— Святое дело… — так же тяжело вздохнул Василий.
24 июля. 1 час. 45 мин.
— Если вы, господин комендант, полагаете, что мы сейчас пустим вам пулю в лоб, то заблуждаетесь, — принимая из рук коменданта пистолет, сказал Бурковский. — Вас будут судить завтра. По закону совести и чести.
— Скот! Шляхта недобитая! — сидящий за столом помощник капитана Егор Васюков вскинул пистолет. Но выстрелить не успел. Рогозин подтолкнул его под руку. Раздавшийся выстрел опалил его бороду, пуля проделала в потолке дырку. Рогозин ударил Васюкова в скулу, тот рухнул, выронив оружие.
Все произошло так быстро и неожиданно, что сидящие за столом оцепенели, потом вскочили. Стол опрокинулся.
Некрасов успел подхватить подсвечник и метнуть его в Малинина. Тот увернулся и ударил Некрасова сапогом в живот. Некрасов опустился на колени, изо рта потекла струйка крови.
Комендант отскочил к камину, за ним — Бурковский. Перов выхватил из камина полено — оно было наполовину схвачено пламенем. Полено горело, металось в дрожащих руках. Комендант орудовал факелом, как шпагой.
— Образумьтесь, Алексей Иваныч! — подняв пистолет, отступил Бурковский. — Не хочу брать грех на душу! Вы проиграли!
— Врешь, подлец! Русские офицеры не проигрывают!
Комендант неожиданно с подлинным фехтовальным умением ткнул горящее полено в лицо Бурковскому. Тот отпрянул и выстрелил.
Перов пошатнулся, факел выпал из его рук Он сделал шаг навстречу Бурковскому.
— Будь ты проклят, шляхтич! — и упал навзничь с выражением печали в открытых глазах. Из раны на голове торчала раздробленная кость.
— Гадина! — к Бурковскому подскочил унтер офицер Архип Андронов и ударил, целя в челюсть. Это был искусный удар! И все грациозное, сухощавое тело нападающего в стремительном развороте молниеносно устремилось за его рукой. Бурковский не то чтобы полностью уклонился от удара, он только быстро повернул голову влево и чуть отшатнулся. Кулак Андронова скользнул почти вхолостую по подбородку. И когда кулак пронесся мимо лица, Бурковский поймал, руку, сжал запястье и резко дернул на себя, а правой рукой толкнул противника в локоть. И услышал, как сухо и резко хрустнул сустав.
Раздался оглушительный крик!
Бурковский продолжал нажимать на локоть врага, следуя за его телом, изогнувшимся под прямым углом к полу.
— Ладно, чего там! — подоспел Рогозин. — Лежачих не бьют!
24 июля. 3 час. 15 мин.
И прибывшие на полуостров, и местные господа офицеры лежали, связанные в дальнем углу гостиной. Подле них хлопотали барышни — перебинтовывали, поили из уцелевших хрустальных бокалов.
— Так и не привелось нам сплясать с тобой мазурку! — капитан Вольф с перевязанной головой, сидя на полу, изловчившись поцеловал склонившуюся над ним пухленькую Танюшу.
Бывшие узники и солдаты, водрузив стол на место, сгрудившись в тесную кучку, разлили, перекрестились и молча выпили водку.
Бурковский поставил бокал, перешагнул через убитого коменданта, подошел к камину.
Долго смотрел на кивающего китайского болванчика, на губах которого застыла тонкая змеиная улыбка…
24 июля. 3 часа 23 мин.
Осторожно отодвинулась щеколда, и чей-то голос позвал шепотом в темноту:
— Барин… Петр Алексеич… Слышь, барин?.. В проеме показалось бледное лицо Пети.
— Василий?
— Тихо, тихо… — торопливо шепнул заросший мужик в малахае — тот, что запирал Петю. — Бежать надо, барин… Нельзя тут… Прибьют!..
— Где отец?
— Нету батюшки… Царствие небесное…
— Кто?! — Петя схватил мужика за плечи.
— Да энтот… главный у них…
— Бурковский?
— Он… изверг… Дул сильный ветер.
Волны глухо бились о берег. Удар — затем недолгая пауза.
На короткий миг море, уходя с шуршанием, тащило за собой гальку, мертвые водоросли…
Но вот из сумрака — новый вал. Опять удар — водяная глыба вновь обрушивается на берег.
И так — бесконечно. Удар… Пауза… Удар… Беспрестанное единоборство водной стихии и земной тверди.
Петя брел по берегу, по окаменевшему лицу текли слезы. За ним бесшумно следовал мужик в малахае. Неожиданно Петя остановился.
— Мне нужно на корабль. Немедленно!
— Господь с вами, барин! Эти супостаты завтра и туда доберутся!
— Дай нож.
— Петр Алексеич, голубчик! Христа ради прошу! Не надо! Я за Вас батюшке Вашему слово давал!
— Ты ж меня знаешь, Василий! Нож! Это приказ! Василий вытащил из сапога нож.
— Прощай! Даст Бог — свидимся, — Петя прижал к себе старика. — Отца положи… знаешь… где мама, — повернулся и побрел во тьму.
24 июля. 4 час. 00 мин.
Поднимался предутренний ветер. Мерно ухали волны. Вдали над горизонтом сверкнула зарница.
Петя шел по ночному берегу. «Надо действовать, действовать немедля! Утром бунтовщики захватят корабль и уйдут в море. И никто им не сможет помешать. Бурковский, конечно же, будет в вожаках… Убийца!.. А теперь спокойно!..»
Петя снял, аккуратно свернул одежду, стянул ее ремнем, сжал зубами нож — и быстро вошел в прибой.
Он прекрасно плавал и преодолеть расстояние до барка, стоявшего в полутора кабельтовых от берега, было для него плевым делом. Вода была теплой и спокойной.
Труднее было незаметно пробраться на корабль. Но ему сильно повезло. Когда он, сжимая стиснутыми коленями якорную цепь и, подтягиваясь руками, ловко взобрался и ступил на палубу «Святой Анны», поблизости никого не оказалось. Лишь доносились приглушенные голоса вахтенных, смолящих трубку на полубаке. Петя тенью неслышно проскользнул мимо нагромождения бочек, открыл люк и шмыгнул в канатный трюм.
Теперь оставалось ждать. Он был готов ждать столько, сколько понадобится. Он перенес все — одиночество, голод, жажду, но дождется своего часа. «Этот презренный шляхтич от возмездия не уйдет. Негодяй свое получит! Сполна! Он отомстит за смерть отца, а там… Пусть делают с ним все, что захотят…»
Томительно ползли первые часы. Было душно. Затхлый кислый воздух, казалось, все более сгущался. В углу пищали крысы, и когда становилось совсем невмоготу сидеть в смрадной кромешной темени, Петя представлял мысленно надменное красивое лицо Бурковского, и все вновь вскипало в нем — свежая горячая сила ненависти смывала усталость и сомнения.
И Петя становился все более уверенным — он все выдержит, он — отомстит.
24 июля, 12 часов.
Было тепло и солнечно.
К этому часу на корабль прибыли и бывшие узники, и их бывшая охрана — солдаты острога, и господа офицеры под конвоем.
Моряки встретили весть о бунте в остроге вначале встревожено, но потом успокоились: «значит так тому и быть. Каторжане — тоже люди, не век же им здесь прозябать!»
На переполненной палубе шума не было. Все внимательно слушали Бурковского.
— Вот что, братцы, теперь мы все свободны! Все! — Бурковский обвел руками собравшихся.
— И куда ж мы теперь? — спросил молоденький каторжанин.
— Решайте! Мы вот с ними… я и мои товарищи, — Бурковский обернулся к стоящим рядом Рогозину и Малинину. — Поплывем искать свободную землю. А как найдем, создадим там коммуну — свободное общество свободных людей. Будем трудиться совместно, а плоды трудов наших — меж всеми поровну. И не будет меж нами ни господ, ни холопов.
— Складно брешешь, барин! — усмехнулся пожилой солдат.
— Какой я тебе барин? Спроси у них! — Бурковский указал на друзей. — Я такой же бывший каторжник… Да ты и сам, Федотыч, про это знаешь…
— Так-то оно так. А все — не ровня мы с тобой. Разная кровь у нас… — пожилой солдат, зажав ноздрю, высморкался на палубу.
— Убрать! — побледнев, приказал Бурковский.
— Во-во! — солдат сапогом растер след. — А ты, барин, про свободу поешь… Вранье все это. Сказки! Не по пути нам с Вами, Ваше благородие!
— Послушайте, братцы!.. — Бурковский уже взял себя в руки. — Что за блажь — гадить на корабле? Это наш с вами дом! Не дикари же мы в конце концов! Свобода и грязь — вещи несовместимые!
— Позвольте усомниться в искренности вашей тирады, — вышел вперед Николай Николаевич Вольф. — Вчера вы убили моего друга. Сегодня уговариваете, — кивнул на толпу, — ведете на смерть тех, кто вам по невежеству своему может поверить. Покойный комендант не успел сообщить узникам острога, быть может, самое важное! Его Величество Государь Александр Первый объявил всероссийскую амнистию. И все с сегодняшнего дня были бы на свободе! За вами и был послан корабль под русским флагом. Теперь же, сотворив бунт и убийство, вы обрекли себя на царский гнев. Одумайтесь, пока не поздно! И отдайтесь на милость Государя нашего! В толпе возникло замешательство:
— Как так амнистия?
— Чего ж нам сразу не сказали?
— Не верь ему, братцы! Брешет!
— Пусть какой документ покажет!
— Стройся! — прервал гвалт Бурковский.
Бывшие узники, солдаты, команда корабля, нехотя, кое-как выстроились в две шеренги.
— Была ли амнистия, не было ли ее, сейчас не об том речь, — продолжал Бурковский. — Я сообщил вам о нашем плане. Мы никого не держим. Кто не желает плыть с нами — шаг вперед!
Двое солдат и трое матросов вышли из строя. Шагнул было и четвертый, но его остановил боцман:
— А ты куда, Ваня? Ты что — с этой рванью? Опять беду на голову кличешь?
— Ты припомни, чума! — говорил боцман тусклым голосом, — как они тебя напоили в индийском городе Калькутте. А тебе нельзя. У тебя головка слабая.
— Так ить… — засмущался здоровяк. — Друзья-товарищи. Завсегда вместе были, в кучке.
— Пущай эта пьянь остается. Их камчадалы очень даже ждут. А ты знаешь, Ваня, кто есть камчадалы?
— Кто?
— Людоеды, Ваня, — вздохнул боцман. — Они, Ваня, людей едят.
— Дурак ты, боцман. И шутки твои дурацкие, — сплюнул за борт проходящий мимо небритый низкорослый узник.
— Вот когда из тебя суп сварят, узнаешь, кто дурак, — почти не обиделся боцман. — А ты, Ваня, их не слушай. Ступай себе в строй, ступай. Ну их к бесу.
— Вы, господа, насколько я понимаю, остаетесь? — подошел к связанным офицерам Бурковский.
Все ответили ему молчанием. Вольф брезгливо смотрел в сторону; мичманы, опустив головы, смотрели под ноги, унтер-офицеры Андронов и Неродных, будто не замечая подошедшего, непринужденно перешептывались; Васюков с ненавистью уперся взглядом в глаза руководителя бунта.
— Что ж, воля ваша, — усмехнулся Бурковский. — Оставайтесь.
— Я, пожалуй, с Вами, господин поручик, — неожиданно сказал Некрасов.
— Что?! — вскинулся Вольф, лицо его налилось, стало почти багровым от прилившейся крови. — Как… как вы посмели?! Вы, дворянин, русский морской офицер!
— Я, знаете ли, люблю авантюристов, — обращаясь к Бурковскому, невозмутимо продолжал Некрасов. — Вся эта Ваша затея, господин… мм… поручик, конечно же закончится крахом. Хотел бы быть свидетелем этого.
— Мне свидетели не нужны, — сухо заметил Бурковский. — Мне нужен толковый моряк! Если Вы соглашаетесь присоединиться к нам, я назначаю Вас капитаном корабля.
— Да, я согласен! — кивнул Некрасов.
— Подлец! — Вольф рванулся, но его удержали, повалили на палубу двое караульных.
Третий солдат по молчаливому приказу Бурковского подошел к Некрасову, развязал и размотал тугую веревку.
Остальные офицеры в изумлении глядели друг на друга, смущенные и потрясенные происходящим.
— Господа, не будем из всякой ерунды устраивать древнегреческое трагическое действо, — Некрасов растирал на руках красные рубцы, оставленные веревками. — Меня, например, вот вы, Андронов, удивляете. Несколько часов назад жаловались на удачу, которая, якобы, обошла Вас стороной. Что ж Вы? Дерзайте! Может быть это — единственный выпавший шанс! Перед Вами — весь мир!
— Да! Я готов на любое предприятие! — унтер-офицер Архип Андронов чувствовал себя в этот миг героем, кем-то вроде неизвестного и загадочного Буонапарте. — Я готов на все, но не на предательство!
— Не будем, господа, бесплодно сотрясать воздух, — прервал Андронова Бурковский. — Здесь собрались не мальчики. И каждый из нас — кузнец своего счастья. Или несчастья…
26 июля. 11 час.
Грело солнце, ослепительно сверкал Тихий океан. Белые паруса растворялись в далекой синей дымке.
Оставшиеся на полуострове люди, стоя на высоком берегу, смотрели вслед уходящему кораблю.
— Жаль ребят. Поверили этой сволочи, — зло сказал Васюков.
— Хоть бы живы остались, — утирая белым платком слезы, прошептала красавица Таня.
— Благослови их Господь, — сказал сизый испитой священник острога и перекрестил уходящих.
— А я им завидую, — тихо, будто про себя сказал Николай Николаевич Вольф.
Никто его не услышал…
26 июля. 17 час. 55 мин.
Начало пути, тем более дальнего, всегда веселее, чем его конец…
На палубе, уходящего в неизвестность корабля, все шло вкривь и вкось. Наши люди везде гулять умеют — даже посреди океана! Тут тебе и песня, тут тебе и пляска, тут и соленое русское слово:
— Стоит поп на люду, подпер шишкой бороду!
— Трах, трах, трах — любит монах старуху на осиновых дровах!
— Был я добрый молодец! Пошел я к синю морю дубище-коренище рубить! Как отрубил я коренец, он ударил меня посреди яец! Так вот — у меня рубец!
— Стали мы дядюшку женити! Послали за свахами — четыре свахи дубовые, пята сваха вязовая. С той радости наш дядюшка уделался, кругом обделался! Домой побежал — никому не сказал!
…Внизу в капитанской каюте Бурковский и Некрасов пили французский коньяк.
— Как это ни странно, я в некотором роде способствовал успеху вашего восстания, — рассказывал Некрасов. — Невольно, разумеется. Я упросил коменданта пригласить Вас на ужин. Дело в том, что со мной учился некто Бурковский. Очевидно, Ваш однофамилец. Кстати, прекрасный добрый человек…
— Не в пример мне, — улыбнулся Бурковский.
— Кокетничаете, поручик? — чуть прикрыв глаза, сказал Некрасов. — Вам ни к лицу, Вы не красная девица.
— Вот хлебнем вместе морской водицы, узнаете — кокетничаю или нет.
— Да, — вздохнул Некрасов, — хлебнуть придется.
Они помолчали. Потолок над ними ходил ходуном — веселье на палубе набирало силу.
— Веселится народ, — прислушиваясь, сказал Некрасов.
— А Вы их не попрекайте особенно, господин Некрасов, — сказал Бурковский, разливая коньяк — Когда теперь еще доведется? Да и ром кончается.
— Да. Наш человек пока не увидит дно бочонка — не угомонится, — согласился Некрасов. — Кстати, что вы скажете о своих людях. Вы-то их всех знаете, как облупленных.
— Это уж точно, — вздохнул Бурковский. — Разные люди, господин Некрасов. Очень разные. И грабители, и убийцы. Отъявленный, словом, народ. Вы правы — я пожил с ними в остроге не один год. Там все мы были друг перед другом, как на ладони. Скажу Вам — обыкновенные, несчастные мужики. Им бы пахать, детишек растить, барина своего почитать… Но обстоятельства, господин Некрасов! Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся… Есть почти у всех у них к тому же одна… червоточина не червоточина… Чертовщина! Не могли они спокойно жить среди прочих государевых людей, мешал запас энергии, что-то в этом роде… А энергичный человек в России — либо национальный герой, либо преступник. Либо и то, и другое… Прозит! — Бурковский кивнул Некрасову и выпил.
На палубе становилось заметно тише — веселье угасало.
— Можно я задам Вам один вопрос? — сказал Бурковский.
— Да, разумеется.
— Скажите. Почему Вы все-таки решились на эту Одиссею? Авантюру, как Вы изволили выразиться?..
— Причины? — Некрасов немного подумал. — Во-первых, я и сам толком не знаю. А во-вторых… Почему-то вдруг представил, что непременно открою на этом барке неизвестный архипелаг. Или неизведанный остров, на худой конец… И назову его своим именем. Смешно, конечно… Я с детства отличался непомерным воображением. Боготворил Джемса Кука и все такое… Как видите, в отличие от Вас, вознамерившего построить земной рай, моя цель более реальна и прагматична.
— Да, у нас в детстве были разные кумиры.
На палубе допивали последнее. Кто-то уже лежал, блаженно похрапывая, самые устойчивые расселись возле бочки, продолжали балабонить.
Однако никогда, даже в самые веселые минуты не оставляет русского человека тоска.
— Воля — оно, конечно… Бабу еще бы… Для полноты счастия, — мечтательно сказал молодой солдат.
— А вот ты послушай, — пыхнул трубкой боцман. — Жили-были генерал да архиерей. Случилось им быть на беседе. Стал генерал архиерея спрашивать: «Ваше Преосвященство! Мы люди грешные, не можем без греха жить… Без бабы то есть… А как же вы терпите?» Архиерей ему и отвечает: «Пришли ко мне за ответом завтра». Завтра, так завтра… На другой день генерал приказывает денщику: «Поди к архиерею, спроси у него ответа». Денщик приходит, доложил о нем архиерею послушник. «Пусть постоит», — говорит архиерей. Денщик еще долго стоял. Не вытерпел — лег, да тут же и заснул. Так и проспал до утра. Поутру воротился и сказывает: продержал, дескать, архиерей до утра, а ответу никакого не дал. Генерал разгневался: «Ступай назад и беспременно дождись ответа!» Пошел денщик, приходит к архиерею, тот его позвал в келью и спрашивает: «Ты вчера у меня стоял?» «Стоял!» «А потом лег да заснул?» «Лег и заснул». «Ну так и у меня встанет… постоит, постоит, потом опустится и уснет. Так и передай своему генералу».
Палуба колыхнулась от хохота.
— Чего ржете, жеребцы необъезженные? — невозмутимо продолжал боцман. — Смейтесь — не смейтесь, а того не знаете, что конец у всех вас — один! Будете скоро ржать на том свете!
— А ты почем знаешь, какой у нас конец? — подступил к боцману молоденький матросик.
— Знаю, коль говорю… — пробурчал боцман недовольно.
— Что ж тогда сам не остался? — не отступал матросик.
— Об том — особый разговор, — уклонился от ответа боцман, шмыгнув носом.
— А вот, положим, — прилип матросик. — Когда я, к примеру… туда — к царю небесному?
— Ты? — боцман на секунду помедлил, в задумчивости пожевал губами. — Ты умрешь завтра. Тебя волной смоет.
— Ну, старый, ты даешь! — рассмеялся матросик, но как-то ненатурально. — Откель здесь волны? Смотри — кругом тишь да гладь!
— А я? Сказывай, я когда помру? — пробасил Рогозин. — Давай, выкладывай!
— Ты? Ты не так скоро. Ты помрешь не в океане-море, а на суше. На берегу, значит. Причем, по своей глупости.
— Ладно, уговорил. А сам-то ты? Бессмертный, что ль?
— Вообще-то, — почесав затылок, согласился боцман, — я тоже умру. Все там будем. Бог дал — Бог взял. Однако насчет срока — не ведаю. Про всех про вас знаю, а про себя — нет. Но чувствую… скорее, тоже по своей глупости. Русские люди главным образом так умирают.
— Что ж? — не унимался матрос. — Вот так все вскорости и помрем?
— Зачем все? — боцман даже немного обиделся, — Не все. Большинство.
Некрасов и Бурковский поднялись на палубу и, стоя поодаль, иронически переглядываясь, посмеиваясь, прислушивались к неспешным пророчествам боцмана.
— Смотрю, Вы у нас ясновидящий! — подошел к боцману Некрасов. — А как, положим, насчет моей судьбы?
— Свою судьбу вы, господин хороший, сами то есть решили. Шли б себе своим путем, по своей колее то есть. Ан нет! Угораздило вас — в сторону! А этого не любят! Ни на земле, ни на воде, ни на небе!
— Послушайте, боцман! — встрял Бурковский. — Перестаньте людям голову морочить! Держите Вашу дурь при себе!
— Никак нет! — выпрямился боцман, поднимаясь с корточек. — То — не дурь! Сколько знаю семейство свое… почти, считай, до Седьмого колена… Весь наш корень в деревне за колдунов привечали. Ведуны, вроде бы… И прабабка мне судьбу предсказала. И все пока сбылось! И про Вашу судьбу я тоже знаю!
— Однако… — хмыкнул Бурковский. — И что же?
— Подробностей при команде говорить не стану. Одно у меня убеждение. Хоть Вы, господин хороший, человек и не глупый, но тоже помрете по собственному неразумению…
— В каком, боцман, смысле?
— А смысл-то один на белом свете, господин хороший! Уж больно, скажу, вы, поляки, заносчивы! Все — с гонором! А у жизни свой гонор! Супротив жизни — не попрешь! — пыл у боцмана внезапно иссяк, он махнул рукой, отвернулся. — Что говорить? У вас, молодых, все как об стенку горох!
— Братцы! Гляди! — крикнул впередсмотрящий с мачты. — Кажись, шторм идет!
Впереди над горизонтом повис черный зловещий квадрат.
— Дождались… — вздохнул боцман. — Начинается.
Поднялся ветер, и прежде ровное почти зеркальное море начало тихо шевелиться.
— Ну, держись, братцы! — встревожено глядя вдаль, побелевшими губами пробормотал Некрасов.
26 июля. 19 час. 30 мин.
Внезапно хлестнул холодный ветер, поднял с воды мелкую соленую пыль.
Корабль вздрогнул, будто уперся в невидимую прозрачную стену, хлопнули паруса — и тут же безвольно обвисли.
Каждой клеточкой мозга Некрасов ощутил страшную опасность, стремительно надвигающуюся на судно и людей, необходимость вот сейчас, немедленно что-то предпринять, легла на него тяжелой плитой.
— Слушай команду! — вытянув шею, сдавленным, сиплым голосом прокричал Некрасов. — Фок! Фор-мар-сель-нижний! Грот! Убрать!!!
26 июля. 21 час 30 мин.
Петя лежал между канатами в полузабытьи.
И вдруг, в сырой душной мгле, он ощутил движение пола, на которое не обратил поначалу внимание. Пол с каждой минутой раскачивался все заметнее — монотонно, безостановочно.
Сверху, с палубы, доносились тревожные крики.
Петя догадался — начинается шторм. Его охватил ужас. Первый порыв — прочь отсюда! Из этой душной мерзкой тьмы! На воздух! К людям! Он не может, не хочет сидеть здесь, скрючившись, среди грязных канатов и крыс, сам как полудохлая крыса! Только на волю!
Но опять явственно в сознании — надменное наглое лицо убийцы. Значит, что ж — отец, выполнивший свой долг русского офицера, погиб, а подлец останется безнаказанным?
Теперь уже трюм ходил ходуном, сквозь невидимые щели с потолка лились потоки холодной воды. Петю кидало из стороны в сторону. Обдирая о грубые волокна пальцы, срывая ногти, он вцепился в жесткие канатные кольца, но могучая сила оттащила его и бросила в стену… Петя вновь пополз к канатам, скуля от бессилия, тоски и боли…
27 июля. 4 час. 44 мин.
Шторм усиливался. Жуткий, беспощадный.
Черные валы дыбились. Крепкий, просмоленный корпус барка «Святая Анна», рангоут — мачты, реи, стенги — скрипели, трещали, стонали под страшным напором волн и ветра. Поминутно уходя бушпритом в волны, барк переваливался с носа на корму, как старый брошенный среди моря ящик.
Ветер метался в предрассветной мгле, злобный, неустанный, безостановочный. Небо нависло так низко, что казалось — можно коснуться его рукой, и было оно так грязно, как прокопченный потолок.
Некрасов вцепился в штурвал окоченевшими пальцами, в лицо его летели клочья пены. Судно мотало все сильнее. Некрасов еле-еле держался на ногах, но не терял управления.
— Господин капитан! — соскальзывая, вскарабкался на мостик боцман. — Помпы не работают!
— Кто из нас боцман? — не выпуская штурвал, всматриваясь в серую осатаневшую мглу, зло прохрипел Некрасов. — Вы или я?
— Эх! — в сердцах махнул боцман рукой и, пятясь, сполз по ступеням.
27 июля. 12 час 06 мин.
Сквозь рваные тучи на миг выглянуло солнце. Море было белое, как кастрюля с кипящим молоком.
Барк метался, нырял, становился на нос, приседал на корму.
Ваня-здоровяк, Бурковский, Рогозин, Малинин возились возле помпы.
— Ванька, черт! — заорал боцман, пробираясь по колено в воде к измученным товарищам. — На, держи прокладку!
— Отыскали уже, дядя Егор! — разгибаясь, невозмутимо улыбнулся Ваня. — Не волнуйся! Сейчас заработает!
— Шевелитесь! — боцман едва удержался на ногах от удара очередной волны.
Некрасов по-прежнему был у штурвала. Лицо его осунулось, глаза ввалились. Курс ему помогали удерживать два богатыря в драных бушлатах.
Внезапно раздался страшный, будто пушечный выстрел удар-хлопок. И все увидели, как со средней мачты сорвало грот-бом-брем-рей. Верхний парус еще несколько секунд удерживался на канате и развевался в небе, как огромный серый стяг. Но вот верхушка грота, не выдержав, с треском переломилась. Реющий парус оторвал конец мачты и вместе с ней взмыл высоко под облака, распластав полотняные крылья, как величественный перуанский кондор.
— К архангелам полетел, — задрав голову, сказал один из матросов. — Скоро и мы — следом.
— Отставить разговоры! — налегая на штурвал, крикнул Некрасов. — К архангелам всегда успеем.
Шторм все усиливался. Судно таяло по кусочкам: с палубы уже снесены все бочки, вдавлена дверь рубки, баркас, крепко державшийся на вантах, вдруг в одно мгновение превратился в щепки.
Привязанные канатами к грот-мачте, стоя по-двое по бокам помпы, из последних сил работали Бурковский, Ваня, Рогозин и Малинин.
Через них перекатывались волны — казалось, океан издевался над людьми, тупо и безнаказанно.
— Все! Больше не могу! Один конец! — хрипел Малинин, выплевывая соленую воду.
— А что? Хороша банька, всю пыль смыла! — хохотнул Рогозин.
— Что верно, то верно, — поддержал его Бурковский. — Будем теперь чисты, как младенцы.
Сотый, а может тысячный вал перехлестнул через борт.
— Японский бог! — в лицо Рогозина со звяканьем ударила кастрюля. — Чего это?
— Ребята! Камбуз снесло! — крикнул Бурковский. — Бросай помпу! Все — искать кока!
Едва держась на ногах, по пояс в воде, они пробрались к камбузу, вернее — к его останкам.
Обхватив покосившийся столб, повисло на нем бледное истерзанное существо. Невозможно было в нем сейчас признать когда-то вальяжного гладкого повара острога. Изнуренное существо — бывший повар, а ныне корабельный кок — горланило во всю глотку.
— Эх вы рыбки мои! Рыбки милые! Златогривые! Игривые!
— Ты чего, Мефодий? — встряхнул кока Рогозин.
— Чокнулся! Не видишь? — ответил за кока Малинин.
— Куда ж его теперя? — Ваня растерянно оглядел товарищей.
— Может — в каюту?
— Ты что? — Рогозин выругался. — Он там все разнесет к чертям собачьим!
— В трюм его, куда еще! — Малинин повернулся к Бурковскому.
— Придется пока в трюм, — кивнув, согласился Бурковский.
— В каюте он и впрямь все перекорежит. Кончится эта канитель дальше посмотрим.
— Поживей, братцы! Помпа стоит… — Рогозин обхватил за плечи повара, оторвал от столба. К нему на помощь поспешили остальные. Подняли сумасшедшего, побрели по палубе.
— Жизнь прекрасна! Позвольте покрыть ваше тело поцелуями! Буль-буль, дорогая! — опять запел-заорал повар Мефодий.
…Петя сидел, поджав ноги, уткнувшись в осклизлую перегородку.
И вдруг услышал железный лязг над головой. Открылся люк — в трюм упал белый сноп света в котором бешено роилась пыль. Пыли было такое неистребимое изобилие, что даже сырость была ей нипочем.
Петя вскочил, выхватил из-за пазухи нож.
Сверху кто-то пятился, медленно спускался в трюм, неся громоздкую тяжелую ношу, сапоги осторожно ощупывали каждую ступень.
27 июля. 18 час. 05 мин.
Силы стихии — они тоже не беспредельны, и природа иногда позволяет себе отдохнуть. Океан в своем безбрежном беспутстве, безалаберной гульбе, сам себе надоел и решил наконец вздремнуть.
Девятый вал в последний раз взметнул в поднебесье корабль, и он опять выдержал.
Великая планета Океан подняла свою грудь, глубоко вздохнула и начала погружаться в сон.
Все обитатели барка, все вмиг сразу поняли — пронесло! На сей раз Бог смилостивился!
— Вроде поменьше качает, — сказал Ваня, выпрямляясь, отирая грязным рукавом лицо.
— Похоже так, — продолжая налегать на ручки помпы, сказал Бурковский.
— Типун вам на язык, — прогундосил проходивший мимо заморенный боцман.
27 июля. 20 час. 07 мин.
Повар сидел, откинувшись на трюмные канаты и мрачно, не отрываясь, смотрел на неподвижное пламя вставленной в железный стакан свечи.
Петя, зарыв нож в тряпки, поднялся и тихо вышел из укрытия.
— И ты здеся, барчук, — скосив полусонный взгляд, ничуть не удивившись, пробормотал повар. — Вот и свидетель, — и вдруг в безумных его глазах промелькнуло беспокойство. — Погодь! А где же ваш батюшка? Алексей Иванович! Нет-с, не порядок! — Мефодий закряхтел, заелозил, пытаясь встать. — Нет! Все к столу! Живо все! Обед!
— Молчи! — Петя схватил повара за лохмотья. Мефодий! Умоляю!
— Не извольте ли расстегайчиков? — Мефодий держал перед собой и дул на мокрую тряпку. — С пылу, с жару. Ваши любимые, барин, — повар оглядел трюм. — Эй, люди! А ну сюда, лодыри! Подать борща к столу!
— Молчи, дурак! — метался в панике Петя. — Молчи! Приказываю!
— Ну вот… — обмяк, горестно вздохнул кок. — Опять не потрафил господам.
28 июля. 5 час. 00 мин.
Дул свежий ветер, но волнение утихло. По палубе, как сомнамбулы, бродили сонные усталые люди, выбрасывали за борт разбитые бочки, доски и прочий хлам.
— Пронесло, кажись, Господи, — перекрестился боцман.
— Все живы? — спросил Некрасов.
— Семерых снесло, — опять перекрестившись, доложил боцман, горестно вздохнув, продолжил. — А остальные побитые, но вроде как все, господин капитан.
— Нет здесь, боцман, господ, — сухо заметил подошедший Бурковский.
— Оно, конечно. Вам завсегда виднее, — кивнул боцман и побрел по палубе, недовольно бормоча что-то под нос.
В небе, на огромном пространстве, беззвучно таял архипелаг розоватых облаков. Некрасов оглядел горизонт. Море дышало спокойно, вот-вот из воды должно было подняться солнце.
— Могу засвидетельствовать — мы пережили чудо, — Некрасов подошел к Бурковскому. — Я думал, что знаю про эту жизнь все. Оставались так… незначительные детали. Но поведение стихии меня радостно удивило. Даже она иногда бывает снисходительной. Вы не находите?
— Вам лучше знать, — пожал плечами Бурковский. — Я — человек сухопутный.
— Оставьте, — засмеялся Некрасов. — Помпу вы крутили знатно. Как капитан, выношу Вам благодарность.
— Позвольте. Не понял, — Бурковский посмотрел в глаза Некрасову. — Давайте, господин мичман, определим наши отношения, — Бурковский говорил медленно, чеканя каждое слово. — Думаю, что капитан здесь — я.
— Даже так? — улыбка сползла с лица Некрасова. — Два капитана на одном судне. Занятно.
— Вы правы, — кивнул Бурковский. — Полагаю, однако, здесь не место для подобных выяснений.
— Прощу в каюту, — посторонился, пропуская Бурковского, мичман Некрасов.
28 июля. 7 час. 35 мин.
Разговор в капитанской каюте продолжался уже более часа.
«Эх, великовельможный пан… Беда с тобой, право! Хотим мы того или не хотим, но представляем с тобой два народа, два государства. Ну что ты, Бурковский, здесь передо мной пыжишься? Откуда у вас, поляков, столько гонора? Рассуди. Что есть моя великая империя и что — твое захудалое польское подворье? Это же мы, русские, тебя шляхтича как куренка бросили в острог и тебя же вызволили из него, дали волю. Что ж теперь ерепенишься, пушишь хвост?» — таковы, если вкратце, были подспудные мысли Некрасова в продолжении его беседы с бывшим поручиком Бурковским.
«Что поражает в вас, русских, — полная историческая слепота. Абсолютное непонимание собственной обреченности. Это сегодня вы — властелины половины мира, диктуете вроде бы свою волю сотням племенам и народам. Вы и не подозреваете, на что уходят вся ваша энергия и силы, не желаете видеть, что сами рухнете вскоре под плитой, которую добровольно на себя взвалили. Это неизбежно: ваши большие и маленькие губернаторы и все вы перегрызете друг друга и уйдете в никуда. Как великие некогда греки и римляне. Что далеко ходить? Этот ваш неприступный камчатский острог… Он рассыпался от первой легкой встряски. Или ваш барк „Святая Анна“, которая с такой легкостью перешла в руки взбунтовавшейся толпы. Какие еще свидетельства вам нужны в подтверждении вашей лени и слабости?» — примерно так, если совсем коротко, думал про себя, глядя на Некрасова бывший поручик Бурковский.