— Я заснул. Серенький, я первый раз в жизни заснул на бабе.

— Знаю.

Я устало опустился на холодную пыльную бесплодную землю.

— Олег, это все игра моего воображения. Тебя нет. Ты заснул… Все заснули. Некоторые потом проснулись.

— Ты проснулся, — кивнул Олег.

— Я проснулся. А ты нет. На вас потолок рухнул. Я видел твой скелет.

— Обидно, — вздохнул Олег, и на лице его появилась грусть. — А я даже кончить не успел.

У меня закружилась голова, перед глазами замелькали темные и светлые пятна.

— Господи, Олежа, о чем ты говоришь?

— Я говорю, обидно, что кончить не успел, — охотно отозвался Олег и мечтательно улыбнулся. — Было бы приятнее умереть от оргазма. Хотя, в общем, и так неплохо получилось. Смерть в постели это как-то не по-мужски, но смерть в постели на женщине…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и посмотрел на меня серьезно, без улыбки.

— Серенький, а зачем я здесь?

Я пожал плечами.

— Просто у меня что-то не так повернулось в мозгу. Или это влияние червоточины.

— В мозгу повернулось, — эхом повторил Олег. — Ты мне Фрейда не втирай. В мозгу у тебя, конечно, повернулось, но на все есть причина. Я не мог прийти просто так. Я должен был что-то сделать, что-то сказать.

Лицо Олега стало совсем глупым, глаза пустыми. Мне захотелось прекратить это. Я зажмурился, надеясь вынырнуть из бредового кошмара. Сжал веки с такой силой, что перед глазами снова поплыли светлые пятна. Но когда открыл глаза, вокруг была все та же темнота, а рядом стоял Олег.

— Вспомнил, — с гордостью сообщил он. — Ты ведь идешь не один. Кто с тобой?

— Звездочка, — просто ответил я.

Тут же спохватился. Теперь уже не только Звездочка.

— Еще Яна. И немец. Вольфганг Штаммбергер.

— Один из них тебе врет, — уверенно заявил Олег, развернулся и пошел прочь.

— Олег!

Я вскочил на ноги.

Несколько шагов, и он скрылся в темноте.

— Олежа, — позвал я, где-то в душе смутно понимая, что говорить с собственным видением — верх маразма. — Кто?

Темнота хихикнула. Я побежал за смешком. Под ногами хрустели камешки. Теперь уже со всех сторон тихонько смеялись и перешептывались. Тьма жила своей жизнью, как зал театра перед спектаклем.

— Олег!

Я споткнулся и полетел вперед. Темнота хлестко ударила по лицу. За первой пощечиной прилетела вторая. Мир вспыхнул, и я открыл глаза.

В нескольких метрах от меня мерцала стена света. Я лежал на спине, голова моя покоилась на коленях сидящей на потрескавшемся асфальте Яны. Надо мной склонилась обеспокоенная Звездочка. Рука ее взлетела в замахе для очередной пощечины.

Я перехватил ее за запястье. Попросил хрипло:

— Не надо.

— Надо-надо, — привычно отозвалась Звезда.

Во всем теле чувствовалась слабость, голову словно набили ватой. Я с трудом поднялся на ноги. Меня шатало.

Огляделся. Звезда смотрела встревоженно. Яна ласково. Немец устало. Штаммбергеру, похоже, было не лучше, чем мне, если не хуже.

«Один из них тебе врет». Бред.

— Что со мной было?

— Флуктуация, — включился Вольфганг, словно ждал, когда ему зададут умный вопрос. — Тфой мозг фойти в резонанс с актифной точкой червоточины. Это вызыфало…

— Понятно, — оборвал я немца. — А эти где?

— Уходить. Они нас потерять и уйти немножко обратно.

— Они вернутся, — заметила Яна. — Гришка вас так просто не отпустит. А меня тем более.

— Значит, надо идти, — кивнул я и пошел вперед по улице, сохраняя прежнее направление.

— Найн, не туда. Мало вправо, — одернул меня немец и тяжело закашлялся.



К утру сильно похолодало. Когда небо начало светлеть на востоке, меня уже знобило. Звездочке, привыкшей к другому климату, было и того хуже. Ее откровенно трясло, да так, что зубы выбивали дробь.

Немец и Яна были одеты лучше нашего. Но Вольфганга донимал кашель. И чем глубже мы уходили в червоточину, тем надрывнее и жестче перхал старик. Кроме того, все устали.

Второй слой мы прошли легко. Третий и четвертый дались с большим трудом. На пятом неожиданно возникло затишье, и теперь я шел и наслаждался покоем. Вот только холод донимал, и состояние Штаммбергера мне категорически не нравилось.

Старик остановился и снова закашлялся. Очень нехорошо. Всё, хватит. Надо согреться и отдохнуть.

— Стоп, — скомандовал я. — Привал.

— Найн, — немец качнул головой. — Надо двигаться.

— Надо-надо, — поддакнула Звезда, дробно постукивая зубами на каждое «д».

— Надо согреться. Иначе мы далеко не уйдем. Яна, привал.

Девушка, в отличие от иностранцев, спорить не стала — кивнула только. Я споро насобирал мелких веток, сложил шалашиком, запалил. Небольшой костерок быстро разгорелся, затрещал веселым пламенем, и я пошел за дровами посерьезней.

Когда вернулся, трое моих спутников сидели у костра и мирно беседовали. Вернее, Янка и Звездочка слушали, а немец самозабвенно вещал.

— Предстаффте себе глобус, — немец растопырил пальцы, разнес ладони, изображая, будто держит в руках мячик. — Это наша Земля. Тепер предстаффте, что в глобус стрелять из ружья. Вот здесь приставили к ней ружье и пффф! Стрелять дробью. Что мы получим?

Вольфганг сделал паузу. Посмотрел на Яну со Звездой. Те молчали.

— Глобус разорвет к чертям собачьим, — вставил я. Присел у костра и стал скармливать огню дровины.

— Предстаффим, что не разорвет, — поморщился немец. Видно, мой рационализм был сейчас некстати. — Предстаффим, что каждая дробинка пройти сквозь геоид по сфоей траектория и выйти с другой стороны. Тут выйдет отна дробинка, тут другая. Третья где-нибудь здес. Все дробина в разных местечках. Претстаффили?

Звезда молчала. На лице ее было написано, что не понимает и половины, но слушала она внимательно. Яна только кивнула.

— Вот так фозникли червоточины. «Ника» работать здесь. Возникать взрыв. Бах! И тысячи частиц пройти через Земля насквозь. Там, где частицы вылетайт наружу, там возникать червоточин. Тысячи червоточин. Мы их изучать. Изучать проснувшийся люди. Изучать последствия.

Костер разошелся на полную, я сел на корточки и протянул к огню озябшие руки.

— Это очень интересно, Вольфганг, — прощебетала Яна, изображая благодарного слушателя.

— Это ни хрена не интересно, старик, — отрубил я. Разговор меня малость злил. — Вы бы лучше раньше изучать. Когда свой коллайдер крутили. Экспериментаторы хреновы. Вы же ни черта не знаете. Вся ваша никчемная наука не знает ничего. Вы тычетесь, как слепые котята. И тыркаете процессы, в которых ничего не смыслите. Наобум. Методом научного тыка. Давайте сделаем и посмотрим, что будет. Вам не нужно понимать, что и как устроено. Вы — как ваши подопытные макаки. Нажимаете кнопку и ждете результата. Тыкнули? Получили?

Штаммберга скрючило. Не то от моих слов, не то просто стало плохо.

— Это несправдливостно, — пробулькал он и закашлялся.

Я выждал, когда он откашляется, продолжил:

— Справедливо. Вы долго испытывали судьбу. Наконец, судьба не выдержала. «Бах!» — как вы выражаетесь, и Земля откатилась в Средневековье. Тридцать лет прошло, Вольфганг. Всего три десятилетия. И во что превратилась ваша наука? Техника? Во что превратились достижения вашей гребаной цивилизации? А во что превратились те, кого вы отучили жить своими силами? Те, кого вы подсадили на гаджеты?

— Это тут при чем? — вступилась за немца Яна.

— При том. При том, что они же со своей наукой объяснили миллионам, что жить без микроволновки, мобильника, холодильника и компьютера нельзя. Им же поверили. Сколько поколений выросло с пониманием, что они боги в сети? Что они имеют охренительные навыки общения и жизни в компьютере? Но эти боги — ничто в реальной жизни, хотя, конечно, об этом не догадываются. Или просто болт на реальность клали. А потом случилась жопка. Ее эти же умники и устроили. И всё. Боги низвергнуты. Что теперь представляет собой тот, кто умел стрелять в каком-нибудь квейке и выживать в каком-нибудь сталкере? Кто теперь те мастера язвительного слова в социальных сетях? Никто. Если они еще живы, то бегают у Фары в рабах. Потому что в настоящей жизни умение делать сто кликов в минуту мышкой, шустро нажимать на кнопочки и анонимно выеживаться во вконтактике, жежешечке или фейсбуке не стоит ни черта. С такими скиллами даже в шестерки к Фаре не попадешь.

Я чувствовал, что меня несет. Не понимал почему, но не мог остановиться.

— Сережа, — промяукала Звездочка, — не надо.

— Надо-надо, — огрызнулся я. — Я завидую тем, кто заснул в глухих деревнях. Для них изменений произошло минимум. А у меня жизнь перевернулась. Я этого хотел? Меня спрашивали, чего я вообще хочу? Нет. Просто кучка ученых ублюдков поэкспериментировала. Как у вас говорят, Вольфганг? Отрицательный результат — тоже результат? А теперь вы будете изучать последствия и объяснять мне, что случилось? По науке?

— Потшему нет? — с искренним удивлением спросил немец.

— Потому что мне это не интересно. Я не хочу знать, что произошло и почему мне не надо объяснять, в каком месте вы накриволапили. Раньше надо было это объяснять. Себе. А теперь не надо. И от Фары тебя, фриц несчастный, вытащили только для того, чтобы ты дорогу показал.

— Куда?

— Ту зе Москоу сити, — нарочито коверкая слова, проговорил я. — Проводишь нас, а потом звиздуй куда хочешь. На все четыре. Только втирать мне, что и как произошло, не надо. Мне это не интересно.

Немец зашелся в новом приступе кашля.

— Сережа… — Звезда смотрела на меня с укором.

— Зря ты так, — поддержала трансвестита Яна.

— А как иначе?

Я встал и отошел в сторону. Говорить не хотелось. Хотелось курить.

Как иначе? Из-за этих умников с их наукой погиб Олежка. И не только. Сколько народу перемерло. А они всё не уймутся. Исследуют. Изучают. Все им объяснить надо. Нет чтобы понять сперва. Они объясняют. Сволочи!

А еще из головы не шел привидевшийся Олег: «Один из них тебе врет».

Меня передернуло. Не то от злости, не то от холода. Сзади прошелестели легкие шаги. На плечо мягко легла рука. Не иначе Яна все-таки решила поддержать.

— Сережа.

Я обернулся. Рядом стояла Звезда и молча смотрела на меня преданным взглядом кокер-спаниеля.

— Ладно, проехали, — тихо сказал я и пошел обратно к костру.

Вольфганг выглядел усталым, но не обиделся. На меня он смотрел с каким-то высшим пониманием. Казалось, что он видит меня насквозь, понимает мою позицию. При этом имеет свою правду и умеет встать еще на голову выше и разбомбить все правды низшего уровня, как детские куличики.

Мудрый старик. Или прикидывается.

Я сел у костра и внимательно посмотрел на вечного немца. А ведь я ничего не знаю про человека, которого взял на роль проводника. Вообще мало знаю о своих спутниках. Разве что к Звезде за пару месяцев успел присмотреться.

Нет, Звездочка мне задницу не раз прикрывала. Звездочке можно верить.

Яна меня любит. А вот немец…

Да хрен с ним!

Я скрестил руки на коленях, опустил на них голову и закрыл глаза.



…Забулькала вода в модифицированной пластиковой бутылке. Олег глубоко затянулся, задержал дыхание, закатил глаза. Потом резко выдохнул.

— Заказ есть, а идеи нет. А сроки поджимают. Серенький, мне нужна идея.

Комната тонула в пахучем дыме.

Я не любил, когда Олег пыхает. Сам предпочитал травить себя одним ядом — алкоголем. Всякую пыльцу, траву и прочую химию не понимал. Зачем? Но Олежка отмазывался непрошибаемой фразой про необходимость идеи. И пыхал.

— Хочешь? — предложил он мне.

— Не хочу.

— Зря.

Он отрезал кончик сигареты и принялся химичить с травой и бутылкой. Обычной пластиковой пол-литровой бутылкой из-под минералки, из бока которой торчала металлическая трубочка. Очумелые ручки, блин.

— Смотри, — со смаком принялся объяснять Олег. — Трубка от звенелки. Знаешь, которая духов отгоняет. В бутылке вода — она всяку каку отфильтровывает. Суем в трубку кусочек сигареты, как заглушку, добиваем под край травкой и поджигаем. Теперь смотри.

Олег подпалил траву в трубочке, приник губами к бутылочному горлышку, потянул понемногу. Забулькало. Бутылка наполнилась дымом. Олег резко втянул его в себя и задержал дыхание.

Крепкий спортивный Олег никак не ассоциировался у меня с убитыми наркошами из социальной рекламы. И зависимости у него вроде не было. Но то, что он баловался этой хренью, мне не нравилось.

Олег выдохнул.

— Эту систему, один москвич, между прочим, придумал, — с непонятной гордостью за соотечественника выдал он. — Гениальная система. Чистый кайф. Точно не будешь?

Я помотал головой:

— Когда-нибудь ты от этого сдохнешь.

— От этого не дохнут, это не бухло. Когда-нибудь, Серёня, я сдохну от чего-то другого. Знаешь, мне в свое время гадалка нагадала, что я умру раньше времени и такой смертью, которую не могу себе представить.

— Будешь жить вечно?

Олег помотал головой:

— Нет. У меня кризис фантазии.

— То есть, ты не можешь себе представить, что сдохнешь от наркоты?

— Это я как раз себе хорошо могу представить. Поэтому от нее не сдохну. Не-е-е, у меня будет экзотическая преждевременная кончина. Ты придешь ко мне на могилку?

— Не люблю кладбища, — честно признался я.

— Тогда я буду являться к тебе во сне и нести всякую пургу.

— Для этого совсем не обязательно дохнуть. Ты и так ее несешь.

Глаза Олега заблестели.

— Слу-у-ушай! А может, эту рекламу через сон дать? Представляешь, такая микро-Алиса в стране чудес! Абсолютно глючно, но круто.

— Олежа, завязывай с травой. Это же реклама детской микстуры.

— Вот именно, — пригорюнился Олег. — Нужно что-то убойное. Чтоб и детям и взрослым. Типа: «Если кашляют детишки, им поможет синий мишка».

— Если делаешь рекламу, не кури марихуану, — пожурил я.

— Все-таки ты вредный, Серенький, — обиделся Олег. — Вот сдохну, стану к тебе приходить, будешь знать тогда.

Это было задолго до нашей поездки в Таиланд, но в памяти сохранилось так, будто случилось вчера. Но если бы мне тогда сказали, что Олег на самом деле умрет весьма экзотичной смертью и станет мне мерещиться наяву, я бы повертел пальцем у виска…



— Сережа!

Я поднял голову. Звезда стояла рядом, смотрела встревожено.

Кажется, я отрубился. И, кажется, мне снится Олег. Интересно, сколько я продрых?

— Надо идти, — подошла к нам Яна.

Было утро. Или день. А может — вечер. Небо заволокло, и понять какое сейчас время суток нельзя было даже приблизительно. Светло — вот все, что можно было сказать.

— Сколько времени прошло?

— Много. Они, наверное, уже идут за нами.

Я поднялся на ноги, потянулся, размял затекшие конечности. Спать сидя — не самое большое удовольствие.

Яна, конечно, права: наши преследователи давно уже должны были вернуться в кремль, и уж Толян-то наверняка сделал это гораздо раньше. А значит, Фара в курсе того, что я сбежал. И если бы на один побег он мог закрыть глаза, то в данной ситуации этого не будет. Я ведь не просто беглец. Я у него еще пару рабочих рук украл, придворного шута и любимую женщину. Такое не прощают. Особенно люди вроде Фарафонова.

Нет, в Новгороде от Григория не скрыться. Даже на самых глубоких слоях червоточины. Догонит, и очень скоро. Он злой, упертый и обиженный. Так что надо прыгать. Найти точку перехода и валить. А там ищи свищи. По всему миру он может прыгать сколько влезет. Шансы, что мы с ним еще встретимся, будут стремиться к нулю. Только бы добраться до этой точки.

Впрочем, в отличие от Фарафонова, у меня есть козырь в рукаве: немец, который все про это знает. Зря я на него собак спустил. А может, и не зря.

Я посмотрел на старика. Тот выглядел хуже, чем вчера. Лицо осунулось, кожа пожелтела, приобрела восковой оттенок. Под покрасневшими слезящимися глазами повисли темные мешки. Вольфганг перхал уже не переставая. Постоянное сухое покашливание сменялось жестокими приступами, чуть не до рвоты.

— Вольфганг, вы можете идти?

— Да, конечно, — отозвался старик.

С виду он явно бодрился, хотя возможно в реальности все было не так и плохо, как казалось. Не просто ж так Фара называл его «вечным немцем».

— Далеко до точки?

— До перехода? Не слишком. Надо фыходить на следующий слой, там есть.

— Хорошо, идем.

Я разворошил и притоптал остатки углей. Скорее по привычке. После тридцати лет анабиоза и вереницы пожаров, что прокатились по всему миру после отключения, переживать за то, что что-то сгорит, глупо. Ну, будет пожар посреди новгородской червоточины, и что? Да гори синим пламенем и червоточина, и руины Великого Новгорода, и весь этот обезумевший новый мир. И беречь лес от пожара тоже не критично. Это раньше лес беречь надо было, потому как уничтожали. А теперь он везде, и мстит за уничтожение, сжирая вырванное у него пространство. Поспали бы еще лет тридцать, и, кроме леса, вовсе бы ничего не осталось.

Немец подождал, пока я закончу с костром, и, не говоря ни слова, поплелся в одному ему известном направлении. Я кивнул спутницам. Звездочка послушно засеменила за Штаммбергером.

Яна приотстала. Взяла меня под руку.

— Ты как?

— Нормально, — кивнул я. — Просто на нервах. Надо быстрее отсюда сваливать.

— Не переживай, — подбодрила девушка и улыбнулась. — Все будет хорошо. Только не ори на старика, ему и так плохо.

Я кивнул. Всем плохо. Старику физически. Яне страшно — не зря же вчера тряслась как осина. Мне вот морально плохо. Устал я. Устал прыгать. Нервы ни к черту. В червоточинах все иллюзорно и не по-настоящему, хотя иногда так прижмет, что ой-ей-ей. А когда из них выходишь, нарываешься на людей. Живых людей. Голодных, испуганных, настороженных, непонимающих, озлобленных. И таких всё больше. Потому что другие не выживают.

Если б Фара был первым, я бы не напрягался. Но сколько было уже на нашем пути таких Фар, Толиков, Янисов, Балодисов. И везде одно и то же. Рулят законы волчьей стаи. Это утомляет. Утомляет даже не потому, что это стая, а потому, что это не моя стая. До своей я еще не дошел. Но доберусь. Только б нервов хватило.

А откуда им взяться, если кругом шизиловка, да еще покойники во сне и наяву приходят.

— Янка, — позвал я, — к чему покойники снятся?

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — По-моему, это не очень хорошо. Тебе снились?

Я кивнул.

— А они за собой не звали? Главное — за ними не ходить, это я точно помню.

— Не звали, — усмехнулся я. — Этот покойник меня никуда не звал. Он меня жизни учил.

Яна нахмурилась и замолчала. Видимо, переваривала. А может, вспоминала какие-то читанные в прошлой жизни сонники. Интересно, а она их читала? Она вообще читала что-нибудь? Если читала, то что? Детективы Донцовой? Мураками с Леви? «Cosmo»? Кем она вообще была в прошлой жизни?

Занятный вопрос. Кем мы были, и кем стали.

Я вот одинокий молодой мужик, похоронивший родителей. Имел квартиру в спальном районе Москвы, периодические, чаще всего случайные, перепихоны, пару близких друзей и планы поднять денег и свалить из этой тоскливой реальности в цивилизованное государство с мягким климатом. Работал в автосалоне. Крутил жопой перед богатыми клиентами, улыбался денежным и торопился поскорее спровадить случайно зашедших позырить тачки нищебродов. Главный секрет профессии — отличать одних клиентов от других и правильно выстраивать схему поведения. Понимание клиента и правильная схема — это продажи. А продажи — это наше всё.

Так было в прошлой жизни. Кто теперь узнает во мне нынешнем того манагера? Да я сам его в себе уже давно не вижу.

Кто, глядя на Звездочку, предположит, что это звезда известного травести-шоу?

Кем мы стали? Или не стали? Может, наоборот — просто стряхнули шелуху и глядим теперь друг на друга настоящих, без масок? Или надели новые маски?

Впереди поднималась очередная стена. Глубокая в Новгороде червоточина образовалась. Это уже шестой слой будет, а за ним еще одна стенка, в которой, если верить немцу, точка перехода. А сколько там их еще?

Вопрос был риторическим. Знать, сколько слоев в этой дыре мне было не интересно. Ненужное знание. И интерес к нему — ненужное любопытство. Важно дойти до точки и перепрыгнуть — всё остальное ерунда, не стоящая внимания. Как и вопрос, к чему покойники снятся.

Граница шестого слоя была уже совсем близко, сияла, слепила.

Идущий впереди немец запнулся, будто останавливаясь. Не иначе решил подождать. Во всяком случае, так показалось в первый момент.

Показалось.

Ноги старика подломились, и он кулем повалился на землю в двух шагах от золотистого свечения.

— Сережа! — вскрикнула Звезда, как будто я сам не видел, что происходит.

Матерясь и чертыхаясь, я в три прыжка преодолел расстояние, что разделяло меня от Штаммбергера. Старик был совсем плох. Его били конвульсии, как тогда, в первую ночь нашего знакомства. На губах выступила розоватая пена, из носа текла кровь. Видно, полопались сосуды.

Немец хрипел, пытался что-то сказать, но в груди у него клокотало, а вместо слов с губ срывалась розовая пена. Я перевернул старика на спину, тот захрипел сильнее. Глаза его выпучились и закатились.

Я засуетился, не зная, что делать. Доктор из меня всегда был как из Борьки Борзого артист балета. Рядом возникла Яна.

— Что с ним? Ты же его дольше меня наблюдала?

— Я врач тебе, что ли? — огрызнулась девушка. — С ним всегда так. Обычно само проходило. Болезнь у него какая-то.

— Какая? Ваш гребаный Фарафонов врачу его показать не догадался?

Вольфганга трясло, он давился пеной и страшно хрипел.

— На бок его переверни, — буркнула Яна. — Когда он на боку лежал, лучше было. А врача у Гришки не было. Вернее, был один, но ветеринар.

— Зашибись!

Безмозглый бандит дорвался до власти, варганит свое маленькое государство с полурабовладельческим строем, а сам даже не удосужился врача найти и хоть как-то озаботиться здоровьем своих рабов. Кормилец, мля.

С другой стороны, чему удивляться: до анабиоза было все то же самое, только в другом масштабе и под маской цивилизованности.

Я перевернул немца на бок. Он и вправду стал хрипеть чуть меньше.

— Я же говорю, на боку лучше, — заметила Яна, успокаиваясь.

— Угу, — кивнул я, спокойствие девушки неожиданно передалось и мне. — Лечение, как при Царе Горохе. Если больной помирает, поверните его на бок — авось, выживет.

Яна потрепала меня по волосам.

— Какая разница. Главное, действует.

Я поглядел на немца. Судороги прекратились. Штаммбергер лежал теперь спокойно, взгляд его стал осмысленным. Я подхватил старика под мышки и помог сесть. Тот благодарно кивнул. Вялой рукой утер лицо. Под носом остался кровавый развод.

Немец уперся в землю, тщетно пытаясь подняться.

— Мне нужен немножко помощь. — Он протянул мне руку.

Я подхватил старика, поднял, подивившись насколько легким оказалось старческое тело, поставил на ноги. Поддержал. Вольфганг кивнул, давая понять, что все нормально. Но стоило мне его отпустить, как ноги немца снова стали подламываться. Я поспешил подставить руку, удержал.

— Вольфганг, вы сможете идти?

— Пробовать.

Я подставил плечо. Немец уперся в него ладонью, повис. Я обхватил старика за торс. Так мы сделали несколько шагов. Мне они дались куда проще, чем немцу.

— Ничего, — кивнул я спутницам. — Можем идти.

И, закрыв глаза, шагнул в стену. Шажок. Еще один шажок. Свет наливался, слепил сквозь сомкнутые веки.

Еще один шажок. Непомерно маленький. Надо бы ускориться, очередного резонанса, флуктуации, или что там было, мы можем и не пережить. В прошлый раз мои спутники выдернули меня из света втроем. Сейчас немец не боец и висит у меня на шее. Если меня от долгого нахождения внутри границы снова заколбасит, не факт, что Янка со Звездой смогут нас выволочить.

Шаг, еще шаг.

Немец зашелся в приступе кашля.

Шаг. Свет стал отступать.

Хорошо. Я сделал еще с десяток осторожных трудных шажков и открыл глаза.

Над головой среди бела дня, заполняя все небо, переливалось северное сияние. Воздух дрожал и плавился. Я поежился. Хорошо, если только этим сюрпризы и ограничатся. В любом случае, это только иллюзия. Всё неправда. Реален только переход. Остальное — галлюцинации, видения.

— Вау, — оценила галлюцинацию вышедшая из света Звездочка.

Штаммбергер практически висел на мне. Сил у старика больше не было. Он забулькал и сплюнул кровью.

— Чем вы больны, Вольфганг? У вас рак? Может быть, есть какое-то лекарство?

— Найн. — Похожие на сизых червей губы немца впервые расползлись в грустном подобии улыбки. — Это не рак. Лекарстфа нет. Это есть смерть. Смерть не лечится. Надо мало вправо.

Я и сам уже видел, что надо брать правее. Там светилась еще прозрачная, но четко различимая седьмая стена. Видимо, мы приближались к сердцу червоточины, раз стены находились так близко друг от друга.

— Может быть, стоит передохнуть?

— Идти, — категорично сказал немец.

И, оттолкнувшись от меня, сделал нетвердый шаг. Покачнулся. Я уже испугался, что старик снова грохнется, но он удержался на ногах и, шатаясь, поплелся к следующей стене.

Я поспешил за ним, стараясь держаться рядом на тот случай, если он снова решит завалиться. Штаммбергера мотало из стороны в сторону, но шел он сам и падать, кажется, не собирался.

Когда до стены света оставалось шагов пятнадцать, немец остановился и повернулся ко мне.

Смотреть на него было жутко. Кожа покрылась сеткой полопавшихся сосудов и обвисла, белки глаз покраснели. Лицо осунулось.

— Фсё. Дальше идти вы. Идти прямо здесь. Я не есть идти.

В груди ёкнуло.

— Как это не идете? Там дальше Москва?

Немец покачал головой.

— Нет Москау. Другой место.

— Как другое? Ты же Москву обещал. Мы тебя вытащили, чтоб ты нас до Москвы довел.

— Да. Я сказать, как вы идти. Я, как это… дать объяснений.

«Один из них тебе врет», — шепнул в голове голос Олега.

Я надвинулся на немца. Навис над щуплым стариком.

— Сережа, — в один голос попытались остановить меня Звезда и Яна.

— Ты не объясняй, ты веди.

— Мне туда нелзя, — покачал головой немец. — Я сказать как. И вы идти.

Во всем этом чувствовалась какая-то подстава. Не чувствовалась, была!

— Тебе, значит, нельзя? А нам можно? Что там такое за этой стеной, что ты решил нас туда запихать?

— Вы не понимайт, — устало выдохнул немец. — Меня убьет седьмой слой.

— А нас не убьет?

Штаммбергер мотнул головой.

Я не понимал, почему старик решил нас кинуть, и на чьей стороне он сейчас играл, но то, что нас разводят, было очевидно. Немец пытался избавиться от нас. Зачем? Или решил вернуться в кремль? Может, у него какие-то дела с Фарой? А может, какие-то свои дела? В любом случае, не для того его сюда тащили, чтобы он бросил нас, не доведя до цели.

— Никого здесь не убьет, — процедил я сквозь зубы и обвел рукой окружающий пейзаж и северное сияние над головой. — Этого всего нет. Это иллюзия. Как ты там говорил? Вибрации-флуктуации? Резонанс? Вот этот резонанс и есть. Глючит нас. Это все не по-настоящему. По-настоящему только люди.

— Вы не понимайт. Софсем, — гаркнул вдруг немец, но тут же закашлялся и принялся отхаркивать кровавые сгустки.

— Посмотри на него, — мягко вмешалась Яна, — он ведь едва живой. Может, это правда?

— Это бред, Яночка. Мы через такое количество этих стенок прошли, которое ты себе представить не можешь, и никто не умер. А он все время умирает, ты сама говорила.

— Да бог с ним. Если его на хребте тащить, все равно далеко не уйдем. Пусть расскажет куда идти, или схему начертит, и уходит куда хочет.

Я чертыхнулся. Умничка-Яна, кажется, поссорилась со своей умной головкой. А вдруг как старый пердун вернется к Фаре, или просто случайно попадет к нему в руки и нарисует еще одну схему? К чему тогда все это?

Где-то далеко раздался радостный вскрик. Я обернулся. Вспомнишь дерьмо, вот и оно. За предыдущей стеной, на пятом слое, угадывались человеческие фигуры. Много. И, судя по воплям, нас сквозь свет тоже было худо-бедно видно.

Вот и нагнали. Шустро. Видать, большой человек Фарафонов очень разозлился.

— Некогда схемы чертить, — рыкнул я и сгреб немца в охапку. — За мной.

Штаммбергер дернулся, попытался вывернуться, но сил бороться со мной у старика не было. Я взвалил вяло сопротивляющегося немца на плечо и ринулся к свету. Яна и Звездочка сами догонят.

— Вы не понимайт, — бормотал старик мне в ухо. — Не понимайт. Это серьезно.

Преследователи приближались к границе шестого слоя. Я знал, что чем ближе они к границе, тем хуже нас видят. Совсем не видят. Главное — успеть перескочить до того, как они перейдут на шестой. Главное — успеть, чтобы Фара или его люди не срисовали точку перехода.

— Серьезно, серьезно, старик, — ответил я, закрывая глаза.

Свет обступил со всех сторон. Вольфганг на плече изогнулся, будто ему переломили хребет, и заорал дико и страшно. Глаза, что ли, не успел закрыть? Ничего, стена слепит, но ненадолго.

Сзади послышалось сбитое дыхание Яны. Свет отступил резче, чем обычно. Замутило. Сильно. Давно такого не было. Я сделал еще несколько шагов по инерции и остановился, тяжело дыша, готовый вывернуться наизнанку.

Перепрыгнули.

Я вдохнул морозный воздух, огляделся. Светало. За спиной, из света, выступал лес. Передо мной раскинулось заросшее бурьяном и прихваченное заморозками поле. Где-то далеко впереди темнели силуэты домов.

Я оглянулся. Звездочка хватала ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Яна сидела рядом на корточках, ее рвало. Нормальная реакция для первого раза.

Я перехватил затихшего немца, поставил его на ноги и содрогнулся.

Штаммбергер выглядел не просто жутко, он напоминал высушенную мумию из египетского зала Пушкинского музея. Кожа обтянула череп, волос почти не осталось: на макушке торчали реденькие седые клочья. Глаза ввалились и глядели из темных провалов глазниц так, словно на меня смотрела сама смерть.

Немец тихо захрипел, словно прошелестел легкий осенний ветер.

— Вольфганг! — голос помимо воли прозвучал испуганно.

Этого не могло быть. Все, что было там, за светом, было ненастоящим. Это иллюзия, галлюцинация. Она не способна убить. Даже самая жуткая галлюцинация. Не способна! Я повторял это два месяца. Как мантру. Как «отче наш». Я верил в это, я жил этой верой и не свихнулся только потому, что знал: это не по-настоящему.

Но немец у меня на руках был настоящий. И он умирал. По-настоящему! Потому что мы были не в червоточине.

— Вольфганг! — заорал я. — Этого не может быть. Мать твою!

Я опустил немца на подернутую инеем стылую землю.

— Яна!

Яна ответила характерным звуком очищающегося желудка. Рядом присела на корточки Звездочка.

Толку от нее… Она же ничего не может сделать. И Яна не может. И я не могу. Самоуверенный, упертый идиот…

— Этого не может быть, не может. Вольфганг, не умирайте. Не смейте умирать!

Ведь он предупреждал. А я… я же убил его. Но ведь я не убийца. Это же бред. Этого не может быть.

— Этого не может быть.

Немец уже не пытался говорить. В глазах его стояла непереносимая боль. Челюсти свело судорогой. Старик умирал в мучениях. Одному богу было известно, что он сейчас чувствует.

— Кххххахх… — Штаммбергер разжал челюсти и обмяк.

Глаза старика стеклянно смотрели в серое утреннее небо. Я провел рукой по лицу ученого, опуская веки. «Вечный немец» — глупая шутка. Ничто не вечно под луной. Вот только я не думал, что своими руками лишу его жизни.

Я не убийца.

Я не хотел его убивать.

Я не хотел его смерти.

Я даже орать на него не хотел. Так получилось, что сорвался. Но я не хотел зла.