Киртон энергично замотал головой.

— Совершенно ничего похожего. Полное отсутствие мотивов.

— Понимаю.

— Боюсь, мистер Понс, вы занимаетесь дохлым делом, — весело проговорил Киртон. — Что в первом, что во втором случаях — все это не стоило и выеденного яйца. Расследование свелось к дежурному протоколу. Разумеется, оно было проведено с максимальной тщательностью но, повторяю, не вышло за рамки дежурного протокола.



Оказавшись полчаса спустя в «Лебеде», Понс устроился поудобнее и спросил меня:

— Вы не нашли ничего необычного в истории болезни Диксона?

— Ничего, — ответил я. — Самое тривиальное в подобных случаях лечение. Я тщетно пытался найти признаки, указывающие на то, что он, возможно, упал — ушибы, ссадины, что-то в этом роде. Не обнаружив ничего, я подумал, что если он и падал, то при этом ухитрился не пораниться.

— И больше ничего?

— Ну хватит, Понс, я за свою жизнь прочитал тысячи таких же историй болезни.

— Тем более следовало бы с особой тщательностью подходить к их изучению, — проговорил Понс тоном, который всегда бесил меня, потому что явно намекал на то, что кое-что ускользнуло от моего внимания. Мне это показалось глупым, поскольку я тщательно изучил историю болезни Диксона и готов был выборочно процитировать целые куски из нее.

Понс снова погрузился в молчание.

— Интересная проблема, — наконец проговорил он. — Жалко будет с ней расставаться.

— Ага! — на сей раз воскликнул я. — Кстати, Понс, прежде чем мы уедем, не мешало бы вам извиниться перед судьей Анструтером.

— Это я и хотел сделать. Не позднее, чем завтра после завтрака. Если вы к тому времени все еще будете почивать, я сам схожу в Росс и кое-что проверю.



На следующий день рано утром мы подошли к дому Анструтеров. Дверь нам открыла дочь хозяина. При виде нас ее левая ладонь дернулась ко рту, словно пытаясь сдержать зародившийся было крик.

— Доброе утро, мисс Анструтер, — проговорил Понс. — Если не ошибаюсь, ваш отец все еще дома?

— Дома, мистер Понс. Он завтракает с мисс Сьюзен.

— Отлично, отлично! Мне надо срочно поговорить с ним. Вы рассказали ему про наш маленький обман?

— Нет, сэр, не решилась.

— Ну, это неважно.

С некоторым нежеланием она посторонилась. Понс же нарочито прямо прошел в гостиную.

Завидев нас, хозяин дома даже не пытался скрыть своего изумления. Он хотел было встать, но Понс остановил его.

— Пожалуйста, мистер Анструтер, не вставайте. Первым делом мне хотелось бы принести вам свои извинения за вчерашнее поведение.

— Я уверен, профессор… — твердым голосом начал было судья.

— Сэр, моя фамилия не Мориарти, — прервал его Понс. — Меня зовут Солар Понс. И я даже не профессор.

Имя моего друга, очевидно, было известно судье: хотя его лицо и побледнело, при этом известии, былая настороженность странным образом уступила место некоторому облегчению.

— Вот все и прояснилось, мистер Понс, — спокойно произнес он.

— Да, сэр, хотя и боюсь, что не совсем так, как выдумаете.

— Полицейское расследование?

— Нет, частное.

— Их убили!

— У меня есть основания считать именно так. Но убил их не человек, который ходит во сне! Не тревожьте свою совесть, мистер Анструтер. Могли бы быть и другие убийства — именно убийства, хотя и задуманы они были как некое приведение приговора в исполнение, — просто новые потенциальные жертвы оказались недоступны убийце. Кроме того, смею предположить, что стремление совершить убийство было во многом удовлетворено, как только убийца настиг первую жертву, которую намеревался покарать.

Убийца должен был быть хорошо осведомлен обо всех этих делах, причем еще раньше вас, и располагать информацией, которую не всегда можно почерпнуть в газетных сообщениях или в зале суда. Этот человек должен был располагать возможностью проникнуть в дом Хестер Спринг, который расположен рядом с церковью, либо прийти в него вместе со своей жертвой и задушить ее, поскольку сама Спринг была настолько пьяна, что не могла оказать ему должного сопротивления. Этот человек должен был выждать подходящий момент, чтобы наехать на Элджи Фостера, хотя, возможно, он поступил чисто импульсивно, когда представился удобный случай. И этот же человек должен был иметь время, чтобы ввести в вену ничего не подозревающей жертвы крошечный пузырек воздуха.

— Медсестра, — проговорила мисс Вайолет.

— Прошлым вечером, когда я узнал, что перед самым освобождением Перси Диксона ваша сестра была на дежурстве в больнице, я взял на себя смелость и тщательно осмотрел ее машину…

— Только не Сьюзен! — воскликнул Анструтер.

Вайолет зажала рот руками.

Мисс Сьюзен между тем с презрительной улыбкой на лице смотрела на Понса.

— Мистер Понс, вмятины на моей машине могли произойти от чего угодно, — сказала она. — Что же касается эмболии, то ее крайне трудно идентифицировать. Боюсь, если вы предстанете в суде перед моим братом, вам придется часами убеждать его в своей правоте, хотя и после этого он вынесет мне оправдательный вердикт. Разве не так, Филдинг?

Судья Анструтер с выражением беспредельного ужаса на лице молча взирал на сестру. Вайолет тоже молчала, словно не могла поверить в серьезность выдвинутых Понсом обвинений.

— Мисс Анструтер, — медленно проговорил он, — у меня есть доказательства.

Она повернулась к нему.

— В самом деле? Достаточные для того, чтобы убедить моего брата, хотя ему и не придется вести это дело? Сомневаюсь. Даже сейчас он не убежден в том, что все они заслуживали смерти.

— На то есть воля Божья! — взорвался Анструтер.

— А ты стал ее проводником, — воскликнула в ответ женщина.

— Я спас их жизни, а ты… ты умертвила их!

— Не доказано — пока, — заметила мисс Сьюзен. — Кроме того, я не думаю, что мистер Понс вознамерился бы предстать перед судом со всеми своими теориями, не будь они подтверждены фактами — в противном случае он даже не пришел бы к нам в дом с этой версией. Или я ошибаюсь, мистер Понс?

— Существует и иной способ завершить это дела.

— Изоляция, — проговорил Анструтер. — Это можно будет организовать.

— О, нет! — воскликнула Вайолет.

— Дорогая Вайолет предпочла бы сенсационный процесс, — проговорила ее тетка. — По улицам ходит гораздо больше сумасшедших, чем сидит за стенами психиатрических лечебниц. Сейчас же, когда Генри уже нет…

— Генри? — переспросил Анструтер.

— Генри Арчер — жертва Диксона, — пояснил Понс. — «Милый друг» мисс Сьюзен, смерть которого оказалась той искрой, которая подожгла страсть вашей сестры стать общественным палачом.

Сьюзен горько ухмыльнулась.

— Сестра! Сестра! Что же ты натворила!.. — пробормотал судья Анструтер.

Понс поглядел на свои часы.

— Если вы позволите, нам хотелось бы успеть на поезд.



Сидя в купе поезда, мчавшего нас к Лондону, Понс прокомментировал мою невнимательность.

— Видите ли, Паркер, важно не столько то, что было написано в той истории болезни, сколько то, чего в ней написано не было. Судебный следователь заметил и соответствующим образом запротоколировал след на руке от укола шприца, хотя в истории болезни об уколе не было сказано ни слова. Едва ли можно предположить, что мисс Сьюзен сделает в ней такую запись: «Один пузырек воздуха, внутривенно», не так ли?

Любой мог прикончить эту троицу, но тогда почему он оставил в покое всех остальных оправданных судьей Анструтером подсудимых? Ответ напрашивается сам собой: просто эти трое оказались в пределах досягаемости убийцы. Далее, судья принимал участие в судебных заседаниях не только в Россе, но и за его пределами, однако Провидение, похоже, выбирало свои жертвы исключительно из этого населенного пункта. Таким образом, близость к жертвам имела здесь главное значение.

Дом Хестер Спринг стоит рядом с церковью, которую регулярно посещала мисс Сьюзен. Последняя также работала в больнице, в которую положили Перси Диксона. Смерть Элджи Фостера могла стать результатом внезапно возникшего побуждения, хотя нельзя исключить и того, что ее спланировали заранее. Я лично склоняюсь к первому допущению, поскольку в противном случае Сьюзен была бы вынуждена установить слежку за его домом и тем самым могла бы привлечь к себе нежелательное внимание и возбудить подозрения. Возможно, опасения судьи Анструтера относительно того, что он ходит во сне, были всего лишь ширмой, за которой он прятался, не желая признать того, чем занимается его сестра, ибо без сомнения, знал, что она категорически несогласна с его подходом к решению проблем правосудия.

В сущности, дело оказалось простейшим. Единственным возможным поводом для изменения приговора суда на смертную казнь во всех этих случаях должно было быть стремление убийцы интерпретировать справедливость именно так, как она ему представлялась. Многие из нас нередко испытывают подобные побуждения, особенно когда в утверждении справедливости происходит определенный перекос, хотя обычно мы так и не воплощаем такие устремления на практике. Мисс Сьюзен, видимо, на протяжении ряда лет испытывала на себе давление установок, но лишь смерть Генри Арчера подтолкнула ее к определенным действиям. К сожалению, нам никогда не узнать того, были ли все эти убийства чисто импульсивными поступками, либо же она заранее подготовила убийство Спринг и Фостера в целях маскировки смерти Диксона, для которой у нее существовал вполне осязаемый и реальный мотив — ее дружба или романтическое увлечение — с Арчером?

Он пожал плечами.

— Как бы то ни было, этот небольшой эпизод имеет под собой довольно серьезную мораль, а именно: если неоправданно большое число людей стремится изображать из себя Господа Бога лишь тем, что по своему усмотрению даруют жизнь, это может подтолкнуть других людей к тому, чтобы заняться смертью.


Перевод: Вяч. Акимов


Уильям Сэмброт

Налет гениальности

Мало кому известно, что в Сан-Франциско есть два Русских холма. Один из них располагается к югу от рынка, чуть выше района Потреро; в целом это довольно уединенный холм со сгрудившимися у его подножья прокопчеными фабриками — но с его вершины открывался завораживающий вид на залив и город. Населяющие этот холм люди — художники, писатели и в целом независимые представители творческой интеллигенции — предпочитали не особенно распространяться на тот счет, сколь изысканным местом является их холм.

Из находившейся в доме на Русском холме своей квартиры Эд Маккелвин разглядел человека, медленно вылезавшего из окна на двадцать пятом этаже тридцатиодноэтажного здания «Коммунальных услуг» в семи милях от себя. Подобное наблюдение в общем-то не составляло проблемы для человека с крепкими нервами, мощным биноклем и пристрастием к изучению игры света и тени над городом.

Маккелвин был свободным фотографом, причем одним из самых лучших.

Стены его холостяцких апартаментов были сплошь увешаны великолепными фотоснимками, подтверждавшими, что со своей камерой Маккелвин умел оказываться в гуще событий, но ни один из них не мог сравниться с его «Снежным леопардом», занимавшим почетное место прямо над роскошным баром. «Снежный леопард» имел мировую известность: цветная фотография редкого хищника, казалось, летящего прямо на зрителя с громадной красноватой гранитной глыбы, распластанного в прыжке на фоне ослепительно белого снега и почти пурпурного неба над высокими вершинами. В свое время его перепечатали почти все фотожурналы планеты. Впервые снимок был опубликован в одном из наиболее дорогих иллюстрированных журналов за подписью: «Самый редкий леопард на земле».

«Снежный леопард» сделал Маккелвину имя, но он же стал и источником его страданий. Слишком рано редкостная удача отметила его карьеру. Снимок, подобный этому, должен завершать ее, а не начинать. А потому тот налет гениальности, который он нес в себе, был истолкован недругами и некоторыми критиками всего лишь как банальное везение.

Маккелвин подался вперед, зажав бинокль в крепких руках. Внимательно всматриваясь в слегка туманную картину, он увидел, как крошечная фигурка наконец-то вылезла из окна и начала медленно продвигаться по карнизу к углу здания.

Фотографический разум Маккелвина мгновенно оценил всю необычность происходящего. Окно, из которого выбрался человек, было последним на этом этаже. От него до самого угла, к которому человек медленно и упорно двигался, стена была совершенно ровной и чистой. Ко всему, это был последний этаж с окнами — начиная с двадцать пятого этажа здание поднималось еще на пять этажей до крыши гладкими поверхностями стен. Маккелвину было известно, что внутри глухой башни располагалась электронная аппаратура дальней радиосвязи. Прямо под крышей был широкий каменный выступ — причуда архитектора, совершенно ненужный и к тому же весьма опасный каменный пояс, способный при первом же серьезном землетрясении причинить немало вреда. Именно он — и это Маккелвин прекрасно понимал — не позволял посмотреть с крыши вниз, чтобы увидеть происходящее.

Фотограф следил взглядом за человеком, ползущим по карнизу. Он видел, как полощется его белая рубашка под порывами холодного ветра с Тихого океана. Человек медленно добрался до угла здания, заглянул за него и, казалось, слегка качнулся. На какие-то мгновения он словно завис в воздухе, и пальцы Маккелвина судорожно впились в корпус бинокля. Фотограф подумал было о том, что можно воспользоваться камерой с телеобъективом, но тут же отбросил эту мысль — не было времени. Он наблюдал и лихорадочно просчитывал различные варианты.

Он увидел, что человек прижал лицо к каменному фасаду, и словно распластался на стене здания, широко раскинув руки и крепко ухватившись правой за угол дома.

Именно это и надо было Маккелвину.

Он бросился к своей фотоаппаратуре, несколько секунд раздумывал, не взять ли старый «хассельблад», но потом остановился на новенькой «экзакте». Схватив несколько кассет с высококачественной цветной пленкой, фотограф выбежал из квартиры. Про себя он прикинул, что при удачном раскладе доберется до нужного здания минут за пятнадцать. Все-таки район финансовых учреждений, вторая половина субботы, никаких пробок на улице.

Маккелвин уложился в двенадцать минут.

Он припарковал новенький с виду, но уже отбегавший десяток лет, «мерседес-300» на противоположной стороне улицы в запрещенной для стоянки зоне: карточка прессы на лобовом стекле оказалась сейчас весьма кстати. Быстро осмотрелся. Народу мало, в основном, ремонтные рабочие. Бросил быстрый взгляд наверх. Крошечная фигурка оставалась на прежнем месте, сохраняя неустойчивое равновесие и, как ему показалось, даже слегка раскачиваясь на ветру.

Маккелвин задержался в вестибюле здания ровно настолько, чтобы позвонить Нельсону, репортеру одного из крупных иллюстрированных журналов Сан-Франциско, на который и сам работал.

— Это Маккелвин, — скороговоркой сказал он. — На карнизе с юго-западной стороны здания «Коммунальных услуг» балансирует какой-то тип. Двадцать пятый этаж. Кажется, не может никак набраться решимости, чтобы прыгнуть. Дай мне пять минут и зови клоунов.[9]

Фотограф бросил трубку на рычаг и поспешил к автоматическому лифту.

Наверху он бесшумно, по-кошачьи пробежал по длинному холлу к открытому окну. Выглянул наружу — холодный, сырой ветер разметал его выгоревшие на солнце волосы. Одного беглого взляда профессионала ему хватило, чтобы навсегда запомнить парня лет двадцати в рубашке с короткими рукавами, в джинсах и потертых грязных теннисных тапочках.

Маккелвин ничем не выдал своего присутствия: он просто смотрел холодным взглядом фотографа, оценивая расстояние, определяя глубину резкости, выдержку, в уме прикидывая, какую пленку лучше выбрать и остановился в конце концов на «эктахроме». Он открыл камеру, зарядил пленку, подправил ремешок так, чтобы она ровно висела на груди, затем просунул ногу наружу, ступил на карниз и стал медленно продвигаться по нему.

Парень стоял, как и раньше — сжав колени, вцепившись в стену тонкими, белыми, подрагивавшими от напряжения пальцами, прильнув к шероховатому камню.

Маккелвин постепенно продвигался к нему, в уме отсчитывая остающиеся дюймы, футы и ярды, прикидывая возможную глубину резкости, оценивая степень освещенности. Он подошел ближе и пытливо посмотрел на парня, а его рассудок, словно фотовспышками, один за другим высвечивал будущие кадры. Он точно знал, что именно ему нужно.

Совершенно отчетливо, будто уже пробные отпечатки, Маккелвин видел снимок, который ему только предстояло сделать. Снимок получится: это будет второй «Снежный леопард». А он был ему очень нужен. Боже, как ему нужен был такой снимок! Налет гениальности — он должен убедить их, что все дело не в простом везении — оно было предусмотрено и подготовлено.

Где-то над головой, за бесполезно нависающим сверху каменным карнизом, послышались приглушенные голоса, которые невозможно было разобрать из-за быстро уносившего их ветра. Он не обращал на них внимания. К парню можно было подступиться только отсюда, с карниза, где сейчас и находился Маккелвин. Всем остальным пришлось бы двигаться следом за ним или попытаться зайти с другой стороны карниза, обогнув здание с южной стороны — только так можно было добраться до паренька. В любом случае — и Маккелвин знал это, балансируя на карнизе шириной не более тридцати сантиметров, ничего другого ему не оставалось, разве что парень сам добровольно не позволит себя уговорить.

Ко всему, его сосед по карнизу — то ли инстинктивно, то ли умышленно — занял такую позицию, приближение к которой делало любые попытки спасти его крайне опасными. От того места, где стоял Маккелвин, и до самого угла здания тянулась лишь гладкая поверхность стены. С другой южной стороны тоже была такая же стена, однако более длинная, и к тому же на ней оказалось гораздо меньше окон. Заходя сверху, люди будут лишены свободного обзора из-за каменного козырька. Если они попробуют развернуть сетку прямо под ними, то и это вряд ли решит проблему: слишком большим получалось расстояние от последнего окна до угла здания и оттуда — до ближайшего окна с южной стороны.

Паренек все так же стоял лицом к стене, прижавшись к углу и дрожа. Примерно в двух метрах от кончиков пальцев отведенной в сторону левой руки Маккелвин остановился. Одной рукой приподнял камеру и бросил быстрый взгляд через видоискатель. Он поймал паренька в рамку и чуть сместил камеру, чтобы в объектив также попал вертикальный обрез угла здания. Взъерошенные волосы, всклокоченная бородка, запавшие щеки прорисовывались с поразительной четкостью. Голова прижалась к камню, широко раскинутые руки вцепились в стену здания.


Клик. Клик.


Маккелвин уже видел подпись под этими поспешными, но исполненными твердой рукой снимками: Человек на каменном перекрестке.

Где-то снизу и сзади распахнулось окно и спокойный голос неспешно позвал:

— Сынок, это отец Коллинз. Именем Бога прошу тебя, вернись. Не подходи к нему слишком близко — он может увлечь тебя за собой.

Маккелвин отвел руку за спину и сделал ею жест, который мог означать, что он намерен двигаться дальше.

— Парень, — мягко позвал он, — эй, парень. Посмотри-ка сюда.

— Он идет дальше, — донесся до него голос священника, едва различимый на фоне ветра. — Какая отважная душа…

И другой голос, теперь из того окна, из которого он сам вылез:

— Ничего не предпринимайте, просто возвращайтесь назад. Это полиция. Нам нужен этот карниз. Вы меня слышите?

И снова Маккелвин жестом отказался и вытянул руку в сторону парня, словно о чем-то прося его и понимая, что это хорошо видно как снизу, так и сзади. Но ни снизу, ни сзади нельзя было увидеть и того, как он снова поднес руку к камере.

Где-то далеко внизу раздавался еле слышный звук сирены. Эд знал, что у основания здания собирается толпа, влекомая сюда загадочным, не иначе как телепатическим, чутьем зевак. Ему приходилось наблюдать подобное по всему свету.

— Парень, парень, — хрипло прошептал он.

Тот жестко царапнул щекой по камню и медленно повернул голову. Темные, измученные глаза вперились в объектив.


Клик. Клик.


Паренек посмотрел на Маккелвина, увидел его сосредоточенные глаза-щелки, неподвижно застывшую в руках камеру, отрешенный от всего взгляд и, словно желая прервать этот невыносимый кошмар, плотно закрыл глаза.


Клик. Клик.


Автоматическая камера Маккелвина позволяла сразу после сделанного фотоснимка подмотать пленку для следующего щелчка. Фокусировка была выверена до сантиметра и подобрана высокочувствительная пленка.

Маккелвин подошел еще ближе.

Сосед открыл глаза, посмотрел на Маккелвина, и впервые на его лице отразился страх. Он дрожал — высокая, худая, напряженная фигура, зависшая над бездной.

Маккелвин сделал небольшой шажок вперед.

Губы парня шевельнулись, он с трудом сглотнул.

— Стой! Уходи отсюда! — Он предпринял робкую попытку отодвинуться от Маккелвина. Его нога скользнула по отсыревшему от ветра карнизу. Он застыл в напряженном ожидании. Руки заскребли по жесткому камню, ища возможности уцепиться за него.


Клик. Клик.


И снова Маккелвин с мольбой протянул вперед руку Вдруг донесся резкий скрежещущий звук, и прямо за спиной к Маккелвину сползла тяжелая веревка.

Сверху послышались глухие голоса:

— Веревка! Хватайтесь за веревку!

А из-за спины, из последнего окна на двадцать пятом этаже:

— Не выйдет. Конец слишком далеко, не ухватиться. Чересчур рискованно.

Маккелвин пристально изучал парня, а у того во взгляде отчетливо сквозила горечь. Маккелвин не сводил с него глаз. Человек на каменном перекрестке. Здорово, даже прекрасно, но не то! Это не был еще один «Снежный леопард». Он знал, что именно ему нужно, точно так же, как и тогда, несколько лет назад, во время гималайской экспедиции, когда впервые в жизни увидел снежного леопарда.

Они пересекали один из громадных снежных склонов, ослепленные низко висящим утренним солнцем. Маккелвин остановился немного отдышаться — на высоте в двадцать одну тысячу футов сердце бешено колотилось в груди. Он поднял взгляд на высившуюся вдали вершину, словно проросшую сквозь снег, очищенную от него мощными ветрами, и казавшуюся на фоне снега и темноголубого неба почти красной.

Глядя на этот утес, он уловил едва различимое движение у его основания и, одев очки, почувствовал, как у него перехватило дыхание.

Там что-то двигалось — белое и волнистое; он поднял бинокль и сфокусировал его. Животное, покрытое густой шерстью, с маленькими ушами и длинным, медленно покачивающимся хвостом. Прекрасное белоснежное создание — настоящая поэма в движении, беспокойно наблюдавшее за маленькой партией шерпов и альпинистов.

И тут Маккелвин понял, что видит редчайшего снежного леопарда, лишь нескольким людям удавалось когда-либо наблюдать его. Он быстро окинул взглядом взметнувшуюся ввысь вершину ржаво-красного утеса, прямо под которым располагался большой заснеженный выступ. С другой стороны пологий склон — словно продолжая этот выступ — вдруг отвесно обрывался вниз, исчезая где-то в темно-голубых глубинах. Маккелвин почувствовал, что это его тема, именно тот снимок, который принесет ему известность. И понял, как можно сделать его.

Он приказал шерпам вытянуться цепочкой с тыльной части горной вершины и до основания утеса, отрезая зверю возможные пути к отступлению, сам же устроился ниже — там, где снег толстым слоем зависал над пропастью.

И стал ждать неизбежного.

Животное перемещалось с плавной грацией, видимо, осознавая, что попало в ловушку; оно бросалось из стороны в сторону, всякий раз натыкаясь на орущих шерпов — те вдобавок размахивали длинными палками, отгоняя леопарда. Зверь продвигался вперед робкими шагами, покачивая головой и обнажив красную пасть, что-то выискивал, пока Маккелвин не понял, что он обязательно станет взбираться вверх, к вершине утеса. Непередаваемо красивый на фоне красного камня, леопард наконец достиг какого-то выступа и остановился, нервно перебирая лапами.

Тогда Маккелвин послал нескольких наиболее послушных шерпов, наказав им медленно подниматься по склону с противоположной стороны утеса. Животное наблюдало за ними, слегка покашливая и рыча. Оно отдавало себе отчет в том, что утес позади него неприступен. Шерпы продолжали карабкаться вверх. Свободным оставался лишь один путь — та сторона, которая выходила на узкий снежный козырек, зависший над бездной.

Наконец шерпы закричали. Леопард присел на задние лапы и вдруг прыгнул — распластавшись высоко над снегом в преисполненном восхитительной грации полете на фоне фантастически пурпурного неба.

Маккелвин был наготове. Он безостановочно делал снимки до тех пор, пока леопард не приземлился на заснеженный склон и не начал отчаянно скрести лапами, пытаясь задержать скольжение вниз, на какое-то мгновение останавливаясь, но затем снова сползая по склону, и наконец перевалился через край снежного гребня и исчез в пропасти.

Налет гениальности…

Маккелвин еще ближе подошел к соседу на карнизе.

— Парень, — хрипло прошептал он, — посмотри на меня, парень…

— Не трогайте меня. Оставьте меня в покое! — голос парня звучал грубо, в нем сквозили нотки тоски и боли. — Оставьте меня.

Теперь лишь несколько дюймов отделяли Маккелвина от кончиков похожих на когти пальцев, крепко вцепившихся в шероховатую стену.

— Парень, — проговорил он успокаивающим, елейно-вкрадчивым голосом, каким обычно разговаривают взрослые, если обладают какой-то властью над подростком. В словах его не чувствовалось ни тени колебания. — Я хочу помочь тебе. Скажи, что тебя беспокоит?

Паренек резко дернулся. Он глянул на Маккелвина, и в глазах его полыхнула ярость.

— Ты меня беспокоишь! Все вы не даете мне покоя! Отвяжитесь от меня, больше мне ничего от вас не нужно! — Рот его был раскрыт, жилы на тонкой шее набухли. — Ну почему вам не оставить меня одного?!


Клик. Клик.


— Послушай, парень, — проговорил Маккелвин с грубоватой доверительностью, — сейчас ты пойдешь со мной назад. Тебя что-то потрясло, но я знаю, с тобой все будет в порядке. Посмотри вниз — видишь людей? Они тобой заинтересовались. Очень сильно заинтересовались. Ты пойдешь со мной и увидишь, что все они хотят помочь тебе.

— Заткнитесь! О, Боже правый, заткнитесь же!

Парень заплакал, стуча головой о стену. За спиной слышались встревоженные крики, внизу из раскрытых окон высовывались, стараясь как можно выше поднять длинные шесты с привязанными к ним нейлоновыми петлями, но не доставая ими до угла здания. К петлям была прикреплена крупноячеистая сетка.

Далеко внизу колыхалась темная масса толпы, сновали похожие на клопов машины.

— Тебе нужны деньги? Слушай, парень, как только ты окажешься внутри, со всем этим будет покончено. Газеты, телевидение — все будут гоняться за тобой, желая купить твою историю. И заплатят тебе приличные деньги, правда, парень.

Юноша крутил головой, пока наконец из его горла не вырвался тонкий, пронзительный вопль:

— Уходите! Уходите! Уходите!

— Парень, там, внутри, за тем самым окном, из которого ты вылез, стоят священники, — Маккелвин прикоснулся к его пальцам.

Рука резко отдернулась. Сосед отодвинулся еще дальше к углу, совершая нелепые боковые движения. Из его груди вырывался истерический стон, с губ капала слюна.

— Священники, психиатры — все хотят тебе помочь. Они отвезут тебя в прекрасное место. Там тепло, ничего не надо делать. Не надо работать. Полно еды. Медсестры, доктора. Все хотят помочь тебе. Ты только вернись, парень. Больше никогда ты не будешь одинок. Никогда…

— Нет! О, Боже, Нееееееееет!! — Он отшатнулся. Потом посмотрел вниз и, когда почувствовал нежное, но непреодолимое действие земного тяготения, рот исказился в последнем крике. Парень отклонялся назад все дальше, дальше, глаза его вдруг расширились, словно сфокусировались на чем-то, что находилось далеко-далеко, и внезапно наполнились каким-то безмятежным спокойствием и он полетел в пустоту.


Клик. Клик.


Маккелвин прислонился к зданию, его ноги неожиданно задрожали от напряжения. За спиной раздался голос священника:

— Te absolvo in Nomine Patris…[10]

Но внутри себя Маккелвин уже видел этот последний снимок, чувствовал его безупречное совершенство: выражение глаз паренька, неожиданно смягчившееся юношеское лицо, полное умиротворение, отразившееся на нем в момент падения. И ясно увидел подпись под снимком: «Долгий взгляд в бесконечность».

Маккелвин двинулся по карнизу назад, перемещаясь, как слепой, чувствуя себя выжатым, как лимон. Наконец он перелез через подоконник, внутренне еще переживая снимок, запечатлевший неведомую смесь человеческих эмоций.

Снимок явно нес на себе налет гениальности.

Маккелвин шел словно в забытьи, не обращая внимания на свирепые взгляды полицейских и журналистов, пропуская их острые, выпытывающие вопросы. Лишь священник что-то сочувственно произнес. Нельсон, тот самый репортер из журнала, которому он звонил, одарил его холодным, иронично-понимающим кивком.

Но все же Маккелвину пришлось ответить на несколько быстрых вопросов. Да, он фотограф. Случилось так, что он очутился здесь именно в тот момент, когда этот несчастный вылез на карниз. Маккелвин заметил его и пустился следом за ним. Он ведь фотограф, и ему, конечно же, хотелось заснять такую трагедию. В этом сказалась его вторая натура. Но в первую очередь его втолкнуло на карниз желание спасти паренька, если, конечно, удастся. Не удалось. А сейчас он в шоке, слишком сильном шоке, чтобы отвечать на другие вопросы. Поговорите с Нельсоном, сказал он им, Нельсон сможет просветить их относительно деталей его жизни и карьеры.

А потом, стоя у основания здания, Маккелвин задумчиво глядел на то место, куда упало тело паренька. Сейчас оно поблескивало, мокрое и чистое, вымытое водой из шлангов пожарными машинами. Он медленно обошел его кругом, потом остановился. В луже отчетливо отражался профиль здания, сильно вытянутый в перспективе, зловещий и, казалось, пронзающий собой темнеющее небо.

Это была интересная композиция; более того, она прекрасно вписывалась в контекст того, что произошло только что.

Маккелвин навел камеру на отражение в луже, чуть изменил наклон фотоаппарата, чтобы подчеркнуть высоту здания, и нажал на кнопку затвора.

«Пожалуй, без налета гениальности, — подумал он, — но все же недурно».


Перевод: Вяч. Акимов


Мэтью Гэнт

О пользе интеллекта

Близнецы Перкинсы (обоим по одиннадцати, лет, почти по двенадцать — или, как любит говорить Пэтти Перкинс: «В следующий четверг мне будет одиннадцать с тремя четвертыми, а моему брату Дэнни — столько же без четырнадцати минут») раскрыли тайну убийства — жертвой которого стал продавец бананов, — как они сами выразились без особой скромности (но вполне справедливо), «с исключительной легкостью».

Коэффициент умственного развития близнецов Перкинс равнялся примерно 185 баллам и за это обоих искренне недолюбливали все, за исключением разве что родителей и разносчика бананов, которого все называли просто «Греком». Близнецы Перкинс звали его по имени — Аристос Депопулос. Разносчику бананов Перкинсы нравились потому, что очень умно подсказали ему, как можно почти вдвое увеличить размер своих доходов.

До своей внезапной кончины грек обычно объезжал окрестности, толкая перед собой тяжелую, скрипучую телегу — он предпочитал улицы растянувшегося на огромное расстояние новенького жилого комплекса в Восточном Бронксе, предназначенного для представителей среднего достатка. Он проезжал мимо каждого кирпичного дома кремового цвета, похожего на массу таких же домов вокруг, продавая бананы и только бананы, ностальгия по которым не совсем покинула сердца домохозяек Бронкса, помнивших таких же разносчиков еще по Деланси-стрит десятилетней давности, когда сами они принадлежали еще не к среднему классу, а самым нижним слоям общества. Однако сентиментальность домохозяек принесла греку гораздо меньше в сравнении с тем, что сделали Дэнни и Пэтти Перкинс, которым еще никогда в их коротенькой жизни не приходилось видеть подобных разносчиков с тележками, за исключением, пожалуй, этого юморного грека и его конкурентов.

Разносчик бананов приподнял свою замасленную кепочку, увидев, как близнецы приближаются к его тележке, загадочно поблескивая своими полуприкрытыми глазенками.

— Привет, — сказал он. — Вы хотеть купить банана?

— Дефицит культуры, — пробормотала Пэтти Перкинс.

— Больше похоже на голливудского актера, чем на грека, — добавил Дэнни.

Пэтти приподняла голову.

— Гм-м-м, возможно. — Юна посмотрела на разносчика и прямо предложила: — Скажите что-нибудь.

Он чуть покраснел и зарычал:

— А ну, сопляки вшивые, чешите отсюда, да побыстрее.

Пэтти Перкинс быстро улыбнулась. — Ты прав, — кивнула она брату.

— Я всегда прав, — сказал Дэнни Перкинс.

Пэтти Перкинс посмотрела на бананы.

— Сколько?

Разносчик ткнул пальцем в большой белый пакет, на котором жирным карандашом было нацарапано: «13 центов — св., 25 центов — 2 св.»

— Ну и как торговля? — полюбопытствовал Дэнни.

К этому времени грек уже успел смекнуть, что стоявшие перед ним двое детей непохожи на всех остальных. Он закурил, потом стал запихивать пачку в задний карман своих брюк и наконец проговорил:

— О, простите меня, — и предложил близнецам сигареты.

— Благодарю вас, не надо, — отказался Дэнни. — В этой марке слишком много никотина и смолистых веществ. Вы не пробовали новую разновидность «кента»?

Они представились друг другу, и грек-разносчик Аристос Депопулос признался, что торговля идет неважно, но если бы он мог увеличить объем продаж, то товар бы ему доставался по более низкой цене, тогда он бы забот не знал.

Дэнни Перкинс медленно очистил банан и откусил кончик — дюйма на полтора. Затем перевел взгляд на плакат и улыбнулся, обнажив крепкие зубы. Оба близнеца носили очки, у них были крепкие зубы и обоим чуточку недоставало роста. В семилетнем возрасте они оба перенесли серию приступов ревматизма, и каждый из них знал, что сердце у него настолько слабое и может еще до совершеннолетия выкинуть с ними какую-нибудь мерзкую шутку.

Школу они посещали так редко, как только могли, уделяя время в основном практическому самообразованию или тому, что с некоторым преувеличением именовали «оказанием разных услуг соседям». (Последние весьма нелицеприятно, если не сказать более, отзывались о проделках Пэтти и Дэнни). Близнецы Перкинс, конечно же, не были двойняшками, поскольку между мальчиком и девочкой неизбежно должны наблюдаться какие-то отличия, но все равно сходство их было весьма заметным.

— Дэн, в чем дело? — спросила Пэтти, заметив гулявшую по губам брата ухмылку, пока он изучал плакат разносчика.

— Все элементарно, — проговорил тот. — Какова, по-твоему, общая отличительная особенность клиентуры этого человека?

— Глупость? — предположила Пэтти.

— Не-а, — Дэнни сам забрался на тележку и вытащил засунутую за одну из связок бананов картонку. — Одна связка за тринадцать центов. Две связки — за двадцать пять. Аристос, как часто вам удается продать две связки?

Разносчик пожал тяжелыми плечами. — Иногда бывает. Нечасто, правда. Похоже, у людей туговато с деньгами.

— Ерунда, — сказал Дэнни. — Возможно, маловато, чтобы покупать за двадцать две четыреста «шевроле», красная цена которому 19 995 долларов. Но уж пару связок бананов-то каждый может себе позволить.

Пэтти выпятила нижнюю губу.

— Отчасти он прав. Люди сейчас прижимистые пошли. Раз он говорит, что по две связки покупают нечасто, я склонна ему верить. По крайней мере, в этом он разбирается.

— С чего это? — спросил Дэнни.

— Эй, — проговорил Аристос Депопулос, — да вы на товар-то гляньте.

— Гляньте на его акцент, — пробормотала Пэтти. — Уж нас-то вы не надуете.

— Послушайте, — сказал Дэнни — дело в том, что все эти приманки вроде продажи пары штук по цене, чуть меньшей, чем две штуки порознь, давно уже устарели. Люди уже устали от таких хитростей. Так, дайте-ка мне ваш карандаш, — проговорил он и Аристос Депопулос спокойно дал карандаш Дэнни Перкинсу. Без малого двенадцатилетний мальчик взял карандаш, перевернул объявление другой стороной и нацарапал: «Одна св. — 13 центов. Две св. — 27 центов».

— Вот, — произнес он. Потом посмотрел на сестру, которая медленно прочитала ценник и широко улыбнулась, явно одобряя брата.

— Гениально, — проговорила она. — Действительно гениально.

— Не-а, — сказал Денни Перкинс. — Это же элементарно.

Грек посмотрел на объявление и сказал:

— Я что, сумасшедший? Да разве кто-нибудь купит пару связок по цене, которая больше, чем цена двух отдельных связок? Какой в этом смысл?

Пэтти ухмыльнулась.

— Да, трудно иметь дело с недоумками. Разумеется, ни один дурак не купит теперь пару связок по новой цене. Но, — добавила она, причем личико ее сейчас напоминало чем-то мордочку грызуна, — но что помешает покупателю приобрести у вас одну связку и дать вам тринадцать центов, а несколько секунд спустя купить еще одну связку и дать вам еще тринадцать центов? Итог: две связки куплены за двадцать шесть центов. Лишь кретины подумают, что они сэкономили цент. На самом деле это вы получили лишний цент.

— Элементарно, — проговорил Дэнни.

Грек нахмурился. Он раздумывал. Потом пошевелил ногой и нахмурился еще больше. Затем взял ценник, энергично замазал карандашом старую цену и снова воткнул картонку между желтыми связками.

— Вы на пути к покупке своего первого «кадиллака», — подмигнул ему Дэнни Перкинс.

Грек улыбнулся. Он ничего не ответил. Один «каддилак» у него уже был.



Примерно пару месяцев спустя грека, нашли лежащим рядом со своей тележкой. Близнецы Перкинсы услышали сирены «скорой помощи» и полицейской машины — стоял жаркий августовский полдень — и пошли на эти звуки, пока не добрались до места происшествия в нескольких кварталах от их дома, но все еще в пределах нового жилого комплекса. На одной стороне улицы полицейский стоял в группе строительных рабочих; рядом валялись банановые корки и стояли ящички с продовольствием, а позади высился недостроенный кирпичный дом — будущий собрат точно таких же строений, окружавших его с обеих сторон. В руках у полицейского был маленький черный блокнот, в который он что-то поспешно записывал. На другой стороне улицы стояла «скорая помощь» — в чрево ее вносили останки Аристоса Депопулоса, тогда как и второй полицейский с сердитым видом черкал что-то в своем черном блокноте. Третий полицейский поднял из пыли лежавший рядом с тележкой кирпич и аккуратно завернул его в кусок мягкой ткани, чтобы не повредить, возможно оставшиеся на орудии преступления отпечатки пальцев. То, что именно кирпич стал причиной смерти разносчика, было ясно даже полицейскому, поскольку на камне остались следы крови и несколько темных спутанных волосков.

Дэнни и Пэтти Перкинс стояли неподалеку, но все же не сливались с толпой зевак, обычно сопутствующих подобным трагическим случаям.

— Бедняга Аристос, — отчетливым, но лишенным каких-либо эмоций голосом проговорила Пэтти.

Стоявший рядом со скорой помощью полицейский поднял голову.

— Вы знаете имя этого парня?

— Ну конечно, — ответила Пэтти. — Он был самым старым и самым лучшим другом.

Полицейский с открытым блокнотом в руках подошел к ним.

— Как его звали?

— Аристос Депопулос, — медленно проговорила Пэтти Перкинс. Затем еще медленнее повторила имя по буквам, скользя взглядом за карандашом полицейского и вежливо поправляя его.

— Никаких документов? — поинтересовался Дэнни Перкинс.

— Никаких, — буркнул полицейский.

— Значит, его надо опознать, — спокойно добавил Дэнни. Он обошел полицейского и приблизился к «скорой помощи».

— И что же ты вознамерился делать? — спросил врач, но тут вмешался полицейский.

— Все в порядке. Это друзья покойного.

Дэнни Перкинс забрался в машину, отдернул укрывавшую гёло Аристоса Депопулоса простыню и посмотрел на своего делового знакомого.

— Он? — спросил полицейский.

— Это он, — ответил Дэнни. Повернувшись к Пэтти, он пробормотал: — Странно.

— Что странно? — переспросил полицейский.

— Нет, это вас не касается.

Дэнни и Пэтти вернулись на свое место и продолжали наблюдать. Очень скоро подъехала «Черная Мэри»[11] и увезла шестерых строительных рабочих — четырех итальянцев, одного негра, одного белого блондина американского типа, которого Пэтти приняла за скандинава, хотя Дэнни он показался скорее немцем.

Потом они отправились домой, сосредоточенно размышляя. У Пэтти не шли из головы шесть рабочих, которых отвезли в полицию, хотя она и была уверена, что это ложный след и строителей можно определенно вычеркнуть из списков подозреваемых даже не допрашивая их. При этом Пэтти опиралась исключительно на логику. Ее брат между тем раздумывал над тем странным фактом, что крошечные пятнышки крови на комбинезоне Аристоса оказались вообще не кровью. Когда Дэнни наклонился над телом, своим дыханием он чуть сдул в сторону «капельки» — на самом деле, как он понял, это была пыль от красного кирпича.



— Даниель, ешь, — произнесла миссис Перкинс. Это была маленькая, чем-то напоминающая воробья женщина, лицо которой во время каждой менопаузы приобретало специфическое выражение.

— Они постараются выяснить прошлое каждого из этой шестерки, — сказал Дэнни, обращаясь к Пэтти.

Сестра кивнула.

— Я уже думала об этом. Шестеро строительных рабочих. Пятеро явно принадлежат к национальным меньшинствам. Скандинав, правда, в меньшей степени.

— Немец, — поправил Дэнни.

— Патриция, ешь — вставил мистер Перкинс, дородный мужчина с красной шеей и складками кожи под подбородком — результатом четырнадцатилетнего сидения на одном и том же стуле за конторкой бухгалтера.

— Среди четырех итальянцев и одного негра обязательно найдется парочка, состоящая на учете в полиции, — сказала Пэтти. — Такова статистика преступности среди нацменьшинств. Будет странно, если в их прошлом не отыщется ни одного пятнышка.

Дэнни кивнул.

— Итак, — продолжала Пэтти, — парочку, что состоит на учете, они попридержат. Таким образом они обзаведутся подозреваемыми и, соответственно, объектом для работы.

— Но, — заметил Дэнни, — рано или поздно их придется отпустить, и дело останется нераскрытым. «Висяк» — так, кажется, они это называют.

— Ешьте, — слабым голосом проговорила миссис Перкинс.

— Разумеется никакого мотива, — продолжала Пэтти. — С самого начала никакого мотива. Но ты же знаешь полицейских. До таких глубин они вообще никогда не докапываются. Обнаружится, что ни у кого из рабочих вообще не было причин убивать его. В общем, опять то же самое.

Дэнни приподнял бровь.

— Если только Аристос и один из рабочих не обменялись друг с другом парой фраз насчет цен на бананы или не поспорили о чем-нибудь. Драка? — Он задумался над собственными словами. — Нет, что-то непохоже. И потом, затей они свару или тем более потасовку, хоть один из рабочих обязательно заметил бы. Он бы начал болтать об увиденном, вот так бы было.

— Стало быть, раз в этом деле с самого начала не наступил перелом, — предположила Пэтти, — мы можем сделать вывод, что никто не проболтался и, следовательно, никто не видел, как произошло убийство. Возможно, они сидели у обочины, закусывали, пили молоко, пиво или еще что-нибудь там, — опустив головы, чтобы не так слепило солнце, и потому, когда разносчик упал на землю, они едва успели заметить отскакивающий в сторону кирпич. Вот до этого места у меня все получается складно, а после я захожу в тупик.

— Да, загвоздка именно здесь, — согласился Дэнни. — Мертвец, кирпич и больше ничего.

— И никто не убегал? — спросила Пэтти. — За угол… Тележка ведь стояла недалеко от угла, так?

— Да, метрах в пяти.

— А не мог кто-нибудь подойти, схватить кирпич из кучи рядом со строящимся домом, шмякнуть им Аристоса по голове в тот самый момент, когда, как ему казалось, на него никто не смотрит, после чего преспокойненько убежать?

— Слишком рискованно для предумышленного убийства, — возразил Дэнни. — Середина дня. Причем, заметь, жаркого дня — многие выехали за город, на улицах пусто, если не считать строителей. И потом никогда не скажешь заранее, кого встретишь, если бросишься бежать за угол — женщину с коляской, почтальона или кого еще. Лицом к лицу. И тогда все, конец.

— Вот видишь, мы вот-вот попадем в тот тупик, в который уперлась и я, — сказала Пэтти. — Выхода нет.

— Ты видела тот кирпич?

— Нет, — ответила Пэтти.

— Какой кирпич? — спросил мистер Перкинс, отставляя в сторону вилку с картофельным пюре.

— Тупое орудие, — проговорил Дэнни, даже не глядя на отца. — Они попытаются найти на нем отпечатки пальцев.