его забрать! Нет, знаете ли! Я и так уже опаздываю на встречу. И больше ни

секунды не намерен терпеть эту мразь у себя в доме. Что до полиции – она так

озабочена поимкой какого-то там бенгальского хиропрактика, повадившегося

грабить банки...

– Прошу прощения – английского философа, – возмутился я.

– Не надо! Я сам слышал утром по радио – бенгальский хиропрактик! Все,

я должен идти. Получайте этого заморыша и ждите, пока приедут ваши приятели.

Заявление я напишу потом. – Он сунул мне свою визитку. Если вы изображаете

из себя полицейского, у вас в общем-то нет оснований винить людей, что они и

впрямь принимают вас за стража порядка. В данном случае, подумалось мне,

проще уступить и не качать права.

Я погрузил скинхеда в машину и отъехал за угол.

– Ну что ж, – начал я, остановившись у тротуара. – Сегодня утром ты

совершил глупость. Большую глупость. Но, похоже, в глубине души ты не такой

уж плохой малый. Я бы не должен этого делать, но если ты пообещаешь мне, что

подобное больше не повторится, можешь выйти и идти своей дорогой.

– Тебе бы этого хотелось? – набычился парень. – Я, значит, выйду, да? Я

похож на идиота? Я выхожу из машины, ты достаешь из кобуры пушку: пиф-паф! -

сопротивление при аресте. Можешь вести меня в участок. Знаю я вас, копов.

Я сделал попытку его переубедить, но он не слушал. Я даже разрядил на

его глазах пистолет и высыпал патроны на сиденье машины. Он не

пошевельнулся. Я еще немного поразглагольствовал, но в конце концов мне

хватало собственной головной боли.

Я погнал машину по направлению к Ницце, а мой пленник периодически

бормотал у меня над ухом:

– Не знаю, что ты там затеял, только со мной это не выйдет – я фишку

пасу.



 Перед штурмом «дома под оливами»

Машину я припарковал ярдов за двадцать от «Афинских

оливок». Вывеска гласила, что здесь находится их офис, но никаких

признаков деловой активности я что-то не заметил.

Метродор Эпикуреец давно разъяснил, в чем тут дело. Какая разница,

знает человек, кто такой Гектор, или нет? Это совершенно не важно. Он что,

стал от этого богаче? Хрен у него стал толще? Ужин у него, что ли, оказался

вкуснее? С классикой спорили еще в классическую эпоху (хотя, на мой взгляд,

жизнь без Гомера – это уже что-то не то: если, конечно, вы не слишком на

Гомере зацикливаетесь; но ведь нужно на чем-то оттачивать разум).

Всему свое место. Знание аористных инфинитивов, фрагментов досократиков

по изданию Дильса-Кранца и латинских трудов Декарта неоценимо, если вы

собирались читать курс истории философии, однако что толку от этих знаний,

когда у вас похитили друга и он находится в лапах на редкость жестоких

негодяев. Я трясся от страха, я едва в штаны не напустил, но мне не

улыбалось быть застреленным каким-то недоумком, который не способен

сформулировать и двух парадоксов Зенона.

Я в третий раз проверил, заряжен ли пистолет, который я таки оттер от

капель меда, решив, что оружие – аргумент, идущий в дело после медоточивых

речей. Главное, всегда помнить: забудешь пошевелить извилинами – получишь по

мозгам гаечным ключом, забудешь взвести затвор – получишь молотком по крышке

гроба.

– Можешь сидеть тут хоть до захода солнца, – нудел сидящий в машине

скинхед. – Я фишку пасу, меня не проведешь.



 Олива

Лавры героев. В честь Афины город назван потому, что именно ее щедрому

дару Аттика обязана своими оливками. Фалес, кому мы обязаны философией -

именно он был первым банкометом за тем столом, от которого все мы кормимся и

поныне, – ухитрился сделать на этих оливках бешеные бабки, монополизировав

на родине все маслодавильни.

Итак, моя смерть – может, она окажется всего лишь досадной нелепостью,

на мгновение врывающейся в заведенный распорядок жизни, вроде глупого

телефонного звонка или не вам адресованного письма в почтовом ящике?

Я боялся. То был не столько страх за себя, сколько страх подвести Юппа.

Худшее из состояний – чувство ответственности. Внезапно меня осенило, что по

сравнению с этим все остальное: коротание времени в постели за сочинением

зуйхитцу [Зуйхитцу, или дзуйхитцу – жанр «заметок на полях» в

Японии] на полях редких изданий XV века, отпечатанных господами Зельбом,

Зилетом и Зволлем, руководство прыщавыми студентиками, домашняя уборка, -

все это кажется блаженством. Я бы сделал что угодно (хотите – даже разгромил

бы какой-нибудь оливковый склад), лишь бы мне не штурмовать этот «дом

под оливами».

Я сидел и таращился на дом: вдруг что-нибудь произойдет, мне будет дан

какой-нибудь намек. Кто-нибудь выйдет на крыльцо и объявит:

– Эдди, у нас двадцать вопросов по досократикам. Двадцать правильных

ответов – и Юбер твой.



 Истина сурова

Истина не всегда такова, как хотелось бы. Но ложная надежда – не

следует забывать об этом – все же остается надеждой. А надежда спасает и

невежду.

Я пытался придумать какой-нибудь разумный план действий. Безуспешно.

Прошло полчаса – а я все так же сидел в машине, оттягивая время, занимаясь

феноменологией в духе Платона и иже с ним, тогда как единственный феномен, с

которым надо было разобраться, маячил у меня перед глазами: пыльный дом и

тянущаяся вниз безлюдная улица. Чем дальше, тем яснее становилось: глупо

просто так сидеть в машине. Будь Юберу от того хоть малейшая польза, я готов

был бы просидеть здесь до конца своих дней, но...

Перспектива быть поднятым на смех или сморозить какую-нибудь глупость

беспокоила меня не меньше, чем шанс получить пулю в лоб. Что, если я ворвусь

в дом, начну требовать, чтобы мне немедленно выдали Юппа, а в ответ услышу:

«Кого-кого?» – и поди разберись, они вправду впервые слышат его

имя или просто делают вид?

Не придумав ничего умного, я решился на глупость.

Рано или поздно в жизни каждого наступает момент, когда надо выйти из

машины, в которой остается сидеть прилипчивый, как банный лист, урка, потом,

сверкая позументами нелепой униформы, пересечь улицу и заставить себя войти

под мирную сень олив, ибо перед вами стоит задача – вызволить одного

незадачливого грабителя и получить пулю в лоб.



О проблемах долголетия

Самое забавное: все, даже моя генеалогия, предрасполагало к тому, чтобы

я дожил до глубокой старости. Мои родители, как и деды, были теми еще

живчиками – до самого смертного часа. Возможно, именно от них я и

унаследовал способность моей печени с завидным постоянством вырабатывать

желчь и не сдаваться, несмотря на самые мрачные прогнозы врачей. Оба моих

деда тоже отличались редкой выносливостью и упрямством (в этом с ними

сравниться могут только пони-земайтуко).

У них было много общего. Оба были солдатами, обоих отличала этакая

дородность тела, переходящая в благородство духа, и оба свято верили в

военную тактику безоглядного самопожертвования, заключающуюся в скорейшей

сдаче в плен, что несказанно способствовало подрыву боеспособности

противника, ибо с этого момента он был вынужден тратиться на содержание

военнопленных.

Дед по материнской линии капитулировал в 1941 году в Сингапуре. Бросил

строительство железной дороги в джунглях. На этом строительстве он сильно

сбросил поднакопленный за годы предыдущей жизни жирок. Однако эта история

стоила ему и потери веса в обществе. На родину он вернулся совсем исхудавшим

– настолько, что у бабушки зародились сомнения, правда ли перед ней родной

муж (она все же приняла его под свой кров, решив, что вряд ли кто-нибудь

захотел бы воспользоваться его именем).

Героизм, проявленный в годы войны, способствовал его избранию в мэры

родного городка, однако по прошествии нескольких месяцев пребывания в

должности во время заседания, посвященного лицензированию торговли, он вдруг

неожиданно встал: «Мне кажется, кто-то на улице звал меня. Не

расходитесь, я лишь выгляну узнать, в чем дело». Видимо, у дедушки был

превосходный слух: искомая улица оказалась во Флоренции, где он осел

(прихватив с собой городскую печать), играя в зигинетт, поедая на обед

зампоне и зарабатывая на жизнь тем, что водил по городу туристов, при этом

даже не удосужившись купить хоть какой-нибудь путеводитель. «Зачем

засорять голову ненужными фактами?» К нему вернулась врожденная

дородность, и он взял фамилию Черчилль. Американским туристкам дед намекал,

что премьер-министр его не такой уж дальний родственник. «Они были

рады услышать байку, которую можно пересказать по возвращении, а я был рад

получить от них весьма весомое вознаграждение за труды». Зарабатывал

он весьма неплохо – хватало, чтобы назюзюкаться до смерти превосходнейшей

местной граппой.

Бабушка поехала было во Флоренцию, чтобы вразумить его – и вернуть на

путь истинный. Вернулась она одна: «Не лучше ли оставить его там – в

этом-то состоянии? Только представьте, сколько женщин потеряли мужей во

время войны. Мне ли винить судьбу?! Он потерян – но я хоть знаю, где мне его

искать».

Услышав это, мама решила, что теперь – ее очередь. «Знаешь ли,

думаю, что лучше вам обойтись без меня. Я умерла. Самоустранилась.

Разбирайтесь-ка теперь без меня!»

Деда по материнской линии я никогда не видел, зато дед со стороны отца

жил с нами. Будучи кадровым военным, дед ожидал, когда подойдет срок выйти в

отставку. Срок подходил в конце сентября 1939 года. Как раз незадолго до

этого дед попал в плен – в первые же часы боев, когда английский корпус

столкнулся с вермахтом во Франции.

Дед был настоящим полиглотом. Член армейской сборной по бобслею

(идеальный спорт для человека, комплекцией своей более всего напоминающего

шар), он немало времени провел в Австрии и в горах под Цугом и разговорным

немецким бегло владел задолго до своей пятилетней отсидки в лагере для

военнопленных.

Время от времени его «заносило», но вместо того чтобы

пускаться во все тяжкие, переселившись во Флоренцию, он просто брал стул и

поднимался с ним в свою комнату, бросив нам: «Хочу минут пять

поразвлечься». Это желание охватывало его примерно так раз в года

полтора. Он закрывал дверь на задвижку, после чего разносил стул в щепки,

тщательно наводил порядок в комнате, выносил на помойку щепки, а потом шел и

покупал какой-нибудь подержанный стул, который тоже со временем ждало

уничтожение.

Деда ничего не стоило вывести из себя (чем пользовались кузены) -

достаточно было оставить что-нибудь недоеденным на тарелке: корку хлеба,

очистки яблока, одинокую головку брюссельской капусты – что угодно. Вид

отвергнутой еды подстегивал его раздражение – как и перекрученное полотенце

на крючке в ванной. Своим маниакальным стремлением к сверкающим чистотой

тарелкам дед был обязан не только воспоминаниям о пребывании в лагере, но и

тому факту, что за пять лет, проведенных в заключении, он опруссачился,

заразившись усердием и основательностью своих тюремщиков.

Страстный собиратель изданий Шиллера и Гельдерлина (и антикварных, и

современных), зимой он любил растопить камин парой-тройкой экспонатов из

своей коллекции. Пенсии, которую он получал, хватало ровно на то, чтобы

свести концы с концами, но Гельдерлина и Шиллера дед скупал везде, где

только мог найти, не считаясь с затратами (хотя как-то он мне намекнул, что

миниатюрные издания вынесены из библиотек и дорогих магазинов). Шиллер и

Гельдерлин были единственными авторами, представлеными в библиотеке Шталага.

В возрасте лет десяти, когда я только-только принялся развивать

присущие человеку рудименты разума, мной был задан вопрос: «Но ведь не

Шиллер и Гельдерлин виноваты в том, что, кроме них, тебе нечего было

читать?»

«Они, именно они, – ответил дед и в подтверждение своих слов

отправил очередного Шиллера в огонь. – Я человек не богатый, но что-то ведь

и мне по силам». Старый солдат, живущий на скромную пенсию в городишке

Маклесфилд, он, не ведая и тени страха, вступил в борьбу с двумя

прославленными поэтами, у которых при этом была еще и фора в целый век.

«Эдди, никогда не отступайся от работы лишь потому, будто кажется, что

та невыполнима. Я знаю, все против меня в этом мире, но нельзя отступаться,

если чувствуешь собственную правоту».

Доказательство своей правоты он видел в том, что мир неуклонно движется

к часу великой жатвы, когда Жнецы соберут урожай в житницы, а поэтому

прополка Шиллеров и Гельдерлинов так или иначе, но уменьшит шансы этих

поэтов перейти в вечность. Он также разделял учение, согласно которому Земле

суждено пройти через очистительный пожар, а потому в самых невообразимых

местах закапывал – во имя будущего – творения Шекспира, запаянные в

металлические контейнеры. Но, что бы ни ждало нас впереди, он был убежден:

так или иначе, нам вновь предстоит сойтись в схватке с немцами, лицом к

лицу.

– Я что, писал открытые письма, где призывал немцев напасть на

соседей?! Или, может, это я посоветовал эрцгерцогу Фердинанду совершить

автомобильную прогулку в Сараево?!

Чтобы заработать деньги на мелкие расходы, он давал уроки немецкого и

какое-то время исполнял обязанности Почетного консула Федеративной

Республики Германии в северо-западной части Англии.



История: Первая мировая война

«Одну минуточку: вы только-только хотели разобраться с ablativus

absolutus, как кто-то входит в класс и объявляет: быстро собирайте книги и

отправляйтесь в чужую страну, там вас должны убить».



 Давай, давай!

Особо ревностно дед заботился о том, чтобы внушить мне: вся тварь на

земле ведет борьбу за выживание. Эти уроки и в подметки не годились его

урокам немецкого. Глупейший из дедовых уроков: как-то раз, заползая в

кровать, я обнаружил там живого аллигатора (правда, молодого), свернувшегося

клубочком под одеялом. Насколько я помню, у меня оказалась вполне здоровая

реакция: чучело земноводного я хотел сохранить на память.

Самый же раздражающий из уроков заключался в том, что он грубо

растолкал меня среди ночи, выволок на крыльцо, окатил холодной водой из

ведра и, порекомендовав «учиться выживанию», захлопнул входную

дверь. На улице стоял декабрь. Однако прежде чем я получил возможность

перейти от теории к практике, вмешался отец. После этого случая

педагогическое влияние дедушки резко пошло на убыль, хотя он и сделал

попытку взять реванш во время поездки в Шотландию. Когда поезд остановился в

Карлайле, дед, сунув мне в ладонь полкроны, попросил сгонять в вокзальный

буфет и принести ему кофе: «До отхода поезда успеешь». Иначе

говоря, я был изблеван во тьму карлайлского вокзала, оставлен без поддержки

и все, на что мог рассчитывать, – на свой девятилетний опыт постижения

реальности сущего. В Карлайле мне довелось впервые свести близкое знакомство

с полицией. Тогда ее представители оказались очень добры ко мне.



Дедушкины представления о мире

Религия – одно упоминание о ней заставляло деда корчиться от смеха.

Смех разбирал его всякий раз, как он видел священника. Окопы повыбили из

деда трепет перед божественными материями. Религия? Претенциозное кривляние!

«Взыскуете загробного забвения по первому классу, отец? – мог он грубо

окликнуть какого-нибудь священника, по недомыслию оказавшегося рядом с ним.

– Провести вечность во втором или третьем классе – слишком для вас

унизительно?» Дед любил травить служителей церкви и другим вопросом:

«Отец, я тут обнаружил, что меня преследует мысль, будто я – сын

Божий. Не сочтите за труд ответить: я и впрямь удостоился божественности или

просто сбрендил?»

Еще дед отличался удивительным пиететом по отношению к идеям: «Во

имя идеи тысячи здоровых молодых людей готовы карабкаться наверх из окопа -

словно гигантская сороконожка».

Что касается моих родителей, они были людьми необыкновенно серыми.

Возможно, виной тому – избыток эксцентричности в предыдущем поколении и

серость моих родителей – лишь долг, выплаченный отклонением норме, что-то

вроде наносов почвы над поистине драгоценными древними ископаемыми. Отец был

из породы людей, всегда рассказывающих один и тот же анекдот. Анекдот этот

приключился с ним на войне: он тогда служил техником на аэродроме. Готовил

машины к полету, когда вдруг объявили воздушную тревогу.



О пользе жира

Отец пользовался той особой любовью и привязанностью сослуживцев,

которая обеспечена в армии человеку, склонному к ожирению. Когда раздалась

сирена, все, кто работал на поле, что было мочи припустили в убежище,

оставив отца трусить позади, захлебываясь пылью и насмешками вроде:

«Эй, хряк, нам-то чуток шрапнели оставь». Они уже давно были в

безопасности: нырнули в блиндаж и поджидали, когда туда дотрюхает отец, а

тут стокилограммовая бомба – и ровно им на голову. Родственники получили по

пакету земли.



Власть порока

Немецкому меня учил дед и добился того, что я знал язык в совершенстве.

Родители мои и фразы не сказали между собой по-немецки, но меня дед легко

приучил держаться с немецким на короткой ноге, подсовывая мне в качестве

учебных пособий не только Zitatenschatz [Сборник афоризмов (нем.)], но и

многочисленные тома весьма и весьма фривольного содержания, резонно

рассудив, что, когда эрудиция паразитирует на слабостях человеческих, обе