Сергей Волков

Чингисхан 3. Солдат неудачи

Глава первая

Воля Чингисхана

Я расстегиваю сумку, думаю: «Тебе ничего и не надо понимать». Достаю оранжево-белый надувной мячик, кидаю ошарашенному Гумилеву.

— Много-много лет назад я обещал тебе, что куплю новый мяч взамен того, что лопнул под колесами автобуса. Вот.

Андрей смотрит на мячик, поднимает голубые глаза на меня:

— Не может быть! Как вы меня нашли?

— Тебя нашли другие, Андрей, — я показываю ему содержимое сумки, сажусь на край стола. Серебряный конь жжет грудь нестерпимым холодом. — У тебя есть ровно минута, чтобы объяснить мне, почему я не должен тебя убивать.

Эту дурацкую фразу я произношу, чтобы обозначить ему всю серьезность положения. Андрей косится на сумку, бледнеет. Но еще не верит, пытается улыбнуться.

— А разве есть за что?

И снова я чувствую, как фигурка коня источает порцию холода, от которого меня начинает колотить, как в лихорадке. Мой проклятый талисман не просто ожил — он давит на меня, туманит разум, путает мысли. Такого еще никогда не было!

Конь хочет, чтобы я убил Гумилева! Я понимаю это ясно и четко. Моя воля подчиняется воле того, кто послал мне фигурку через бездну времени.

Незримые холодные пальцы сдавливают сердце. Я судорожно вдыхаю, закашливаюсь. Дрожащей рукой расстегиваю ворот рубашки. В ушах шумит, и сквозь этот шум до меня доносится голос… чужой, но вполне понятный: «Убей!».

Представляю, как достаю пистолет из сумки, как срез глушителя упирается в грудь парня, как мой палец нажимает на спусковой крючок, как пуля пробивает плоть, и бьющееся в агонии тело Андрея Гумилева падает на пол.

Зачем? Кому это нужно? Витьку? Богдашвили? Мне?

Нет. Это конь хочет устранить еще одно препятствие на моем пути к горе Хан-Тенгри. Это Чингисхан властно указывает мне через века — убей и иди ко мне, к своему господину и повелителю!

Но я — не раб его и не подданный. Хватит! Того, что я успел натворить, и так хватит на несколько ссылок в преисподнюю, причем заживо.

— Вам плохо? — спрашивает Андрей, пытаясь заглянуть мне в глаза. — Может, «Скорую»?

Я пытаюсь встать, но ноги точно одеревенели. Хватаю его за отвороты куртки, притягиваю к себе и сквозь зубы цежу:

— Похоже, работать тебе сегодня не придется.

Он вскидывает подбородок, с трудом сглатывает.

— Что вы собираетесь делать?

Слышу свой голос как бы со стороны:

— Для начала — Отправить тебя на тот свет…

«А ведь я сейчас и в самом деле его убью», — мысль эта равнодушно скользит по краю сознания. Похоже, конь опять победил. Похоже, я отниму жизнь у человека, которого однажды спас от смерти. А потом получу за это деньги. Куплю снаряжение и поеду в Среднюю Азию. Нет, сначала я все же разыщу маму…

Мама! Становится чуть теплее, словно кто-то подышал на заледеневшие руки. Мама! Мертвенный холод сдает свои позиции, отступает. Я разжимаю пальцы. Андрей что-то говорит, но я не слышу — какофония звуков бьется в уши, как океанский прибой. Перед глазами все плывет.

Я борюсь с холодом.

Я, Артем Новиков, сопротивляюсь воле Чингисхана!

Я не буду убивать этого человека!!

Я сам хозяин своей судьбы!!!

Дзинь! Ощущение такое, словно где-то рассыпалась на мириады осколков огромная глыба льда. Я прихожу в себя. Вижу Андрея с телефонной трубкой в руке. Он набирает номер, поглядывая на меня через плечо. Сумка с оружием все так же лежит на столе.

— Погоди, — говорю я парню. — Оставь телефон. У меня был… приступ. Все прошло. У нас очень мало времени, Андрей. Меня зовут Артем Новиков. В настоящий момент я — киллер…

Историю о том, как его заказал Богдашвили, Гумилев слушает молча, только бледнеет все сильнее. Но держится он молодцом — не впадает в истерику, не паникует. И, едва я заканчиваю рассказ, кивает головой:

— Понятно. Спасибо тебе. Значит, так, давай сделаем вот что… — после чего начинает говорить так методично и уверенно, как будто у него была пара суток на обдумывание плана…

— И последнее. Артем, я так понял, документов у тебя нет. Вот мой студенческий, мы примерно одного возраста, думаю, билет на самолет ты по нему купишь без проблем, — заканчивает он свой монолог.

Верчу в руках серый прямоугольник, открываю. А что, и в самом деле можно попробовать. Фотография мутноватая, абрис лица похож, а кто там будет разбираться, вглядываться.

Перевожу взгляд на этого взрослого и уверенного в себе мужчину, каким за считанные — для меня — месяцы стал карапуз, которого я когда-то выдернул из-под машины, и вдруг понимаю, что он ведь старше меня — почти на год. И жизненный опыт у него, раз уж он не только выжил, но и преуспел в этом чужом и неуютном мире, никак не беднее моего. Это другой опыт, но в той ситуации, в которой мы с ним оказались, именно такой и нужен. Это для меня новая Россия с ее изменившимися до неузнавания законами жизни — терра инкогнита, а для него — естественная среда обитания, в которой он вырос и сформировался. Он, как в старой песне пелось, другой страны не знает.

— Спасибо, — несколько невпопад отвечаю я.

— Это я должен тебя благодарить.

— Погоди, бог даст, успеешь еще. Где, говоришь, второй выход?

— Вон, через старую котельную. Мы им никогда не пользуемся, о нем и забыли все. Дверь заперта.

— Ключи?

— В сейфе где-то.

— Давай, Андрюха, давай, — тороплю я его.

Часы на стене показывают без трех минут девять. Если за офисом следят — а Хазар наверняка послал «шестерку» проверить меня — могут возникнуть вопросы, мол, что я так долго делал внутри, наедине с клиентом?

Лязгает дверца сейфа. Андрей выкладывает на стол деньги. Я таких никогда не видел — зеленоватые купюры с заключенным в овал портретом какого-то человека в парике. Доллары. Много, несколько сотен. Это — на реализацию родившегося только что плана.

— Черт, наличку в офисе всегда стараюсь держать по минимуму. Ладно, должно хватить. А, вот они, ключи. Артем, а если…

— Никаких «если». Все будет путем, Андрюха. Телефон я запомнил. Давай, бегом. И — удачи тебе.

— И тебе!

Он жмет мне руку, бежит к дальней стене, отпирает неприметную дверь и скрывается за ней. Я облегченно выдыхаю, достаю из сумки гранату, зажимаю скобу и выдергиваю чеку. Ну что, Артем Владимирович, поиграем в войнушку?

С порога кидаю гранату за спину и быстро поднимаюсь по лестнице. Во дворе несколько человек. Они далеко, у соседнего здания, стоят возле микроавтобуса, что-то обсуждают. На меня не смотрят. Успеваю сделать несколько шагов, поворачиваю за угол…

Взрыв! Подвальные окна разлетаются вдребезги, оттуда выметываются клубы пыли вперемешку с осколками и мусором. Перехожу на бег. Плохо, что люди во дворе видели меня. Или не видели? Впрочем, это уже не так важно.

Важно другое — как можно скорее покинуть этот район. Вылетаю на улицу, останавливаюсь, придаю лицу испуганное выражение. Таких, как я — удивленных, растерянных — тут много. Взрыв слышали все. Случайные прохожие озираются, переговариваются вполголоса. Над крышей двухэтажного дома, в котором был офис Гумилева, поднимается дым.

— Газ взорвался! — уверенно говорит мужчина с портфелем.

— Бомба, бомба, — щебечет стайка девушек поодаль.

— Милицию надо вызвать, — советует пожилая женщина.

На меня никто не обращает внимание.

Теперь надо приобрести одежду. Это важная часть нашего с Андреем плана. Шмотки, купленные на аванс Витька, «засвечены». Их надо будет сменить. Не сейчас, но скоро.

Мои познания о Москве-торговой ограничиваются парой магазинов да ГУМом. Чутье подсказывает — там ловить нечего. Что ж, судя по всему, сейчас в столице должно быть множество мест, где продают одежду. Поищем.

Выхожу на край тротуара, голосую. Останавливается плоская коричневая машина с зализанными формами. Я уже знаю — это новый-старый «Москвич». В семьдесят девятом таких еще не было, а сейчас, в девяносто четвертом, они уже считаются рухлядью.

— Куда едем? — интересуется хозяин «Москвича», толстый мужик в кожаной кепке.

— Где одежду можно купить не очень дорого?

— Ха! — на пухлом лице отображается тяжелый мыслительный процесс. Итогом его становится безапелляционное: — В Коньково лучше всего!

— Поехали, — я сажусь на пассажирское сидение.

— Так это… — и отчаянно выпучив глаза, он бухает: — Семьдесят долларов!

— Поехали! — я повышаю голос, давая понять, что деньги — не проблема. — В рублях возьмешь?

— По курсу три сто! — мужик краснеет, как помидор.

«Три-сто», надо же! Это при том, что сегодня за один доллар в обменниках просят три тысячи тридцать семь рублей! Вон вывеска, мимо проезжаем. Ни стыда у людей, ни совести. Одни доллары на уме.

Водила включает радио. Передают новости. Диктор скорбно сообщает, что появились новые факты в расследовании убийства Дмитрия Холодова.

— Во, — кивает хозяин «Москвича» на радио. — Дожили. Журналистов прямо на рабочем месте мочат. Верно я говорю?

Пожимаю плечами. Я не в курсе этой истории.

— Может, и правильно, что грохнули, — воодушевляется вдруг мой собеседник. — Не лезь, куда не надо! А полез — так получил. Верно я говорю?

Он меня раздражает, и я не особо подбираю выражения.

— Верно. Вернее некуда. Для хомяков особенно.

Недобро зыркнув, он умолкает. Едем дальше.

Путь в Коньково оказывается неблизким. Я догадываюсь, что есть рынки и поближе, чем эта ярмарка на юге Москвы. Толстомордый и тут меня облапошил. Чувствую, что начинаю злиться. Это плохо. Мне сейчас нельзя поддаваться эмоциям.

«Москвич» останавливается.

— Приехали, — сообщает мужик и выразительно смотрит на меня. С трудом подавляю в себе желание врезать ему по роже, сую двести тысяч.

— На.

— Э, мы ж на семьдесят баксов договаривались! — он, едва взглянув на деньги, с азартом начинает «выбивать» из меня свое, кровное: — Двести семнадцать должно быть!

Я кидаю на сиденье пачку купленных накануне импортных сигарет.

— На, сволочь. Тут больше.

— Э, я не курю!

— А мне без разницы.



Ярмарка «Коньково» оказывается обычной барахолкой, только очень большой. В огромном железном ангаре стоят железные прилавки, крашенные синей масляной краской. За прилавками тесными рядами — продавцы со товаром, по другую сторону — покупатели. Многоголосая перекличка первых со вторыми сливается в общий невыразительный гул. В воздухе витают, смешиваясь, запахи плохо выделанной кожи, табака, пота, духов, прогорклого жира, перегара и бог еще ведает чего. Повсюду громоздятся перетянутые полосами скотча клетчатые тюки с барахлом, высятся стойки с развешанными на них дубленками, пуховиками, куртками, свитерами, шапками, джинсами. Наверное, в мое время вот так должен был выглядеть рай в представлении покупателей магазина «Одежда».

Перед тем, как погрузиться в рыночную стихию, звоню из автомата Хазару. В трубке — гудки, гудки. Наконец слышу хриплый голос:

— Алло?

Произношу, как и условились, одно слово:

— Да.

— Ништяк, — хрипит Хазар и отключается.

Пробираясь сквозь толпу, разглядываю выложенный товар. После всего того, что я пережил в офисе Андрея, после леденящего холода и ощущения тяжелой руки Чингисхана мне приятно находиться среди людей. Спустя минут двадцать становлюсь счастливым обладателем норковой шапки — в Казани их носят все поголовно — кожаных перчаток, вязаной спортивной шапочки и свитера.

Остается самое главное — двухсторонний пуховик. Такая одежда позволит быстро изменить внешний вид. Нужный мне пуховик обнаруживается у самого выхода, в небольшом павильончике. Как раз то, что надо. Хочешь — ходи в длинном, до колен, одеянии, а хочешь — отстегни полы, выверни, и у тебя уже дутая спортивная куртка совсем другого цвета.

Складываю покупки в клетчатый баул, купленный тут же. Выхожу на улицу. За рядами киосков и палаток, торгующих сигаретами и пивом, украдкой оглянувшись, засовываю в самую середину баула пистолет. Это тоже придумал Гумилев. Он сказал:

— Полетишь на самолете. Оружие положишь в сумку и сдашь в багаж. Никто не заметит. Сейчас багаж в аэропортах не проверяют.

Несмотря на его уверенный тон, опасения попасться с пистолетом у меня присутствуют. Поэтому на всякий случай покупаю в палатке у смуглого носатого гостя с юга жареную курицу. У них здесь теперь это называется «гриль». Ем курицу — я проголодался, а в фольгу из-под птицы заворачиваю ТТ. Багаж, насколько мне известно, просвечивают рентгеновскими лучами. Очень надеюсь, что упакованный таким образом пистолет не будет виден на экране аппарата.

До аэропорта Домодедово добираюсь без приключений на автобусе. Покупка билета проходит без сучка, без задоринки. Женщина в кассе равнодушно смотрит на студенческий Гумилева, выписывает данные. Дальше регистрация, сдача багажа — все как положено. Перелет тоже ничем примечательным не запоминается. Практически пустой Як-42, похожий изнутри на большой автобус, за два с небольшим часа переносит меня вместе с другими пассажирами в казанский аэропорт.

А вот багаж получать я иду с влажными ладонями и неприятным чувством обреченности. Лента транспортера выносит из подземелья сумки и чемоданы. Появляется и мой клетчатый баул. Считаю про себя до десяти, чтобы успокоиться, и делаю шаг к бортику транспортера. Берусь за пластиковые ручки. Поднимаю баул.

И тут за моей спиной раздается вежливый голос:

— Простите, можно вас на пару слов?



Вздрагиваю. Озноб — до самых костей. Вот и все, киллер чертов. Как там у Высоцкого? «Вывели болезного, руки ему за спину, и с размаху кинули в черный «воронок».

Чувствую — фигурка коня на шее налилась тяжестью. А что, если резко повернуться, с правой в челюсть и ноги в руки? Тут же одергиваю себя — аэропорт в сорока километрах от города, вокруг заснеженные поля. Куда тут убежишь?

Медленно поворачиваюсь, натянув на лицо доброжелательную улыбку.

— А что случилось?

Передо мной небритый человек в кожаной куртке и норковой шапке, почти такой же, как моя, купленная в Коньково. Он чем-то неуловимо похож на толстомордого хозяина «Москвича». Тоже улыбается, и тоже фальшиво.

— Вам в город надо?

— Ну…

— Водители забастовали, автобусы на линию не вышли. До города поедем?

У меня отлегает от сердца. Черт, это же просто-напросто таксист! Тут же чувствую злость, кулаки сжимаются сами собой. Видимо, и в лице моем происходят некие перемены — он делает шаг назад и частит, путая вежливые слова с базарными:

— Извините. А че, в натуре! Я четырех человек в машину сажаю, по десять штук с носа. Другие по двадцать ломят. Не уедете ведь! Одно место осталось.

Злость проходит. Да уж, везет мне сегодня на предприимчивых водителей. Напускаю на себя высокомерный вид, киваю.

— Уговорил. Вон сумку в клеточку видишь? Цепляй и поехали.

Старенькая «Волга», забитая алчущими выбраться из аэропорта, выруливает со стоянки. В машине холодно, печка не справляется. Притиснутый крупным мужиком в дубленке к дверце, вывожу на запотевшем стекле буквы: «Т Е Л Л И».

Провал в прошлое происходит быстро и резко…



Старый шаман Мунлик и его сын Кокочу сидели у костра, разведенного на красном камне. В бездонном небе над их головами парил одинокий кречет. Поодаль паслись лошади, вдалеке виднелись юрты. Там жили люди, что служили шаману.

За годы, прошедшие с тех пор как Темуджин начал восстанавливать свой улус, Мунлик сделался одним из самых уважаемых и богатых людей в степи. К нему на поклон шли и ехали из самых далеких краев и даже из-за пределов монгольских земель. По велению Чингисхана обижать паломников было запрещено под страхом смерти.

Мунлик одряхлел. Седые космы свисали на изрезанное морщинами лицо. Руки, похожие на скрюченные лапы хищной птицы, теребили амулеты и обереги. Сын его Кокочу, напротив, молод и силен. У него гордое лицо, но тяжелая челюсть и хищные глаза делали выражение этого лица недобрым.

— Вечное Синее небо благоволит к нашему роду, — прошамкал старый шаман. — Сын мой, пришел черед тебе взять священный бубен и заменить меня в служении Тенгри. Ты готов?

— Да, отец, — Кокочу встал, низко поклонился Мунлику.

— Бессчетное сомнище облаков проплыло по небу с той поры, как я по просьбе Есугея-багатура спас его сына. Ныне Темуджин стал Чингисханом и подгибает всю степь под свое колено. Он окружил себя сильными нойонами. Все реже и реже он призывает меня, чтобы узнать волю Вечного Синего неба. Ты слышал об этом.

— Да, отец, — Кокочу снова поклонился.

— Сегодня, — голос Мунлика окреп и загремел над травами, — я объявлю, что мне было видение. Будто бы бежал по степи каурый жеребец, и путь ему преградила бурная река. Несколько раз пытался жеребец переплыть ее, да всякий раз возвращался. И вот тогда со стороны восхода прибежал на берег белый жеребец. Громким ржанием увлек он каурого за собой, и поплыли они, причем каурый смотрел на воду, а белый высоко вытягивал шею и видел небо. Так они и переплыли реку. Ты понял, о чем это видение, сын мой?

Кокочу снял круглую шапку, расшитую по швам желтым шнуром, потер ладонью бритую голову.

— Прости, отец, смысл твоего видения для меня туманен.

— Каурый конь — это Темуджин, — терпеливо начал разъяснять Мунлик. — Бурный поток — враги его. А белый жеребец — это ты, Кокочу. Ты станешь при нем верным другом, советчиком и проводником воли Тенгри. А чтобы у друзей и родни Чингисхана не возникло и тени сомнения… — старый шаман поднялся и высоко воздел руки. — Нарекаю тебя, сын мой, именем Теб-Тенгри[1]! Нынче же весть о твоем избранничестве понесется по степи от куреня к куреню и вскоре не останется ни одного арата, который бы не знал этого. А теперь, шаман Теб-Тенгри, ступай и десять дней молись Вечному Синему небу о даровании милости. На одиннадцатый день ты отправишься к Чингисхану.

— А ты, отец?

— Старость требует покоя. Я уйду на гору Бурхан-Халдун и там окончу свои дни. Прощай, сын мой.

— Прощай, — Кокочу, нареченный Теб-Тенгри, в последний раз низко поклонился отцу, принял из его рук шаманский бубен и пошел прочь от костра.



Чингисхан принял весть о преемнике Мунлика спокойно.

— Я не противлюсь воле Тенгри, — сказал он.

Молодой шаман поселился неподалеку от становища Чингисхана. Он велел покрыть свою юрту синей — цвета неба — тканью. Вокруг нее стояло девять белых юрт, в которых жили слуги Теб-Тенгри. Брат Чингисхана Хасар, узнав об этом, возмутился:

— В белых юртах живут только ханы. Этот выкормыш Мунлика дает нам понять, что он выше любого из нас!

— Успокойся, брат, — ответил ему старший сын Есугея-багатура. — Тенгри на небе, хан — его тень на земле. Так всегда было и будет.

Верные люди донесли слова Хасара до Теб-Тенгри и молодой шаман запомнил их. Как-то раз на охоте, куда был приглашен и сын Мунлика, Хасар и Теб-Тенгри оказались рядом. На них из кустов выбежал вспугнутый загонщиками олень.

Шаман вскинул лук, прицеливаясь, чтобы попасть в шею или голову животного. Хасар, слывший самым метким стрелком среди всех монголов, выстрелил навскидку и сразил добычу.

— Я первым увидел этого оленя! — закричал Теб-Тенгри. — Он был предназначен мне Вечным Синим небом!

— Зато я первым его убил, — посмеиваясь, ответил Хасар, спрыгнул с коня и принялся свежевать тушу.

Шаман скрипнул зубами и ускакал. На следующий вечер после возвращения с охоты его люди подкараулили Хасара и избили так, что брат Чингисхана едва дополз до порога своей юрты.

— Не противься воле небес! — приговаривали они.

Отлежавшись, Хасар отправился к брату и пожаловался на обидчика.

— Привык побеждать, но оказался побежденным… — пробормотал Чингисхан и нахмурился.

— Брат мой, ты покараешь его? — выдавил из себя Хасар.

Он никогда и ничего не просил у старшего брата, но Теб-Тенгри, который умел вызывать демонов и духов, внушал здоровяку ужас. Шаман служил силам, способным погубить весь род людской. Что для них какой-то Хасар Борджигин?

Чингисхан никак не ответил ему. Разозлившись, младший брат ушел и три дня не выходил из своей юрты. Зато к престолу владыки всех монголов явился шаман. Приняли его радушно. В огромной ханской юрте по велению Чингисхана расстелили дорогие ковры и выставили блюда с изысканными яствами.

Когда Теб-Тенгри вошел в юрту, сын Есугея-багатура поклонился ему. Шаман в ответ лишь милостиво кивнул. Усевшись у подноса с вареной кониной, сдобренной черемшой и диким луком, Теб-Тенгри отложил бубен, отрезал кусок мяса, не дожидаясь хозяина, и принялся жевать.

Повелитель монголов сел поодаль, глотнул архи из серебряной чаши, задумчиво разглядывая молодого шамана. Насытившись, тот вытер жирные пальцы о собольи хвосты, свисающие с его украшенной перьями сов и беркутов шапки, и сказал, глядя мимо Чингисхана:

— Я не могу поручиться за твое будущее, хан.

— Что ж так? — удивленно приподнял бровь Чингисхан.

— Великий Тенгри поведал мне, что брат твой Хасар хочет попеременно с тобой править монголами, а когда ты состаришься, сделаться единовластным хозяином всей степи. Если ты не остановишь его, то можешь потерять все.

После этих слов шаман поднялся и покинул юрту Чингисхана, оставив его в глубокой задумчивости. «Старый шаман Мунлик часто предостерегал меня от опасностей, — подумал Чингисхан. — Теперь пришло время его сына». Вечером того же дня верные владыке всех монголов нукеры схватили Хасара, связали его и посадили в яму, а к многочисленному семейству был приставлен крепкий караул из трех сотен воинов.

Ночью большинство слуг и вассалов впавшего в немилость брата повелителя откочевали к становищу Теб-Тенгри и старейшины попросили его милостиво принять изгоев под свою руку. Молодой шаман думал не долго. Уже к полудню возле его жилища появилось почти две тысячи юрт.

Неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы одна из жен Хасара не сумела выбраться из своей юрты. Девушка поймала в степи лошадь и поскакала к вдове Есугея-багатура Оэлун, матери Чингисхана. Упав перед свекровью на землю, она обняла ее ноги и, заливаясь слезами, начала умолять женщину спасти своего сына. Оэлун немедленно повелела запрячь в кибитку тройку самых быстрых кобылиц и отправилась к Чингисхану.

Она успела как раз вовремя, но стража не пустила Оэлун к сыну. Связанный Хасар топтался перед братом и владыка монголов, сдвинув брови, сурово спрашивал:

— Как смел ты, единокровный мой брат, злоумышлять против меня?

Стояла жара, войлочные стены ханской юрты были подняты и многие стражники-турхауды, нукеры и простые монголы видели это. Среди них оказались и слуги Теб-Тенгри. Вскоре молодой шаман уже знал, что над Хасаром нависла угроза.

Так ничего и не добившись от брата, Чингисхан отправил его обратно в яму. Всю ночь владыка всех монголов провел в раздумьях, а утром к нему явился младший брат Темуге-отчигин[2]. Он рассказал Чингисхану, что люди из его куреня, глядя на то, как переселились под руку шамана слуги Хасара, тоже снялись с места и откочевали к синей юрте Теб-Тенгри.

— Я послал к ним своего верного нукера, зовущегося Сохор, — взволнованно расхаживая по юрте, говорил Темуге, — ты знаешь его, Темуджин. Прислужники шамана избили его, привязали на спину седло и отправили ко мне пешком.

— Это дерзость, — пробурчал Чингисхан. — Она требует наказания.

— Я сам поеду к этому Теб-Тенгри! — Темуге хлопнул сложенной вдвое плетью по голенищу сапога. — Верну людей и потребую кару для тех, кто нанес обиду моему Сохору.

Оэлун, так и не поговорив со старшим сыном, жила в кибике рядом с ханским станом. Ей прислуживали жены Хасара. Они готовили пищу, приносили дрова для очага — и новости, от которых гудела вся степь.

— Вы слыхали, хатун — шаман Теб-Тенгри сказал: ни одно решение хан не волен принимать, не посоветовавшись с тем, кто провидит волю Вечного Синего неба…

— Говорят, когда Темуге-отчигин явился к Теб-Тенгри, чтобы вернуть свое, с него сняли шапку, поставили на колени и шаман заставил его просить прощения за глупость его старшего брата, Чингисхана, который не сумел вразумить Темуге…

— Быть может, Теб-Тенгри хочет удалить от нашего повелителя всех братьев и родню, чтобы занять их места и быть толковым советчиком?

— А может, шаман сам решил сделаться великим ханом?

— Если на то будет воля Тенгри…

Слушая эти разговоры, Оэлун темнела лицом. Руки ее тряслись. А по степи мимо ставки Чингисхана ползли кибитки, ехали конные, шли пешие — люди собирались к синей юрте шамана, как ручьи стекают с гор в озеро.

Каждый день Теб-Тенгри устраивал для вновь прибывших большие камлания. Нарядившись в шкуры, вывернутые мехом наружу, он стучал в бубен, вертелся волчком, прыгал через огонь огромного костра, разложенного на открытом месте, и пламя не причиняло ему никакого вреда.

Шаман предсказывал будущее, врачевал, вызывал души ушедших на небесные луга предков и давал людям возможность поговорить с ними. После камлания он говорил с теми, кто попал в затруднительные обстоятельства или стал жертвой чьей-то хитрости. Теб-Тенгри судил монголов, будто бы он являлся верховным ханом. Люди дивились, но никто не осмелился роптать — шаман мог наложить проклятие на весь род смутьяна.

Темуге-отчигин после унижения, которому он подвергся в синей юрте, к старшему брату больше не ездил. Теб-Тенгри так обернул дело, что во всех бедах Темуге оказался виноват Чингисхан.

Сам владыка монголов тем временем окончательно уверился, что Хасар замышлял свергнуть его с золотого престола и стать верховным ханом. Накануне праздника Надом, именуемого еще «тремя играми мужей», он в очередной раз велел привести брата и гневно закричал, сжимая в руках деревянную палку:

— Ты не брат мне больше, Хасар! К тому, кто таит злобу и готов подсечь задние ноги лошади, нельзя поворачиваться спиной!

И тут в юрту Чингисхана вошла Оэлун. Увидев своих сыновей — одного связанного, а второго с палкой в руках, старая женщина упала на колени. Распахнув дели[3], она вытащила сморщенные груди и закричала, сверкая глазами:

— Видите?! Вот груди, что сосали вы! Ты, Темуджин, опорожнял полную. А Хасару и двух было мало. Не за это ли ты сейчас занес над ним палку? А где Темуге? Ему с Хачиун хватало полгруди. Неужто поэтому он и прячется, питая злобу к вам, сыновья мои?

Чингисхан потупился. Палка выскользнула из рук, упала в тлеющий очаг. Оэлун запахнула дели, подошла к Хасару и развязала его.

— Ветер ломает одинокое дерево, но не может согнуть рощу, — сказала она.

Хасар обнял мать. Чингисхан сел к ним спиной. Так прошло около часа. В юрте стало многолюдно — сюда явились жены Чингисхана, главы родов и племен, присягнувших ему на верность, военачальники и нукеры. Слуги разносили кувшины с кумысом и блюда с лепешками, угощая гостей.

Последним на праздник приехал Темуге. Он вошел в ханскую юрту и сел у входа, давая понять, что не собирается кланяться брату. И тогда встала Борте, старшая жена Чингисхана, и ударила в медное блюдо деревянной ложкой. Все замолчали и повернули головы к ней.

— Государь мой Чингисхан! — зазвенел голос Борте. — Разве ослеп ты? Разве оглох? Ты на грани гибели, на краю бездны. Кто вырастит малюток моих, кто заступится за них, если падешь ты в эту бездну, подобно подрубленному стволу дерева? Синяя змея свила себе гнездо на твоих землях, государь. Она перессорила тебя и братьев твоих. Завтра подует ветер — и вас не станет. Зачем тогда жить мне?

Чингисхан молчал, все ниже и ниже склоняя голову на грудь. Темуге встал, прошел на середину юрты, туда, где стояли Оэлун и Хасар. Откинув занавеску на входе, вбежал стражник-турхауд:

— Повелитель, шаман Теб-Тенгри едет на праздник!

Чингисхан выпрямился. Тяжелым взглядом обвел всех собравшихся и обратился к Борте.

— Слова твои снова оживили меня, Борте-хатун. Вечное Синее небо не оставило нас.

Резко повернувшись к братьям и матери, Чингисхан махнул рукой и процедил сквозь зубы:

— Теб-Тенгри сейчас явится. Разрешаю поступить с ним по вашему усмотрению.

Хасар кивнул и выбежал прочь, увлекая за собой трех воинов.

За войлочными стенами ханской юрты завыли трубы, зазвенели колокольчики, но все звуки перекрыли глухие удары бубна. Минуту спустя шаман, сопровождаемый восемнадцатью здоровяками-борцами, вошел и двинулся к ханскому престолу, сиявшему чистым золотом у дальней стены. Все расступались перед ним, пока процессия не дошла до Темуге.

— Ты обманул меня, колдун, — крикнул он, схватил шамана за грудки и потащил обратно на улицу, приговаривая: — Давай-ка попытаем жребий, давай поборемся, как положено мужчинам в праздник Надом.

Борцы, что прибыли с Теб-Тенгри, попытались вступиться за своего господина, но турхауды обступили их, выхватив мечи.

— Ваш черед бороться придет позже, — с улыбкой сказал им Боорчу, поигрывая шипастой булавой.

Трое нукеров и Хасар поджидали шамана. Когда Темуге выволок его из юрты, все они набросились на Теб-Тенгри, заткнули ему рот клубком шерсти, подняли извивающееся тело и начали гнуть его, подобно луку, до тех пор, пока позвоночник шамана не сломался с громким треском.

Бросив тело у коновязи, братья Чингисхана вернулись в юрту.

— Теб-Тенгри оказался другом на час, — усмехнулся Темуге. — Теперь притворяется спящим, чтобы не бороться со мной.

Чингисхан все понял и кивнул брату. Оэлун просияла — угрожавшей ее детям опасности не стало. Труп шамана увезли в его синюю юрту. Дверь и дымовое отверстие закрыли железными заслонками. Вокруг по приказу Чингисхана встали в круглосуточный караул турхауды.

Праздник Надом продолжался своим чередом. Тысячи багатуров со всей степи боролись на круглых площадках у ханской юрты. Тысячи стрелков пускали стрелы в долине, на берегу реки. Тысячи наездников участвовали в скачках, стремясь первыми прийти к шесту с красным бунчуком наверху. Все они хотели получить награды — барана, позолоченный колчан и лук, саврасового жеребца и милость Чингисхана. Но никто из них не отважился вступить в единоборство с Темуге-отчигином, человеком, который одолел самого верховного шамана.

На третью ночь с момента смерти Теб-Тенгри его тело исчезло. Это событие взволновало всех. Множество людей собралось вокруг синей юрты. Люди тихо переговаривались. Многие видели в случившемся недоброе предзнаменование.

Чингисхан в сопровождении братьев и нукеров приехал в становище шамана под вечер. Он в одиночестве вошел в юрту и пробыл там до темноты. Когда вокруг запылали костры, сын Есугея-багатура возник на пороге.

— Душу и тело Теб-Тенгри забрали тенгерины[4], — сказал собравшимся Чингисхан. — Это знак. Отныне я сам буду прозревать волю Тенгри и беседовать с Вечным Синим небом.



…Я снова в холодном салоне «Волги». Мы подъезжаем к Казани. Вспоминаю изломанное, безжизненное тело Теб-Тенгри и невольно думаю: «Вот что случается с теми, кто выступает против воли Чингисхана».

Глава вторая

Не стреляй!

У пистолета ТТ нет предохранителя. Если патрон в стволе, достаточно просто нажать на спусковой крючок. Такая вот конструктивная особенность. Я стою у двери Надиной квартиры. Мне страшно. Не за себя — я свое уже отбоялся. Но там, за оббитой коричневым кожзамом железной дверью, двое маленьких детей и женщина, которую я когда-то любил.

Никакого четкого плана действий у меня нет. Я просто должен спасти их. Наш с Гумилевым план может и не сработать, и тогда Витек легко возьмет меня за горло, причем в буквальном смысле слова. О том, что произойдет в этом случае с Надей и детьми, лучше не думать.

Хорошо, что в двери нет глазка. Хорошо, что лифт сломан. Хорошо, что в подъезде пусто и тихо.

Достаю пистолет, еще раз проверяю. Обойма полная, патроны годны к стрельбе. Правда, глушитель, сработанный неизвестными умельцами в какой-то подпольной мастерской из куска водопроводной трубы и вставленных внутрь шайб, выглядит грубовато да и звук выстрела почти не глушит — я проверял полчаса назад, отстреляв несколько патронов в подвале соседнего, недостроенного дома.

ТТ — армейский пистолет. У него очень высокая скорость пули, она превышает скорость звука. Ударная волна, создаваемая ею, слишком сильна, ее не берет ни один ПБС[5], так что глушитель на моем ТТ — скорее дань моде и бандитским понтам. Однако снять трубку я не сумел — она прикручена к стволу, что называется, «намертво».

Проходит минута, вторая… Топчусь рядом с дверью, перекладывая пистолет из левой руки в правую — и обратно. Еще несколько дней назад я не задумываясь позвонил бы, понадеявшись на везение, оружейника Токарева из Тулы и русский авось. Конь подталкивает меня именно к такому решению: действовать, действовать!

Но я больше не хочу быть марионеткой в чужих руках. Не хочу — и не буду. Когда речь идет о человеческих жизнях, нельзя рубить сплеча. В конце концов, я-то не Чингисхан!

Стоит только об этом подумать, как тут же внутренний голос говорит мне: «А как же афганцы, которых ты убивал? А кашгарцы у стен Махандари? А долина Неш?».

«Но там была война! — отвечаю я своему альтер эго. — А долина Неш вообще не считается, там нет смерти…»

«Но когда ты стрелял в гетайров, ты еще не знал об этом!»

«Я защищал свою жизнь!»

«А сейчас? Разве твоей жизни кто-то угрожает?»

«Я не могу бросить людей, которые из-за меня попали в переплет».

«Почему?»

«Потому что…»

Ответа у меня нет. Действительно — почему? Кто мне Надя? А ее, точнее, ее и Бики, дети? Может, я вообще зря дергаюсь? Может, Витек просто шутканул, а на самом деле Наде ничего не угрожает? Да и что он сделает с ними, когда сработает наш с Андреем план? Витьку будет уже не до них… А я исчезну. Испарюсь. Меня никто никогда не найдет. И с Надей я больше тоже никогда не увижусь. Так стоит ли сейчас геройствовать? Всех делов — развернуться и уйти. Спуститься по лестнице, поехать на вокзал, купить билет. В Москве наконец-то встретиться с мамой, закупить все необходимое для экспедиции и отправиться к Хан-Тенгри. Или к Телли. Или и туда, и туда… Весь мир передо мной! Надо лишь выпутаться из этой истории. Соскочить, слить, слинять, свалить…

От таких мыслей мне становится плохо. И морально, и даже физически — во рту появляется металлический привкус, ноги делаются ватными, в ушах шумит. Черт, я веду себя, как последняя тварь! Как слизняк, трус, баба, тряпка! Это ведь я подставил Надю и малышей. А теперь стою тут и раздумываю, как бы вылезти из всего этого чистеньким.

И прежде чем эмоции гаснут, я шагаю к двери, завожу правую руку, сжимающую пистолет, за спину и указательным пальцем левой давлю на кнопку звонка. Давлю — и с горечью понимаю: конь опять переиграл меня.

Как говорили у нас на улице Заря, «взял на слабо»…

Но Рубикон перейден. Если ты выстрелил, пулю уже не остановить. За дверью слышатся тяжелые шаги. Это явно не Надя. Стало быть, Витек не шутил.

«Я никого не собираюсь убивать. Не собираюсь. Не хочу. Не буду!» Твержу это про себя как молитву.

— Кто? — недовольно бурчит из-за двери тяжелый бас.

— Слесарь, — отвечаю каким-то противным, блеющим голосом.

— Мы не вызывали, — сразу режет все концы бас.

— У вас стояк течет. Внизу всех залило, — нагло вру я. — Да вы в ЖЭК позвоните! Я Ахтямов, слесарь-водопроводчик этого дома!

— Ща, погодь, — многообещающе рыкает бас.

Тяжелые шаги удаляются. Перевожу дух, рукавом вытираю выступивший на лбу пот. Обладатель густого баса наверняка пошел узнавать про слесаря Ахтямова. Фамилию эту я не придумал. У двери подъезда на табличке написано: «дом номер такой-то обслуживает слесарь-водопроводчик Ахтямов З.Р.». Так что все верно. За одним «но».

Вдруг эта табличка пятилетней давности и слесарь сменился?

Шаги, возникнув в глубине квартиры, приближаются. Звенят ключи. Ну, сейчас все и…

Дверь с тюремным лязгом приоткрывается. Здоровенный хмурый парень в турецком свитере смотрит на меня сверху вниз. А еще на меня смотрит ствол его «макарова».

— Руки!

Выбора нет. И я показываю руки. Левую — без ничего. И правую — с зажатым в ней ТТ. Можно было, конечно, просто застрелить бугая, но я даю ему шанс. Теперь, когда и с моей стороны в переглядке участвует ствол, мы на равных. Почти…

— Клади пистолет, — тихо говорю я ему, внимательно следя за зрачками.

Он сопит — и решает сыграть в рискованную игру «пан или пропал». Но соревноваться со мной в реакции — дело пустое. Я стреляю почти на секунду раньше его и успеваю отскочить в сторону. Гулкое эхо раскатывается по подъезду.

Парень оседает на пол. Все, секунды, до того ползущие, словно капли дождя по стеклу, превращаются в бусины и начинают бойко прыгать по ступенькам лестницы под названием жизнь.

Я врываюсь в квартиру. Направо коридор, ведущий на кухню, налево проходная комната, за ней вторая. Вряд ли Витек прислал сторожить Надю одного этого бугая в свитере. Наверняка есть второй, а может, и третий. И даже четвертый. Где они? Почему не бегут на шум выстрелов?

Из кухни доносятся голоса.

— Че там? Че?!

— Иди, посмотри!

— Сам иди!

В коридоре появляется темный человеческий силуэт с «калашниковым» в руках. Хладнокровно включаю свет — чего шариться в потемках? Силуэт превращается в высокого, худого парнишку с длинной шеей.

— А-а-а-а! — орет он и начинает палить с вытянутых рук.

Я не успеваю ничего сообразить — срабатывают рефлексы. Руки-ноги делают все за меня. При стрельбе «калашников» уводит влево. Я бросаюсь в противоположную сторону и стреляю в падении. Грохот очереди стихает. На меня сыплется выбитая пулями штукатурка. Незадачливый стрелок кулем валится поперек коридора.

Два-ноль.

Бросаю взгляд на дверь в комнату. Она закрыта и в дверную ручку вставлена швабра. Ага, значит Надя с детьми там.

Бегу на кухню.

— Не стреляй! Не надо! — кричит человек за столом, подняв руки.

Разглядываю третьего бандита. Взрослый мужик, лысоватый, в пиджаке, при галстуке. Испуганные глаза, мокрые губы, усы. Явно семейный, вон кольцо на пальце. Наверное, старший. А может быть, просто водитель? Не похож он на бандита. Я не должен его убивать.

На столе сковородка с недоеденной яичницей, фужеры, из которых мы с Надей пили недавно «Мартини», початая бутылка водки, открытые консервы, батон, колбаса.

— Курорт у вас тут, значит? Пьете-жрете? — спрашиваю безо всякого выражения, чисто механически.

— Не стреляй! — он снова кричит, а сам косит глазом, дергая бритой щекой.

— Не ори, — я опускаю пистолет. — Где женщина, дети?

— Там, там, иди!

— Вставай.

— Сейчас, сейчас… — он суетливо размахивает руками, демонстрируя, что они ничем не заняты. — Я сейчас…

Неловко, боком, мужик выбирается из-за стола. Задевает полой пиджака вилку и та со звоном падает на пол. «Баба придет», — думаю я, вспоминая, что с почти такой же нержавеющей вилки все и началось в далеком семьдесят девятом — письмо, приглашение на поминки, наследство, шкатулка, конь…

Как, когда он умудрился достать пистолет? Я стреляю, не целясь. Хорошо, что у ТТ нет предохранителя. Это спасает мне жизнь. Мне — и Наде с детьми. Именно предохранитель на «макарове» не позволил мужику выстрелить первым. Доля секунды — и все.

Попадаю в плечо. На серой материи пиджака расползается темное пятно. Он матерится сквозь зубы, перехватывает свой пистолет здоровой рукой. Настырный! Стреляю второй раз. В голову. Сверхзвуковая пуля ТТ пробивает ее насквозь и выбивает из оконной рамы длинную щепку.

Все, полдела сделано. Теперь главным моим врагом становится время.

Бегу в комнату. Выдираю из дверной ручки швабру.

— Надя, это я! Артем!

Распахиваю дверь. Надя посреди комнаты, очень бледная, губы трясутся. Стоит, выставив вперед руки. На диване, вжавшись в угол, сидят дети. Артемка обнимает сестру, закрывая ей глаза ладошкой. Он плачет без слез.

— Все, все! — как можно дружелюбнее говорю я. — У вас минута на сборы. Только самое необходимое. Документы, деньги, ценности, детские вещи. На кухню не заходить.

Надя смотрит мне в глаза и кивает. Она все поняла. Сую пистолет за пояс, возвращаюсь в коридор. Нужно убрать трупы, чтобы дети не напугались.

Хватаю бугая за ноги, тащу по коридору. На паркете остается широкий кровавый след. Запах порохового дыма смешивается с ароматом яичницы. Когда я втаскиваю тело в кухню, с ноги бугая соскакивает ботинок. Синий носок, дырка на пятке. Желтая шелушащаяся кожа. Меня начинает мутить.