Сергей Волков
ЧИНГИСХАН
Книга 1. Повелитель Страха
«Боишься — не делай, делаешь — не бойся!»
Чингисхан
«В истории возвышения Чингисхана сомнительно все, начиная с даты его рождения»
Л. Н. Гумилев
Глава первая
10,4 мм
Приклад винтовки вжимается в плечо. Черное яблочко мишени садится на пенек мушки. Теперь нужно убрать дыхание. У каждого стрелка своя метода. Кто-то набирает полную грудь воздуха и пытается не дышать, пуча глаза. Кто-то дышит, но животом, стараясь, чтобы плечевой пояс оставался неподвижным. Я использую «способ Маратыча» — делаю глубокий вдох, прокачивая альвеолы, потом вдыхаю вполсилы, а последний перед выстрелом вдох делаю еле заметный, одними верхушками легких. И ласково нажимаю на спусковой крючок.
Выстрел!
Рука привычно передергивает затвор, серый цилиндрик гильзы прыгает по полу. Я с наслаждением вдыхаю пороховую гарь. Маратыч приникает к окуляру зрительной трубы. Он еще не увидел, но я уже знаю, что попал. Это знание обычно приходит еще до выстрела. Если прицел взят правильно, если дыхание не сбилось, если не дрогнул палец, если тот неведомый медицине орган, что есть у каждого настоящего стрелка, вовремя подсказал: «Пора!» — будет десятка.
Эта самая десятка размером с двухкопеечную монетку. Десять и четыре десятых миллиметра, если быть совсем точным. Попасть в нее с пятидесяти метров — та еще задачка. Но мы попадаем, кто-то чаще, кто-то реже. Сегодня мне везет. Сегодня я отстрелялся «по-ворошиловски».
С чувством удовлетворения от хорошо сделанной работы я встаю с мата, держа винтовку стволом вверх. Это уже рефлекс — только стволом вверх, в серый деревянный потолок. От греха. Ибо — были случаи. Маратыч часто любит повторять: «Каждая буковка в правилах техники безопасности написана кровью тирщиков». Тирщики — это он так называет всех стрелков, в том числе себя и нас, членов сборной команды по пулевой стрельбе спортобщества «Динамо» города Казани.
Я улыбаюсь. Маратыч, наконец, высматривает в трубу результат последнего выстрела и его изуродованное шрамами лицо искажает зверская гримаса. Это означает — мой тренер доволен.
— Пятьдесят семь из шестидесяти, — скрежещет Маратыч. — На зоналку ты, считай, отобрался. Если там выступишь не хуже — поедешь на первенство Союза…
— А если и там будет так же? — спрашивает мой приятель Витек Галимов, двигая белесыми бровями.
— Если да кабы… — ворчит Маратыч, скаля прокуренные клыки. — Думаешь, он один такой? Все в сборную хотят…
Я на секунду зажмуриваюсь. Сборная, Олимпиада… Она, конечно, будет только через год, но все же…
— Кор-роче: мечтать не вредно, — подытоживает Маратыч. — Все, пацаны, на сегодня шабаш!
Я сдаю винтовку, иду в раздевалку. Там уже никого нет — Маратыч отпустил всех пораньше, чтобы дать мне возможность отстрелять серию в спокойной обстановке. Из болельщиков присутствовал один Витек, но ему можно, потому что, во-первых, он мой друг, а во-вторых, он «везунок».
В раздевалке пахнет табаком, потом, резиной, бензином и машинным маслом. Помимо нас, тут переодеваются еще мотоциклисты-кроссовики, но у них тренировки утром. Мы практически не пересекаемся и знаем о наших коллегах только по этому терпкому запаху гаража, запаху суровых мужчин. Впрочем, порох, которым пропахла моя футболка, в этом плане ничуть не хуже. «Стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу»
[1], — любит повторять Маратыч. Мы ему верим, он двадцать семь лет отслужил в армии и прошел три войны.
Я переобуваюсь. Витек вьется рядом. На его веснушчатом лице живет такая широченная улыбка, словно это не я, а он только что отстрелялся на золото.
— Может, отметим это дело? — заговорщицки подмигивает мне Витек. — Айда в «Вампир», вмажем по паре кружек, а?
Я зашнуровываю кеды, вешаю на плечо синюю сумку с красной надписью «СССР» и виновато хлопаю его по плечу. Витька хороший парень, но мне сегодня не до бухла.
— Давай в пятницу, — говорю я. — А сегодня я Надюху в кино пригласил.
— Это которую Надюху? — немедленно задается вопросом Витек. И тут же сам себе отвечает: — С геофака? Или Аверину?
— Ты ее не знаешь. Она в КАИ учится, — я смотрю на часы. Времени у меня в обрез — добраться до дома, переодеться и подскочить к «Дружбе».
Июльская жара обрушивается на меня, солнечные лучи прошивают тело навылет. Над Казанью плывут белые облака. Они отражаются в Волге и издали кажется, что по огромной реке плывут льдины. Горячий ветер гонит облака в сторону Верхнего Услона. За Волгой висит желтоватое марево. Облака тают в нем, зной плавит их, как куски масла на сковородке.
Сад Эрмитаж манит прохладой. Там, под сенью листвы, с визгом носится ватага голоногих пацанов, поливающих друг друга водой из брызгалок. Колокол громкоговорителя звенит голосом Пугачевой: «Лето, ах лето…». Здорово было бы сейчас купить мороженное, присесть на скамейку под раскидистым тополем, откинуться на изогнутую спинку и насладиться покоем. Но покой нам, как известно, только снится, потому что жизнь — это вечный бой.
Я останавливаюсь на углу Щапова и Пушкина у автоматов с газированной водой. Стакан чистенькой, без сиропа — вот то, что мне нужно. В кармане бренчит мелочь, но копеек там не оказывается. Кидаю в щель троячок, автомат урчит, клокочет и плюется рассерженным верблюдом. Стакан остается практически пустым. Воды нет. Ее выпили измученные июлем сограждане. Проходящие мимо девушки смотрят на меня с сочувствием. С трудом одолеваю соблазн хватить стаканом об раскаленный асфальт и иду вниз, к Кольцу.
Я несколько слукавил, когда говорил Витьку про кино. То есть в кино-то мы с Надей сегодня идем, но до того мне нужно встретиться с одним человеком. Человек этот — «жук». Ну, или «жучок». Так блатные называют подпольных торговцев книгами. «Жучки» работают тихо, скрытно, но в отличие от магазинов, способны достать любое издание, любую книгу, хоть современную, хоть букинистическую.
Мой «жучок» — старый, лысый человечек с унылым пористым носом, нависающим над толстыми губами. Его зовут вычурно и провокационно — Соломон Рувимович. Он работает в «Доме Печати» на улице Баумана в киоске периодики. Это очень удобно для «жучка» — заказчики могут подходить под видом покупателей, листать газеты, журналы, беседовать с продавцом, не вызывая никаких подозрений.
Соломон Рувимович обещал найти для меня прижизненное издание Гиляровского. Эта книга нужна мне для курсовой. Курсовая — мой хвост, без нее об учебе можно забыть. Говорят, что дореволюционный вариант «Москвы и москвичей» содержит несколько глав, отсутствующих в советских изданиях «дяди Гиляя». Тема моей курсовой звучит несколько пугающе для неподготовленного человека: «Мещанство в русской журналистике начала ХХ века». Материалы по такой теме собирать трудно. Я очень надеюсь на дореволюционного Гиляровского и Соломона Рувимовича.
«Дом Печати» серым утесом высится над улицей Баумана. Вдали, в знойном мареве, колышатся стены и башни казанского кремля. Узкая пирамидка Сююмбеки кажется новогодней елкой, которую неведомый шутник выкрасил в кирпично-красный цвет.
Новый год… Снег, много снега! Я хочу Новый год прямо сейчас. Но вместо снега у меня под ногами мягкий асфальт. Каблуки женских туфель оставляют в нем глубокие следы-ямки. Толкнув тяжелую дверь, я вваливаюсь в прохладу «Дома Печати» как в убежище. Толстые стены этого здания, выстроенного еще до войны в модном тогда стиле конструктивизма, не пускают внутрь жару.
Я с удовольствием вдыхаю запах типографской краски, клея и сургуча. Сразу становится спокойно и уютно. Проходя мимо полок с книгами, я машинально пробегаю глазами по корешкам в поисках новинок.
Вот и киоск «Союзпечать». Соломон Рувимович, облаченный в неизменный синий халат, сквозь очки с толстенными стеклами читает журнал «Огонек». Несколько человек топчутся у витрины с газетами, но это не «клиэнты», как называет своих заказчиков «жучок» (он вообще любит «экать»), а случайные люди.
Поздоровавшись, я беру в руки свежий номер журнала «Катера и яхты». Соломон Рувимович поднимает на меня скорбные глаза и произносит, словно мы расстались минуту назад.
— Они таки выжили этого Сомосу. Прэдставляете? Я всегда говорил — помимо Кубы нам нужен еще один союзник в Центральной Америке. И вот вам: сэгодня сандинисты взяли Манагуа. Сомоса бежал в США.
Он произносит не «СэШэА», а именно «США». Соломон Рувимович увлекается политикой. Он из тех людей, которых, по выражению дяди Гоши, «Гондурас беспокоит».
Я киваю, всем видом давая понять, что поддерживаю и Соломона Рувимовича, и отважных сандинистов. Хотя, если честно, мне плевать на Никарагуа. Меня сейчас волнует Гиляровский.
— Увы, — печально вздыхает «жучок» в ответ на мой не высказанный вопрос. — Гиляровский пока не пришел.
Черт! Я едва не скриплю зубами от злости. Черт и еще раз черт! Вот ведь невезуха. Сегодня девятнадцатое июля, мне кровь из носу нужно сдать курсовую до двадцать пятого числа, а там еще конь не валялся.
— Подвели вы меня, Соломон Рувимович.
Старик трясет носом, словно собирается клюнуть меня и бормочет, не двигая толстыми губами:
— Тысячу извинэний, молодой человэк. Могу предложить уникальное издание. Ваш период, очэнь, очэнь редкий экземпляр. Один из моих клиэнтов предлагал за нэго дэсять рублей. Но вам, учитывая ваше положэние, отдам за пять.
— Что за книга? — я стараюсь, чтобы в моем голосе не звучало никаких эмоций. «Жучок» — настоящая продувная бестия, с ним нужно держать ухо востро.
— Т-ш-ш! — шипит Соломон Рувимович. — Черэз минуту на обычном мэсте…
Я киваю и иду к выходу. Покидать «Дом Печати» и выходить на улицу не хочется, но дело есть дело. Соломон Рувимович ставит на витрину табличку «Перерыв 5 мин.» и скрывается в подсобке.
«Обычное мэсто» — маленький дворик на Астрономической улице, в двух шагах от «Дома Печати». Здесь «жучок» обычно встречается с «клиэнтами». Мы идем туда порознь — я по улице, а Соломон Рувимович — какими-то одному ему известными тайными тропами.
Мне еще ни разу не удалось обогнать старика, хотя он двигается медленно и к тому же хромает. Вот и сейчас «жучок» уже на месте и дожидается меня, присев на низенький железный заборчик. Над его головой хлопают крыльями голуби. В руках у старика вытертый кожаный портфель с двумя замками. Портфель едва ли не старше Соломона Рувимовича и он никогда не расстается с ним.
— Прошу вас, молодой человэк… — щелкают замки и мне в руки ложится довольно увесистая книга, обернутая в кальку. Я открываю титул и шепотом читаю название:
— «Альманах Санкт-Петербургского императорского эзотерического общества», издание тысяча девятьсот шестнадцатого года… Что это, Соломон Рувимович? Вы же знаете мою тему…
— Э, не спешитэ, Артем, не спешитэ! — старик растягивает свои негритянские губы в улыбке. — Уверяю вас, здэсь вы найдете немало интерэсного, в том числэ и по вашей тэматике!
Я наугад раскрываю книгу. Сорок седьмая страница. Желтая ломкая бумага понизу изъедена книжным червем, но в остальном сохранность альманаха довольно приличная. Глаза цепляются за текст: «Суеверия есть обобщенный коллективный опыт народа, прошедший проверку временем».
Листаю. Вот подробный чертеж столика для спиритических сеансов. «Диаметр крышки составляет 666 миллиметров, высота ножек — 13 вершков. Для изготовления сего атрибута надобно взять сухую осину, срубленную в Иудин день, сиречь 1 марта».
На другой странице — рецепт приготовления амальгамы для зеркал, «позволяющих узреть будущность». Сложные химические формулы, описание технологического процесса. И тут же текст заговора от зубной боли: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, аминь, аминь. Каин, Каин, Каин окаянный!..»
Еще через несколько страниц натыкаюсь на заголовок: «Религия древних монголов и ее влияние на национальный характер». Причем тут монголы? Бред какой-то.
Далее следует сочинение некоего N, озаглавленное: «О магических предметах и их влиянии на судьбы владельцев». Внутри разворота сложенный в несколько раз тонкий лист, изрисованный фигурками животных, птиц и рептилий. Разворачиваю и пробегаюсь глазами — похоже на схему. Стрелки от одного рисунка к другому, что-то обведено, что-то зачеркнуто, знаки вопросов — похоже, человек, который составлял эту схему и сам ни черта не понимал в том, что он делает.
— В этой книге собраны отчеты и статьи членов общэства, — журчит над ухом голос Соломона Рувимовича. — Среди них были видные дэятели искусства, науки и даже политики! Особенно хотел бы обратить вашэ внимание на два матэриала. Один принадлежит пэру самого Гурджиева, второй — его соратнику и эдиномышленнику Петру Успенскому. Вот посмотритэ — это наброски к «Взгляду из реального мира», а на сто двенадцатой странице тэзисно изложен легэндарный «Четвертый путь». Вы прочтитэ, прочтитэ…
Пролистав альманах до названной страницы, я читаю:
— «Гурджиев начертил чертеж: Человек-Овца-Червь. Человек состоит из трех этажей, овца — из двух, червь — из одного. Нижний и средний этажи человека, так сказать, эквивалентны овце, а один нижний — червю, что позволяет говорить, что человек состоит из человека, овцы и червя, а овца — из овцы и червя…» Шизофрения какая-то!
Соломон Рувимович мелко хихикает, потирая сухие коричневые ладони.
— Ах молодость, молодость… Знаете, в моем возрастэ эти вещи воспринимаются несколько иначэ. Когда до чэрвей осталось совсем чуть-чуть, поневолэ задумываешься — каким образом все это будет…
— Что «это»? — не понимаю я.
— Смэрть, молодой человэк, смэрть…
Пролистнув несколько страниц, я выхватываю из мешанины букв еще одну фразу: «Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится».
— Тьфу ты! — я захлопываю альманах и едва ли не силой впихиваю его в руки «жучка». — Соломон Рувимович, мне нужен Гиляровский. На худой конец Успенский, но только не какой-то там Петр, а Глеб Иванович! А эта книга… она…
— Отдам за пять рублэй! — быстро произносит старик. — Уникальное издание, до наших днэй дошло всего нэсколько экземпляров…
— Нет, — решительно отвечаю я. Книга занятная, но отдавать за нее пять рублей… — Я зайду к вам через три дня. Если к тому времени появится Гиляровский, я его возьму.
Соломон Рувимович качает головой.
— Жаль, жаль… Я постараюсь найти Гиляровского, но не обэщаю.
— Всего вам доброго, — я покидаю дворик и по Астрономической поднимаюсь к университету, обгоняя вяло плетущих прохожих. Напротив главного входа на «сковородке» плавится памятник молодому Володе Ульянову. Скамейки вокруг пусты — абитуриенты уже сдали вступительные экзамены и университетский городок пуст.
Настроение мое неожиданно портится. Дурацкая фраза про мертвеца, вычитанная в альманахе, вертится в голове, жужжит назойливой мухой. По Университетской, прозванной в народе «аэродинамической трубой» за вечно дующий здесь ветер, я спускаюсь на улицу Пушкина, но прямо посредине останавливаюсь. Путь мне преграждает похоронная процессия. Открытый грузовик, гроб в еловом лапнике, десяток скорбящих, бредущих следом.
«Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится». Прижав локтем сумку, я кидаюсь в соседний дворик, запутываюсь в каких-то сохнущих простынях, лезу через поленницу дров. Черт бы побрал этого «жучка» с его эзотерикой! Дрова у меня под ногами разъезжаются, я падаю, попадаю ногой в лужу мутной воды. Гнилостный запах обволакивает меня, плывет над двором.
— Ты что, охренел? — кричит мне из окна мрачный мужик в майке. — Куда прешь, козел?!
— Да пошел ты! — ору я ему в ответ и, проклиная теперь уже не «жучка», а казанские трущобы, хлопаю дверью проходного подъезда.
Вот и улица Пушкина. Трамвайные рельсы блестят под немилосердным солнцем как намасленные. Желто-красный вагон устало гремит железными кишками, натужно одолевая подъем. Я смотрю на номер — «пятерка»! Приходится сделать марш-бросок до остановки, но, даже зажав в руке билетик и усевшись на бугристое сидение, я все еще не могу отойти от пережитого.
Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится…
До начала сеанса — полчаса. Торопливо ужинаю, поглядывая на часы. С минуты на минуту должна прийти Надя.
Нож выскальзывает из моих пальцев, падает на край стола, а оттуда — на пол.
— Ручкой о столешницу постучи, — советует мать, не оборачиваясь. — А то придет незваный гость.
— Почему незваный? — удивляюсь я. — Надя же должна зайти. Я тебе говорил: мы в кино собрались, на «Экипаж».
— Это если бы ты вилку уронил, — объясняет мать. — А то — нож.
Мне вспоминается фраза из альманаха «жучка»: «Суеверия есть обобщенный коллективный опыт народа, прошедший проверку временем». Я кладу нож в мойку и отправляюсь в свою комнату — пора переодеваться, времени уже половина девятого. Звонок в дверь застает меня перед открытым шкафом.
— Мам, это Надя. Открой, а то я в трусах!
Проблема выбора рубашки в жару приобретает воистину планетарные масштабы. Нейлоновую не оденешь — сразу же истечешь потом, с длинным рукавом не пойдет — будешь выглядеть дебил дебилом. Тенниска с тремя пуговками на воротнике какая-то линялая — тоже мимо. В итоге останавливаю свой выбор на цветастой футболке, сплошь покрытой надписями на разных языках «Олимпида-80». Вот, это как раз то, что нужно.
Краем уха я прислушиваюсь к происходящему в прихожей. Мать с кем-то разговаривает, но это явно не Надя. Голос глуховатый, мужской.
«Кого там принесло? А нож-то сработал, вот и не верь после этого в приметы», — я застегиваю свои парадные болгарские джинсы и выхожу из комнаты. Мать запирает дверь. На тумбочке под зеркалом лежит какой-то конверт.
— Новикову Артему Владимировичу. Тебе, — кивает мать. — Заказное, с доставкой. Я расписалась.
— Откуда? — я беру письмо, верчу его в руках, разглядывая марки с космонавтами. «Союз-Аполлон, 1975 г. Почта СССР». Года три назад я бы непременно отклеил их над паром — для коллекции.
— Обратный адрес посмотри, — говорит мать.
Я читаю вслух:
— «Москва, Ленинградский проспект, дом номер восемнадцать, квартира… Чусаева Людмила Сергеевна». Чего-то я таких не знаю…
— Чусаева Людмила… Чусаева… — бормочет мать. — Погоди-ка! А это не жена ли Николая Севостьяновича?
— Какого еще… — ворчу я, вскрывая письмо, и вспоминаю: точно, есть у нас в Москве родственники по отцу, именно что Чусаевы! И Николай Севостьянович — большая шишка, в семье его называют «дядя Коля из ЦК».
В конверте оказывается напечатанный на машинке лист бумаги.
— Читай! — требует мать.
— «Здравствуйте, уважаемый Артем…»
Мое имя вписано в пустой строчке от руки красивым, каллиграфическим почерком. Весь остальной текст печатный.
— «С прискорбием сообщаю Вам, что Ваш родственник, а мой муж, Николай Севостьянович Чусаев, 10 июня сего года скоропостижно скончался. Согласно последней воле покойного, на сороковой со дня смерти день в присутствие нотариуса и всех родственников будет оглашено завещание Николая Севостьяновича. Так как Вы входите в их число, убедительно прошу Вас прибыть в Москву не позднее 20 июля и связаться со мной по телефону 234-42-31.
С уважением, Л. С. Чусаева».
— Двадцатое — это же завтра… — растеряно говорит мать.
Это было как выстрел. Хороший, результативный выстрел. Пуля угодила точно в центр кружка диаметром в десять и четыре десятых миллиметра.
Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится…
Глава вторая
Наследство
Колеса поезда выбивают по рельсам бесконечный ритм: тадах-тадах, тадах-тадах. Вагон чуть раскачивается, на столике позвякивают в пустых стаканах ложечки. Я лежу в темноте с открытыми глазами. Спать не хочется. Я вообще плохо сплю в поездах, а сейчас, когда в голове бродят разнообразные мысли, мне не удалось бы уснуть даже дома.
В кино мы с Надей, конечно же, не попали. Сборы были короткими — до ночного поезда оставалось полтора часа. Пока мать на кухне вздыхала и резала мне в дорогу бутерброды, я в прихожей объяснялся с Надей. Девушка завороженно смотрела на свое отражение в зеркале и все повторяла:
— Завещание, наследство… Как в романах Дюма!
Надю я знаю, что называется, всю жизнь. Мы живем в одном подъезде, она на пятом этаже, я — на третьем. В детстве ходили в одну школу, гуляли в одном дворе, но до прошлого года практически не общались. Надя была на два года младше и я ее просто-напросто не замечал. Не замечал до тех пор, пока она не выросла в красивую, стройную девушку с длинными пепельными волосами.
Помню наш первый разговор:
Я (как можно равнодушнее): «Привет! Че седня делаешь?»
Она (улыбаясь): «Да ниче».
Я (еще более равнодушно): «Тут вот билеты у меня образовались в Дом офицеров. Пойдешь?»
Она (уже без улыбки): «Да…»
С того времени прошло больше года. Наши отношения развивались по традиционной колее — конфетно-букетный период мягко перешел в скамеечно-поцелуйный и дворовые старушки заговорили о скорой свадьбе.
Хотел я жениться на Наде? Наверное, да. Любил ли я ее? Опять же, наверное, да. Она была хорошей. Простой, хорошей девушкой без закидонов. Но…
Мать как-то сказала мне:
— Артем, ты главное — не торопись.
— В каком смысле?
— Во всех. В семейных делах ошибка иногда стоит очень дорого…
Я тогда не сразу понял, что она имела в виду. А потом догадался. Мама намекала мне, что нужно получше приглядеться к Наде, чтобы у нас не получилось так, как вышло у матери с отцом.
Отец… Я его совсем не помню. Он ушел от нас, когда мне едва исполнилось два года. Взял и просто ушел. А спустя три дня прислал матери телеграмму: «Прости тчк Я люблю другую женщину тчк Мы уехали Кустанай тчк Деньги Теме буду присылать регулярно тчк Владимир».
Родители отца безоговорочно взяли сторону мамы и до сих пор поддерживают с нами хорошие отношения. Видится с сыном и «этой шалавой», как называет вторую жену отца бабушка, они отказались. По общему согласию мне до 14 лет говорили, что отец находится в долгосрочной антарктической экспедиции, показывали письма, якобы пришедшие от него. Я все эти годы «болел» Антарктидой, изучил этот континент и историю его освоения, что называется, от и до. А потом выяснилось, что письма писал дедушка, отец живет в Кустанае, а моя мать — брошенка.
Несмотря на ранний час, Москва встречает меня духотой. Солнце немилосердно палит с небес, воздух тяжелый и плотный — хоть ножом режь. Казанский вокзал полон народу. Июль, разгар курортного сезона; по перронам, обливаясь потом, волокутся отцы семейств, нагруженные чемоданами, сумками и узлами. Галдят дети, зычно покрикивают «Па-а-аберегись!» носильщики, кто-то смеется, кто-то плачет.
У стены багажного отделения, в тени, на груде рюкзаков живописно расположилась пестрая компания — парни с длинными волосами, девчонки в джинсе. Звенит гитара.
Поодаль прохаживается милиционер в светлой рубашке и фуражке с белым чехлом. Он косится на певца и его слушателей, но не подходит.
Вместе с толпой гостей столицы ныряю в здание вокзала. На больших часах половина восьмого утра. Первым делом мне надо найти телефон и позвонить. Номер я помню наизусть. Как добраться до нужного дома, мы с мамой выяснили по старой, десятилетней давности, карте Москвы. Ленинградский проспект начинается от Белорусского вокзала.
— А уж до восемнадцатого дома ты и пешком дойдешь, — сказала мать. — По правой стороне номера четные — не ошибешься.
В общем, надо позвонить — и можно ехать на станцию метро Белорусскую.
Телефоны, обычные автоматы, упрятанные под невиданные мною футуристические колпаки из толстой пластмассы, обнаружились в фойе вокзала. Поверху шла непонятная надпись: «таксофон». Я с минуту потоптался рядом, пытаясь понять, чем этот самый таксофон отличается от обычного городского телефона, но никаких отличий не заметил. Подходит человек, опускает «двушку», набирает номер, говорит: «Алло!».
И я делаю так же. Трубку берет мужчина:
— Да.
— Здравствуйте! Это Артем Новиков из Казани. Мы только вчера получили ваше письмо…
— Одну минуточку, — перебивает меня мужчина. В трубке слышится шуршание, какие-то щелчки, потом женский голос тихо, но твердо произносит:
— Да, говорите!
Снова представляюсь.
— Здравствуйте, Артем. Это Людмила Сергеевна. Очень хорошо, что вы приехали. Ждем вас к шестнадцати часам дня. Адрес знаете? Всего доброго…
«Вот это номер! — думаю я, вешая трубку. — Сейчас семь пятьдесят, до шестнадцати — восемь часов. И где мне шататься все это время? Тоже мне, родственнички… Могли бы и в гости пригласить…»
Тут я вспоминаю, что мать заказывала купить в магазине «Балатон» французскую тушь «Ланком», которая не течет и венгерский крем для рук. Под это дело мне выдано двадцать пять рублей, зашитых в носовой платок и прикрепленных булавкой к майке. Я до последнего отбивался от этого «старушачьего сейфа», но мать была непреклонной: «Знаешь, сколько в поездах жулья? Оглянуться не успеешь — без штанов останешься!».
День проходит, что называется, в бегах. В «Балатоне» туши не оказывается, но добрые люди в длинной очереди за кремом подсказывают, что «Ланком» можно купить во «Власте» на Ленинском проспекте. Загрузив в сумку две ароматно пахнущие детством баночки крема, мчусь в эту самую «Власту», оказавшуюся в конце широченного проспекта. Жара в Москве переносится еще хуже, чем в Казани. Я обливаюсь потом и дышу открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег.
За тушью приходится стоять почти два часа. В магазине очень душно. Мне жутко хочется пить. Я то и дело бегаю в соседний гастроном за лимонадом. Четыре бутылки «Золотого ключика» проявляют себя, когда до вожделенного прилавка остается человек десять. Тут уж отлучаться нельзя — пропустишь очередь, никто тебя потом не пустит. Мужественно терплю, мысленно проклиная всех тех эстетов, что придумали косметику и научили женщин ею пользоваться.
Из магазина я буквально выбегаю — терпеть нет никаких сил. Затравленно озираясь, вижу на другой стороне проспекта вывеску «Диетическая столовая». Благодарю всех богов на свете и мчусь туда. Народу в столовой мало, туалет свободен.
Мою руки, чинно беру поднос и иду на раздачу. Борщ — тридцать копеек, пюре за десять копеек с двумя паровыми котлетами по одиннадцать, винегрет за девять, компот за шесть, сочник за восемь. Итого восемьдесят пять копеек. При моей стипендии в пятьдесят пять рублей — дороговато. У нас в Казани я обычно обедаю за полтинник и там как-то… вкуснее, что ли?
С борщом покончено, берусь за второе. Да-а, а хлеба в московских котлетах поболе будет, чем в наших, казанских…
Потягивая компот, разглядываю людей за столиками. Мое внимание привлекает группа молодых парней с раскосыми глазами. Китайцы? Монголы? Возможно, приехали сюда учиться или какая-то спортивная сборная. Есть ли спортивная сборная в Монголии? От этой мысли становится смешно — я представляю себе мрачных кочевников, плетущихся по тайге на низкорослых лошадях. Из динамиков, висящих на раскрашенных под русские березки столбах, слышится звонкий голос ведущей: «Продолжаем передачу «По заявкам радиослушателей». Сейчас по просьбе бригады буровиков из города Мегиона звучит песня «Надежда» в исполнении Анны Герман.
Смотрю на часы — ого, а времени-то уже без пяти три! Ставлю поднос с грязной посудой на ленту транспортера и спешу к выходу — через час я должен предстать перед своими никогда не виденными родственниками…
Москва живет Олимпийскими играми, хотя до начала соревнований еще целый год. Всюду — в витринах магазинов, на стенах домов, на крышах — символика будущих соревнований. С огромных плакатов улыбчивые строители машут верхонками: «Сдадим олимпийские объекты в срок!»
Мне нравится эмблема игр — над пятью кольцами пять беговых дорожек, устремленных ввысь и увенчанных звездой. Эмблема напоминает и московские здания-высотки, и летящий в небе сверхзвуковой лайнер Ту-144.
Ленинградский проспект оглушает меня ревом машин. Вокруг большие «сталинские» дома, тротуары заполнены людьми. Теперь уже не спеша — до четырех еще целых пятнадцать минут — шагаю вдоль улицы, разглядывая автомобили. Москва — город «Волг» и «Москвичей», а у нас в Казани все больше попадаются «Жигули» и старенькие «Победы».
Возле красивого дома с аркой стоит черный «ЗИМ», сверкающий никелем. Таких машин сейчас уже не делают. Останавливаюсь, чтобы рассмотреть это чудо отечественного автопрома. Из арки вылетает большой оранжево-белый мяч и, подпрыгивая, катится прямо на проезжую часть. За мячом бежит мальчик лет пяти в шортиках и белой рубашке. Мяч ударятся о бордюр. Миг — и он уже там, где несется сплошной поток машин. Мальчик бросается за ним. Я роняю сумку и перемахиваю через покатый капот «ЗИМа», успев схватить пацана за рубашку в самый последний момент.
Огромный автобус, угрожающе гудя сигналом, проносится мимо. Горячий воздух бьет в лицо. Фу-ух, успел!
— Тебе что, жить надоело?! — кричу я, затягивая упирающегося мальчика на тротуар.
Мальчик тяжело дышит, у него трясется подбородок. Понимаю — сейчас заплачет. Я сажусь перед ним на корточки.
— Все, все, успокойся. Как тебя зовут?
Он шмыгает носом, в глазах стоят слезы. Но видно, что парнишка сдерживается, не желая показать свою слабость перед чужим дядей.
— Андрюша… Андрюша Гумилев.
Раздается громкий хлопок — мяч попал под колесо автомобиля.
Губы мальчика кривятся. «Сейчас точно заревет», — понимаю я и быстро говорю:
— Ничего страшного. Я тебе куплю такой же! Только не плач. Мужчины не должны плакать. Ты кем хочешь быть?
Вместо стандартного «космонавта» или «пограничника» слышу в ответ:
— Изобретателем…
— Ну, здорово! А что ты хочешь изобрести?
Мальчик воодушевляется. Слезы мгновенно высыхают и он начинает тараторить:
— Много разного! Роботов, чтобы людям помогали. Машину такую, которая едет по другим планетам и все там переделывает — землю, воздух, деревья садит…
— Сажает, — поправляю я его, но он не слышит, продолжая перечислять:
— …плавать под водой и летать, как самолет. А еще чтобы электричество без проводов можно было передавать в каждый дом!
— Ну, молодец! — хвалю я его. — Давай пять!
Слышу женский крик:
— Андрей!
Высокая, очень эффектная женщина в голубом платье выбегает на тротуар, звонко цокая высокими каблуками.
— Мама, я тут! — кричит мальчик. — Мячик лопнул, а дядя меня спас…
Я выпрямляюсь, с негодованием смотрю на женщину. Она старше меня лет на пять, но сейчас я вправе предъявлять ей претензии — пацана она проворонила.
— Что ж вы, мамаша! Сын ваш прямо под колеса лезет! Следить надо!
Красивое лицо женщины багровеет. Она сердито смотрит на меня, потом на сына, обнимает его, поднимает на руки и волочет к арке.
— До свидания, Андрюша! — кричу я им вслед. — Мячик за мной!
Мальчик машет мне рукой. Мать что-то шипит ему в ухо. Она даже не сказала мне спасибо, а ведь если разобраться, я фактически спас ее сыну жизнь.
— Москвичи, — усмехаюсь я и срываюсь с места — до четырех остается всего пять минут.
Восемнадцатый дом многоэтажной громадиной нависает надо мной. Лепнина, античные вазы, ниши с полукруглыми окнами. Типичный представитель эпохи архитектурных излишеств. У нас в Казани такие тоже есть на площади Восстания. Иду вдоль фасада, читаю таблички с номерами квартир над дверями подъездов. Вот и нужная мне дверь.
Навалившись всем телом, с трудом открываю ее и оказываюсь в прохладном освещенном холле. Из-за стола поднимается мужчина в сером костюме.
— Вы к кому?
— К Чус-саевым… — отвечаю, заикаясь от неожиданности. Я еще никогда не встречал вахтеров в подъездах жилых домов.
— Фамилия?
— Новиков, Артем…
Он открывает журнал, ведет пальцем по строчкам, снова командует:
— Паспорт!
Сличив мое лицо с фотографией, возвращает документ и небрежно кивает в сторону лифта:
— Проходите. Вас ждут…
Квартира у Чусаевых очень большая. Прихожая, коридоры, комнаты — все просто поражает своими размерами. Лепные потолки теряются в полумраке. Обстановка под стать масштабам жилища — огромные шкафы темного дерева, тяжелые бархатные портьеры с кистями, зеркала в человеческий рост, занавешенные сейчас черным тюлем. Паркет под ногами начищен до блеска, в комнатах всюду пушистые ковры.
Людмила Сергеевна, оказавшаяся ухоженной пожилой дамой в черной шляпке с вуалью, встречает меня у дверей. Я здороваюсь, привычно разуваюсь и натыкаюсь на ее укоризненный взгляд.
— Артем, вы же не в японском доме!
Извиняюсь, вешаю сумку на вешалку. Причем тут японский дом? Появляется горничная в черном передничке, ловко снимает мое имущество с бронзового крючка и куда-то уносит.
Хозяйка поправляет ворот строгого черного платья и открывает створку двери, ведущей в гостиную:
— Прошу! Все уже собрались. Через десять минут начнем.
Захожу в очень большую комнату с тремя окнами. Здесь как в музее. Кресла, диваны, импортный телевизор на столике с гнутыми ножками, хрустальная люстра.
В гостиной сидят человек десять, в основном чопорные старухи. Замечаю женщину лет тридцати пяти и пожилого мужчину. Все одеты в черное. Я со своими болгарскими джинсами «Рило» и светлой рубашкой явно не вписываюсь в эту странную кампанию.
— Товарищи, познакомьтесь: это Артем, сын племянника Николая Севостьяновича, — говорит хозяйка.
Я сажусь на стул возле двери. В комнате намного прохладнее, чем на улице. На низеньком столике стоят тарелки с крохотными бутербродиками, рюмки, фужеры, бутылка «Посольской» и «Кагор». Над телевизором висит портрет дяди Коли, черная шелковая лента отсекает нижний правый угол. Траур.
Людмила Сергеевна приглашает в комнату тучного мужчину с усами.
— Это нотариус Лев Наумович. Сейчас он огласит завещание Николая Севостьяновича…
Нотариус, отдуваясь и вытирая платком обширную лысину — видно, что ему трудно переносить жару — достает из портфеля запечатанный конверт. Все начинают шушукаться, переглядываться и ерзать на своих местах.
Вскрыв конверт, Лев Наумович хорошо поставленным голосом начинает читать:
— «Я, Чусаев Николай Севостьянович, находясь в здравом уме и твердой памяти, составил данное завещание, дабы передать часть имеющегося у меня имущества родственникам и близким людям…»
Далее идет долгое и нудное юридическое «…в соответствии со статьей 529 Гражданского кодекса Союза ССР от 1964 года, местом открытия наследства признается последнее постоянное место жительства наследодателя (статья 17), а если оно неизвестно — место нахождения имущества или его основной части…» И так далее минут на десять.
Старухи скучают, я тоже. Наконец, соблюдя все формальности, лысый нотариус переходит к главному. По странному стечению обстоятельств у покойного дяди Коли в родне остались по большей части женщины преклонного возраста, в основном двоюродные и троюродные сестры.
Им он завещал всякую, с моей точки зрения, фигню: одной — облигации государственного займа, другой — сервизы на двенадцать персон, третьей — два персидских ковра. А дальше пошло по накатанной: кофейный набор (старухи тут же зашушукались: «Серебряный, немецкий!»), пять комплектов постельного белья, люстра чешского стекла, лисья шуба и шапка, три копии картин художников-передвижников, телефонный аппарат…
И прочая, прочая, прочая…
Старухи то и дело ахают, по гостиной мечутся, скрещиваясь, завистливые взгляды. Я начал задремывать на своем стуле. Честно говоря, мне всегда казалось, что оглашение завещания — более динамичная процедура.
Впрочем, один раз я едва не подпрыгиваю на месте. Речь идет о библиотеке дяди Коли. Две с половиной тысячи томов он завещает пожилому мужчине, как выясняется, внучатому племяннику. Теперь уже мой завистливый взгляд мечется по гостиной. Две с половиной тысячи книг! И ведь наверняка это не беллетристика или сборники рассказов современных писателей издательства «Московский рабочий». Везет же некоторым…
До меня очередь доходит в самом конце. Нотариус, сменив насквозь промокший платок на свежий, сообщает, что «…Новикову Артему Владимировичу переходит личное имущество Н. С. Чусаева, которое будет передано ему Л.С. Чусаевой без свидетелей».
От этой странной фразы становится не по себе. По спине пробегает холод, словно я услышал нечто страшное, хотя ничего страшного эта фраза не содержала. Что за «личное имущество»? Почему «без свидетелей»?
Начинаются поминки. Старушки мочат сухие губы в «Кагоре», мужчины — я, пожилой племянник и нотариус — выпиваем по рюмке «Посольской». Теплая, противная водка обжигает мне горло.
Наследники начинают расходиться и через какое-то время мы с Людмилой Сергеевной остаемся в комнате одни. Я честно не знаю, куда себя деть, а вдова откинулась на спинку стула и закрыла глаза, словно вдруг решила подремать. Интересный расклад. А если она проспит так до утра? Молча сидеть рядом? Или вежливо разбудить…
— Я должна отдать тебе шкатулку.
От неожиданности вздрагиваю и киваю, будто я только этого и ждал. Шкатулку?
Людмила Сергеевна встает, выходит из комнаты и вскоре возвращается с кожаным мешочком в руках. Достает из мешочка и ставит передо мной небольшую черную коробочку.
— Вот, эту вещь Николай завещал тебе. Он говорил, что она всегда принадлежала старшему мужчине в роду.
— Простите, — говорю я и чувствую, как напряженно звучит мой голос, — А мой… отец?
— Николай Севостьянович вычеркнул его из списка наследников, — просто отвечает Людмила Сергеевна.
Я беру коробочку в руки, слегка встряхиваю. Слышится глухой стук — внутри лежит какой-то предмет. Пытаюсь открыть крышку, но она оказывается заперта.
— А ключ?
— Ключа нет. Николай никогда не открывал ее.
«Вот тебе и раз!», — с досадой откладываю шкатулку. Подкузьмил мне дядя Коля. Тоже мне, наследство. Лучше бы библиотеку завещал. Или сервиз, на худой конец.
— Была рада видеть, — ровным голосом сообщает Людмила Сергеевна и я понимаю, что время моего визита подошло к концу.
Попрощавшись и пообещав непременно написать, как у нас дела и вообще поддерживать отношения, покидаю дом Чусаевых. Мне пора на вокзал, скоро поезд. Вспоминаю о шкатулке, лежащей в сумке.
Что в ней? Воображение рисует мне картины одна заманчивее другой: там золото, какая-нибудь очень ценная вещица, перстень или брошь. Или драгоценные камни — бриллианты, изумруды, сапфиры.
«Или челюсть Гитлера», — возникает неожиданная мысль. Дней пять назад наш главный дворовый чудак дядя Гоша рассказывал, что, якобы, хранящуюся в Кремле, в специальной коробочке, челюсть Гитлера не обнаружили на своем месте.
— И теперь, ребятки, никто не знает, где она. А тому, кто найдет, сразу Героя Советского Союза дадут!
Глава третья
Серебряный конь
Вечер. Еще совсем светло, но жара наконец-то спадает. Народу на вокзале еще больше, чем утром. В толпе стайками бегают цыганята, мимо меня проходит несколько бородачей с лыжами в руках. Интересно, в какие дали они едут? Завидую бородачам белой завистью. Люди едут туда, где есть снег!
— А в банку с огурцами я всегда добавляю таблетку аспирина — от микробов, — доносятся до меня слова какой-то женщины в пляжной панаме. Она делится со случайной знакомой рецептами домашних солений. В общем, жизнь бурлит, кипит и пенится.
Сильно пахнет креозотом — видимо, недавно на путях меняли шпалы. Это запах, запах железной дороги, запах путешествий, будоражит меня. Возникает странное желание бросить все и не заезжая домой махнуть куда глаза глядят — в Сибирь, на Дальний Восток, на Север…
«А чего, — размышляю я, шагая по перрону. — Работу я всегда найду. Деньги там платят приличные. Наберусь впечатлений, жизненного опыта. А потом… Книгу напишу! Пишут же другие».
Конец этим романтическим бредням кладет сердитый капитан-танкист. Стоя у вагона и выпучив глаза, он орет на стайку испуганных солдат-новобранцев, одетых в еще не обмятую форму:
— Вашу мать! Дети воскресенья! Кто разрешил отлучаться?! Я спрашиваю — кто?! На меня смотреть!
Собственно, вот это ожидает и меня, стоит только уйти из университета. Армии я не боюсь, я ж родился и вырос в Казани, на улице Заря, черт возьми! Но терять два года молодости — невеселая перспектива.
В дверях вагона стоит человек. Высокий, сутулый мужик с бледным лицом. Сквозь синеватую кожу просвечивают сосуды.
Этот человек мне не нравится. Почему-то вспоминается гоголевский «Вий», все эти упыри, что пытались умертвить Хому Брута.
Вот и мое купе. Странное дело — я оказываюсь в нем один. Да и вообще вагон практически пустой. Собственно, этот ребус решается легко: курортно-отпускной сезон в разгаре, все едут в Москву и дальше — на юг, на юг. Обратный вал пойдет ближе к осени. Ну, так оно даже и лучше, может, удастся выспаться.
Я достаю из сумки, купленные на вокзале пирожки, бутылку «Жигулевского» пива, пряники в бумажном кульке, выкладываю все это на стол. Рука натыкается на кожаный мешочек. Вынимаю его. Наследство. Шкатулка с замочком. Золото, бриллианты, челюсть Гитлера. Дядя Коля, видимо, был большой шутник.
Достаю шкатулку, ставлю на стол. Она очень старая. Даже древняя. Дерево почернело, углы стерлись. На крышке когда-то имелись некие письмена или знаки, но безжалостное время уничтожило их — остались лишь едва заметные углубления.
Верчу шкатулку в руках. Собственно, называть ее шкатулкой можно с большой натяжкой. Это довольно грубо сделанная коробочка с крышкой. Кстати, крышка чуть-чуть, еле заметно приподнимается, если поддеть ее ногтем. Щелка очень узкая, меньше миллиметра. Я смотрю сквозь нее на просвет окна и вижу язычок замка. Пожалуй, если просунуть кончик лезвия ножа, то можно будет попытаться сдвинуть язычок и открыть шкатулку.
Меня продирает озноб. В купе жарко, душно, а в мое лицо словно дует ледяной ветер. Перед глазами возникает странное видение — темное ночное небо, силуэты всадников над высокой травой, далекие степные костры и полная Луна, заливающая все вокруг своим мертвенным светом…
На мгновения я пугаюсь, но быстро беру себя в руки. «Все, спокуха. Тронемся — надо будет сразу расстелиться, запереть купе и лечь спать. Мне надо выспаться. Но прежде я обязательно загляну в шкатулку…»
Нож у меня, естественно, имеется. Кто ж ездит в поезде без ножа? Сую руку в карман, кладу его рядом со шкатулкой. Это старый, добрый перочинный нож с пятью лезвиями, подаренный мне чуть ли не на двенадцатилетие. Сколько скамеек им истыкано, сколько палок обстругано, сколько бельевых веревок срезано!
Сточенное узкое лезвие упирается в язычок и отодвигает его. Все, можно открывать крышку. Я опускаю шкатулку на столик, убираю нож и вытираю вспотевшие ладони о джинсы.
Мне — страшно? Да. Почему-то я отчаянно боюсь заглянуть в шкатулку. Очень хочу — и боюсь.
Делаю глубокий вдох — и открываю шкатулку!
Изнутри она выстелена шелковистым мехом. В этом коричневым меху лежит маленькая серебряная фигурка. Лошадь. Или конь.
Чертовщина какая-то! Мистика. Вспоминаю Соломона Рувимовича и его эзотерический альманах. Сложенный лист. Схема. Зарисовки животных.
Вытряхиваю фигурку на ладонь, ее словно обжигает сухим льдом. Подношу к губам и пытаюсь согреть дыханием. Голова кружится. Мысли перебивают одна другую.
Что за наследство досталось мне от дяди Коли? Почему шкатулку нельзя открывать? Почему владельцем коня должен быть старший мужчина в роду?
Поезд трогается. Я убираю шкатулку в сумку. Вопросы остаются без ответа — приходит проводница проверять билеты. Подвижная девица лет тридцати с крашенными короткими волосами и шальными глазами.
— Чего кислый такой?
— А?
— Бэ! Кислый, говорю, чего?
— Жарко.
— Студент?
Достаю студенческий, показываю.
— Повезло тебе. Один поедешь.
— Угу… — я киваю.