Мюриел Спарк



Передел

Muriel Spark

THE TAKEOVER



Перевод с английского И. В. Гайдаш

Печатается с разрешения Copyright Administration Ltd. и литературных агентств David Higham Associates Ltd. и Synopsis.

ГЛАВА 1

Тем летом в Неми говорили в основном о трех новых виллах. Одна действительно была новой: под нее расчищали землю, ее продумывали до последнего гвоздя, консультировались с адвокатом. Строили виллу три года и два месяца. «И еще семь дней, три часа и двадцать минут, – нередко уточнял ее нынешний жилец. – От момента, когда Мэгги дала добро, и до въезда прошло ровно три года, два месяца, семь дней, три часа и двадцать минут! Я засекал! Я считал каждую минуту!»

Два других дома уже стояли. Вернее, едва стояли и требовали только ремонта. Каменную кладку, лежавшую в их основаниях, относили к древнеримской эпохе – и то лишь потому, что никто не побеспокоился раскопать фундаменты поглубже. Оба здания с обширными участками, равно как и землю под третью, приобрела Мэгги Редклиф.

Один из домов, сельский коттедж, предназначался ее сыну Майклу. Майкл собирался поселиться в нем после женитьбы.

Саму Мэгги тем летом в окрестностях Неми никто не видел. По слухам, она или уехала, или еще не приехала, или на всех порах мчится не то в Лозанну, не то в Лондон.

По тем же источникам, Хьюберт Мэлиндейн, поселившийся в новопостроенной вилле, то ли встретился с ней, то ли разминулся, то ли получил от нее письмо, то ли провел серьезный разговор, то ли всегда был в курсе мельчайших подробностей ее жизни. Уже не первый год Хьюберт оставался лучшим другом Мэгги и основным источником полезной информации.

Третья вилла когда-то нуждалась в капитальном ремонте. Но не теперь. Мэгги умела организовать что угодно, хотя порой на это уходили годы. Итальянская «пунктуальность», а также ворох семейных и прочих проблем не улучшали положение дел. Однако к лету и третий дом предстал во всем великолепии. Он расположился в глубине прекрасного парка с теннисным кортом, бассейном, прудом, поросшим кувшинками, и огромными ухоженными газонами. В припадке рачительности Мэгги решила сдать виллу богатому бизнесмену, хотя и не испытывала ни малейшей нужды. Так она избавилась от необходимости лишний раз объясняться с Ральфом Редклифом, ее супругом. Ральф Редклиф был не беднее Мэгги, но ничем, кроме денег, не интересовался. Напоминание о регулярном доходе от одного из домов лишало его возможности высказываться о сомнительности всей затеи. И все же говорили, что именно в то лето брак Мэгги затрещал по швам.

С террасы Хьюберта Мэлиндейна открывался великолепный вид на озеро Неми и холмы Альбано, силуэты которых маячили на горизонте. Хьюберт не мог жить без этого вида. Он так прочно утвердился в своей легенде, что Мэгги и в голову не приходило оспаривать его права. Виды из спален секретарей Мэлиндейна были немногим хуже.

Секретарей тем летом было четверо: Дамиан Рансивелл, Курт Хайкенс, Лауро Моретти и Иан Маккей. Из них только Дамиан действительно исполнял секретарские обязанности.



* * *



– Мы ведь не останемся здесь на все лето, милый?

– Почему, котик? Терпеть не могу эти переезды. – Сними сережки, скоро зеленщик придет.

– Что он здесь забыл, милый?

– А как же чеснок?

– Курт, дорогой, нам сегодня не нужен чеснок.

– Нет, нужен, я готовлю салат.

– Вот тебе один зубчик для салата, котик. Больше не понадобится.

– О, Иан, проваливай с кухни, ты меня раздражаешь.



– Мне скучно, – объявил собравшимся за обеденным столом Хьюберт Мэлиндейн, хозяин дома. – И вы все опостылели. Извините, но это так.

– Только нам не рассказывай, – услышал он в ответ.

– Грибы совсем дряблые. Разве можно так жарить? Как будто сварили в растительном масле! Надо жарить на смеси сливочного и растительного. Сливочного класть чуть-чуть, а растительного и того меньше!



Жара тогда стояла такая, будто кто-то на всю катушку включил нагреватель и уехал на летние каникулы. Хьюберт возлежал на диване в кабинете с зашторенными окнами и печально размышлял о полном отсутствии благородства в характере Мэгги. Час сиесты тянулся немилосердно долго. Хьюберт решил поговорить с Мэгги о кондиционере, но необходимость разговора угнетала. Дожидаться встречи, просить, унижаться перед женщиной, которая не знает слова «порядок», – последнее дело! Что говорить о той, которая способна в любой момент нагрянуть «во всем блеске», даже не удосужившись предупредить? Никакого такта! Знай она хоть понаслышке, что такое такт, то не вынуждала бы полагаться в каждой мелочи на ее щедрость, а подписала бы доверенность. Даже этот дом, принадлежит не ему, а Мэгги, хмуро думал Хьюберт, павший на диван под натиском жаркого лета. У него нет никаких прав, никаких. А если с ней что-нибудь случится? Она запросто может погибнуть в авиакатастрофе. Уставив глаза в потолок, Хьюберт выдернул из бороды волос, и боль странным образом принесла успокоение. Нет, с Мэгги ничто не может произойти. Мэгги неуязвима.

ГЛАВА 2

– Не утруждайте извилины понапрасну, мисс Фии, – буркнул Хьюберт, – их вам и на полезные дела не хватает. Просто разложите все в хронологическом порядке, как я просил.

– Я думала, что вы захотите отделить личную переписку от деловой, – огрызнулась Паулина Фин. – Так было бы логичней.

– В ваших словах я логики не заметил, – отозвался Хьюберт, с ужасом, который не имел никакого отношения к Паулине, взирая на огромные коробки, полные писем.

Огромные кипы очень старых писем редко способствуют душевному равновесию. Воспоминания, давно канувшие в небытие, и проблемы, оставшиеся нерешенными, позабытые слова и лишь теперь верно понятые фразы, полная хроника неоплаченных и переплаченных долгов, времени, убитого без толку, и навсегда утраченной юности – призрак за призраком восставал из пыльных коробок.

– Разложите в хронологическом порядке, – повторил Хьюберт. – Сначала по годам, а затем по месяцам. Больше от вас ничего не требуется. И незачем перечитывать их по несколько раз. Так вы только зря теряете рабочее время.

– Есть! Итак, не буду думать о чем не положено, – ответила Паулина Фин и притянула к себе очередную стопку писем.

– Думайте о чем вашей душе угодно, только делайте, как я сказал, – отрезал Хьюберт. – Все мы вольны думать о чем пожелаем. Но, будьте добры, держите мысли при себе, а тратить мое время на дурацкие споры совершенно незачем.

Он вышел на тенистую террасу с видом на озеро. Весна уже заявила о себе: погода, по мартовским меркам, стояла теплая. Хьюберт дал себе слово помириться с секретаршей и называть ее по имени. Она, не спрашивая разрешения, давно уже звала его Хьюбертом. С начала года, когда начались финансовые неурядицы, он сделался раздражительным. Сначала Хьюберт предпочитал считать сложившиеся обстоятельства «любопытными» и «непредвиденными». Однако теперь он начал подозревать, что неудачи стали закономерным следствием второго развода Мэгги, ее нового брака с итальянским и, видимо, ревнивым маркизом, всеобщего финансового кризиса, а также скоропостижного банкротства сомнительной швейцарской компании, куда, в надежде сорвать куш, Хьюберт вложил значительную часть сбережений. Пока он не знал, что предпринять. Оставалось одно средство, и мысль о нем, обретая необходимую ясность, одиноким облаком блуждала в его голове. В то же время деньги продолжали таять.

Неми распростерся перед глазами Мэлиндейна: озеро, далекие холмы, буйная растительность – тот самый вид, который, взволновав воображение сэра Джеймса Фрэзера, воплотился в его «Золотой ветви», «евангелии» нового язычества. Волшебная панорама, и прежде не оставлявшая Хьюберта равнодушным, внезапно возымела неожиданный эффект. «Этот вид мне не по карману», – заключил Хьюберт и вернулся в дом.

При виде Паулины, раскладывавшей письма в стопки, он ощутил легкий всплеск эйфории. Там, в грудах писем, скрывалось последнее средство, к которому настало время обратиться. Нет, Мэгги не отнимет у него Неми! Пусть юридически не все гладко, но моральное право никто не посмеет оспорить.

Юридически ему, разумеется, не принадлежит даже этот дом. Мэгги была… Она была… Мэгги, Мэгги…

Паулина Фин опять зачиталась. В тех случаях, когда на письме не было даты, приходилось углубляться в содержание, чтобы верно соотнести его с одной из многочисленных стопок, аккуратно разложенных на столе. Однако сейчас Паулина вчитывалась в письмо с живым интересом, а Хьюберт вовсе не был уверен, что эта живость ему по карману (особенно учитывая, что теоретически секретарша получала почасовое жалованье). Уверенности у него не было потому, что, хотя жалованье это было очень небольшое, Хьюберт не знал, может ли вообще позволить себе услуги Паулины. Ведь сумма, которую он задолжал, росла каждый час с той же скоростью, с какой уменьшалась вероятность, что когда-нибудь он ее выплатит.

Хьюберт бросил еще один взгляд на Паулину, на ее маленькое личико, обрамленное кудряшками, и понял, как ему не хватает Иана, мальчика из Инвернесса, Дамиана, армянского мальчика с забавной фамилией Рансивелл, лучшего секретаря из тех, кто пытался быть секретарем, и двух других – с их вечными склоками и капризами, кулинарными изысками и перестановками мебели, сережками, кулончиками, демонстративно обтягивающими джинсами и тем, что они обтягивали. Тоска не относилась к кому-то конкретно, но Хьюберту все равно было плохо. Их отъезд, такой недавний и тем не менее так неумолимо свершившийся, до сих пор не давал ему покоя.

Утренние новости, возвестив о смерти Ноэля Коуарда, провозгласили «кончину эпохи». Для Хьюберта кончиной эпохи сделались внезапный развод Мэгги и ее не менее внезапное замужество. «Эпохи умирают – подумал Хьюберт, – каждый день гибнет по эпохе». Он пал духом, затем попробовал взбодриться, но вышло не очень.

Хьюберт снова перевел взгляд на мисс Фин. Она, наконец дочитав увлекательное письмо, нагнулась, вглядываясь в разложенные на столе стопки. У нее были широкие, слишком широкие бедра. «Где поэзия моей жизни?» – подумал Хьюберт. Его не оставляло ощущение, что поэзия где-то недалеко и скоро вернется. Уордсворт называл поэзию «чувством, застывшим в спокойствии». Хьюберт принял митигил, слабенькое успокоительное, убедил себя, что через десять минут станет лучше, и проглотил еще одну таблетку для верности. В это время у парадного входа затормозил до боли знакомый белый автомобиль.

– Боже мой, опять он! – поморщился Хьюберт и обернулся к Паулине. – Мисс Фин, к нам приехал ужасный человек. Не оставляйте меня с ним ни на минуту, носите бумаги на подпись, напоминайте, что я должен отужинать в городе. Придется угостить его выпивкой. Он просто невыносим.

Секретарша вышла посмотреть на прибывшего. Тощий невысокий священник хлопнул дверью машины и, неумолимо приближаясь, улыбался и махал рукой.

– Иезуит из Милуоки, – сообщил Хьюберт.

– Я его встречала, – кивнула Паулина. – Он всех изводит.

– Знаю, – согласился Хьюберт, ощутив внезапный прилив симпатии к мисс Фин, и вышел навстречу священнику.

– Хьюберт, как чудесно, что вы дома! – воскликнул иезуит дребезжащим, как расстроенная гитара, голосом. – Я только что из Рима, и сразу к вам.

– Добрый день, – вежливо поздоровался Хьюберт. – Боюсь, у меня мало времени. Если бы вы позвонили перед приездом, я бы перенес ужин.

– Вы уходите ужинать?

– Да, около семи, – вяло улыбнулся Хьюберт. Было почти шесть часов вечера. – Мне надо успеть переодеться. – Он указал на свой домашний наряд. – Вы знакомы с Паулиной Фин? Паулина, это отец Катберт Плейс.

– Паулина? Кажется, я уже встречал вас. – Священник пожал ей руку, явно пытаясь вспомнить время и место этой встречи.

– Я раньше работала в Риме на Бобби Лестера, – подсказала Паулина.

– Да, конечно! Значит, теперь вы здесь?

– Да, теперь я здесь.

– Хьюберт, я привез с собой коллегу, хочу вас познакомить. Он ждет в машине. Думаю, вас обрадует это знакомство. Он изучает древние экологические культы, у него даже есть записи современных язычников, вы просто обязаны их послушать! Сознательное мешается с бессознательным! Они просто восхитительны! Я-то думал, что мы вместе поужинаем, но так и быть, можно просто выпить. – Священник направился к машине, вытянув одну руку назад, к Хьюберту, будто удерживая его на невидимой привязи.

– Чтоб он провалился! – пожаловался Хьюберт Паулине. – С какой стати тратить на них выпивку? Я ведь говорил, что больше не могу себе позволить развлекаться. Подумать только, они собирались остаться на ужин! Вечно он ведет себя как дома. Вваливается без приглашения, и я уже не хозяин. Еще и зануда каких поискать.

– Ужасный зануда, – согласилась Паулина. – Бобби Лестер тоже терпеть его не мог.

Отец Катберт повернул обратно в компании иезуита схожей наружности, но помоложе.

– Хьюберт, – возвестил он, едва подойдя к террасе, – знакомьтесь, отец Джерард Харви. Джерард изучает экологическое язычество, и я все ему о вас рассказал. Кстати, о Паулина Фин. Она работает на Хьюберта. Мы с ней давно знакомы. Она…

– Идемте в дом, выпьем, – предложил Хьюберт.

– Мы можем посидеть на террасе, пусть Джерард полюбуется, какой здесь вид. Что за чудесная погода! Погода – лучшее в Италии. Уже в марте можно сидеть на улице и…

Хьюберт оставил их на террасе и отправился за напитками. Паулина пошла следом.

– Мне оставаться с ними? – спросила она.

– Да, пусть не расслабляются. Послоняйтесь неподалеку с глупым видом, не давайте им поговорить спокойно. Почаще напоминайте, что через полчаса я должен готовиться к ужину. Нужно убедить их в неизбежности расставания.

Паулина вернулась на террасу и села рядом со священниками.

– Вы давно в Италии? – спросила она у младшего.

– Уже полгода.

– Хьюберту надо собираться, – сообщила она, посмотрев на часы. – Чтобы успеть к восьми, ему придется поторопиться. И еще нужно подписать несколько бумаг.

– Где он ужинает? – поинтересовался отец Катберт.

– Вы не должны об этом спрашивать.

– Разве прилично так разговаривать? – изумился Катберт.

– Наверное, она не католичка, – вступился Джерард.

– Я католичка, – ответила Паулина, – только это ни при чем. Нельзя рассказывать всем подряд о делах своего работодателя.

Хьюберт принес поднос с напитками. Бутылка виски была полной на треть, бутылка джина – и того меньше. Еще на подносе стояло ведерко со льдом и бутылка минеральной воды.

– Это террористический акт, – сообщила Паулина.

– Что? – переспросил Хьюберт, опуская поднос на стол.

– Священники – террористы, – объяснила Паулина. – Нас взяли в заложники и скоро потребуют выкуп.

Иезуиты жизнерадостно переглянулись. Больше всего они любили разговоры о себе.

– Боюсь, с тех пор как вы закончили семинарию, многое изменилось, – ответил Хьюберт.

– Это было не так уж давно. К тому же я затем училась в Челтнеме.

– А где там учатся? – поинтересовался отец Джерард.

– В женском колледже, – ответил Хьюберт. – Если приглядеться – сразу увидите. У нее это на лбу отштамповано.

– Почему вы так враждебно настроены? – спросил отец Катберт, ерзая на стуле, словно он испытывал не только душевный, но и сексуальный дискомфорт.

– Мне кажется, – вероломно обернулся Хьюберт к Паулине, – что продолжать этот разговор не очень гостеприимно. – Он разложил лед по бокалам. – Что будете пить?

– Виски, – хором ответили священники. Хьюберт мысленно попрощался с бутылкой и начал

разливать.

– Хьюберт, у нас больше нет виски, – сказала Паулина.

– Я буду джин, – ответил он. – А вы, мисс Фин?

– Тоник, пожалуйста.

Молодой священник, потягивая виски, не сводил глаз с неподвижного озера и девственного леса, укрывшего плодородную почву холмов.

– Потрясающая экология! – сказал он наконец.

– Вы хотели сказать – прекрасный вид? – переспросила Паулина.

Хьюберт повернул стул спинкой к величественной панораме и вздохнул. Митигил начал действовать.

– Придется от него отказаться. Другого выхода нет. Дом принадлежит не мне, а Мэгги сильно переменилась с тех пор, как выскочила за своего маркиза. Они собрались брать плату за проживание. И немалую. Придется съехать.

– Не забудьте об ужине, – вставила Паулина. – Кстати, Хьюберт, вы не подпишете несколько бумаг?

– О каком ужине? – рассеянно переспросил Хьюберт. После замужества Мэгги, женитьбы ее сына и бесследной пропажи в Швейцарии почти всех сбережений его приглашали куда-либо все реже и реже. Он молча уставился на последний глоток джина, а отец Катберт засомневался в реальности предстоящего ужина.

– Так вы идете на ужин? – решил уточнить он.

– Ведь мы же сказали, – с укором заметила Паулина.

– А вдруг вы не всерьез? – возразил священник.

– Конечно, иду, – опомнился Хьюберт. – Боюсь, мне скоро придется вас покинуть, чтобы переодеться. Они рано садятся за стол.

– Кто они? – решил не сдаваться отец Катберт. – Я их знаю? Может, нам тоже присоединиться?

Его экологический спутник начал демонстрировать смущение:

– Нет-нет, Катберт, лучше вернемся в Рим. Это слишком неожиданно. Нам не надо… – Он поднялся и нервно оглянулся на автомобиль, припаркованный неподалеку.

Хьюберта осенила мысль «отвести грозу» на сына Мэгги, жившего в соседней вилле.

– Может, вам стоит навестить Майкла? – сказал он.

– А он дома, как вы думаете? – с готовностью ухватился за идею отец Катберт.

– Наверняка, – заверил Хьюберт. – Они оба сейчас здесь. Майкл недавно женился, вы уже слышали? В наши дни брак становится роскошью, доступной исключительно миллионерам. Уверен, ваш визит их несказанно обрадует.

Пока один священник восторженно слушал Хьюберта, объяснявшего, как проще добраться до Майкла на машине, отец Джерард не сводил глаз с озера.

– Экология! – воскликнул он. – Здешняя окружающая среда великолепна.

– Навестить Майкла и Мэри – ваш священный долг, – подзуживала священников Паулина. – У них великолепный стол. Знаете, когда Мэгги развелась и снова вышла замуж, они пережили настоящее потрясение. Все Редклифы очень расстроились. Ее новый муж – настоящая свинья.

– Они больше не видятся с отцом?

– Думаю, нет, – отозвался Хьюберт. – Конечно, Редклиф был вторым мужем Мэгги, этот – третий. Но все произошло так неожиданно. Разумеется, на их финансовом состоянии это никак не сказалось. Хотя, честное слово, даже я был в шоке.

Когда священники наконец ретировались, Хьюберт и Паулина пошли на кухню. Он открыл банку сардинок, она нарезала картофельный салат, и они принялись за еду, безмолвно и задумчиво.

Казалось, Хьюберт позабыл обо всем. Паулина, обеспокоенная, что он и вправду забудет столь сблизившую их тему, с готовностью напомнила:

– Ох уж эти священники…

Поначалу Хьюберт не клюнул на наживку, только пробормотал:

– Думаю, вы согласитесь, что они невыносимы.

– И какая развязность, просто хамство! – отозвалась Паулина. Это возымело желаемый эффект – Хьюберт горячо согласился.

– Удивительно, но факт! – воскликнул он. – В тот момент, когда окончательно доходишь до ручки, немедленно являются люди, которых ты надеялся никогда в жизни больше не увидеть, и нагло требуют внимания! Чем тяжелее минута, тем наглее зануда! А ведь было время, когда даже среди иезуитов попадались, простите за старомодное слово, джентльмены. Впрочем, сейчас в это сложно поверить.

Паулина передала ему картофельный салат, щедро приправленный майонезом. Помимо картофеля, в нем был и мелко нарезанный лук.

– Забудьте о них, Хьюберт, – сказала она, явно вознамерившись помешать этому.

Хьюберт улыбнулся.

– Мисс Фин, – ответил он, забирая миску с салатом, – внутри меня хохочет каверзный демон, без которого я погибну.

ГЛАВА 3

– Когда-то здесь жили духи, свита богини. Прибрежные леса населяли дриады и нимфы. Вы уже побывали на руинах храма Дианы? Все заросло, раскопки засыпаны, но все равно там куда интереснее, чем может показаться.

– Я туда не ходила, – покачала головой Мэри, жена Майкла, молодая длинноволосая блондинка из Калифорнии. Она устроилась, поджав ноги, на подушке, брошенной прямо на мозаику террасы. Незваные священники настолько ее забавляли, что она уговорила их дождаться ужина. Майкл был в Риме и собирался вернуться только к девяти. «К девяти – значит, в десять точно приедет», – объяснила она.

– Когда Пий Второй проезжал эти места, – продолжил отец Джерард, – он назвал Неми родиной нимф и дриад.

– Правда?

Появился молодой слуга-итальянец в белом костюме с сияющими пуговицами и причудливыми эполетами. Посмотрев на Катберта как на старого знакомого, он оставил поднос с канапе и орешками на столике, рядом с напитками. Катберт же, не глядя на слугу, схватил орешки, его примеру последовал отец Джерард. Звякнули бокалы. Священники потянулись к бутылкам, и бокалы снова наполнились. Налили и Мэри. Всех их, американцев за границей, объединяло желание делиться опытом и переживаниями, какими бы различными они ни были.

– Я специализировалась в области социологии, – сказала Мэри, закончившая колледж в Калифорнии.

– Вы раньше бывали в Италии? – спросил отец Джерард.

– Нет, никогда. Мы с Майклом познакомились в Париже. Потом переехали сюда. Мне здесь нравится.

– Вы хорошо знаете итальянский? – спросил отец Катберт. Он лучился счастьем. Да и могло ли быть иначе после двух месяцев, безвыездно проведенных вдали от жизни, в унылой церковной резиденции в Риме?

– Да, уже неплохо. Я прошла ускоренный курс. Наверное, скоро совсем освоюсь. А вы как?

– Джерард учится, но ему не хватает практики. В нашей резиденции, конечно, попадаются итальянцы, однако… знаете, мы общаемся только с американцами. Иногда, правда, еще с французами…

– Катберт знает итальянский как родной, – вмешался отец Джерард. – Когда я выспрашиваю у местных о легендах и поверьях, я без него как без рук.

– Джерард пишет научный труд о языческой экологии, – объяснил отец Катберт.

– Правда? Мне казалось, что почти все итальянцы – католики.

– Да так может показаться, но при детальном рассмотрении открывается целый пласт язычества, поглощенного христианством. Обширнейший, неизученный пласт.

– Тогда вам стоит поговорить с Хьюбертом Мэлиндейном…

Заговорили все и сразу. Священники забрасывали собеседницу вопросами и отвечали себе, не дожидаясь ее мнения. Мэри время от времени вставляла ехидные фразы и восклицания. Наконец голос отца Катберта, самый высокий и самый взволнованный, приковал всеобщее внимание. Слуга в ожидании стоял у двери. Мэри вытянула стройные загорелые ноги и прислушалась.

– Сегодня мы приехали к нему без предупреждения, – говорил Катберт. – Ну и что с того? Между прочим, два месяца назад, в Риме, когда я в последний раз его видел, он сказал: «Приезжайте в любое время. Не вопрос, берите с собой друга. Нет, звонить не обязательно, я не выезжаю, приезжайте просто так». Так и сказал. Ну вот, мы и приехали, да, Джерард?

– Приехали, – подтвердил Джерард.

Внимательный слушатель мог бы усомниться в достоверности слов отца Катберта на том основании, что Хьюберт, не будучи американцем, вряд ли бы употребил выражение «не вопрос». Но не подлежало сомнению, что священник взял за правило время от времени заскакивать к Хьюберту вне зависимости от того, ждали его или нет. Так или иначе, он считал это своим неотъемлемым правом.

– Мне было неловко перед Джерардом, он ведь приехал туда в первый раз. Там хозяйничает неотесанная секретарша, я ее давно знаю, она раньше работала в Риме на одного моего друга. Жуткая, невоспитанная…

Здесь в разговор встрял Джерард, а за ним и Мэри. Когда стихли уничижительные междометия, отец Катберт продолжил:

– Думаю, у нее не все в порядке с головой. И она постоянно говорила Хьюберту, что ему пора на ужин, хотя я уверен, никакого ужина и в помине не планировалось, очень уж она на это напирала. – Он опустошил бокал, и слуга вышел из тени, чтобы снова его наполнить. На этот раз Катберта осенило, что лицо этого человека ему знакомо. Однако большего он вспомнить не смог.

Слуга поднял бокал и улыбнулся отработанной, высокооплачиваемой улыбкой.

– Я вас знаю, да? – обратился к нему отец Катберт.

– Это Лауро, – сказала Мэри. – Прошлым летом он был одним из секретарей Хьюберта.

– Надо же, Лауро! В униформе я вас не узнал! Ну и ну! – Казалось, священник смутился, осознав, что слуга понимал, о чем они говорили.

– Не ожидали меня здесь увидеть? – ответил Лауро по-английски, с легким акцентом. – Когда я потерял работу у Хьюберта, то сначала подрабатывал в баре на Виа-Венето, а потом вернулся сюда и устроился у Мэри и Майкла.

– Лауро с нами на ты, – похвасталась Мэри. – Наши друзья из посольства в шоке, но наплевать.

Лауро сверкнул улыбкой и снова растворился в дверном проеме.

– Он может рассказать вам о Хьюберте все, – добавила она.

Лауро согнулся, поправляя розу в букете. Катберт бросил на Мэри осторожный взгляд, но, очевидно, она имела в виду совсем не то, что могла бы.

– Видите ли, на самом деле мне нравится Хьюберт, – признался Катберт, и Джерард подтвердил, что и ему он показался очень приятным человеком.

– Раньше он и мне нравился, – согласилась Мэри. – И сейчас тоже, если честно. Но когда против него ополчилась Мэгги, со своим мужем номер три, пришлось встать на ее сторону. Ведь она – мать Майкла, в конце концов. Что мы могли поделать? С тех пор как Мэгги вышла замуж, ее отношения с Хьюбертом становятся все хуже. Она хочет, чтобы он съехал. А он говорит, что не собирается платить за проживание. Вся мебель тоже принадлежит ей. Хотя трудно с этим придется. Знаете, местные законы… Хьюберт может прожить там до конца света.



К ужину накрыли, как только приехал Майкл. Больше всего говорили о Хьюберте. Тот был идеальной темой для разговора: достаточно насущной, чтобы день за днем следить за событиями, и благодаря их богатству не слишком волнующей. Сам Хьюберт быстро перестал быть старым другом семьи, как в те времена, когда он находился в фаворе у Мэгги. После того как молодожены прекратили навещать его, в их мифологии он превратился в социального паразита.

– Он совсем не похож на прежнего Хьюберта, – сказал Майкл. – Что-то сильно переменило его.

– Я боюсь встретиться с ним в поселке, – добавила Мэри. – Не знаю, о чем нам говорить.

Сначала один, а затем и второй иезуит дали дельный совет, как справиться с неловкостью. За столом прислуживал чересчур смуглый, невысокий, но величавый Лауро, ему помогала симпатичная служанка. Вездесущий весенний ветерок, как еще один слуга, покорно обдувал собравшихся нежным ароматом первых цветов. Вино с собственных северных виноградников прислал новый муж Мэгги.

– Хьюберт убежден, что он прямой потомок богини Дианы Немийской, – сообщил Майкл. – Считает себя если не законным, то духовным наследником всего Неми.

– Не может быть! – воскликнул Джерард.

– Может, – возразила Мэри. – Он в это верит. У них такая семейная традиция, Мэлиндейны всегда в это верили. Мы с Майклом знали в Париже его тетку – она считала это непреложной истиной. Но у нее, по-моему, было не все в порядке со здоровьем.

– Она была уже очень стара, – добавил Майкл.

– Что ж, – заключил Джерард, – надо будет уделить вопросу часть моего внимания.

– Удивительно, – покачал головой отец Катберт, – я думал, что мифы о Диане – его личное хобби. Не знал, что это семейное. К нему стоит заглянуть еще раз.



Древние историки рассказывают о том, что император Калигула делил ложе любви с богиней Дианой Немийской. И в самом деле, сравнительно недавно со дна озера подняли два роскошных корабля, пробывших под водой много веков. Считалось, что на них проходили императорские оргии. Оба корабля во Вторую мировую уничтожили немецкие солдаты. Однако сохранившиеся детали убранства и ритуальные принадлежности создают впечатление, что на борту, даже и после появления христианства, происходило что-то в высшей степени сакральное. А поклонение Диане в Неми уходит корнями в необозримое мифологическое детство человечества. Что же касается предков Хьюберта…

Но, помня о том, что в соседнем доме разговор становится все откровеннее и интереснее, что Лауро многозначительно помалкивает в своем углу, а Мэри, светясь калифорнийским загаром, васильковыми глазами и белоснежными зубами, уже несколько раз успела повторить недавнее изречение Мэгги: «Богиня Диана Немийская с почтением просит своего родственника, господина Хьюберта Мэлиндейна, принять участие в Охотничьем балу, который будет проводиться здесь, в Неми», – помня обо всем этом, присмотримся к Хьюберту повнимательнее.

Хьюберт тем временем, посмотрев, как Паулина Фин моет тарелки, вынес кофе на террасу.

– В моем возрасте, – заявил он, – не стоит пить кофе на ночь. Но, если честно, думать о том, чего не стоит, невыносимо. Всему должен быть предел.

– Понимаю, – ответила Паулина, глядя через его плечо на изумительной красоты озеро.

– Мисс Фин, – сказал Хьюберт, – я решился. Я не покину этот дом.

В декабре семьдесят второго года, вскоре после развода Мэгги, он сбрил бороду. Неделю спустя, уже в январе, узнав, что она вышла замуж за какого-то маркиза с севера страны, он сбрил и усы. Тогда Хьюберт не связывал эти поступки с Мэгги. Однако это как-то отражало его реакцию или, что более вероятно, подготовку к чему-то. Возможно, к какому-то испытанию, которое требует сбривания волос.

Теперь он выглядел моложе. Паулина Фин, которую он нанял в феврале, никогда не видела своего работодателя с бородой и усами и описала его лучшей подруге, еще одной англичанке, работавшей в Риме, как «смазливчика».

Хьюберту исполнилось сорок пять. «Смазливчиком» он был не всегда. Иногда, отправляясь в Рим, чтобы пройтись по магазинам и пообедать с подружкой, Паулина обзывала его «слегка голубоватым». Как бы то ни было, Хьюберт, без сомнения, выглядел неплохо, особенно в страдании. Держаться в форме помогала паника, охватывавшая его, когда он начинал толстеть. Экстренные меры, которые Хьюберт тут же начинал предпринимать, обычно состояли из полного поста продолжительностью в несколько дней, самое большее – в дюжину. Таким образом он быстро доводил себя до истощения и преспокойно начинал снова набирать вес, не стесняясь в блюдах и напитках. Хьюберту не раз говорили, что столь изуверским способом он успешно себя доконает, но этого так и не произошло. Большая часть его сознательной жизни состояла из приступов подобной паники, в перерывах между которыми он предавался грезам, брюзжал или подолгу и со вкусом наслаждался жизнью. Сейчас один из таких перерывов подходил к концу, чем и объяснялась особая одухотворенность встревоженного лица Хьюберта. Он был смуглым и голубоглазым. По отдельности его черты ничего особенного не представляли, однако лицо и осанка производили впечатление. Впрочем, обычно Хьюберт не придавал значения своим внешним достоинствам.

Дом с лучшим видом в округе был богато обставлен. Спустя год после постройки он все еще блистал новизной. Новым был даже антиквариат. Мзгги перевезла из своих поднебесных апартаментов на востоке Манхэттена невероятное количество старинной мебели и столько же картин. Гостиную украшали шесть стульев времен Людовика XIV. Сейчас стульев было пять, а шестой недавно отправился в Рим, в очень неплохую мастерскую на Виа-ди-Санта-Ма-рия-дель-Анима, где с него делали точную копию. У Хьюберта почти не было денег, так что забота о собственном будущем и уверенность, что Мэгги так или иначе заберет из дома мебель, подвигли его принять меры предосторожности. Все было почти готово, оставалось только снять обивку с оригинала, натянуть ее на копию и послать мисс Фин забрать ее. Мисс Фин он сказал, что стул на реставрации. Оригинал же остался в Риме, в полном распоряжении Хьюберта. Как деньги в банке. Хьюберт думал, не подменить ли еще пару-тройку предметов обстановки и, возможно, один стул. Так, пол гостиной застилал исфаханский ковер семнадцатого века. Мысли Хьюберта не раз обращались к нему, но скопировать с необходимой точностью ковер было невозможно. В последнее время Хьюберт мало пользовался гостиной, оттуда исчезло прежнее очарование.

Мэгги отдалялась от Хьюберта довольно долго. Это только ему окончательный разрыв показался внезапным. Он считал его то очередной причудой эксцентричной миллионерши, то влиянием нового мужа, тоже, между прочим, не бедного. Хьюберт не желал признавать очевидного. Как нам известно, еще прошлым летом он сокрушался об отсутствии такта в характере Мэгги. Ее покровительство уже тогда сходило на нет. Она позволила Хьюберту занять дом, молчаливо выполняя неприятное соглашение – вилла была спроектирована по его желанию за три года до постройки. Но уже в эти три года, и тем более когда дом был закончен, Мэгги постепенно перестала полагаться на Хьюберта. Возможно, она начала тяготиться им и раньше.

Хьюберта же собственное положение угнетало дольше и сильнее, чем он признавал в разговорах о Мэгги. «Испорченная миллионерша, – повторял он сначала себе, а потом и Паулине Фин. – Сначала использовала меня, а потом выбросила. Сперва бегала за советами, а теперь хочет, чтобы я выметался из этого дома и из ее жизни. Все мои планы строились на ее обещаниях. У нас было соглашение…»

Паулина предполагала, что без любовной связи тут не обошлось, пока однажды, доверившись ей исключительно потому, что больше поговорить было не с кем, Хьюберт не заявил:

– Я никогда не прикасался к женщине. Я люблю женщин, но даже близко ни к одной нс подходил. Это разрушило бы все волшебство. Женщины – волшебные существа. Я не могу жить без них. Поэтому о постели не может быть и речи.

Подобная тирада ненадолго озадачила Паулину. Быстренько все обдумав, она заключила, что Хьюберт попросту не встретил по-настоящему привлекательную, заслуживающую доверия женщину, и твердо решила не покидать его в дни тяжелых испытаний.

ГЛАВА 4

Но вот и Неми! Меж цветов и травПокоится овал его блестящий,И ураган, дубы переломав,Подняв валы в пучине моря спящей.Ослабевает здесь, в холмистой чаще,И даже рябь воды не замутит,Как ненависть созревшая, хранящейСпокойствие, бесчувственной на вид, —Так кобра – вся в себе, – свернувшись в кольца, спит[1].

– Великолепно сказано, – восхитилась Нэнси Коуэн, учительница английского. – «Ненависть созревшая, хранящей спокойствие» – как вы думаете, что Байрон хотел этим сказать? Загадочно, не правда ли? И тем не менее предельно точно. В далеком прошлом в озере таилось зло. Вероятно, не одно. Языческие обычаи были жестоки. В общем, «созревшая ненависть» – это великое зло.

Ее ученики задумались, догадываясь, что ничего не поняли. Легация, девушка восемнадцати лет, вообще не вникла во фразу.

– Эта ненависть, – объяснила учительница, – скрыта гладью озера и ни разу не проявила себя. Поэтому автор и написал «хранящей спокойствие».

– Красиво, – заметил Пьетро. Ему было двадцать лет. Они с Летицией усердно готовились к вступительным экзаменам в американский колледж.

Из окон виллы, в которой шел урок английского, не было видно озера. Единственное, чем оттуда можно было полюбоваться, – это смутно видневшейся далекой башней замка. Урок шел в третьем доме Мэгги Редклиф, недавно сданном внаем.

Летиция, рьяная националистка, славилась как пылкая почитательница фольклора и любила помогать молодым наркоманам. Ей не нравилось даже то, что отец снял дом у американки. Она выступала против продажи земли иностранцам, утверждая, что они развращают итальянцев и распространяют наркотики. Летиция, бледнокожая блондинка с нескладной мускулистой фигурой, презирала религию и считала себя воплощением новой итальянской молодежи. Ее отец был разведен и непомерно богат. Летиция не желала отправляться в американский колледж, и она почти убедила в своей правоте мисс Коуэн, учительницу. Ее черноглазый брат Пьетро больше всего хотел сняться в кино или самому поставить фильм. Поэтому значительную часть своего времени он либо мотался на «порше» вверх-вниз по Италии, от «каблука» к «голени» и обратно, в компании разнообразнейших личностей – из тех, что слетаются к задумавшему новый фильм режиссеру как мухи на мед, либо озарял собственным присутствием очередной парадный прием, на который так падки итальянцы. Но теперь, после появления Нэнси Коуэн, Пьетро нередко с удовольствием оставался дома.

Нэнси была образованна, худа, длинноноса и мила со всеми, кто оказывался поблизости. Ей было тридцать шесть. Она приехала по объявлению в «Таймс», привезя с собой английские манеры, блеклые летние платья, собственные представления о справедливости и множество других ненужных иностранных вещей. Поначалу Летиция пришла в восторг от того, что над новой учительницей английского оказалось так просто одержать верх в разговоре: казалось, что у мисс Коуэн было что угодно, кроме собственного мнения о политике и общественных тенденциях. Но иногда Летиция подозревала, что Нэнси Коуэн попросту не считала нужным высказывать собственное мнение. Ей даже казалось, что учительница предпочитала во всем соглашаться с Летицией и Пьетро лишь потому, что они для нее ровным счетом ничего не значили. В очередной раз ощутив это, Летиция бросалась биться за свою точку зрения с удвоенной, чуть ли не оскорбительной яростью. Зато Пьетро считал уступчивость Нэнси очень женственной и с экономностью истинного художника был не прочь выжать из уроков английского все, что возможно. Впрочем, отец Пьетро и Легации скорее всего уже переспал с учительницей. Выяснить наверняка было бы несложно, но Пьетро был слишком молод и беспечен, чтобы придавать этому особое значение. Интересоваться подобным он считал нездоровым и невежливым. К тому же однажды за ужином, глядя на то, как Нэнси залюбовалась небом, он однозначно решил, что отец добился расположения учительницы. В лунном свете она выглядела еще лучше – как в кино. И еще: от Пьетро не укрылось, как поглядывала на Нэнси толстуха-горничная, вечно ноющая Клара. Он подозревал, что от Летиции это тоже не укрылось, но сомневался, что та станет вдаваться в интимные детали, касающиеся отца и учительницы. Так или иначе, отец не зря платил Нэнси Коуэн деньги, а она не зря работала, и это было правильно.

Они читали Байрона в тенистом саду, неподалеку от дома. Было шесть вечера. Чтобы порадовать Легацию, Нэнси посвящала уроки Неми. Под строгим надзором садовника и толстухи Клары очередной юный наркоман чистил бассейн. Эта несложная операция сопровождалась ужасающим шумом, поскольку у Клары на все случаи жизни был припасен горестный вопль, а садовник, пытаясь пробиться к мозгу бедняги, обращался к нему как к глухонемому. Спасенному Летицией юноше было далеко за двадцать. Она притащила его этим утром из Рима. Парня накормили, выдали старые брюки Пьетро за услуги и собирались отвезти обратно в центр помощи наркоманам. Таким образом решался вопрос о черной работе в саду. Но только в саду. Летиция никогда не приводила подопечных в дом – из страха, что увиденное заронит в них соблазн вступить на путь воровства или послать на дело приятелей. Отец Летиции относился к ее протеже так же, как раньше относились к цыганам. С точки зрения Нэнси Коуэн, местные наркоманы ничем не отличались от лондонской разновидности. Летиция называла их «нашим новым социальным явлением», и, как ни странно, такой титул импонировал им больше всего. Казалось, они тянутся к Летиции, к ее статистическим выборкам и социологическим терминам, которые давали им хоть какой-то статус в жизни. Мало кто из них пытался оказать ей чрезмерное внимание или попросить денег. Зато в массе своей они невзлюбили Пьетро – его хромированные часы, ботинки от Гуччи, стрижку, будто с обложки журнала, и в особенности – «порше», который постоянно начищал мальчишка в комбинезоне.

Толстуха Клара выкарабкалась из бассейна и затопала к дому, хватаясь за сердце. Ей еще не исполнилось пятидесяти, но выглядела она гораздо старше, а вела себя как девчонка лет двенадцати, которой, без сомнения, до сих пор себя чувствовала.

– Голова болит, – промямлила Клара слезливым детским голосом. – Слишком жарко. Этот с бассейном не справится, придется других людей нанимать. Не соображает, что с хлоркой делать. А у меня голова болит. Ничего он не умеет. Мужчина тут нужен настоящий. А этот никуда не годится.

Петиция в негодовании вскочила с кресла и принялась разбираться с Кларой, грозно размахивая руками. В свои восемнадцать Петиция полностью сформировалась, финальные штрихи были нанесены, оставался простор только для страстей и нарядов. Сейчас она была в блузе с оборочками и юбке народного кроя. По ее мнению, и в сорок восемь она ничуть не изменится, останется такой же, как сейчас, и во внешности, и в нарядах, и в образе мыслей.

Подавив нытье служанки, Легация, сверкая белозубой улыбкой, вернулась к брату и Нэнси.

Нэнси Коуэн дожидалась, пока Пьетро вернет ей томик Байрона.

– Наверное, он сюда зимой приезжал, – решил тот, – смотрите, вот про ураган пишет.

Летиция наклонилась через плечо Нэнси и уставилась в строфы:

– Он пишет, что здесь ураган ослабевает, и правильно. Здесь всегда тихо. Значит, он и правда зимой приехал?

– Все это есть в биографии…

– Кажется у папы есть его жизнеописание, да, Пьетро?

– …но сначала вы должны кое-что понять. Байрон был…

– Хромой от рождения лорд Байрон, – Пьетро открыл книгу на предисловии и начал читать вслух, – был расточителем и распутником. Что такое «расточитель»?

Пьетро потянулся к словарю. Нэнси Коуэн принялась рассказывать, а Летиция внезапно припомнила, что рассказывали о Байроне в школе. Уже заметно похолодало.

В этот самый момент Легацию позвали к телефону. Выругавшись по-итальянски, она удалилась в дом.

Нэнси обернулась к Пьетро, заметив, как пристально он на нее смотрит.

– Вас не смутит, если я задам один вопрос? – сказал он.

– Меня смутил уже этот, – ответила она, пытаясь собраться с мыслями. Нэнси так и не узнала, что так интересовало Пьетро, потому что из двери кухни вышла Летиция и сообщила:

– Папа пригласил домовладелицу на ужин. Она звонила ему в офис. Недавно ее звали миссис Редклиф, но теперь она вышла за итальянца. Ей зачем-то надо нас видеть.

– Приятная женщина? – поинтересовалась Нэнси.

– Мы никогда ее не видели. Она сдала дом через агентство. Богатая американка, мадам Редклиф, теперь итальянская маркиза. Как папа мог снять дом у американки в нашей собственной стране?! Все должно быть наоборот. Почему он не купит виллу?

– В Англии итальянцы владеют землей.

– Это другое! Они туда ехали два, три поколения назад! – Летиция, разозлившись, не сумела ясно выразить свои мысли. (Если к потоку ее чувств вообще примешивались какие бы то ни было мысли). Одновременно она начала ошибаться в английской грамматике. – Они были бедные! Есть много причин. Здесь, в Италии, иностранцы все забирает!

– Возможно, вы и правы, – согласилась Нэнси. – Я никогда об этом не думала. – И она вежливо задумалась.

– Это была старая итальянская вилла, построенная на древних руинах, – слегка успокоившись, продолжила Летиция. – А потом приехала американка с деньгами, отремонтировала дом, купила другие дома – весь Неми полон иностранцев! Мы здесь единственные итальянцы и должны платить за жилье. Папа платит очень много. Мы обустроили внизу вторую гостиную. Представляете, на первом этаже не было второй гостиной! Папа переделал в нее один из гаражей за свой счет. Папе нравится дом, но ему приходится платить все больше и больше.

Мрачная Клара принесла напитки. Нэнси улыбнулась ей, но та лишь закатила глаза.

– Не цепляйся к иностранцам в присутствии Нэнси, – сказал Пьетро. Сейчас он надеялся попасть в иностранный фильм, и, хотя казалось маловероятным, что у Нэнси много друзей среди приезжих иностранцев, особенно среди американцев-киношников, он заставил сестренку «сбавить обороты».

– Но папа платит ей за уроки английского, вот я и говорю по-английски, – возразила Летиция. – А сегодня за ужином мы и с нашей домовладелицей поговорим по-английски.

Подъехала машина хозяина дома, и Нэнси Коуэн улыбнулась.



В зеленой столовой их уже ждал лакированный стол шестнадцатого века и несколько старинных тосканских стульев. В четырех залитых светом нишах красовался заботливо расставленный по полочкам фарфор. В серебряных подсвечниках укрепили новые свечи. Стол был накрыт на шесть персон – и в итоге расстояние между стульями оказалось вдвое больше необходимого. Летиция угрюмо оглядела комнату и, ничего не сказав слуге, вышла в большую гостиную. Слуга выскользнул в другую дверь – видимо, доложить, что никаких претензий нет.

Отец сидел в гостиной на диване, наслаждаясь содержимым бокала. Рядом, на краешке, выпрямилась как спица Нэнси Коуэн.

– Надо было накрыть в северной столовой, – заявила Летиция. – Зеленая слишком помпезна для шестерых.

Ее отец, доктор Эмилио Бернардини, был строен и хорош собой. С бледного привлекательного лица, из-за учительских очков, черные глаза смотрели тем взглядом, каким взирают с портретов представители королевской династии Стюартов. Бернардини был консультантом по правовым вопросам и вел дела в Риме, Милане и Цюрихе. Фактически он занимался одной недвижимостью, поэтому причина, по которой доктор продал фамильную виллу и снял дом у Мэгги, была понятна разве что ему самому. Его дочь разбиралась в деловых вопросах достаточно, чтобы понимать – она не сможет убедить отца просто купить так понравившуюся ему виллу. При любых обстоятельствах Бернардини руководствовался исключительно собственными интересами.

Доктор Бернардини ответил по-итальянски, что зеленая столовая больше подходит для встречи домовладелицы. Пьетро тем временем бурно восхищался платьем Нэнси.

Она на чистом итальянском ответила, что купила его недавно.

– Когда я впервые приехала в Италию, – добавила Нэнси уже по-английски, – и увидела, как здесь одеваются, в лондонской одежде я почувствовала себя полуголой. Поэтому теперь, приезжая сюда, я всегда покупаю новое вечернее платье.

– Значит, на нас слишком много одежды? – очаровательно улыбнулся отец семейства.

– Если бы мы были в Англии, то да. В Англии по таким случаям одеваются гораздо легче.

Доктор Бернардини с большим удовольствием окинул взглядом сначала детей, а потом и ее.

– По-моему, все мы смотримся исключительно элегантно, – решил он. – В этом нельзя переусердствовать.

В столовой появился новый молодой человек, спешно приглашённый Легацией для компании. Невысокий и жирноватый, в мятой рубашке с круглым воротом и поношенных серых брюках, будто этот мужчина никогда не заботился о своей внешности. Летиция представила его как Марино Весперелли, не забыв добавить для отца, что Марино преподает психологию. Доктор Бернардини принял гостя благосклонно, пригласил сесть и предложил выпить. Последнее Летиция взяла на себя, отведя молодого гостя к противоположной стене, где стоял столик со льдом и напитками. Эмилио Бернардини шепнул Нэнси:

– Так противно, что этот тип увивается за моей дочерью.

– Может, они просто друзья?

– И в какой подворотне она их подбирает?

– Наверное, они вместе работают в благотворительном центре.

– Ему самому не помешала бы благотворительность. Когда молодой психолог вернулся с бокалом, доктор Бернардини попытался завязать разговор о его профессии. Гость отвечал кратко и не задавал ответных вопросов. Очевидно, он считал, что сделал достаточно, просто появившись на ужине, и, как ни странно, был прав. Послышался шум подъехавшей машины.

– Наверное, это она, – сказал Пьетро.

Мэгги Редклиф давно, невероятно давно привыкла привлекать всеобщее внимание. И это ей до сих пор удавалось, несмотря на то что американке было уже под пятьдесят. Самое главное – эффект достигался без всяких сознательных усилий. Но сейчас Мэгги волновали исключительно собственные дела. Поэтому, пожав по очереди руки всем присутствовавшим, она принялась рассматривать картины, авторы которых казались знакомыми. Мэгги обернулась к хозяину и напомнила ему, как полотно Климта, висевшее над камином, чуть было не осталось у коллекционера в Австрии. Остальные ощутили, что исключены из круга в который допускаются только самые богатые из богатых.

Ожидая, пока гостья соизволит сесть, Нэнси Коуэн сначала безуспешно попыталась подтянуть чулок, а потом поправила прическу, нервничая, как школьница. Наконец Мэгги села, и все последовали ее примеру. На вопрос, что она будет пить, Мэгги обернулась к несимпатичному молодому психологу и поинтересовалась, что у него в бокале.

– Херес со льдом, – ответил он.

Беззвучно рассмеявшись, Мэгги посмотрела на хозяина дома и попросила водку с тоником. Ее наряд, как и у всех, был чрезмерно пышен, однако подобран с большим вкусом. Белое платье с узором выгодно оттеняло золотистый загар. Хотя в волосах Мэгги поблескивала седина, большие глаза озорно блестели. Казалось, будто она вся светится.

Вечер ожидался прохладный, и кондиционер заранее отключили. Окна выходили на холмы Альбано. Все сидели далеко друг от друга за огромным лакированным столом и негромко переговаривались, ожидая, когда принесут ужин. Эмилио Бернардини занял место во главе стола, по правую руку от него разместилась Мэгги, по левую – Нэнси. Напротив села Летиция, с Пьетро справа и своим ухажером слева.

Вино, вода, авокадо, соус.

– Как вам нравится на вашей вилле, маркеза?

– Благодаря вам она стала еще более очаровательной, – ответила Мэгги.

– Мы многое изменили, – сказала Летиция. – Пришлось нанимать рабочих. Один из гаражей теперь стал второй гостиной. Иначе не было…

– Я знаю, – улыбнулась Мэгги. – Агент мне сообщил.

– Вы обязательно должны ее посмотреть, маркеза, – сказал доктор Бернардини.

– Я так и сделаю.

– Если мы говорим по-английски, почему вы говорите «маркеза»? – спросила Летиция. – Правильно говорить – «маркиза».

– «Маркеза» – красивее, – объяснил Пьетро.

– Да, вы совершенно правы, – согласилась Мэгги. – И «синьора» тоже лучше, чем «миссис». «Мисс» и «миссис» закрывают рот, а «синьора» и «синьорина» – нет. «Мисс» и «миссис» – это ухмылка, а «синьора» и «синьорина» – легкий присвист.

Озадаченный Марино заерзал, пытаясь уловить смысл сказанного. Пока остальные смеялись, Летиция скороговоркой объяснила ему по-итальянски в чем дело.

– А почему присвист лучше, чем ухмылка? – спросил он.

– Просто лучше, – ответил доктор.

Всем наполнили бокалы.