Джеймс Сигел

Сошедший с рельсов

Посвящается Минди, которая заботится о семье не меньше, чем о своем садике, – с большой любовью, неизменной преданностью и незатухающей пылкостью.
Благодарю Сару Энн и просто Сару за неоценимую помощь в создании этого романа. А также Ларри за его веру в меня и, конечно, Ричарда, который немилосердно меня подталкивал.
«Аттика»

Пять дней в неделю я преподавал английский в школе Восточного Беннингтона и два вечера – тот же самый английский в государственной тюрьме «Аттика». Иначе говоря, коротал время, то спрягая глаголы с малолетними правонарушителями, то склоняя причастия с осужденными. Один мой класс ощущал себя так, будто был в тюрьме, а другой по-настоящему отбывал наказание за решеткой.

Вечерами, когда у меня были занятия в «Аттике», я рано ужинал с женой и двумя детьми, целовал на прощание жену и подростка-дочь, вез на закорках до двери четырехлетнего сына, чмокал его в лобик и обещал заглянуть к нему в спальню, когда вернусь.

А потом все еще в ореоле душевного благополучия забирался в восьмилетний «додж-неон».

Но к тому времени, когда при входе в тюрьму я проходил металлодетектор, это ощущение меня покидало.

Может быть, от того, что натыкался взглядом на медную табличку в комнате посетителей: «В память сотрудников исправительной службы, погибших во время бунта в тюрьме „Аттика“». И ни слова о погибших заключенных.

Я только недавно начал преподавать в этом месте и еще не решил, кто страшнее: заключенные или надзиратели, которые их охраняли. Скорее всего, надзиратели.

Они меня явно недолюбливали – мои услуги считали роскошью, как кабельное телевидение в тюрьме: ведь заключенные ничего не сделали такого, чтобы все это заслужить. Умничанье какого-то либерала в Олбани[1], которому ни разу не втыкали под ребра перо и не швыряли в морду дерьмом, кому не приходилось отдирать татуированное тело от насквозь пропитанного кровью пола, можно сказать, купаясь прямо в СПИДе.

Они здоровались со мной с едва скрываемым презрением. Бурчали: «Вот и профессор пожаловал». А один из надзирателей написал на стене туалета для посетителей: «Сочувствующая сволочь».

Я их прощал.

Они существовали среди превосходящих сил – обуреваемого ненавистью тюремного народа. И чтобы снести эту ненависть, должны были ненавидеть сами. Им не разрешалось носить оружие, и они вооружались особым отношением к жизни.

Что же до заключенных, которые посещали мои занятия, они казались до странности понятливыми. Многие из них являлись несчастными жертвами драконовских рокфеллеровских законов о наркотиках, согласно которым покупка даже малой дозы кокаина считается тяжким преступлением.

Иногда я давал им письменные задания. Я говорил: «Напишите обо всем, что угодно. Обо всем, что вас интересует».

А потом заставлял зачитывать в классе. До тех пор, пока один черный по имени Бенджамен Вашингтон не понес абсолютную чушь. Он и в самом деле сочинил несусветную ерунду. Над ним посмеялись. Он обиделся и во время завтрака, пока все ели яичницу-болтунью и поджаренные тосты, порезал товарищу спину.

С того дня я изменил тактику.

Все излагают то, что их интересует, и сдают неподписанным. Я читаю вслух, но ни одна душа не знает, кто автор. Знает только автор, и этого вполне достаточно.

Но как-то раз я попросил написать то, что интересовало меня. Их собственную историю. Как, например, они оказались здесь, на уроке по английскому у мистера Уиддоуза в классе для занятий государственной тюрьмы «Аттика». «Хотите быть писателями, – сказал я им, – начинайте описывать самого писателя».

Возможно, это будет полезно, подумал я, как для меня, так и для них. И уж конечно, интереснее «Крошки-бабочки» – рассказика о последних потугах… Поди угадай, кого именно. Суть в следующем. Крошка нес радость и красоту в заросший сорняками уголок города, пока его не раздавил, как клопа, местный дилер-психопат. В конце страницы приписка: мол, все это чистая аллегория.

Я дал задание в четверг. Через неделю работы посыпались ко мне на стол. Первая – про безвинного парня, которого упекли в тюрьму за вооруженный грабеж. Вторая – про безвинного парня, которого упекли в тюрьму за незаконное хранение наркотиков. Третья – про безвинного парня, которого упекли в тюрьму…

Похоже, все это не так познавательно, как я предполагал.

И вдруг…

Очередной рассказ. Вернее, даже не рассказ (хотя заголовок имелся) – пролог к рассказу.

Об очередном безвинном человеке.

Который шел к поезду, чтобы поехать на работу.

Сошедший с рельсов. 1

В то утро Чарлз, открыв глаза, уже через несколько секунд сообразил, почему ему так не хотелось это делать.

Дочь Анна окликнула его из коридора, и он подумал: «Да, да, конечно».

Дочери требовались деньги на обед, записка для учителя физкультуры и доклад, который следовало подготовить вчера.

Все правильно – только не в такой последовательности.

Он умудрился выполнить все три просьбы между душем, бритьем и одеванием. Пришлось. Жена Диана убежала на работу в государственную школу номер 183 и поручила его отвечать за все на свете.

Спустившись вниз, он увидел на кухонном подоконнике глюкометр[2] Анны и пустой шприц.

* * *

Из-за Анны он и опоздал.

Примчавшись на станцию, он с досадой услышал, как вдали замирает перестук колес.

Ко времени отправления следующего поезда платформа наполнилась людьми, совершенно ему неизвестными. Он знал по виду большинство тех, кто ездил на 8.43, а теперь его окружало сообщество 9.05, и он будто очутился в чужой стране.

Он нашел место в вагоне и погрузился в изучение спортивной газеты.

Стоял ноябрь. На днях почил в бозе чемпионат по бейсболу, баскетбол только-только поднимал голову, а футбол уже сулил очередной позорный сезон.

Минут двадцать он пребывал в таком положении: взор устремлен на газетный лист, в голове ни единой мысли, только статистические данные – цифры, с которыми у него были особые отношения. Номер своей социальной страховки, например, он умел вызывать из памяти даже во сне. И вызывал-таки порой, чтобы не думать о других цифрах.

О каких?

Ну, скажем, о показателях сахара в крови у Анны, они были пугающе, заоблачно высоки.

Анна больше восьми лет страдала юношеским диабетом.

С ней было не очень хорошо.

А вот число 3,25 ему очень нравилось. Показатель эффективности Роджера Клеменса по прозвищу Ракета – лучший в лиге за прошлый сезон.

Радовало глаз и число 22. Столько очков стабильно добывал за матч Латрелл Спруэлл (нью-йоркский бейсбольный клуб «Никербокерс»).

На эти выкладки он мог смотреть без содрогания.

Поезд дернулся и остановился.

Пассажиры оказались где-то между станциями – по обеим сторонам пути длинные одноэтажные серовато-коричневые дома. Неожиданно ему пришло в голову, что, хотя он и ездил по этому маршруту довольно часто, все равно не взялся бы описать окрестности вдоль дороги. Став человеком среднего возраста, он прекратил смотреть в окна.

Он опять уткнулся в газету.

Это случилось между заметкой Стива Сербиса о правилах переигровки и сетованиями Майка Стрейханса по поводу падения личного показателя эффективности.

Впоследствии он не мог объяснить, что заставило его поднять глаза.

И бесконечно спрашивал себя, что было бы, если бы он продолжал читать. Мучился фантазиями: если бы так, то тогда бы как? И что теперь?

Но он взглянул поверх газеты.

Девятичасовой поезд продолжал движение из Вавилона до Пен-стейшн. Из Меррика во Фрипорт, Болдуин, Роквил-центр. Из Линбрука в Джамайку, в Форест-Хиллз и в Пен.

А Чарлз безвозвратно и сокрушительно сошел с рельсов.

«Аттика»

Через два дня вечером мой четырехлетний сын забрался после ужина ко мне на колени.

– Пошли на поиски сокровищ, – шепнул я и изобразил пальцами шажки на его позвоночнике. – Вот здесь у нас крестики на карте.

Сын поежился и хихикнул. Он него пахло шампунем, леденцами и пластилином – только ему присущий запах.

– Чтобы добраться до сокровищ, надо шагать широко и бежать трусцой, – бормотал я.

А когда замолчал, сын меня спросил, где же все-таки сокровище. Я ответил как обычно – мы проделывали это путешествие изо дня в день.

– Вот оно, мое сокровище! – И схватил его в охапку. Жена улыбнулась нам с противоположного конца стола.

Я поцеловал их на прощание. И все тянул время – никак не решался выйти из дома. Словно хотел набраться положительных эмоций перед тем, как проехать через кирпичные ворота «Аттики» и войти в зловонное помещение тюрьмы. Словно надеялся, что магическая аура защитит меня от зла.

– Будь осторожен, – попросила с порога жена.

* * *

Металлодетектор взвыл, как сирена воздушной тревоги.

Я забыл выложить из кармана ключи от дома.

– Эй, Йобвок, – усмехнулся охранник Хэнк, – ключи-то, они вроде как из металла.

Йобвок играл в задней линии «Ковбоев» и был тем самым сукиным сыном, по поводу которого мы частенько отпускали соленые шуточки.

Должен признаться, Профессор – не единственное мое прозвище.

– Извините, – промямлил я. – Забыл.

Войдя в класс, я заметил на столе продолжение истории о человеке в поезде. Одиннадцать старательно напечатанных страничек.

«Да, – подумал я, – все только начинается».

И оказался прав. Всякий раз, приходя на урок, я находил очередную порцию повествования: иногда одну-две странички, а иногда столько, что хватило бы на несколько глав. Аккуратно сложенные на столе и, как уже заведено, без подписи. История разворачивалась по частям, словно захватывающий телесериал. Она и в самом деле имела все признаки «мыльной оперы»: секс, обман и трагедию.

Я не читал эти отрывки классу – понимал: они предназначались только для меня. Для меня и, разумеется, для самого автора.

Кстати, об авторе.

В моем классе было двадцать девять учеников: восемнадцать черных, шесть латиноамериканцев и пять бледных, словно призраки, белых.

Я был совершенно убежден, что никто из них никогда не ездил на девятичасовом поезде до Пенсильвания-стейшн.

Так кем же был он?

Сошедший с рельсов. 2

Роскошное бедро – вот что бросилось в глаза поначалу.

Не какое-то заурядное бедро, – а упругое, гладкое и загорелое, бедро, которое явно холили тренировками на бегущей дорожке, бедро в облегающей, по-модному короткой юбке, что из-за позы сидевшей женщины казалась еще короче. Ноги были небрежно положены одна на другую. А длина юбки, надо признаться, находилась на грани пристойности.

Вот что увидел Чарлз, когда поднял глаза.

А еще он заметил черную туфлю на высоком каблуке, выставленную в проход, слегка покачивающуюся в такт движению поезда. Он сидел спиной напротив незнакомки по ходу поезда. Но женщину почти скрывала первая страница «Нью-Йорк таймс» с таким тревожным и таким знакомым заголовком во всю полосу – «Ближний Восток в огне». Поэтому он сосредоточился на бедре в безнадежной надежде, что его хозяйка менее красива.

И напрасно.

Он размышлял, как поступить дальше: то ли снова уткнуться в спортивные новости, то ли уставиться в залепленное грязью окно, то ли углубиться в рекламу банков и авиакомпаний, сплошь украшавшую стены вагона. И вдруг сквозняк смял «Нью-Йорк таймс» настолько сильно, что открыл лицо женщины.

Она была красива.

Вот это настоящее зрелище! Глаза большие, как у лани, – сама нежность. Губы полные, великолепной формы, нижнюю она чуть-чуть прикусила. А волосы? Такие мягкие, что хотелось в них зарыться и вдыхать, без конца вдыхать их аромат.

Он надеялся, что она привлекательна, интересна или просто миловидна. Ничего подобного. Она оказалась потрясающей.

И в этом состояла проблема, потому что в тот период жизни он чувствовал себя особенно уязвимым. Мечтал о чем-то вроде параллельной Вселенной.

Такой, где он был не женат и где не болел его ребенок, где он вообще был бездетным. Там все шло превосходно, и он ощущал в себе силы завоевать целый мир.

Вот почему ему не хотелось, чтобы читательница «Нью-Йорк таймс» оказалась красивой. Вроде как подсмотрел в замочную скважину в ту параллельную Вселенную. И ее хозяйка поманила его пальчиком на ложе.

Хотя всем известно, что параллельная Вселенная только для детей и полных шизоидов.

Ее не существует.

Над ним навис кондуктор и что-то потребовал. Что ему нужно? Неужели не видит, насколько он занят, определяя границы своей жизни?

– Билет, – сказал этот назойливый человек.

Чарлз вспомнил, что забыл забежать на вокзал и купить недельный проездной. Он опоздал, выбился из колеи и теперь ехал зайцем в компании чужаков.

– Забыл купить, – пробормотал он.

– Хорошо, – ответил кондуктор.

– Понимаете, совсем из головы вылетело, что сегодня понедельник.

– Прекрасно.

А Чарлза тем временем осенила еще одна мысль: по понедельникам он брал в привокзальном банкомате деньги, на которые покупал проездной. Деньги, на которые они существовали целую неделю. Деньги, которые он забыл взять.

– В таком случае девять долларов, – заявил кондуктор.

Как многие пары в наши дни, Чарлз и Диана жили на иждивении банкомата, что выдавал подобно доверенному управляющему наличность мелкими порциями. С утра бумажник Чарлза лежал на своем обычном для понедельника месте – на кухонном столе, и Диана, вне всякого сомнения, уходя на работу, вытрясла из него последнюю мелочь. Так что теперь бумажник был пуст.

– Девять долларов. – В голосе послышались нетерпеливые нотки. Кондуктор явно начал выходить из себя.

Чарлз заглянул в бумажник: вдруг между визитными карточками и фотографиями шестилетней давности завалилась двадцатка? К тому же рыться в бумажнике – это именно то, что следует делать, когда у человека требуют деньги.

Так он и поступил.

– Вы задерживаете всех, – сказал кондуктор. – Девять долларов.

– Сейчас-сейчас. – Чарлз продолжал бесполезные поиски, стараясь не показать, как он смущен из-за того, что его застукали без денег среди законопослушных пассажиров.

– Так у вас есть или нет?

– Подождите минуточку…

– Эй, послушайте, я за него заплачу, – предложил кто-то.

Это была она.

Помахала десятидолларовой бумажкой и улыбнулась ему, чем совершенно вывела из душевного равновесия.

Сошедший с рельсов. 3

Они завели разговор.

О пути следования? Конечно.

Куда я еду? На работу? Да.

Мне иногда кажется, сказала она, действуй правительство США так же, как железная дорога Лонг-Айленда, мы бы оказались в незавидном положении.

А он понял, что, может, так и есть, и они уже в незавидном положении.

О погоде? Разумеется.

Осень – мой любимый сезон, призналась она. Но куда она подевалась?

Сбежала в Балтимор, ответил Чарлз.

О работе? Естественно.

Я сочиняю рекламу, сказал Чарлз. Я творческий работник. Режиссер.

А я надуваю клиентов, отозвалась она. Я брокер. И, помолчав, добавила: Шучу.

Рестораны, в которых обедали… колледжи, в которых учились… любимые кинофильмы. Упомянули буквально все.

Кроме браков.

Браков во множественном числе, потому что она носила кольцо на безымянном пальце левой руки. Обручальное.

Возможно, брак не принято обсуждать во время флирта. Если, конечно, то, чем они занимались, именуется флиртом. Чарлз не был в этом уверен. Он был немного старомоден и никогда не чувствовал себя с женщинами свободно.

Но едва она вложила десятидолларовую банкноту в руку кондуктора, как он принялся протестовать: Не глупите, вам вовсе ни к чему это делать, и когда кондуктор дал ей доллар сдачи, продолжал возражать: Нет, серьезно, в этом совершенно нет необходимости, а потом поднялся и пересел на свободное место рядом с ней.

А что? Разве этого не требовала вежливость? Ведь тебя выручили. И не важно, что у твоего спасителя такая внешность, как у нее.

Бедро подвинулось и освободило ему пространство. И хотя его взгляд был прикован к лицу, от которого захватывало дух, он заметил движение ног, и оно оставалось в его сознании, пока он повторял банальности, всяческие пустяки и расхожие истины.

Он спросил, в какой она работает брокерской конторе.

Моргана Стенли.

И давно?

Восемь лет.

А где прежде работали?

В «Макдональдсе».

Я там работал, когда учился в школе.

Она была чуть-чуть моложе его и сообщила об этом на тот случай, если он не заметил.

Но он заметил. И теперь подбирал точный эпитет для ее глаз. Ему пришло на ум – лучистые. Да, именно лучистые, точно.

– Я верну вам деньги, как только приедем в Пен-стейшн. – Чарлз внезапно вспомнил, что должен ей девять долларов.

– Можно завтра, – ответила она. – И естественно, плюс десять процентов за ссуду.

– В первый раз встречаю акулу-ростовщицу, – рассмеялся он. – Может, вы и коленки дробить умеете?

– Нет, только яйца.

Да, решил он, они все-таки флиртуют. И у него неплохо получается. Наверное, это как кататься на велосипеде или заниматься любовью – навык никогда не забывается. Хотя они с Дианой успели подзабыть.

– Вы всегда ездите этим поездом?

– А что?

– Мне надо знать, чтобы вернуть долг.

– Забудьте. Это всего лишь девять долларов. Как-нибудь переживу.

– Ну уж нет. Я должен их отдать. Таково моральное востребование.

– Моральное востребование? Я вовсе не желаю, чтобы вы его ощущали. Между прочим, вы уверены, что есть такое словосочетание?

Чарлз покраснел:

– Наверное. Видел однажды в кроссворде. Так что, должно быть, есть.

Потом они поспорили о кроссвордах. Ей нравилось их решать, а ему – нет.

Она могла с закрытыми глазами их перещелкать во всех газетах. А ему требовались оба глаза и серое вещество в придачу, именно то, чего и не хватало. Того, что отвечает за сосредоточенность и упорство. Его мозг слишком любил растекаться мыслью по древу и не желал подсказывать, какое, например, слово из шести букв обозначает печаль. Согласен, согласен, печаль это чересчур просто. Грусть. Та самая основа, на которой его мозг последнее время строил параллельную Вселенную, где можно флиртовать с зеленоглазыми женщинами вроде новой знакомой.

Они продолжали треп. Беседа шла, как поезд: то резво двигалась вперед, то замирала в поисках тем, то снова неслась на всех парах. Они очнулись вблизи Ист-Ривер, почти у цели.

– Мне повезло, что вы оказались рядом, – сказал он в темноте.

Флуоресцентные огни вспыхивали и гасли, и он различал только ее силуэт. Все выглядело чистой случайностью: он сел в вагон, с него потребовали девять долларов за билет, ему нечем было платить, и она, распрямив длинные ноги, выручила его.

– Нельзя ли вас попросить сесть завтра на этот же поезд, чтобы я мог отдать вам долг? – спросил он.

– Считайте, что назначили свидание, – улыбнулась она.

И даже после того, как они пожали на прощание друг другу руки, после того, как она скрылась в толпе на перроне Пен-стейшн, а он еще десять минут дожидался такси и столько же ехал в город, после того, как, поздоровавшись со своим начальником Элиотом, заверил его, мол, бегу-бегу, и после того, как ворвался в кабинет, он размышлял над ее словами.

Она могла сказать: «хорошо». Или «договорились», или «до завтра». Или «отличная идея», или «никудышная мысль». Или «пошлите деньги по почте».

Но она сказала: «Считайте, что назначили свидание».

Ее звали Лусиндой.

Сошедший с рельсов. 4

Что-то назревало.

Элиот сообщил, что явилась клиентка и жаждет поговорить относительно рекламы кредитных карточек. Или, скорее, поднять скандал.

Сорванные сроки, неумелый анализ ситуации, халтурщики-исполнители – надо готовиться получить по полной программе.

А причина типичная.

Экономика.

Дела вообще шли неважнецки из-за сильной конкуренции и невероятно требовательной клиентуры. Перед заказчиками приходилось лебезить – какая уж тут свобода творчества!

Похоже, в ближайшем будущем придется нанести визит главному, устроить творческие посиделки с Папиком и наведаться в налоговую инспекцию. Наступала пора делать огорченное лицо, вытягивать руки по швам и повторять: «Благодарю вас, сэр».

Он вошел в конференц-зал, и один взгляд на кислую физиономию Эллен Вайшлер подтвердил худшие ожидания.

Она скривилась так, словно только что отведала свернувшегося молока или нюхнула нечто отвратительно-мерзкое. И Чарлз понимал, что именно ее перекосило. Последний ролик, который они состряпали для ее компании, являлся верхом посредственности: плохой подбор исполнителей, плохой текст и, как следствие, плохая отдача. И не важно, что они рекомендовали другой сюжет. Не важно, что просили, умоляли, даже унижались, убеждая изменить сценарий. И добились своего. Первый вариант рекламы получился более или менее умным и в определенной степени современным. Но тут вмешался заказчик – прежде всего Эллен – и принялся тасовать кадры и выбрасывать удачные планы столь усердно, что каждая новая версия становилась слабее предыдущей. В результате теперь на телеэкраны пять раз в день выскакивает дежурная собачка и машет хвостиком. Все не важно, потому что это их позор и их деньги – точнее, семнадцать процентов от ста тридцати миллионов долларов, – и точка.

И разумеется, их благополучие, ты же помнишь об этом, Чарлз.

Он поздоровался с Эллен непорочным поцелуем в щеку – решил, что это самое подходящее на полпути к своему понижению, и одновременно подумал: а не уместнее ли потрясти руку, готовую его утопить?

– Так-так, – начала Эллен, когда все расселись.

Все, то есть Чарлз, Элиот, рекламщики Ло и Мо и сама Эллен с соратниками от заказчика. «Так-так», – бывало говаривала мать Чарлза, когда находила под его кроватью «Плейбой». Это «так-так» требовало объяснений и, конечно, искреннего раскаяния.

– Догадываюсь, вы пришли не за тем, чтобы увеличить наши комиссионные, – сказал Чарлз.

Он пошутил, однако никто не рассмеялся. А Эллен помрачнела сильнее.

– У нас серьезные проблемы, – сообщила она.

«У нас тоже серьезные проблемы, – подумал Чарлз. – Нам очень мешает, когда заказчик постоянно указывает, что делать. Отвергает предлагаемый материал, не доверяет, кричит. И еще, нам очень не нравятся надутые физиономии». Вот что хотел он сказать. Но произнес совершенно иное.

– Ясно, – бросил он и принял отрепетированный до совершенства униженный вид.

– Похоже, мы говорим, говорим, но никто не слушает, – продолжала Эллен.

– Но мы…

– Именно это я и подразумеваю: сначала извольте выслушать меня, а потом возражайте.

Чарлз заметил, что она вышла за пределы обыкновенной злости и стала откровенно грубить. Будь Эллен просто знакомой, он встал бы и хлопнул дверью. Если бы она тянула меньше, чем на сто тридцать миллионов, посоветовал бы валить куда подальше.

– Разумеется, – пробормотал он.

– Мы договорились о стратегии. Все расписали. Но вы постоянно своевольничали.

Их своеволие заключалось в том, что они пытались сделать ролик остроумнее, занимательнее, вложить в него нечто такое, что заставило бы потенциального зрителя смотреть на экран, а не в сторону.

– Я говорю о нашей последней рекламе.

«И я о том же».

– Мы обо всем договорились на совете. Решили, каким образом снимать. И вдруг получаем ролик, который не имеет ничего общего с нашими наметками. И к тому же этот пресловутый нью-йоркский юмор…

Если бы она стала ругаться, ввернула бы крепкое словцо, и то выглядела бы не такой тошнотворной.

– Вы же знаете, мы всегда стараемся…

– Я просила вас помолчать.

Теперь она перешла к втаптыванию в грязь. И Чарлз засомневался: может ли человек от такого оправиться.

– Мы были вынуждены отвергать вариант за вариантом, чтобы наконец получить то, за что заплатили деньги. – Она сделала паузу и обвела глазами стол.

Чарлзу эта пауза не понравилась.

Такая пауза не приглашала к ответу. Она предназначалась не для того, чтобы перевести дыхание. Такая пауза предполагала, что за ней последует нечто еще более неприятное, чем уже довелось выслушать. Так замолкали его подружки перед тем, как опустить топор и обрубить последнюю надежду. Или недобросовестные агенты фирм, намереваясь перейти к тому, что указывалось в договоре мелким шрифтом. Или сестры приемного отделения «Скорой помощи», когда собирались сообщить, что произошло с его дочерью.

Эллен подняла голову:

– Может, нам стоит изменить направление?

Что она хотела этим сказать? Во всяком случае, ничего хорошего. Замыслила распроститься с агентством?

Чарлз покосился на Элиота. Показалось странным, что тот сидел, уткнувшись взглядом в стол.

И вдруг он догадался.

Эллен прощалась не с агентством.

Она прогоняла его, Чарлза.

Все не в счет. Десять лет работы, сорок пять рекламных роликов, немалое число наград на фестивалях. Это больше никого не интересовало.

Да, от такого оправиться невозможно. Элиот мог, он – нет. Наверное, Элиота известили заранее. Таких шагов не предпринимают, предварительно кого-нибудь не уведомив.

Et tu, Brute?[3]

Все молчали. Чарлз испугался, что сейчас уронит голову на стол и заплачет. Не требовалось зеркала, чтобы определить: кровь бросилась ему в лицо. Не требовался психиатр, чтобы диагностировать: смертельно ранено самолюбие.

Эллен прокашлялась. Начинается. Сперва она устроила ему выволочку за то, что он говорил без спроса, а теперь ждет, чтобы он что-нибудь сказал. Жаждет прошения об отставке.

– Вы не хотите, чтобы я дальше занимался вашими делами?

Чарлз постарался произнести это бесстрастно, даже слегка вызывающе. Но ничего не получилось. Тон вышел плачущим, обиженным, жалким.

– Мы, конечно, ценим все созданное вами, у вас замечательные работы, – услышал он. А потом вроде как отрубился. Он подумал, что их славная компания и их славный президент могли бы возмутиться и сказать, что «это мы выбираем, кому здесь заниматься вашими делами. И мы выбрали Чарлза». Не исключено, что они так бы и поступили, если бы сумма не была настолько значительной и дела не шли так паршиво, если бы они вообще не привыкли стоять на коленях перед заказчиками.

Но Элиот по-прежнему не отводил от стола глаз. Чарлза публично потрошили, а он выводил на бумаге каракули. Похоже, босс производил подсчет: с одной стороны 130 миллионов долларов, с другой – Чарлз Шайн. И результат неизменно выходил Чарлзу боком.

Чарлз не позволил ей закончить.

– Было очень приятно, – сказал он, полагая, что наконец попал в нужную тональность: этакий утомленный миром циник с налетом того, что называется noblesse oblige[4].

И словно в горячем тумане покинул конференц-зал. Будто выбрался из котельной.

И сразу оказался в совершенно иной климатической зоне. Слух о том, что его отстранили от проекта, уже успел распространиться. Он это видел по лицам.

Чарлз едва кивнул секретарше, прошел к себе в кабинет и закрыл дверь.

Потом, когда жизнь понесется в тартарары, трудно будет припомнить, что все началось именно в это утро.

Вот так.

А пока он прятался за дверью и гадал, сядет или не сядет завтра на девятичасовой поезд Лусинда.

Сошедший с рельсов. 5

Она не села.

Чарлз сначала отстоял на том же месте на платформе, потом прошел состав от первого до последнего вагона – туда и обратно – и вгляделся в лица пассажиров, как человек, встречающий в аэропорту родственников из-за границы: давно не видел, подзабыл и хочет побыстрее узнать.

– Помните женщину, которая ссудила меня деньгами? – спросил он у кондуктора. – Вы ее здесь не заметили?

– Вы о чем? – удивился тот. Он не помнил ни женщины, ни Чарлза. Наверное, привык ругаться с безбилетниками и потому вчерашняя драма не отложилась у него в памяти.

– Не важно, – пробормотал Чарлз.

Ее не было.

Чарлз слегка удивился, что его это тронуло и что он мотался по вагонам, словно бездомный в поисках теплого угла.

Кто она такая, в конце концов? Замужняя дама, с которой он невинно заигрывал по дороге на работу. Безобидно, потому что в первый и в последний раз. В таком случае зачем понадобилось ее искать?

Может быть, потому, что он хотел поговорить? О том, о сем, о другом? Например, о том, что случилось с ним вчера на работе. Диане он об этом так и не решился рассказать.

Готовился. Честно.

– Что было на работе? – спросила она за ужином.

Вполне законный вопрос. Более того, он его ждал. Но жена казалась усталой и встревоженной. Когда Чарлз вошел на кухню, она просматривала записи показателей сахара в крови дочери, и он ответил:

– Все в порядке.

Больше они о работе не говорили.

В начале болезни дочери единственной темой их бесед был диабет. Но когда поняли, какое дочери уготовано будущее, сменили тему, потому что говорить значило признать неизбежное.

У них сложился целый свод табу на упоминание возможной карьеры Анны, статей в журнале «Диабет сегодня», об ампутации рук и ног. Вообще на разговоры обо всем плохом. Потому что сетовать по поводу чего-то плохого, кроме недуга Анны, значило умалять значение самой Анны.

– Меня сегодня проверяла миссис Джеффриз, – сообщила Диана. Миссис Джеффриз была директором ее школы.

– И как все прошло?

– Замечательно. Ты же знаешь, какие она закатывает истерики, когда я отступаю от плана урока.

– А ты отступала?

– Да. Но я дала задание написать сочинение «За что мы любим нашего директора». Так что ей не на что было жаловаться.

Чарлз рассмеялся и вспомнил, что в былые времена в семье Шайн часто смеялись. Он посмотрел на жену и решил: а она до сих пор красива.

Блондинка (наверное, не без помощи «Клерола»[5]). Волосы пышные и кудрявые, так что с ними не справляется белая эластичная лента, повязанная вокруг головы. Темно-карие глаза, которые всегда смотрят на него с любовью. От уголков разбегаются усталые морщинки, словно бороздки от слез. На фотографиях НАСА поверхность Марса изрезана линиями. По мнению астрономов, это высохшие русла рек. «Так и Диана, – подумал Чарлз, – выплакала все».

После ужина все поднялись наверх. Чарлз решил помочь Анне с сочинением за восьмой класс по обществоведению. Тема была «Отделение церкви от государства». Дочь сразу врубила MTV на полную громкость.

– Какие шаги предпринимали Соединенные Штаты для отделения церкви от государства? – спросил Чарлз совершенно серьезно и даже строго, надеясь, что Анна осознает: телевизор необходимо выключить.

Дочь не уловила его намек, тогда он встал перед экраном и заслонил Бритни, Мэнди или Кристину. Анна попросила его подвинуться.

– Сей момент. – Чарлз задергал руками и ногами, изображая испуганного цыпленка. Мол, видишь, двигаюсь.

Это вызвало у девочки улыбку. Большое достижение, если учесть, что настроение его тринадцатилетней дочери обычно колебалось от мрачного до совсем угрюмого. И надо сказать, не без причины.

Покончив с сочинением, Чарлз чмокнул Анну в макушку, и дочь проворчала то ли «спокойной ночи», то ли «пошел на фиг».

А он отправился в спальню, где под одеялом лежала Диана и притворялась спящей.

* * *

На следующее утро он столкнулся в лифте с Элиотом.

– Могу я кое о чем спросить? – начал Чарлз.

– Разумеется.

– Ты знал, что они явились с намерением отстранить меня от дела?

– Я знал, что они пришли с претензиями по поводу рекламы. А то, что тебя отстранили, свидетельствует о серьезности их претензий.

– Я спрашиваю, ты знал, что назревало?

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем тебе знать, был я в курсе или нет? Какая тебе разница, Чарлз? Назрело, и все.

Двери лифта раздвинулись. На этаже стояла Мо с двумя блокнотами и новым творческим режиссером проекта.