— Он всего лишь ударился ногой, мадам, — сказал Эса.

Мать зарыдала.

— Ты еще о нас услышишь, аферист! — прорычал отец.

Меня охватило беспокойство. Это было несправедливое и безосновательное обвинение.

— Я не аферист, — сказал я.

— Да? — проорал отец и указал на плакат у входа. — Вот это ты называешь весельем для всей семьи, говнюк?

— Мы также информируем посетителей о правилах поведения в парке, — объяснил я. — У нас строго запрещено забираться на верхнюю часть аттракционов.

— Джулиус — свободолюбивый ребенок! — воскликнула мать. — Правда, милый? — обратилась она к сыну придушенным от слез голосом.

— Не тебе указывать мне и моему ребенку, что нам можно делать, а чего нельзя! — гаркнул отец. Он успел придвинуться ко мне почти вплотную.

— Похоже, что именно мне, — ответил я. — Правила касаются всех. Это базовый принцип любых правил. Иначе у нас настанет анархия, а это никому не понравится.

Отец уже открыл рот и поднял правую руку, когда у него за спиной появилась группа людей в белом. Не глядя на нас, они приблизились к Джулиусу и опустились перед ним на колени.

Наше внимание переключилось на них. Работали они быстро и точно. Ситуация явно не заставила их пульс биться хотя бы на один удар быстрее.

Секунду спустя Джулиуса унесли к машине скорой помощи. Он выглядел абсолютно спокойным и счастливым. Родители семенили рядом с носилками, и по тону их голосов я понял, что они инструктируют медиков и, вероятно, уже обвиняют их в профессиональной халатности.

Эса вернулся к себе в аппаратную. Я решил ненадолго отложить ремонт ступеньки в Замке приключений. Утренний визит Осмалы тревожил меня, но я не знал, что с этим поделать. Единственное, что было в моих силах, — убедиться, что он покинул Парк. Надо проверить: вдруг его машина все еще на нашей парковке. Я вернулся в холл, прошел мимо Кристиана, который разговаривал по телефону, и вышел на улицу. Меня обдуло прохладным ветром. Я сделал несколько шагов вперед, внимательно оглядев парковку. Относительно нового «сеата» Осмалы убийственного зеленого цвета я не обнаружил. Осенний холодок проник мне под рубашку. Галстук тоже особенно не согревал. От ветра заныла рана на спине. Я в последний раз осмотрелся, развернулся и пошел назад.

Когда я подходил к билетной кассе, Кристиан как раз заканчивал говорить по телефону. Он улыбался. Воротник его синей форменной рубашки напоминал пару тектонических плит — больших и твердых. Свои короткие волосы, смоченные гелем, он зачесал наверх.

— Прекрасный день, не так ли? — сказал он.

— Привет, — коротко ответил я, не найдя подходящих эпитетов для описания сегодняшнего дня. — Вижу, Венла опять не на работе?

Не знаю, почему я его об этом спросил. Возможно, в моем вопросе было больше интереса к раскрытию тайны Венлы, чем обеспокоенности работодателя. Кристиана мой вопрос больше не смущал.

— Ключ к успеху в продажах — это истинная преданность делу, — сказал он. — Вы не просто продаете молочные коктейли, или пылесосы, или что угодно — вы продаете себя. Успех — это состояние разума.

Кристиан улыбался. Снова. Не исключено, что он и не переставал улыбаться. Мне понадобилось немного времени, прежде чем я понял, в чем дело. Я сотворил чудовище. Кристиан прислушался к моему совету. Он действительно посетил эти курсы. Перед ним наконец открылся путь к должности главного менеджера.

— Я тут подумал… — аговорил он, не дав мне сказать ни слова. — Почему бы нам не навязывать посетителям эти займы агрессивнее? Если бы я тут всем заправлял, то мы работали бы под лозунгом «Не упусти ни одной сделки!» Нам ведь выгодно впаривать людям кредиты?

Он ткнул пальцем в пачку рекламных листовок на краю прилавка. Реклама призывала посетителей брать займы под разумный процент. Я взял в руки листовки и сунул их под прилавок.

— Сейчас мы ничего никому не впариваем, — сказал я. — Я обратил внимание, что говорю довольно резким тоном, переходящим в издевательский, когда я использовал жаргон Кристиана. Неудивительно. Кое-кто проехался по мне на машине. И в буквальном, и в фигуральном смысле слова.

— Кристиан, — начал я гораздо более примирительно. Я понимал, что у меня остался только один способ: найти в себе внутреннего Перттиля и выпустить его на волю. И сделать это надо немедленно. — Путешествие к глубокому внутреннему успеху совпадает с созданием положительной командной синергии, откуда последует прыжок к оптимальному успеху в триумвирате разума, тела и души. Часто решение — это процесс эмоционального переноса, который, в свою очередь, симбиотически связан с частотой взаимодействий, используемых для создания наилучшей по умолчанию взаимной динамики. Я полагаю, что пространство для развития далеко не исчерпано. Остается элемент коллективной адаптации, которому принадлежит особая роль в твоем путешествии к окончательному оформлению твоего личного понимания собственного предпринимательского Я. С другой стороны, это дает тебе шанс изучить другие профессиональные возможности в поле управления ресурсами. Осознание собственной значительности — это не просто линейно-психологическая или кумулятивно-эмоциональная кривая обучения.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Я не моргнул первым. Кристиан опустил глаза и заерзал на месте. Открылась входная дверь. В холле появились новые посетители, и Кристиан занялся ими.

24

По пути в свой кабинет я размышлял о своем разговоре с Кристианом и о том, что он на самом деле означал. Я слишком хорошо это понимал.

Я все откладывал и тянул время. Я знал, что можно рассуждать о бесконечности в математическом понимании слова, но в этом мире и в этой реальности существует точка, за которой бесконечность заканчивается. У всего есть критическая точка. Я чувствовал, что приближаюсь к ней. Мою тревогу усиливало то обстоятельство, что я не вполне понимал, что конкретно происходит. Все события последних дней — от инцидента с кроличьим ухом до выдачи кредитов — находились в хрупком равновесии, натянутом, как скрипичная струна, и прямо сейчас я не мог позволить себе его нарушить.

В дверях я остановился, сам не знаю почему. Все выглядело абсолютно таким же, как было вчера, когда я уходил. Накануне я прибрался в кабинете, ликвидировал оставленный Юхани беспорядок. И сейчас каждая стопка бумаг лежала на своем месте, но… Что-то явно было передвинуто, — возможно, просто приподнято и поставлено назад. И равновесие было потревожено. Я всегда замечаю подобное. Если в вычислениях, занимающих страницу, поменять хотя бы одну цифру или символ, результат получится совсем другой. Следующую минуту или полторы я пытался сообразить, что изменилось. И сел за свой стол.

Через секунду у меня появилось ощущение, что больше я никогда не встану.

Возможно, все дело было в усталости. Или метафорическая ноша, которую я на себя взвалил, стала весить слишком много. Или всего вместе взятого — долгов и попыток с ними расплатиться, тела в морозильнике, множественных покушений на мою жизнь, еще одного тела в утонувшей машине и моей растущей неуверенности практически во всем — оказалось слишком много, чтобы я мог с этим справиться. Тем не менее, я напомнил себе: я актуарий. Я привык действовать в рамках логики и предсказуемости. Одним словом, в рамках разума. За этой мыслью тут же явилась другая: я — актуарий со следами шин на спине и смертным приговором над головой. Я знал, что это именно Игуана послал А. К. найти меня.

И хотя А. К. сейчас движется на своем «БМВ» в лучший из миров, приказы Игуаны еще не выполнены. Я знал, что он где-то близко. Вероятно, наблюдает за мной прямо сейчас. И, как минимум, сейчас у меня не было ни одной идеи, как ему противостоять. Я слишком хорошо помнил слова Здоровяка: «Выживет сильнейший». В данный момент я не чувствовал себя очень сильным.

Но было одно обстоятельство, придававшее мне сил. И дарившее надежду.

Лаура.

Возможно, в последние несколько дней я неправильно трактовал ее поступки. Наверное, ей просто надо сосредоточиться на работе, поскольку она хочет написать эти фрески как можно лучше, вложить в них весь свой талант. И у меня так. Когда я бьюсь над сверхсложным уравнением условной вероятности, у меня тоже нет времени на мимолетные французские поцелуи. Потом, — пожалуйста, если партнер подходящий и мы достигли по этому вопросу консенсуса.

Я все еще чувствовал у себя на коже нашу проведенную вместе ночь. При воспоминании о ней у меня в голове всплывали невероятно осязаемые образы. Я не мог понять логику своих мыслительных процессов: чем меньше я видел Лауру, тем больше о ней думал. Это нелогично. Я продолжал слышать ее голос, говоривший вещи, которых до нее никто и никогда мне не говорил. Феномен дословного запоминания наших разговоров для меня не новость. Но теперь я мысленно переслушивал эти разговоры не для того, чтобы проверить какие-то факты, а для того чтобы уловить то, что присутствовало в них помимо слов: мягкость, нежность и что-то еще, свидетельствующее о том, что она видит меня таким, какой я есть, и что увиденное ей нравится.

Возможно, Лаура просто занята. У нее есть дочь, требующая заботы. И несколько нерасписанных стен. Но все равно мой разум переполняли образы: вот мы вместе просыпаемся в одной икеевской кровати, вместе покупаем квартиру по целесообразной цене за квадратный метр в районе, отвечающем критерию разумного соотношения стоимости, качества и месторасположения. Вот мы улетаем в незапланированный отпуск куда-то, где солнце греет голые камни, а море светится кобальтово-синим. Вот мы идем осенним утром, взявшись за руки, от автобусной остановки к Парку приключений.

Тут же я вспомнил, что было сегодня утром.

На кухне появился Шопенгауэр, заставив меня вздрогнуть от неожиданности.

Он потянулся, как потягивался годами — отставил задние лапы как мог далеко, выгнул спину, опустился на передние, после чего распрямился и потряс лапами. Затем он завел со мной привычный утренний разговор. Тут до меня дошло, что он ничуть не изменился — как и его тезка, — а вот со мной произошла разительная перемена. Достаточно было припомнить последние события, чтобы прийти к выводу: я вел себя так, как никогда не вел себя раньше, и испытывал чувства, прежде мне неведомые. Моя жизнь изменилась и, похоже, навсегда. Возможно. А Шопенгауэр продолжал следовать старому сценарию. Я не стал упоминать об этом. Погладил его и сказал, что все понимаю. Но задумался: возможно, именно рутина повседневных привычек и показывает, насколько все изменилось.

Я поерзал на стуле, посмотрел на время и принял решение. Сегодня я поговорю с Лаурой.

Вдруг эти чувства все-таки взаимны. Посреди царящего смятения и неопределенности хорошо бы иметь точку, на которой можно сфокусироваться; так решение сложной задачи дается только ценой полной концентрации внимания.

Я подумал о корабле без якоря, затем — о корабле с якорем и задался вопросом: какой из них лучше, когда бушует шторм?

Включил компьютер и решил, что осмотрю кабинет позднее. Тут же я заметил в коридоре движение. В дверях кабинета возник Самппа.

— Здорово! — сказал он.

— Привет, — ответил я, уловив в своем голосе нотки удивления.

Самппа до этого ни разу не пытался со мной заговорить. Я думал, потому, что в силу своего образования воспитателя детского сада и юного возраста он радовался независимости, какой пользовался в значительно большей степени, чем все остальные сотрудники парка. Он быстро оглянулся через плечо — блеснули его серебряные серьги — и вернулся взглядом ко мне.

— Пять найдется?

— Да, — кивнул я, сообразив, что он имеет в виду. — Пять минут. Присаживайся.

Самппа сел и принялся передвигать браслеты у себя на запястьях. Его руки до локтей покрывали разноцветные татуировки. Я узнал Микки Мауса, какого-то ангела, что-то вроде шлема викинга. Его бейджик с именем украшали шесть сердечек — по одному на каждую букву. Он впервые был у меня в кабинете. Мы вообще впервые оказались с ним наедине. Я ждал, пока он разберется со своими браслетами и скажет мне, зачем пришел. Но он молчал. Просто сидел и смотрел на меня.

— Все в порядке? — наконец спросил он.

— В каком смысле? — Его вопрос сбил меня с толку.

— Выглядишь малость напряженным, — сказал он, чуть приподнимая плечи. — Но я понимаю. Смерть показывает, какие мы хрупкие.

— Смерть?

Откуда Самппа узнал о машине, утонувшей в строительной яме?

— Твой брат…

— А-а, да, — сказал я, надеясь, что не произвожу впечатления человека, которому плевать на смерть родного брата. — Абсолютно точно. Это… Это и правда произошло неожиданно.

— Почему я и хотел немного подождать, — сказал он.

— Чего подождать?

— Проявить уважение к твоей утрате. И вообще… Наверное, трудно привыкать к новой работе. Я не хотел выглядеть слоном в посудной лавке. Я вообще не из тех, кто всегда рвется бежать впереди паровоза. Я верю в достоинство мягкой силы.

Мы помолчали. Я воспользовался паузой, чтобы вспомнить, что мне известно о мягкой силе Самппы. Ответ: очень мало. Я испытал облегчение, когда он без лишних уговоров согласился взять на себя работу с игровыми группами, Уголок приключений и некоторые другие занятия с детьми. Я автоматически посчитал, что он — единственный мой сотрудник, который занимается именно теми вещами, за которые ему платят. Я понятия не имел, каково это — управлять предприятием на тысячу работников, каждый из которых мечтает делать что угодно, но только не то, за что ему платят зарплату, зато знал, что жонглировать кучкой сотрудников — не легче, чем решать сверхсложную математическую задачу.

На этот раз я не собирался помогать ему справиться с молчанием. Похоже, Самппа это понял.

— Я заметил, что в последние недели у многих сотрудников Парка появились новые возможности, — сказал он. — Это хорошо. Узнавать новое — всегда хорошо. Это помогает укрепить веру в себя. А вера в себя — это залог новых свершений. Это положительный цикл. Я вижу это по детям, да и по взрослым тоже. Эса начал говорить не только о корпусе морской пехоты. Кристиан ходит на курсы менеджмента. Лаура расписывает стены. Йоханна пробует новые рецепты. Я наблюдал за ними. Ты — отличный руководитель. Ты применил новые подходы, как будто хорошенько проветрил здесь все. Каждый нашел в себе новые грани. — Самппа на секунду умолк. — Почти все.

Проветрил.

Я попытался выкинуть эту мысль из головы. Не сказать, что я был в курсе положительных циклов Эсы или Йоханны, но постепенно до меня начало доходить, о чем толкует Самппа. Он явно чего-то хотел. Естественно. Все хотят чего-то сверх того, что у них есть.

— Что ты предлагаешь? — спросил я.

Самппа задумался, как будто что-то мысленно взвешивал. Пальцами правой руки он теребил свои браслеты на запястье.

— ДЕТСКИЙ ДЕНЬ. Здесь, в Парке.

Я смотрел на него:

— Детский день?

— Да. ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ. Может, даже Детская неделя. Но начать можно с одного дня.

— А разве вся концепция Парка не в этом? День, проведенный здесь, это буквально детский день.

Самппа помотал головой.

— Погружение, — сказал он. — Смена ролей.

Самппа выдержал еще одну паузу.

— Не понимаю, — сказал я. Я действительно не понимал.

— Это решение потребует от нас смелости.

— Очень хорошо.

— Ты, наверное, не думаешь о таких вещах, когда целыми днями сидишь в своем кресле, в тишине и покое, вдали от всего этого.

Я молчал.

— О’кей, — кивнул Самппа. — На один день — лучше на неделю — дети становятся взрослыми, а взрослые — детьми. Это и есть смена ролей. А новая роль — это и есть погружение. На один день — лучше на неделю — дети смогут устанавливать свои правила, печь пирожки, следить за безопасностью, даже красить стены, если захотят, а взрослые будут играть.

Я молчал.

— Представь себе, — продолжал он. — Ребенок сидит здесь, в твоем кресле. Ребенок — босс на день. Лучше на неделю.

Я прислушался к совету Самппы и попробовал представить себе подобный сценарий. Воображение нарисовало мне встречу ребенка с Игуаной. Или вот: ребенок роется в морозильнике и находит замороженное тело взрослого. Или: ребенок размышляет, как выплатить долг Здоровяку.

— Видишь? — снова заговорил он. — Чем больше об этом думаешь, тем безумнее это выглядит.

— Действительно, — согласился я.

Самппа выпрямился на стуле; пальцы, теребившие браслеты, задвигались еще быстрее.

— Как по мне, мы можем запустить все это очень скоро, — сказал он. — Я уже кое-что распланировал. И для детей, и для взрослых. Многим взрослым бывает трудно проникнуть в мир своих детей. Они потеряли способность играть. Разумеется, частично это объясняется их страхом. Они боятся…

— Нет, — сказал я, прерывая поток его словоизлияний.

— Что — нет?

— Нет, — повторил я.

Я не мог сказать ему, что на самом деле происходит в Парке. И за закрытыми дверями моего кабинета.

— Никакого Детского дня. Как минимум, пока, — максимально примирительно сказал я.

Мимика Самппы мгновенно изменилась. Больно врезаться в стену, когда полон энтузиазма. Очень больно. Мне это знакомо. Лицо Самппы начало краснеть; в глазах появилось раздражение.

— Почему нет?

— Просто… Сейчас это невозможно.

Самппа смотрел на меня так, будто я нанес ему личное оскорбление. Не исключено, что я действительно это сделал.

— А стены раскрашивать можно? — спросил он.

— Какое это имеет отношение к Детскому дню?

— Ты боишься играть, но не боишься развлекаться с преступниками.

— Прошу прощения?

— Как многие взрослые, ты боишься играть…

— Да, это я понял, — быстро сказал я. — Но что ты имел в виду, когда говорил о преступниках? В Парке появились преступники? Они к тебе обращались?

Самппа прищурился, как будто хотел меня лучше рассмотреть.

— Какие преступники? — спросил он. — Я говорю о Лауре.

Разумеется, я не знал, что чувствует человек, на который обрушился целый дом, но на краткий миг представил себе, какие эмоции владеют в момент обрушения жителем первого этажа. Я молчал, вместо этого сосредоточившись на том, чтобы не упасть со стула и сохранить спокойное выражение лица.

— Разумеется. — Это все, что мне удалось выдавить.

— Конечно, я не имею в виду, что тюрьма навсегда переводит человека в разряд подозрительных, — добавил Самппа, взявшись теребить уже другой браслет и другим пальцем. — Я верю, что люди способны меняться. Каждый заслуживает второго шанса. Вот почему я пришел поговорить о Детском дне — лучше Неделе — который начнется…

— Давай вернемся к твоей коллеге, — перебил я его, понимая, что ступаю по тонкому льду. Во мне все бушевало, но я изо всех сил старался этого не показать.

Самппа явно полагал, что мне известно нечто, до чего я в жизни не додумался бы, будь у меня в распоряжении целый месяц, состоящий из одних воскресений.

— Все это конфиденциально, — сказал я. — Даю гарантию, что я действую исключительно в интересах Парка приключений.

Это была не вся правда, но и не ложь. Самппа смотрел на меня. Очередной тур игры в гляделки, как только что с Кристианом. И вариантов у меня не больше, чем тогда. Я должен выиграть. Самппа выдержал самую долгую из своих пауз.

— Давай будем честными друг с другом, — наконец сказал он. — Есть факт, что, когда Юхани ее нанял, она прошла вперед вне очереди. Я это знаю, потому что сам советовал ему кое-кого на эту должность. Моего старого приятеля по колледжу, с отличными идеями по поводу художественного образования детей и взрослых. И он только что получил ученую степень по педагогике. Но тут вдруг появилась Лаура. И Юхани взял ее. Выпускницу художки, которая, как выяснилось, только вышла из тюрьмы. Сидела она не за убийство и не за что-то в этом роде, а за довольно серьезные финансовые нарушения… Или как это называется? Невозврат займов, хищение средств, мошенничество, уклонение от уплаты налогов — точно не знаю, но что-то такое. Если откровенно, я не понимаю, как такому человеку можно доверить работу в Парке приключений. Почему Юхани принял такое решение? Разумеется, Лаура — человек одаренный, и сейчас ее талант расцветает. Это позитивный пример для всех нас. Вот почему я пришел поговорить о Детском дне — лучше неделе. Поскольку всем сотрудникам, кроме меня, разрешено воплотить свои мечты…

— Ты обсуждал это с Лаурой? — снова перебил я его.

Я не удержался. Он говорил так, словно бежал марафонскую дистанцию. Километр за километром, час за часом, на стабильной скорости, но мне не хватало терпения его выслушивать. Не сейчас.

— Детский день?

— Тюрьму.

Самппа удивился. Искренне.

— Не думаю, что я когда-нибудь раньше видел такой холодный взгляд и слышал такой холодный голос… Один мужчина, который пришел в Парк со своими детьми, подошел к Лауре и сказал что-то вроде: «Эй, хорошо, что ты уже на свободе». Мы с коллегами стояли неподалеку. И что она ответила? Ну, пожалуй, я не буду это повторять. От ее слов у меня мороз по коже пробежал. В тот день мы узнали, что на некоторые темы с ней лучше не заговаривать.

— А этот мужчина?.. — спросил я, пытаясь спрятать свою заинтересованность за нейтральным тоном, хотя меня одолевало желание схватить Самппу за грудки, тряхнуть хорошенько и заставить выложить мне все сию же минуту. — Как он выглядел?

— Ну типа… Обыкновенно, — ответил Самппа. — Хотя нет, не совсем. Как минимум, он сам не считал себя обыкновенным. Такой малость самодовольный.

Самппа умолк, а я понял, что дальнейшие расспросы невозможны. Мне казалось, что в описании я узнал Киммо, но я не знал, что бы это могло значить. К тому же мне требовалось выпроводить Самппу из кабинета. Стены давили на меня; пол и потолок как будто начали дрожать, а из моего тела утекали последние силы. Теперь мне стала ясна причина моей усталости и того, почему она только усиливалась. Усталость накрыла меня с головой, вынырнула из тьмы, которая окружала меня все время, несмотря на то, что иногда тьму прорезывал тонкий луч света.

— Насчет Детского дня, — сказал я. — Обещаю, что изучу этот вопрос с максимальной благожелательностью.

— Это как?

— Я попытаюсь найти способ осуществить эту идею.

Я сказал именно то, что имел в виду. Если я смогу решить проблемы Парка, то буду только рад уступить место управляющего шестилетнему ребенку.

Впервые за всю нашу беседу Самппа улыбнулся.

— Как я и говорил, ты — глоток свежего воздуха в этом Парке, — сказал он. — Ты настоящий царь Мидас. Все, к чему ты прикасаешься, расцветает.

25

От криков у меня едва не лопались барабанные перепонки. Группа детей обтекала меня с двух сторон. Холл казался освещенным ярче обычного. Вся обстановка вдруг предстала передо мной слишком пестрой, кричащей, безвкусной и потому уродливой. Детские визги были словно тысячи ногтей, скребущих по доске. Запах жареных сосисок из кафе будил в памяти площадку для выгула собак, когда в нем начинает сходить снег. Стальные опоры Большой горки отсвечивали льдом; вагоны Варана, обычно двигавшиеся со скоростью улитки, напоминали приличный экспресс. Общий шум Парка, непрекращающиеся разнообразные звуки, их хаотичная регулярность — все это обрело физическую форму и сыпалось на меня ударами со всех сторон, давило на каждый сантиметр моего тела.

Через какое-то время мне пришлось остановиться, что было к лучшему. Лаура с кем-то разговаривала. Мужчина примерно моего возраста активно жестикулировал и указывал руками на расписанные стены. Он производил впечатление человека, не верящего собственным глазам. Я его понимал. Мне тоже с трудом верилось в то, что предстало моему взору. Возможно, я стал свидетелем мирового живописного рекорда — во всяком случае произошло событие соразмерного масштаба.

Фрески были полностью закончены. И они ошеломляли.

Я чуть отступил назад и остановился на мостике между Ружьями-тромбонами и Пончиком. Кое-кто из родителей тоже стоял здесь, опираясь на перила. День в Парке приключений явно не относился к числу самых захватывающих событий в их жизни. Лаура продолжала разговаривать с мужчиной.

Мужчина поочередно указывал рукой то на одну стену, то на другую, складывал руки на груди, кивал и внимательно слушал, что ему говорит Лаура. Наконец они пожали друг другу руки. Мужчина несколько раз оглянулся, нашел глазами что-то и направился в том направлении. Вполне вероятно, что его целью был один из инфернально верещащих детишек.

Я подошел к Лауре. Она протирала белой тряпкой синий левый край стены О’Кифф, стоя ко мне спиной. На ней были черные рабочие брюки и красная футболка. Волосы у нее торчали во все стороны. Очевидно, она почувствовала мой взгляд, потому что повернулась, когда мне оставалось до нее несколько шагов. Ее лицо осветилось довольством и даже гордостью. Но только на долю секунды. Все изменилось мгновенно.

— Привет, — сказала она.

— Здравствуй, — ответил я.

Она посмотрела налево, затем направо. По ее виду никто не сказал бы, что она мне рада. Совсем нет.

— Стены закончены, — сказал я. — Поздравляю.

— Осталось несколько последних мазков. Но… Спасибо.

Из ее голоса испарились вся ее доброта, все знакомое мне дружелюбие. Не говоря уже о теплоте.

— Похоже, кому-то они понравились, — сказал я, на ходу соображая, как продолжить этот разговор.

— Кому?

— Этому мужчине… Только что… Который…

— А, этому… Да, точно. Это журналист из «Хельсингин Саномат». Пришел сюда с детьми и увидел эти стены. Завтра вернется. Хочет их сфотографировать и взять интервью для газеты.

— Замечательно.

— Признаюсь, я немного удивлена.

Лаура посмотрела мне в глаза. Я не отвел взгляда. На ее лице застыло нейтральное выражение. Хотя мы стояли почти вплотную друг к другу, от былой близости не осталось и следа. Трудно было вообразить, что еще совсем недавно мы страстно целовались в электричке.

— Ты хотел что-то спросить?

Вопрос застал меня врасплох.

— Вообще-то… — Я кивнул, хотя уже потерял уверенность, что в этом разговоре есть смысл. Как и в любом другом разговоре с ней. — Не знаю.

— Раз уж ты здесь, — сказала Лаура, оглядываясь по сторонам, будто собиралась переходить через дорогу, — может, лучше всего будет, если я… Мне надо тебе что-то сказать.

Крики детей и шум Парка приключений бушевали вокруг, словно шквалистое море. Мы стояли как будто на продуваемом всеми ветрами пляже, пытаясь расслышать, что говорит собеседник.

— Это трудно, — начала она, комкая в руках тряпку. — Мне надо было… сказать тебе… раньше.

Я внезапно почувствовал облегчение. Лаура наконец заговорила о том, что меня волновало. Это к лучшему. Она расскажет обо всем сама, и мне не придется задавать ей неудобные вопросы.

— Это и не может быть легко, — сказал я и ободряюще кивнул ей. — Я прекрасно тебя понимаю.

Мои слова ее немного удивили.

— Нет, нелегко. Это… Но приятно знать, что ты понимаешь. Ты и я… Хорошо провели время.

— Очень хорошо, — подтвердил я.

— Да, — сказала Лаура быстро и тихо, как будто исполняя неприятную обязанность.

Я чувствовал, что тоже должен что-то сказать. Но единственное, что пришло мне в голову, это продолжение моего предыдущего комментария. Что-то типа: «Очень, очень, очень хорошо». Но это не годилось. По множеству причин.

— Но, — продолжила она. — Иногда хорошо — этого слишком мало. Как бы это сказать: ты и я… Я думаю, у нас разные пути.

— Разумеется, — ответил я. — Ты художница, а я математик. Теперь — управляющий Парком…

— Нет, дело не в этом… Мне трудно говорить…

В ее голосе зазвучали новые нотки. Как будто у нее вдруг что-то заболело, но она не хотела этого показывать. У меня возникло ощущение, что я еду в поезде, который приближается к катастрофе, скорее всего, к обрушившемуся мосту. Это было подсознательное чувство. До этого мне и в голову не приходило, что я нахожусь в каком-то поезде.

— Я имею в виду, что в этот момент в моей жизни и в твоей жизни… — казала она. — …Мы движемся в разных направлениях. Вот что я имею в виду.

Она коснулась своих очков, хотя никуда их не сдвинула.

— Надо сказать это вслух, — добавила она еще быстрее и более напряженным голосом. — Я пытаюсь сказать, что… То, что между нами было… Этого больше не будет. Все кончено.

Я посмотрел на нее. Она по-прежнему выглядела такой же, как всегда. Я решил, что честно скажу все что думаю.

— Я тебя не понимаю.

Лаура отвернулась. Я увидел, как у нее по щеке скатилась слеза.

— Прости.

На меня обрушилось еще одно здание. Крики в холле стали еще более невыносимыми. Мой разум совершил сразу несколько операций. Я понял, что допустил в своих вычислениях ошибку. Критическую ошибку. Все, что случилось между нами, — Моне, ужин, наши разговоры и моя интерпретация этих разговоров, поцелуи в электричке, ночь взаимной близости — привело именно к этому. Неважно, какой метод я использовал, я сделал неправильный вывод. Сколько бы раз я ни складывал одно с другим, у меня все время получался разный результат. Больше всего меня беспокоил тот факт, что я явно утратил способность двигаться в направлении, которое секунду назад представлялось мне разумным. Я просто стоял на месте и смотрел, как по щеке Лауры сбегает еще одна слеза.

— Все кончено? — спросил я, сам не зная, к кому обращаюсь.

Лаура молча кивнула. Ее губы и щеки едва заметно дрожали.

Не знаю, как долго мы так стояли, но потом мы одновременно двинулись с места. Она повернулась к О’Кифф, а я пошел назад к себе в кабинет. Я прошел через шумный холл, глядя себе под ноги, чтобы не наступить на кого-нибудь из наших клиентов. Вскоре я вернулся в кабинет. Сел в кресло и просидел в нем до закрытия Парка.

Я запер Парк, выключил освещение. Вызвал к воротам такси. Это противоречило моим принципам по двум причинам. Во-первых, мой ежемесячный транспортный бюджет точно рассчитан, и поездка на такси его нарушит. Во-вторых, ездить от двери до двери негативно влияет на объем ежедневной физической нагрузки. Однако аргументы в пользу этой незапланированной поездки в «мерседесе» были слишком убедительны. Внутри меня что-то взорвалось, оставив безжизненный кратер.

26

В день захоронения урны с прахом Юхани я проснулся, когда на часах не было еще и шести.

Я остался дома. Последние два с половиной дня прошли как в тумане. Густом и удушливом. Более того, я заметил, что с решением большей части практических вопросов прекрасно справлялся или ноутбук, стоящий у меня на кухонном столе, или телефон. Даже вопрос предстоящего ремонта Большой горки я успешно решал, переписываясь с Кристианом, поставщиками запчастей и временными рабочими. Кристиан хватался за любую возможность проявить себя в качестве главного менеджера. Он все делал правильно и за каждую цеплялся обеими руками. Не его вина, что мои собственные перспективы не выглядели сейчас особенно привлекательными.

Я стоял спиной к раковине. Закипел чайник. Я посмотрел в окно. Наступил час между тьмой и светом — то время суток, когда в пейзаже начинают угадываться какие-то формы, но ты никогда не знаешь, то ли это что-то реальное, то ли плод твоего воображения. Закрытый ноутбук лежал на дальнем краю кухонного стола и как будто излучал что-то ядовитое. Или создавал вокруг себя силовое поле, не давая мне приблизиться и отталкивая меня. В то утро это ощущение было особенно сильным.

Шопенгауэр поел и теперь сидел спиной ко мне между кухней и гостиной. Он умывался, усердно работая передними лапами. А что, если все это время он был прав? Что, если излишние усилия бесполезны и в этой жизни лучше фокусироваться на важном, спокойно проходя мимо возможностей, сулящих тебе что-то еще, кроме еды, сна и регулярных наблюдений с балкона? Что, если ничто никогда не заканчивается иначе, чем всегда, — тратой сил, одиночеством, поражением и в финале смертью?

Я отрезал ломоть ржаного хлеба, сделал два тоста, положил сверху немного купленной со скидкой индейки, налил в кружку горячей воды и сел за стол. Открыл газету и тут же увидел фотографию: Лаура позирует перед своей фреской на тему Туве Янссон. Я перевернул страницу и нашел статью. Она занимала целый разворот и сопровождалась еще тремя фотографиями. Автор знакомил читателя с биографией Лауры и ее работой. Никакого упоминания о тюрьме. Я сознавал, что это злобная мысль, но в эти дни меня посетило много новых эмоций, в том числе не поддающихся контролю. На самой большой из трех фотографий Лаура опиралась о стену; сама фреска выглядела так, будто продолжалась до бесконечности. При знакомстве с содержанием статьи создавалось впечатление, что Лаура — начинающая художница, а эта километровая стена — ее первая работа. Мне было больно смотреть даже на фотографию. Туман перед глазами загустел, собравшись в области груди и живота тяжелым ноющим комком, и чем дольше я смотрел на изображение, тем больше рос этот комок. Я сложил газету, выглянул в окно и принялся за свой тост. Взял кружку с чаем, передвинулся на другой край стола и включил ноутбук.

Секунду спустя мне пришлось вцепиться в край столешницы — иначе я упал бы со стула.

Обновленные данные из Парка свидетельствовали: ни один из тех, кто взял у нас заем, не расплатился. Не вернул ни сумму долга, ни даже процент. Ни один человек. Доходы банка по результатам первой фазы равнялись нулю. Я пялился на цифры, но они не менялись. Это означало, что никто не собирался выполнять наше честное и разумное соглашение. Похоже, никто не думал, что получение небольшой ссуды до зарплаты накладывает определенные обязательства. Мы назвали свой продукт «разумным кредитом», о чем сообщалось в рекламной листовке, и в простейших выражениях объяснили, насколько это выгодное предложение, но это не побудило людей вести себя по правилам. Я вспомнил, что, основывая банк, принимал в расчет вероятность того, что найдутся те, кто не сможет выплатить долг, но разум и математика диктовали, что большинство заемщиков расплатится вовремя, потому что условия у нас лучше, а процент — ниже, чем у конкурентов. Это же простая математика! Это было много раз доказано на практике. А исходный капитал… Он теперь в карманах заемщиков. Или, как я быстро понял, он, скорее всего, даже не там. Гораздо более вероятно, что они его уже промотали, спустили в унитазы по всему миру.

Абсолютно иррациональное поведение.

Тем не менее…

Это конец.

В тот мрачный дождливый вечер на кладбище в Мальми почти не было людей. «Это потому, что все умерли», — пошутил бы Юхани. Уверен, что он так и сделал бы. Но Юхани молчал. Он был пеплом у меня в руках. Урна с Юхани внутри прибыла к кладбищу в черном катафалке похоронного бюро. Я нес ее на сгибе локтя правой руки. Она оказалась неожиданно тяжелой. За мной на почтительном расстоянии следовал сотрудник похоронного бюро — сравнительно молодой парень в шляпе и солнечных очках, несмотря на погоду. Путь был сравнительно долгий. Зонт у меня в левой руке порывался улететь вместе с ветром, явно не горя желанием защищать меня от дождя.

Мы несколько раз сворачивали под углом в 90 градусов, затем сделали несколько осторожных шагов по мокрой траве и остановились перед небольшой ямой в земле. Вокруг высилась куча свежевынутого грунта. Я посмотрел назад. Молчаливый парень в черном возник рядом почти мгновенно. Я передал ему зонт, который он стал держать надо мной. Урна была обмотана бечевкой, которую я перемотал себе на правую руку, после чего начал опускать урну в ямку, стравливая бечевку.

Когда я остановился, мне показалось, что все вокруг тоже замерло. Я поднял голову.

Тысячи могил, косой дождь, высокая каменная стена, шоссе за ней. Черные от дождя стволы деревьев, тяжелые промокшие венки. Одинокая свеча в фонаре — словно единственный в мире источник света. Но тут на фоне общей неподвижности я заметил какое-то шевеление. Метрах в тридцати правее меня зашуршал чей-то плащ. Человек сделал несколько шагов, отвернулся и остановился. Низко опущенный капюшон плаща прятал его лицо. Возможно, он нашел могилу, которую искал. С другой стороны…

Внезапно мне показалось, что я вижу спину Игуаны. Характерная осанка. Вдали показалась группа людей, которые двигались более или менее в моем направлении. Я еще раз посмотрел на одинокую фигуру. Похоже, он тоже обратил на них внимание. И двинулся прочь. Его энергичный шаг напомнил мне походку Игуаны. Его фигура исчезла за оградой прежде, чем я убедился, что это был именно он. Группа скорбящих сменила направление. Я смотрел на них со стороны. Один из них нес урну. Вполне вероятно, что человек, которого они провожали в последний путь, только что меня спас.

Мертвые спасают живых.

Но больше я об этом не думал.

Вечер был темный и серый. Костюм у меня промок до нитки.

Я пришел сюда, чтобы похоронить своего брата.

Бечевка натянулась, и урна спокойно опустилась в объятия земли.

Она коснулась дна ямы. Отсюда она никогда не вернется.

Я выпустил конец бечевки. Одновременно я отпустил что-то еще. Не уверен, что я сказал это вслух. Но, как минимум, мысленно я сказал Юхани, которого больше никогда не увижу наяву: «Я не смог».

Я не смог спасти Парк приключений. Я не смог спасти даже себя. Это оказалось невозможно. Я честно сказал ему, что больше ничего не могу придумать. И не вынесу новых испытаний. Как только тебе в голову взбрело, что я справлюсь со всем этим, используя простую логику? Ведь…

Здесь просто нет никакой логики.

Ни в чем нет никакой логики.

И нигде нет никакой логики, потому что она, похоже, никому не нужна.

Посмотри по сторонам, Юхани. Не вниз, не на эту темную урну, не на эти глинистые стенки ямы. Чуть выше. Если ты присутствуешь здесь в какой-то иной форме или достиг более высокого плана бытия, ты увидишь, что ничто из происходящего не приносит никакой прибыли. Ни в каком виде.

Посмотри на мир.

Шопенгауэр был прав. Только нерожденные счастливы.

Жизнь — не ссуда. Это платежное мошенничество. Это проект, длящийся в среднем 75 лет, чья единственная цель — максимальное увеличение нашей собственной глупости. И, судя по всему, именно к этому мы и стремимся. Посмотри, какой выбор мы делаем. Если мы здоровы, мы делаем все, чтобы стать больными — курим сигареты, пьем спиртное и объедаемся. Если мы хотим изменить общество — мы голосуем за варианты, которые сделают наше положение только хуже. Когда нам надо думать о том, что разумно, а что нет, мы начинаем рассуждать о своих чувствах. Самое важное — гарантировать, что ничего разумного не произойдет, даже случайно. Самые успешные из нас — это те, кто умеет нести самую забористую чушь и обвиняет в этом всех остальных. Один плюс один равняется не двум, Юхани. В зависимости от того, какой сегодня день и кто говорит, это может быть чем угодно.

И я должен преуспеть в этом мире, опираясь на логику?

Я глубоко вздохнул. Я был почти уверен, что не рассуждал вслух. Еще секунду я постоял на краю ямы, глядя, как в земле исчезают капли дождя. Я принял решение. Мы вернулись на парковку. Сотрудник похоронного бюро сел в свой черный катафалк, а я — в белое такси.

Дома я повесил свой мокрый костюм на плечики, вымыл ботинки, заварил чай и сел за компьютер. Запустил анонимный браузер, скрывающий мой IP-адрес, и открыл электронную почту. Я помнил: Юхани показывал мне, как работать в Сети, не оставляя следов. Иногда я думал, что это просто очередная мода — одна из тысячи вещей, которыми увлекался мой брат. Но в свете последних событий я предположил, что анонимность онлайн была для него чем-то большим, чем просто хобби.

В любом случае это сообщение должно прийти не от меня. Оно запустит цепную реакцию, в которую буду вовлечен и я. Я составил сообщение, но медлил, не нажимая кнопку «Отправить». Я сделаю это утром. Хочу быть там, когда это произойдет.

Получатель сообщения — старший констебль Пентти Осмала из отдела по борьбе с организованной преступностью и мошенничеством Хельсинки. Я сохранил его визитку. В тексте сообщения говорилось, что, по слухам, в одном из морозильников Парка приключений может обнаружиться тело человека, представляющего интерес для полиции.

27

Когда в это яркое утро я вышел из такси, осеннее солнце, стоя низко над горизонтом, слепило мне глаза и согревало лицо. Эту меру безопасности я отныне предпринимал всегда. Парковка была пуста; асфальт пах ночным дождем. Мне показалось, что Парк приключений стал меньше, чем обычно. Разумеется, он продолжал представлять собой гигантскую коробку, перекрывшую мне поле зрения от севера до юга. Но теперь она не производила впечатления внушительности. Она больше на меня не давила. Я больше не тащил Парк на себе.

Что-то где-то изменилось.

Вероятно, этим «что-то» был я. Я проверил время у себя на телефоне. Сообщение я отправил 40 минут назад.

В здании я почти сразу столкнулся с Кристианом. Он шел в холл со стороны служебных помещений. При виде меня он начал улыбаться. Я улыбнулся в ответ. Его улыбка поражала шириной. Моя отличалась легкостью. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать — его улыбка исчезла — но я его опередил.

— Должность исполнительного директора может быть ближе к тебе, чем ты думаешь.

Кристиан остановился.

— Серьезно? — спросил он.

— О да.

Он не мог скрыть переполнивших его эмоций.

— Любовь сурова, да? У тебя жесткие методы, но ты знаешь, что ты делаешь. Ты отличный босс.

Я похлопал его по плечу и увидел у него в глазах слезы. Я пошел дальше. Мне не хотелось его разубеждать или объяснять, что мой визионерский предпринимательский талант скоро может стать предметом интереса полиции.

Я зашел к Эсе в аппаратную. Воздух в ней сгустился почти до состояния желе; запах серы проникал в глубину моего мозга, вызывая физическую боль. Эса повернулся на своем крутящемся кресле и встал.

— Не хочешь присесть? — пригласил он.

Нет, подумал я; если я присяду, то не уверен, что после этого смогу передвигаться. И неважно, что ждет меня в будущем, концепция гибели в облаке человеческих газов представлялась мне во всех смыслах нелепой.

— Нет, спасибо. Я просто хотел сказать, что ценю и уважаю то, что ты делаешь. Спасибо за хорошую работу.

Эса замотал головой.

— Это я должен тебя благодарить, — сказал он. — Ты вдохнул в Парк новую жизнь. Ты берешь на себя ответственность. Ты подаешь другим пример. Идешь в бой первым, как говорят в морской пехоте. Я понял, что могу наконец немного расслабиться. Я даже стал ездить на работу на велосипеде. Свою «шкоду» я припарковал возле парка. Это нормально?

— Разумеется, — быстро ответил я. Припаркованный за зданием «универсал» Эсы камуфляжной расцветки никому не мешал. У меня возникло неприятное ощущение, что мое лицо начинает плавиться. Я понимал, что физически это невозможно, но жажда кислорода стала нестерпимой. — Продолжай в том же духе. Нет никакого смысла себя выматывать. Совершенно никакого смысла.

Проходя через холл, я испытал странное чувство меланхолии. Никогда не представлял себе, что буду смотреть на эти горки, Замок приключений, и меня будут захлестывать эмоции. Я махнул Самппе. Он энергично помахал мне в ответ и поднял вверх два оттопыренных больших пальца. Детский день ближе, чем он думал. Я добрался до офисного крыла, заглянул в кабинет Минтту К, которая сидела за столом, едва не касаясь лбом столешницы. Она была в брючном костюме, как обычно, черного цвета и в обтяжку. Бронзовые руки с унизанными серебряными кольцами пальцами она опустила возле головы. В кабинете пахло джином, табаком и — особенно отвратительно — мужским лосьоном после бритья. Разумеется, его не могла источать Минтту К.

— Все в порядке? — спросил я.

Минтту К распрямилась с таким видом, словно только что приземлилась на незнакомой планете, но уже через две минуты вернулась в свое обычное состояние.

— Ты был прав, — сказала она, не тратя силы на приветствие, и достала из пачки на столе сигарету. — Иногда старый путь — это лучший путь. Тебе не надо дотягиваться до каждого лидера мнений. В любом случае некоторые из этих лидеров — настоящие козлы.

— Я имел в виду… Поскольку наш бюджет на маркетинг ограничен…

— Золотце… — сказала она, прикуривая сигарету и тыча ею в меня. — Именно. Мне нравится ход твоих мыслей. Больше кайфа за те же деньги. При Юхани здесь все немножко вышло из-под контроля. Не обижайся.

— Ладно.

— Золотце, — сказала она, и ее голос все больше напоминал визг антикварной бензопилы. — У тебя хороший стиль. Давай назовем это так. А теперь, если не возражаешь, я сделаю пару звонков. Добуду нам небольшую скидку.

— Разумеется, — сказал я. — Я рад, что все в порядке.

Я действительно именно это имел в виду. Не успел я выйти за дверь, как услышал шипение вскрываемой банки.

Я включил компьютер. Как только запустились все необходимые программы, я приступил к работе. Мой план заключался в том, чтобы оставить преемнику, кто бы он ни был, комплект бухгалтерских документов, составленных с максимальной простотой и прозрачностью и способных устоять перед любой проверкой. Основной массив работы я выполнил прошлой ночью. Остались завершающие штрихи, и, как я и предполагал, на это не потребовалось больших усилий. С самого начала я вел себя — за неимением лучшего варианта — с предельной методичностью, поэтому с этой стороной проблемы разобрался быстро. Я откинулся на спинку кресла и огляделся. Куртка Юхани по-прежнему висела на вешалке. Она производила такое впечатление, будто поселилась здесь навсегда и не было силы, которая унесла бы ее отсюда. В карманах было пусто. Куртка смирилась со своей судьбой.

Я навел в кабинете порядок, расставил все вещи по местам. Любой, кто займет это кресло, увидит чистый стол и аккуратные стопки бумаг. Я был готов.

Как будто нарочно именно в этот миг в дверях кабинета показалась Йоханна. Я ее уже увидел, но она все равно постучала по косяку двери. Я приветливо поднялся ей навстречу. Йоханна — сотрудница Парка, с которой я общался меньше всех. Кафе «Плюшка и кружка» — это история успеха. Под руководством Йоханны оно работало как часы. Если я иногда интересовался ее методами, она всегда все объясняла с практической точки зрения. В ней вообще было-то очень практичное. Казалось, она никогда не делает ничего, что не имеет значения. Ни одного непродуманного движения. Она всегда немного хмурилась и была женщиной сильной и мускулистой.

— Вас хотят видеть в кафе, — сказала она. — На кухне.

Я шел впереди, она — сзади.

— Спасибо, — сказала она, когда мы проходили по южному торцу холла.

Я оглянулся через плечо:

— За что?

— За свободу.

— Кафе «Плюшка и кружка» — это история успеха. Вы превосходно им управляете.

Мы добрались до кафе и направились на кухню.

— Я не об этом. Вы — лучшее, что могло произойти с этим Парком.

У меня не было времени спросить, что она имеет в виду. Мы зашли на кухню, и я увидел старшего констебля Осмалу и еще двух полицейских в форме и в голубых латексных перчатках.

28

— Утро! — поздоровался Осмала и помахал мне голубой рукой.

Он стоял на кухне в расстегнутом блейзере, спиной к морозильнику, как будто пытался прикрыть его своим телом.

— Доброе утро, — ответил я.

— Не возражаете, если мы проверим содержимое морозильника? — спросил он.

Стоит ли говорить, что вопрос был абсолютно бессмысленным? Осмала имел право смотреть что угодно и когда угодно — это его работа. Я хотел повернуться к Йоханне и попросить ее снять замки с дверец морозильника, когда заметил, что они уже исчезли.

— Пожалуйста, — после паузы ответил я.

Осмала кивнул своему коллеге справа. Они явно обговорили всю свою хореографию заранее. Тот шагнул к морозильнику, распахнул дверцы. Осмала наклонился, чтобы посмотреть внутрь. По кухне пронеслась холодная волна.

Осмала кивнул второму коллеге. Тот подошел к нему. Осмала начал вынимать из морозильника продукты и передавать коллеге, который складывал их на металлический стол.

— Лучше бы им не оттаивать, — услышал я голос у себя за спиной.

Мы обернулись. Йоханна говорила очень серьезно. Ну разумеется. Она не знала, что я оставил на дне морозильника. Я бросил взгляд на Осмалу. Он держал в руках пакет с тридцатью замороженными бельгийскими булочками.

— Они могли быть использованы при совершении преступления, — сказал он, помахав перед Йоханной пакетом с булочками.

Ее его слова явно не убедили. Надо бы увести ее с кухни. То, что должно сейчас произойти, подумал я, это моя ответственность. И только моя.

— Можно ей вернуться в кафе? Посетители ждут, — сказал я Осмале. — Там уже очередь скопилась.

Осмала все еще взвешивал в руке булочки.