Герберт Розендорфер

Письма в Древний Китай

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

(среда, 14 июля)

Дорогой друг Цзи-гу,

будущее – это бездонная пропасть. Повторить свое путешествие я бы ни за что не решился. Даже мрачнейший хаос – ничто по сравнению с тем, что предстоит многострадальному роду человеческому. Если бы я мог, я бы возвратился немедленно. Мне кажется, будто я попал в ледяную пустыню (хотя здесь сейчас лето).

В этот раз сообщу лишь, что до места я добрался, учитывая всю необычность путешествия, сравнительно благополучно. В теперешнем положении я могу лишь бегло начертать несколько иероглифов и положить письмо на почтовый камень. Надеюсь, что ты найдешь его. С великой любовью приветствую тебя —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

(суббота, 17 июля)

Дорогой друг Цзи-гу,

будущее – это бездонная пропасть. Эти слова я, кажется, уже писал в письме, оставленном на почтовом камне три дня назад.

Надеюсь, ты нашел его и более не опасаешься за мою судьбу.

То, что я успел увидеть, настолько отличается от всего знакомого и привычного, что я даже не знаю, с чего начать. Здесь...

Хотя, наверное, нужно писать не «здесь», а «сейчас». Но это «сейчас» представляется мне невообразимо чуждым: не могу поверить, что эта мерзкая страна и есть тот милый край, где я оставил тебя тысячу лет назад. Теперь я понял, что тысяча лет – такой срок, которого не в состоянии охватить человеческий разум.

Конечно, каждый, кто умеет считать, может начать отсчет: один, два, три... и дойти до тысячи, убеждая себя при этом, что каждая единица означает ушедший год, смену поколений, императоров, даже династий, смещение звезд с их обычных мест... И все же осмелюсь утверждать: тысяча лет – это нечто большее, чем сумма прошедших лет. Это настоящая гора времени, такая огромная, что преодолеть ее не в силах даже самые отважные птицы нашего воображения.

Тысяча лет – это не промежуток между «сейчас» и «тогда». Это именно «здесь» и «там». Поэтому я буду писать «здесь».

К моему великому счастью, мне удалось найти наш почтовый камень, так что я могу оставить на нем письмо для тебя. Найти его помог мне один человек, который уже очень много для меня сделал и делает. В следующий раз я напишу о нем подробнее.

Без него я не сумел бы отыскать дорогу к почтовому камню, потому что наш родной Кайфын[1] неузнаваемо изменился, так что иногда мне кажется, что это вообще другой город. Вероятно, это оттого, что река изменила свое течение: теперь она несет свои воды точно на север. Сам город теперь непомерно велик, и в нем царит такой шум, что вынести его едва способно человеческое ухо. Ни от одного из дворцов, казавшихся нам воздвигнутыми на века, не осталось и следа (по крайней мере в тех кварталах, где я успел побывать), не говоря уже о жилищах простых людей. Даже холмы исчезли. Местность совершенно ровная, только дома торчат, точно зубчатые скалы, и редкое дерево достигает их высоты. Ничто, ни единого камешка не показалось бы тебе знакомым. Не понимаю, как могло все так измениться. Увы, наши варвары-внуки, напоминающие толпу грубых, необразованных дикарей, пожалуй, и в самом деле способны были сровнять с землей прекрасные холмы. Кажется, даже небо бежало отсюда в далекие края, не вынеся копоти и грязи. Меня не покидает мысль, что я действительно переместился не только во времени, но и в пространстве.

Пишу тебе, сидя на камне. Шум, царящий вокруг, еще можно вынести: в одном-двух ли[2] отсюда он гораздо сильнее. Где-то невдалеке от этого камня находился дом, в котором тысячу лет и три дня назад я обнял тебя на прощание. От дома тоже не осталось ни пылинки. На его месте выстроена череда неуклюжих хижин. Того камня, который мы с тобой установили в парке, я также не смог найти. А мы-то надеялись, что он простоит тысячу лет!

К счастью, моя судьба не зависит от тех ланов[3], которые скрыты в его полости. Моих пятидесяти ланов хватит на все мои нужды.

А на крайний случай, как ты помнишь, у меня есть еще пять золотых чашечек изящной работы.

Мне очень хотелось бы вернуться назад теперь же, но я вынужден ждать вычисленного нами часа, а он наступит только через восемь месяцев. Зачем только злополучная любознательность забросила меня в это недоброе будущее, не знающее ни тишины, ни величия! Помолись о моем благополучном возвращении. Передай привет моей Сяо-сяо, которую после тебя, мой друг, я люблю больше всех на свете —

Гао-дай.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

(вторник, 20 июля)

Любезный друг Цзи-гу,

да, на дне этой пропасти, этого мрачного водоворота будущего – я воистину обнаружил человека. Чтобы не нарушать законов справедливости в отношении внуков, скажу, что нашел я даже двух человек и, размышляя сейчас о втором, не исключаю, что он сможет стать моим другом, хотя я, как тебе известно, до крайности скуп на дружеские чувства. И хотя господин Шу Ши-ми (так зовут этого второго) тоже слишком много шумит, я чувствую, что от него меня отделяют не сто тысяч ли, как от всех остальных, а только девяносто девять тысяч. Все остальные же, за исключением этого второго, представляются мне огромными сероликими крабами, ни в чем не похожими на нас с тобой или известных нам людей.

Разумеется, господин Шу Ши-ми так же далек от меня, как и остальные, но он помогает мне понять этот чуждый для меня мир.

Познакомился я с господином Шу Ши-ми весьма странным и не самым достойным для меня образом. Сейчас я опишу тебе наше знакомство, и ты увидишь, сколько бед мне пришлось претерпеть за те несколько дней, пока я нахожусь «в путешествии». Пишу я, сидя за столом господина Шу Ши-ми, в его доме. Его самого дома нет. Наш почтовый камень находится, к счастью, недалеко отсюда, и в случае необходимости я могу теперь и сам отыскать его.

Перед отъездом мы с тобой много говорили о предстоящем моем предприятии, которое многие назвали бы небезопасным. И ты, мой любезный друг Цзи-гу, изобретатель математического прыжка во времени, стал единственным, кто знает об этом моем путешествии. Мы говорили о многом, но ты, наверное, помнишь, что одним из важнейших путевых наставлений я счел для себя слова великого Мэн-цзы[4]: «Кто хочет наблюдать, должен сам оставаться невидимым». Поэтому я, как ты сам видел, выбрал для путешествия самое неброское платье, какое только мог найти, отказался от всех знаков моего звания гуаня четвертого ранга[5] и даже сложил с себя золотую цепь начальника императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал», чего, в сущности, не имел права делать. Мне хотелось остаться незаметным, невидимым наблюдателем. Но в этом безумном будущем не только изречения Мэн-цзы, но и вся книга Ли-цзи[6] не принесли бы никакой пользы. Мое платье, которое мы признали «неброским», здесь настолько выходит за рамки привычных представлений, что, даже нарядившись женщиной или нацепив украшения дворцовой собаки, я не вызвал бы большего недоумения.

Само путешествие прошло без осложнений и длилось не более мгновения. Мы не зря проделали столько предварительных опытов. После того как я обнял тебя на мосту через канал Голубых Колоколов, по всем расчетам показавшемся нам наиболее подходящим для перемещения местом, и проделал все необходимые действия, меня подхватила какая-то невидимая сила, подобная ураганному ветру. Сначала я еще видел твое красное платье, а потом наступила темнота. А в следующий миг я, растерянный, уже сидел на том же мосту через канал Голубых Колоколов, только все выглядело совсем иначе. Ни одного дома, ни стены, ни даже камня не осталось от того, что я только что видел. Страшный шум тотчас же обрушился на меня со всех сторон. Я сидел на земле, крепко держа свою сумку, и моим первым желанием было немедленно вернуться назад. Но ты знаешь, что это невозможно. А первая моя мысль была о Сяо-сяо: скучает ли она обо мне? Теперь я долго не смогу ее приласкать. Да и ей тоже придется долго ждать меня.

Мост, на котором я очнулся, совершенно не похож на тот, на котором мы с тобой расстались. Правда, он и сейчас пересекает канал Голубых Колоколов, но сделан не из дерева, а из камня, очень плохо обработанного, и вообще, видимо, сложен без любви. В этом «здесь» все сделано без любви. Все же я подумал: какое счастье, что мост и через тысячу лет остался на месте. Ведь после того, как старый деревянный мост сгнил или развалился, новый могли соорудить выше или ниже. Тогда я, прибыв, очутился бы в воде, что, конечно, было бы неприятно, хотя и не опасно, потому что канал Голубых Колоколов давно уже не так глубок, каким ты его знаешь, зато невообразимо грязен. Грязь здесь вообще почти на всем. Грязь и шум царят повсеместно. Грязь и шум – вот та пропасть, в которую влечет нас будущее.

Холм на западном берегу канала снесли, и вообще вся местность, насколько хватает глаз, теперь совершенно ровная. Но я уже писал об этом.

Я встал, растерянный, опустил сумку на землю и огляделся. По тому плану, который мы так тщательно составили по крайней мере для моих первых шагов в этом будущем мире (скажу сразу: план наш оказался совершенно неосуществимым), я должен был сначала направиться в парк, к твоему летнему дому, чтобы найти камень, установленный нами у входа. Но мне не удалось дойти до парка, потому что с той стороны, где прежде находился, а для тебя и сейчас находится дом вдовы Начальника императорской охоты мандарина Ма Вана, появился великан. Но не пугайся: в его взоре я не увидел злого намерения, хотя одет он был в странное серое платье, которое я непременно опишу тебе впоследствии, а лицо имел нездорового красного цвета. Но главное, что меня поразило, был его нос, огромный до невероятности. Мне показалось даже, что по величине этот нос превосходит все остальные части тела вместе взятые. Великан, видимо, намеревался просто перейти через мост, но заметил меня и остановился как вкопанный. Я еще не умею распознавать выражение лица у потомков (они отличаются от нас так сильно, что я постоянно спрашиваю себя: неужели это и вправду потомки? Наши потомки?) и пока лишь учусь различать их лица. Это очень трудно, потому что все они похожи и у всех одинаково большие носы. Но все же я ощутил, что этот великан, или великанша, потому что пол их я тоже не всегда различаю, не желает мне зла. Возможно, он рассматривал меня с таким же удивлением, как я его. Я подобрал сумку, подошел к нему, поклонился и произнес:

– Высокопочтенный незнакомец или высокопочтенная незнакомка! Я, жалкий и недостойный гуань четвертого ранга по имени Гао-дай, начальник императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал», преклоняюсь перед вами и вашими досточтимыми предками! (Кто знает, подумал я при этом, может быть, я и есть один из этих предков.) Не соблаговолите ли вы сказать, не находился ли когда-то за этой стеной летний дом моего друга, почтенного мандарина Цзи-гу?

Но великан, судя по всему, не понял из моей речи ни слова. Он ответил мне на совершенно непонятном мне языке, точнее, проревел что-то таким низким и страшным голосом, что я чуть не свалился с моста и немедленно бросился бы бежать, если бы к тому времени вокруг не собралась целая толпа других великанов, смотревших на меня во все глаза. Я был в отчаянии. Если бы я мог, я немедленно отправился бы назад в прошлое, в наше с тобой милое время. Но это, увы, пока невозможно. Я вынужден ждать. И это даже хорошо, ибо такова цель моего путешествия. Итак, я крепче прижал к себе сумку и обратился к присутствующим с вопросом, не понимает ли кто-нибудь из них человеческого языка.

Нет, его здесь не понимал никто.

Если вспомнить, что мы можем без труда читать книги, написанные две тысячи лет назад, то станет ясно, что язык наш с древнейших времен мало изменился. Что же заставило его за следующую тысячу лет измениться так, что меня здесь никто больше не понимает? Неужели северным варварам удалось преодолеть Великую стену? Неужели они завоевали нашу страну, не оставив в живых ни одного человека? И населяют теперь всю империю? Впрочем, против этого говорит то обстоятельство, что мы хоть и уступаем северным варварам в силе и выносливости, но в целом превосходим их ростом. Что ж, возможно, со временем мне удастся пролить свет и на эту тайну.

Потом... Кстати, мне уже удалось выучить несколько слов того языка, на котором говорят потомки. Язык очень трудный.

Потом все большеносые и великаны, окружившие меня – но не волнуйся: это не настоящие великаны, просто все живущие «здесь» люди гораздо выше ростом, чем мы привыкли видеть, – все они закричали наперебой низкими, громкими голосами. Если бы ты пережил такое во сне, то подумал бы, что попал в компанию повздоривших между собой демонов. Судя по всему, говорили они обо мне. Поскольку они так кричали – а я тогда не знал, что люди здесь всегда кричат, – я испугался, что они начнут драться. Поэтому я при первой же возможности незаметно удалился и покинул мост. Там, где ты, придя за моим письмом, можешь видеть внешнюю стену императорских конюшен, протянувшуюся вдоль канала, здесь находится дорога, вся выложенная камнем. Я как раз хотел перейти через эту дорогу, и тут со мной произошло нечто ужасное.

Драки же – кстати, извини меня, друг мой, что мысли мои то и дело скачут от одного предмета к другому, но мне и в самом деле нелегко придать моему изложению необходимый порядок, ибо за этот короткий срок на меня свалилось столько всего одновременно, – драки же между людьми на мосту так и не произошло.

Здесь вообще редко дерутся между собой даже простолюдины. Возможно, конечно, что они избегают драться на улицах и занимаются этим дома. Я еще слишком мало знаю здешний язык, чтобы расспросить об этом господина Шу Ши-ми. Они не дерутся, зато кричат. Кричат они всегда. Впрочем, им это простительно, ибо при том шуме, который царит здесь постоянно, обычную речь просто нельзя было бы расслышать. Их никто бы не понял. Можешь ли ты, мой милый Цзи-гу, представить себе жизнь, состоящую лишь в том, чтобы изо дня в день стараться перекричать шум? Едва ли ты можешь себе представить такое. Будущее, мой друг, это – бездонная пропасть. Однако я пока жив и здоров.

Пришло время класть письмо на почтовый камень. Поэтому на сегодня заканчиваю. Обнимаю тебя – твой верный друг

Гао-дай.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

(четверг, 22 июля)

Мой дорогой друг,

прошло еще два дня, за которые со мной, как всегда, случилось много удивительного, странного и необъяснимого, но я все же продолжу описание событий первого дня моего пребывания «здесь».

Упомянутая дорога, которую я хотел перейти, называется здесь «аллеей». По обе ее стороны тянется хилый, плохо ухоженный газон. Мостовая тоже уложена без любви, а потому довольно ухабиста. Если бы великий Сын Неба хоть раз проехал по этой дороге, он незамедлительно велел бы повесить главного мандарина, ведающего строительством дорог. На газоне растут запущенные, некрасивые деревья.

Ничего не подозревая, я ступил на мостовую, чтобы пересечь эту аллею, и тут вдруг раздался грохот, скрежет и завывания, сравнить которые нельзя ни с чем из того, что имеется в нашем мире. В то же время на меня со скоростью молнии бросилось что-то – огромное животное или огненный демон, успел подумать я, – двигавшееся так быстро, что я даже не смог разглядеть это чудовище. Теперь-то я знаю, что это такое – это не демоны, хотя бывают по меньшей мере так же опасны, какими представляются демоны людям суеверным, – но тогда они, конечно, явились для меня полной неожиданностью. Я дошел уже почти до половины улицы, когда меня заметил этот пыхтящий зверь, – так мне показалось. Далее все случилось в мгновение ока. Я почти сразу понял, что не нужен демону. Он издал вопль еще более жуткий, чем прежде, и попытался уступить мне дорогу. Я тоже решил уступить ему дорогу и бросился обратно на мост. Но, как разъяренный вепрь, мчащийся во весь опор, не способен мгновенно свернуть в сторону, так и этот зверь мчался дальше, ведь он в десять раз крупнее самого крупного вепря. Испустив последний вопль, зверь издал оглушительный треск, который можно было бы услышать, если поджечь весь императорский запас новогоднего фейерверка одновременно, и, как мне показалось, вскочил на дерево. Тут я упал на землю и лишился чувств. Очнувшись на скамейке, стоявшей между деревьями, я снова увидел толпу большеносых, еще более похожих один на другого. Но, видимо, уложив меня на скамейку, они не заботились обо мне более и почти все сбежались к тому дереву, на которое взобрался «демон Десяти вепрей». Впрочем, приподняв голову, я увидел, что на самом деле он не взобрался на дерево, а лишь глубоко вгрызся в него. Теперь я знаю, что это был не демон и не чудовищный вепрь. Это была повозка из железа. Дом господина Ши-ми находится недалеко от моста, и позже я не раз проходил там. Боюсь, что дерево все-таки погибнет.

Таких повозок из железа, с четырьмя колесами, которые ездят совсем без лошади и во много раз быстрее любой лошади, здесь ужасающе много. В каждой такой повозке обычно сидит один большеносый; он держится за еще одно колесо, расположенное внутри повозки, с помощью которого в какой-то мере и направляет ее движение. Ездят они так быстро, что ты и оглянуться не успеешь, как она уже исчезла слева, едва успев появиться справа. По здешним каменным дорогам люди ходить не могут, так много на них этих железных повозок. Они носятся во всех направлениях, и я не понимаю, почему они то и дело не сталкиваются. Возможно, у них есть какое-то средство, вроде магнита, которое отталкивает их друг от друга. В конце концов, ведь воробьи тоже носятся нестройными стайками вокруг деревьев, но я еще ни разу не видел, чтобы два воробья стукнулись лбами. Видимо, так же обстоит дело и с этими повозками. Позже я попытаюсь разобраться и в этом. Называются эти повозки, кстати, «Ma-шин»: это одно из первых слов здешнего громкого языка, которые мне удалось выучить.

Даже когда ни одной такой Ma-шин поблизости не видно, никто из местных не решается ступить на их дорогу. Эти чудовища выскакивают так быстро, что даже самый ловкий из ловкачей не успеет отскочить в сторону. Поэтому по обеим сторонам дорог для повозок устроены такие возвышенные дорожки, по которым можно ходить пешком, почти не подвергая себя опасности. На них-то и толпятся здешние люди, устраивая столь любезный им шум. Но дорожки эти в отличие от дорог для железных повозок очень узки. Из этого я заключил, что в повозках Ма-шин сидят правители города, а то и всей страны, а те, кто ходит пешком, – их подданные.

Но вернусь снова к событиям первого дня. Итак, я пришел в себя и приподнялся. Рассмотрев, что произошло с наскочившей на дерево повозкой, я заметил рядом еще несколько повозок, поставленных у обочины. Понимая, что меня как человека весьма необычной внешности, да к тому же виновного не только в остановке железной повозки, бесцельно застывшей теперь у дерева и испускавшей клубы дыма, но и в порче специально посаженного дерева, пусть даже я и сделал все это ненамеренно, первого поведут к местному судье, я хотел встать и незаметно скрыться. Однако за мной все-таки следили, в чем я немедленно убедился, когда ко мне подошли два великана в одинаковых зеленых одеждах со множеством круглых серебряных пуговиц, чтобы схватить меня. Это были, без сомнения, стражники: когда они принялись кричать на меня, их тон сразу показался мне знакомым, хоть я и не понял ни единого слова. Так я обнаружил в здешнем мире первую черту сходства с нашим и даже обрадовался, хотя державшие меня руки и причиняли мне некоторую боль.

Я сказал стражникам:

– О почтеннейшие и заслуженные слуги императора! Перед вами ничтожный и жалкий, но вполне безобидный мандарин Гао-дай, гуань четвертого ранга, верный супруг двух племянниц великой и несравненной императрицы Чан-фу, недавно почившей в бозе любимой четвертой жены счастливого Сына Неба, а также начальник Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Окажите мне высочайшую милость и снисхождение и отпустите меня незамедлительно, дабы мой друг и родственник, иногда удостаивающий меня, недостойного грешника, своим высоким вниманием, могущественный Куань Фа-кун, высоко почтенный Главный мандарин императорской стражи и ваш начальник, не причинил вам незаслуженного зла, отделив от тела ваши прекрасные головы, облеченные в нарядные шапки цвета листвы в императорском лесу ранней весной! – При этом я находился в таком смятении – здесь это, к сожалению, случается со мной так часто, что уже становится привычкой, – что совершенно забыл, где нахожусь: ведь для них мой уважаемый родственник Фа-кун уже тысячу лет как мертв, а его место занимает другой мандарин, который скорее всего и имени-то его не помнит. Но стражники, конечно, меня не поняли. Один из них снова начал кричать, но я принялся качать головой и качал до тех пор, пока и им не стало ясно, что договориться нам не удастся.

Тогда стражники в зеленых одеждах стали говорить друг с другом. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что на их плоских маловыразительных лицах отразилось недоумение. Затем они довольно грубо потащили меня к одной из повозок Ma-шин, стоявшей неподалеку. Полагаю, что на самом деле они не намеревались причинять мне боль или неудобство, просто при их росте и силе они не умеют иначе. Ладони у них широкие, как пальмовые ветви, и неловкие, как необструганные доски. Они втолкнули меня в железную повозку. Я сильно испугался. Сумку свою я по-прежнему прижимал к груди.

Теперь, мой любезный друг Цзи-гу, представь себе, что все, описанное мною на многих страницах, на самом деле произошло всего в течение какой-нибудь четверти часа. Впечатления обрушились на меня, подхватили и понесли, точно полноводный поток, и я буквально захлебнулся в этом потоке, потому что уже не мог воспринимать всего, что со мной происходило, и помню лишь отдельные события. Очень многое из того, что я пережил в первый день, в том числе, наверное, и очень важное, забылось. Но смог ли бы даже самый спокойный и мудрый человек сохранить ясную голову, если бы попал в такие переделки!

Я понял, что протестовать против ареста – а это, без сомнения, был арест – не имеет смысла. Я подбадривал себя, утешаясь надеждой, что императорское правосудие не могло пасть так низко, как пали нравы простого люда, а это значит, что мне нечего бояться. Ведь я невиновен. И потом, я прибыл не для того, чтобы бояться, а чтобы наблюдать. А то, что путешествие будет связано с риском, мы с тобой оба знали. Правда, я не ожидал, что со мной в первый же день будут обращаться как с преступником. Но в конце концов я решил, что и это лишь обогатит мой опыт, собранный во время путешествия в будущее.

Повозка стражников оказалась узкой и тесной, как дешевый паланкин, – очевидно, она была казенная. Сиденье, впрочем, было мягкое. Один из зеленых стражников уселся рядом со мной, другой впереди, там, где у повозки внутреннее колесо. Внутри повозки сильно воняло, и когда она загремела и помчалась, я снова лишился чувств. С тех пор я уже несколько раз ездил в повозках Ма-шин. Привыкнуть можно ко всему. От быстроты я теперь больше не теряю сознания, но с открытыми глазами ездить не могу до сих пор. Когда дома и деревья мчатся мимо с такой – истинно нечеловеческой! – быстротой, мне кажется, будто кто-то громадным скребком ранит все мои чувства, лишая меня способности воспринимать окружающее. Предполагаю, что именно этот скребок быстроты лишил и всех «здешних» жителей способности к тонким ощущениям. Возможно, поэтому они так грубы и неловки.

Стражники привезли меня в большие и темные палаты. Там было много таких же стражников. Очевидно, в мире все-таки есть вещи, способные пережить века и даже тысячелетия. Помню, однажды, на тридцать втором году жизни, когда я был еще гуанем седьмого ранга, мне пришлось вместе с императорской комиссией побывать в тюрьмах портового города Хайчжоу. И тогда мне показалось, что во всех тюрьмах одинаково пахнет – чем-то прогорклым и затхлым. Вот и в этих палатах, куда они меня привели, я узнал тот же самый запах и понял, что это тюрьма. Да, некоторые обычаи и вещи действительно сохраняются веками. Жаль только, что этой способностью обладают, судя по всему, далеко не самые лучшие обычаи и вещи.

В тюрьме, где, по всей видимости, размещались и начальники стражи, меня отвели к такому начальнику. Перед этим один из стражников отобрал у меня сумку и все перерыл в ней. Когда меня вели по длинным, темным, пропитанным затхлостью коридорам, сумку мою нес стражник – вряд ли потому, что хотел оказать мне почтение.

К начальнику я уже и не пытался обратиться с речью. Я молчал и лишь слегка кланялся, когда он говорил. А говорил он все на том же громком, резком и немелодичном языке наших несчастных потомков. На его лице тоже отразилось недоумение. Меня усадили на грязную скамью. Сумку вернули, вероятно, не найдя в ней ничего опасного. Многие стражники входили в комнату, очевидно, от нечего делать, и разглядывали меня. Несмотря на мое незавидное положение, меня это развеселило. Хотя, в общем, мне было не до смеха.

Некоторое время спустя начальник вышел и вернулся вместе с человеком, не носившим одежды стражников, – по-моему, это была женщина. Она попыталась заговорить со мной. Я догадался, что они пригласили переводчика, но языка, на котором говорила женщина, не понимал. Тон и громкость ее речи были почти такими же, как у всех, кто ко мне обращался до сих пор. Потом приводили других переводчиков, всего, наверное, человек десять. Сначала у меня была слабая надежда, что кто-нибудь из них заговорит на нашем языке. Но потом я ее оставил, да и начальник стражи, видимо, тоже.

Сколько все это продолжалось, сказать не могу. Однако, когда ушел четвертый переводчик, кто-то из младших стражников, видимо, настроенный ко мне дружелюбно, принес тарелку, выдавленную из железа; на ней лежали вещи, которые после внимательного осмотра показались мне съедобными. Он же сунул мне в руку какой-то инструмент – потом я видел много таких инструментов, но о них позже, – тоже из железа. Он называется «Вэй-ка». Здешние люди поступают весьма разумно, не прикасаясь к пище руками, а перенося ее в рот при помощи этого инструмента. Есть мне из-за волнения и страха совсем не хотелось, к тому же лежавшая на тарелке пища вызвала у меня отвращение: это была серая зернистая каша (отдаленно похожая на рис), на которой лежало несколько кусочков чего-то черного, при ближайшем рассмотрении оказавшегося мясом. Сверху все это было полито чем-то густым и красным. Я сказал себе: ты прибыл в будущее не для того, чтобы испытывать отвращение, а чтобы накапливать опыт и наблюдать. И я немножко поел этой каши. На вкус в ней чувствовалась главным образом соль, к тому же она была слишком горяча. Потом я убедился, что «здесь» все, даже люди образованные, едят пишу обжигающе горячей. Так что инструменты Вэй-ка необходимы им еще и по этой причине: если бы они ели, как мы, они бы обожгли себе все пальцы.

Мясо на вкус отдавало кожей и тоже было слишком горячим.

Я немного поел и, решив, что на этот раз узнал достаточно, сделал одну восьмую поклона – в конце концов, начальник стражи по рангу гораздо ниже меня, – и вернул железную тарелку и инструмент Вэй-ка. Когда я показал жестами, что хочу пить, мне принесли сосуд из стекла, наполненный какой-то неприятной на вид белой жидкостью – коровьим молоком, как я узнал позже. Да-да, они пьют здесь молоко от коровы! Мне сделалось плохо от одного его запаха, и в первый момент я даже подумал, что меня задумали отравить. Покачав головой, большеносый забрал у меня сосуд с молоком и принес другой, в котором было около четверти шэна[7] воды, и я ее выпил. Вода была хорошая.

Когда пришел десятый переводчик, мне показалось, что после долгой ночи с дождем и снегом взошло яркое солнце: у него было обычное человеческое лицо. Ростом он был хотя и выше меня, но все же не так высок, как все остальные. Тем большим было мое разочарование: он тоже не понимал меня. Наверное, он был с Южных островов[8]. Возможно, там люди не так сильно изменились, как в нашей многострадальной столице. Или где в таком случае я нахожусь? Надеюсь, у меня будет возможность это выяснить. Однако язык в любом случае неузнаваемо изменился. Даже иероглифов, которые я начертил, он не смог разобрать.

Между тем настал вечер. Меня заперли – да, мой верный и дорогой Цзи-гу, твоего любимого Гао-дая, гуаня четвертого ранга и начальника Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал», заперли в тюремной камере. Но меня это уже не взволновало. Перед этим меня заставили участвовать в каких-то церемониях, видимо, ритуальных. Для начала мои пальцы обмакнули в черную тушь, а потом приложили к бумаге. Возможно, так здесь отгоняют злых духов. Потом меня отвели в комнату, где один стражник долго колдовал с какой-то коробочкой, испускавшей маленькие молнии. Меня при этом усадили на табурет и заставили смотреть сначала вперед, потом налево, а потом направо. И каждый раз из коробочки вылетали молнии, однако со мной ничего не случалось. Наверное, это был обряд очищения. На всякий случай я трижды отвесил волшебной коробочке две трети поклона. Если уж они так суеверны, подумал я, нужно уважать их чувства. В тюремной камере было неуютно, холодно и грязно, и запах там был все такой же затхлый. Однако я улегся на одну из стоявших там скамей и прикрылся грубым коричневым одеялом. И заснул – вздохнув перед этим о тебе, мой друг, о своей любимой Сяо-сяо (которая так часто спала рядом со мной), и о подушке из голубого шелка, и о мягком одеяле цвета шафрана, посылавших мне дома такие прекрасные сны. Так что свою первую ночь в этом далеком будущем я провел в тюрьме. Что поделаешь, всякий опыт полезен. Надеюсь, что это останется самым неприятным из ожидающих меня здесь переживаний. Наверное, это даже хорошо, что неприятность произошла в самом начале. Мне по-прежнему кажется, что дальнейшее пребывание здесь подарит мне открытия главным образом добрые и полезные. Хотя иногда я бываю близок к отчаянию в этой туманной дали будущего. Увы, несмотря на ясную погоду, я действительно брожу здесь точно в тумане, не разбирая дороги. Рассеется ли он когда-нибудь?

Письмо это я писал тебе все утро. Вот и господин Ши-ми уже вернулся. Он зовет меня идти с ним. Вероятно, мы опять пойдем есть то, что здесь называют пищей. Потом я пойду к нашему почтовому камню – время уже подходит – и оставлю на нем письмо, чтобы оно вернулось на тысячу лет назад. А возможно, и найду на нем письмо от тебя.

С любовью вспоминаю о нашем прекрасном времени и о тебе, мой любезный Цзи-гу, —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

(суббота, 24 июля)

Дорогой друг Цзи-гу,

я снова сижу в комнате дома господина Шу Ши-ми, хотя это не совсем дом, но об этом позже. Со времени моего последнего письма к тебе прошло два дня. Пока я остановился у господина Ши-ми, да благословит его Небо, – воистину он человек в самом высоком понимании слова, хотя по его внешнему виду этого не скажешь. С каждым днем мы понимаем друг друга все лучше. Он отвел мне одну из своих комнат. Хоть это и совсем крохотная комнатка – тебе она показалась бы величиной с лачугу батрака, – в ней я уже немного чувствую себя дома, прежде всего потому, что могу носить свое обычное платье. Выходя на улицу, мне приходится облачаться в ужасные тесные одежды, которые носят местные жители, – они называют их «Ко-тунь». Одежда Ко-тунь состоит из множества сложных и неудобных частей. Сначала натягивают тесные белые мешки на ноги и на туловище, потом два черных мешочка на ступни, потом надевают узкие серые штаны и куртку из тонкой материи со множеством пуговиц. Концы этой куртки (ее называют, если я правильно понял, Лю Ба-хуа) засовывают в штаны, а воротник, и без того неудобный, еще затягивают особой лентой, назначение которой мне пока неясно. Лента должна иметь определенную длину и свободно свисать с шеи. Такие ленты носят здесь многие мужчины, и я признаюсь тебе, что пока только благодаря им могу отличать мужчин от женщин, потому что женщины их не носят. Эти ленты бывают разного цвета. Та, которую господин Ши-ми дал мне, красная. Сам он носит синюю. Завязывают их на шее чрезвычайно сложным способом. У меня пока не получается, и господину Ши-ми приходится помогать мне. Пока я не знаю истинного назначения этих лент, но думаю, что они служат знаками различия рангов. Надеюсь, что красная лента хотя бы в какой-то мере соответствует моему званию мандарина четвертого ранга и начальника Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Но что означает синяя лента, которую повязывает господин Ши-ми, – высший ранг, чем мой, или низший? Я чувствую себя неловко оттого, что не знаю здешних рангов и званий, а потому не могу соблюдать правила поведения в общении с разными людьми. И язык я пока знаю слишком плохо, чтобы спрашивать о столь сложных вещах. Не думаю, чтобы у господина Ши-ми был ранг выше моего, потому что на мои поклоны он всегда отвечает совершенно такими же; однако при случае мне бы хотелось это узнать. Надеюсь лишь, что его ранг по сравнению с моим не слишком низок.

И все же он так помог мне и помогать продолжает – теперь я понимаю, как нелегко пришлось бы мне без его помощи, – что, наверное, будь он даже чиновником самого низшего восемнадцатого ранга, в седьмой и последний раз провалившимся на экзамене по стихосложению, я все равно любил и уважал бы ею. В таком положении, в каком я очутился, неизбежно напрашивается мысль, что ранг и экзамен не всегда позволяют оценить человека по достоинству.

Но я еще не закончил описания здешней одежды, называемой Ко-тунь. После штанов, тонкой куртки и ленты из материи надевают еще плотную верхнюю куртку. Ноги же засовывают в маленькие шкатулки из возмутительно твердой кожи, снабженные завязками; ходить в них очень трудно. Поверх всего этого иногда – например, когда наступает вечер и становится холодно, а здесь это бывает даже летом, – надевают довольно длинную, тоже серую накидку, которая здесь заменяет плащ. Ощущение в таком полном облачении – как у запеленутого ребенка: пошевелиться почти невозможно. От нашей привычки прятать руки в рукава здесь приходится отказаться. Руки люди прячут в особые углубления, устроенные в самых неожиданных местах, – таких углублений на одежде довольно много. Но еще больше на Ко-туне пуговиц: их так много, что делается даже смешно. Целый ряд пуговок расположен прямо на срамной части. Очевидно, это какое-то местное суеверие, связанное с культом плодородия.

В таком виде я и хожу по здешним улицам. Приходится терпеть: ведь я прибыл наблюдать, а не быть предметом всеобщего любопытства. Тем более что и одетый в Ко-тунь я выгляжу еще слишком необычно.

Прежде чем продолжить описание событий первого дня, хочу поблагодарить тебя за твое доброе, хотя и краткое письмо. Правда, указанного тобой лана серебра я не нашел – вероятно, только бумага способна безболезненно преодолеть расстояние в тысячу лет. Так что в будущем тебе, видимо... (Странно, что, обращаясь к прошлому, я еще могу упоминать о «будущем»...) И потом, я пока не нуждаюсь в деньгах. Я отдал господину Ши-ми всего один из пятидесяти бывших при мне ланов серебра, и он обменял его на местные деньги (я полностью ему доверяю). На эти деньги он и купил для меня одежду Ко-тунь и целую кучу других вещей и потом показал, жестами – если я правильно истолковал их, – что денег осталось еще много. Единственное, что мне действительно нужно, это наша бумага, способная перенести путешествие длиной в тысячу лет, потому что письма выходят довольно длинными, и мои запасы уже заканчиваются. Так что в следующий раз пошли мне, если сможешь, кипу чистой бумаги.

В остальном же я рад, что моя дорогая Сяо-сяо жива и здорова. Мне было приятно узнать, что она обо мне скучает. С какой бы радостью я взял ее с собой в это путешествие; но для нее лучше все же было остаться дома. Это будущее «здесь» могло бы оказаться для нее губительным.

Но продолжу мое повествование. Я проснулся в своей тюремной камере от того, что некий сердитый, хотя и не умышлявший зла великан отворил дверь и подал мне завтрак на жалком, до неприличия безвкусно сделанном подносе. Попробовав немного темно-коричневой массы, состоявшей, по всей видимости, из плохо пропеченного и пересоленного теста (к жидкости в непрозрачном сосуде, страшно горячей и издававшей незнакомый запах, я из опасения за свою жизнь даже не притронулся), я вернул поднос тюремщику. Он погремел ключами, очевидно, подавая мне знак; я оделся и последовал за ним. Он долго вел меня по шумным, грязным и пахнущим все той же затхлостью коридорам, долго находиться в которых ни я, ни ты не смогли бы. Однако здешние люди, кажется, не обращают внимания на этот запах. О запахах в здешнем мире вообще можно было бы написать целую главу. Даже господин Ши-ми, по-моему, никогда не слышал о благовонных курениях. Меня ввели в довольно просторную комнату. Там сидел человек – да, настоящий человек, хотя и походивший лицом на здешних великанов. Но глаза у него были иные. Я сразу понял и, наверное, не ошибся, что это – здешний судья и мандарин высокого ранга. Вначале, когда меня еще только ввели, вид у него был такой же недоуменный, как и у всех прочих. Но что я мог поделать? Если бы перед нами, в наше славное время, освященное правлением всемилостивейшего и высокочтимейшего Сына Неба, предстал человек, прибывший, скажем, из эпохи династии Шан[9], он вряд ли бы показался нам более странным и диковинным, чем приезжий из далеких западных провинций, где говорят на своем языке и соблюдают незнакомые нам обычаи. Так и я для здешних жителей оказался странен и непривычен, как какое-нибудь чужеземное животное или скорее даже как редкостный минерал. Но мы хотя бы знаем о тех императорах и поэтах, которые были за много лет до нас. А здесь никто ничего не знает. Эти люди не только не знают своего прошлого, но, кажется, не подозревают даже, что у них есть прошлое. Не понимаю, как могла между нами и ими за какую-то тысячу лет возникнуть подобная пропасть. Или, может быть, они действительно принадлежат к иной расе – расе чужеземцев, завоевателей, изгнавших или уничтоживших наш народ? Или это мы с тобой ошиблись в расчетах, и я вместо тысячи лет переместился на десять тысяч? Во всяком случае, это предположение объясняло бы хоть что-то.

Счастливее ли чувствуют себя эти люди без прошлого или, наоборот, несчастнее, мне еще предстоит выяснить. Знание прошлого, конечно, тоже может быть в тягость. Просто мне трудно представить себе народ, живущий лишь сегодняшним днем и не помнящий имен предков. Итак, судья или придворный человек, к которому меня привели, тоже попытался поговорить со мной – и тоже безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким поклоном в три восьмых – мне показалось, что ранг у него никак не может быть выше двенадцатого, – и произнес свое имя, медленно и разборчиво: «Гао-дай». Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишут они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи – вряд ли. Ведь я не знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ma-шин... Кто скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания. Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной. Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда дорогу – один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному миру в поисках нашего моста... И не успеваю найти его к назначенному времени... И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от любимой моей Сяо-сяо... Умерших тысячу лет назад, так что даже – прости меня! – не только костей, но и памяти от них не осталось.

Так сидел я, совершенно потерянный, будто на узком мостике без перил, натянутом через пропасть, и вспоминал в тюремной камере стихи великого Линь Цун-Юаня, которых здешние жители, конечно, уже не помнят:

Весна, ты идешь на северИ скоро прибудешь в Цинь —Возьми мои сны с собою.Оставь там, в старом саду,Мой сон, что я снова дома.

Но человеческое сердце способно выдержать многое. Проспал я часа два, возможно, три; затем дверь открылась, и в камеру, к моему изумлению, вошел тот самый судья и мандарин. Он запомнил мое имя и назвал его. «Хэ Гао-дай!» – сказал он: так принято здесь обращаться к особам высокого ранга[10]. Поэтому я вновь отвесил ему три восьмых поклона и произнес:

– О добрейший, ниспосланный мне Небом Хэ Судья и Мандарин! Я, ничтожный червь, сердечно благодарю тебя за столь уважительное ко мне обращение. Да благословит Небо твоих предков, среди которых, возможно, нахожусь и я!

Конечно, он не понял этих слов, но, видимо, уловил смысл моей речи и легонько похлопал меня рукой по плечу – вероятно, совершив надо мной таким образом обряд очищения. Я снова поклонился, и он указал мне рукой на открытую дверь. И я понял, что свободен.

На этом я закончу свое сегодняшнее письмо. Чувствую, что настоящие мои приключения только начинаются. Господин Ши-ми стоит и ждет меня еще с тех пор, как я написал строки стихотворения. Он знает, что сегодня мне снова нужно нести письмо на почтовый камень. Господин Ши-ми очень внимателен ко мне и, по-моему, догадывается, что произошло со мной на самом деле.

До сих пор я пока не выходил из дома один. Господин Ши-ми всегда сопровождал меня, потому что я все еще не мог избавиться от страха перед повозками Машин, а отсюда до моста все-таки целых три ли. Хотя заблудиться мне уже не грозит. Так что за свое возвращение я спокоен.

Прими же мой привет, любезнейший Цзи-гу, и напиши мне большое, подробное письмо, как только сможешь —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

(вторник, 27 июля)

Любезный друг,

теперь я уже ни в коей мере не жалею, что пустился в это путешествие, хотя мне, как и прежде, недостает вечерних бесед с тобою в твоем или в моем саду, равно как и нежных ласк моей милой и кроткой Сяо-сяо. Благодарю тебя от всего сердца за письмо, не только не показавшееся мне слишком длинным, но, напротив, красноречиво свидетельствующее о твоем умении писать кратко; однако при случае мне все же хотелось бы узнать, разродилась ли уже моя наложница Фа-фо, бывшая к моему отъезду беременной, поправился ли черный жеребенок и жива ли все еще моя четвертая теща Да-цян, столь опасно заболевшая в самый день моего отъезда. Прошел ли уже чирей у моей старшей жены? Да и о Сяо-сяо ты написал мне слишком уж кратко... Впрочем, из твоего письма я хотя бы узнал, что она здорова, и это меня утешает.

Нет, я не жалею более, что пустился в это путешествие во времени. Если в первые дни меня одолевали большею частью грустные мысли, то теперь я почти готов признать, что путешествие получилось замечательным. Я как бы заново переживаю молодость. Вещи, на познание которых человек обычно затрачивает двадцать лет, открываются мне здесь в течение самого кратчайшего времени: я познаю окружающее, располагая при этом уже вполне сложившимся умом, который ничего не принимает на веру. Я смотрю на этот мир и удивляюсь. Это замечательный мир... Хотя тут уже третий день идет дождь. Господин Ши-ми и я стояли сегодня у окна и смотрели наружу. Господин Ши-ми был невесел. Он произнес: «Хуэ По-го», – что, как я понял, означает «проливной дождь».

Впрочем, наших потомков – я не имею в виду, конечно, столь тонких и образованных людей, как господин Ши-ми, – Хуэ По-го не особенно удручает. Они раскрывают зонтики и ходят себе под дождем. Повозки Ma-шин, в которые вода, конечно, не затекает, потому что они сделаны из железа, так и носятся по улицам, поднимая целые фонтаны брызг, когда заезжают в лужи. Но никто не возмущается – вероятно, потому, что в повозках Ma-шин ездят люди богатые и знатные. Зонтик – это, видимо, единственное из достижений нашей эпохи, дошедшее до потомков. По зонтикам, кстати, легче всего отличить мужчину от женщины: первые носят исключительно черные зонтики, тогда как у последних можно видеть зонтики всех цветов. Причины этого я не знаю, равно как и не знаю еще, означают ли различные цвета женских зонтиков принадлежность к тому или иному рангу. Может быть, жены и наложницы должны носить зонтик того же цвета, что и лента на шее у их повелителя (как я недавно узнал, эта лента называется «Гай-ту»)? У господина Ши-ми зонтик черного цвета; такой же зонтик он купил и мне.

Сегодня я впервые вышел из дома один. Господин Ши-ми решил, что время для этого уже настало (мы стали довольно хорошо понимать друг друга). Он послал меня в один из соседних домов, где какой-то человек держит лавку (думаю, что этот человек – женщина; впрочем, под зонтиком я его не видел, а потому не уверен). Господину Ши-ми снова пришлось помогать мне, когда я облачился в Ко-тунь, потому что постоянно забываю, какие из его частей следует надевать сначала, а какие – потом. Однажды, когда я попробовал одеться самостоятельно, я надел Лю Бахуа поверх средней накидки без рукавов, а маленькие растягивающиеся мешочки для ног – поверх кожаных шкатулок с завязками. Когда это увидел господин Ши-ми, он схватился за живот от смеха. Что поделать: я и вправду должен учиться всему, как малое дитя.

Итак, сегодня утром я с помощью господина Ши-ми облачился в Ко-тунь, взял зонтик и покинул дом. Дом, где находится лавка, мне уже знаком, потому что мы всегда проходили мимо него, когда господин Ши-ми водил меня к почтовому камню. Мне надо было лишь пересечь одну каменную дорогу. Я стоял у края дороги и внимательно смотрел то в одну, то в другую сторону, пока не убедился, что этих злосчастных повозок Ma-шин нигде не видно. Тогда я быстро перебежал через дорогу, вошел в лавку и проговорил слова, которым научил меня господин Ши-ми: «Полшэна масла, пожалуйста» (один местный «ли-ти» примерно соответствует нашему полшэна). Обращение, конечно, слишком краткое и невежливое. Если бы ты или я вошли в такую лавку у дома, мы сказали бы, конечно: «Не могла бы ты, о достойнейшая владелица этой лавки, ясное солнце нашего квартала, оказать мне великую милость и отпустить полшэна твоего благоуханного масла, если, конечно, ты не намеревалась использовать его в более благородных целях, чем расточительно продавать его таким недостойным людишкам, как я; и не будешь ли ты так добра принять от меня эту жалкую потертую монету, стоимость которой, конечно, ни в коей мере не покрывает стоимости твоего несравненного масла, – если ты, конечно, соизволишь снизойти до общения со мною, ничтожным просителем». Но так много слов на здешнем языке я просто пока не смог бы произнести по памяти.

Выученную же фразу я произнес довольно внятно, и человек, сидевший в лавке, действительно отпустил мне полшэна масла, а я положил на прилавок монеты, которые дал мне господин Ши-ми. Признаться, я был горд собою. Правда, человек, сидевший в лавке, глядел на меня, как на какого-нибудь диковинного жука, но к этому я уже привык. Потом он прокричал какие-то слова, которых я не понял: вероятно, он так меня приветствовал. Я отвесил ему одну седьмую поклона. Когда же я направился к выходу, он догнал меня и снова закричал. Я раскрыл зонтик, возвел глаза к небу и сказал: «Хуэ По-го!» Эти слова подействовали: он закивал головой и засмеялся. Очевидно, мы прекрасно поняли друг друга.

Я пошел домой. Я был горд своими успехами и чувствовал себя среди людей на улице так спокойно и уверенно, как если бы был одним из них. И вдруг из моей глотки вырвался крик, а бутылка чуть не упала на землю, потому что мне встретилось нечто совершенно невероятное, ранее никогда мною не виданное. К сожалению, я не смог описать это явление господину Ши-ми, ибо мне пока не хватает слов, а потому не знаю, как оно называется. Явление более чем удивительное, хотя местные жители, видимо, давно к нему привыкли. Навстречу мне ехал человек на очень странной повозке. У повозки было два колеса, но они располагались не друг против друга, как у тачки, а одно за другим. Сам человек восседал на заднем колесе, но не падал. Как это объяснить, не знаю. По всем человеческим понятиям эта повозка или тачка должна была бы немедленно опрокинуться, однако человек не только не падал, но, напротив, продвигался вперед довольно быстро, ухитряясь при этом еще дрыгать ногами. Я склонен считать его фокусником, который овладел этим опасным искусством, чтобы зарабатывать на жизнь. Его повозка двигалась, конечно, медленнее, чем повозки Ma-шин, но все-таки быстрее, чем ходит человек. Я долго глядел вслед бедному фокуснику. Когда я наконец добрался до дому, господин Ши-ми уже стоял у дверей и ждал меня, очевидно, обеспокоенный, не случилось ли со мной чего-нибудь по дороге.

Но я, пожалуй, продолжу описание приключений, выпавших на мою долю во второй день моего пребывания в этом удивительном мире.

Тот добрый и благородный мандарин и судья не только отпустил меня на свободу, но и пригласил в свою повозку Ma-шин, предварительно позаботившись о том, чтобы мне вернули сумку. (Я тотчас же заглянул в нее и убедился, что и компас времени, и все серебряные ланы, и даже бумага были на месте. Видимо, здешние стражники все же отличаются честностью.) Мы поехали (в дороге я опять лишился чувств) к дому мандарина. Не исключаю, что он, как человек образованный, пусть даже и по здешним варварским меркам, в какой-то мере догадывался о моем высоком ранге. Во всяком случае, я был для него уже не узником, а гостем, это было легко заметить. Но если ты полагаешь, что дом судьи хотя бы отдаленно напоминает дома наших высокопоставленных мандаринов, то глубоко ошибаешься. Будем считать, что ранг у него не ниже, чем у моего двоюродного племянника Цзян Вана, не так давно начавшего служебную карьеру и достигшего лишь девятого ранга. У Цзян Вана, если я не ошибаюсь, имеется одна старшая и три младшие жены, шесть наложниц и что-то около двух или трех десятков слуг, не говоря уже о красивом, хотя и скромных размеров дворце. А у этого мандарина – одна-единственная жена, наложниц вообще нет, да и слуг я нигде не видел. (Здесь же замечу, что у господина Ши-ми нет ни супруги, ни наложниц. И это очень странно. Ведь он не нищий, не монах и не пьяница.) Дом судьи, хотя и построен из камня, очень некрасив. Хорошо, я не исключаю, что вместе со всей культурой изменились и представления о том, что такое красивый дом. Но представления о большом и малом?.. Казалось бы, в стране великанов и жилища должны соответствовать размерам ее обитателей. Между тем это совсем не так. Живут они в страшной тесноте. Дом судьи со всеми его помещениями и вполовину не так велик, как мой малый садовый павильон, да и тот в свое время пришлось расширять, потому что моим красногрудым чижам не хватало места для полета. Но это, в конце концов, ничего не значит, я был рад, что обрел хоть какое-то пристанище. У судьи я прожил двое суток.

Мое первое письмо, те несколько иероглифов, которые ты получил от меня сразу после «прибытия», я писал еще на мосту, до того, как увидел первого великана и пережил все эти приключения; я сразу и положил его на почтовый камень. Потом я решил написать тебе подробнее. И тут возник вопрос, как я теперь найду наш почтовый камень, мост, да и сам канал Голубых Колоколов? Я подумал, что проводить меня туда может только судья, хотя и знал, что мне при этом придется вытерпеть еще одну поездку на повозке Ma-шин. Но как объяснить все это судье? Ведь из местного языка я не знал пока ни единого слова. И тогда я, как сумел, исполнил перед судьей пантомиму «Двое стражников хватают почтенного мандарина Гао-дая». И еще сыграл ему сцену «Повозка Ma-шин наскакивает на дерево возле моста через канал Голубых Колоколов». Взявшись за дверную ручку, я покачался немного, изображая колокола, потом указал на голубой зонтик супруги господина судьи, а потом лег на пол и взволновал, если можно так выразиться, все свои члены... Но то ли оттого, что мои артистические способности оставляют желать лучшего, то ли потому, что канал переименовали, судья ничего не понял. Лишь после того, как я очень медленно и разборчиво повторил сначала одну сцену, потом вторую, он начал что-то понимать. Мы залезли в его Ma-шин, поехали и, заметив на моем лице радость по поводу узнавания канала и моста, судья догадался, что именно это мне и было нужно.

Когда я уселся на камень, извлек из сумки почтовую бумагу и начал писать, судью разобрало любопытство. Он ходил вокруг меня, заглядывал в письмо и весьма невежливо вглядывался в меня. Нравы здесь, конечно, грубые; впрочем, я уже писал тебе об этом. Но поскольку прочитать он все равно ничего не мог, я не обращал на него внимания. Прежде чем положить письмо на условленное место, откуда оно – несомненно, к величайшему изумлению, а то и страху судьи, если бы он увидел это, – должно было исчезнуть как по мановению волшебного жезла, я жестами попросил его отойти немного. На этот раз он понял меня довольно быстро, и у него достало такта исполнить мою просьбу. Вообще же такт и сдержанность отличают жителей города Минхэнь (так называют теперь нашу столицу) довольно редко. Господин Ши-ми, которого я с каждым днем ценю все больше, составляет приятное исключение.

Господин Ши-ми – друг судьи. Он пришел к судье вечером на третьи сутки и забрал меня к себе. Видимо, они посоветовались и решили, что мне лучше будет жить у него. И, в общем, так оно и оказалось.

У господина Ши-ми, как я тебе уже сообщил, нет ни жены, ни наложниц; слуг у него тоже нет, как нет и собственного дома. Вместе со множеством других людей он живет в огромной крепости, состоящей из нескольких разновеликих башен. В них постоянно царит шум. До каждого отдельного жилища добираются либо по лестницам, которые, очевидно, чистят довольно редко, либо при помощи странных повозок, ездящих вверх и вниз, повинуясь какому-то волшебству. (Эти повозки – их называют Лилит – я погонять еще не умею. А господин Ши-ми умеет.) В жилище господина Ши-ми всего шесть комнат, причем три из них прямо-таки на удивление узки. В одной такой комнатке... Но об этом позже. С ней у господина Ши-ми связано одно довольно досадное воспоминание, касающееся меня. Одну из других комнат, тех, которые побольше, господин Ши-ми отдал мне. Сквозь ее окно, сплошь закрытое стеклом, можно смотреть наружу. Но видны только другие такие же постройки, высокие и не очень, и редкие деревья. Я смотрю в окно не часто, потому что у меня от этого кружится голова. Еще одна, не менее счастливая случайность заключается в том, что дом господина Ши-ми находится не более чем в двух с половиной ли от нашего моста. Вскоре я без помощи господина Ши-ми смогу ходить туда и возвращаться обратно. Возможно, я уже в следующий раз предприму такую попытку.

Дождь все идет. «Хуэ По-го». Приветствую тебя сердечно и нежно, твой далекий друг —

Гао-дай.

С нежной грустью вспоминаю о моей Сяо-сяо.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

(суббота, 31 июля)

Любезный Цзи-гу,

меня бесконечно обрадовало твое письмо, наконец-то оказавшееся достаточно полным и подробным, – весточка с далекой родины, из невероятной дали времен. Твои дружеские строки, даже сами знакомые иероглифы несказанно согрели и ободрили мое сердце, хотя я и здесь уже с каждым днем чувствую себя все более как дома. А то, что моя дражайшая вторая жена, подобно глупому крокодилу, то и дело набрасывается на наложниц, пусть тебя не волнует: это ее обычное поведение. Если они вздумают спрашивать, куда я делся, отвечай, что их это не касается. А вот болезнь жеребенка меня действительно беспокоит. Ты посоветуй им пригласить доктора Ма-кана из Тайюаня. Из ветеринаров его считают лучшим. И пусть ему заплатят столько, сколько потребуется, я за ценой не постою.

Кипу почтовой бумаги я получил в целости и сохранности.

Господин Ши-ми, доброта которого настолько безгранична, что я не нахожу слов для выражения благодарности – воистину счастливейший случай свел меня с ним в этом сумбурном мире! – уже в течение целой недели ежедневно и усиленно занимается со мной здешним языком. Хотя мне, когда я, будем надеяться, благополучно вернусь в наше родное время, вряд ли сможет пригодиться этот варварский язык далекого будущего, я понимаю, что тут мне без него никак не обойтись, если я в самом деле хочу увидеть и познать эту жизнь, а не просто плыть по течению, точно глупая, немая и ленивая рыба, вглядывающаяся в окружающий ее мир только затем, чтобы успеть избежать возможных напастей. Мы занимаемся по два часа в день – час утром, час вечером. Господин Ши-ми отдает этим занятиям все силы, проявляя поистине бесконечное терпение. Утешает меня лишь то, что наши занятия приносят пользу и ему, ибо он волей-неволей выучивает слова нашего языка, так что учимся мы оба.

Начали мы с самых простых понятий. Это было вечером того дня, когда я написал тебе письмо. Жестами он пригласил меня в самую большую из своих комнат. (По-моему, это его кабинет: я иногда вижу, как он сидит там за большим деревянным столом и что-то пишет слева направо.) Я сразу понял, в чем дело: господин Ши-ми прошелся несколько раз по комнате, показал на себя и произнес: «Я иду». Затем велел мне ходить и назвал это «ты идешь». Я же повторял за ним и говорил, как это называется по-нашему. Потом он взял меня за руку, мы сделали с ним несколько шагов, и это называлось «мы идем», после чего подошли к окну (у меня снова закружилась голова, но я собрался с силами и преодолел тошноту); он указал на прохожего и сказал: «Он идет», и так далее. Так мы, начав с простейших вещей, потихоньку продвигались вперед. Думаю, тебе уже все ясно, поэтому в подробности вдаваться не буду. Господин Ши-ми показывает на различные предметы и называет их. Я повторяю эти названия, записываю их, как могу, иероглифами, а в свободное время учу наизусть. Писать здешними знаками господин Ши-ми меня тоже учит (а я учу его иероглифам). Все это очень трудно, потому что их язык, как я теперь вижу, даже в основах своих совершенно отличен от нашего. Не могу поверить, что он действительно восходит к нашему языку. Видимо, за ту тысячу лет, которую я преодолел с твоей помощью, чужеземцы действительно покорили нашу страну и постепенно вытеснили наших потомков. Или мы с тобой, правильно выбрав время, все-таки ошиблись местом? Если наши занятия с господином Ши-ми и дальше будут идти столь же успешно, я скоро смогу спросить его об этом. Мне уже известны некоторые отвлеченные понятия: «светло» и «темно», «холодно» и «тепло» и так далее. Известно, что чем больше знаешь, тем легче заниматься и узнавать новое.

Господин Ши-ми тоже делает успехи, хотя и для него наш язык необычайно труден. Но он также очень старается и проявляет большой интерес. Ему-то от этого больше пользы, чем мне, потому что я, вернувшись, нигде не смогу применить его язык, а он сумеет прочесть книги, оставленные нами, – если они, конечно, сохранятся и одна из них случайно попадет ему в руки.

Вчера господин Ши-ми предположил, что мне, вероятно, уже много лет. Я подтвердил это. Тогда он улыбнулся и сказал, что догадался об этом по тому лану серебра, который он получил от меня в самом начале: ему, сказал он, тысяча лет. Я уже писал тебе, что он догадывается.

Здешние понятия «светло» и «темно» заслуживают особого упоминания. Тут тоже трудно поверить, что дело обходится без волшебства. Свечей они не держат. Когда темнеет, в комнатах внезапно зажигается свет; как это получается, я пока не знаю. Они нажимают на маленькую белую пуговку, устроенную где-нибудь в стене, и в тот же миг становится светло – не от пуговки, а вообще в комнате. И свет этот гораздо ярче, чем от целой сотни свечей. И это умеет не только мудрый господин Ши-ми, но и судья, и вообще все умеют это: и стражники в тюрьме, и люди, продающие масло в лавках, и другие люди, живущие в нашем доме. Я теперь тоже умею: после некоторого колебания я несколько дней назад все же решился попробовать, нажал кнопку – и свет зажегся, и со мной ничего не случилось. Так что это, наверное, все-таки не волшебство, ибо, как говорил достойный Кунцзы[11], в мире нет вещей, которым нельзя было бы найти естественного объяснения. Свет льется из светильников разной формы, делаемых когда из стекла, а когда из бумаги или иных материалов, в том числе из ткани или дерева. Такие светильники имеются даже на улицах: они подвешены на больших шестах, и их сотни. Так что люди здесь вообще не знают, что такое настоящая темнота – как, впрочем, и что такое настоящая тишина. Гасят светильники таким же образом, нажимая пуговку. Бывают и совсем маленькие светильники, загорающиеся не от пуговки, а от особого свисающего шнурка. Такой светильник висит над моей постелью. Иногда я чувствую себя совсем здешним жителем: я ложусь в постель, укрываюсь одеялом, затем дергаю за шнурок – и становится темно. Однако, увы, не совсем: уличные светильники, горящие всю ночь напролет, светят в мое слишком большое окно, и их свет проникает даже сквозь шторы. Вначале я совсем не мог спать, но теперь привык.

Все-таки хорошо, что мы с тобой образованные люди и живем в просвещенном обществе. Если бы в такое путешествие отправился невежда или человек древности, он бы здесь, в будущем, считал, что окружен одними демонами, и все вокруг казалось бы ему волшебством. Но мы, к счастью, знаем – хотя по некоторым религиозным и политическим причинам не всегда говорим об этом, – что демоны на деле встречаются гораздо реже, чем полагает простой народ, и что большинство чудес имеет, как уже говорилось, вполне естественное объяснение. И мне кажется, что люди, жившие в течение этой тысячи лет, посвятили много времени исследованию чудес и научились использовать многие из них себе во благо. Это уже немалое достижение, за которое им можно было бы простить и кое-какие их варварские огрехи... Но можно ли простить шум и грязь? В этом я пока не уверен.

И все же люди будущего тоже верят в демонов, хотя и в иных – так сказать, более глубоких и тайных, скрытых за сущностью вещей; в этом я убедился. В них верит даже господин Ши-ми. Он постоянно приносит жертвы. Это огненные жертвы в виде небольших белых трубочек, которые он засовывает себе в рот и – не пугайся! – поджигает... Совсем как глотатели огня. Но трубочки на самом деле не горят, они только тлеют, чадят и довольно сильно воняют. Я долго наблюдал за этим ритуалом, однако так и не смог проникнуть в его истинный смысл. (Эти трубочки – или, возможно, тот демон, которого ими ублажают, – называются, если я правильно понял, «Си Гали».) По всем признакам это настоящее священнодействие. Ритуал сложный, но господин Ши-ми совершает эти головоломные действия с точностью и смирением истинного подвижника. Он держит трубочку во рту, пока та не догорит почти до самых губ, сделавшись меньше фаланги пальца. Тогда, видимо, заклятие спадает, потому что остаток трубочки он выбрасывает довольно бесцеремонно. Такие жертвы господин Ши-ми (я специально наблюдал) приносит примерно каждые полчаса. И до сих пор не пропустил ни разу. Он постоянно носит с собой целую связку таких палочек, и в его жилище хранится еще большой их запас.

Я спросил, для чего он приносит эти жертвы. Он и сам, судя по всему, стыдится своего суеверия. Хоть он и засмеялся, но видно было, что вопрос его смутил.

– Сам не знаю, – сказал он. – Никак не могу отвыкнуть.

Он предложил и мне такую трубочку, чтобы принести жертву.

Я, как человек образованный, конечно, отказался. «И слава Богу», – обрадовался господин Ши-ми.

Иногда – с какими промежутками, я пока еще не выяснил, – господин Ши-ми приносит большую жертву. Для нее он берет другие, гораздо более толстые трубочки, не белого, а коричневого цвета. Они тлеют очень долго, полчаса или больше, зато пахнут гораздо лучше. Я пока не знаю, что это – жертва другому демону или просто торжественная жертва тому же демону Си Га-ли.

Вообще это суеверие здесь, судя по всему, довольно распространено, поскольку я на лестнице и даже на улицах нередко вижу людей, приносящих подобные жертвы. На улицах же можно увидеть большие, довольно безвкусно выполненные изображения человеческих голов, во рту у которых находятся такие же ритуальные трубочки. Думаю, что не слишком ошибусь, если предположу, что эти изображения – идолы указанного демона, своего рода маленькие храмы. Вначале я совершал перед каждым из них поклоны в три восьмых – вовсе не потому, что боялся этих демонов или их сверкающих зубов, а потому что, как человек воспитанный, хотел почтить местный культ. Однако поскольку никто из виденных мною великанов ни разу не совершил какого-либо обряда перед этими изображениями, я подумал, что мне тоже не стоит кланяться перед ними. Ведь я не обязан почитать местных демонов более, чем это делают сами местные жители.

Расскажу тебе и об одном досадном событии, случившемся со мною. Ведь мы с тобой, мой любезный Цзи-гу, старые друзья, так что мне незачем скрывать от тебя вещи, пусть даже не совсем приличные. Ты, вероятно, уже догадываешься, о чем я говорю; однако в конце концов мое путешествие в это отдаленное время имеет хотя и тайную, но тем не менее строго научную цель, а тот, кто желает служить науке и вообще познанию, ничего скрывать не должен. Нашему бренному и далеко не совершенному телу свойственны некоторые отправления, от которых принято воротить нос как в переносном, так и в прямом смысле слова. Остальное тебе ясно. В тюремной камере у меня стояла кадка, в назначении которой сомневаться не приходилось. Но в первые дни я страдал запором, моим старым недугом, возобновившимся, очевидно, из-за перенесенных волнений. Поэтому опорожняться мне не нужно было. Малую же нужду я справлял по дороге к почтовому камню или при иных подобных обстоятельствах. Однако в мирном жилище господина Ши-ми мой кишечник вспомнил о своих обязанностях, и эта проблема возникла перед мной с новой и, честно скажу, непреодолимой силой...

Мне ни разу не представилось возможности увидеть, где и как решает эту проблему господин Ши-ми[12]. Когда же решать ее пришлось мне самому, дома его не было. Я был в отчаянии и принялся ходить по комнатам со всевозрастающим нетерпением. И волей-неволей пришел к выводу, что здешние люди занимаются этими малоприятными делами вне дома. Я вышел на лестницу. При этом у меня, конечно, уже не оставалось времени, чтобы облачиться в Ко-тунь. А там опять была эта дама (о том, что это именно дама, я могу говорить с уверенностью, ибо уже неоднократно видел ее с красным зонтиком), которой, судя по всему, принадлежит наша лестница, а возможно, и весь дом, потому что я часто заставал ее за выполнением какого-то сложного, очевидно, религиозного ритуала, при котором она опускается на колени и умащает ступени лестницы особой жидкостью, протирая их куском ткани, – тем более что и кричит она гораздо громче, чем остальные обитатели дома, и дети ее боятся. Так вот, эта дама снова была на лестнице. Взгляд ее выразил откровенное недоумение, так как одет я был не в Ко-тунь, а в свое обычное платье. К счастью, у меня был с собой зонтик, который я, видя, что идти придется без Ко-туня, захватил с собой, так сказать, в знак того, что я в своем уме. Со всех ног побежал я от этой дамы по лестнице наверх. Я знал, что там, на самом верху, никто не живет. Там-то я и пристроился в уголке, прикрывшись зонтиком...

С тех пор я так поступал все время. И думал, что все в порядке. Правда, господин Ши-ми выказывал заметное удивление, когда видел, как я куда-то ухожу ненадолго и обязательно беру зонтик, даже если дождя на улице нет; но мы еще не настолько продвинулись в занятиях языком, чтобы беседовать о вещах, которые не называют их собственными грубыми именами, а описывают иносказательно.

Однако в один прекрасный день там, наверху, как раз когда я сидел за зонтиком, появилась эта дама. Она принялась негодовать, причем очень громко.

Потом она бросилась вниз, к господину Ши-ми, и долго выражала свое негодование ему. И здесь я вновь желаю от всей души воздать хвалу моему новому другу. Он защищал меня. Пока дама издавала вопли, подобные рыку тигров или леопардов и вполне сравнимые с громом небесным, пока указывала руками наверх и хватала ими господина Ши-ми, желая отвести его туда, мой добрый господин Ши-ми, у которого были все причины гневаться, кивнул мне и незаметно указал на дверь своего жилища, куда я и проскользнул за его спиной. Дама же, ослепленная собственным гневом, этого не заметила. Затем господин Ши-ми передал даме небольшую зеленую бумажку, после чего ее крик стал тише, зато речь полилась быстрее. Но только после второй бумажки она умолкла и отправилась наверх одна.

Господин Ши-ми запер дверь. Признаюсь, я ощущал себя виноватым, точно ученик, совершивший оплошность, сам не ведающий, какую. Но господин Ши-ми – как согрел он этим мое сердце! – улыбнулся. Он отвел меня в самую маленькую комнату своего жилища (ту самую, назначение которой мне до сих пор оставалось неясным) и показал находившийся там родник, как бы вделанный в вазу из фарфора. Сходив на кухню, он принес оттуда горку кожуры от апельсина, съеденного им незадолго до того, и бросил ее в родник. Затем потянул за тоненькую цепочку – и мне на миг даже сделалось страшно, ибо раздался довольно сильный шум, и мощный поток воды подхватил и унес эту кожуру.

Вот так я и узнал, как люди здесь избавляются от того, что время от времени отягчает их тело. Единственное, чего я еще не знаю: куда течет этот родник? Отсюда он течет вниз, это ясно. Я рассмотрел все устройство довольно внимательно... По всем человеческим понятиям, вода и то, что она уносит, должны выливаться в комнаты людей, живущих под нами. Вскоре я смогу спросить об этом у господина Ши-ми. В домах здешних жителей все вызывает изумление, начиная от самых возвышенных предметов и кончая самыми низменными. Но и тут, как и всегда, нужно слушаться самих предметов, если желаешь познать их назначение или проникнуть в их тайну.

Однако упомянутой даме я по возможности стараюсь больше на глаза не попадаться. К счастью, ее легко отличить от других, ибо она так толста, что руки у нее торчат в стороны, словно плавники. Зовут ее Вон-ни Чи-ха.

А сейчас мне уже пора идти к почтовому камню. Сегодня я впервые пойду к нему один. Теперь я больше не боюсь ходить туда в одиночку. На этом заканчиваю письмо и сердечно приветствую тебя —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

(вторник, 3 августа)

Мой дорогой, старый друг Цзи-гу!

Прошло целых три дня. Каждый день я ходил к почтовому камню – теперь я всегда хожу один, это стало для меня почти обычным делом, – но письма от тебя все нет. Вероятно, ты слишком занят делами или, возможно, твоя подагра опять разыгралась; однако отсутствие известий из дома сильно меня огорчает. Надеюсь, что эта краткая жалоба не настолько опечалит твое бесконечно доброе сердце, что ты заставишь себя написать мне письмо, не дожидаясь подходящего настроения. Однако когда такое настроение придет, не гони его, а вспомни, что твой верный друг здесь несказанно рад любой весточке с родины, а особенно рад узнать хоть что-нибудь о своей маленькой любимой Сяо-сяо, и не морщит ли она свой чудесный носик, когда ты передаешь ей мои приветы. Она, к сожалению, не умеет писать, но, может быть, согласится окунуть в тушь свою прелестную маленькую лапку, чтобы прижать ее потом к бумаге – тогда и я смогу получить от нее привет.

У меня же, любезный друг мой, все обстоит хорошо. Как ты мог заметить уже хотя бы по тому, что господин Ши-ми более не сопровождает меня к почтовому камню, я теперь совершенно свободно передвигаюсь в этом странном мире, который все более представляется мне не столько враждебным, сколько попросту неразумно устроенным. Иногда я даже совершаю прогулки. Так, недавно я прошел вдоль канала Голубых Колоколов до дворца великого, хотя и отошедшего в мир иной минхэньского вана и по другой его стороне вернулся обратно. Был прекрасный, жаркий летний день. На улицах было великое множество народу. Многие толкали перед собой тележки с детьми – дети здесь, как правило, тоже очень шумные. На канале плавали птицы – некоторые из них были мне знакомы, например, белые лебеди и утки-мандаринки. Я обрадовался им, точно привету из далеких родных времен.

С великим, хотя и отошедшим в мир иной ваном города Минхэня дело тоже обстоит довольно странно. Из объяснений, данных по этому поводу господином Ши-ми, я понял далеко не все. Последнего вана, занимавшего этот дворец, звали Лю Дэ-ви, причем он был третьим, носившим это имя. Удивительно, но здешние люди не знают (а возможно, никогда и не знали) обычая величать каждого правителя своим, особым именем. Так, двух других ванов звали у них Ма-си Май-лян[13]. Третьего же Лю Дэ-ви, если я правильно понял господина Ши-ми, изгнали. Кто и за что его изгнал? Неясно. Этот третий и последний Лю Дэ-ви (господин Ши-ми показывал мне портрет) был необычайно толст. Про него он рассказал такую историю: великий ван Лю Дэ-ви был так толст, что не мог сам садиться на коня. Поэтому на заднем дворе дворца был устроен секретный подъемник из веревок, чтобы усаживать толстого Лю Дэ-ви в седло. И вот однажды, когда ван, вися на веревках, уже опускался в седло, лошадь взяла и развернулась, и ван уселся на нее задом наперед. Ван вознегодовал, но нерадивые (или злокозненные) слуги ничего не заметили, и несчастный ван, а лучше сказать – лошадь с толстым, беспомощным ваном, сидевшим на ней лицом к хвосту, выбежала за ворота, и все горожане долго смеялись.

Возможно, за это его и изгнали? И есть ли у них теперь новый ван или новая династия, сменившая династию Лю Дэ-ви и Ма-си Май-лянов? Этот вопрос для меня тоже остался неясным. Господин Ши-ми, который, кстати, сообщил при этом, что и его самого зовут Ma-си Май-лян (это его второе имя), дал на него уклончивый ответ: и да, и нет.

Во всяком случае, я заметил, что даже такой высокообразованный человек, как господин Ши-ми, без всякого почтения говорит о ване, пусть даже лишенном престола и изгнанном. Уже одно то, что человек осмеливается принять имя, принадлежащее вану, тем более усопшему, показывает, как мало почитают здесь повелителей. Не могу, просто никак не могу поверить, что люди, живущие здесь и сейчас, – наши внуки. За этим наверняка кроется какая-то тайна.

Второй Лю Дэ-ви, о котором господин Ши-ми отозвался еще менее почтительно, повредился рассудком и лишил себя жизни, бросившись в озеро.

Имеется ли над ваном еще император и где он находится, я также не смог узнать. Но со временем я это обязательно выясню – как только достаточно овладею местным языком.

Вообще же я сегодня хотел рассказать тебе о здешних деньгах. Они удивительны и странны не менее, чем комнатный родник для опорожнения. Монетами здесь пользуются, хотя они почти ничего не стоят. Да и сделаны они не из серебра, а из какого-то дешевого сплава, а то и вообще из меди или железа. Расплачиваются же люди в основном бумагой. Помнишь, я писал, как господин Ши-ми вручил той даме, которая пришла на меня жаловаться, две бумажки? Так вот, это были деньги – такие же бумажные деньги, которые когда-то, в эпоху Пяти династий, безуспешно пытались ввести и у нас. Здесь они зеленого, коричневого и синего цвета. У них трудно произносимое название, я записал его как «Ма-ль\'-к\'». Где берет свои Ма-ль\'-к\' господин Ши-ми, я пока на знаю. Но у него то и дело появляются новые. Хотя сам он, по его словам, их не делает.

Вчера мне представилась возможность убедиться, что эти бумажки – и в самом деле деньги. Мы поехали куда-то очень далеко; мы – это господин Ши-ми и я. Должен тебе сказать, что здесь, кроме повозок Ма-шин, существуют еще целые дома на колесах. Господин Ши-ми называет их «Ша Ля-бан», но у них есть и другое название, которого я не запомнил. В эти домах-повозках для человека опаснее всего не адская скорость, как у Ма-шин, а двери, через которые входят и выходят. Окна у этих передвижных домов не открываются, зато двери открываются сами собой – и закрываются так же, приводимые в движение каким-то таинственным механизмом. Человек менее просвещенный, нежели я, и тут вынужден был бы предположить колдовство. Меня же удивляет другое: судя по всему, владельцы домов Ша Ля-бан сами не всегда могут совладать с этими механизмами. Похоже, что двери распахиваются и захлопываются, когда им захочется самим, а не когда этого пожелают гости. К тому же происходит это с головокружительной быстротой. На дорогах есть места, где, если я правильно понял, можно ожидать появления и даже остановки таких Ша Ля-банов. Мы пришли на такое место и стали ждать. Шел дождь, и уже не первый день. Через некоторое время действительно появился Ша Ля-бан и неуклюже подкатил к нам. Господин Ши-ми схватил меня и поставил на маленькую лесенку. Полумрак и сырой, спертый воздух в доме на колесах испугали меня, и я инстинктивно метнулся назад, но господин Ши-ми выкрикнул что-то и подтолкнул меня вперед. Я упал внутрь дома, и тут дверь захлопнулась. Люди, бывшие в доме, засмеялись. Но эта дверь придавила господина Ши-ми! От страха за его жизнь я чуть не лишился рассудка, однако все обошлось. Хотя в первый миг мне показалось, что ему переломало все кости.

Обстановка в этом железном доме убогая и довольно грязная. Он даже не разделен на комнаты: это одно помещение, к стенам которого приставлены короткие скамьи. Я спросил у господина Ши-ми, кто хозяин дома, чтобы пойти поприветствовать его, но господин Ши-ми сказал, что это ни к чему. Пока мы ехали, он мне кое-что объяснил. Оказывается, Ша Ля-бан – не настоящий дом, а тоже своего рода повозка, и принадлежит она правителю города Минхэня, мандарину по имени Ки Цзин-гэ[14]: именно он в своей безграничной доброте позволяет жителям пользоваться ими.

В Ша Ля-бане было темно. Люди теснились в нем, обливаясь потом, и пахли сыростью. Довольно часто железный дом неожиданно останавливался как вкопанный, и тогда всех его жителей и гостей бросало в разные стороны. Это напоминало затянувшееся землетрясение. Это тоже устроено очень неразумно. Всякий раз, когда Ша Ля-бан останавливается, множество людей покидает его, а другие входят. Однако при этом никто не здоровается и не кланяется. Так я еще раз убедился, что вежливость пришла здесь в полный упадок. И уже почти уверился, что эти не знающие покоя, вечно мчащиеся куда-то на своих повозках большеносые – вовсе не наши внуки. Не понимаю: куда они все время мчатся, чего ищут? Я долго пытался найти причину этого, но так и не смог. Боюсь, что большеносые и сами ее не знают.

Конечно, любезный Цзи-гу, тебе временами тоже случается покидать свой дворец: в какой-то день ты отправляешься в библиотеку, чтобы прочитать одну из книг божественного Мэн-цзы, в другой день велишь отнести себя во дворец императора, в третий, допустим, вместе со старшим сыном посещаешь храм. Я знаю также, что ты иногда совершаешь прогулки по парку. Все это вполне соответствует образу жизни сановника. Простым людям, понятно, приходится передвигаться больше. Женщины ходят на рынок за покупками, растиратель красок обходит заказчиков, желая сбыть товар, и так далее. Здесь же в движении находятся все, причем постоянно, даже вечером, когда становится темно: они мечутся во всех направлениях, без видимой цели, лишь бы не оставаться на месте. Суета стихает лишь поздно ночью, да и то ненамного. И если бы мы с тобой не были достаточно высокообразованными людьми, нам пришлось бы предположить, что все они одержимы каким-то бесом, ни на миг не оставляющим их в покое.

Именно для того, чтобы удовлетворить свою тягу к движению или, точнее, чтобы придать этому движению еще большую скорость, они и изобрели блуждающие дома Ша Ля-бан, которые ездят хотя и не так быстро, как повозки Ma-шин, но все же быстрее, чем ходит человек.

Через какое-то время господину Ши-ми удалось занять два места на одной из скамей, и мы сели. Так как мне уже много раз приходилось ездить в повозках Ma-шин, да и на царящую здесь («сейчас») торопливую суету я уже достаточно насмотрелся, от поездки в Ша Ля-бане мне не сделалось плохо. Я устроился на занятой господином Ши-ми скамье, откинулся на сиденье, стараясь не обращать внимание на шум и вонь, и попытался спрятать руки в рукава, забыв, что здешняя нелепая одежда не позволяет этого сделать. Тогда я просто положил руки на колени и стал смотреть в одно из больших окон, за которым передо мной развертывался город, невообразимо огромный – никаким иным словом, мой добрый Цзи-гу, его определить нельзя.

Сначала я думал, что местность возле дворца бывшего вана, включая улицы и дома вдоль канала Голубых Колоколов, где живет господин Ши-ми, и есть центр города Минхэня. Однако я сильно ошибался. Это всего лишь далекая окраина. И чем ближе мы подъезжали к подлинному центру Минхэня, тем выше становились дома. Все дома здесь сделаны из камня, и дороги тоже. Деревьев почти совсем нет. Точно скалы и ущелья, окружают человека со всех сторон эти гигантские дома со сверкающими окнами из стекла, все улицы заполняет бурлящий поток стремительных повозок Ma-шин, а между ними, гремя и пыхтя, лавируют блуждающие дома Ша Ля-бан, которых в центре города очень много, как будто его жителям мало стоячих домов, и без того сказочно огромных, так что остается лишь удивляться, каким образом всем этим чудовищам удается избежать столкновения и не нанести друг другу страшных повреждений. Свист, грохот и завывания невероятной силы парализуют все чувства, лишая человека возможности воспринимать что-либо. Мне показалось, что я угодил в грозу, в бушующий ураган из железа и камня. Это был настоящий хаос.

Успокаивало меня лишь то, что мой друг, господин Ши-ми, оставался спокойным и безразличным, не только не пугаясь этого серо-черного ада, но даже как будто его не замечая.

Ты знаешь, мой дорогой Цзи-гу, что наша великая столица – самый крупный город империи. И если я скажу тебе, что за время нашей поездки в доме на колесах мы по меньшей мере семь раз успели бы проехать всю столицу из конца в конец и тем не менее достигли лишь центра Минхэня – а расстояние от центра до окраин здесь такое же и в любом другом направлении, как уверил меня господин Ши-ми, – то ты мне скорее всего не поверишь, не сможешь представить себе, что существует город такой величины. Но он существует. По сравнению с этим... его даже нельзя назвать городом – это целое скопище гремучих, переплетающихся городов невероятных размеров, полных железа и камня, – по сравнению с ним наша огромная, шумная столица – всего лишь сонный идиллический уголок, расположенный в тихой живописной местности. Этот «город» не знает величия. Мы всегда полагали, что каждый большой город обладает своим особым величием, что люди, живущие в таком городе, будь то Кайфын, Ханчжоу, Фуч-жоу или Гуанчжоу, также обретают частицу этого величия и дарят его другим, что величие и слава нашего всемилостивого, благословенного Небом повелителя умножается величием города и, столь приумноженное, вновь возвращается городу и его жителям... Ничего этого в будущем не будет. Чем крупнее будут становиться города, тем они, очевидно, будут делаться грязнее и гаже. По-моему, жители Минхэня уже и внутренним взором не могут целиком окинуть свой город: он перерос их воображение. Грязь и шум давно вышли из повиновения. Грязь и шум здесь сильнее людей. Я спрашиваю себя, есть ли у них здесь еще городская управа? Если и есть, то власть давно ушла из ее рук, и этот Ки Цзин-гэ, наверное, только и делает, что забавляется со своими женами или разводит собак. Возможно, именно поэтому у них больше нет вана? Возможно, я неправильно понял господина Ши-ми, и несчастный ван Лю Дэви, третий этого имени, на самом деле не был изгнан, а добровольно покинул этот ад, чтобы поселиться в более спокойном месте? И предоставил эти взбесившиеся каменные и железные громады самим себе, той жестокой судьбе, которая неминуемо должна постичь их рано или поздно? Или, может быть, здесь вообще не осталось спокойных мест, и все наши города, когда-то такие разные, сплелись теперь в единый клубок, опутывающий всю империю? Страшная картина. Как я рад, что смогу вскоре вернуться в родное время, не столь жестокое к людям. Да, будущее – действительно бездонная пропасть.

Маисты[15] учат, что конец света настанет, когда небо сблизится с землей, а звезды опустятся так низко, что будут задевать за землю, порождая искры, от которых все и сгорит. По другому учению, восходящему к Чжуан-цзы[16], мир непреходящ, люди же с течением веков будут становиться все прозрачнее, пока совсем не растворятся в воздухе, и тогда на земле воцарятся муравьи... Есть еще теория, гласящая, что в конце времен солнце упадет в море, вода в нем закипит и земля сварится, и погибнет все на ней живущее, кроме саламандр... Есть, наконец, расчеты незабвенного Линь Бо-цзы, которого знал еще мой дед. Линь Бо-цзы пришел к выводу, что звезды в своем движении истирают лазурный камень небесного свода, а его пыль постоянно оседает на землю и когда-нибудь погребет все живое... Нет, мой дорогой Цзи-гу, ничего этого не произойдет, лишь железо и камень, вырвавшиеся из-под власти человека, будут все дальше завоевывать землю, умножая шум и грязь, пока не задохнутся под собственной тяжестью – это и будет конец света. Теперь я хорошо это понимаю. И думаю, что, считая от «теперешнего» времени, в котором я нахожусь, до этого конца осталось совсем немного. К счастью, у нас, живущих в своем родном времени, впереди еще целая тысяча лет.

Но вернемся к поездке, предпринятой мною вместе с господином Ши-ми. Это восьмое письмо и так уже превратилось в целую связку листов. Мы покинули блуждающий дом там, где, по словам господина Ши-ми, находится самый центр этого огромного, нечеловеческого города. Шум, устраиваемый большеносыми, был здесь, если только это возможно, еще сильнее. Из отверстий в земле поднимался пар. Мы прошли несколько улиц и зашли в большую лавку, со всех сторон огороженную стеклом. Незадолго до этого я по просьбе господина Ши-ми передал ему еще один из моих пятидесяти ланов. Пока мы ехали, господин Ши-ми объяснял мне, что собирается делать, но я не совсем его понял: отчасти из-за грохота, издаваемого самим железным домом, отчасти – из-за криков гостей, ехавших с нами; да и то, что намеревался делать господин Ши-ми, показалось мне чрезвычайно сложным. Теперь же я мог увидеть все своими глазами.

Войдя в лавку, я сразу подумал, что попал к меняле. Я уже давно перестал удивляться тому, сколь неразумно ведут себя большеносые. Торговцы выставляют в окне все свои товары. Их тщеславие граничит с бесстыдством: они нарочно выставляют товары так, чтобы любой, буквально любой прохожий мог их увидеть. Это все равно что указывать на них пальцем. Пусть так, я уж больше не удивляюсь и не возмущаюсь. Я даже в какой-то мере могу понять мясника, раскладывающего кровавые куски мяса почти что прямо на улице, или портного, разворачивающего на глазах у всех свои материи. Но чтобы владелец меняльной лавки выкладывал в окне свои деньги?.. Я могу объяснить это лишь тем слабоумием, в которое впали местные жители за тридцать разделяющих нас поколений. Причем, как оказалось, это была даже не совсем меняльная лавка. Я так до конца и не понял, что это было. Господин Ши-ми немного поговорил с одним большеносым, у которого не только не было косы, но даже вообще волос на голове не осталось, потом извлек мой лан и показал ему. Тот чуть в обморок не упал, потом схватился за голову обеими руками и издал несколько хлюпающих звуков. Что ж, мой милый Цзи-гу, это вполне объяснимо: перед ним был новенький, ничуть не потертый лан серебра с императорской печатью, изготовленный, с его точки зрения, тысячу лет назад. Понятно, что здесь это – редкость. Но я не поверил своим глазам, когда господин Ши-ми, отдав лан торговцу, получил за него две коричневые и восемь синих бумажекгкоторые тут же передал мне. Эта дурная затея с бумажными деньгами (у нас, как ты помнишь, так и не привившаяся) здесь не только широко распространена: бумажные деньги стали для большеносых почти единственным средством торговли и платежа. Монеты встречаются редко и применяются только для мелких расчетов. Те бумажки, которые господин Ши-ми после известного тебе досадного недоразумения передал гневливой даме и которые я по неопытности принял за записки, тоже были деньгами. Делают их из очень грубой бумаги, и срок действия их не ограничен. Либо доверие большеносых к своему министру финансов настолько велико, что граничит со слабоумием, либо же такое количество пыли и грязи в здешнем мире тем и объясняется, что никто не хочет убирать их за эти бумажные «деньги». На каждой бумажке есть рисунок. Сначала я полагал, что изображенные на рисунках головы принадлежат министру финансов и его сановникам. Однако это не так. Министр и его сановники поступили вполне благоразумно, отказавшись поместить на бумажных деньгах свои портреты. Иначе их узнавали бы на улицах! Кстати, бумажные деньги любой человек может сделать себе и сам: я убедился в этом на примере господина Ши-ми. Как-то раз он, покупая мне одежду, достал из кармана листок бумаги, начертил на нем несколько знаков – и торговец принял его вместо денег. Здесь так многие поступают. Какая экономика выдержит такое? Вот здешняя экономика и не выдерживает – доказательств этого у меня уже более чем достаточно.

Я хотел вернуть господину Ши-ми эти бумажные деньги, но он сказал, что они принадлежат мне, и сунул их мне в карман. Мне захотелось попробовать, действительно ли на них можно что-то купить. Господина Ши-ми это рассмешило. Мы прошли с ним еще по нескольким улицам, и вдруг меня привлекло стеклянное окно одной огромной лавки, целого торгового дома, и я остановился перед ним в глубоком недоумении. В окне находился совершенно непонятный предмет, о назначении которого у меня не зародилось даже отдаленных догадок. Указав господину Ши-ми на этот предмет, я дал ему понять, что хотел бы за свои бумажки приобрести именно его.

Господин Ши-ми схватился за живот от смеха. Смеялся он не надо мной, а над моим (с его точки зрения весьма нелепым) желанием купить именно это. Он несколько раз принимался объяснять мне, что это такое, но смех мешал ему, и я так ничего и не понял. И поскольку я упорствовал в своем решении, ему ничего не оставалось, как сопроводить меня внутрь этой огромной лавки или торгового дома.

Там, внутри, царило необычайное оживление. Толпы большеносых двигались во всех направлениях, бесцеремонно толкая друг друга и даже не думая о соблюдении хотя бы малейших форм вежливости. Во время наводнения, случившегося, если ты помнишь, в год смерти вице-канцлера Ян-цзи, когда народ, живший в домах у берега, бросился, ища спасения, в верхние кварталы города, впрочем, что я тебе напоминаю, ведь ты сам был тогда главным начальником пожарной стражи и знаешь, что в то же самое время жители верхних кварталов, спасаясь от внезапно вспыхнувшего пожара, кинулись вниз, к реке, так что два встречных потока этих несчастных столкнулись на середине, и возникла страшная давка, равной которой не упомнят не только старики, но даже самые древние хроники, да и позже никто не слыхал о подобном кошмаре, в котором бы все кругом так нещадно толкали друг друга, затаптывая упавших, – так вот, никто и никогда не видел больше такой огромной и отчаянной толпы народа, кроме как в этом торговом доме города Минхэня, куда меня занесла одна лишь любознательность. При этом учти, любезный друг Цзи-гу, что тогда, в год смерти вице-канцлера Ян-цзи, пожар и наводнение вызвали сумятицу все-таки среди обыкновенных людей, тогда как здесь, в этой сумасшедшей толпе, сталкивались между собой тяжелотелые, большеносые великаны, заполнявшие своими низкими, громкими голосами все огромное пространство торгового дома. Мне показалось, что я попал в ад. Однако я по-прежнему держался своего плана, твердя себе: ты прибыл сюда с научной целью, а ученый, желающий познать истину, не должен поддаваться страху, даже когда перед ним разверзнутся врата ада.

Не следует забывать также, что в этом аду у меня был верный проводник, отважный и самоотверженный господин Ши-ми: он встал впереди, взял меня за руку и бесстрашно повел, раздвигая толпы большеносых, в ту часть торгового дома, где я мог приобрести желаемое.

Название у этого предмета довольно длинное, я запомнил только «Нань Ло»; с одной стороны он желтого, с другой – синего цвета и довольно велик размером. Из чего он сделан, я не понял: материал грубый, но довольно гибкий. Нань Ло может пребывать в двух состояниях. Первое походит на сложенный во много раз шатер или великанский плащ. Посредством на удивление разумно устроенного насоса торговец напустил в Нань Ло воздуху, и оно перешло в другое свое состояние, превратившись в кольцеобразную подушку необычайной толщины. Сдерживая смех, господин Ши-ми спросил, по-прежнему ли я хочу приобрести эту вещь? Честно говоря, тогда я хотел уже только одного: поскорее выбраться из этого ада. Но мне показалось невежливым отказываться от покупки после того, как торговец, хотя он всего лишь прислуга, так старательно надул для меня это Нань Ло. Поэтому я протянул ему несколько моих денежных бумажек, и – смотри-ка! – торговец покорно принял их, отвесив мне (я внимательно следил) семь восьмых поклона. Вообще-то ему после этого следовало бы отрубить голову, как последнему нечестивцу, потому что при нашей с ним разнице в рангах он обязан был отблагодарить меня по меньшей мере полным кэ-тоу[17], сопроводив его двумя трехчетвертными поклонами – да и то если я, оказав ему честь, предположу, что он и есть владелец всего заведения. Если же этот надуватель Нань Ло – всего лишь слуга настоящего владельца, то он должен был бы с полу подбирать мои бумажные деньги... Впрочем, ладно. В конце концов, я прибыл сюда не для того, чтобы кичиться своим рангом, а чтобы изучать ожидающее нас будущее.

Затем торговец вынул из Нань Ло маленькую затычку, и воздух вышел – со страшным шумом и свистом, как здесь водится. Нань Ло покрылся морщинами; торговец сложил его и завернул в бумагу.

Из того, что я сижу сейчас и пишу тебе это письмо, мой любезный Цзи-гу, ты можешь заключить, что до дому я вместе с моим Нань Ло добрался вполне благополучно. Мало того: заботливый господин Ши-ми догадался захватить для меня и тот разумно устроенный насос, о чем я и не подумал. Я научился им пользоваться. На него надо нажимать ногой. Теперь Нань Ло стоит около моей постели во всей своей желто-синей красе, занимая почти всю комнату. Для чего оно нужно, господин Ши-ми так и не сумел мне объяснить. Он обещал мне потом показать, как им пользуются. Но, по-видимому, это все же не предмет культа.

Письмо мое получилось уже очень длинным. Пора идти к почтовому камню. Если бы у меня был талант художника, я бы нарисовал тебе это Нань Ло. Но такого таланта, как тебе известно, у меня нет. Пусть же иллюстрацией этого чуда станет стихотворение, пришедшее мне в голову при рассматривании Нань Ло:

Рассматривая лазорево-золотое Нань Ло

О лазорево-золотое Нань Ло!Ты дышишь воздухом знойного полдня.Но не тем же ли воздухом дышу и яВ этот день середины лета?Жаль, что будущему не дано узнать,Как цветет абрикосовый холм.

С сердечным приветом, твой далекий друг —

Гао-дай.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

(четверг, 12 августа)

Мой дорогой, далекий друг Цзи-гу,

луна сегодня вновь на ущербе, как и в тот день, когда я прибыл сюда. Прошло много дней с тех пор, как я писал тебе в последний раз. Надеюсь, что ты не слишком за меня волновался. У меня все хорошо – в той мере, в какой это позволяют обстоятельства. Дождь, казавшийся бесконечным, наконец прекратился. Однако настоящего лета в краю большеносых, видимо, так и не бывает, хотя стоит солнцу посветить дня два, как они с совершеннейшим бесстыдством раздеваются донага и укладываются загорать на всех лужайках. Но об этом позже.

Опять не знаю, как и с чего начать. Нового и непривычного все еще так много, что луне, вероятно, придется смениться не один раз, прежде чем я смогу освоиться здесь по-настоящему.

Прочитав мое последнее письмо, восьмое (оно получилось больше, чем все до сих пор полученные мной твои письма вместе взятые), ты наверняка скажешь, что эта история с бумажными деньгами для нас не так уж и нова.

Верно. Наши отцы еще помнят, как в злосчастные времена Пяти династий[18] эта бумажная чума распространилась и в Поднебесной. Но великий Сын Неба Тай-цзу, основатель династии Сун – да властвует она вечно! – державный отец нашего могущественного императора, вступив на престол, положил конец и этому злоупотреблению.

Вот мной и овладевает сомнение: не повредят ли открытия, сделанные мной в путешествии и по большей части уже изложенные в письмах, людям нашего времени, если мы опрометчиво поделимся ими со всеми?

Не заключит ли из моих писем наш министр финансов Гуан Дай-фан, этот жалкий шестипалый, которого я и без того не могу называть иначе, как бездарным мошенником, что и в отдаленном будущем бумажные деньги будут играть важнейшую роль? И не побежит ли он тут же к всемилостивейшему Сыну Неба – признанному мастеру в разведении пекинских собачек и непревзойденному знатоку обхождения с прекрасным полом, но, при всем моем к нему уважении, полному профану в вопросах финансов, – чтобы потребовать немедленного введения бумажных денег? Тогда будет довольно и двух неурожайных лет, чтобы стоимость этих денег упала ниже цены бумаги, из которой их делают.

Не лучше ли будет, сколь это ни тяжело, все же сохранить наши открытия в тайне? Ты можешь возразить, что мы обязаны по крайней мере доложить о них императору, представив ему отчет о моем путешествии, пусть даже, с учетом его скромных литературных познаний, достаточно простой и краткий. Но и тут у меня возникают сомнения. Выше, когда я писал о династии Сун: «да властвует она вечно», – кисть моя дрогнула, но я все же вывел эти слова, решив потом к ним вернуться, – и вот я к ним возвращаюсь. Увы, теперь я знаю, что славнейшая и достойнейшая династия Сун не будет властвовать вечно. Здесь, в будущем, всего тысячу лет спустя – слово «всего» я употребляю здесь по отношению к вечности, – никто давно и не помнит о ее существовании, и даже столь образованному человеку, как господин Ши-ми, имена наших императоров не говорят почти ничего, а ведь он сам учитель, как сообщил мне недавно. У них тут, по-видимому, вообще нет императора, не говоря уже о династии Сун. Разве можно написать такое в отчете, который мы собираемся представить Сыну Неба? А если мы умолчим, то это будет первое, о чем Его Величество сочтет нужным осведомиться. И что тогда делать? Ответ может стоить нам головы, а голова у каждого из нас всего одна.

Вот почему я все более склоняюсь к тому, чтобы вообще не сообщать никому о моем путешествии. Наверное, в мире все-таки не зря устроено так, чтобы люди ничего не знали о своем будущем.

Тем не менее именно вопрос о будущем нашей достославной династии Сун заставил меня обратиться к некоторым проблемам, решение которых может хотя бы отчасти пролить свет на тайны здешнего мира. Так, господин Ши-ми сообщил, что последняя правившая у них династия называлась Ви Тэн-ба[19] – она окончилась с уже упоминавшимся Лю Дэ-ви, третьим этого имени, который был необычайно толст. О династии, которая называлась бы Сун, господин Ши-ми не мог сказать ничего. Затем мы заговорили о географии, и я с удивлением обнаружил, что Великое море находится для господина Ши-ми не на востоке, а на западе. Как это может быть? Неужели оно переместилось? Приведу тебе вкратце наш разговор.

Он: Нет-нет, дражайший Гао-дай, море на западе, далеко на западе.

Я: Но куда же, любезнейший Ши-ми, в таком случае течет река? Неужели в горы? Разве вода может течь вверх?

Он (со смехом): О нет, великая река – ее называют Ду Най – течет на восток. Она, конечно, тоже впадает в море, но это очень маленькое море. Другая река, И Цзя[20], на которой стоит Минхэнь, долго петляет, однако в конце концов впадает в тот же Ду Най. Великое же море находится на западе, там, где заходит солнце. Поверь мне, о ученейший и достопочтеннейший Гао-дай, я сам бывал в тех краях.

Тогда-то мои давно возникшие подозрения и превратились в уверенность. Было это около десяти дней назад, возможно, еще в тот день, когда мы с господином Ши-ми побывали в городе и купили Нань Ло. Прошло еще несколько дней, и в квартире господина Ши-ми я сделал удивительное открытие. Я получил от него разрешение пользоваться всем, что только есть в доме. У него, сказал он, нет от меня секретов. И я воспользовался его разрешением – не столько из личного любопытства, сколько из необходимости познать этот мир как можно лучше. Кстати замечу, что искусство книгопечатания у большеносых сохранилось. Они покрывают бумагу своими странными значками с обеих сторон, а бумага у них толстая и грубая. К тому же они приделывают к книгам толстые крышки, так что те становятся тяжелыми, как свинец.

В некоторых из этих книг (читать их по-настоящему я, конечно, еще не умею) имеются картинки. Поэтому я, когда мне бывает скучно, а господина Ши-ми нет дома, с удовольствием их рассматриваю. Книг у господина Ши-ми, вероятно, около тысячи. Картинки располагаются не сверху, над текстом, как обычно, а в самых разных местах. Одна из книг называется как-то вроде «Похождения двух злых юношей», и картинок в ней очень много; юношей зовут Ма\'с и Мо Ли\'с, и они крадут у одной вдовы кур. Господин Ши-ми находит эту книгу очень смешной, мне же ее содержание с точки зрения нравственности показалось ужасным. Не знаю, почему господин Ши-ми выбрал именно ее, чтобы учить меня местным иероглифам. Написана она стихами, но стихи эти совсем не соответствуют нашим представлениям о законах стихосложения. Начинается книга примерно так:

Благородному человеку горько видетьСтолько зла в молодом поколении,Взять, например, проделки двух юношейПо имени Ма\'с и Мо Ли\'с,Насмехавшихся над советамиМудрецов и воинов древности...

Имя автора книги о злых юношах – Ви Гэй-бу[21], но я лучше расскажу тебе о другой книге. Ты вряд ли сумеешь даже вообразить, какая книга попала здесь мне в руки. Она и в самом деле упала мне прямо в руки, когда я пытался вытащить другую, стоявшую рядом, – я чуть не уронил, но все-таки подхватил ее, и тут будто солнце согрело меня после семидневного дождя, и мне показалось, что я снова дома. Представь себе: на книге, которую я по своей, пусть и невольной, небрежности чуть не бросил на пол, сияли два иероглифа, два знака нашего с тобой родного языка – именно сияли, хотя и были напечатаны черным. К тому же обозначали они не что-нибудь, а божественное имя И Цзин. Да-да, ты не ошибся, это была наша великая «Книга перемен»[22]. Конечно, в переводе на местный язык, так что наши прекрасные иероглифы были воспроизведены на обложке, так сказать, только украшения ради. Значит, мир все-таки не погиб окончательно? И в мире большеносых есть хоть одна книга, пусть даже такая небольшая, которая связывает этот мир с нашим, с нами самими и с тем, во что мы верим?

Эту книгу я показал господину Ши-ми сразу же, как только услышал, что он вернулся.

Да, мой друг, признаюсь тебе: я был настолько взволнован, что схватил книгу и бегом побежал в прихожую, где господин Ши-ми еще не успел даже снять свою промокшую накидку и не менее промокшие шкатулки для ног (Бо Тинь-ки). Он улыбнулся, снял мокрое и поставил зонтик в угол. Затем провел меня, крепко державшего драгоценную книгу, в свой кабинет, ставший для нас обоих как бы главной гостиной, принес одну из своих маленьких огненных жертв и сказал: его не удивляет, что я узнал эту книгу. Он просто забыл, что среди множества принадлежавших ему книг имеется и эта, иначе он давно бы достал и показал ее мне.

Наша беседа – к счастью, я настолько овладел местным языком, что могу понимать уже довольно сложные высказывания господина Ши-ми; сам же господин Ши-ми оставил попытки научиться с моей помощью нашему языку, потому что язык слишком труден, да и потом, где он сможет его применить? Я не мог с этим не согласиться, ибо попасть в наш мир ему не удастся, а здесь эти знания, пожалуй, действительно излишни, – так вот, наша беседа, завязавшаяся после этого, затянулась далеко за полночь. Мы ничего не ели и не пили, лишь господин Ши-ми то и дело приносил свои огненные жертвы, сначала маленькие, а под конец даже одну большую из тех, которые он возжигает только по праздникам. (Я по-прежнему называю их огненными жертвами, хотя теперь знаю, что это не священнодействие, а своего рода привычка глотать дым, вроде привычки к вину, среди большеносых весьма распространенная, хотя воздуха она, конечно, не улучшает. Но название все же кажется мне подходящим, потому что большеносые действительно следуют этой привычке как ритуалу. Тем более что я и сам теперь иногда доставляю себе это удовольствие – правда, только в отношении благоуханных больших.) Пересказать все, о чем мы тогда говорили, невозможно. Для этого нужно было бы написать целую книгу. Однако должен сказать, что мне все-таки пришлось посвятить господина Ши-ми в тайну моего путешествия, о которой он до сих пор лишь догадывался. Он сказал, что никогда бы не поверил в это, если бы я не сидел сейчас перед ним и если бы не виденные им доказательства, то есть мои ланы серебра, которые здесь все считают реликвиями глубокой древности. Вообще же его философия, добавил он – а это не какое-либо общепринятое учение, а всего лишь его собственный взгляд на вещи, сумма многолетних размышлений, – его философия позволяет ему верить, что на свете все бывает. Потом он обнял меня и предположил, что я, наверное, чувствую себя здесь очень одиноким и что этот мир, его мир, кажется мне холодным и враждебным. Нет ли у меня ощущения, что этот его мир делает все, чтобы исторгнуть из себя древнего мандарина Гао-дая, как какое-то инородное тело? Да, признался я, у меня есть такое ощущение. Он снова обнял меня, заверив, что рад предоставить мне убежище хотя бы у себя в квартире. Я тоже обнял его с благодарностью, сказав, что он не должен слишком обо мне беспокоиться: человеку, во всех своих помыслах руководствующемуся учением великого Кун-цзы, нетрудно управлять своими чувствами, к тому же моя любознательность и научный интерес значительно превосходят все мои страхи.

Он еще несколько раз повторил, что готов оказать мне любую помощь, а потом умолк, посмотрел на меня долгим взглядом и, попросив не обижаться, сказал, что мою историю ему еще надо переварить, а пока я кажусь ему чем-то вроде призрака. Я рассмеялся, сделал двойной поклон (каким до сих пор приветствовал только лиц рангом не ниже вице-канцлера или наложницы самого императора) и ответил, что вполне его понимаю, ибо и мне его мир представляется скорее призрачным, чем реальным.

Но главным в нашей беседе для меня было то, что она подтвердила мое давнее предположение: я убедился, что и в самом деле нахожусь не в нашем славном Кайфыне и даже вообще не в Поднебесной империи. Город Минхэнь не принадлежит к Срединному царству (и никогда к нему не принадлежал), а расположен совсем в других краях. Так что земля у меня под ногами отнюдь не та, что у тебя, мой милый Цзи-гу. Я живу в другой части света. Да-да, ты не ошибся: это – другая часть света. Для господина Ши-ми и его соотечественников наша родина – не только иная эпоха, но и совсем иная страна. И называют они эту страну, нашу великую империю, «Ки Тай». Узнать, откуда произошло это название и что сталось с Поднебесной, мне пока не удалось. Я спросил господина Ши-ми, не могли бы мы с ним туда поехать. Он рассмеялся и сказал, что это слишком далеко и, кроме того, связано с непреодолимыми затруднениями. А как же называется его страна, спросил я, столица которой – Минхэнь? Оказалось, что она называется Ба Вай; страна эта по сравнению со Срединным царством очень невелика и не имеет столь древней истории.

Что же еще предстоит мне узнать в этом странном мире, мой дорогой и самый близкий друг Цзи-гу? Не знаю. Но, как я уже сказал, любознательность и научный интерес превосходят мои страхи и опасения. Кстати, я рассказал господину Ши-ми о тебе, и он просил передать тебе привет. Но прежде всего прими самый сердечный привет от своего —

вдвойне далекого! – друга Гао-дая.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

(четверг, 19 августа)

Дорогой Цзи-гу,

узнав, что от родины меня отделяют не только тысяча лет, но и многие тысячи ли (сколько именно, господин Ши-ми вычислил, но я забыл цифру – да и много ли проку в цифрах!), я уже почти не огорчился, и печалит меня лишь одно: то, что моя зеленоглазая Сяо-сяо еще дальше от меня, чем я думал. Вероятно, ты хотел утешить меня, описывая, как лежит она, грустная, на диване в комнате с занавесями, изображающими ветки цветущей бузины, время от времени устремляя взор к окну, – и лишь изредка, пишешь ты, позволяет своему гибкому телу совершить легкое движение – когда заметит, что на дерево в саду села птичка. Разве меня может утешить известие, что она грустит? Хотя, очевидно, может – я все-таки порядочный эгоист, ибо и в самом деле чувствую утешение. Пиши мне о ней больше, передай ей, что я люблю ее так, как способен любить человек моих лет, не впадающий в безумие от страсти, а умеющий ценить прекрасное. Но это чувство – любовь, умеющую ценить, – можно и испытывать лишь к таким созданиям, как Сяо-сяо: ко всем моим женам и наложницам меня влекли только желание и похоть (да и то в лучшем случае). Нет, подлинная любовь есть умение ценить, а так любить я могу одну Сяо-сяо. Пиши, пиши мне еще, как она грустит, и пусть она грустит обо мне, потому что это – тоже любовь. Кроме того, я знаю, что даже в печали, приняв невыразимо грустную позу на диване, она никогда не забывает о том, как она прекрасна.

Все же остальное пусть идет своим чередом. Весть о том, что моего первого тестя, почтенного господина Гуан Ма, этого старого скрягу, наконец хватил удар, преисполнила меня приличествующим случаю прискорбием. Так и передай моей жене Гуан Цзинь и еще скажи ей, пожалуйста, что я не могу прервать свою чрезвычайно важную поездку и явиться на траурную церемонию, о чем искренне сожалею.

Нет, меня не хватил удар, когда я выяснил, что нахожусь не в Срединном царстве, а в далекой от него стране Ба Вай, о существовании которой ни ты, ни я никогда бы не узнали, не пустись я в это отчаянное путешествие. Даже наоборот: с тех пор, как я и ставший мне еще более близким господин Ши-ми (твой привет я ему передал) приобрели столь ясное представление друг о друге, мне стало гораздо легче вникать в то, что меня окружает. Да и господину Ши-ми, которому известны теперь пределы моих познаний, тоже стало легче объяснять мне многие вещи. Особенно это касается вещей принципиально важных. (Теперь мы беседуем с ним каждый вечер. Я тоже приношу «огненные жертвы», правда, только толстые, большие. Другие, маленькие, издают все-таки слишком неприятный запах.) И каждый вечер я спрашиваю и спрашиваю господина Ши-мц обо всем – до тех пор, пока он не признается со смехом, что своими вопросами я «вытянул из него всю душу». Местный язык я понимаю уже очень хорошо – этому весьма способствует мое любопытство. Но главное для меня, конечно, – побольше узнать о вещах принципиальных. Так, господин Ши-ми считает, что Земля – шар и что все моря и страны располагаются на этом шаре. Причем так думает не он один: таково, по его словам, общепринятое мнение. Наше Срединное царство, которое он называет Ки Тай, располагается на одной половине шара, а страна Ба Вай и еще множество других стран (он долго перечислял мне их названия) – на другой. Когда же я возразил, что люди с такого шара свалились бы, он со мной не согласился. В середине земного шара, сказал он, находится нечто вроде большого магнита, точно невидимыми нитями притягивающего людей и животных, растения и камни и вообще все существующее. И привел доказательство: любая вещь, если ее не держать, падает на землю. В воздух же, вверх, не падает ничего – кроме дыма, конечно, поднимающегося от моей замечательной огненной жертвы (я покупаю особые, коричневые, очень дорогие, но благодаря моим ланам серебра могу себе это позволить; господин Ши-ми привозит мне их из города. Называются они «Да Ви-доу»[23]); да, дым поднимается кверху, но я уже понимаю, что это «падение вверх» – лишь кажущееся. Потом частички, из которых состоит дым, осядут. Так происходит со всеми предметами, способными подниматься в воздух, – птицами, облаками, воздушными змеями. Что ж, это и впрямь звучит убедительно.

На другое мое возражение, что, мол, если бы Земля была шаром, то это можно было бы заметить, между тем она все-таки выглядит плоской, господин Ши-ми тоже нашел ответ. Это только так кажется, объяснил он, оттого что Земля так велика, а человек так мал. Что, по-моему, думает вошь, ползущая по огромной тыкве? (Тыквы здесь еще имеются; вши тоже.) Она думает, что ползет по прямой, на самом же деле она опишет окружность и в конце концов придет в ту же точку. Наверное, сказал господин Ши-ми, ей тоже кажется, что тыква плоская. И это тоже звучит довольно убедительно, тем более что, по словам господина Ши-ми, вошь все-таки не так мала по сравнению с тыквой, как человек по сравнению с шаром-Землей. И потом, добавил он, шаровидную форму Земли иногда бывает можно заметить – например, на море. Если навстречу одной вши, продолжил он свое сравнение, с другой стороны тыквы будет ползти вторая, то не покажется ли первой, что та появилась из-за горизонта? Так же обстоит дело и с кораблями на море, и это, мой дорогой Цзи-гу, истинная правда, ибо я сам мог видеть это достаточно часто, когда несколько лет назад сопровождал своего достопочтенного шурина, адмирала Ду Фэй-чжуна, в инспекционном рейде императорского флота по гаваням Поднебесной.

Специально для меня господин Ши-ми принес даже маленькую модель земного шара, ярко раскрашенную. Это не что иное как карта, только нарисованная на шаре. Зрелище, должен сказать, очень увлекательное. Господин Ши-ми показал, где находится наша с тобой родина, Срединное царство, – на самом деле оно находится не в середине, ибо какая же середина у шарообразной поверхности? – а потом показал и свою страну Ба Вай. Место, где расположен Кайфын, славная столица империи, отмечено лишь крохотной точкой. Столь же крохотная точка обозначает и город Минхэнь.

Но как попал в Минхэнь я? Этому господин Ши-ми тоже нашел объяснение. Вертится не только модель, сама шаровидная Земля тоже вертится вокруг своей оси, сообщил он. Но и это движение при ее огромной величине совершается незаметно для человека. Мы знаем, что дерево растет, сказал он, но не замечаем его роста, хотя это – тоже движение. С Землей дело обстоит сложнее, но для объяснения достаточно и этого. В то же время Земля вращается и вокруг Солнца, которое на самом деле также гораздо больше, чем кажется, потому что оно находится очень далеко. За одни сутки Земля успевает один раз обернуться вокруг самой себя, за один год – вокруг Солнца. Все это показалось мне чрезвычайно сложным. Я осторожно спросил господина Ши-ми: эти воззрения – тоже его собственная философия, сложившаяся в результате многолетних размышлений? Нет, возразил он, так здесь и сейчас думают решительно все, потому что это подтверждается многими фактами.

Я не надеюсь, друг мой, что эти несколько строчек заставят тебя поверить господину Ши-ми или даже хотя бы понять его слова. Я и сам пока не чувствую себя способным ни к тому, ни к другому. Столь гигантская и необозримая картина мира никак не укладывается у меня в голове. Для меня ближе и понятнее считать нашу с тобой дорогую родину великим, ни вокруг чего не вращающимся Срединным царством, Поднебесной империей, и после возвращения я не буду думать иначе; однако господину Ши-ми я все-таки решил этого не говорить, чтобы не обидеть.

Но вернемся к тому, каким образом я попал из Кай-фына в Минхэнь. В наших с тобой расчетах, говорит господин Ши-ми, мы не учли этого двойного вращения Земли вокруг самой себя и вокруг Солнца – что естественно, ибо мы об этом ничего не знали, – между тем за тысячу лет, которую мне позволил преодолеть компас времени, Земля успела тысячу раз обернуться вокруг Солнца и триста шестьдесят пять тысяч раз – вокруг самой себя. Если для самого себя я выпал из общего хода времени на какой-то миг, то для Земли я выпал из него на всю эту тысячу лет – и угодил в другую ее точку. В том, что со мной произошло нечто подобное, трудно усомниться. Однако тут меня охватил настоящий страх: как же я смогу вернуться? Но господин Ши-ми меня успокоил. Возвращаться я буду, сказал он – и его слова меня вполне убедили, – тем же путем, каким прибыл, только в обратном порядке, а потому погрешность исправится сама собой.

Дай бог, чтобы это было именно так. Иногда меня посещают плохие сны. Они запутанны и печальны. Мне уже не раз снилось, что я по ошибке попадаю не в свое родное время, а еще дальше в будущее. Я слишком дорожу бумагой, чтобы тратить ее на столь пустое дело, как описание снов, но одну мысль все же запишу: если уж то будущее, в котором я нахожусь сейчас, представляется мне бездонной пропастью, то каким же кошмаром будет наполнена следующая тысяча лет?

Здесь, мой милый Цзи-гу, я понял одну вещь, о которой ни я, ни ты прежде не догадывались и которой никто на свете по-настоящему не может себе представить: мир изменяется. Они называют это странным словом «П\'ло г\'ле-си» – господин Ши-ми долго объяснял мне его смысл; в буквальном переводе оно означает «шаги, ведущие все дальше». Само слово уже говорит о многом – шаги, уводящие неизвестно куда. Человек, вынужденный покинуть свое обжитое, привычное, а возможно, и любимое обиталище, казалось бы, может лишь сожалеть об этом – но нет, здешние большеносые считают эти «шаги» благом и добродетелью.

Тебе все это чуждо и непонятно – в этом я и не сомневаюсь. Это действительно выше человеческого понимания. И потом: муравей все же во все времена остается муравьем, а слон – слоном. Нам знакомы изображения муравьев, созданные, скажем, даже в незапамятные времена династии Шан, нам знакомы муравьи, столь усердно – да покарает их Небо! – копошащиеся во всех уголках наших жилищ, а мне теперь знакомы и муравьи, живущие в мире большеносых. (Да, они еще живут здесь, бедняжки, хоть им и негде теперь строить свои кучи среди этой каменной пустыни, но они все-таки не погибли. Я видел их в парке перед дворцом последнего здешнего вана.) Да, муравей не меняется. То же относится и к слону, и к лошади. И дерево тоже остается деревом. Правда, собаки здесь совершенно не похожи на наших пекинок, ну да они и годятся, на мой взгляд, только на жаркое (кстати: собак здесь не едят, зато едят самые невероятные вещи, например, бычье мясо. Но об этом как-нибудь в другой раз. Замечу только, что первым блюдом, которое я закажу по возвращении, будет собачья печенка – здесь ее не достанешь ни за какие деньги).

Так что природа не меняется – или меняется очень, очень медленно. Да и человек, в общем, тоже не меняется, и поэтому мы – я имею в виду тебя и меня, живущих в славные времена могущественной династии Сун, да благословит Небо ее высокочтимейших сыновей! – мы можем читать труды божественного учителя Кун-цзы, жившего за полторы тысячи лет до нас, и, если бы я предпринял путешествие во времени в обратном направлении, то мог бы подняться к нему на «Холм философа» и поклониться ему; и если бы он счел меня, ничтожного, достойным беседы, то я, без сомнения, понял бы его обращенные ко мне слова.

Здесь же все обстоит иначе. Мудрые учители жили и здесь, в Минхэне или недалеко от него. Они писали книги и воспитывали учеников. Один из них, живший в самом Минхэне и пользовавшийся чрезвычайным уважением сограждан, носил имя Шэ Лин[24]. Нет, имя только кажется нашим, это просто случайное совпадение. Родом учитель Шэ Лин был не из Срединного царства. Однако книги почтенного Шэ Лин-цзы, жившего, по местному летосчислению, всего сто пятьдесят лет назад, ныне живущие большеносые уже понимают с трудом! (Так по крайней мере утверждает господин Ши-ми.) Правда, господин Ши-ми сказал также, что мысли у почтенного Шэ Лин-цзы временами бывали столь сложны, что он, занося их на бумагу, вероятно, и сам забывал, что хотел сказать, – при чтении его трудов эта мысль то и дело приходит в голову. Что ж, возможно; мне трудно об этом судить. Другой великий учитель жил, по словам господина Ши-ми, двести лет назад; звали его Кан-цзы[25]. Его теперь вообще понимают лишь специалисты. Триста лет назад также жил один весьма почтенный и всеми уважаемый учитель по имени Лэй Бинь-цзы[26]. Его уже и специалисты не могут читать кроме как в переводах, и это – лишь несколько из множества примеров. Хорошо, спросил я, а полторы тысячи лет назад здесь были великие учителя? О да, ответил господин Ши-ми, например, достопочтенный А Гоу-тинь[27], которому многие и до сих пор воздают божеские почести, как у нас – великому Кун-цзы. Его главный труд называется «О природе божественного» или «О Небесном городе», если я правильно понял. Но язык, на котором он писал, давно забыт, и теперь почти нет людей, которые умели бы на нем читать.

Так что, как видишь, они действительно уходят все дальше и дальше. Куда? Боюсь, что и они сами этого не знают. Но прежде всего, кажется, они стремятся уйти от самих себя.

То, что время никогда не останавливается, известно, конечно, и нам. Дети рождаются, становятся взрослыми, мы стареем, умираем, одно поколение сменяется другим. На смену императору приходит другой император, на смену династии – другая династия. Дом разрушается, и на его месте строят другой. Год от года растет дерево в парке. Птица, поющая на нем, не та, что пела в прошлом году, но поет она так же, повторяя предыдущую, как повторяет свою предшественницу волна, набегающая на берег великой и вечной Хуанхэ (вечной ли? – теперь я сомневаюсь и в этом). Конечно, волна всякий раз другая, и птица тоже другая, и все же сущность их остается той же. Но если течение вод Хуанхэ представляет собой лишь бесконечный круговорот, то и всякая перемена на деле – лишь свидетельство постоянства: волны движутся, пока не достигнут моря, где превратятся в пар и поднимутся ввысь, чтобы пролиться из облаков дождем на поросшие мхом скалы Куансу, в которых берут начало родники, питающие великую реку. Круговорот этот необратим и вечен – даже при том, что и Хуанхэ иногда меняет свое течение.

Да, этот круговорот вечен. И нам кажется, что так происходит и с человеком, и со всеми его установлениями. Хотя люди следующего поколения отличаются от людей предыдущего, но все же они похожи, как похожи одна на другую волны Хуанхэ. Когда дом разрушается, на его месте строят новый. Возможно, его владелец велит заделать одно из окон или пробить лишнее, но дом все равно останется домом, сущность его не изменится. Императоры управляют, мудрецы размышляют (хотя бывают и императоры, умеющие размышлять). Чему же тут меняться? – думаем мы. Хорошо, положим, временами случаются революции. Рожь или медь дорожают или дешевеют, министр финансов внезапно впадает в слабоумие и вводит бумажные деньги... Но потом все проходит. Придворные дамы несколько лет подряд носят ленты только цвета персика (и все остальные женщины, естественно, тоже), а потом вдруг дружно признают этот цвет отвратительным, и вот все уже носят ленты цвета сливы. Потом и это проходит. Однако это все лишь детали. Изменять же сущность вещей нам не только никогда не казалось нужным – мы считали это просто невозможным.

Здешние же большеносые только к тому и стремятся. Они не знают круговорота, для них существует одна примитивная прямая линия. У меня такое чувство, что для них жизнь рода человеческого движется строго по прямой, сами же они только и делают, что дрожат от страха, гадая, куда их эта прямая выведет. Те же большеносые, которые умеют размышлять, делятся на две группы: одни утверждают, что в конце пути человечество ожидает сладкая, райская жизнь (свое учение, как сказал мне господин Ши-ми, они ведут от учителя по имени Ма\'с – это не тот злой юноша из описанной мною книги, просто имена случайно оказались похожи, однако случай, как ты знаешь, не всегда слеп, – а также от его учеников, которых звали Энь Гэ и Лэй Нин); другие же считают, что дорога ведет прямо в пропасть (их учение, говорит господин Ши-ми, восходит к учителям, звавшимся Шоу Пэн-гао и Ни-цзе). Попробуй отгадать, с которым из этих учений я согласен. Хотя это, конечно, не имеет отношения к делу.

Нет, круговорот не знаком большеносым. Они упорно верят, что все всегда должно изменяться, и даже разумнейшим из них не втолкуешь, что «изменение» не обязательно означает «улучшение». Видел ли мир когда-либо подобное суеверие? Между тем достаточно лишь обратиться к непреходящим законам математики. Если подбросить монету, то шансы на то, упадет ли она той стороной или этой, будут равны. Если изменить что-либо – будь то в частной жизни или в установлениях, – то и тут шансы равные, окажется ли новое лучше старого или хуже. Казалось бы, это должно быть ясно любому глупцу. Между тем большеносые думают иначе. В то, что новое всегда должно быть лучше старого, они верят так глубоко, что разубедить их невозможно.

«П\'ло г\'ле-си»... Да, они шагают все дальше и дальше, уходят прочь от всего, в том числе и от самих себя. Почему? – удивляюсь я. Вероятно, потому, что у себя им плохо. А почему им у себя плохо? Вероятно, потому, что они кажутся себе отвратительными (и в этом с ними можно согласиться). Но ведь от себя не уйдешь. И изменяют они лишь окружающую среду, но не себя. В этом-то, думаю, и кроется разгадка: большеносые не умеют и не желают изменять самих себя (и это несмотря на то что им известна великая книга И Цзин!), предпочитая до бесконечности переделывать свой мир. Когда я изложил эти соображения господину Ши-ми, он со мной согласился, хотя и сам не свободен от этого суеверия.

Так они и будут идти, эти большеносые, все дальше и дальше, и о том, куда придут они еще через тысячу лет, невозможно думать без содрогания. Мои кошмарные сны – пустяк по сравнению с этим. Не исключаю, что и тысячи лет не пройдет, как они камня на камне не оставят от своего шарообразного мира. Они легкомысленнее обезьян, у которых, кстати, тоже бывают большие носы. Письмо свое я на этом закончу. Пора идти к почтовому камню: час, когда я должен буду положить на него письмо, приближается.

Приветствую тебя сердечно, мой добрый далекий друг, поцелуй от меня мою любимую Сяо-сяо. Сегодня вечером мы, господин Ши-ми и я, приглашены на ужин к одной его знакомой даме. От всей души обнимаю тебя —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

(пятница, 20 августа)

Дорогой Цзи-гу,

ты, наверное, удивлен, что я, отправив тебе одно письмо, на другой же день сел писать следующее. Надеюсь, ты не станешь выжидать несколько дней, чтобы снова пойти к почтовому камню, Поскольку не предполагаешь получить от меня письмо так скоро, и ему не придется лежать под дождем, – хотя, конечно, если здесь у нас дождь, то у вас его может и не быть. Однако ты обещал ходить к почтовому камню каждый день, и я очень надеюсь, что ты выполняешь это свое обещание лучше, чем то, другое, о письмах, которые я просил писать хотя бы раз в пять дней. Я живу в этом далеком мире уже сорок дней, а получил от тебя всего четыре письма. Не сочти это за упрек: я знаю, что служебные дела отнимают у тебя много времени и, кроме того, ты проявил поистине безграничную доброту, согласившись на время моего отсутствия взять на себя и обязанности начальника Палаты императорских поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Мне слишком хорошо известно, сколь глухи бывают эти увенчанные лаврами певцы поросших мхом скал к доводам разума, так что иногда, по выражению господина Ши-ми, которое я привожу в дословном переводе, просто хочется воткнуть их носом в грязь и растоптать. Кстати, выбрали ли себе наконец эти безрогие демоны двадцать девятого члена или так до сих пор ни до чего и не договорились?

Пиши мне, друг мой, как можно чаще. И не забывай рассказывать побольше о моей несравненной Сяо-сяо.

Меня же сесть за новое письмо к тебе побудило опасение, что в моих отношениях с господином Ши-ми может наступить – или уже наступило? – непредвиденное охлаждение. И, хотя я уже настолько освоился в этом мире, что мог бы прожить в нем и без чьей-либо помощи, все это сильно бы меня огорчило, потому что к господину Ши-ми, как ты мог понять из моих писем, я испытываю чувство почти столь же глубокой приязни, как и к тебе, мой милый Цзи-гу. И кроме того, конечно, жаль было бы лишиться тех неоценимых сведений, которые доставляет мне господин Ши-ми, человек редкостного ума и образованности в этом мире безрассудных.

Виной всему был тот злосчастный ужин, о котором я написал тебе вчера.

До сих пор я, как тебе известно, общался почти исключительно с господином Ши-ми. Иногда (особенно в последнее время), выходя в город, я заговаривал с большеносыми в магазинах, желая познакомиться с их взглядами и привычками; мне удалось наладить отношения с высокородной дамой Вон-ни Чи-ха – по-видимому, она простила мне то досадное недоразумение с неуместным отправлением естественных надобностей или просто забыла о нем. Я стараюсь быть очень вежливым, когда ее вижу, а вижу я ее часто, потому что она почти каждый день стоит или ходит перед нашим домом в своем расписанном цветами наряде, с неизменной метлой в руках, которая, по-видимому, есть отличительный признак ее высокого ранга (это явно не рабочий инструмент, потому что я никогда не видел, чтобы она пользовалась ею по назначению). «О несравненный цветок нашего дома! – приветствую я ее (для этого я уже достаточно овладел языком страны Ба Вай). – О благоухающая бегония с лицом, подобным ясной луне! Ничтожный червь Гао-дай почтительно склоняется перед тобой, чтобы пожелать доброго, напоенного медом летнего утра!» – громко произношу я эти или иные приличествующие случаю слова. Сначала она воспринимала их более или менее холодно, но теперь, после того как я (по совету господина Ши-ми) вручил ей в конверте голубую денежную бумажку, сопроводив ее поклоном в две трети, любезнее ее не сыскать.

Однако все эти разговоры, конечно, были кратки и бедны содержанием. Ответы на все свои вопросы я получал только от господина Ши-ми; но и он некоторое время назад высказал мысль, что мне пора познакомиться с другими людьми, чтобы расширить мой кругозор. То приглашение на ужин к знакомой даме, о котором я писал тебе, и было первой попыткой такого знакомства.

Зовут эту даму госпожа Кай-кун, и живет она в отдаленной части города. Мы, господин Ши-ми и я, наняли повозку Ma-шин (здесь их можно нанять, как у нас нанимают паланкин с носильщиками, когда нет своего) и ближе к вечеру поехали в гости. Длилась поездка около получаса. Госпожа Кай-кун живет в таком же большом доме, как и господин Ши-ми. Однако жилище у нее просторнее, чем наше. (Я говорю «наше», имея в виду, конечно, жилище господина Ши-ми; впрочем, он, наверное, не станет возражать, если я буду для простоты так называть его жилище.)

Здесь снова начинаются сложности; возможно, ты не поймешь меня с первого раза. С женщинами здесь обращаются совсем иначе, чем это испокон веку принято у нас, и иначе, чем того требует учение божественного Кун-цзы. Как это ни странно, женщины дома, на улицах, на людях, вообще всегда ведут себя совершенно так же, как мужчины. Это, кстати, и есть одна из причин, почему я так долго не умел отличать здешних мужчин от женщин. Но теперь я уже научился (даже если у них нет с собой зонтика). Во-первых, не все мужчины бреются полностью, как господин Ши-ми. Многие носят усы и даже бороды, почти как у нас. Но и у тех, кто выбривает все лицо, легко разглядеть признаки буйной растительности, ибо вся раса большеносых отличается обильной волосатостью. (Правда, среди них почему-то очень много плешивых и даже лысых; причина этого, по-видимому, в том, что большинство из них всегда ходит с непокрытой головой. Так что мне представляется вполне объяснимым, что при здешнем вечно дождливом климате волосы у них портятся. Сами они, впрочем, не придают этому значения.) Женщин же я различаю, во-первых, по чистому лицу, а во-вторых, по выступающей груди. В противоположность нашим женщинам и нашему идеалу красоты грудь у здешних женщин обычно гороподобна, причем они нарочно носят ее так, чтобы обе ее части обозначались под платьем выпукло и раздельно. У дамы Кай-кун грудь также весьма гороподобна, и одета она была в разноцветное платье без рукавов, украшенное волнообразным узором, так что, когда она нагибалась, в вырезах я мог наблюдать ее богатую грудь, превосходящую по объему груди всех моих шести наложниц вместе взятых. Что ж, привыкнуть можно и к такому, а привыкнув – счесть красивым. Грудь у госпожи Кай-кун отличается приятной округлостью и нежно-золотистым оттенком. На ней было платье с волнистым узором из очень тонкой материи, и когда она оказывалась между светильником и мной, я мог в подробностях разглядеть ее тело, хотя она, как уверил меня господин Ши-ми, вовсе не гетера, а дама из благородного сословия и весьма именита.

Господин Ши-ми сообщил также, что у госпожи Кай-кун нет мужа. В здешнем мире дама, чтобы считаться именитой, не обязательно должна иметь мужа, хотя с другой стороны, по словам господина Ши-ми, женщины все же стремятся заключить брак с каким-либо именитым мужчиной, потому что находят это более приличным, и кроме того, это в какой-то мере улучшает их репутацию. В принципе мужчина может иметь несколько жен, как и женщина – несколько мужей, но не одновременно, а по очереди. Мне это кажется очень неудобным. Удивительно то, что здесь в отличие от нашей страны женщинам также дозволено заключать несколько браков. Так, госпожа Кай-кун была замужем два раза и лишь недавно рассталась со своим вторым мужем. Брак расторгается судьей. Господин Ши-ми сказал, что при случае расскажет мне, как это делается, а еще лучше – попросит своего друга, того судью, с которым я познакомился во второй день моего пребывания здесь, объяснить мне все юридические тонкости: сам он разбирается в них слишком плохо.

Сейчас госпожа Кай-кун живет одна. Кто разделяет с ней ложе? Она молода и красива – пожалуй, даже по нашим понятиям. Ведь сокам, бродящим в ее теле, нужен какой-то выход? Ответа на этот вопрос я пока не знаю. Официальных наложниц в стране Ба Вай нет, сообщил мне господин Ши-ми. Это тоже странно, и я не могу понять, как здешние люди ухитряются следовать множеству столь несовместимых обычаев. С одной стороны, мужчины и женщины на глазах у всех лежат совершенно обнаженными на лугу у реки, как я видел в один из немногих солнечных дней, и даже отваживаются входить таким образом в воду; мужчины ходят, ничем не прикрывая свои болтающиеся половые части, а женщины – я не преувеличиваю! – откровенно потягиваются на солнце, подставляя ему свои гороподобные груди и принимая столь непринужденные позы, что не представляет никакого труда разглядеть их ложбинки наслаждения; с другой же, по словам господина Ши-ми, невозможно даже подумать, чтобы мужчина официально взял себе наложницу. Если у кого она и есть, пояснил господин Ши-ми, он держит это в строгой тайне.

Сам господин Ши-ми, кстати, никогда не был женат. Есть ли у него одна или несколько тайных наложниц, я не знаю, а спрашивать не хочу. Возможно, когда-нибудь он сам расскажет мне об этом – или (вот здесь у меня и возникло опасение, что между ним и мною возможна размолвка)... Или же госпожа Кай-кун и есть его наложница.

Госпожа Кай-кун приготовила для нас ужин. Встретила она нас радушно. Господин Ши-ми предупредил ее обо мне, то есть мое истинное происхождение он, конечно, от нее скрыл, сообщив лишь, что я приехал из страны Ки Тай учиться (что соответствует истине) и живу у него (что тоже соответствует истине). Потом пришел еще один господин, имени которого я не запомнил, ибо оно было слишком сложным.

Ужин госпожа Кай-кун приготовила сама. Здесь это не исключение, а вполне обычное дело. Женщины большеносых, по словам господина Ши-ми, все сами готовят пищу. Лишь очень, очень немногие держат повара или повариху. Это странно. Почти полное отсутствие посыльных в этом мире бросилось мне в глаза еще в первые дни – по-моему, я уже писал тебе об этом в одном из писем. Как же так получается, что посыльных нет, а улицы тем не менее полны народу? И людей на них втрое, да что я говорю, – вдесятеро больше, чем в самых населенных из наших городов. Объяснить себе это я могу только тем, что в своем вечном стремлении к переменам все посыльные сделались господами. Но что делает человека господином, если не власть над прислугой? Над поварами, слугами, посыльными, горничными, батраками, лакеями? И какой же господин без слуг? Если они все думают быть господами, то они ошибаются. Никто из этих слуг так и не стал господином, они все остались слугами, только без господ.

У господина Ши-ми, кстати, слуги тоже нет.

На стол госпожа Кай-кун также подавала сама. Пища, которую едят здесь, заслуживает особого описания. Собачье мясо считается несъедобным и вызывающим отвращение. Зато большеносые едят коров и быков, пьют молоко от коров, так что мне дурно становится, когда я это вижу, и едят разные продукты, из молока приготовленные. Эти продукты твердые, они называются Ма Сы-ло и Сы. Ма Сы-ло желтого цвета, а вкуса совсем не имеет (они намазывают его на свои лепешки); Сы тоже желтое и сильно пахнет немытыми ногами. Но худшее из всего, что делают из коровьего молока, это белесая дрожащая масса, воняющая все тем же молоком и именуемая Кэ Фы. Господин Ши-ми ест ее на завтрак и предлагал мне. Он утверждает, что она очень полезна. Не понимаю, как может быть полезна вещь, от которой у нормального человека выворачивает желудок.

Кстати, большеносых, видимо, и самих выворачивает от такой еды. Помнишь, я рассказывал об инструменте для еды, называемом Вэй-ка? Она представляет собой палочку, с одной стороны разделяющуюся на четыре острия. Этой палочкой они поддевают кусочки мяса, отрезаемые особыми сабельками от большого куска. Еще один инструмент имеет с одной стороны неглубокую чашечку. Ею они и зачерпывают свой Кэ Фы и другие жидкости. Брать пищу руками они считают неудобным и чрезвычайно неприличным.

Господина Ши-ми я постепенно приучил готовить только привычные мне вещи: свиное, куриное или утиное мясо, рыбу. Все это здесь имеется, но большеносые всему предпочитают коровье мясо. Может быть, из-за этого их чувства так огрубели? Господин Ши-ми, вероятно, предупредил госпожу Кай-кун о моих привычках, потому что выбор блюд был явно не случаен. Вначале была кета с лимоном. Холодная, к счастью; обычно большеносые поедают свою пищу обжигающе горячей. От такого жара все органы вкуса немедленно замыкаются. Тонких нюансов в таком состоянии никто различить не способен. Но кета была холодной. Затем был салат, потом свинина, хотя и порезанная тоненькими ломтиками. Рис у них тоже есть, но он лишь отдаленно подобен нашему; главным же при-правным блюдом у них считается совсем неизвестный у нас корень, такие желтоватые клубни, привезенные, по словам господина Ши-ми, из страны, о которой мои современники и не слыхали, потому что никто из них там не бывал.

Зато я, к своему удивлению, обнаружил, что одно из достижений нашей кухни не только пережило века, но и добралось из Срединного царства (или Ки Тая, как его называют большеносые) до «далекого» Минхэня: это лапша. Господин Ши-ми на своей модели шарообразного мира показал мне проделанный лапшой путь: один путешественник из города Вэньнеци, расположенного южнее Минхэня, за семь веков до эпохи господина Ши-ми отправился в Срединное царство (его путешествие было гораздо утомительнее моего) и, значит, через три века после нашего с тобой времени он к нам прибудет. Его звали, то есть будут звать Ма-го Бо-ло, он войдет в милость у правившего тогда великого Сына Неба и даже станет губернатором провинции Южная Цян. Но однажды его охватит тоска по родине, и он вернется в свой Вэньнеци, привезя с собой среди прочего и умение делать лапшу. Из Вэньнеци это умение распространится дальше; Вэньнеци, сказал господин Ши-ми, город и сам по себе известный. Таким образом, тем, что у госпожи Кай-кун мне довелось поесть лапши, я обязан господину Ма-го Бо-ло, в наше время еще не родившемуся. Хотя здешняя лапша много толще нашей и груба на вид. Кстати, император, при котором Ма-го Бо-ло войдет в милость, будет уже не из династии Сун – однако это пусть останется между нами[28].

Под конец ужина прекрасная дама Кай-кун, облаченная в яркое просвечивающее платье с волнистым узором, подала сладкое. Здесь замечу, что большеносые строго различают кислые и сладкие блюда: они их почти никогда не смешивают. При этом сладкое им, видимо, нравится больше, так как подают его всегда под конец угощения.

Госпожа Кай-кун хотела, конечно, от души попотчевать гостей, но мне от сладкого тоже пришлось отказаться. Другие же, господин Ши-ми и второй гость, у которого слишком сложное имя, долго выкрикивали «А!» и «О!», а потом так и набросились на эту темно-коричневую, на вид пенистую, но на самом деле твердую массу. Я немного поддел ее пальцем и, лизнув, сразу понял, что в ней есть коровье молоко. Поэтому я сделал госпоже Кай-кун полтора поклона и отказался.

Кстати, здесь пробовать еду пальцем (как и многое другое, представляющееся нам вполне естественным) считается крайне неприличным. Почему-то не принято и выражать свое удовлетворение от понравившегося блюда отрыжкой или пусканием ветров. Между тем столь красивая и, как выяснилось позже, высокообразованная дама, как Кай-кун, нисколько не стесняется ходить в полупрозрачном платье, обрезанном во всех местах и настолько узком, что любое движение выдает то одну, то другую сокровенную тайну тела, от чего у нас даже самая дерзкая гетера покрылась бы краской стыда. Когда мы позже пересели из-за обеденного стола за низенький столик, она закинула ногу на ногу, как мужчина, так что я, если меня не обманывают мои органы чувств, мог разглядеть даже ее цветущий лотос. Прости, что пишу тебе о подобных вещах. Но я нахожусь в путешествии уже так долго, что луна успела народиться два раза, и с тех пор я, как ты и сам понимаешь, ни одной женщины так близко не видел, не говоря уже о том, чтобы к ней прикоснуться. А в моем возрасте это вредно. Ведь мои силы и способности нисколько не уменьшились, если не считать некоторого ослабления зрения.

У большеносых, кстати, дело обстоит точно так же, причем, как и следовало ожидать, даже хуже. Зрение здесь у всех плохое, часто даже у детей. Чтобы его исправить, они придумали такие станочки из железа, которые зацепляются за уши – не смейся, они находят это вполне разумным! – с их помощью перед глазами помещаются линзы из шлифованного стекла. Как-то во время прогулки по парку бывшего вана я специально наблюдал: по меньшей мере у трети большеносых на голове были такие станочки. Не спадают они только благодаря их большим носам. И я спрашиваю себя: неужели и тут природа позаботилась о людях, придав им большие носы, чтобы хотя бы косвенно исправить плохое зрение?

Такой станочек с линзами есть и у господина Ши-ми, и даже у госпожи Кай-кун; но всем остальном она, как я уже говорил, очень красива. Я долго смотрел на нее. Свой станочек она не снимала почти все время. И я подумал: снимает ли она его, когда кто-нибудь приходит разделить с ней ложе? Спрашивать ее об этом я, конечно, не стал. В этом мире, как я понял, лучше не задавать именно тех вопросов, которые кажутся самыми естественными.

Но поскольку я выше описал то, что мы ели, у тебя, наверное, возникает вопрос, что мы пили. И здесь с моей кисти готов сорваться уже привычный тебе ответ: напитки мира большеносых совершенно не походят на наши. Если мы в основном довольствуемся водой, чаем и, понимая «напитки» в широком смысле слова, рисовым вином, то здесь существует огромное количество самых разнообразных напитков. И что самое главное: воды здесь не пьют. Пить воду считается признаком бедности, хотя вода у них хорошая и чистая, и в каждом жилище, почти в каждой комнате имеется весьма простой в обращении источник (не говоря уже о фарфоровом роднике, смывающем то, что оставляет ему человеческое тело). Дома – я имею в виду, конечно, жилище господина Ши-ми, – дома я, когда мне хочется пить, всегда пью воду. Теперь уже и господин Ши-ми начал привыкать к этому, хотя в первое время он смотрел на меня, широко раскрыв глаза и покачивая головой, не понимая, как можно пить простую воду.

Чай у них есть, но они его, конечно, портят. Они смешивают его со всем, чем можно, даже с коровьим молоком. По моей просьбе господин Ши-ми принес обычный сухой чай и позволил заварить его так, как мне хотелось. Ему самому мой чай не понравился. Большеносые везде и всюду пьют коровье молоко. Этот порок, по-видимому, совершенно неискореним. Не могу поверить, чтобы это было полезно. Однако хорошо могу представить себе, что резкость этих людей, выражающаяся в грубых манерах, в нелепых обычаях, а также, очевидно, в резких и громких голосах, объясняется именно неумеренным употреблением коровьего молока. Да, возможно, что их порочные нравы объясняются именно этим. Представь себе: то, что исходит из рыхлого, покрытого венами вымени такого грязного, вонючего животного, как корова, человек подносит ко рту и даже пьет. От одного того, что я нанес эти слова на бумагу, мне уже становится дурно.

Есть у них еще напиток, темно-коричневый, почти черный, и называется он Го-фэй. Пьют его горячим, как и чай, добавив сахару, он приятен на вкус и бодрит – если его, конечно, не портить молоком, как поступают большинство большеносых. Кроме того, есть множество напитков, добываемых из фруктов. Их можно разделить на две группы: пьянящие и не пьянящие. К пьянящим относятся два излюбленных напитка большеносых (после коровьего молока): виноградное вино, неплохое по вкусу, которое бывает двух видов: темно-красного и желтовато-зеленого цвета, и отвратительный пенящийся напиток, употребляемый в основном для увеселения. Как сообщил мне господин Ши-ми, в стране Ба Вай он особенно распространен: его пьют по всевозможным поводам, в любых, но чаще в особо отведенных для этого народных местах, распевая при этом приличествующие случаю песни. Называют его двумя именами, в зависимости от посуды, из которой пьют: Бо-шоу или Ма-люй. Господин Ши-ми вечером часто ходит пить свой Ма-люй. Я тоже пробовал: мне не понравилось. К моему удивлению, оказалось, что ни в виноградное вино, ни в Бо-шоу или Ма-люй коровьего молока не добавляют.

Еще один странный напиток придуман, как сказал господин Ши-ми, в той самой далекой и в наше с тобой время еще неизвестной стране, из которой прибыли излюбленные желтовато-мучнистые клубни большеносых, прилагаемые почти ко всем блюдам. Называется этот напиток Го-гао Го-ля или что-то в этом роде. Он тоже коричневый, но пьют его холодным. Господин Ши-ми говорит, что изобретатель этого напитка держит его состав в секрете и что до сих пор никто не сумел повторить его изобретение (коровьего молока в нем, во всяком случае, нет, я сам в этом убедился). Несколько лет назад, сообщил господин Ши-ми, кто-то написал в одной книге, что Го-гао Го-ля делается из растертых в мелкое крошево собак. После этого я решился попробовать напиток еще раз, однако он мне все равно не понравился.

За ужином у госпожи Кай-кун я пил виноградное вино. Оно, кстати, тоже бывает пенящееся. Тогда его называют Шан-пань. Мне оно очень понравилось. Но тут надо быть осторожным: пьется оно, как вода, а потом ударяет в голову. После ужина госпожа Кай-кун открыла сначала одну, а потом и вторую бутылку Шан-пань, и здесь я возвращаюсь к тому моему опасению, о котором писал вначале. Однако я не вполне уверен: не скрою, этого вина Шан-пань я выпил больше, чем нужно было бы для того, чтобы еще считать себя совершенно трезвым, да и госпожа Кай-кун все-таки была первой красивой женщиной, которую я за две последние луны видел так близко; кроме того, соки, накопившиеся за это время в моем теле, видимо, сильно повлияли на мои чувства, так что я гораздо острее обычного воспринимал вещи, к которым принято относиться сдержанно. Однако нельзя отрицать, что госпожа Кай-кун была в уже несколько раз описанном полупрозрачном платье, хотя и прикрывавшем, но все же скорее заманчиво открывавшем, чем стыдливо скрывавшем ее тело. Нельзя отрицать также, что на госпоже Кай-кун – что вполне объяснимо, ибо это был первый такой теплый, почти жаркий летний вечер после многодневного дождя, – не было нижнего платья, и вообще, как я мог заметить, нисколько не напрягая зрения, под упомянутым платьем с волнистым узором ничего не было надето.

Пенящийся Шан-пань или мои обостренные чувства были тому виною, что мне пришла в голову мысль: а ведь госпожа Кай-кун, от которой не могло укрыться, что я слишком внимательно разглядываю ее тело, была этим не только не рассержена, но даже, наоборот, польщена? Она несколько раз намеренно усаживалась так, чтобы мне было в прямом смысле слова удобнее продолжать свои наблюдения. Во время беседы она несколько раз подарила меня взглядом и, словно угадав мои мысли, сняла свой станочек с глазными линзами... Неужели для того, чтобы показать, как она с ним поступает, когда остается наедине с мужчиной? Признаюсь тебе, что спал я в эту ночь плохо. Вопреки своему обыкновению, я просыпался несколько раз весь в поту и долго парил где-то между сном и явью, преследуемый образами ярко раскрашенного платья с волнистым узором и всех тех чудес, которые оно мне открывало.

Однако там были еще тот господин, имени которого я не запомнил, и господин Ши-ми. Не думаю, чтобы полупрозрачное платье нашей хозяйки и все то, что под ним скрывалось, ускользнули от их внимания. Боюсь даже, что господин Ши-ми угадал некоторые мои мысли (тем более что они были слишком очевидны). Пожалел ли он, что взял меня с собой? Или он ожидал от меня монашеского смирения? Но первое можно было бы объяснить только либо его слабоумием, либо тем, что сам он до сих пор ни разу не удосужился рассмотреть госпожу Кай-кун как следует. Монашеского же смирения в присутствии дамы, обладающей формами госпожи Кай-кун, – именно потому, что она никоим образом не является гетерой, – можно было бы ожидать лишь от евнуха или восьмидесятилетнего старика, да и то, я думаю, вряд ли. По пути домой, пока мы ехали в нанятой для этого случая повозке Ma-шин, господин Ши-ми со мной не разговаривал. Возможно, впрочем, что я придаю слишком большое значение мелочам. Может быть, он просто устал, так как тоже порядочно выпил вина Шан-пань. А сегодня он ушел так рано, что я его даже не видел. Однако он всегда уходит очень рано.

Кстати, у госпожи Кай-кун есть еще одна особенность: она держит кошку. Кошка у нее красивая и похожа на наших. Ко мне она прониклась таким доверием, что четыре или пять раз устраивалась у меня на коленях, довольно мурлыкая. Нужно ли объяснять, как настойчиво меня при этом преследовали воспоминания о моей далекой Сяо-сяо?

И все же что мне теперь делать? Честно говоря, мне было бы жаль думать (если не сказать больше), что вчера я видел госпожу Кай-кун в последний раз. С другой стороны, я прибыл в этот далекий мир не для того, чтобы пускаться в эротические приключения, а чтобы наблюдать и познавать. Что ж, сегодня вечером, когда господин Ши-ми вернется, его поведение скажет мне, таит ли он на меня обиду, и если да, то готов ли он простить меня. От этого будет зависеть все. В конце концов, его дружба для меня важнее госпожи Кай-кун.

Но всего важнее для меня дружба с тобой, мой милый и дорогой Цзи-гу, в чем и расписывается твой по-прежнему далекий —

Гао-дай.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

(четверг, 26 августа)

Мой дорогой Цзи-гу,

с тех пор как я узнал, что из-за ошибки в расчетах прибыл не в Срединное царство, а в совершенно иную, далекую страну, для меня многое прояснилось. Даже этим большеносым и громкоголосым людям было бы не под силу бесследно снести холмы вокруг нашей прекрасной столицы и выровнять всю окружающую местность. Господин Ши-ми, с которым я говорю уже почти так же бегло, как и на родном языке (в чтении я тоже сделал значительные успехи), никогда не бывал в Срединном царстве, или Ки Тае, как он его называет, а потому не мог сообщить мне, как наша страна выглядит сейчас. Однако сведения о ней он имеет. Здесь ежедневно выходит газета, которую приносят господину Ши-ми прямо в дом. В газете, полученной несколько дней назад, было сообщение о событиях в Срединном царстве. Там были и картинки, на удивление ясные и четкие. Если судить по ним, то жизнь в стране Ки Тай немногим отличается от здешней. Впрочем, носы у наших тамошних внуков, к счастью, не увеличились. Чего нет, того нет. Холмы вокруг славного императорского города Кайфына, как полагает господин Ши-ми, также сохранились, лишь роль столицы перешла теперь к северному Пекину, и Хуанхэ несет свои воды так же, как тысячу лет назад.

Поехать туда, как объяснил мне господин Ши-ми, невозможно не только и даже не столько потому, что это далеко и дорого, сколько по политическим причинам. Так что дело не в деньгах. Говоря по секрету, состояния у господина Ши-ми нет никакого, и весь его доход – он получает жалованье в академии, напоминающей нашу Палату поэтов, именуемую «Двадцать девять поросших мхом скал», хотя различий между ними больше, чем сходства, – весь его доход за год едва достигает суммы, которую я могу выручить здесь за пять ланов серебра. Нет, живет господин Ши-ми не плохо, но взять и запросто отправиться в Ки Тай ему было бы трудновато. Со всей возможной осторожностью, чтобы господину Ши-ми не показалось, будто я из-за своих пятидесяти ланов серебра считаю себя человеком более значительным, нежели он сам (хотя, между нами говоря, в нашей иерархии мой ранг считался бы гораздо более высоким), я попросил его вычислить, какое количество местных денег мы могли бы выручить за оставшиеся сорок восемь ланов. Получилась такая огромная сумма, которой с лихвой хватило бы на поездку в Ки Тай, причем я мог бы пригласить с собой господина Ши-ми и оплатить все его расходы. После некоторых церемоний господин Ши-ми наконец сказал, что мог бы принять мое предложение, ибо надеется вернуть долг гостеприимством, продолжая и далее предоставлять мне свое жилище.

Затем я осторожно проверил, как он воспримет другое мое предложение: пригласить в эту поездку и госпожу Кай-кун (денег вполне хватило бы и на это). Господин Ши-ми и бровью не повел. Он ответил лишь, что об этом следовало бы спросить у самой госпожи Кай-кун. Что он при этом думал, я по выражению его лица определить не смог.

Так или иначе, главная трудность заключается не в этом, а в политической ситуации, из-за которой нельзя взять и поехать в Срединное царство когда захочешь.

Понять это тебе, наверное, будет трудно. Мне господин Ши-ми объяснял это несколько вечеров подряд. Ведь он историк (разве я не сообщил тебе об этом? За это время я написал тебе так много писем – по числу страниц, пожалуй, в десять раз больше, чем ты мне, мой бесценный Цзи-гу, – что уже не помню, о чем успел написать, а о чем нет). Да, господин Ши-ми историк, поэтому он охотно рассказал мне, как эта неблагоприятная политическая ситуация возникла. Попробую передать тебе в самых общих чертах то, что господин Ши-ми несколько вечеров излагал весьма подробно и с большим знанием дела.