Два экрана под прямым углом, два фильма, там кто-то хочет с вами поговорить, метаморфоза тела, дабы познать истинное его содержание, метаморфоза всего, уже невозможно оставаться погруженным в то, что желало быть как всегда, что нагло и лживо выдавало себя за одно или за другое, когда кто-то передал послание, миссию (и через несколько часов в Веррьере, как тут не подумать, что Людмила разыграет свою собственную метаморфозу, Бучу-метаморфозу, которая может стать жизнью в других измерениях, очистительным взрывом, Буча – огненный цветок, распускающийся незаметно, неощутимо, семена, перелетающие через Атлантику, помогая хоть капельку, хоть чуть-чуть тому, что происходит в наших краях, и знать, что ты здесь стоишь на пороге, что еще возможно пойти передать неведомое послание, когда и его цветок распустится, сжигая твое нутро и вгрызаясь терзающими словами)



я откинул простыню и постепенно заставил ее лечь на бок, целуя ее груди, ища ее уста, из которых в полудреме вырывались бессвязные слова и стоны, мой язык забирался в самую глубину, и слюна наша смешивалась, слюна с отдаленным привкусом коньяка, с ароматом, исходившим также от ее волос, куда погружались мои пальцы, оттягивая назад ее рыжую голову, давая ей ощутить мою силу, и, когда она, словно смирившись, затихла, я навалился на нее и, снова повернув ее ничком, стал гладить ее белоснежную спину, маленькие, тугие ягодицы, сжатые колени, пятки, загрубевшие от туфель, я странствовал по ее плечам и подмышкам, исследуя их языком и губами, а тем временем мои пальцы обнимали ее груди, мяли их и пробуждали; я услышал слабый стон, в котором была не боль, но опять-таки стыд и страх, ведь она, верно, уже подозревала, что я собираюсь с ней делать, мои губы спускались по ее спине, прокладывая тропку между складкой нежнейшей, потаенной кожицы, и язык мой уходил вглубь, в ямочку, которая сжималась и отступала, прячась от моей страсти. О нет, нет, так не надо, твердила она, я так не хочу, ну пожалуйста, пожалуйста, она чувствовала, как мои ноги охватывают ее бедра, а освободившиеся руки раздвигают ягодицы, и там, смугло-пшеничного цвета, маленькая золотистая пуговка, которая сжимается вопреки противящимся мускулам. Несессер Франсины лежал на краю ночного столика, я нащупал тюбик с кремом для лица, она это услышала и опять начала артачиться, пытаясь высвободить ноги, по-детски изгибаясь, когда почувствовала тюбик между ягодиц, и, скрючиваясь, она повторяла, нет, нет, так не надо, пожалуйста, так не надо, по-детски, так не надо, я не хочу, чтобы ты мне делал это, мне будет больно, я не хочу, не хочу, а я, снова раздвигая руками ее ягодицы и поднимаясь над нею, услышал одновременно ее стон и ощутил членом жар ее кожи, скользкое бессильное сопротивление ее попки, в которую никто уже не помешает мне проникнуть, и тут я, упираясь руками в ее спину, сжал ее ногами, и медленно склонился над нею, стонущей и извивающейся, но неспособной избавиться от тяжести моего тела, и само это ее судорожное движение подталкивало меня внутрь, я преодолевал первый рубеж сопротивления, миновал края шелковистой жаркой перчатки, и каждый толчок сопровождался новой мольбой, ибо теперь боль ожидаемая сменилась настоящей, хотя и преходящей и не заслуживавшей жалости, и ее упорство лишь укрепляло мою волю не уступать, не отрекаться, отвечать на каждое ее движение, уже помогающее мне (и она, думаю, сама это знала) новым рывком вперед, пока я не ощутил, что дошел до предела, а заодно достигли своего предела ее боль и стыд, и в ее всхлипах послышалась новая нотка, открытие того, что это не непереносимо, что я ее не насилую, хотя она отказывается и умоляет, что граница моему наслаждению там, где начнется ее наслаждение, и именно поэтому она упорно мне отказывает в нем, яростно вырывается от меня и скрывает свои ощущения, грех, мама, сколько проглочено облаток, сколько благочестия. Лежа на ней, придавив ее всей своей тяжестью, чтобы проникнуть вглубь до предела, я опять обвил руками ее груди, я кусал ее волосы на затылке, чтобы принудить ее лежать неподвижно, хотя ее спина и все туловище трепетали, прижимаясь ко мне против ее воли, и вздрагивали от жгучей боли, исторгавшей новые стоны, уже проникнутые приятием, и под конец, когда я начал отступать и снова углубляться, чуть отпрядывая, чтобы снова погрузиться, все больше овладевая ею, она все еще говорила, что я делаю ей больно, насилую ее, разрываю ее, что она больше не выдержит, что я должен уйти, должен его вынуть, что, пожалуйста, хоть чуть-чуть, хоть на минутку, что ей так больно, что, пожалуйста, что ей жжет, что это ужасно, что она больше не выдержит, что я делаю ей больно, ну, пожалуйста, дорогой, пожалуйста, поскорей, поскорей, пока я не привыкну, дорогой, пожалуйста, чуть-чуть, пожалуйста, вынь его, прошу тебя, мне так больно, и стон ее, уже другой, когда она ощутила, что я спустил в нее, неудержимое рождение наслаждения, вся она, ее влагалище, и рот, и ноги умножали спазм, которым я пронзил ее, проколол до предела, ее ягодицы прижались к моему паху так плотно, что вся ее кожа стала моей кожей, и мы оба рухнули в зеленую огненную бездну под закрытыми веками, волосы наши смешались, ноги переплелись, тьма волнами хлынула на нас, как волнами вздымались наши тела, став единым клубком ласк и стонов, все слова стихли, одно лишь бормотанье раскованности, которая нас освобождала и возвращала к самим себе, к пониманию того, что эта рука – ее рука, и что мой рот ищет ее рот, дабы призвать его к примирению, к сладкой зоне лепечущей встречи, дружного сна.



* * *



Нет, они и впрямь чудаки – после того, как столько издевались над бедной Сусаной всякий раз, как она клеила вырезки для книги Мануэля, на них вдруг нашел приступ солидарности с ней, и начались тут баталии за единственную пару ножниц и тюбик с клеем, а Гомес так увлекся скотчем, что конец ленты пришлось добывать у него из левого уха, и можете себе представить, как это было больно, когда Люсьен Верней потянул и выдернул целый клок прямых волос, унаследованных от предков-индейцев. Поразительно, думает Людмила, свернувшаяся клубком в углу возле огарка свечи, и чего только нет в сумках и в карманах у этих южноамериканцев, когда Гад сидит в комнате наверху, где Эредиа и не думает скрывать от него дуло парабеллума, а Маркос, Патрисио и Ролан отдыхают от трудов, жуя бутерброды и попивая вино мадам Верней, и кажется, будто ночь удлиняется специально для Мануэля, внезапно все изъявляют желание стать соавторами книги, и, удивленная и обрадованная, Сусана приветствует их усердное сотрудничество, поглядывая на Патрисио, который цел и невредим, хотя чуточку еще бледен, однако винное внутривенное вливание бодрит его до улыбки, и он сладко потягивается на ковре, не выпуская из рук бутерброд и стакан, ведь если Ролан поблизости, можно всего ожидать.

Мой друг с умилением смотрит на мордашки Людмилы и Сусаны, теперь, когда их мальчиков можно уже обнять и поцеловать, хотя долго заниматься этим не пришлось, ибо Патрисио предпочел отдых на ковре и стакан вина, у Маркоса есть о чем поговорить с Люсьеном Вернеем и Эредиа, телефон звонит каждые три минуты, но с накинутым на него полотенцем, дабы обмануть бдительность окрестных пенсионеров, подтверждается появление Гадихи на Кэ-дез-Орфевр («полицейское управление», бросает Гладис Оскару), и, вероятно, письма уже в руках у обалдевших или взбешенных послов, Ролан возится с коротковолновым транзистором, который издает странное урчанье, пока, наконец в половине второго из него не выскакивают первые отклики, всеобщий переполох, пресс-агентства заполняют пробелы гипотезами, получение телеграмм из Рио-де-Жанейро не подтверждено, авторитетные источники в Лиме известили, что ожидается официальное сообщение аргентинской правительственной канцелярии, в Кито глубокое удивление вызвало известие о. До назначенного срока еще пять-шесть часов. Оскар сменяет Эредиа в комнате наверху, менады хлопочут насчет кофе, Люсьен Верней настроился вздремнуть часок, пока Ролан несет дежурство в шале, – удивительно, насколько эти двое не верят в серьезность латиноамериканцев, Маркос глядит на французов с нежностью и иронией, что ж, пусть играют вволю на своем поле, кривясь от боли, он устало потягивается и ищет себе подушку под голову, Людмила прислоняется к нему и постепенно сворачивается клубком, как прекрасное творение Кнолля или Альваро Аальто, заслуженный отдых воина, ласкающая рука на его голове. Я им сказала, что люблю тебя, шепчет Людмила, прокричала во весь голос то есть. Сусане на кухне, и, значит. А, замечает Маркос. Нет, конечно, не прокричала, не то Люсьен бы меня пристукнул, но все равно, мне было так страшно, я должна была это сказать. Ну, конечно, полечка. Блуп, Маркос, блуп. А Патрисио зевает, приканчивая четырехэтажный бутерброд, поглядывая на Сусану, которая строго сортирует материалы, самочинно предложенные ей в последние полчаса, нельзя ведь клеить в книгу Мануэля любую чепуху, первая премия вырезке Маркоса, она об удаче, и вдобавок случай тут подыграл, к заметке есть два приложения, которые когда-нибудь позабавят Мануэля, если он, упаси Бог, не отведал гриба за отсутствием чего-то повкусней, думает, хмурясь, Сусана, зеленая от страха и видя первые признаки смертельного поноса на каком-нибудь диване раввинчика.

Я быстро обернулась. Агнешку я не знала, но слышала о ней: где бы она ни находилась, немедленно возникали сложности. Год назад она впервые приехала в Аллеред в качестве невесты двоюродного брата Алиции, после чего моментально преобразилась в невесту племянника Торстена, затем согласилась с заменой приятеля на одного из наших молодых приятелей, некоего Адама. Брат винил во всем Алицию, племянник тоже винил Алицию, Адам был к Алиции в претензии за их претензии, и только Агнешка кротко, послушно и без всяких претензий соглашалась с каждой заменой. Наконец она уехала вместе с Адамом, наступил покой, и претензии стихли.





Ужасно сконфуженная Алиция открыла двери.

– Я их наклею все подряд, – говорит Сусана, – они про удачу, а я в эти вещи верю, – и ipso facto [131], в одно мгновение струя клея «пеликан» и резкий взмах ножниц.

– А это еще что за чушь? – мрачно спрашивает Патрисио, который считает своим долгом надзирать за лихорадочно клеящей и вырезающей Сусаной, которая едва справляется с внезапными приношениями Эредиа, Гомеса и Маркоса, готовых последнюю рубашку снять, чтобы обогатить книгу Мануэля.

– Я, кажется, что-то себе разбила, – сказала Агнешка беспомощно. – Боже, как ты меня напугала! Мне действительно уйти?

– Ты о чем? – говорит Сусана, не слишком довольная перерывом в ливне манны небесной.

– Да нет, заходи же! Я думала, это мальчишки… Почему ты так странно выглядишь?

– Да вот эта фигня, – говорит Патрисио, показывая



Агнешка рассказала нам, что путешествовала автостопом по Европе. Ей выпала оказия до Дании, но по дороге водитель стал нахально приставать. Добиралась до Аллеред пешком. Денег у нее ни гроша, не спала уже две ночи, очень хочет есть и вымыться и надеется, что родственники пришлют ей денег на адрес Алиции.

Новые спальные мешки предполагают размер, рассчитанный на двоих



Я с любопытством ее рассматривала. Она была действительно красива, с какой-то телячьей кротостью в глазах. Вероятно, эта кротость и составляла особую прелесть для ее энергичных поклонников, которые, на мой взгляд, чересчур уж активно носились за ней.


Параллельно с усовершенствованием и обновлением ассортимента летних товаров осуществляется улучшение принадлежностей для кемпинга, предназначенных для любителей походов, все более популярной формы летнего отдыха.

Учитывая потребность в таких товарах, фирма «Ипанема», выпускающая спальные мешки, представила новый их «ид, весьма недорогой, изготовляемый из синтетических материалов.

Главное преимущество этих спальных мешков – их набивка из «агротопа», полиэстрового волокна особой обработки, которое обладает свойствами натурального пуха и не сбивается в комья при стирке. Чехол спального мешка изготовлен из ткани либо гладкой, либо в ярких узорах и может быть использован как практичный пододеяльник. Подкладка чехла – из лощеного нейлона, что обеспечивает мягкость и высокую прочность в местах застежек наиболее подверженной износу части спального мешка.




– Это предлагаю я, – говорит мой друг, до сих пор не блиставший устными дарами, – только ради того, чтобы вы знали, какую словесную дрянь глотают в этот самым момент премногие ваши соотечественники на брегах нашей неподвижной реки.

– Нужно ее куда-то положить, – озабоченно сказала Алиция. – Боюсь, она наделает хлопот… Ты останешься в ателье? Тогда положу ее в последней комнате…

Следует довольно-таки бурный диалог, насилу прерванный призывами parlez plus bas, nom de chien [132] Ролана, которому абсолютно непонятно, что происходит sub speciae bonaerensis [133], и ядовитый смех Маркоса и Патрисио, прочитавших заметку и sotto voce клянущих натуральный пух и прославление лощеного нейлона, не говоря уж о том, что, согласно заметке, и это особенно восхищает моего друга, размер, рассчитанный на двоих, предполагают сами спальные мешки, что вызывает тревожное подозрение, будто они способны рассуждать Одной лишь бедняжке Сусане непонятны резоны столь бесстыдной интерполяции, и она готова запустить этой вырезкой в физиономию моего друга, каковой с великолепным спокойствием замечает ей, что его лепта чисто семантического свойства, дабы на ней Мануэль с малолетства учился обороняться от рекламного сиропчика, который способствует другим, телевизионным приманкам и так далее, и они спорят, вклеить заметку или не вклеить, как вдруг Патрисио достает другую бумажку и, подмигнув моему другу, дает ее Сусане. Ах нет, говорит Сусана, преступление гомосексуалистов, сами посудите, разве можно это вставлять в книгу Мануэля. Именно так, старушка, говорит Патрисио, к величайшему удовольствию моего друга, который пробежал заметку по диагонали методом Джона Ф. Кеннеди, тридцать строк за сорок секунд, ah merde, mais qu\'est-ce que vous foutez [134], шипит разъяренный Люсьен Верней, которому в каждом, окне мерещатся пенсионеры, мы толкуем о семантике, смеясь до слез, говорит мой друг, Сусана должна понять, что недостаточно совершать похищения заложников, если они не сопровождаются параллельными и дополняющими заметками, когда-нибудь Мануэль будет за это благодарен, как пить дать.

Вернулись Зося с Павлом. Измученная, невыспавшаяся, хромающая Агнешка вышла из ванной и вдруг совершенно преобразилась: Павел выглядел старше своих лет и был недурен. От Агнешки немедленно начали распространяться какие-то флюиды, доверчивый и удивленный взгляд сиротки Марыси не отрывался от Павла ни на секунду. Даже хромать она стала соблазнительно. Павел от этого несколько обалдел, а Зося тут же начала лопаться от злости. Зато я воочию убедилась, откуда берутся все эти троянские войны.

– Ты прав, – говорит Патрисио, – и вдобавок в этой заметке, которую я стибрил у Фернандо, когда он еще навещал нас, – а как запахло жареным, он послал нас к черту, – кроме лингвистического назидания, есть еще куча латиноамериканских нелепостей, старик, столько всего, что надо выкорчевать. Наклей это, Сусанита, наклей, обливаясь слезами, старушка, далеко нам еще до того дня, когда подобная заметка будет выглядеть как череп неандертальца или вроде того, а знаешь, это вино ударило мне в голову.

– Вот именно, – вздохнула Алиция, с которой я поделилась своими наблюдениями. – Уж такая она есть. По-моему, это рефлекс, она сама не ведает, что творит.

Покорно и уныло бедная Сусана берет тюбик с клеем, и таким образом



– Ну уж нет! Меня на мякине не проведешь! Она прекрасно знает, что делает. Тоже мне, жертва губительных страстей! Павел младше ее по крайней мере лет на пять.

ОН БЫЛ ОФИЦИАНТОМ, ЗВАЛИ ЕГО МАНОЛО ГОНСАЛЕС

Преступление гомосексуалистов

Зося вспомнила вдруг про типа в красной рубашке. Он жить без него больше не могла и потребовала, чтобы Павел немедленно отправлялся в любой отель. Понять ее было нетрудно, и я великодушно предложила составить Павлу компанию. Договорились, что я посижу в «Англетере», а Павел проверит небольшой, но приличный пансионат на одной из боковых улиц.

Мотив – ревность



Я была уверена, что «Англетер» окажется пустым номером: тип не производил впечатления миллионера, он должен жить в каком-нибудь отеле средней руки. Я спокойно пристроилась на красном диване в глубине холла, пытаясь с тоски читать датскую газету.

Вдруг двери лифта открылись, и показались двое. На этот раз он был в желтой рубашке. Рядом шла ослепительно элегантная Эва в большой, закрывающей лицо шляпе. Они медленно проследовали через холл и вышли на улицу.


Вчера в полдень карабинер лейтенант Карлос Вальдовинос зарегистрировал новое убийство в среде гомосексуалистов, когда в доме на улице Сан-Мануэль, 2699, был найден труп официанта, «голубого», Мануэля Гонсало Руиса, 29 лет, который был задушен на рассвете другим «гомиком».

Обнаружил труп «сожитель» покойного, официант 30 лет Хосе Рейнальдо Нуньес Фернандес, который вчера в 9 ч. 30 м. пришел к своему «полюбовнику» сильно навеселе, так как всю ночь выпивал.

По словам соседей, Хосе Рейнальдо явился, шатаясь из стороны в сторону и распевая песню со следующими словами:

Любовью запретной, любовью незваной

томится душа, сжимаясь и ноя,

измученный страстью, безумной и странной,

лишился я сна, я лишился покоя.

Пройдя через калитку, он поплелся в дом.

Что произошло в доме и о чем сам Хосе Рейнальдо Нуньес Фернандес поведал репортеру «Пуро Чиле», выглядело так:

«Правду сказать, мой друг – гомосексуалист, а я всю ночь провел, «закладывая» в разных местах… ик! И когда вошел в квартиру, то увидел, что он лежит на полу, рот полон крови и вокруг шеи синяя полоса… ик!»

Он был гомик, но человек порядочный

Покойный (или покойная, sic!) более шести лет работал в баре «Сити», находящемся на углу улиц Бланко-Эскалада и Баскуньян.

Молодая симпатичная кассирша, заявившая, что ее зовут Росита, сообщила «Пуро Чиле», что Мануэль Гонсалес был человек не очень общительный и часто впадал в нервное состояние из-за ревности, которой ему досаждали его поклонники.

«В субботу, – сказала Росита, – Маноло попросил у меня разрешения отлучиться на час, мол, у него срочное дело, но на работу не вернулся, а потом я узнала, что его видели в «Франклине» с молодым парнем, тоже «педиком», у которого бакенбарды и красивая шевелюра, золотистая, как мед. Потом мне рассказали, что в субботу вечером Маноло избили в заведении некоего «педика Херардо», расположенном в районе, который называют «Пунта».

Также говорят, что ревновали его два типа: у одного кличка Негр, у другого Энрике, и предполагают, что они могут кое-что знать о дружках Маноло.

Но полиция должна также допросить Хосе Рейнальдо Нуньеса Фернандеса, близкого друга Маноло, он жил с ним в одной квартире, чтобы им обоим скрасить одиночество».

Отвечая на наш вопрос, Росита подтвердила, что «Маноло был «педик», но человек порядочный: очень работящий и вежливый; напивался он только один раз в месяц и тогда пропадал на четыре-пять дней… не больше».

Арестован сожитель

Согласно информации, полученной из неофициальных источников, убийство, вероятно, произошло около четырех часов утра в дощатом сарае близ дома, расположенного во дворе в нескольких метрах от железной ограды.

Там убийца, видимо, и задушил гомосексуалиста с помощью полоски ткани, тонкой, но достаточно прочной, которую он, обкрутив шею жертвы, затягивал до момента ее смерти.

Затем убийца, вероятно, потащил тело Маноло Гонсалеса внутрь сарая, где попытался его повесить на балке, дабы инсценировать самоубийство, но, убедившись, что это ему не удастся, убежал, оставив на месте преступления пирожок.

Некоторые соседи из числа тех, кто любит жуткие происшествия, обвиняют в преступлении Хосе Рейнальдо Нуньеса Фернандеса – он, мол, совершив убийство, убежал, а затем вернулся в 9 ч. 30 м., чтобы все его видели, – так он создавал себе алиби с целью запутать полицию.

С другой стороны, соседи указали, что мать и другие родственники Хосе Рейнальдо Нуньеса живут рядом с сараем, где обитает он, и, мол, очень странно, что никто не слышал криков о помощи или какого-либо шума, хотя оба строения практически соединяются.

Во всяком случае, дабы не попасться на удочку убийцы, карабинеры задержали Хосе Рейнальдо Нуньеса и посадили под арест, чтобы сегодня пораньше передать его судье по особо важным делам Педро Агирре Серде.

Район «гомиков»

«Район между улицами Санхон-де-ла-Агуада и Сан-Хоакин и улицей Сан-Альфонсо плюс три квартала к востоку кишит «гомиками», и, как вы сами видите, сеньор журналист, на всякую старуху бывает проруха».

Так сказал вчера корреспонденту «Hypo Чиле» житель этого района Мигель Анхель Дельгадо Ромеро, который поселился там недавно, но достаточно хорошо знает своих соседей.

– Уверяю вас, что убийца Маноло из здешних…

Он смотрит на улицу и указывает пальцем на двух странного вида типов направляющихся к жилищу убитого:

– Глядите! Эти два «гомика», что там идут, это Энрике и Негр, друзья покойного.

«Гомики» подходят к дому и, увидев, что там полно карабинеров и детективов, обмениваются следующими комментариями:

– Боже мой! Я, �Я настолько обалдела, что опомнилась лишь тогда, когда они уже скрылись за дверью.

�ажется, сейчас сойду с ума, да, да, сойду… Могла ли я подумать, что беднягу Маноло отправят на тот свет!

– И я тоже, и, если бы здесь не собралось столько настоящих мужчин, я бы ни за что не подошла сюда.

Затем, сообразив, что, если они слишком приблизятся к месту преступления, их могут задержать, оба повернули обратно, отчаянно вихляя бедрами… Ну и ну!




Выскочив на улицу, я успела увидеть отъезжающий «форд» и обругала себя последними словами за то, что приехала из Варшавы не на машине, затем выволокла Павла из пансионата и рассказала ему обо всем. Павел разволновался и решил чуть ли не с рассвета заступить на пост.

– Забавно, – сказал Маркосу Патрисио, – эта ночь получается совсем не такая, как я себе представлял, даже похищение Гада не такое. Всегда все происходит иначе, и очень хорошо, Сусанита, что ты вклеиваешь в книгу Мануэля сообщения, совершенно не связанные с тем, что ты думала, когда покупала этот синий альбом на улице Севр.

– Думаю, этим стоит заняться не раньше полудня, – сказала я желчно. – Вряд ли он встанет слишком рано.

– Ты романтик, – сказал Эредиа, – но, говоря откровенно, я тоже воображал это похищение как цветной фильм со шпионами и драками, а тут, гляди, сидим при свече и вырезаем фигурки из бумаги, хотя, конечно, фильм еще не закончился. И покамест, чтобы дать Мануэлю кое-что посерьезней, дарю тебе, Сусана, вот эту заметку, не скрою, если ты прочтешь ее нашим блуждающим французикам, ты доставишь мне большое удовольствие в такой день, ох, долго я его ждал.

Около восьми вечера мы добрались до Аллеред. Агнешка спала, Алиция висела на телефоне, что-то выкрикивая по-датски, и энергично отмахивалась от непосредственных собеседников.



URUGUAY [135]

– Это какое-то проклятье! – сказала Зося раздраженно. – Что за дурацкое лето! Мало того, что эта девка сюда приблудилась, так еще и чертова тетка приезжает! Оказывается, Алиция должна была заказать ей номер в отеле, а теперь нигде нет мест. Тетка уже едет…





Она прервала фразу, вскочила со стула и нервно опорожнила пепельницу.

– Но ведь две колонки мелким шрифтом, – возроптала Сусана, – да еще при таком ужасном освещении, че. Ну ладно, освобождение бразильского консула, похищенного тупамаро, обращение его жены по радио и телевидению, безутешный хор лягушек-гуманистов, негодующих, что политические организации прибегают к похищениям, чтобы вызволить политзаключенных, – сказала Сусана железным тоном учительницы, подводящей к самому трудному пункту теоремы, тут еще напечатано письмо, полученное женой бразильского консула перед тем, как тупамаро возвратили ей мужа, вот оно: «Сеньора Апарасида Гомиде, Ваши страдания и страх известны всем. Пресса и радио ежедневно освещают Вашу драму: Ваш муж, дипломатический работник за рубежом, был похищен и, таким образом, оказался замешан в события политического характера. Сеньора, не одни Вы плачете. Однако о моем страдании и моем страхе не говорит никто. Я плачу в одиночестве. У меня нет Ваших возможностей заставить себя услышать, тоже сказать, что «сердце мое разрывается» и что «я хочу снова увидеть моего мужа». Ваш муж жив, с ним хорошо обращаются. Он вернется к Вам. Мой муж скончался от пыток, умерщвленный молодчиками Первой армии. Он был убит без суда и без приговора. Я потребовала выдать его тело. Никто меня не услыхал, даже Комиссия по защите прав человека. Я не знаю, что с ним сделали и куда выбросили. Его звали Марио Алвеш де Соуса Виэйра, он был журналист. Он был схвачен полицией Первой армии 16 января этого года в Рио-де-Жанейро. Его привели в казарму военной полиции, где жестоко избивали всю ночь, насаживали на зазубренный кол, сдирали кожу со всего тела металлической щеткой, потому что, он отказывался давать сведения, которых требовали палачи. Заключенные, приведенные в пыточное помещение, чтобы вымыть пол, весь в крови и экскрементах, увидели моего мужа в агонии, кровь лилась у него изо рта и из носа, он лежал на полу голый, задыхался, просил пить. Военные палачи, пересмеиваясь, запретили оказать ему хот малейшую помощь».

– Осталось каких-то двадцать минут. Нужно ехать встречать! Что она себе думает?!

– Все понятно, – сказал Ролан, – зa va comme ?a [136].

– Нигде ничего нет, – пожаловалась Алиция. – Чертов туристский сезон… Который час? Проклятье, она сейчас будет тут! Придется ей здесь ночевать.

– Ах нет, уж я закончу, – сказала Сусана, гневно посмотрев на него. – «Я знаю, сеньора, что Вам не понять моих страданий, ибо для каждого его горе больнее, чем горе другого. Но надеюсь. Вы поймете, что обстоятельства, приведшие к похищению Вашего мужа и гибели под пытками моего мужа, одни и те же; необходимо осознать, что насилие-голод, насилие-нищета, насилие-угнетение, насилие-отсталость, насилие-пытка ведут к насилию-похищению, к насилию-терроризму, к насилию-геррилье; и очень необходимо понять, кто более виновен в насилии – те, кто доводят людей до нищеты, или те, кто с нею борются. Ваше отчаяние и Ваше горе показывают, что Ваш муж был любящим главой семьи, что Вы страдаете из-за его отсутствия и что его жизнь для Вас драгоценна. Марио Алвеш также был любящим главой семьи, мне также его недостает. У него осталась дочь, которую он обожал; он был умен, образован, добр, он никогда никого лично не обидел. Он погиб из любви к угнетенным, к жертвам несправедливости, к тем, у кого нет голоса и нет надежды. Он боролся за то, чтобы огромные материальные и человеческие ресурсы нашей родины шли на благо всем. Горячо желаю, чтобы было достигнуто соглашение, желанное для Вас и для тупамаро. Подпись: Дилма Борхес Виэйра».

– Что у нее, больше родственников нет? – рассвирепела Зося. – А Оле и Иенс не могут принять свою тетечку?

– Уже светлеет, – сказал Эредиа. – Бери клей, милочка, а я приготовлю для вас утренний кофе, самый вкусный, особенно когда его готовит бразилец.

– Их, как назло, нет дома. Не могу же я привезти им тетю в качестве новогоднего сюрприза. У нас хоть есть что-нибудь на ужин?

Голос его звучал странно, был словно не его, также и походка, когда он, повернувшись спиной ко всем, почти побежал на

– Продуктов много, что-нибудь придумаем. Не морочь себе голову, дуй на станцию. Павел, и ты с ней, у тетки наверняка полно барахла…



* * *

После колебаний, совещаний и безрезультатных поисков ключей от машины Павел с Алицией вылетели наконец диким галопом из дому. Зося рухнула на стул, вскочила с места, принесла себе пепельницу и рухнула снова.



– Ну и отпуск, чтоб ему пусто было! – мрачно сказала она. – А где она, интересно, собирается класть тетку?

Позже оказалось, что именно этот вопрос все время мучил Алицию. Маленькие комнаты были заняты Зосей и Павлом, катафалк – мной, а в лучшем помещении, на самой лучшей кровати сейчас спала Агнешка. Оставался только диван в салоне, что для тети безусловно не годилось.

Пока тетя была в ванной, мы провели экстренное совещание.

.Теперь надо пройти по мосту; это нетрудно, мост всего в нескольких метрах от отеля, город, как обычно, исподтишка обдает утренней суетой, небо серое, низкое, дождливое, запах горящей нефти, режут глаза афиши, этот цирк, каждую неделю меняющий рекламы – электроплиты, мебель в рассрочку, «рено», «филипс», агентства по продаже недвижимости, изъеденные временем образцы товаров, старинные порталы «Manufacture d\'lnstrunents dе Chirurgie en Caoutchouc et Plastique» [137], вывеска «Отель Террасе», мост, ведущий на площадь Клиши, на другую сторону; ничего не стоит пройти через мост, две дорожки с перилами для пешеходов, от гибели под колесами их охраняют муниципальные постановления, штрафы и другие наказания; главное – пересечь улицу, следя за красным светом и зеленым светом; ощущение почему-то такое, словно худшее осталось позади, воплотившись в оплату счета и в чаевые на облезлой стойке; нет, конечно, было бы преувеличением сказать, что пройти по мосту обратно – это проблема.

– Пересели Агнешку на диван, – предложила Зося.

– Не выйдет, Агнешка больна, ее надо оставить в покое.

Проснулись мы в половине десятого, шторы оберегали нас от рассвета и от шумов; голова не болела ни у Франсины, ни у меня, хотя бутылка из-под «Мартелля» валялась на полу брюхом кверху, выставив все свои пять звездочек; усталость, Франсина гладит мне шею и, ввернувшись клубком, говорит, что хочет есть и пить, телефон и поднос с завтраком, долгое стояние под душем, все, как всегда, начало нового, логичного, нормально предсказуемого дня жизни. Мне надо заменить мадам Франк до часу, давай побыстрей, надеюсь, здесь поблизости будет такси. Ну да, малышка, ты приедешь вовремя, в доходах твоей книжной коммерции ничего не изменится, я оставлю тебя, как цветочек, у входа, вот увидишь, ты продаешь кучу премированных романов и два-три словаря. Я искал ее глаза, голая, чистая, она сидела в изножье кровати, снова идеальная славная подруга, да, дистанция между ночью и утром у нее безупречная; я искал ее глаза, потому что в них, возможно, что-то подскажет мне путь, будет бакеном в море и передышкой, неким алиби, если когда-нибудь придется объяснять, почему я не прошел по мосту, почему не передал послание для Гарсиа. А ты, Андрес? спросила я, я должна была это спросить, потому что в том, как он искал моего взгляда, уже словно бы притаился ответ. Ладно, я-то не торгую книгами, сказал он, приподнимаясь в постели, чтобы достать сигареты, я только должен произвести учет этих последних часов, которыми тебе обязан, которые помогают, может, и не понять что-то, но, во всяком случае, помогают сдвинуться с места, пойти вперед, а остальное мало-помалу само образуется, как то велит божественная мудрость. Я не хочу, чтобы ты ушел так, сказала я, ты мне столько наговорил, теперь я вправе предположить, что ты сделаешь глупость. Видишь ли, малышка, я не знаю, что я сделаю, и, вероятно, в этом-то и состоит глупость. В общем, хоть одно я все же знаю, а именно это. Франсина поняла не сразу, оба голые, мы сидели на краю кровати, и, если исключить кровать, были вроде Адама и Евы в час изгнания из рая, погруженных в тьму и в прошлое, прикрывающих лица, чтобы не видеть дня, встающего над могилами там, внизу.

– Ну, давай Павла на диван, а тетю – к нему.

– Я лучше положу ее в своей комнате, а сама лягу на диване.

– Я не прошу у тебя прощения за происшедшее, детка, хотя это тоже форма такой просьбы, и ты не отрицай, не качай своей рыжей головой, ты меня щекочешь, и я засмеюсь, что в данных обстоятельствах не слишком достойно. Вчера вечером ты спросила, почему я хочу тебя унизить, и, возможно, после этой бутылки, после измывательств над твоей попкой и других, о коих ты помнишь, ты чувствуешь себя, как эта тряпка на краю биде: Позволь сказать тебе, что никто никогда не сделал для меня столько, в некоем смысле, который я сам едва понимаю, а тебе он показался бы неизлечимым безумием. К сожалению, трудно определить, есть ли тут какое-то равновесие, трудно определить, что я-то тебе дал с тех пор, как мы встретились вчера вечером в кафе, начиная с лицезрения мадам Антинеи, ты же ее помнишь, все, что я тебе говорил, все, что я никому, малышка, никому не говорил так, как тебе, ведь сверх всего было и другое, твоя кожа и твоя слюна, позволь, детка, сказать тебе только это, нет, я не унизил тебя, заставляя пить этот коньяк и насилуя, не унизил, все это смыл душ, все ушло, потому что я, конечно, тебя изнасиловал, детка, и, конечно, ты плакала, и, поспав часок, проснулась и обозвала меня подонком и садистом, и, говоря это, свернулась гусеницей, и пришлось начинать все снова, и это было так не похоже на прежнее – ты осознаешь, что не похоже? – а потом мы уснули сном праведников, и никаких кошмаров, и вот видишь, видишь, что у тебя в глазах, ты только взгляни в зеркало, детка, потом скажешь.

– Исключено! Пусть на диване спит Павел, а ты у него!

– Да, ты меня не унизил, – почти беззвучно сказала Франсина, – но ты-то, Андрес, что с тобой.

– Отцепись, не переворачивать же из-за одной ночи все вверх ногами! Диван очень даже удобный.

– Он узкий!

– Что ж, я уже говорил тебе, что ничего не понимаю, черное пятно все еще здесь, как вот эти шторы, но заметь, шторы-то мы раздвинем, как только ты прикроешь свои грудки, было бы жаль не увидеть такое пышное кладбище в панораме города, правда ведь, и, быть может, в какой-то миг пятно, точно шторы, отодвинется, и за ним будет не кладбище, а что-то другое, черт знает что, словом, что-то, и этим я обязан тебе, тебе и, конечно, мадам Антинее, не думай, что ты единственная спасительница.

– Павлу не узкий, а мне узкий? Считаешь, что я такая корова?

– Дурень, дурень, почему ты смеешься, когда на самом деле ты… Нет, Андрес, дорогой, не скажу кто, уж не обижайся, и не трогай, пожалуйста, мой платочек, вот так.

В конце концов Алиция настояла на своем. Вынесла из своей комнаты две коробки с вещами, сменила постель и прикрыла мусор на столе купоном розового материала.

Потом мы уже мало говорили, я смотрел, как она одевается, оделся сам, думая о Гарделе и о том, что настоящий мужчина не должен, и так далее. Она, не противясь, вышла на балкон, мы смотрели на нелепые надгробия, на это пошлое увековечение великого безобразия. Мне надо идти, почти сразу же сказала Франсина, мадам Франк наверняка меня ждет. Для нее, конечно, не было орла или решки, начинался новый нормальный день. Нормальный, сказал я, целуя ее так, как никогда раньше не целовал, какое слово, детка. Но она меня не поняла, для нее значение этого слова было так логично, в нем и магазин, и мадам Франк. Нет, для меня в Париже не было нормальных дней, как не было орла или решки для Франсины, грустно и молча входившей в кабину лифта, будто ее отсюда опустят прямехонько вниз, на кладбище. Да, знаю, ты будешь удручена, сказал я, гладя ее волосы, будешь плакать, тебе не преодолеть ни себя, ни меня, начинается еще один нормальный день, ты осталась цела и невредима в своей молочно-белой коже, в своей самодостаточной грусти, ты не захочешь понять смысл этой ночи, аминь.

– С постельным бельем все! – сообщила она. – Я дала ей последнюю смену. Надо срочно постирать – вдруг, не дай бог, еще кто приедет!

– А ты, а ты.

От ужина тетя отказалась. Нам это показалось очень разумным для ее 89 лет. Она была невероятно энергичной старушкой. Судорожным галопом обежала все помещения, собирая в кучу вещи, сделала небольшую постирушку, напилась кофе и, наконец, закрыла за собой дверь комнаты Алиции. Некоторое время мы молча отдыхали, сидя на кухне за столом.

– Вероятно, и я, по другую сторону моста ты и я будем такими, как всегда, у меня осталось достаточно честности, чтобы заподозрить, что комедиант выдумывает гибель мелкого буржуа, что он лишь воображает, будто, пройдя мост, окажется на другой территории.

– Невероятно, – сказала Зося. – Откуда у нее столько сил?

– Ты уходишь?

Алиция подперла голову рукой и с тоской посмотрела в окно.

– Ну, сперва я отвезу тебя домой, because мадам Франк, видишь, я ничего не забываю, а потом я помчусь к Лонштейну узнать, что удастся, по радио, не говоря о том, что в этом киоске мы купим газету, уже должны быть первые громы.

– Все бы ничего, – произнесла она печально. – Узнать бы только, как ее зовут…

– Но потом.

– Ты же общалась с ней все это время?

– Потом – не знаю, детка, возможно, позвоню тебе, чтобы сходить вместе в кино, во всяком случае, идти домой я сейчас не намерен, в квартире тоскливо и грязно, на полу, наверно, валяются очистки лука и вещи Людмилы, я, детка, эстет, мелкий буржуа тщится умереть, но, сама видишь, по другую сторону моста разница не очень-то заметна. Так что вскоре я тебе позвоню, если только ты не надумаешь идти играть в теннис или что другое.

– Ну и что? Она рассказала о путешествии. Наверное, у нее склероз – повторяла все по два раза. А может, я показалась ей тупой, и она боялась, что с одного раза не пойму?

– Не звони мне, играть в теннис я не пойду, но ты не звони.

– Ей 89 лет. Может, знаешь, какая старше?

– Обоим 89. Они близняшки.

Он посмотрел на меня так, словно вдруг перестал меня узнавать; потом направился к газетному киоску и вернулся с сигаретой во рту и газетой, раскрытой на второй странице; показав мне сообщение, он подозвал такси. Лишь тогда я подумала, что в глубине души всегда отказывалась этому верить, а теперь вот заголовки ползли по смятому газетному листу, как муха по столику в кафе. Он даже не вышел из такси проститься со мной; его рука погладила мне волосы, но он не вынул изо рта прилипшую к губам сигарету. Как всегда, выдернет ее в последний момент и, ободрав до крови губу, ругнется.

– Близняшки? В таком возрасте?… – удивился Павел.



– Надо же, не побоялась ехать одна! – восхитилась Зося. – Где она живет? В Виборге? Ты же должна знать, которая из них живет в Виборге?

– На улицу Камбронн, угол улицы Мадемуазель, – сказал Андрес, бросая газету на пол такси. Ехать к Лонштейну, может, и не следовало, что там делать, кроме как курить и пить. На углу он вышел из такси, дальше пошел пешком, делая крюк, чтобы сбить со следа любого, кто, быть может, засекает гостей раввинчика, и заглянул в бар на улице Коммерс как раз тогда, когда посетители слушали информацию о дерзком похищении ответственного за координацию латиноамериканских интересов в Европе, как определил его пост диктор при полном равнодушии слушавших, ждавших сообщений о погоде и о полуфинале чемпионата, вот это важно. Я спрашивал себя, дома ли Людмила, ничего не стоило позвонить, но Людмилы же нет дома, там только лук да пластинки Ксенакиса и Джонни Митчелл, которые я не успел послушать, кофе, и Ксенакис, и Джонни Митчелл, и кровать, соблазн, что и говорить, а через несколько кварталов, в одном из домов, наверно, Людмила, ведь Маркос не настолько безответствен, чтобы впутать ее в дело, которым была заполнена вторая страница «Фигаро», но Людмилы там, наверно, тоже нет, это от Маркоса не зависит, в любом случае, лучше всего пойти к раввинчику и послушать известия, подумав это, я, конечно, не двинулся с места, затем другое кафе, так как пять звездочек «Мартелля» давали о себе знать в области двенадцатиперстной кишки, вероятно, я даже вздремнул в этом уголке, где не было никого, кроме собаки да двух пенсионеров, день был долгий, нормальный, правительства в ответ на ультиматум похитителей объявят свое решение вскоре после полудня по французскому времени; тогда орел или решка, для Бучи орел и даже более того, невероятно, подумал Андрес, потягиваясь и доставая сигареты, как-то вдруг осознаешь, что это не так уж странно, но даже модно, это случается в каждой стране, не говоря о воздушных пиратах, не понимаю, как это может до сих пор удаваться, ну ясно, координатор латиноамериканских интересов это вам не пустяк, но допустим, что там не согласятся на обмен, допустим, что кончится срок, и тогда. Людмила наверняка дома, не может быть, чтобы. Тогда Маркос или Эредиа, они это сделают, или Ролан. Да, но потом и в этой стране. Люд. Наверно, спит дома, я должен. Да нет, я ее знаю, телефон будет звонить в пустой квартире, эти бесконечные звонки, эти спазмы в желудке. А если мне поехать в Веррьер, но это абсурд, я могу еще ухудшить их положение, а Людмила небось дома или у Лонштейна, играет с Мануэлем, единственно разумный выход – пойти к раввинчику, странно, но я чувствую себя, словно и не принимал душ, а все этот липкий, нормальный день, нет, надо быть глупцом, навоображать себе, что надо, мол, сделать учет, что будет орел или решка, ничего не изменилось, старик, черное пятно на месте, хотя бедная малышка, бедная малышка смотрела на кладбище, ох и сукин ты сын, Андрес Фава, столько раз было орел или решка, а потом мост, когда возвращались с ней под руку, и вот мы идем, нормальный день для обоих, хотя ты этого и не хочешь, к чему столько грязи и столько валянья в кровати, где твое ночное завещание, дурень с писаной торбой, где орел или решка, почему клейстер черного пятна приклеил тебя к этой обтрепанной табуретке, к другой чашке кофе с коньяком, которую ты немедля закажешь. – Чашку кофе и коньяк, – немедля заказал Андрес.

– Обе они там живут…



– Слушай, а может, она вообще одна?…

* * *

Неразрешимая проблема тети поглотила Алицию до такой степени, что с ней ни о чем другом нельзя было говорить.



– Хорошо, что Павел не лег на диван, – сказала я. – На кой черт уступать кровать, если она на нее даже не сядет? Целую ночь будет искать пропавшее письмо.

В книге Мануэля эта заметка была вклеена под довольно-таки загадочным названием: «Злоключения мальчика на побегушках», копирайт на которое, вероятно, принадлежал Маркосу.

– Может, заодно найдешь письмо от Эдека? – съязвила Зося.



Встреча Бруно Кихано и Киссинджера не состоялась

Наутро Павел вскочил первым: возможно, виной тому была Агнешка. Шумом в ванной он разбудил всех нас. Подгоняемые мрачной Алицией, мы нервно готовились обрушить на гостью все польское гостеприимство и хлебосольство.



Торопились мы зря. Завтрак давно стоял на изысканно сервированном столе, а тетя все спала. Алиция ничего трогать не позволяла, и мы печально расползлись по разным углам, чтобы зря не возбуждаться. Павел с Агнешкой слонялись по террасе – Агнешка благодарно опиралась на его руку, – а Зося скрылась в комнате, чтобы не видеть ни завтрака, ни этого безобразия.

Мы с Алицией в это время дня были к еде равнодушны, поэтому спокойно сели за заставленный стол. Чтобы отвлечь ее от навязчивой идеи, я рассказала ей о встрече в «Англетере». Это ее действительно отвлекло.


ВАШИНГТОН. 4. Как сообщает агентство Латин, Белый дом сегодня опроверг информацию, исходившую из дипломатических кругов, о том, что аргентинский министр юстиции Исмаэль Бруно Кихано встретился с советником президента Генри Киссинджером.

Представители экономическо-политической делегации аргентинского правительства, находящиеся там с понедельника и ведущей переговоры о получении кредита более чем на 1 046 миллионов долларов, заявили в 16 ч. прессе, что такая встреча осуществилась.

Канцелярия президентского советника утверждает, что Кихано явился на встречу, однако доктор Киссинджер не мог е<ч> принять, ибо «в этот момент у него были неотложные дела».

К этому было добавлено, что Киссинджер предложил министру побеседовать с одним из своих помощников, «после чего Кихано, разгневавшись, удалился».

Одна из секретарш советника подтвердила, что в книге посещения была запись о встрече с Кихано.

Один из помощников Киссинджера сказал представителю агентства Латин, что «тот факт, что его патрон не смог принять министра, достоин сожаления, однако причина его в неожиданном возникновении срочных заданий президента. Мы стараемся обеспечить осуществление новой встречи».

Представители делегации, сообщившие прессе о якобы состоявшейся встрече, сказали, что Киссинджер и Кихано обсуждали отношения между Вашингтоном и Буэнос-Айресом в свете преимуществ, которые якобы отдают Соединенные Штаты своим отношениям с Бразилией.

Вдобавок они сообщили, что оба деятеля также рассматривали тезис о идеологическом плюрализме, о роли нынешнего чилийского правительства на континенте и о политическом и институциональном будущем Аргентинской Республики.

Экономическая делегация, собирающаяся отбыть в Нью-Йорк, отменила назначенную на сегодня пресс-конференцию, на которой предполагалось заслушать ее заявление о результате якобы успешных пятидневных переговоров в Вашингтоне с североамериканским правительством, Валютным фондом и Всемирным банком.

План этих переговоров был намечен Кихано – еще до того, как он в октябре занял пост министра юстиции, – и Луисом Кантило, приближенным президента Лануссе.


– Кстати, ты так и не сказала, с чего ты к нему прицепилась.



Она осторожно стряхнула пепел в единственную пепельницу, которую Зося разрешила нам запачкать, и посмотрела на меня вопросительно. Я заколебалась.

– Понимаешь, он очень важная фигура. Павел видел с ним Эдека. А я знаю… Как бы тебе сказать… Я ничего не знаю.

Как можно было предвидеть, Лонштейн все время забывал про Мануэля, который меланхолически сосал бахрому занавески на окне, не стиранной с 1897 года, когда хозяйка квартиры мадам Лавуазье повесила столь полезную принадлежность, дабы предохранять глаза от солнца, каковое, по мнению раввинчика, черта с два увидишь в этом так называемом граде Просвещения. Еще не позвонив, Андрес услышал хохот Лонштейна, и тот подал ему левую руку, потому что в правой у него была вырезка, вероятно, предназначенная для того, чтобы ее когда-нибудь прочел Мануэль, если питательные бульоны из бахромы позволят ему дорасти до грамотности.

– Да, ценная информация!

– Я не знаю, и никто точно не знает, но, возможно, один черный тип принимает участие в одной несимпатичной афере. В подробности не вникаю…



– Не может быть! – ядовито прервала Алиция. – Не вникаешь? Что с тобой случилось?



Я придвинула к себе пепельницу и решилась рассказать ей все. Эва же солгала и встретилась со своим Джузеппе. Если солгала раз, могла это сделать и по другим поводам.

– Нет, ты погляди, какая прелесть, – прохрипел раввинчик, – какой суперизобор, старик, журнал справляет свой день рождения, и ты прочитай, что пишет один из наших соотечественников, думаю, в искусстве пустословия никто его не превзошел.

Алицию мой рассказ взволновал до такой степени, что она даже захотела есть. Я еще раньше присмотрела себе бананы, но они, конечно, уже исчезли.

– Не представляю себе Эву преступницей, – начала Алиция, – но если она действительно встречается с этим красавчиком… И если он встречался с Эдеком, и Эдек хотел мне рассказать… Неужели она так испугалась, что всех переубивала?

– Самое осмысленное здесь – это, по-моему, кружок, которым ты обвел его мнение, – сказал Андрес, падая в кресло и одновременно обнаруживая там ножки Мануэля, безнадежно запутавшегося в занавеске и пребывающего в экстазе сосания. Потрудившись, Андресу удалось извлечь его из мальстрема бахромы и кистей, хотя и не без борьбы, ибо Мануэль, как настоящий мужчина, упорно сопротивлялся, ведь оставалось еще обсосать сантиметров тридцать бахромы, и когда малыш очутился на коленях у Андреса и стал рассказывать ему что-то вроде «ифктугпи», «фэнудэ» и прочих подобных словечек, Андрес спросил Лонштейна, давал ли он ребенку хоть немного молока и той дурацкой пищи, которой пичкают младенцев.

– Во-первых, не всех, а только Эдека, а потом, после Эдека, она просто обязана была убить тебя, а то, что ты все еще жива, – твоя личная заслуга. Может, он ее шантажирует? А у нее дом, Рой, дети…

– Давал, но немного, – сознался пристыженный раввинчик, – Сусана, видишь ли, оставила три литра с лишком, но ты же понимаешь, что из-за известий по радио и патриотического энтузиазма, который во мне возбудила вот эта заметка, я не очень-то мог соблюсти режим молококорм-ления, уж не говоря о том, что гриб стал у меня клониться вправо, и это кажется мне дурным знаком. А в общем, как подумаю, во сколько обходится один бифштекс моей женушке в ее домике в Рио-Куарто, а тут эти кретины швыряют сорок девять миллионов долларов на самолеты, чтобы пугать бразильцев.

– Один ребенок. И то не от Роя, а от первого мужа… Черт возьми, умерла там эта тетка, что ли? – Алиция вдруг вскочила со стула. – Сколько можно спать? Я умру от голода!

– Давай, старик, – сказал Андрес Мануэлю, который начал понимать, что обстановка в доме улучшается, – давай пей, пока этот варвар перескажет мне известия.

– А ты ее разбуди, – посоветовала я без особой уверенности. – Уже одиннадцать. Может, она давно не спит и только из ложной скромности не выходит?

– Фиата, фика, фифа, фига, – сказал Мануэль, очень довольный.

– Ты что, рехнулась? Какая скромность?



– Кроме того, должна тебе сказать, что остальные уже сожрали все бананы, вылакали молоко и прикончили сыр, который лежал на полке.

Argentine [138]

– Сыр? Надо же, а я его хотела выбросить… Ну что ж, рискну…



Она уже подняла руку, чтобы постучать, остановилась, приложила ухо к двери, снова подняла руку и снова заколебалась.



– Как же мне к ней, черт возьми, обратиться? На «вы» я с ней или на «ты»? Думала, что она сегодня первая заговорит.

– У него поразительные мнемонические способности, – удивился Лонштейн, – вчера вечером он слышал мое каббалистическое толкование аббревиатур в списке международных организаций, который мне передал Расмуссен, наш копен, он в ЮНЕСКО писмашинирует; кстати, знай, что У Тан упустил единственный в жизни случай решить международные проблемы, взгляни на список и сам посуди.

– А ты начни так: доброе утро!…

– Известия, – повторил Андрес.

– Подожди, может, заглянуть в окно?

– А, чепуха, все то же, срок ультиматума истекает в полдень, все правительства возмущаются, французская полиция идет по следу, нюх, нюх. Кто-нибудь видел, как ты входил, байзе-уэй [139]?

– Думаешь, лучший способ разбудить пожилую даму – внезапно всунуть голову ей в окно? А если от твоей головы ее хватит удар?

– Думаю, что нет.

Алиция тяжело вздохнула и постучала.

– В конце концов вы меня угробите, я такую ночь провел с этим дитятком, ты не представляешь, то ему надо писать, то просит есть.

Ответа не было. Алиция постучала чуть громче. Безрезультатно. Постучала в третий раз.

– Ты же его моришь голодом, – сказал Андрес, осуществляя переливание молока из бутылки в Мануэля, – смотри, бедняжка засыпает, ты, бесстыдник, я об этом донесу в ФАО и в ЮНИСЕФ, раз уж речь зашла об аббревиатурах.

– Слушай, она не глухая? – предположила я. – Ты вчера не заметила?

Алиция с бешенством забормотала что-то себе под нос, снова забарабанила и, выждав мгновение, нажала ручку. Осторожно приоткрыла дверь, заглянула внутрь и застыла в странном поклоне.

Вдвоем они уложили малыша, очень бережно, чего от них трудно было ожидать, тем временем вскипела вода для кофе, и раввинчик пошел рассуждать об аббревиатурах, пока, после второй стопки водки, Андрес не взглянул на него («ожидается информация о потрясающем похищении… между тем Мирей Матье поет о большом успехе») и не спросил сердито, какого черта он занялся аббревиатурами теперь, когда творятся такие дела, словно Лонштейн зарекся говорить о Буче, хотя транзистор, неудержимо лопотавший про bossa nova [140] и Мирей Матье, был у него все время включен, и Лонштейн опять завел свое насчет интернационального синкретического языка и аббревиатур, ведь можно сказать, что все сводится к этому перечню неуклюжих чудищ, кишащих в напечатанном на ротаторе листке, который раввинчик с презрением кинул мне.

– Го-осподи!!! – хрипло застонала она.

Я подбежала, чтобы посмотреть через ее плечо, но не успела вовремя затормозить, дала ей пинка, и мы обе рухнули всей тяжестью на дверь, которая с пушечным грохотом ударилась в стену. Стеллаж у стены задрожал, и гипсовый бюст с верхней полки разлетелся вдребезги у наших ног.

– У меня на то есть причины, – сказал Лонштейн, – и, кстати, скажи, что это ты такой бледный, друже?

– Боже мой! – только и смогла прошептать я.

Тело на кровати представляло страшное зрелище. Голова тети выглядела еще хуже, чем бюст на полу, нельзя было разобрать, где лицо, а где затылок. Рядом, на перине, лежал молоток. Я закрыла глаза:

– Да так, плохо спал, и вообще я сейчас уйду, так что дай мне точный адрес.

– Все красное…

– Ах, старик, да это…

«Скорая» приехала через пару минут. Врач, тот же, что и в прошлый раз, сделал какие-то таинственные процедуры, после чего тетю осторожно положили на носилки и понесли в санитарную машину.

– Говори, – повторил Андрес.

– Ну что? – спросила я, едва за ними захлопнулись двери.

– Но разве не интересней было бы тебе узнать, что такое КОНОВК или ГСАРАТЛ? ВООЗД и АЕДЖИ – это тебе ничего не говорит? [141]

– Жива, как видишь!

– Она же совершенно изуродована!

– Ну, пожалуйста, старик.

– Ничего подобного.

– Как?! А это красное месиво?

– Ах, ясно, вечное пожалуйста, пожалуйста… Сперва я должен тебе объяснить, что эти фонемы соответствуют не более и не менее как Комиссии Объединенных Наций по объединению и восстановлению Кореи, Главнокомандующему союзных армий региона Атлантики, Всемирному объединению организаций защиты детства и, держись покрепче за кресло, Ассоциации Европейской джутовой индустрии.

– Масочка из клубники.

Я онемела.

– То есть я вижу, ты не хочешь дать мне адреса.

– Масочка из клубники… – обреченно повторила Алиция. – Готовый продукт придает коже свежесть розы…

Я сделала над собой усилие и обрела голос:

– Вовсе нет. Я задал тебе вопрос, ты мне ответил сайд-степом [142], так изволь слушать.

– Какая, к чертовой матери, масочка? Из скольких клубничек? Из пяти кило?

– Ну, там была и кровь тоже – у нее осколком порезана артерия под глазом.

– Я ухожу, Лонштейн.

– Так что же, она не умерла? Должна была умереть от потери крови!…

– Ах, сеньор уходит. Заявление о намерениях, но я на это – сам понимаешь.

Пока г-н Мульгор с помощниками ехал из Копенгагена, мы успели наспех проглотить завтрак и убрать со стола. Случай с тетей уже никого не лишил аппетита – видимо, сказывалась привычка.

– Трудно объяснить, – сказал я, – ох как трудно, Лонштейн, я сам этого не понимаю или понимаю что-то не то. Старая история, проспал я одно дело, а там Людмила и Буча, и какая-то усталость одолела.

– Кажется, буду чувствовать себя не в своей тарелке, если поблизости никого не покалечат, – поделилась я с Алицией. – Кстати, тетя спасла тебе жизнь…

– Лучше бы она этого не делала. Что я скажу родственникам? Почему я ей не заказала эту чертову гостиницу? Там как-то меньше убивают.

– Да уж, брат, сел ты в лужу, – сказал раввинчик, – но на все твои резоны, повторяю, я. Очень легко стать в шеренгу после отбоя, детка, во всяком случае, из всех слов, которые ты сейчас произнес, правдиво звучит только Людмила, то есть опять-таки зетолдблэкмэджиколдлав, как пела illо tempore [143] Джуди Гарланд.

– Идиотка! – вмешалась Зося. – Нашла о чем жалеть! Если бы ты заказала гостиницу, то сама лежала бы с разбитой головой!

– Ну, конечно, только теперь есть другой, не зря же Людмила ушла с Маркосом и готова к тому, что ее там убьют.

– Подумаешь!

– Да, это можно было предвидеть, у всех у вас бинарное поведение, сам Павлов уснул бы со скуки, глядя, как вы движетесь, – то в Бучу, то в секс, это возмутительно, и мне вечно приходится быть тем, кто гладит кошку против шерстки, так, по крайней мере, вы должны мне позволить чуточку развлечься, однако, когда я вам показываю гриб, вы меня осуждаете, а когда я говорю моему другу правду в глаза… ну ладно, по-честному я должен признать, что он вел себя неплохо, если учесть, что дело-то нешуточное.

– Дура, он наверняка заметил в последнюю минуту свою ошибку и притормозил. Тебе бы досталось сильнее.

Андрес ни слова не понимал из того, что раввинчик произносил с большой горячностью. Он выпил еще стопку водки, голова немного закружилась, все вокруг поплыло, окно уже было не совсем там, где Мануэль сосал бахрому, все мягко поднималось из желудка и опускалось туда же, если бы ванильный крем обладал разумом, подумал я, он бы так написал свои мемуары. Может быть, Лонштейн все же скажет мне адрес, вижу, он все еще злится и язвит, лучше выждать, посмотреть этот его пресловутый список аббревиатур, пусть он потреплется, пусть выпьет еще чуточку водки, а мне лучше закрыть глаза да слушать, в конце концов, раввинчик совершенно прав, да только Людмила в этом тошнотворном Веррьере, и надо поехать, увидеть ее, быть там, Буча, да, конечно, и Буча, потому что и Фриц Ланг, нет, несправедливо говорить мне, что только Людмила, и, однако, все ясно, вполне ясно в этот час, я слушаю рассуждения раввинчика, как ты была права, Франсина, насколько

– Все четверо живы и даже идут на поправку. Какой-то бездарный преступник!



Приехал г-н Мульгор. Было заметно, что и он постепенно привыкает к образу жизни, укоренившемуся в последнее время в Аллеред. С любопытством посмотрел на Алицию, видимо, удивляясь ее живучести, спросил об Агнешке и приступил к делу.

– Пани ожидает еще кого? Какие гости?


АКИ – Администрация международной кооперации, Соединенные Штаты Америки АЕДЖИ – Ассоциация Европейских предприятий джутовой индустрии

АФИА – Американская ассоциация иностранных страховых компаний

АИДА – Международная ассоциация распределения продовольствия

ЛИГА – Международная геодезическая ассоциация АРФА – Ассоциация по изучению пародонтопатии АРО – Секция Азиатского региона

БЕЕП – Европейская секция народного образования БИС – Международный платежный Банк

КАК – Административный комитет координации КАТ – Комитет технической помощи

КЕКА – Европейское объединение угля и стали ЦЕФЕА – Центр фундаментального образования в Арабских государствах КИАО – Международная конференция западных африканистов

ЦЛИНМАР – Центр международных связей продавцов и ремонтников сельскохозяйственных машин

КОНОВК – Комиссия Объединенных Наций по объединению и восстановлению Кореи КОРСО – Корпорация по поощрению производства ЭХО – Европейская организация угля