Антонио Муньос Молина



Польский всадник

Antonio Munoz Molina EL JINETE POLACO

Перевод с испанского Н.А. Огиенко

Печатается с разрешения Spoon River amp; Asociados S.L. с/о RDC Agenicia Literaria, S.L.

Посвящаю Антонии Молине Экспосито и Франсиско Муньосу Валенсуэле
Памяти Леонор Экспосито Медины


I. ЦАРСТВО ГОЛОСОВ

Они не замечали сумрака, наступившего в комнате, где провели долгие часы, обнявшись и разговаривая все тише и тише, как будто полумрак, а потом темнота приглушали тон их голосов, но не уменьшали в обоих жажду говорить. Так же успокоилась и их, первоначально безудержная, страсть, которую они утоляли и одновременно разжигали, возвращаясь под снегом после завтрака в ирландском кафе, где она своей разутой ногой бесстыдно касалась его украдкой под ненадежным покровом скатерти. Затем – страстное безумие в лифте, перед дверью, в коридорe, в ванной, сорванная с нежным неистовством одежда, слившиеся в жадном поцелуе губы и смешавшееся прерывистое дыхание в жаркой, нагретой дневным солнцем комнате с полосками света, проникавшего через жалюзи. Сквозь их щели были видны на противоположной стороне дороги вереница деревьев с голыми ветвями и ряд домов из красного кирпича с каменными притолоками, золочеными звонками и дверьми, покрытыми черной глянцевой краской. Все это рождало в нем успокоительное ощущение, что он находится в Лондоне или другом тихом английском городе, несмотря на доносившиеся с проспектов шум автомобилей, сирены полицейских и пожарных машин. Этот тяжелый гул окутывал островок молчания, где дышали они – подобно тому, как безграничный и устрашающий город окружал крошечное пространство этой надежной, как субмарина, квартиры, в которой, если задуматься – среди стольких миллионов мужчин и женщин, лиц, имен, криков, языков, телефонных разговоров, – их встреча была практически невероятна.



Они жили внутри какого-то сказочного неожиданного мира, который даже не искали, почти незнакомые всего несколько дней назад, а теперь узнававшие самих себя во взгляде, голосе, теле друг друга. Их связывала не только спокойная и жгучая любовная привычка, но и отголоски, свидетельства прошлого, прорывавшегося в них так же буйно, как возвращается сок в ветку, всю зиму казавшуюся мертвой и сухой: фигура скачущего в ночи всадника, устремленные во мрак и пустоту глаза замурованной женщины, остававшейся нетленной в течение семидесяти лет, сундук с фотографиями Рами-ро Портретиста и протестантская Библия, написанная на замысловатом испанском XVI века. Теперь его пальцы перелистывали страницы, которых касались более ста лет назад руки умерших, затерявшихся в дали и времени, похороненных по другую сторону океана, в городе, чье название им было так странно произносить в этой квартире, существовавшей, как им казалось, вне пространства: «Махина» – звучные, словно полуденный свет гласные, жесткие, резко обрубленные согласные, будто камни на углах особняков песочного цвета, казавшегося желтым под лучами утреннего солнца, медным по вечерам, почти серым в дождливые дни – как в ту зиму его юности, ставшую для обоих, без их ведома, общей. Она – наполовину иностранка, только что приехавшая из Америки, с рыжими волосами и ирландским подбородком. Он – угрюмый и молчаливый, стремившийся уехать куда угодно, лишь бы не оставаться в Махине, воображавший, что судьба и женщина его жизни ожидают его в городе, куда он, возможно, никогда не попадет. Она родилась в пригороде с домами из красного кирпича или окрашенного в белый цвет дерева, куда долетали иногда чайки и влажный ветер с залива, запах пристани и ила. Она говорила по-английски с ирландским акцентом и на чистейшем испанском довоенного Мадрида, так же естественно унаследованном от отца, как и упрямое, внимательное выражение глаз. Он родился грозовой зимней ночью при огне свечи и вырос в полях и оливковых рощах Махины. Ему суждено было оставить школу в четырнадцать-пятнадцать лет и работать на земле вместе со своим отцом и дедом, а когда придет время, подыскать себе невесту, знакомую, конечно же, с самого детства, и повести ее к алтарю в белом платье через семь-восемь невыносимо долгих лет после помолвки. Он был неуклюжим, озлобленным, молчаливым и непокорным, вел дневники, полные гневного отчаяния, ненавидел свой город и единственную долю, уготованную ему в дальнейшем, влекомый другой жизнью, о которой ему говорили песни, книги и фильмы. Он всегда искал иностранную речь и песни по радио и мечтал, как уйдет из дома с сумкой на плече и дорога в Мадрид протянется бесконечно на север – туда, где он будет жить как придется, поменяет имя, станет говорить только по-английски и отпустит волосы до плеч, как почитаемые им герои – Эдгар Аллан По, Джим Моррисон, Эрик Бердон. Он отчаянно хотел уехать и не возвращаться, готовый смириться даже с тем, что никогда больше не увидит ни своих друзей, ни девушку, в которую был тогда влюблен, хотя эта любовь состояла скорее из трусости и литературы, чем из восторга и желания. Это чувство было так же эфемерно, болезненно и нелепо, как и вся его жизнь и мечты о бегстве, стихи и исповеди, которые он писал в тетради в долгие скучные часы в школе, где с тоскливостью оскорбленного изгнанника вел литературу преподаватель из Мадрида. Его тотчас окрестил Праксисом самый беспутный из учеников – Патрисио Па-вон Пачеко, в будущем лейтенант гражданской гвардии, уже тогда куривший марихуану и мечтавший украсить руки легионерской татуировкой. Он и она встречались на улицах Махины совершенно незнакомые и чужие друг другу, будто разделенные веками, – невольные наследники одиночества, страдания и любви тех, кто породил их.



Он встал, чтобы взять сигарету с ночного столика, и только тогда, увидев время на циферблате будильника, понял, что уже поздно. Невольно он подсчитал, сколько времени должно быть сейчас в Махине. Наверное, уже рассвело, и его отец на рынке, раскладывает влажные блестящие овощи на мраморном прилавке, возможно, спрашивая себя, где сейчас его сын, в какой из городов, о которых мечтал подростком, забросила его скитальческая профессия переводчика. Он взглянул на телефон и почувствовал угрызения совести, вспомнив, сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз говорил с родителями. Он зажег сигарету и приложил ее к губам Нади, легко погладив ее по лицу и волосам. Включать свет не хотелось, хотя уже наступила полночь: он не ощущал ни хода времени, ни необходимости что-то делать или куда-то идти.

– Почему мы не встретились тогда, – сказал он, наклонившись над ней почти в темноте, – не несколько месяцев, а восемнадцать лет назад? Почему нам не хватило для этого смелости, ума, мудрости, интуиции – или, по крайней мере, мне? Что за пелена была на моих глазах, не позволившая увидеть тебя, когда ты была передо мной – на полжизни моложе, но все же не более желанная, чем сейчас, всегда одна и та же?…

Он представил ее себе, пытаясь вспомнить: ирландское лицо и испанские глаза, каштановые волосы, становившиеся рыжими на солнце, непринужденную ленивую походку, свойственную ей не только в кедах и джинсах, но и сейчас, когда она надевала короткие облегающие платья и туфли на каблуке, чтобы быть для него еще более желанной. Она одевалась так только дома, потому что, выйдя в таком виде на улицу, тотчас бы заледенела: под этим желтым платьем не было ничего, кроме ее кожи, легкого аромата пены для ванны, духов и женского тела, которое через несколько дней пахло уже и им самим, его телом и слюной. Эти запахи смешивались, как их воспоминания и души, как два голоса, звучавшие в сумраке времени без расписаний и дат: в утренние и вечерние часы, ночью и на рассвете, когда комната наполнялась сначала прозрачным, а потом голубым светом, он смотрел на нее спящую, подбирая нежные имена на нескольких языках. Он придумывал ласки, чтобы разбудить ее – с инстинктивным желанием не обладать – потому что никогда не умел и не хотел обладать самым дорогим для себя, – а ласкать и беречь ее, чтобы стирать своим бесконечным терпением и нежностью все горести жизни, вызывать беззаботную улыбку на ее губах и в глазах, блестевших, когда ее переполняло спокойное счастье любви, чтобы видеть, как она снова засыпает в его объятиях, и осторожно подниматься, боясь разбудить, идти на кухню и готовить кофе, апельсиновый сок, тосты или омлет. Все это было так естественно, будто они всегда жили вместе в этой квартире, которую она всего несколько месяцев назад разделяла с другим – с бывшим мужем, чьих фотографий теперь не было в доме, но он искал их во время приступов ревности, мучимый мыслью о других мужчинах, которым она принадлежала прежде, словно изменяя ему еще до их знакомства. Раньше с ней жил и сын – светловолосый мальчик, улыбающийся ему с фотографий, стоящих на ночном столике, полках книжного шкафа, рядом с пишущей машинкой, на которой она работала. Глядя на эти фотографии, он чувствовал себя захватчиком – это чувство особенно обострялось, когда он с некоторым страхом и стыдливостью заглядывал в пустую детскую спальню и видел кровать с цветными простынями и выстроенные в ряд игрушки на полках – супергероев из мультфильмов, кораблики, мотоциклы и жестяные карусели, которые она получила от своего отца и передала сыну с чувством светлой ностальгии, как наследство. Это чувство было незнакомо ему, потому что у него не было детей и он никогда не думал о возможности их иметь, и лишь сейчас, влюбленный в женщину, у которой был ребенок, начинал понимать гордость, которую можно испытывать, узнавая себя в другом существе. «Как странно, – думал он, – что кто-то родился от нее и нуждается в ней больше, чем я». Он не стал будить Надю, откинул влажные волосы с ее лица, чтобы поцеловать губы, скулы, виски, опустил жалюзи до конца и задернул шторы, чтобы свет зимнего утра не разбудил ее. На гравюре с всадником, висевшей напротив кровати, как будто тоже снова наступила ночь и у реки разгорелся огонь, на котором татары, поднявшиеся против царя, раскаляли докрасна лезвие сабли, ослепившей Михаила Строгова.

«Кто это, – снова спросил он себя, – куда скачет и с каких пор?» Сколько лет и в скольких местах смотрел майор Галас на эту темную гравюру, изображавшую всадника в татарской шапке, с колчаном и луком, привязанными к седлу: правая рука гордо лежит на поясе, а левой он держит лошадь за уздцы, глядя не на дорогу, едва различимую в ночи, а в даль, недоступную глазам зрителя, пытающегося разгадать его тайну и имя. Он поднял с пола шелковый халат, надеваемый ею после душа и соскальзывающий потом, как струйки воды, со свежей благоухающей кожи. Он вдыхал аромат халата, пока не увлажнил его своим дыханием, приготовил кофе, посмотрел на кухонные часы, показывавшие неправильное время, потому что она и не подумала их перевести, когда об этом оповестили газеты и власти. Он вернулся в спальню с чашкой в руке, поставил едва слышно диск Бола де Ньеве, который они слушали прошлой ночью, и, остановившись на пороге и тихо напевая слова болеро, снова стал смотреть на нее с внимательной нежностью, вновь пробуждавшей желание и вызывавшей дрожь в коленях, словно ему было шестнадцать и он впервые видел спящую обнаженную женщину, едва прикрытую одеялом. Он смотрел, наслаждаясь беспрепятственностью, с какой мог любоваться ею и разбудить ее, жадно лаская языком или пальцами. «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя», – думал он и тихо повторял ее имя:

– Надя, Надя Эллисон, Надя Галас… – Каждый раз с модуляцией одного из тех языков, которыми он зарабатывал на жизнь.

Потом, опустив глаза, он посмотрел с иронией и гордостью – почти тщеславием – на моментальную и мужественную реакцию своего тела на то, что он видел.

«Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь», – читала Надя в Библии, принадлежавшей дону Меркурио. И, чтобы не поддаться соблазну снова разбудить ее, он надел брюки и вернулся к сундуку Рамиро Портретиста и архиву всех фотографий, сделанных им в Махине за сорок лет: они в беспорядке лежали на полу, диванных подушках, некоторые были вертикально прислонены к корешкам книг на полке рядом с цветными фотографиями сына Нади. Он вспомнил никогда не открывавшийся сундук, стоявший на чердаке в доме его родителей, где он спрятался однажды, когда ему было семь или восемь лет, и спасительные сундуки, которые в романах находят потерпевшие кораблекрушение на берегу необитаемого острова. Для него не существовало отдельных фактов и вещей, неповторяющихся ощущений, не находящих отзвука слов, изолированных мест: своим сознанием, взглядом и даже кожей он чувствовал, что все вещи связаны между собой в пространстве и времени, все принадлежит к никогда не прерывающейся цепочке между прошлым и будущим, между Махиной и всеми городами мира, где он побывал наяву или в воображении, между ним самим и Надей, и этими лицами на черно-белых фотографиях, на которых можно различить и связать не только факты, но и самые далекие истоки их жизней. С трудом веря в это, он снова увидел себя сидящим на картонной лошадке, когда ему было три года, на ярмарке в Махине, в кордовской шляпе, полосатой рубашке, коротких штанишках, белых носках и лакированных ботинках. Ему показалось невероятным, что именно здесь, в другом мире, таком далеком от прошлого, к нему вернулась эта фотография, давным-давно потерянная и забытая. Он увидел своих родителей в день свадьбы, прадеда Педро, сидящего на ступеньке дома, инспектора Флоренсио Переса в его кабинете на площади Генерала Ордуньи и врача дона Меркурио, склонившего свою дряхлую голову над большими страницами Библии. Он снова увидел лицо женщины, замурованной в Доме с башнями, и ее глаза, ослепленные темнотой и смертью, увидел своего деда Мануэля в форме штурмовой гвардии и подумал, что пора вернуться в Махину – теперь, когда этот город уже не может причинить ему вреда и опутать своими сетями: вернуться с Надей, чтобы показать ей места, которые она едва помнила, и, обнявшись, гулять, по крытым галереям на площади Генерала Ордуньи, по улице Нуэва, бульвару Санта-Мария, по мощеным тротуарам, ведущим к площади Сан-Лоренсо и Дому с башнями. Шептать ей на ухо, касаясь губами волос, прижимать к себе со страстью и уверенностью в том, что он принадлежит ей – счастье, в шестнадцать лет казавшееся ему недостижимым. Он вспомнил звук дверного молотка в доме своих родителей и только тогда полностью осознал ту огромную пропасть, которая отделяла его от родного города: небоскребы, металлические мосты, индустриальные пейзажи, аэропорты, океаны, ночные континенты, где реки сверкали под луной и города казались ледяными звездами, дни и месяцы путешествий по цветным пятнам карты мира, которую он рассматривал в детстве, будто глядя с головокружительной высоты на поверхность Земли. Но он уже не чувствовал ни тоски, ни беспокойства, ни страха, ни беспричинных угрызений совести, мучивших его всю сознательную жизнь и заставлявших жить в ожидании возможного наказания – внезапно обрушившегося несчастья. Он проспал всего несколько часов и чувствовал в своем теле невесомую усталость, вялость, звавшую снова вернуться в полумрак и тепло спальни.



Он осторожно закрыл дверь, чтобы не проникал свет из коридора, прислушался к дыханию Нади, спавшей с приоткрытым ртом, снял брюки и лег рядом с ней, прижавшись к ее бедрам и ногам, подтянутым к животу. Когда он наконец устроился и застыл с закрытыми глазами, ему снова показалось, что он вернулся в надежное пристанище и звуки города и утренний свет затихают, будто в середине дня или ленивым неподвижным вечером, – так же как после обеда, когда они ложились в постель и незаметно темнело. Часы их разговоров и ласк были дольше и безмятежней, чем в обычное время: они не стыдились друг друга, и это только усиливало их нежность, безумствовали и смеялись вместе, внезапно умолкали, напряженно глядя друг другу в глаза, с удивлением и страхом, как свидетели происходившего с ними чуда. А потом, утомленные, покрытые потом, обессиленные от любви, они слушали свое дыхание в тишине, и их губы и руки снова возвращались к ласкам, но уже без нетерпения, ноги сплетались под простынями – словно для того, чтобы постоянно чувствовать всегда желанное тело друг друга. Их голоса, погружаясь в воспоминания, становились таинственными, и время растягивалось в них, как замедленное движение реки, выходящей из берегов в илистой дельте. Они лежали, поддаваясь течению медленного потока слов, и постоянно говорили, повторяя слова из пыльной Библии, возможно так же пробуждавшие страсть в ком-то другом более ста лет назад: «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его». Повторяли имена и песни, слушали их снова через столько лет, не переставая удивляться, что любили одинаковую музыку в одном возрасте и имели общее прошлое, в котором, еще не зная друг друга, уже были вместе. Они жили вне дня и ночи, календаря и часов, как выжившие после кораблекрушения на необитаемом острове – острове голосов, принадлежавших не только им самим, но и наполнявших их воображение и память. Им снилось, что они продолжают разговаривать и снова смотрят бесконечные фотографии Рамиро Портретиста, а открывая глаза, видели фигуру всадника, скачущего на занимающемся рассвете или в только что наступивших сумерках. Этот одинокий и спокойный путник, настороженный, гордый, почти улыбающийся, оставляющий за своей спиной холм с очертаниями замка, казалось, едет без цели, в какое-то место, не видное на картине, с неведомым названием, и неизвестно ни имя всадника, ни долгота и широта страны, по которой он скачет.



*****



Я вижу, как под ровно-фиолетовым, но еще не ночным небом постепенно загораются огни на смотровых башнях Махины, лампочки на углах последних домов, мерцающие и дрожащие, как пламя газового светильника, и висящие над площадями фонари: их свет колеблется, когда ветер качает натянутые между крышами провода, отчего мечутся в разные стороны тени одиноко бредущих женщин. Они шагают, опустив голову и уткнув подбородок в шерстяной платок, неся оловянный бидон или совок с раскаленными углями, припорошенными золой. На них надеты теплые шерстяные чулки, тапочки из черного сукна, куртки поверх фартуков, застегнутые до самого верха. Склонившись, женщины двигаются вперед против ночи и ветра, добираются домой, но все еще не зажигают свет и, оставив в прихожей совок с углями, идут за жаровней, наполняют ее до половины дровами и потом, набросав туда углей, выносят жаровню на порог, чтобы ночной ветер, легкий, как морской бриз, скорее разжег ее. Эта картина у меня не в памяти, а прямо перед глазами: я вижу, как в холодном полумраке этот огонь разгорается, в то время как тьма завладевает улицей. Я чувствую запах дыма и холода, золотистых и красных углей в голубом полумраке, кипящей смолы и мокрых оливковых дров, запах зимы, ноябрьской или декабрьской ночи, напоминающей своим немного тоскливым спокойствием затишье перемирия: несколько дней назад закончился забой свиней, но еще не начался сбор оливок. Я вспоминаю сумасшедшую женщину в черном платке, с собранными в узел белыми волосами: каждый вечер, когда начинает смеркаться, она крадучись, почти прижавшись к стене, идет по улице Посо, ворует брусчатку с ремонтных работ в Доме с башнями и возвращается, укрывая брусок под платком, как кошку. Она улыбается, стараясь скрыть свою радость, и что-то бормочет, будто разговаривая с этим камнем – то ли кошкой, то ли ребенком, который, как рассказывают, умер, когда она была молодой.



Усталые, истомленные работой мужчины недавно вернулись с поля и, привязав животных к решетке, разгружают и распрягают их. Они зажгли свет в выложенных плиткой прихожих и жарких, пахнущих навозом конюшнях, но в комнатах, где женщины переговариваются вполголоса или молчат, поглощенные шитьем, до сих пор царит полумрак: скудное освещение исходит лишь от лампочек с улицы и последних гаснущих проблесков на небе, окрашенном на западе в красновато-синий цвет. Как только включат электричество, ставни на окне тотчас закроются, но сейчас возле него еще сохраняется остаток непонятно откуда идущего света, ложащегося пятнами на лица, руки, белые полотна в рамах, блеск глаз, рассеянных или пристально глядящих на улицу, где раздаются шаги и удивительно отчетливо слышны обрывки разговоров, на радиоприемник с отмеченной частотой и названиями радиостанций, городов и далеких стран, где находятся некоторые из них. Чья-то рука медленно крутит колесико настройки, стрелка перемещается по самым отдаленным географическим пространствам и наконец останавливается на музыке, сначала перебиваемой пиканьем, иностранной речью, глухим звуком рвущейся бумаги – музыке рекламы, песни или сериала. Как возможно, чтобы внутри такого маленького ящичка находились люди, как они настолько уменьшаются, как проникают туда – может, через щели, как муравьи? Голос диктора звучит торжественно и почти угрожающе:

– «Экипаж номер 13», роман Ксавье де Монтепена… – И в комнате слышно медленное цоканье лошадиных копыт, скрежет металлических колес по мостовой и шум зимнего дождя в другой стране, другом веке, другом городе.

В радиоприемнике не только помещаются люди, но и идет дождь, скачут лошади. «Париж», – говорит диктор, но я уже не слышу его слов, их уничтожает расстояние или стук копыт лошадей, ржущих в конюшне: слова исчезают, будто я потерял станцию и напрасно продолжаю крутить колесико настройки, глядя на загадочный свет, льющийся изнутри аппарата, подобно яркой полосе под дверью запертого дома, населенного только голосами – всеми немыслимыми голосами мира. Этот свет напоминает огонек, горящий в окне Дома с башнями, где жила одиноко и нелюдимо смотрительница, обнаружившая нетленную мумию молодой женщины, которая, по словам моего деда Мануэля, была похищена и замурована королем мавров. Карета, запряженная лошадьми, спускается по улице Посо, металлические колеса и копыта оглушительно гремят по мостовой, и, хотя за занавесками никого не видно, дети поют ей вслед песенку про дона Меркурио: «Тук-тук! Кто там? Это я, доктор-горбун, я пришел за песетой за вчерашний визит».

Дети дразнят кучера в зеленой ливрее и забираются на решетку, чтобы рассмотреть желтоватое лицо врача за занавесками из черного газа, закрывающими стекла кареты. Через столько лет я слышу эти голоса, будто меня отделяют от них лишь каменные ограды дворов, вижу крадущуюся тень женщины, прижимающей к своей груди брусчатку, и слепого, которому выстрелили солью в оба глаза, когда он был молодым и скакал на лошадях бешеным галопом. В моем сознании всплывает глухой и однообразный шум вечернего зимнего города, я приписываю его движению машин, но потом понимаю, что это невозможно – в Махине зимой того года, который я не в состоянии вычислить, поскольку он, несомненно, был раньше моей памяти и даже моего появления на свет, редко слышался звук автомобиля, и в любом случае я нахожусь слишком далеко, чтобы его услышать, – будто, опершись на борт парусника, проплываю мимо огней портовой столицы, едва различимых на туманном горизонте моря. Единственное, что я могу слышать, – шаги людей и стук копыт, скрип колес, металлическое эхо дверных молотков, лай собак, голоса соседок, песни детей, которыми они стараются прогнать страх, подкрадывающийся с приходом ночи: «Ай, как страшно здесь идти – вдруг меня мумия ждет на пути».

Все здесь звучит приглушенно: церковные колокола, оповещающие о молитве или похоронах и заставляющие женщин креститься в своих сумрачных комнатах, медленное мычание коров, возвращающихся с водопоя возле городской стены и поднимающихся по площади Сан-Лоренсо по направлению к загонам; их погоняют грубые пастухи, колотя по спинам большими палками. Когда стадо входит на улицу Посо, стук копыт становится более гулким, и те немногие дети, которые, не послушавшись матерей, все еще играют или рассказывают друг другу истории под фонарями на углу, в страхе разбегаются, взбираясь на заборы и прячась на крыльцах, и поют песню, отвращая опасность: «Бао Бао, кидайся на черного и на цветного, а на белого нет – он соленый».



После того как коровы проходят, остается горячий запах испарений и навоза, ночное опустошение, ощущаемое еще более остро при свете из окон городских учреждений и мрачных таверн, где люди пьют, опершись на бочонки с вином, – выше, к северу, за пустынной площадью Генерала Ордуньи, где циферблат часов загорелся одновременно с балконами комиссариата тем же маслянистым светом. Светятся витрины пустых магазинов, где продавцы, потирая белые, как у священников, руки, убирают ткани с полированных деревянных прилавков, прежде чем закрыть магазин и с шутками разойтись, поднимая меховые воротники своих пальто и энергично растирая руки, закоченевшие от мягкого церковного холода. Уходят и усердные, как церковнослужители, продавцы из «Метрической системы», самого большого в Махине магазина тканей и готовой одежды, находящегося напротив приходской церкви Троицы. В этом магазине курьером и «мальчиком на побегушках» служит Лоренсито Кесада, будущий местный журналист, городской корреспондент провинциальной газеты «Сингладура», продающейся неподалеку, в киоске на площади, куда каждую пятницу меня посылал отец за «Сьете фе-час», в которой на центральной двойной странице всегда был иллюстрированный детективный рассказ. Но я не хочу уходить слишком далеко и возвращаюсь, потому что меня не ведет теплая рука матери и я боюсь потеряться на этих незнакомых и широких улицах, где ездят черные автомобили с чахоточными в белых халатах, похищающими детей, чтобы выкачать из них кровь. Я снова вижу улицу Посо, мощеную и темную, с длинными оградами дворов и каменными притолоками, прихожими, где горят масляные лампады под гравюрами Отца Нашего Иисуса или Святого Сердца. Потом перед моим взором предстает огромная площадь Альтосано, источник, возле которого каждое утро собираются болтливые женщины с кувшинами и громко переговариваются, дожидаясь своей очереди: теперь они говорят, что в Доме с башнями обнаружили нетленное тело святой в хрустальной урне, пахнущее розовой водой и ладаном. Ночью площадь Альтосано кажется какой-то пограничной бездной, где гуляет холодный ветер, раскачивающий диск света от единственного фонаря. Этот ветер приносит с пустырей на другой стороне Махины звук горна, призывающего на молитву у двери пехотной казармы, чьи только что засветившиеся горизонтальные окна Делают ее похожей на промышленное здание, возвышающееся на насыпях на окраине города, под красновато-фиолетовым на западе небом, перед долиной Гвадалквивира, пересеченной затухающей белизной дорог, ведущих на другую сторону реки и к деревушкам на склоне горной цепи. Майор Га-лас, недавно получивший повышение и прибывший в Махину, смотрит на эти белые пятна в синеватой темноте из окна своей спальни в офицерском корпусе, поднимая утомленные глаза от книги, которую он уже не сможет читать, если не зажжет свет. Он глядит на лежащую на столе закрытую книгу и пистолет в черной кобуре, сжимает зубы и закрывает глаза, спрашивая себя, что должен чувствовать умирающий человек, сколько минут или секунд длится всепоглощающий страх. В саду моего отца дядя Рафаэль, дядя Пепе и лейтенант Чаморро часто говорили о нем, и меня очаровывало это звучное и необычное имя, которое могло принадлежать только придуманному человеку, несуществующему герою – такому, например, как Зеленый казак, Михаил Строгов или генерал Миаха. Майор Галас в одиночку расстроил заговор мятежников, как рассказывал дядя Рафаэль, глядя на нас своими маленькими слезящимися глазками: в ту душную ночь он поднял пистолет перед всем построившимся полком и выстрелил в грудь лейтенанту Месталье, а потом сказал спокойно, потому что никогда не повышал голоса:

– Если среди вас остался еще хоть один предатель, пусть сделает шаг вперед.



Меня особенно волнует сейчас это имя, которое я не слышал и не произносил с самого детства, и много лет спустя я вижу его, бывшего майора Галаса, по-прежнему погруженным в то самое статичное время, где живые и мертвые кажутся одинаковыми тенями. Я вижу, как он, высокий, немного сутулый, в пальто и шляпе, с бабочкой вместо галстука, спускается по широкой безлюдной улице – сейчас проспект Восемнадцатого июля, где давно срубили большие каштаны, на которых в апреле по утрам птицы устраивали свои концерты. Я вижу, как ноябрьским или декабрьским вечером он медленно, без желания и ностальгии, подходит к казармам и останавливается неподалеку, услышав призыв на молитву. Он понимает, что остановился, подчиняясь автоматическому импульсу молодости, и готов вытянуться по стойке «смирно» и отдать честь, будто не минуло тридцать семь лет, будто не прошло полжизни с тех пор, как он уже не носит форму и больше нет Родины и Республики, нуждающихся в его верной службе. Продолжая свою прогулку, он уже не идет вперед, боясь не абстрактной грусти, а необъяснимого и безутешного рыдания, поворачивает назад, и холодный ветер хлещет его по лицу, обнаруживая выступившие на глазах слезы, и я вижу, как он медленно поднимается к хорошо освещенным центральным улицам, куда не доходит ни сильный зимний запах плодородной земли, ни шум ручьев, текущих рядом с дорогами, скрытыми под сорняками и тростниковыми зарослями – такими глубокими, что страшно даже приблизиться к ним, – к этой бездонной чаще, где иногда шевелились невидимые крысы или змеи, которых воображение, особенно ночью, превращало в кайманов и тигров, питонов и кровожадных людей-лошадей. Но на дорогах с полей уже почти никого нет, кроме какого-нибудь припозднившегося крестьянина, ведущего за повод мула, нагруженного овощами, или сонного ребенка, держащегося за хвост животного и чуть не валящегося с ног от усталости и холода, или молодого парня, подсчитывающего, сколько времени он должен еще ждать, чтобы жениться, и сколько денег ему не хватает, чтобы купить корову. Это мой отец в молодости, с очень серьезным лицом и все еще детским ртом, вьющимися волосами, приглаженными бриллиантином, испуганно улыбающийся в камеру Рамиро Портретиста. Я почти узнаю его издалека, так же как в детстве узнавал среди толпы на рынке по походке, чувствуя прилив восхищения и нежности, хотя не видел его лица: я не могу определить его возраст, потому что не различаю точные черты и абстрактные исчисления лет, и время того вечера не похоже на сегодняшнее, оно не течет и ускользает, как часы, дни и недели на циферблатах и автоматических календарях, а вращается, ускользая и возвращаясь с легкой непрерывностью фонаря теней, в котором иногда прошлое происходит намного позже, чем будущее, и все голоса, лица, песни, сны, имена отчетливо высвечиваются в одновременном настоящем.



Я приближаюсь к городу издалека, сверху, будто медленно летя во сне на планере, и время отступает передо мной круговыми волнами, меняется с такой же скоростью, как пейзаж за окошком поезда, и теперь эта одинокая фигура, поднимающаяся по дороге в Махину, – мой дед Мануэль, возвращающийся после года заключения в концентрационном лагере. Я вижу его со спины: он изможден, тяжело дышит: два дня он шел без передышки и теперь, в двух шагах от дома, боится не выдержать и упасть на землю, как загнанная лошадь. Я иду быстрее, поднимаюсь в гору, опережаю деда, достигаю площади Сан-Лоренсо – более уютной ночью – намного раньше, чем он появляется возле первого освещенного угла. Я вижу три тополя, которые тогда еще не срубили, чтобы освободить дорогу для автомобилей, и слышу голос женщины, громко окликающей ребенка: это бабушка Леонор зовет с балкона моего дядю Луиса, не боящегося ни коров, ни слепых, ни призраков и продолжающего играть на улице даже после того, как совсем стемнеет. Я вижу прикрытую дверь и луч света, лежащий на утрамбованной земле, холодной от сырости, и мой взгляд спускается и беспрепятственно движется вперед до крыльца с побеленной аркой, на которой висит венок из сухих колосьев: его магическое назначение – обеспечивать богатый урожай – напоминает мне о желтых пальмовых листьях, вывешиваемых в Вербное воскресенье на балконах для защиты дома от молнии. Но я продолжаю идти вперед, невидимый, и узнаю в тени другое крыльцо, вход в конюшню, крошечную дверь чулана в проеме под лестницей: я ужасно боялся ходить туда, потому что однажды мы увидели там змею, обвившуюся вокруг большого глиняного кувшина, ушедшего до половины в землю, с отверстием, похожим на колодец, где блестело масло, распространявшее сильный аромат. Я осторожно толкаю третью дверь, но, наверное, в этом даже нет необходимости: она открывается сама собой, и время раздваивается, как вода в озере или завеса тумана, – я вижу кухню, выложенную камнем, с голыми стенами или увешанными вставленными в рамки фотографиями мертвецов, улыбающихся так же неподвижно, как покойники этрусков. С покрашенных в черный цвет балок свисают грозди изюма, а в стороне, почти спиной ко мне, перед очагом сидит человек с седыми волосами и гладит по спине лежащую у его ног собаку – это мой прадед Педро Экспосито[1], умерший еще до моего рождения: он был взят из приюта бедным крестьянином и отказался признать семью, оставившую его, принимал участие в войне на Кубе и выжил в Карибском море во время кораблекрушения парохода, возвращавшегося в Испанию. Прадед был сфотографирован всего один раз, когда сидел на ступеньке возле двери – издалека и без его ведома, из окна дома напротив, где Рамиро Портретист спрятал свой аппарат, – с неохотой, почти принужденный моим дедом Мануэлем, которому была нужна фотография всех близких родственников для получения свидетельства о многочисленности семьи – он не мог добиться его, потому что мой прадед, его тесть, не желал фотографироваться.



Я слышу голоса, что-то рассказывающие мне, слова, вызывающие воспоминания не в моем сознании, а в памяти, которую даже нельзя назвать моей, я слышу незнакомый голос моего прадеда Педро Экспосито, разговаривающего со своей собакой и поглаживающего ее по голове, и оба они смотрят на огонь с похожим выражением глаз. Я слышу рассказы о том, что прадед привез собаку с Кубы и она была почти одного возраста с ним, но прекрасно понимаю, что это невозможно: однако неправдоподобность этой выдумки не казалась деду Мануэлю достаточным основанием для того, чтобы перестать рассказывать ее. Более того, это была его любимая история, и он утверждал, что безымянная собака его тестя прожила до семидесяти пяти лет, с той же естественностью, с какой рассказывал, что однажды темной ночью, в переулке на окраине, у него попросил прикурить король Альфонс XIII и что в горах жили фантастические существа, полулюди-полулошади – свирепые и хищные, спускавшиеся в снежные голодные зимы в долину Гвадалквивира и не только топтавшие своими копытами цветную капусту и латук на огородах, но даже евшие человеческое мясо. Доказательством существования этих существ, помимо рассказов некоторых перепуганных насмерть людей, выживших после их нападения, стало высеченное на камне изображение на фасаде церкви Спасителя, где действительно был фриз с кентаврами.

– Поэтому, раз уж их изобразили в таком священном месте, рядом со статуями святых и под рельефом Преображения Господня, – улыбаясь, доказывал дед Мануэль, – нужно быть настоящим еретиком, чтобы не верить.

Я слышу теперь, так далеко, в том месте земного шара, о существовании которого он даже не подозревает, голос своего деда – неумолкающий, горловой, причудливый, его смех, которого уже никогда не услышу, хотя дед еще не умер. Отныне он постоянно молчит, тучный, отягченный старостью, неподвижно сидя за столом с жаровней на той же кухне, теперь с гладким потолком и плиточным полом, с телевизором в углу, цветными фотографиями в рамке, на которых уже нет курсивной подписи Рамиро Портретиста. На этой кухне, освещенной огнем печи или пламенем светильника, сидит в другое время прадед Педро, и моя мать – десятилетняя девочка, не знающая, что меньше чем через час в дверь постучат и, открыв ее, она увидит незнакомого бородатого человека, в котором сначала не сможет узнать своего отца, – подходит к деду, ища в нем теплое и надежное укрытие от холода, отчаяния, страха, чтобы не слышать голоса детей, которые поют на улице песенку «Тетя Трагантия, дочь короля Бальтасара» или, собравшись в кружок, рассказывают истории о женщине-призраке, замурованной живьем в подвале Дома с башнями. В этот ночной час она начинает обходить, как кающаяся душа, залы с мраморным полом, разрушенные галереи и карнизы с фигурными водосточными желобами, с зажженным факелом в руке.

– Совсем близко, прямо там! – показывают дети. – На другом конце площади.

Иногда ночью, мучаясь бессонницей, мать высовывается из окна своей комнаты и будто видит свет, мелькающий за стеклами башен, лицо призрака, белое и круглое, прижавшееся к стеклу и кажущееся ей бледным, как луна. Черты лица этой женщины, виденные моей матерью лишь в дурных снах и мерещившиеся в бессонные ночи, переместились из ее памяти в мою, не только через голос, но и через невысказанный интуитивный страх, чувствовавшийся в ее глазах, и той отчаянной нежности, с какой она меня обнимала, – не знаю когда – задолго до того возраста, в котором закрепляются первые воспоминания, когда мы жили в мансарде, называемой комнатой под балкой, и моя мать смотрела на закат с балкона и слушала звук горна в находившейся неподалеку казарме, ожидая прихода моего отца, который так усердно трудился на поле, что всегда возвращался домой затемно.



Они создали меня, породили, передали мне все, что имели и чего у них никогда не было: слова, страх, нежность, имена, боль, форму моего лица, цвет глаз, чувство, что я никогда не покидал Махины и в то же время вижу, как она исчезает вдали, в глубине бесконечной ночи, под все еще красно-фиолетовым на горизонте небом. Это не город и даже не патетическое чувство ностальгии, которое развеется так же быстро, как дым костра, зажженного ветреным дождливым днем в оливковой роще, это география огней, подрагивающих вдалеке, словно масляные лампады, и остающихся позади на южном горизонте, по мере того как я, не в силах остановиться, продвигаюсь вперед, к горной цепи, просверленной туннелями, где проходит скорый поезд на Мадрид. Иногда, внезапно, я уже не в Махине и не знаю, где найти ее, думаю о своем деде Мануэле и бабушке Леонор, но могу представлять их себе лишь уничтоженными старостью и сидящими рядышком на клеенчатой софе, дремлющими без достоинства и воспоминаний перед телевизором. Гаснут имена, которыми я жил, превращаясь в мертвые слова, без звучности и значения, как куски свинца, и меня наполняют другие слова, неискренние, банальные, витиеватые и напыщенные, которые я слышу на другом языке в наушниках кабины синхронного перевода и повторяю на родном так быстро, что через мгновение уже не помню сказанного мною.



Я продолжаю вспоминать, но теперь это уже другое, теперь рассказывает не взгляд, а бессильная память, я не чувствую запахов зимы и приближающегося дождя, и мокрых листьев, гниющих среди темных комков земли, я не содрогаюсь ни от счастья, ни от ужаса, не вижу площади Генерала Ордуньи, ни статуи, ни часов на башне, не угадываю за задернутыми шторами комиссариата тень инспектора Флоренсио Переса, отбивающего стихотворный ритм пальцами и рассматривающего фотографии женщины, замурованной семьдесят лет назад: на столе его кабинета их только что оставил Рамиро Портретист – это те же фотографии, которые я сам, в другой стране и в другое время, держал в своих руках. Я закрываю глаза и замираю на несколько секунд, мне не хочется ни слышать, ни обонять, ни осязать то, что мне не принадлежит, а лишь то, что было со мной всегда, пусть даже неосознанно: несколько имен, некоторые ощущения, лицо моего прадеда Педро, бабушки Леонор и моей матери на фотографии, которую я считал навсегда потерянной, а сейчас ношу в своем бумажнике как тайный трофей, запах шкафа, где хранили жестяную коробку с банкнотами периода Республики и мундир штурмовой гвардии, принадлежавший моему деду Мануэлю, разорванный шелковый зонтик, схороненный в глубине комода, мрачное звучание радиосериала, стихи Антонио Молины, песня Джима Моррисона, которую мы слушали с друзьями в баре «Мартос», лицо Нади в то далекое октябрьское утро, ее теперешний взгляд, темные волосы с медным отливом, блестящие в незаметно подступившем сумраке. Она приподнимается, чтобы включить свет, но я удерживаю ее, прошу подождать еще немного, представляя, что именно сейчас в Махине загораются лампочки на углах и в тихом воздухе разносится колокольный звон с площади Генерала Ордуньи, а в отдалении слышен горн в казарме, мне кажется, будто я различаю стук колес дона Меркурио и удары железным молотком в большие запертые двери Дома с башнями, будто стемнело пока я играл на улице со своим другом Феликсом, и возвращаюсь домой, боясь, что за освещенным углом появится свирепый призрак тети Трагантии. Но это невозможно: взглянув на часы, светящиеся на ночном столике, я понимаю, что сейчас не то время в Махине – и не только потому, что нахожусь на другом континенте, по другую сторону океана, но и потому, что обычные часы не годятся для измерения времени, существовавшего лишь в этом городе во всем прошлом и будущем, необходимом для того, чтобы сейчас я был тем, кто я есть, чтобы лица живых и мертвых собирались перед моими глазами, как в бездонном сундуке Рамиро Портретиста, чтобы в моей жизни появилась Надя.



*****



Не из беспристрастного стремления знать, а из взаимной необходимости отыскать друг друга в событиях, предшествовавших им и участвовавших в их зарождении, Мануэль и Надя перебирают содержимое сундука, завещанного Рамиро Портретистом майору Галасу, и, следуя течению голосов, добираются до истории о молодом враче, недавно приехавшем в Махину и похищенном неизвестными в карнавальную ночь во вторник. Они спрашивают себя, какая доля правды могла сохраниться от этой истории через столько лет и в трех различных рассказах, отделенных друг от друга долгими промежутками тайны и молчания. То, что произошло однажды, что оставалось необъясненным на протяжении семидесяти лет и продолжало влиять, без чьего бы то ни было ведома, на скрытый порядок вещей, оседает сначала в памяти первого свидетеля, а потом в выслушанных и сохраненных Рамиро Портретистом словах, переданных майору Галасу, когда уже нет в живых никого, к чьему свидетельству можно было бы прибегнуть. Живым остается то, что мертвые захотели передать им – не только слова, предположения, даты, но что-то такое, что сейчас им обоим намного важнее, часть причин их жизней, упорное, коллективное, непреднамеренное и слепое усилие, придавшее форму их сегодняшним судьбам. Поэтому они находят, благодарят и знают, поэтому они смотрят фотографии и восстанавливают слова и события, и чем больше узнают, тем больше боятся, что что-то из произошедшего могло случиться иначе, уничтожив сто, или тридцать лет, или два месяца назад слабую вероятность их встречи.

Чтобы не заблудиться в лабиринте прошлого, они решают установить начало всего в самом древнем имеющемся в их распоряжении свидетельстве: молодой врач, наверное, голодный, лежит, мучимый бессонницей, в своей кровати и просыпается, едва задремав, от шума последней карнавальной ночи, криков и монотонного пения пьяных, хоронящих сардину и неистово отплясывающих вокруг картонного гроба и человечка в маске на грязной площади, где нет другого освещения, кроме факелов и бумажных фонариков, и в центре которой еще возвышается не статуя генерала, а фонтан с тремя трубами, куда на рассвете водят на водопой коз и молочных ослиц. Врач приехал из Мадрида лишь несколько недель назад, вынужденный скрываться от политического преследования, причины которого он никогда не объяснял, но которые, по-видимому, были связаны с беспорядочным бегством интернационалистов и республиканцев, случившимся после убийства генерала Прима на улице Турко. Он провел бессонную ночь в холодном вагоне третьего класса: поезд дошел только до первых ущелий Деспеньяперрос, и оттуда ему пришлось ехать на двухколесной тележке, более неудобной и медленной, чем самый захудалый дилижанс. Он добрался до города лишь к концу второго дня поездки по теснинам и ущельям среди фантастических скал, неприветливого пейзажа мелколесья, заброшенных пастбищ и сланцевых склонов, сменившихся затем бесконечной равниной краснозема и оливковых рощ, казавшихся синими на закате.

Было уже темно, когда двуколка привезла его на площадь, называвшуюся тогда Толедо, рядом с неосвещенными крытыми галереями и черной башней, где в то время еще даже не было часов, полвека спустя остановленных выстрелами ополченцев. Он поставил на землю медицинский чемоданчик и холщовую сумку, где хранились оловянная рамка с дипломом, несколько книг, не проданных, как остальные, за бесценок, чтобы оплатить поездку, и белый халат, который был в то время гигиеническим новшеством и долженствовал, как он надеялся, вместе с бородой, научными терминами и фонендоскопом, завоевать доверие будущих пациентов. Он поправил черную фетровую шляпу, энергичным движением закинул на левое плечо полу плаща и зашагал, сам не зная куда, с решимостью, почти не уменьшившейся от усталости, холода и неизвестности. Именно там, на площади Толедо, он снял через несколько дней у полуслепой и жалкой женщины две холодные пустые комнаты и тотчас мысленно назвал одну из них частным жильем, а другую – приемным кабинетом. В первой он поставил кровать с соломенным тюфяком и покрывалом, которое, судя по запаху, раньше использовалось на конюшне, а также зеркало и умывальный таз, а во второй, по долгом размышлении, разместил стол с подставкой для жаровни, ширму с восточными рисунками, за которой, как он предполагал, будут раздеваться больные дамы, и кресло монашеского вида, куда он уселся ждать в своем белом халате, опершись локтем на край стола и подперев подбородок ладонью, будто позируя для фотографии. Он задумчиво курил лечебные сигареты, глядя на дверь, ширму, диплом в рамке на стене, кирпичный пол, пятна от сырости, и время от времени поворачивался к балкону, чтобы понаблюдать без грусти (поскольку был вовсе не меланхолик) архаичную и удручающую картину: площадь Толедо, низкие уродливые дома, будто раздавленные или покосившиеся, мрачные тенистые галереи, темная башня, возвышавшаяся дряхлым колоссом над черепичными крышами, и фонтан, являвшийся скорее водопоем, окруженный грязью и навозом.



Он дал объявление в ежедневной газете «Развитие торговли» и каждое утро не без тщеславия перечитывал свое имя и звание, шумно прихлебывая из большой чашки шоколад, подаваемый ему почти на ощупь хозяйкой – молчаливой и сердобольной женщиной, которая, догадываясь о его нужде, не требовала скудную плату за наем и, кроме того, мастерски готовила какао, чему научилась на службе в доме приходского священника из ближайшей церкви Сан-Исидоро. Он допивал свой шоколад, вытирал губы заштопанным платком, аккуратно складывал газету, помешивал кочергой жалкую кучку углей и принимался ждать прихода какого-нибудь больного, без тени отчаяния или нетерпения, ни на секунду не теряя веры в себя и неизбежный успех своего медицинского искусства. Однако в то время, как много лет спустя признался врач Рамиро Портретисту, оно было довольно посредственным, поскольку он не только не имел никакого опыта, помимо рассеянного присутствия при вскрытии тощего и сто раз перезашитого трупа, но и теоретические знания его не выходили за рамки правил и анатомических описаний, выученных наизусть, чтобы выкручиваться на экзаменах, проходивших кое-как в бурлящих аудиториях Центрального университета, более увлеченных, в преддверии триумфа Революции, политическими дебатами и гневными митингами, чем диссертациями ученых, многие из которых были активными участниками революционного движения или старыми ретроградами, безутешно оплакивавшими гибель династии.

Так что он изучил медицину намного позже, чем повесил на стене комнаты, получившей название приемной, свой диплом врача – лишь в те в дни одиночества и нужды, когда взялся наконец за чтение привезенных из Мадрида толстых томов, в которые не заглядывал прежде: он делал это не из увлечения, а от скуки, потому что газеты, приходившие в Махину из столицы, поступали с археологическим опозданием, а издававшиеся в городе представляли собой жалкие листки с сельскохозяйственными или патриотическими стишками, объявлениями о девяти днях и сообщениями о смерти. Не было ни телеграфа, ни газового освещения, ни кафе – а лишь грязные погреба, пропитанные запахом перебродившего сусла: больных не было и в помине или, по крайней мере, он ничего не слышал о них до этой карнавальной ночи, когда к нему обратились за помощью с такой поспешностью и бесцеремонностью. Однако когда это случилось, он жил в Махине уже два месяца, не имея возможности сменить грязную рубашку, и существовал исключительно благодаря милосердию или снисходительности хозяйки: она пунктуально подавала ему его единственное за целый день блюдо – чашку шоколада, возможно, происходившего из кладовой священника, и крестилась, искоса глядя своими близорукими глазами, когда он обещал ей незамедлительную выплату задолженности за наем и предлагал, в качестве компенсации, прослушать ей грудь своим знаменитым фонендоскопом, который ему до сих пор не удалось испробовать на практике, если не считать обследования (всегда удовлетворительного) своего собственного организма.

Если бы не мужественный характер и здоровый образ жизни, он сразу пал бы духом – так далеко от Мадрида, кафе с оркестрами и газовыми лампами и кипучей политической жизни; но он оказывал невезению и отчаянию такое же гордое сопротивление, как и стуже, прогуливаясь каждое утро, даже в самую холодную и ветреную погоду своей первой зимы в Махине, не закрывая рта краем плаща и нарочно вдыхая ледяной воздух, чтобы проветрить легкие и наполнить кислородом кровь. Так он сносил лишения и боролся со скукой, принимая монашеские тяготы своего одиночества как обстоятельства, способствующие укреплению тела и духа, ослабленных, говорил он себе, беспорядочным богемным образом жизни в Мадриде и нездоровой горячкой политического сектантства. Любой другой человек сдался бы на его месте, и даже он сам, будь ему куда отступать. Именно полное отсутствие средств парадоксально не оставило ему другого пути, кроме упорства, поэтому каждое утро он продолжал выпивать чашку шоколада и, надев белый халат, глядел на пустые стены, рисунки на ширме и дверь, в которой иногда появлялась лишь вовсе не воодушевляющая фигура полуслепой хозяйки. Каждый вечер он снимал свой халат, прежде чем пройти в другую комнату, которую только такой убежденный оптимист, как он, мог по-прежнему считать своим частным жильем, ложился на соломенный тюфяк, укрываясь ослиной попоной, сюртучком, дорожным пиджаком и плащом и даже медицинским халатом, потому что по мере того как набирала силу зима, холод становился все невыносимее, не способствуя, однако, тому, чтобы кто-нибудь простудился или заболел воспалением легких или по крайней мере решил обратиться за советом к молодому, бедному и никому не известному в городе врачу.

Но он вел себя так, будто знал, что через несколько лет превратится в уважаемого врача высшего общества, наперсника и соблазнителя утонченных дам; лишь наступление карнавала привело его в некоторое уныние, потому что он испытывал отвращение к ликованию толпы и, болезненно воспринимая чужую нелепость, не мог без неприязни видеть дикость безудержного пьянства – пагубной язвы неимущего класса и препятствия к его освобождению. Он постарался не выходить из дома в эти дни и во вторник вечером ложился спать, с облегчением предвкушая тишину пепельной среды. Он закрыл ставни, но те были неплотно подогнаны и не препятствовали проникновению холода и пьяных голосов, певших непристойные куплеты, в которых звучала единодушная издевка над доном Амадео Савойским. Против обыкновения, он долго не мог заснуть и, задремав, видел во сне карнавальные маски и темные переулки, где он бродил, мучимый голодом, преследуемый каретами, форейторами с закрытыми плащами лицами и мушкетными выстрелами, которые на самом деле были лишь отзвуком петард, взрывавшихся под его балконом на площади Толедо.



Во сне врач различил три стука, которые снова повторились в призрачной реальности, когда он открыл глаза и еще не понял, что проснулся. Он услышал, как открылась дверь в приемный кабинет, сообщавшийся с коридором: она запиралась не ключом, а задвижкой, которую легко можно было открыть снаружи. Со слабой надеждой он подумал, что его защищала еще вторая дверь – в спальню, под которой сейчас виднелась полоса света. Он услышал приближающиеся шаги и хотел вскочить с постели, чтобы закрепить бесполезную задвижку, но не шевельнулся. С другой стороны кто-то не таясь дергал дверную ручку. Он отчаянно напряг свою волю, желая, чтобы дверь не открылась, и стараясь сдержать потребность помочиться. По мере того как створка из темных досок

распахивалась перед ним, дрожащий прямоугольник света и очень высокая тень вытянулись до самого подножия кровати. Человек в бархатном плаще, излучавшем в темноте маслянистый блеск, и таком высоком цилиндре, что ему приходилось нагибаться, избегая удара о притолоку, в желтой полумаске, облегавшей, как платок, его нос и виски, и с кружевным гофрированным воротником держал в левой руке глухой фонарь, а в правой крутил что-то вроде трости или хлыста. Незнакомец не вопросительно, а утвердительно произнес: «Вы врач», – и он, приподнявшись в постели, придерживая плащ, сюртучок, пиджак и попону, чтобы те не упали на пол – со стыдливостью, с какой поддерживал бы брюки, – подумал, что где-то слышал этот голос – возможно в Мадриде – и кто бы ни был этот человек в маске, он пришел свести с ним счеты за преступление, свое участие в котором он не мог отрицать с полной уверенностью.

– Одевайтесь. Вы должны идти со мной, – сказала маска, вовсе не угрожающе и даже не повелительно, а с сухой властностью, не привыкшей к непослушанию или возражениям.

Поднявшись, не без сожаления, что незнакомец увидит, что он спал в одежде, врач обнаружил, что в другой комнате присутствовал еще кто-то – фигура, как подумал он позже, в которой было заметно ее подчиненное положение, возможно лакея или кучера, безжалостного наемного убийцы. Прежде чем ему завязали глаза, он успел заметить, что на втором человеке была не полумаска, а маска с космами и усами из пакли и надутыми картонными щеками. Врач предположил, что стал жертвой одного из тех розыгрышей, на которые так падка народная фантазия во время карнавала. Пока ему завязывали на затылке ленты полумаски с нарисованными глазами вместо прорезей, он подумал, что его собираются убить, и равнодушно вспомнил, что на приговоренных к казни на гарроте палач надевал капюшон: ему пришла на память патриотическая гравюра, изображающая расстрел Торрихоса. Человек с хлыстом – несмотря на завязанные глаза, врач понял, что это был он, по запаху лавандового мыла и мягким холодным прикосновениям складок его плаща – почти любезно взял его под руку и вывел в коридор. Врач сохранял спокойствие духа и даже остаток твердости – он никогда не был труслив, – но его колени дрожали, и он не чувствовал мускулов в ногах: если бы человек в плаще его отпустил, он покорно упал бы на землю как соломенная кукла. Он с отчаянием услышал громкий храп своей хозяйки, не однажды будивший его среди ночи, и искренне пожалел, что, если его убьют, он не сможет заплатить ей свой долг. Он спускался по узкому лестничному проему, касаясь боком стены, а впереди слышались неуклюжие шаги человека в картонной маске: мужчина в полумаске легко ступал своими ботинками, и его правая рука, сжимавшая врачу локоть, была одновременно мягкой, сильной и жестокой.

Голосом, показавшимся ему самому отвратительно слабым, он спросил, куда его ведут, но не получил ответа. Его сознание пребывало в состоянии недоверчивого ожидания и почти полусна, но тело инстинктивно сжималось от страха. Может, его убьют в закрытом экипаже, двухместной карете с черным верхом и красными колесами, как та, в какой ехал Прим, когда его застрелили, или отвезут на пустырь, где, не снимая маски, приставят к виску или затылку дуло пистолета и он даже не услышит выстрела. Думая, что осталось еще несколько ступенек, врач споткнулся, когда они вышли в подъезд, выложенный неровными каменными плитами и пахнувший сыростью и погребом. Открылась задвижка входной двери, и внутрь ворвалась струя холодного воздуха с колючими мокрыми снежинками и шквал трещоток, хохота, бьющих барабанов и пьяных песен. Не зря карнавал вызывал в нем такое отвращение. Выходя, он опять споткнулся на ступеньке, и человек в черном плаще поддержал его, а лакей или кучер так приблизился, что врач почувствовал на своем лице запах лука и водки. Любой увидевший его подумал бы, что это просто пьяный, шатающийся, в съехавшей набок маске, едва держащийся на ногах от вина и с трудом поддерживаемый двумя собутыльниками. Ночной воздух укрепил его мышцы и вернул ясность сознанию, одурманенному до этого момента сонной покорностью судьбе и абсурду. По-видимому, он инстинктивно попытался вырваться, потому что атласная полумаска и гофрированный воротник коснулись его лица и незнакомец прошептал:

– Не пытайтесь убежать, мы ничего вам не сделаем. Если вы выполните то, что от вас требуется, вам не придется жалеть об этой встрече.



Он почувствовал одновременно горячую благодарность и безграничный ужас. В этом голосе не было угрозы, но не было и милосердия. Теперь они шли быстрее, спускаясь по крытым галереям, сталкиваясь с людьми, двигавшимися в обратном направлении: им наступали на ноги, толкали руками и локтями. Его заставили повернуть направо, где начиналась тихая и безлюдная улица Градас. В толпе он чувствовал себя в безопасности, хотя все равно никто не обратил бы внимания, если бы его свалили с ног ударом ножа или выстрелом и оставили лежать как безнадежно пьяного под ногами масок. Но голоса становились все более и более отдаленными, и теперь они шли, ни с кем не сталкиваясь. Он вспомнил, что эта узкая неосвещенная улица вела прямо к Сан-Исидоро, где был фонтан: врач услышал шум его струй и одновременно шлепанье по грязи копыт лошади, которая, тряхнув головой, зазвенела каретной упряжью. «Сейчас меня заставят сесть в экипаж, приставив к спине дуло пистолета или конец палки, и человек с грубыми руками вскочит на козлы, а другой сядет рядом со мной и будет меня держать». Врач безо всякого удивления обнаружил, что его предсказания сбываются: он услышал, как открылась дверца и опустилась подножка. Совместными усилиями мужчины подтащили его к карете, как парализованного или заключенного, и почти закинули внутрь: он даже не стал сопротивляться и не почувствовал тяжести своего тела. Обшивка сиденья, куда его так бесцеремонно усадили, была из очень мягкой кожи и подбита ватой. Это слегка обнадежило врача тем, что он попал не в руки тайной полиции: ее экипажи представляли собой жалкие фиакры с рваной обшивкой сидений, пахнувшие дешевым табаком, затхлостью и чем-то похожим на кошачьи испражнения. Врач слышал, как дышит рядом человек в полумаске, задернувший занавески на окнах и теперь с некоторым облегчением устраивающийся под своим плащом – все еще беспокойный и настороженный. Форейтор стегнул лошадь, прищелкнув в воздухе кнутом, и карета удивительно легко и осторожно покатилась по грязной улице, покачиваясь в ритм размеренному стуку копыт, постепенно убыстрявшемуся, по мере того как все дальше оставалась площадь Толедо и приближались, как вычислил врач, пустыри западной окраины города, где за последними домами возвышались в темноте, словно одинокие гиганты, арена для боя быков и больница Сантьяго, чьи заостренные башни первыми видел человек, приезжающий в Махину по дороге из Мадрида.

Врач сглотнул, глубоко втянул воздух и, облекая свое негодование в грозные слова, сказал:

– Кабальеро, если вы им являетесь, в чем я чувствую себя вправе сомневаться, ввиду вашего возмутительного поведения…

Не повышая голоса, человек в плаще прервал его:

– Или вы замолчите, или я заткну вам рот. Выбирайте.

Мертвым подвязывают челюсти и кладут монеты в один дуро на закрытые веки. А если его убьют и выбросят на помойку, он останется лежать с открытыми глазами и отвисшей нижней челюстью, как умерший от приступа, со струйкой крови или слюны на подбородке. Спокойный и отчаявшийся, он подумал о странности жизни и своенравии судьбы: человек случайно приезжает в неизвестный город, открывает консультацию, никем не посещаемую, привыкает изучать анатомию и поддерживать свои силы горячим шоколадом и сигаретами из трав, ложится однажды спать, но вскоре его увозят с завязанными глазами и он находит смерть в этом городе, о существовании которого несколько месяцев назад даже не подозревал. Человек погибнет в двадцать три года, как муха или таракан, как курица, безжалостно лишенная жизни, и только старая и почти выжившая из ума, но добросердечная женщина хватится его, а через несколько дней уже никто не будет помнить о его существовании, словно он и не жил в этом мире.



* *



На окраине города стук копыт раздавался без эха, и от ветра карета покачивалась и звенели стекла в окошках. Далеко позади раздавался треск фейерверка и время от времени доносились всплески нестройной музыки. Если, прежде чем убить, ему развяжут глаза, он увидит взлетающую и разрывающуюся петарду на белом небе, откуда скоро будет тихо падать снег, покрывая неровную линию черепичных крыш и башен. Но он был так молод, что еще не знал силы своей выдержки. И безотчетно развалился на удобном кожаном сиденье, начиная чувствовать некоторый объективный интерес к тому, что много лет спустя назовет ходом событий. Были ли у кого-нибудь серьезные основания для того, чтобы обвинить его в принадлежности к заговору? Он проводил целые ночи в кафе, слушая страстные, увлекательные и сумасбродные речи, как многие другие, кричал «да здравствует!» и «долой!» перед саблями и шлемами жандармов и посещал собрания в подвалах и подсобках, откуда следовало выходить по одному, поглядывая по сторонам и не слишком ускоряя шаг, но ни один здравомыслящий человек не мог бы причислить его к революционерам, организовавшим громкое убийство на улице Турко. Конечно, он предпочел скрыться из виду, но лишь из благоразумия и еще потому, что в глубине души уже тяготился беспорядочной и праздной жизнью в Мадриде. Поэтому, решил он, либо это недоразумение, которое должно быстро разрешиться, либо довольно злая шутка, и в обоих случаях (и даже в третьем – если его собирались убить) единственное, что ему оставалось, – держаться с достоинством, сохраняя строгую и обиженную сдержанность. Поэтому когда человек в плаще примирительно спросил его, не слишком ли туго завязан узел маски, врач отрицательно покачал головой и промолчал, а когда экипаж наконец остановился и дверца открылась, отказался от руки, поданной ему в темноте, нащупал ногой подножку и стоял неподвижно до тех пор, пока его снова не взяли под руку и не повели по мостовой, которая, судя по гулкости шагов, находилась где-то в переулке. Значит, экипаж не поехал дальше по топям за больницей, а возвратился в город, сделав несколько кругов, дабы сбить его с толку, и форейтор, восполняя потерянное время, погонял лошадь, пустив ее бешеным галопом, поторапливаемый человеком в полумаске, нервно и непрерывно постукивавшим тростью в стекло окошка.

Врач до сих пор дрожал от дорожной тряски. Через маленькую дверь его провели в коридор, а затем на лестницу с каменными неудобными ступеньками, видимо, предназначенную для прислуги. Потом он почувствовал под ногами мраморные плиты и услышал за большим закрытым окном звуки оркестра, игравшего стремительный вальс.

– Еще немного, – прозвучал рядом с ним голос, – мы почти пришли.

Его заставили остановиться и он, интуитивно, определил, что находится перед закрытой дверью. Человек в полумаске трижды размеренно постучал, дверь открылась, и донесся запах дешевых духов и женский голос. Врача провели внутрь комнаты, и в тот же момент, когда дверь за ним закрылась, он услышал тяжелое дыхание, похожее на сопение животного. Когда мягкие пальцы человека коснулись его затылка, развязывая узел полумаски, он почувствовал, как вдоль спины побежали мурашки. Вот тогда он действительно испугался – не умереть, а увидеть что-то, ослепившее бы его сильнее, чем неожиданный свет. Он находился в комнате с низким потолком, освещенной двумя светильниками, – комнате служанки: перед ним стояла железная кровать, где под простынями металось, изгибалось и корчилось тело, четкие очертания которого врачу не сразу удалось различить – он еще не освоился на свету и стоял напуганный, неподвижный, не видя, что человек в полумаске протягивает ему его медицинский чемоданчик. Он воспринимал все так фрагментарно, будто видел отражения в осколках разбитого зеркала, расфокусированные и искаженные абсурдной линзой: руки, бледные и длинные, сжимающие ледяные поперечины кровати, прозрачные запястья, ноги со спущенными до щиколоток чулками, дергавшиеся и сбрасывавшие на пол постельное белье, блестевшие от ужаса голубые глаза с падающими на них черными прядями, свалявшимися и темными от пота, лицо без губ, дыхание, вздувавшее и увлажнявшее платок, повязанный поверх рта, огромный, раздувшийся живот под изодранной в клочья ночной рубашкой – живот без пупка, содрогавшийся и выпуклый, блестящий от пота, но прежде всего глаза, смотревшие на него с ужасом, более красноречивым, чем крик, голубые виски и руки, вцепившиеся в поперечины кровати, с вонзившимися в ладони мертвенно-бледными ногтями, покрытыми кровью, менее темной, чем та, которая текла по ногам женщины и заливала простыни. Врач говорил Рамиро Портретисту, что первый раз в жизни принимал роды, и, когда его привели туда, было уже слишком поздно: через час, валясь с ног от усталости, измученный, с голыми руками, по локоть измазанными кровью, как у мясника, он извлек из этого судорожного живота фиолетовое тельце ребенка, задушенного пуповиной.



*****



Я различаю эхо каждого дверного молотка на площади Сан-Лоренсо так же ясно, как голоса и лица соседей: различаю звук их ударов в каждую из дверей и даже особую манеру, с какой стучат мужчины и женщины, родственники или незнакомцы, нищие, молочники или продавцы, я также знаю, как звучат удары беспокойства или страха в ночной тишине, вызывая в доме шум пробуждения и быстрые шаги по лестницам или напряженное молчаливое ожидание в спальне, где еще не зажгли свет. Мне не нужно выглядывать на улицу, чтобы догадаться, в чью дверь стучат. Я узнаю мощный резонанс дверного молотка Бартоломе – по звонкости своего звучания он кажется мне золотым, потому что это самый богатый человек на площади: он владеет большими оливковыми рощами, и погонщики мулов разговаривают с ним не поднимая головы, когда он принима-ет их на террасе, развалившись в своем кресле из ивовых прутьев, с прикрытыми глазами без ресниц, делающими его похожим на сонную ящерицу, с мокрым окурком сигары, свисающим изо рта, и двойным подбородком. Я слышу слабые удары маленького дверного молотка Лагунаса: он такой же хилый, крикливый, суетливый и неясный, как его бабий голос; сильные и суровые удары дверного молотка моего дома, которые по своему достоинству соответствуют росту и голосу моего отца: их эхо доходит до глубины скотного двора и отчетливо отдается в фасаде Дома с башнями; глухой звук дверного молотка в соседнем доме на углу: он почти всегда безмолвствует, потому что там никто не живет уже много лет, с тех пор как слепой Доминго Гонсалес, самовольно поселившийся там в конце войны, ушел, окончательно обезумев от темноты и страха, и обосновался на одной из заброшенных станций возле реки.



Мне кажется, что я слышу стук дверных молотков в тихом воздухе площади – своеобразные металлические голоса среди щебетания девочек, которые поют песенки, прыгая через скакалку, и воплей мальчишек, играющих в ронго, тите-и-куарта, мочо, пиа майса, в зависимости от времени года, потому что каждый сезон приносит свои собственные игры и даже рассказы и страхи: боязнь больных туберкулезом, когда в ночи горят костры святого Антона, сбежавших из приюта, обезглавливающих собак и забрасывающих детей камнями, невидимое присутствие тети Трагантии, поющей за углом свой призыв смерти в ночь накануне Дня святого Хуана, призрак из Дома с башнями, чье лицо я столько раз представлял во время бессонных ночей в детстве, я увидел почти тридцать лет спустя на одной из фотографий сундука, который майор Га-лас взял с собой в Америку и, возможно, никогда не открывал. Мы не только повторяли песни и игры наших предков, но и были обречены повторять их жизни: в нашем воображении и словах жил тот же страх – они невольно передали его нам с самого рождения. Удары дверного молотка в форме кольца в большие запертые двери Дома с башнями звучат в моем сознании так же, как и в детской памяти матери, возвращая ее к майскому утру, когда она увидела, как по улице Посо сначала проехала телега Маканка, возившая умерших не по-христиански, а потом черный экипаж врача дона Меркурия, запряженный конем Бартоломе и кобылой Вероникой и управляемый молодым кучером в зеленой ливрее – Хулианом, которого я знал уже лысым таксистом-геркулесом иногда бравшим нас с собой в столицу провинции – туда, где были очень высокие здания, слепые в темных очках на углах улиц и врачи с зеркалами на лбу, привязанными кожаными ремешками.



Моя мать шила в прихожей, рядом с закрытой дверью, в полумраке, пахнувшем, как тополиные листья после дождя, и слушала без зависти, со смутным чувством отчужденности, голоса девочек, прыгавших через скакалку на площади; и вдруг, почти не осознавая этого, поняла, что все смолкло и голоса заглушил металлический грохот и стук открывающихся ставней на улице Посо. Железные колеса подскакивали на мостовой, а хлыст кучера щелкал в воздухе, но не мог заставить двигаться быстрее сонную мулицу, тащившую зловещую тележку, чье необъяснимое имя, Маканка, уже в самом себе таило угрозу, как и другие имена и слова, которые моя мать слышала, не понимая их значения, но зная, что они неотвратимо приносят несчастье. Она подумала, что, может быть, Маканка привезла мертвое тело отца, убитого или умершего от голода в том месте, которое ее дед Педро Экспосито называл концентрационным лагерем: сама она представляла его как пустую равнину, окруженную колючей проволокой, где отец, словно неприкаянная душа, бродил среди бесплодных оливковых деревьев, в военном плаще и разорванной голубой форме штурмовой гвардии. Он, казавшийся героем на фотографиях и выдумывавший про себя невероятные истории без малейшего желания обмануть, стал жертвой своей неисправимой наивности, часто граничившей с глупостью и безумием. Субботней ночью в конце марта вражеские войска заняли Махину, а на следующее утро, ни на кого не обращая внимания, дед Мануэль надел свою парадную форму и спокойно отправился в больницу Сантьяго, потому что была его смена на дежурстве. Едва добравшись до места, он увидел, что на фасаде развевалось другое знамя; его арестовали, и вернуться он смог лишь два года спустя. Мой дед был человеком слова и всегда выполнял свой долг, поэтому, не получив отмены приказа, он должен был предстать на своем посту в восемь: надев слегка набок форменную фуражку, застегнув до самого верха пуговицы мундира, казавшиеся моей матери золотыми, он спокойно вышел на улицу и помахал дочери на прощание рукой, прежде чем завернуть за угол. Это случилось холодным и туманным мартовским утром, казавшимся ей очень далеким, потому что она еще не научилась измерять время, делить на недели, месяцы и годы статичную вечность, без примеси детской субъективности.

– Мануэль, неспроста у тебя такая большая голова, – сказала Леонор Экспосито, провожая его на пороге, а прадед Педро, почти всегда молчавший, погладил мою мать по щеке, вытерев ее слезы, и прошептал ей на ухо тем же тоном, каким разговаривал со своей собакой:

– Доченька, твой отец совсем свихнулся.

Она оставила шитье на стуле, но не осмелилась выглянуть на улицу – не только из-за того, что боялась Маканки, но и потому, что мать настрого запретила ей открывать дверь. Такова была вся ее жизнь в последние годы, с тех пор как она себя помнила: вымощенные прихожие, комнаты в полумраке, закрытые двери, за которые нельзя выглядывать, фантастические голоса на улице, где подстерегало множество опасностей – бомбардировка, стрельба, бегущие толпы мужчин и женщин, кричавших и потрясавших кулаками и оружием, незнакомцы, предлагавшие девочкам карамельки или носившие на плече мешок, может быть, с отрезанной головой, бродяги, дезертировавшие солдаты, арабы, спускавшиеся на закате к источнику возле стены, чтобы стирать свои одежды, танцуя на них черными босыми ногами, а потом становившиеся на колени на расстеленном коврике, воздевавшие руки к небу и простиравшиеся ниц, крича что-то на тарабарском языке – так они молились. Моя мать, услышав звук металлических колес, не устояла перед искушением приоткрыть занавески на окне, выходившем на улицу Посо, именно тогда, когда мимо проезжала телега в форме гроба, с таким же точно заслоном в задней части, каким закрывают печи. Ею правил бледный человек, с лицом чахоточного или возвращенного кжиз-ни повешенного: он подскакивал на облучке, держась правой рукой за перекладину, а левой размахивая кожаным кнутом и с бесполезным остервенением хлеща им по костлявым бокам мулицы. Когда кто-нибудь кончал жизнь самоубийством, за его телом, вместо траурного экипажа из похоронного бюро, приезжала жалкая телега Маканка, отвозившая труп не на христианское кладбище, а по другую сторону ограды без крестов, где хоронили убитых. Маканка появлялась также во время эпидемии, когда совершалось преступление или в водосточной канаве находили труп и было неизвестно, что это за человек и исповедался ли он перед смертью. Поэтому появление телеги на площади Сан-Лоренсо считалось дурным знаком: мгновенно онемев, моя мать слушала стук колес, копыт мулицы, щелканье кнута, будто они уже звучали внутри ее дома; потеряв голову от страха, загипнотизированная и отчаявшаяся, она наконец осмелилась выглянуть на улицу, воображая, что телега остановится перед ее дверью, кучер натянет поводья и, спустившись с облучка, устремит на нее свои мертвенные глаза, в которые ни она, ни кто-либо другой не осмеливались глядеть. Но телега не остановилась, и теперь мать смотрела на нее сзади: длинный катафалк, выкрашенный в черный цвет, ехал мимо тополей и закрытых дверей по пустой площади и наконец застыл, скрипя ржавыми колесами, у крыльца Дома с башнями, под рельефом, изображавшим закованных в цепи гигантов, поддерживавших стершиеся гербы, и фигурными водосточными желобами, раскрывавшими над навесом крыши свои ненасытные пасти. Она увидела на площади приоткрытые окна и любопытные лица женщин, переговаривавшихся знаками с балконов. Ее мать, Леонор Экспосито вышла из кухни, вытирая красные руки о передник, сердито взглянула на нее и, взяв за руку, заставила вернуться в прихожую, закрыв дверь так поспешно, будто ревели сирены и нужно было как можно быстрее прятаться в погребе. Тогда моя мать побежала искать деда Педро: как она и предполагала, тот сидел во дворе рядом с колодцем и гладил по спине свою облезлую от старости собаку, наверное, рассказывая ей вполголоса истории о войне на Кубе и глупости сво-его зятя, который, вместо того чтобы избавиться от формы и спрятаться на время, как сделали многие, или надеть голубую рубашку и приветствовать войска арабов и добровольцев на улице Нуэва, натянул белые перчатки и парадный жандармский мундир, чтобы с должным достоинством быть арестованным и заключенным под стражу новыми властями.



Увидев внучку, Педро Экспосито замолчал, потому что разговаривал с собакой только оставаясь с ней наедине: дед говорил ей что-нибудь и умолкал, глядя в грустные глаза животного, как казалось, понимавшего его слова и кивавшего ему мордой, но если кто-то подходил, он делал собаке заговорщический знак, и та равнодушно смотрела на чужака, будто предлагая разгадать непостижимую загадку.

– Дедушка, – сказала моя мать, от волнения с трудом выговаривая слова, – выйдите на улицу – кажется, что-то случилось: приехала телега мертвых.

Старик молча улыбнулся, словно ничего не понимая, и посмотрел на нее с тем же выражением, какое было в глазах собаки, а потом поманил внучку движением руки, с такой приветливостью и нежностью, будто ему было достаточно приласкать ее, чтобы избавить от любого грозившего ей зла. Он обнял мою мать за плечо, ласково прижал к себе и легко погладил по лицу, как слепой, вспоминающий ее черты.

– Не бойся, – сказал он, – Маканка приехала не за тобой.

Из всех знакомых ей голосов только голос деда – всегда такой приветливый и искренний – мог успокоить ее страх. В голосе отца, который она слышала теперь только во сне, пробуждаясь от собственного плача, часто звучал гнев. Он внезапно начинал кричать, по непонятной для нее причине, и, укрывшись под скатертью, за спинкой кресла или уютно устроившись рядом с дедом, пахнувшим старым вельветом и табаком, она слушала оскорбления и ужасные проклятия, топанье ногами и щелканье ремня, свистевшего в воздухе за закрытой дверью. В голосе ее матери, когда она разговаривала с ней, обычно звучала холодность приказа или горечь жалобы, если не иронические нотки, мучившие ее долгие годы после того, как она вышла из детства, от которого у нее остались не воспоминания о призрачном рае (его она никогда не знала), а тайные муки страха и неуверенности, вероятно, унаследованные мной, так же как овал лица и цвет глаз. Но по крайней мере с моей матерью всегда был голос ее деда Педро, проникший в душу раньше, чем она могла это помнить, потому что она слышала его еще в колыбели, когда дед напевал ей гаванские песни. Ночью ей было достаточно уловить его голос в соседней комнате или просто представить его, чтобы в темноте рассеялись другие голоса, пение ведьм и жуткие рассказы дяди Мантекеро, свист бомб, шум машин, останавливающихся до рассвета у домов, и оглушительный стук дверных молотков, разговор матери и дочери, слышащих из кровати шаги убийцы, пришедшего зарезать их. «Ай, мама, мамочка, кто же это?» – пели в сумерках хором, под недавно загоревшимися лампочками. «Тихо, дочка, доченька, сейчас он уйдет». Эти слова, никого так не пугавшие, как мою мать, ее память монотонно повторяла, когда она лежала в постели: бесполезно было прятать голову под одеялом и читать «Господи, Иисусе Христе», потому что скрип на лестнице выдавал чьи-то шаги, а шуршал не точильщик в потолочных балках и не крысы на сеновале, а кто-то подкапывавший стену закрытого дома, приближавшийся с неумолимостью часов. «Ай, мама, мамочка, кто же это?» – человек, пришедший сказать, что ее отец в тюрьме. «Тихо, дочка, доченька, сейчас он уйдет» – люди, постучавшие в дом на углу и увезшие Хусто Солану в черном фургоне; кучер Маканки, с лицом палача или мертвеца; горбатый врач дон Меркурио, ездивший к больным в одном из последних в Махине экипажей, запряженных лошадьми, казавшемся заранее посланным из похоронного бюро.



Моя мать рассказывает, что карета дона Меркурио въехала в то утро на площадь Сан-Лоренсо несколькими минутами позже Маканки: это был черный и ветхий, как фигура его хозяина, экипаж с кожаным верхом, сносившим капризы природы в течение целого века, со стеклами, потрескавшимися от взрывной волны, и газовыми занавесками, похожими на вдовью вуаль. Дед Мануэль говорил, что однажды видел за ними лицо молодой женщины, на основании чего стал сочинять мифические подробности о мужественности дона Меркурио, по его словам, не изменившей врачу, даже когда ему исполнилось сто лет. Но моя мать еще не видела экипажа и не стала ждать, чтобы по звуку дверного молотка определить, в чьем доме случилось несчастье. Она осталась во дворе, чувствуя себя в безопасности под рукой своего деда, все еще лежавшей на ее плечах, и хранила молчание, как собака: их обоих успокаивал голос Педро Экспосито, который гладил животное по голове и говорил:

– И ты не беспокойся, ведь не за нами приехали.

– Приехали за кем-то, кто только что умер нехорошей смертью в Доме с башнями, – донеслись до них через колодец слова, сказанные в соседнем дворе.

Ночью раздался глухой взрыв, от которого задрожали стекла в окнах: все по привычке решили, что это одна из оставшихся после войны бомб, предательски взрывавшихся на пустырях и заваленных руинами задних дворах.

– Приехали за повесившимся каменщиком, – сообщила Леонор Экспосито женщина, задержавшаяся на секунду у окна и бросившаяся бежать дальше, чтобы присоединиться к робкой группе, собравшейся вокруг Маканки и расступившейся, давая дорогу экипажу дона Меркурио, с таким почтением, будто приблизился трон процессии.

Кто-то сказал, что каменщик не покончил с собой, а свернул шею, упав с лесов: сначала его сочли мертвым и поэтому послали за Маканкой, а когда заметили, что он еще дышит, срочно известили дона Меркурио, потому что в Махине не было другого врача, способного справиться с таким безнадежным случаем. Моя мать и прадед узнали, что на площади Сан-Лоренсо появился экипаж дона Меркурио, потому что через ограду, увитую виноградом, до них донеслась песня, которую всегда распевали дети при виде врача. «Тук-тук. Кто там? Это я, врач-горбун, я пришел за песетой за вчерашний визит».



Эту же песню пела моя бабушка Леонор, когда была маленькой, и уже тогда она казалась такой же древней, как и романс о донье Марии де лас Мерседес: песня была известна и во время моего детства, через двадцать лет после смерти врача (когда обнаружили мумию замурованной женщины, ему было больше девяноста). Мне рассказывали, что самым странным была не та легкость сухой и механической обезьяны, с какой он двигался, не безошибочная точность его диагнозов, а отчужденность от настоящего, старомодные костюмы и манеры, плащ начала века и экипаж, запряженный парой лошадей с экстравагантными именами Вероника и Бартоломе, в котором он ездил по городу и днем и ночью. В какой бы неурочный час ни обратились к врачу за помощью, его неизменно заставали словно только что одетым и в полной готовности: галстук повязан, бархатный плащ с красной подбивкой и медицинский чемоданчик всегда под рукой, лошади запряжены, а сонный и расторопный конюх, жаловавшийся вполголоса на свою жизнь у дона Меркурио, одет в зеленую ливрею и форменную фуражку, которую снимал с почтительностью церковного прислужника, входя в дом умершего или тяжелобольного. Как говорил мой дед Мануэль, дон Меркурио изобрел чудодейственное питье, обеспечившее ему бессмертие. Моя мать помнит, что с балкона второго этажа, спрятавшись за горшками герани, она смогла разглядеть в глубине площади, рядом с крыльцом Дома с башнями, как этот аккуратный, маленький и скрюченный старичок выпрыгнул, будто пружина, из экипажа, не дожидаясь, пока Хулиан развернет подножку. Ее напугало, даже издалека, его невероятно бледное лицо и лысый бугристый череп, который врач, слывший в свое время блестящим соблазнителем дам большого света, тотчас накрыл цилиндром, прикоснувшись к его полям с легким поклоном, чтобы поприветствовать инспектора Флоренсио Переса, судебного врача и секретаря, вышедших из Дома с башнями навстречу ему. Желтый и высокий, как статуя, на которую никто не осмеливался смотреть, возница Маканки курил на своем облучке, поглядывая на кучера дона Меркурио как одинокий палач или преступник и, несомненно, со злобной завистью сравнивая себя с ним. Два караульных в серой форме оттесняли самых нахальных и смелых на язык женщин, и среди них скакал, как обезьяна, и кричал попугаем дурачок Лагунильяс, который много лет спустя, когда ему стукнуло восемьдесят, тщедушный и безбородый, как иссохший ребенок, вздумал жениться и дал объявление в газету «Сингладура»: он изъявил желание познакомиться с молодой, честной и хозяйственной женщиной и придумал такую наглую ложь относительно своего возраста и приятной внешности, что неосторожная вдова, ответившая на объявление и явившаяся на встречу, увидев своего жениха на грязном крылечке его дома, бросилась бежать оттуда со всех ног к улице Посо, будто спасаясь от привидения. Женщины, сгоравшие от любопытства, стали наступать на караульных, но входные двери решительно захлопнулись, как могильная плита, и все находились в полном неведении несколько часов, до тех пор, пока смотрительница, нарушив полицейский запрет, не рассказала в очереди к источнику Альтосано, что в склепе этого замка, заброшенного полвека назад, было обнаружено нетленное тело мертвой девушки.

– Красавица, – сказала смотрительница, – как киноактриса. – И сразу же поправилась: – Как образ Богоматери. Одета как дама в старину, смуглая, с локонами, в платье из черного бархата, с четками в руках – тайно замученная святая, замурованная в самом глубоком подвале Дома с башнями, за кирпичной стеной, случайно разрушенной взорвавшейся гранатой.

В следующие дни смотрительница добавляла, в длинных очередях к источнику и в мойках у стены, что теперь она поняла, откуда происходили голоса, иногда преследовавшие ее по ночам, шепот и плач, будто души в чистилище: она приписывала все страху, вызванному ее одиночеством в этом замке с башнями и бойницами, но это было не что иное, как голос святой, звавшей ее. «Габриэла, иди сюда, – говорил ей голос, – Габриэла, я здесь». Но она, трусиха, не хотела слушать, пряча голову под подушкой, и никому не рассказывала об этом, чтобы ее не сочли сумасшедшей.

Однажды возле источника Альтосано моя мать услышала, как смотрительница подражала голосу святой, со зловещим выражением растягивая окончания слов, как в сериалах по радио, и в ту же ночь в своей спальне, откуда при свете луны был виден фасад Дома с башнями и косые тени фигурных водосточных желобов, ей показалось, что она тоже слышит этот жалобный голос, а ее глаза смотрят в темноту подземелья, где была замурована девушка. Она вспомнила, что взрыв прозвучал где-то под площадью за час до рассвета, но не с таким грохотом, как бомбы, сбрасываемые самолетами, а скорее как подземный толчок при землетрясении, и все так быстро стихло, что многие, проснувшись, подумали, что им все это приснилось. Смотрительница сказала, что ее резко сбросило с кровати, а каменный свод в спальне содрогнулся: она вышла из коридоров, заваленных обломками, боясь оказаться похороненной под развалинами замка, который вполне мог обрушиться после сорокалетнего запустения и трехлетних бомбардировок. Но когда смотрительница спустилась во двор, все опять было спокойно: она не заметила никаких изменений в обычном облике замка – с его окнами без стекол и разрушенными арками – и приписала бы все сну или короткому землетрясению, если бы не заметила валивший из одного подвала клуб пыли, окрашенной в фиолетовый цвет рассеянным утренним светом.



– Это был знак свыше, – говорила она потом – не дону Меркурио и не полицейским, в чьей набожности сомневалась, а верившим в ее россказни соседкам. – Знак свыше, знамение святой, не хотевшей больше скрываться от почитания католиков.

Заметив с гордостью, что женщины, увлеченные рассказом, даже не следили за своим местом в очереди, смотрительница в который раз вспоминала то утро, когда увидела столб пыли или дыма и набралась смелости, чтобы подойти к арке, ведущей в подвалы, куда никто, насколько она знала, не спускался более полувека, с тех пор как покинул дом последний представитель этой семьи, владевшей особняком в течение четырехсот лет. После этого в доме осталась лишь старая смотрительница, ее мать, от которой она унаследовала не только это место, но и ее судьбу: раннее вдовство и чудаковатость, вызванную одиночеством и постепенно усугубленную чрезмерной набожностью и помешательством. Но она не была труслива: это было невозможно при жизни в лабиринте коридоров с потолками из гнилых досок, где обитали летучие мыши, среди внутренних двориков с колодцами, скрытыми сорной травой, бальных залов и подвалов, кишевших крысами, сильными и быстрыми, как кролики. Всегда одна, со связкой огромных, как дверные молотки, ключей, подвязанных к поясу пеньковой веревкой и напоминавших вериги, смотрительница обходила свои владения, окруженная стаей свирепых и преданных кошек, освещая в темноте дорогу лодочным фонарем, потому что электрический свет был только в жилых комнатах южной башни. Прежде чем спуститься в подвал в поисках источников дыма или навстречу звавшему ее голосу, смотрительница накинула на плечи нечто вроде австро-венгерского камзола, скорее всего вытащенного из сундука, где хранились старые карнавальные костюмы, надела большие непромокаемые сапоги своего покойного мужа, взяла фонарь и пастушеский посох, не один раз служивший ей для того, чтобы прогонять пробиравшихся в дом детей, игравших в заколдованный замок, или бродяг, перелезавших через заборы задних дворов, чтобы укрыться на ночь от холода и дождя. Ощупывая посохом неровные ступеньки, смотрительница осторожно спустилась в подвал с мрачными сводами, где со зловещей отчетливостью слышался шорох огромных крыс, разбегавшихся по темным углам. Несмотря на глубину и сумрак, в подвале пахло не сыростью, а сухим застоявшимся воздухом, как внутри долго закрытого шкафа, и когда смотрительница сбивала преграждавшую путь паутину, ей было трудно дышать из-за осыпавшейся мелкой и колючей пыли.



Но по мере того как смотрительница углублялась в центральный подземный коридор, все сильнее ощущался запах пороха, а за одним из последних поворотов запахло кровью, и она с отвращением обнаружила окровавленный комок шерсти, прилипший к стене, а через секунду поняла, что это оторванная голова кошки: чуть подальше она едва не наступила на месиво все еще трепыхавшихся внутренностей и, приблизив фонарь к вогнутой гранитной стене, увидела брызги крови куски мяса и обломки дерева и дымящегося металла. Тогда смотрительница вспомнила: два года назад в Дом с башнями приехали солдаты; заявив, что им дано распоряжение устроить в замке казарму или склад для оружия, они вылезли из фургона, показав ей какую-то грязную засаленную бумажку, и принялись выгружать ящики и все переворачивать. Но она стала грозить солдатам своим посохом, осыпая их неистовыми проклятиями, и со всей силы ударила им по спине одного из людей в форме, не обращавшего на нее внимания. Солдаты смеялись над ней, но их было всего трое и, наверное, они не умели обращаться с оружием, которое скорее всего даже и заряжено не было. Они торопливо собрали ящики и поспешили забраться в фургон, преследуемые неумолимой дубинкой и ругательствами смотрительницы, пообещав на прощание, что вернутся и расстреляют ее. Не дожидаясь пока фургон скроется из виду, смотрительница закрыла замок на три оборота и заперла дверь на задвижки и толстый, как грот-мачта, засов: она была не столь довольна своей победой, сколь раздражена наглостью этих непрошеных гостей, которые даже и одеты-то были не как настоящие военные. Из одного ящика у них упала граната, и смотрительница, после внимательного и несколько боязливого осмотра, положила ее как можно глубже, в последний подвал, решив, вероятно, что в случае возвращения солдат ее можно будет использовать для обороны, укрывшись в Доме с башнями, как построивший его феодал, мятежный коннетабль Давалос, восставший против Карла V во времена комунерос. Когда же смотрительница и думать забыла о припасенном оружии, одна из диких кошек, слушавшихся ее, как охотничьи соколы, наступила на взрыватель гранаты или разгрызла его, в результате чего произошел взрыв, моментально разорвавший животное на куски, потрясший фундамент Дома с башнями и разрушивший часть стены из необожженного кирпича и известкового раствора, закрывавшей самый дальний угол подвала. При свете фонаря смотрительница увидела белое, покрытое пылью лицо, застывшее в темноте, как лицо призрака, возникающее ночью в окне, как лик восковой Богоматери, различимый в глубине капеллы при мерцании слабо горящих свечей.

– Она смотрела на меня, как будто высунувшись в пролом стены, – рассказывала смотрительница, – смотрела и говорила, чтобы я не пугалась, что она не сделает мне ничего плохого.

Вначале смотрительница уверяла, что слышала голос святой во сне, но потом стала добавлять все новые детали, делавшие чудо еще более невероятным: снившийся голос превратился в реальный, шедший из сомкнутых губ, очень тихий, как слабый шепот больной. Неудивительно, ведь святая провела десять или двенадцать веков в этой темноте, сидя в кресле, как светская дама, и неподвижно глядя в стену голубыми глазами, застывшими в вечной бессоннице и ослепленными через несколько часов вспышкой камеры Рамиро Портретиста. Он увековечил эти зачарованные мертвые глаза на фотографии, чтобы я сейчас мог смотреть в них и переноситься, будто в тайной машине времени, на площадь, окруженную уже не существующими тополями, узнавать и вспоминать голоса, звучавшие в детстве моих родителей, и эхо дверных молотков, стучавших в дома, где уже много лет никто не живет.



*****



Затерянные голоса города, упрямые, тайные, неизвестные свидетели, говорившие и хранившие молчание, посвятившие годы воспоминаниям и ненависти и выбравшие отступничество и забвение: сообщения о смерти, развешанные на витринах магазинов на площади Генерала Ордуньи и улице Нуэва, скучающие старики, играющие в домино и разговаривающие под шум телевизора в пансионе, греющиеся на солнышке в опустошенных садах Кавы, наступая на стекла разбитых бутылок и пластмассовые шприцы, дремлющие дома возле жаровни в столовой или в мрачных коридорах дома престарелых – памятные голоса мертвых и бесстрастные лица все еще живых мертвецов.

Голоса, лица без имени, застывшие во времени фигуры, лики мертвых, палачей, невинно пострадавших, жертв: инспектор Флоренсио Перес, никогда не раскрывший ни одного преступления, не добившийся ни одного признания и ни разу не отважившийся опубликовать под настоящим именем свои стихи; лейтенант Чаморро, выпускник Народной военной школы в Барселоне, четырнадцать лет находившийся в заключении за поддержку военного мятежа, освобожденный и снова арестованный через двадцать два дня после обретения свободы, потому что, едва выйдя из тюрьмы, задумал отправиться в горы Махины с отрядом вооруженных ружьями мятежников, чтобы убить генералиссимуса, охотившегося там на оленей или общавшегося в духовном уединении с военными капелланами; Мануэль Гарсия, сапер штурмовой гвардии, обвиненный в мятеже за то, что явился, согласно регламенту, в больницу Сантьяго через несколько минут после того, как над фасадом было поднято красно-желтое знамя; слепой Доминго Гонсалес, бежавший из Махины в мае 1937 года и спасшийся от смерти благодаря тому, что один из преследователей, нащупав его тело вилами в куче соломы, где он спрятался, вместо того чтобы пронзить его или выдать, сказал другим, что на сеновале никого нет и они могут идти (впоследствии он стал судьей, спокойно подписывавшим смертные приговоры и не пожалевшим даже своего бывшего друга и земляка, лейтенанта Чаморро): непреклонный судья и полковник в отставке, вернувшийся в Махину и поселившийся в бывшем доме Хусто Соланы на площади Сан-Лоренсо, ослепленный двумя выстрелами солью в глаза и проведший остаток жизни в страхе, что человек, лишивший его зрения, исполнит свое обещание и вернется в темноте, чтобы убить его; Рамиро Портретист, печальный фотограф, влюбленный в мертвую женщину, добровольно оставивший Махину и окончивший свою жалкую карьеру в Мадриде, на площади Испании, фотографируя бедных молодоженов во время свадебного путешествия, провинциальных новобрачных, улыбающихся, держась за руки, перед статуями Дон Кихота и Санчо Пансы. И Лоренсито Кесада, мелкий репортер и давний служащий «Метрической системы», глава корреспондентов прессы, радио и телевидения в Махине, старательный и всегда неудачливый биограф замечательных людей Махины и ее округа, корреспондент газеты «Сингладура», увлекавшийся расследованием детективных загадок и изучением сверхъестественных явлений, телепатических способностей и посещений долины Гвадалквивира посланниками из других миров, автор сериала из пяти выпусков о «Тайне замурованной женщины» или «Загадке Дома с башнями». Оба названия казались ему достаточно интригующими, и он долго не мог решить, какому из них отдать предпочтение, что, впрочем, не имело значения, поскольку через несколько недель лихорадочной работы и бессонницы главный редактор «Сингладуры» не одобрил присланные им тридцать страниц и они так никогда и не вышли в свет.

Именно Лоренсито Кесада обнаружил и решил сделать достоянием мира или по крайней мере Махины неопубликованные мемуары инспектора, а затем субкомиссара Флоренсио Переса: он искал, хотя совершенно безуспешно, деньги и покровителей для их издания, охваченный энтузиазмом, никогда не знавшим ни отчаяния, ни успеха. Возможно, он более чем кто-либо другой подозревал или был осведомлен о литературных упражнениях бывшего полицейского, всю жизнь писавшего стихи и рассылавшего их, под псевдонимом, почти по всем провинциальным конкурсам, выигрывая время от времени в качестве приза живой цветок, за которым он не являлся из-за недостатка смелости и чрезмерной стыдливости, панической боязни показаться смешным, усугубившейся с течением лет и приведшей его, почти на смертном одре, к искушению сжечь все свои творения, так кропотливо отпечатанные на машинке на обратной стороне официальных формуляров, – как сделал или приказал сделать Вергилий. До своего выхода на пенсию Флоренсио Перес всегда пренебрегал прозой, считая ее, как он признался однажды Лоренсито Кесаде, низшим жанром, однако оставшись не у дел и почувствовав надвигающуюся апатию и меланхолию, решил взяться за мемуары: тогда у него проснулось если не желание жить, то по крайней мере суеверный страх умереть раньше, чем он закончит повествование о своей жизни. Субкомиссар был вдов и жил в доме дочери, чей муж, магнат местных видеоклубов, скрывал своего презрения к нему. У Флоренсио Переса было еще два сына: старший работал инспектором в Мадриде а младший, готовившийся в юности к карьере священника, по неизвестной причине сбился с пути, отрастил волосы до плеч и решил стать певцом в современном ансамбле. Выйдя на пенсию, субкомиссар Флоренсио Перес напрасно ждал, чтобы бывшие подчиненные устроили ему трогательное чествование или хотя бы подарили памятный значок. Один лишь Лоренсито Кесада, внимательный ко всему, посвятил субкомиссару статью в «Сингладуре», после чего тот написал ему письмо со слезливой благодарностью, вложил вырезку в голубую папку и заперся в отведенной ему дочерью и зятем комнате, похожей на чулан, вместе со своей старой пишущей машинкой и кипой чистых бланков, которые с чувством стыдливости забрал из полицейского участка. Только серьезно взявшись за мемуары, субкомиссар с изумлением и отчаянием осознал, что в жизни с ним почти ничего не произошло, поэтому работа, представлявшаяся сначала изнурительной, в действительности оказалась легкой и банальной: всего за год ежедневного труда он описал все семьдесят лет своей жизни и, сев однажды утром за пишущую машинку, через двадцать минут уже достиг настоящего момента. Флоренсио Перес немного подумал, неохотно перечитал последние записи, вставил новый лист бумаги в каретку и начал спокойно печатать свои воспоминания о следующем дне, видя в этом сначала игру, а потом – обман, будто позволяя самому себе мошенничество в пасьянсе. Со временем субкомиссар стал писать все с большей легкостью и даже радостью, рассказав, как его младший сын, черная овца в их семье и огорчение его старости, прожив несколько лет в коммуне на Ибице, вернулся домой раскаявшийся, с остриженными волосами, в галстуке, и попросил у него прощения. Флоренсио Перес описал поездку в Мадрид, где остановился в том же пансионе, что и до войны, плавал на лодке в Ретиро, ел жареные креветки в кабачке «Абуэло» и благодарил Христа Мединасели за возвращение своего блудного сына. К моменту смерти субкомиссара, в начале июня, его мемуары дошли до первых чисел следующего Рождества, когда Общество культуры и досуга Махины собиралось чествовать его в театре «Идеал синема» по случаю золотой свадьбы с полицией и литературой.

По мере того как рукопись углублялась в будущее и вымысел, она обрастала все более увлекательными подробностями в отличие от повествования о реальных событиях, где чувствовалась поспешная и разочарованная сухость: обнаружение нетленной женщины занимало в мемуарах совсем незначительное место и было лишено какого бы то ни было разъяснения – возможно потому, что инспектор забыл детали или, по литературному предположению Лоренсито, некие скрытые интересы заставляли его и сорок лет спустя хранить тайну. Уже тогда, в начале карьеры, у инспектора было задумчивое лицо с горестным и трудолюбиво-высокомерным выражением, видным на фотографиях Рамиро Портретиста и сохранившимся до самой старости.

– Посмотри на него, – говорит Надя, вспоминая, узнавая почти с нежностью, хотя видела его в первый и единственный раз восемнадцать лет назад, когда он был уже старым никчемным полицейским, упорно отказывавшимся уйти на пенсию. Надя отделяет эту фотографию от других и показывает Мануэлю, который молча стоит сзади и обнимает ее, просунув руки под блузку. – Он никогда не менялся.

Лицо у Флоренсио Переса было как из грубого картона, а доходившие до середины лба волосы, несмотря на то что он приглаживал их назад бриллиантином, непослушно топорщились жесткими прядями, не поддаваясь никакой укладке, брови походили на двойную черную арку, а черты лица были квадратные и мягкие. На толстой и оттопыренной нижней губе инспектора всегда висел погасший окурок, а подбородок был постоянно черный, хотя он брился дважды в день. «Нелепое лицо, – думал он с горечью, – такое же нелепое, как и его имя – Флоренсио Перес Тальянте: одинаково ужасное для полицейского и поэта, настоящая могила». Рамиро Портретист заснял его на том же месте, где много лет спустя увидела субкомиссара Надя, и почти в той же позе: за столом, под распятием, гравюрой Иисуса Христа и портретом Франко, с телефоном справа и письменным прибором слева, подперев рукой подбородок, будто желая напустить на себя задумчивый вид. Он скучал и отбивал пальцами доли стихотворного размера в своем кабинете на площади Генерала Ордуньи, возле башни с часами, когда вошел караульный и сообщил, что какая-то женщина, похожая на сумасшедшую, пришла заявить об обнаружении неопознанного тела, несомненно, жертвы красных, замученной и замурованной в подвале. В качестве первой предосторожности, даже не приняв и не выслушав женщину, инспектор Флоренсио Перес, убежденный сторонник решительных мер, приказал немедленно арестовать ее, но когда караульный вышел, чтобы исполнить приказ, понравившийся самому инспектору своей восхитительной твердостью и категоричностью, дверь распахнулась и в кабинет ворвалась смотрительница, вздымая правую руку жестом «вставай, Испания!» и, как тюремной цепью, звеня связкой ключей, висевшей у нее на поясе.

– Я собиралась рассказать об этом приходскому священнику церкви Сан-Лоренсо, – сказала она порывисто, не давая инспектору времени выразить свое негодование, – но вспомнила, что его уже нет, и сказала себе: «Габриэла, иди сообщи об этом в псарне, все же это больше начальство».

То, что полицейский участок называли в Махине псарней, всегда выводило Флоренсио Переса из себя, но то, что эта растрепанная женщина с рваным камзолом на плечах, связкой ключей и грязными резиновыми сапогами ворвалась в его собственный кабинет в спокойный утренний час, когда инспектор приятно бездействовал и отбивал ритм одиннадцатисложника, то, что она так крикливо с ним разговаривала, вовсе не выказывая признаков страха перед его персоной и произнеся мимоходом слово «псарня», едва не вызвало у него сердечный приступ. Несильный удар кулаком по столу лишь опрокинул пепельницу на следственные документы – среди которых инспектор обычно прятал черновики сонетов, – но ничуть не повысил его самооценку. Он не годился для этой работы, как часто признавался Флоренсио Перес своему другу детства лейтенанту Чаморро, которого время от времени вынужден был арестовывать: у него был не тот характер.

– Сеньора, – предостерег инспектор, поднимаясь и стряхивая пепел, запачкавший брюки и отвороты пиджака, как дону Антонио Мачадо, – ведите себя пристойно, или же я вас запру, а ключ выброшу в колодец.

– То же самое сделали и с ней, – сказала смотрительница, выдохнув запах резины и канализационной трубы, похожий на вонь ее сапог, – ее заперли в застенке, и для этого даже не потребовался ключ, потому что ей замуровали выход, чтобы она никогда больше не увидела свет божий.

– Да что вы, здесь нет ничего подобного, – сострадательно пробормотал караульный, но недостаточно тихо, и инспектор его услышал.

– Говорите только тогда, когда вас спрашивают, Мурсьяно, – сурово заметил он, – выйдите и ждите моих приказаний.

У караульного было деревенское лицо, и полицейская форма казалась слишком большой для его тщедушного тела: когда он вытягивался по стойке «смирно», серый мундир висел на нем как жалкий балахон.

– Значит, мне не уводить эту женщину в качестве задержанной?

– Ни в каком качестве, Мурсьяно, – повысили голос инспектор, раздраженный тем, что подчиненный осмеливался употреблять его любимые формулы казенного языка. – Идите и не выводите меня из себя, я сам скажу вам, что делать, когда закончится допрос.

– Так, значит, вы не запрете меня в псарне? – Смотрительница подошла к инспектору, молитвенно сложив руки, будто собираясь упасть на колени. – Ну я же говорила: у вас лицо доброго человека, почти как у мальчишки.

– Сеньора! – Поднявшись на ноги, инспектор обнаружил, что был вовсе не таким высоким, каким представлял себя в мимолетные моменты эйфории, и, ударив второй раз по столу, ощутил острую боль в руке, потому что удар пришелся по металлическому ребру пресс-папье, изображавшему базилику Монсеррат. Инспектор механически взвесил его, нервно думая, что любой предмет может быть с легкостью использован как орудие убийства. – Садитесь! – Он поставил пресс-папье обратно на стол. – Замолчите, не говорите ничего, пока я вас не спрошу, и сделайте одолжение – изъясняйтесь с должным уважением.

«Но это бесполезно», – подумал Флоренсио Перес. Никто никогда не считался с ним: ни преступники, ни подчиненные, ни собственные дети, которые после его смерти отдали Лоренсито Кесаде его мемуары, даже не заглянув в них, как отдают ненужную бумагу старьевщику. Чтобы успокоиться, инспектор свернул неуклюжую сигарету и, проводя языком по клеящемуся краю, засмотрелся на стоявшую за окном статую генерала Ордуньи, в честь которого в это утро он начал писать сонет.

– Бессмертная бронза твоих деяний, – прошептал он отчаянно, но не сдаваясь, – древняя бронза твоих деяний.

Пальцами левой руки он, считая слоги, отстукивал по стеклу ритм, с головой погрузившись в это занятие, приходя в отчаяние от сложности рифмы и не замечая, что смотрительница все это время продолжала говорить, не дожидаясь вопросов, без малейшего уважения к его чину:

– …смуглая, это правда, но с голубыми глазами, огромными, будто испуганными – с какими люди остаются после удара, когда уже не говорят и не понимают, – с пробором посередине, как у дам в старину, с бантами и локонами, в черном платье с большим вырезом, черном, или темно-синем, или фиолетовом – я не смогла хорошо разглядеть, потому что в отверстии очень темно и я не хотела расширять его, чтобы не трогать ничего до вас, а на шее у нее образок, это я хорошо заметила, по-моему, образок Иисуса…



«Оглушает Испанию славой, – решил инспектор, не видя и не слыша смотрительницы, – слава твоих подвигов».

– А сложением она вроде вас, ничего примечательного, но очень разряженная, хотя я ее не слишком хорошо разглядела, потому что, кажется, она сидит в кресле, а внутрь я не хотела соваться, чтобы не повредить чего-нибудь. Мертвых нельзя трогать до тех пор, пока следователь не скажет, чтобы их поднимали. Конечно, она не лежит, и мне кажется, что она вовсе и не мертвая, какое там! – у нее кожа нежная как персик, но только очень бледная, словно из воска – наверное потому, что – как я слышала – эти дамы пили уксус…

– Забыты грозные битвы! – почти выкрикнул от восторга инспектор и, боясь не вспомнить потом этот великолепный стих, подошел к письменному столу и записал строчку на краю официального документа, притворившись, будто фиксирует какую-то деталь из показаний смотрительницы.

Час спустя, истощенный невозможностью рифмовать про себя абсурдные слова и добиться, чтобы смотрительница выстроила свой рассказ в хронологической последовательности, инспектор Флоренсио Перес энергично нажал на звонок, дважды поговорил по телефону, бросив трубку с должным остервенением, надел плащ и шляпу и распорядился приготовить автомобиль, приписанный к парку полицейского участка, чтобы незамедлительно явиться на место происшествия, как объяснил он потом в отчете, составление которого стоило ему больших мучений, чем сочинение первой строфы сонета к генералу Ордунье. В подвале Дома с башнями в его голове родилась еще одна строчка, заканчивавшаяся на «паутины», из-за того, что приходилось с безграничным отвращением снимать ее с лица и рук, когда он приступил к внимательному визуальному осмотру того, что назвал в своем отчете местом преступления – не столько из уверенности, что оно действительно произошло, сколько из нежелания повторять всего лишь через четыре строчки выражение «место происшествия».

В его мемуарах перечислены имена свидетелей, спустившихся с ним в подвал, где была обнаружена нетленная женщина: врач дон Меркурио и его кучер Хулиан, судебный врач Галиндо, Мединилья, судебный секретарь, возглавивший впоследствии влиятельное управление и ставший представителем от профсоюзов в кортесах караульный Мурсьяно, упрямая смотрительница и, наконец, Рамиро Портретист и его помощник Матиас (он был глухонемым, с тех пор как провел целый день под обломками дома, разрушенного снарядом). Словно в насмешку над инспектором, едва появился дон Меркурио, которого, кстати, никто не звал, все единодушно склонились перед его авторитетом, а Флоренсио Переса перестали замечать, будто его вовсе не существовало и он не являлся в этот момент представителем власти в Доме с башнями.

– Мы имеем дело с уникальным случаем мумификации, – сказал судебный врач, когда смотрительница закрыла входную дверь и голоса женщин зазвучали приглушенно, как воркование голубей.

– Не думаю, чтобы это было более уникальным, чем я сам, – заметил дон Меркурио, стоявший рядом с инспектором, словно не замечая его и рассеянно разглядывая мраморные колонны и ветхие арки внутри двора. – В мои годы уж в мумиях я разбираюсь лучше, чем в чем бы то ни было.

– По ее одежде я могу заключить, что она была замурована шестьдесят или семьдесят лет назад. – В самых безнадежных случаях инспектор Флоренсио Перес старался восстановить свой шаткий авторитет решительными заявлениями.

– Шестьдесят лет! – вскричала смотрительница, будто порицая богохульство, и угрожающе зазвенела связкой ключей. – Скорее уж шестьдесят веков, с тех пор как построили дом. Наверное, она была пленницей мавров…

– Не говорите глупостей, сеньора. – Мединилья, судебный секретарь, служивший также осведомителем тайной полиции, помахал перед носом смотрительницы раскрытой тетрадью и авторучкой. – Я здесь все записываю, а потом это будет фигурировать в следствии.



Они шли, обходя разрушенные статуи и кучи обломков, заросшие мальвой и ладанником, и когда приблизились к перекрытому сводом проему под большой лестницей с мраморными ступеньками, их шаги и голоса стали отдаваться эхом, как склепе.

– Осторожнее на ступеньках, – сказала смотрительница, – они очень ненадежные.

Первым стал спускаться инспектор, державший большой фонарь с хромированными каннелюрами, и уже никто не разговаривал, даже смотрительница, во время переходов по подвалам и коридорам, ведшим в другие точно такие же подвалы, заставленные огромной, как катафалки, мебелью и гнилыми каркасами барочных экипажей. Когда фонарь осветил нишу, полностью разобранную каменщиком, смотрительница торопливо набожно перекрестилась и все, за исключением дона Меркурио, остановились на некотором расстоянии, глядя на тени, отбрасываемые на стены диском света, среди которых, как восковая фигура в церковной нише, с величием египетской статуи неизвестного культа, в платье, модном в период Второй империи, сложив на коленях руки и откинувшись на высокую спинку кресла, сидела, как живая, девушка, глядевшая в пустоту своими голубыми глазами, отсвечивавшими при свете фонаря стеклянным блеском. В ней не было ничего ужасающего – скорее какая-то невозмутимая естественность, будто она не провела семьдесят лет замурованная в подвале, а сидела в кресле в своем кабинете, готовая к приему близких друзей.

Не оборачиваясь, как хирург, поглощенный трудностью операции, дон Меркурио попросил подать пенсне, чемоданчик, фонарь. Рядом с ним, очень внимательный, моментально подчинявшийся движениям рук доктора, Хулиан наклонялся, чтобы взглянуть на девушку, и заставлял других сохранять дистанцию, до сих пор отделявшую их от дона Меркурио. Именно Хулиан держал сейчас фонарь: инспектор Флоренсио Перес отдал его кучеру с покорностью, показавшейся ему самому непростительной, и более минуты, пока смотрительница не зажгла свою керосиновую лампу, только сияющая и бледная фигура мертвой девушки, с пыльными волосами, сверкавшими, вокруг ее лица, как черная газовая ткань, выделялась в окутывавшей всех темноте. Трусливые тени касались друг друга, не узнавая, и слышали свое дыхание, тогда как маленькая горбатая фигурка дона Меркурио медленно двигалась перед освещенной нишей, быстро шевеля вытянутыми пальцами, словно совершая обряд или колдуя. Его пальцы, скользившие, не касаясь лица мумии, зацепились за локон на ее виске, подняв легкое облако пыли, заставившее врача и его помощника закашляться.

– Обратите внимание, Хулиан, – сказал дон Меркурио, – что эта девушка не сопротивлялась, когда ее замуровывали. Может, прежде чем заточить, ее одурманили наркотиками, и после пробуждения с ней тотчас случился коллапс, не давший времени испугаться? Посмотрите на фаланги ее пальцев… – И дон Меркурио, сняв пенсне, приложил к желтой впадине своего левого глаза маленькую мощную лупу. – Все похороненные заживо имеют при эксгумации очень похожие признаки. Содранные ногти, сломанные фаланги пальцев, противоестественно вывернутые суставы. Вылезшие из орбит глаза, раскрытые челюсти, вывихнутые от воплей ужаса. А в случае с этой женщиной или девушкой нет ничего подобного. Взгляните на ее позу: абсолютное спокойствие. Специфические условия склепа создали эффект, показавшийся этой бедняжке чудом. Это нечастый, но не исключительный случай, как хорошо знают археологи и представители церкви. Что вы на это скажете, Хулиан?

От мудрости дона Меркурио его кучер приходил иногда в такой восторг, что готов был разрыдаться:

– Что мне остается сказать, дон Меркурио? Вы гений.

– Не стоит льстить мне, Хулиан: я уже одной ногой в могиле, и мне безразлично мирское тщеславие. Факты, Хулиан, facts, как говорят англичане.

– Осторожно, дон Меркурио, – предостерег Хулиан, искоса поглядывая на других, – здесь много сторонников власти.

Дон Меркурио приставил лупу к глазу мертвой девушки, как офтальмолог, проверяющий зрение.

– Я уже четверть века поддерживаю союзников, Хулиан. Не думаете же вы, что на пороге могилы я сделаюсь сторонником кайзера.

– Да ведь сейчас-уже нет кайзера, дон Меркурио, – сказал секретарь, подошедший к ним по своей привычке подслушивать чужие разговоры. – Сейчас в Германии власть принадлежит фюреру.

– Невелика разница.

Врач даже не обернулся. Попросив Хулиана, чтобы тот ближе поднес лампу, дон Меркурио коснулся скул мумии указательным пальцем правой руки, а затем медленно и осторожно потер подушечку о большой палец, дабы ощутить оставшуюся на ней пыль, мягкую, как крылья бабочки. Казалось, будто он касается мрамора статуи или поверхности картины, боясь повредить их прикосновениями пальцев и даже своим дыханием. Кончиком носового платка доктор протер медальон, блестевший на груди мертвой девушки, и легко подул на маленькое стеклышко, защищавшее изображение Христа в терновом венце. Потом отступил на несколько шагов, не отрывая взгляда от девушки, отдал лупу Хулиану, аккуратно убравшему ее в чемоданчик, и, прежде чем снова надеть на свой изогнутый нос пенсне, потер глаза и на мгновение показался еще более старым и немощным, будто внезапная усталость увеличила его горб и он вот-вот потеряет сознание. Хулиан, моментально угадывавший состояние духа дона Меркурио и тревожные перемены в его самочувствии, отдал инспектору фонарь и поставил на пол чемоданчик, готовый почтительно поддержать легкое, как соломенная кукла, тело: он приблизился к доктору, как делал всегда, чтобы не дать ему упасть, боясь, что если дон Меркурио рухнет на пол, его уже невозможно будет возвратить к жизни. Но врач лишь не глядя нащупал в темноте плечо кучера и схватился за него правой рукой с силой, говорившей о простом упрямстве, и через секунду, будто, стиснув Хулиану плечо, получил часть его силы, дон Меркурио снова вскинул голову, надел шляпу и со своей обычной ироничной бравадой встретил вопросительные и слегка испуганные взгляды остальных.

– По моему мнению, – сказал он, – но, конечно, я не стану спорить с тем, что скажет мой уважаемый коллега, которому принадлежит право официального решения, благоразумнее всего было бы не двигать тело. Как вы, любезный инспектор, совершенно верно предположили, эта молодая особа была замурована семьдесят лет назад. К несчастью для меня, я могу это подтвердить, помня, что так одевались знатные девушки во времена моей ранней молодости. И кто может поручиться, что тело не превратится в прах, если мы попытаемся, пусть даже с большой осторожностью, перенести его? Могу привести вам в качестве доказательства труды оплакиваемого египтолога мистера Картера, которому я, кстати, имел честь быть представленным много лет назад в Мадриде. Мумии, прекрасно сохранявшиеся на протяжении четырех тысячелетий, могут быть непоправимо повреждены слишком ярким светом, резкой переменой температуры или легкой влажностью воздуха.

Инспектор Флоренсио Перес хотел сказать что-нибудь, охваченный признательностью к дону Меркурио и Хоуарду Картеру, об открытиях которого не имел ни малейшего понятия, но чья смерть внезапно показалась ему величайшей трагедией, однако почувствовал спазм в горле и побоялся, что, если заговорит, его голос прозвучит слишком пискляво.

– Я видел фильм про это, – услышал он слова секретаря Мединильи. – «Проклятие мумии». Но играл Борис Карлофф.

– Поэтому я предлагаю, – дон Меркурио даже не взглянул на секретаря, – позвать фотографа, опечатать подвал и обратиться за помощью к специалистам, располагающим лучшим оборудованием, чем мы, – для блага науки, если уж не этой девушки, которой сейчас, я думаю, совершенно безразлично, что мы нарушили ее вечный покой.

– Аминь, – благочестиво изрекла смотрительница.

Инспектор, уже некоторое время отбивавший стихотворный ритм («бледные загробные черты») и чувствовавший облегчение от почтительности дона Меркурио, решил, что пришло время взять в свои руки принадлежавшую ему по праву Инициативу.

– Мурсьяно, – сказал он вежливо и решительно, – будьте любезны известить Рамиро. И пусть не забудет взять с собой вспышку.

– Слушаюсь, – вытянулся по стойке «смирно» Мурсьяно – Сказать водителю Маканки, чтобы уезжал?

– И чтобы не возвращался, – торопливо вмешалась смотрительница.

– Если вы имеете в виду катафалк, – обрадовался инспектор возможности продемонстрировать дону Меркурио свое умение изысканно выражаться, – то можете сказать кучеру, что в данный момент мы не нуждаемся в его услугах.

– Верно сказано. На кладбище, в настоящую могилу, ведь это христианский дом.

Смотрительница говорила так близко от лица инспектора, что обильно забрызгала его слюной.

– А вы, сеньора, – ликующий, спокойный, почти пьяный от собственной значимости и уверенности в себе инспектор вытер подбородок платком и пристально посмотрел смотрительнице в глаза, – сделайте одолжение – оставьте меня наедине с этими господами.

– Тайное совещание, – усмехнулся секретарь с видом остряка из сарсуэлы[2].

Хулиан проводил смотрительницу и Мурсьяно и сразу же вернулся, неся фонарь. Когда он неожиданно осветил лицо дона Меркурио, оно опять показалось ему гораздо старше, чем несколько часов назад, и это привело Хулиана к мысли, что врачу известно намного больше, чем он показывает: он заметил в доне Меркурио несвойственную ему подавленность – словно ослабление его железной воли и нежелание больше сопротивляться смерти. «Он знает, кто она, и никому этого не скажет, он знал ее живой, когда они оба были молоды». Но эта мысль пугала Хулиана, заставляя осознавать, насколько стар дон Меркурио и какие бездны знания и ужаса хранит в своей памяти, три четверти века ежедневно находясь рядом с болезнью, болью, горем, агонией, пережив несколько войн и присутствовав при рождении, а потом старении и смерти стольких мужчин и женщин, уже окончивших свое существование: фиолетовые личики, искаженные плачем в окровавленных внутренностях женщин, кричащих с раздвинутыми коленями, неподвижные лица, придавленные смертью к подушке, хранящей запах пота, ужаса и уже бесполезных лекарств. Хулиан подумал, что для дона Меркурио живые и мертвые – лишь похожие друг на друга тени, призраки молодости, красоты и силы, незаметно разлагавшиеся и подстерегаемые страданием: несомненно, и он сам, Хулиан, и судебный врач, и инспектор, и секретарь суда были более чужими для дона Меркурио, чем эта женщина, умершая семьдесят лет назад, а нынешнее время казалось ему миражом или театром теней, отбрасываемых фонарем или керосиновой лампой, будущим, таким далеким от его молодости, что он при всем желании не мог воспринимать его как реальную действительность.

Такими увидел их Рамиро Портретист, усердный полицейский фотограф: пять теней, застывших перед нишей, освещенной снизу керосиновой лампой, – менее реальные и стойкие в его воображении, чем лицо и взгляд той женщины, чью посмертную фотографию он показал майору Галасу более тридцати лет спустя, будто в подтверждение того, что не выдумал всю эту историю о замурованной женщине. По словам Рамиро, его известили, как и всегда в случае обнаружения трупа – поскольку он фотографировал как живых, так и мертвых, – он положил камеру на седло своего немецкого мотоцикла, знаками велел глухонемому помощнику сесть в коляску, взяв в руки штатив, надел авиаторские очки и выехал по направлению к Дому с башнями; когда же его провели в подвал и он деловито спросил, где находится мертвый, то услышал неприятный голос секретаря Мединильи:

– Это не мертвый, а труп в состоянии мумификации.

«Не может быть, что это мумия», – подумал Рамиро Портретист, вглядываясь в ее лицо, пока его помощник раскладывал штатив и устанавливал в нужных местах электрические лампы для вспышки: это была очень молодая, хотя и несколько старомодная, девушка.

– Посмотрите на нее, – сказал он майору Галасу, держа Фотографию дрожащими стариковскими руками, – очень спокойная и красивая, с широкими скулами и открытыми глазами, с косами, уложенными короной на голове, и локонами. – Рамиро даже показалось, что на ее щеках был легкий румянец, как на подкрашенных вручную портретах, а мертвые глаз смотрели на него так, как никогда не глядели реальные женщины, не замечавшие его. – Женщины не обращают внимания на фотографа, – объяснил он, – а думают лишь о мужчине, которому пошлют свою фотографию с изысканной, нежной или страстной надписью.

Рамиро пристально вгляделся в ее лицо и мысленно назвал его свежим и круглым, потому что эти два определения прочитал в одном романе, а потом робко и почтительно скользнул глазами по шее, казавшейся сделанной из воска, и заметил медальон с образком, который, как ему на секунду показалось, вздымался едва уловимым дыханием. Рамиро был единственным, кто осмелился взять медальон пальцами, стараясь, чтобы другие этого не заметили; перевернув его, фотограф увидел, что на обратной стороне была не религиозная гравюра, а фотография молодого мужчины, с усиками и эспаньолкой, как у Густаво Адольфо Беккера, сказал он майору Галасу. Там, где у начала груди край выреза слегка оттопыривался, он увидел кончик, как ему показалось, сложенного несколько раз листка бумаги. Он отступил назад, по-прежнему глядя в эти присыпанные пылью глаза, будто сделанные из бледно-голубого стекла и пристально смотревшие на него, поправил лампы, жестикулируя почти так же быстро, что и его помощник, и таким образом безмолвно переговариваясь с ним. Потом Рамиро спрятал голову под закрывавшим камеру черным плюшем, став похожим на горбатого дона Меркурио, и, собираясь уже нажать резиновую кнопку фотоаппарата, увидел перевернутое изображение мертвой девушки и почувствовал, что сам тоже перевернулся вниз головой, отчаянно желая, чтобы вспышка магния, сверкнув в ее глазах, вернула ей жизнь, по крайней мере на десятые доли секунды, пока не погаснет.



*****



Я помню зиму и холод, непроглядную темноту декабрьского утра и ледяное солнце на побеленных известкой стенах и пожелтевших камнях Дома с башнями, помню головокружение, которое испытывал, стоя на смотровой площадке стены, когда перед моими глазами простиралась бездна и безграничная даль мира, цветники в садах, холмы с оливковыми рощами, рябь реки в отдалении, темно-синие отроги горной цепи, очертания горы Аснаитин, на склонах которой располагались белые деревушки, где ночью горели огни, как свечи в церкви, и разрезали темноту, словно противовоздушные прожекторы, фары одиноких автомобилей, появляющихся и исчезающих между оливковыми деревьями и на изгибах шоссе. В невероятной прозрачности воздуха самые отдаленные предметы приобретают четкость ледяных кристаллов. Люди показывали на эти горы и говорили, что за ними был военный фронт и южный ветер иногда доносил запоздалый грохот далекого сражения. Над этим горизонтом порой летали вражеские самолеты, почти никогда не приближавшиеся к Махине и казавшиеся лишь металлическими отблесками солнца на ясном полуденном небе. Оттуда, с другой стороны гор, появлялись путешественники и беглецы; по этим тропинкам, поднимающимся в гору из долины, пришел пешком мой дед Мануэль, освободившийся из концентрационного лагеря, и на одном из склонов возле реки Доминго Гонсалес получил в глаза два выстрела солью, сделавшие его слепым; через эти оливковые рощи он добрался до города, ковыляя, как тяжело раненный пес. В этом единственном направлении шли все дороги, за насыпями без железнодорожных путей, никогда здесь не существовавших, и илистым потоком Гвадалквивира. В этих горах, становившихся в сумерках фиолетовыми, обитали люди-лошади и жили в санаториях больные туберкулезом, иногда приезжавшие в Махину в черных фургонах, нагруженных пустыми стеклянными бидонами: они наполняли их доверху человеческой кровью, которую выкачивали длинными стальными иголками, надев резиновые перчатки и вытирая их о полы своих белых халатов. Здесь была и кровь детей, игравших на улице допоздна: открывалась дверца черного автомобиля, и бледная рука подзывала их, предлагая карамельку или плитку шоколада. Потом бездыханные тела этих детей находили в мусорной яме или на краю дороги, а на руке или шее у них оставался фиолетовый след иголки, медленно высосавшей кровь. Когда мы глядели издалека на белый гроб, кто-нибудь начинал уверять, что внутри лежит, одетый как к причастию, держа четки и книгу в перламутровом переплете, ребенок, попавшийся в руки к чахоточным. Время от времени по школьному двору и площади Сан-Лоренсо пробегал слух: приехали чахоточные, кто-то видел их длинные похоронные машины или слышал, как внутри фургонов звенели, сталкиваясь между собой, бидоны, кто-то едва им не попался, чудом вырвавшись из хищных и холодных рук в резиновых перчатках, убежав от людей в масках, жаждавших крови. И тогда в течение нескольких дней, пока ужас не рассеивался сам собой, так же как и возник, никто не отваживался ни оставаться на улице после наступления темноты, ни сворачивать с дороги в школу; мы со страхом глядели на редкие автомобили, ездившие по городу, и в переулках и на площадях нашего района наступала преждевременная тишина, как легкий фиолетовый туман, наполнявший воздух зимними вечерами после заката солнца, – зловещая тишина, населенная призраками, порожденными страхом нескольких поколений, эхом засовов и ударов дверных молотков, шагами незнакомцев, пьяных, убийц и сумасшедших, – все это жило в памяти запуганной Махины и таинственных, непонятных словах старших как отголосок страха и бедствий войны.



Я помню влажный золотистый свет после дождливых дней, зеленую траву, пробившуюся между камнями мостовой, и яркость освещающих ее солнечных лучей и, через много лет, вижу себя самого: я ловлю насекомых, чтобы посадить их в спичечный коробок и прикладывать его к уху, слушая едва уловимое шуршание по картону усиков и лапок. Всегда один или с моим единственным другом Феликсом, я издали наблюдаю за играми других детей, боясь их, жестоко дерущихся между собой и обижающих слабых, маленьких и сумасшедших, я прячусь за окном террасы, чтобы безопасно следить за их играми и подслушивать разговоры, воображая приключения, увеличивавшие размеры пространства и вещей, превращавшие крошечные травинки в лесные деревья, насекомых – в доисторических существ, виденных в кино, а запертые ворота Дома с башнями – в крепостную стену замка. Я постоянно ожидал чего-то, сам не зная чего: возвращения с поля отца или деда Мануэля с мулом, нагруженным оливками, овощами или кормом для скота, с запахом грязи, вельвета и скошенной травы; возвращения матери, которая, как мне говорили, была в больнице. Она появилась внезапно, когда я почти забыл про нее: остановилась на пороге, не узнанная мной сначала – намного более худая и бледная, чем раньше, – и наклонилась ко мне, чтобы поднять с земли, прижать к мягкой горячей груди, безмолвно плача, вытирая мои слезы платком, вытащенным из передника и пахнувшим болезнью и больницей.



Мне не удается удержать молодой образ матери: в моей памяти возникают ее седые волосы и состарившееся лицо, и я отгоняю от себя это воспоминание, так же как не хочу думать о том, что время не пощадило и отца, и стараюсь не вспоминать деда Мануэля и бабушку Леонор, неподвижно сидящих на софе, будто в зале ожидания смерти. Но иногда, звоня матери по телефону из далекого города, который она, наверное, не смогла бы отыскать на карте, я слышу ее голос – точно такой же, как в молодости, очаровывающий меня своей нежностью и акцентом Махины, – и узнаю в нем простодушие и тревогу: этим голосом она будила меня зимой по утрам, напевая романсы, когда открывала ставни, подметала выложенный плиткой пол и застилала постели. Таким был ее голос и До моего рождения: не моей матери, а этой девочки с бантом в волосах, улыбающейся в объектив фотоаппарата со сжатыми губами, чтобы не были видны зубы, и женщины, позирующей в свадебном платье – она смотрит и улыбается, слегка склонив голову набок, невольно подражая манере, с которой позировали актрисы того времени. Правой рукой она отодвигает занавеску, за которой видны балюстрада и чахлый Французский сад, наверное, нарисованный двадцать лет назад доном Отто Ценнером, родоначальником студийной фотографии в Махине, предшественником и учителем Рамиро Портретиста.

Я не помню лица своей матери и, с чувством вины, стараюсь не представлять, какова сейчас ее жизнь, как она, состарившаяся, с больными суставами, с трудом поднимается по лестнице, прибирает в доме, в одиночку, без чьей-либо помощи, носит дрова, чтобы разжечь огонь до рассвета, заботится о моих бабушке с дедушкой, одевает и моет их. Она слепо покорялась обязанности трудиться, с тех пор как себя помнит, всегда подчинялась другим, постоянно боясь их жестокости или страдая от безразличия, никогда не думая, что сама чего-нибудь заслуживает, что можно было бы жить иначе. Я предпочитаю слышать ее голос – такой молодой по телефону – и не думать о том, что в своей жизни, столь далекой от моей, она не знала ничего, кроме страха, работы, нужды и страдания. Я прощаюсь, кладу телефонную трубку, отгоняя от себя ностальгию и чувство вины, неподвижно гляжу в окно гостиничного номера или вестибюля аэропорта, откуда позвонил матери, и стараюсь не представлять себе грустного полумрака своего дома, не видеть ее – все еще держащую телефонную трубку в руке, словно не смирившись с тем, что мой голос больше не слышен, а гудок на линии означает, что я все еще нахожусь на другом конце провода. Я стараюсь убежать от всего этого, работаю с притворным усердием, говорю на двух или трех языках, будто путешествуя по странам и жизням, не принадлежащим мне, без опоздания вхожу в назначенную мне кабину синхронного перевода, проверяю микрофон, наушники, отгоняю желание закурить, слышу голос и повторяю по-испански слова, не обращая внимания на их значение. Слушая и ровным, нейтральным тоном произнося слова, я смотрю сквозь окошко кабины в зал, где мужчины и женщины, одетые с однообразием, кажущимся мне всегда таким же ирреальным и футуристическим, как выражение их лиц и блеск ламп, жестикулируют и молча двигают губами, как рыбы, дремлют или скучают с висящими вдоль подбородка серыми проводами от наушников.

Слушая безразличные мне слова и находя для них эквиваленты с мгновенным автоматизмом, я различаю в этом потоке другие голоса, как будто льющиеся из мягких наушников – монотонные, скрытые, настойчивые, как биение моего сердца. Они зовут, чтобы я вернулся, напоминая, что не перестали существовать в тот момент, когда я с облегчением повесил телефонную трубку, что по-прежнему звучат в доме на площади без тополей и улицах, откуда я уехал с ожесточенной решимостью никогда больше не возвращаться – ровно половину моей жизни назад. Теперь в домах уже есть электрические звонки, а не дверные молотки, Дом с башнями превратился в школу искусств и ремесел, опустели почти все здания на площади, землю покрыли асфальтом и окончательно снесли постройку на углу, первой ставшую необитаемой и разваливавшуюся на протяжении долгих лет.

– Хозяина этого дома убили, – рассказывала мать, – а потом, помнишь, там жил слепой, который через каждые несколько шагов оборачивался, поднимал палку и вынимал пистолет, угрожая пустоте?

Но внутри дома, который я через столько лет по-прежнему зову своим, царит сейчас тот же полумрак, как и в те дни, когда я одиноко бродил по комнатам зимними вечерами и искал фотографии и таинственные предметы под бельем, хранившимся в комодах и за занавешенными стеклами в стенном шкафу; я проводил целый день в пустом доме со своей бабушкой Леонор, когда дедушка и родители уезжали на рассвете собирать урожай оливок, прислушивался к звукам с улицы, надеясь уловить стук копыт и колес повозок и шаги сборщиков урожая, которые возвращались в сумерках, словно принося с собой шум побежденной армии. Дверь открывается навстречу холодному воздуху и гулу голосов, мужчинам, разгружавшим взмыленных мулов, запаху навоза, земли, травы, мешковины и сока раздавленных оливок. Моя мать возвращается с растрепанными волосами, завернувшись в черную шаль с испачканной грязью бахромой, с загрубевшими руками и содранной кожей пальцев от сбора с земли оливок. Дед с видом епископа въезжает на площадь Сан-Лоренсо на осле, придавленном тяжестью его тела, отдает сотрясающие дом распоряжения – высокий, неутомимый, вспыльчивый, жизнерадостный, – требует ужин, выливает ледяную воду из кувшина в таз и умывается на кухне, где горшок с едой уже кипит у огня. Я сажусь рядом с дедом, подношу ему уголек на маленьком совке, чтобы он поджег сигарету, гляжу на его раскрытые руки, лежащие, как корни, на залатанных коленях брюк, и жду, чтобы он заговорил, прошу рассказать мне что-нибудь – например, о женщине, замурованной в Доме с башнями, – или изобразить вой волков в горах Махины, который он слышал во время своего ночного перехода. Дед улыбается, медленно покуривая, и начинает рассказывать, стараясь, чтобы его услышала бабушка Леонор, которая сердится, что он сочиняет больше, чем видит, и спит с открытыми глазами, что у него только ветер в голове и неправда, что это он нашел мумию в Доме с башнями, потому что когда это случилось – она прекрасно помнит, – он был еще в заключении.

– Ты хвалишься хорошей памятью, – говорит она ему, – а то, что тебе не выгодно, забываешь.

Но я видел его фотографии, спрятанные в ящиках, а теперь вижу их дубликаты в сундуке: Надя разглядывает их вместе со мной, прося, чтобы я называл имена предстающих перед нами людей, высчитывал даты и связи и рассказывал ей истории, заполняющие только для нас двоих пустоту нашего общего, придуманного, нереального прошлого. Найдя фотографию деда Мануэля, сделанную в последний год войны доном Отто Ценнером, я вижу его таким, каким мне рисовало его воображение, когда я видел его портрет в запретных ящиках. Таким помнит его и моя мать в пору своего детства, для нее он не застывшая черно-белая фигура, а человек – самый высокий из всех, кого она когда-либо знала, светловолосый и статный, в голубом мундире и форменной фуражке; он поднимал дочь в воздух – так, что у нее дух захватывало, – чтобы поцеловать ее, прежде чем идти на службу, откуда однажды не вернулся, потому что его арестовали. Я слышал, как он звучным и драматическим голосом рассказывал о том, как был принесен в жертву целый батальон штурмовых гвардейцев на склоне Куропаток; от него я узнал слова, вспыхивавшие в моем детском сознании как молнии в темноте: война, батальон, конец света, пулемет, наступление, парадная лестница, коммунизм, танк. Среди одежды в его шкафу я нашел голубой мундир с позолоченными пуговицами, ремни и черную кобуру, сильно пахнувшую кожей и вызвавшую во мне такой ужас, будто в ней все еще был револьвер. Открыв жестяную коробку, я увидел внутри толстые пачки банкнот и подумал с беспокойством и гордостью, что мой дед прячет сокровище, приобретенное им давным-давно на войне – той самой, о которой так часто вспоминают взрослые: для меня это нечто вроде войны в кино или комиксах, и когда мой дед упоминает генерала Миаху, я представляю себе круглое лицо, рыхлое, как хлебный мякиш, а слыша имя некоего дона Мануэля Асаньи[3], вспоминаю комиксы о «Военных подвигах», которые дает напрокат на площади Генерала Ордуньи человек с отрезанными ногами.

Я кладу телефонную трубку и знаю, что, когда моя мать вернется в столовую, он будет сидеть в кресле – как массивная и ветхая статуя Будды, как старинная мебель, которую никто не осмеливается сдвинуть с места, – неподвижно глядя в телевизор, на стену или в пустоту слезящимися голубыми глазами, ссутулив бугристые плечи, словно под тяжестью невероятного груза. Его руки лежат на коленях или изогнутом крае стола – узловатые и кривые, как корни оливкового дерева, с бурыми пятнами на фиолетовой тыльной стороне ладоней: теперь они годятся лишь на то, чтобы укутывать больные ревматизмом ноги, сохраняя тепло жаровни, которое всегда кажется ему недостаточным, даже если моя мать только что помешала кочергой угли и одновременно пылает огонь в камине. От жара его бесстрастное лицо наливается кровью, но он не в силах победить холода, поселившегося внутри его Костей и коленных суставов, затвердевших от неподвижности и таких хрупких, что кажется, будто они сломаются, не выдержав его веса, когда, после нескольких мучительных попыток, ему наконец удается подняться. Он отвергает любую помощь и продвигается пядь за пядью, опираясь на палку, стол, спинки стульев, дыша так, словно его бронхи заполнены паутиной или камнями, с медленной осторожностью скользит резиновыми подошвами своих тапочек по плиткам пола, а затем хватается за перила, начинающие скрипеть, когда он приступает к изматывающему и бесконечному подъему по лестнице – за полночь, после того как заканчиваются передачи по телевизору и моя мать выключает его и спрашивает, почему бы ему не лечь спать. Своим голосом, таким слабым теперь, что я не узнаю его по телефону, он бормочет «спокойной ночи» моей матери, которая остается вязать, или читать по складам газету, или ждать моего звонка из страны, где в это время день. Она отвечает деду «с Божьей милостью» и смотрит, как он уходит по коридору, согнувшись под тяжестью своих некогда могучих плеч, она напоминает ему, чтобы он включил свет, чтобы не упал и осторожно поднимался по лестнице – ведь его никто не подгоняет. Скоро он уже не сможет подниматься без помощи и придется поставить ему кровать на первом этаже, потому что сама она не сумеет поддерживать это обессилевшее огромное тело, с каждым днем все более тяжелое. Она не успокаивается до тех пор, пока не услышит щелчок выключателя на верхнем этаже, звук открывающейся двери в спальню, шаги над своей головой и скрип пружинного матраса, когда дед валится на него, наверное, будя бабушку Леонор. Она легла спать раньше и теперь ворчит в полусне, потому что из-за деда, как всегда, уже не сможет заснуть всю ночь, в отличие от него самого: он говорит, будто бы не спит, но, едва повалившись на постель, начинает храпеть, как боров, и просыпается лишь поздно утром, когда столовая разогрета жаровней с углями и огнем очага, разожженным моей матерью на рассвете. Ни он, ни бабушка не сдвинутся из столовой в течение всего дня, сидя рядышком на софе с коричневой обивкой – суровые и неподвижные, как мертвецы на фотографиях начала века, застывшие, обиженные и безмолвные. Они словно уже не существуют в этом мире и боятся, что их, в беспамятстве, унесет за собой смерть, и, забываясь каждые несколько минут беспокойным сном, просыпаются с тревожной мыслью, что могли в это время умереть. Во сне голова деда Мануэля откидывается назад, нижняя челюсть отвисает, и через приоткрытые веки видны белки глаз, как у мертвого или слепого. Воздух со свистом проходит сквозь его вставные зубы, которыми он так гордился двадцать лет назад, когда только что приобрел их и его улыбка стала свирепой от их непомерной величины, будто по ошибке к его лицу присоединили рот другого человека намного моложе его или оскал маски. Он вынимал вставную челюсть, демонстрируя эту диковинку, к всеобщему восторгу соседей, или, подшучивая надо мной и моими двоюродными братьями, показывал нам язык, просовывая его под ярко-розовыми искусственными деснами, из-за чего казалось, будто у него два рта: один – угрожающе сжатый, с двойным рядом ровных зубов, другой – мягкий и насмешливый, с высунутым между нижней губой и десной языком.

Но теперь он едва улыбается и почти не разговаривает, погруженный в безмолвную летаргию и апатию: его тело с каждым днем становится все более тяжелым и неуклюжим, раздуваясь от чрезмерно обильной еды и неподвижности.

– Когда-нибудь с вами приключится что-то нехорошее, – говорила ему моя мать в последний раз, когда я приезжал их проведать, во время короткого промежутка между двумя рабочими поездками. – Не ешьте столько хлеба, не макайте его такими ломтями в масло салатов.

Но дед не обращает на это никакого внимания, в нем до сих пор живет страх голода, как и у всех людей того поколения: он притворяется спящим, когда его ругают, и на самом Деле часто засыпает перед тарелкой. Его двойной подбородок свисает на белую салфетку, которую ему повязывают вокруг шеи, чтобы он не перепачкал всю одежду: у деда сильно дрожат руки, и, поднося ложку ко рту, он проливает половину. Дед Мануэль, бывший для меня настоящим героем, бесстрашно отстреливавшийся, когда несколько человек в капюшонах захотели отнять у него конверт с секретными сообщениями, порученными ему майором Галасом, чтобы он, отвечая головой, передал их лично в руки генералу Миахе, человек, крика и ремня которого безумно боялись его дети, теперь покорно позволял моей матери брить его, повязывать на шею слюнявчик и накидывать на плечи вязаную шаль, чтобы не мерзла спина. Единственное, чего он никогда не допускает, так это помощи, когда он ходит в туалет. Мать говорит, что они купили деду специальный сосуд с пластмассовой трубкой, но он отказывается пользоваться им – возможно, пробовал, но у него не получается из-за дрожания рук. Когда он поднимается, пересекает комнату и открывает дверь в туалет, проходят долгие минуты, в течение которых моя мать и бабушка тревожно прислушиваются к каждому звуку: кажется, он слишком задерживается, ничего не слышно, вдруг с ним что-нибудь случилось – приступ, обморок? Когда дома нет моего отца, они с ужасом представляют, что будет, если дед поскользнется на плиточном полу туалета и упадет: как они смогут поднять его, к кому обратятся за помощью? Ведь на площади Сан-Лоренсо половина домов пусты, а во все еще обитаемых нет никого молодого и сильного. Кто еще остался? Вдова Бартоломе, бывшая во времена моего детства дородной женщиной с лоснящимся от косметики лицом, а сейчас слепая и разбитая параличом; Лагунильас, восьмидесяти четырех лет, с безбородым лицом иссохшего ребенка, живущий в компании собаки и козы и останавливающий незнакомых прохожих на улице, спрашивая, не знают ли они, случайно, трудолюбивой и порядочной женщины, ищущей жениха; грустный светлоглазый человек, оставшийся недавно вдовцом и ни с кем не разговаривающий. Так выглядит теперь место, бывшее центром моей жизни, сердцем квартала с побеленными известкой домами и вымощенными переулками, где раздавались голоса торговцев и ржание лошадей, где многочисленные ватаги ребятишек устраивали ожесточенные перестрелки камнями или играли в процессии и фильмы, залезали в поисках птичьих гнезд на верхушки тополей, пробирались на лестницы и в подвалы Дома с башнями, разыскивая фантастическую мумию, и убегали, преследуемые неистовыми криками смотрительницы, размахивавшей пастушьим посохом. Склонившись над колодцем, там можно было слышать голоса соседей, а тихими августовскими вечерами доносились звуки из летнего кинотеатра и гром аплодисментов, которым встречали в конце фильма победную кавалькаду героев. Рядом с этими запертыми дверьми встречались зимой на рассвете группы сборщиков оливок, асфальт скрывает под собой корни срубленных тополей и твердую голую землю, где мы выкапывали ямки, чтобы играть в шары, чертили нумерованные квадраты классиков и ронго. На эти пустынные углы, так же тускло освещенные, как и прежде, выходили по вечерам соседи посидеть на свежем воздухе, и я внимательно слушал их разговоры, почти никогда не понимая их, и смотрел на стены, где висели головой вниз неподвижные гекконы, ядовитая слюна которых делала лысым всякого, кто выпивал воду из кувшина, куда они плюнули.



Помимо своей воли я снова возвращаюсь туда, несмотря на то что живу в других языках, прячась в них, как в чужом обличье, и путешествую по городам, названия которых они лишь читали на освещенной полосе радиоприемника, передававшего сериалы и песни Антонио Молины и Хуанито Вальдеррамы. Даже если бы Надя не лежала рядом со мной в темноте, не обнимала бы меня и не просила, шепча на ухо, чтобы я рассказал ей, какие они были, как жили, как представляли себе мир, как могли понять и принять мой отъезд, откуда брали смелость и чистоту, чтобы жить без злобы, не зачерствев от страдания. Тогда я повторяю ей то, что рассказали мне другие. с таким чувством, что говорю не о своей собственной Жизни, а об ином времени, таком далеком, что свидетелем его не мог быть я сам, если только это местоимение не заключает в себе более чем одну личность и не простирается глубже и дальше, чем мое сознание и моя несовершенная память, так же, как мое тело иногда исчезает и сливается с ее телом, и я не знаю уже, кому из нас двоих принадлежат эти руки, губы, дыхание и слюна. Кто вспоминает, кто говорит и кто видел, как слепой Доминго Гонсалес спускался по улице Посо, ощупывая мостовую и решетки на окнах концом палки и всегда держа правую руку в кармане пальто, где вырисовывались очертания пистолета или булыжника? Кто, мучаясь бессонницей в своей спальне, слышал в полночь, как мимо нашей двери, касаясь стен, проходил человек, останавливался возле своего дома, доставал огромный ключ и возился с ним несколько невыносимо долгих минут, чтобы открыть дверь, бормоча что-то вполголоса, оборачиваясь в ужасе на звук шагов в темноте, думая, что это ослепивший его человек вернулся, чтобы убить? Кому принадлежит воспоминание или сон о том, как он заблудился ночью на незнакомых площадях среди людей с факелами и знаменами в руках, в белых рубашках и с красными платками на шее? Кто видит лицо моего деда Мануэля, заросшее щетиной и желтое от ужаса и голода, прижатое к тюремной решетке? Кто ищет его дождливым утром, бегая вдоль колонны грузовиков, с зажженными фарами и заведенными моторами, где под брезентом со струящимися по нему потоками воды теснятся фигуры арестантов в наручниках? В один из первых вечеров после начала войны моя мать, которой было тогда шесть лет, потерялась на улице и была увлечена толпой, бежавшей в сторону воинской части, и моя бабушка Леонор несколько часов отчаянно искала ее по всему городу, наталкиваясь на мужчин и женщин, не обращая внимания на их крики и слыша выстрелы. Три года спустя она несла моему деду корзинку с едой в монастырь, где его держали в заключении, и увидела фары отъезжавших грузовиков: ей сказали, что в одном из них был ее муж. Бабушка бегала от одного грузовика к другому, пытаясь разглядеть моего деда среди лиц, смотревших на дождь из-под брезента, повторяя его имя сорванным голосом, заглушаемым ревом моторов и громкими приказами, но грузовики все отдалялись и, когда у нее уже не было сил бежать и перед глазами возникли красные огни последней машины, ей показалось, что она увидела мужа, махавшего рукой, будто прощаясь или зовя ее. Только тогда бабушка Леонор по-настоящему испугалась: до этого утра она не верила, что ее мужа могут убить. «Ведь он ничего не сделал, – говорила она себе, видя, как плачут другие женщины, – ведь он никому не делал ничего дурного, не крал, не убивал, его отпустят, когда во всем разберутся. Невозможно, чтобы человека арестовывали ни за что – просто за исполнительность и болтливость». Но уж язык – действительно его беда, она же, напротив, всегда предпочитала молчать, как и ее отец, в последние годы жизни погрузившийся в молчание, словно заточившись в доме с не пропускавшими воздух стенами, где он жил один со своей собакой, разговаривая с ней вполголоса, угнетенный не старостью, а непреодолимым тайным стыдом за то, что не знал своих родителей и звался Экспосито. Бабушка тоже, в восемьдесят пять лет, когда прошло уже больше века с тех пор, как мой прадед был оставлен в приюте, хранит в себе эту боль несправедливой обиды – так же как вспоминает каждый день своего сына, умершего от лихорадки шести месяцев от роду, и ту ночь, когда пришли сказать ей, чтобы она не ждала своего мужа, потому что его арестовали.

Она хранит все это внутри себя, настороженная и молчаливая, будто нет такой раны, которую время могло бы залечить. Она проклинает негодяев из южноамериканских телесериалов так же яростно, как проклинала злодеев из радионовелл или романов-фельетонов, которые читал нам дед зимними вечерами. Я вижу ее сидящей на софе в темно-синем халате и голубой шали, накинутой на плечи – почти слепую, с замутненным катарактой глазом, с седыми волосами, но поднятой головой, – с той же скрытой гордостью, которая видна на ее фотографиях в молодости – с четко очерченными широкими скулами, придававшими ее чертам архаичную красоту. Бабушка протягивает руку, гладит меня по волосам и лицу, чтобы представить с ясностью, которую зрение ей уже не позволяет, и говорит:

– Помнишь, как ты был маленьким и просил, чтобы я читала тебе по вечерам? – Спрашивает, где я живу и с кем. – Почему ты никогда не приезжаешь, и как у тебя только умещается в памяти столько слов, неужели ты понимаешь, что говорят эти иностранцы по телевизору?

Кого видит она, касаясь жесткого мужского подбородка и не узнавая своими руками детских черт? Кого вспоминает, когда спрашивает обо мне и ей не говорят, что в это время я, наверное, лечу на самолете, – иначе она уснет от страха. Кому бабушка приписывает голос, слышимый время от времени по телефону, который она упрямо держит возле лица, никак не понимая того невероятного факта, что он позволяет ей разговаривать с человеком, находящимся сейчас по другую сторону океана. Я помню ее стоящей на ступеньке рядом с прикрытой дверью и глядящей на улицу, куда она теперь почти не выходит: сложив руки и опираясь на мою мать, она смотрит, как я сажусь в такси, и прощается со мной, думая, что, может быть, видит меня в последний раз. Именно страх сильнее всего продолжает связывать меня с ними: где бы я ни был – каждый раз, когда среди ночи неожиданно раздается телефонный звонок, я в ужасе просыпаюсь, боясь услышать голос, который скажет мне, что кого-то из них только что не стало.



*****



Наверное, он видел, как перед его глазами возникает лицо – сначала легкие серые линии, потом пятна, все еще расплывчатые под колеблющимся слоем проявителя, – в красноватом полумраке лаборатории за плотной черной шторой и дверью, которую было запрещено открывать его глухонемому ассистенту, – в темной комнате, как говорил дон Отто Ценнер, его учитель, бывший отчасти спиритом, в том таинственном месте, где наука творила чудеса и из ничего – из воды и солей серебра, – возникали лица и взгляды людей, проявляясь на белом фоне картона под прозрачной жидкостью, будто нарисованные невидимой рукой или вызванные безмолвными чарами. Он увидел становившуюся с каждой секундой все более отчетливой фигуру замурованной девушки и вспомнил гравюру или фотографию картины, виденную им в архиве дона Отто: спящая или утонувшая женщина, почти плывущая в неподвижной воде озера, такая же бледная, как и эта, с такой же прической и в похожем платье. Это была Офелия – единственное, что он понял из подписи внизу, сделанной на немецком языке, – но у нее были закрытые глаза, а эта девушка пристально глядела на него со дна умывальника, который он использовал для проявки фотографий, и словно дышала под водой даже после смерти. Так она смотрела целых семьдесят лет и продолжает смотреть еще через полвека с фотографии, сделанной Рамиро Портретистом, – единственной увеличенной и вставленной в рамку из всего его архива: она была затеряна среди множества других и похоронена в них, под крышкой сундука, в своем новом заточении, как статуя, вызволенная из гробницы и лежащая потом в течение десятилетий в подвале музея.



Лишь проявив негативы, сделанные в Доме с башнями, Рамиро Портретист понял неотразимую власть красоты этой мертвой женщины и, не находя сравнения в реальности, не знакомый с живописью, вспомнил фотографии женщин, сделанные прославленным Надаром, на примере которого обучал его дон Отто Ценнер: нежная твердость взгляда и черт лица, неизменная элегантность, бросавшая вызов времени и утверждавшаяся в нем с ироничным и суровым величием. Ему показалось, что эта девушка была – так же как и они – из мира и времени, никогда не принадлежавших ни живым, ни мертвым, потому что мертвые не существуют, не имеют ни лица, ни взгляда. По крайней мере так говорили противники спиритизма – науки или суеверия, приверженцем которого Рамиро Портретист был в течение нескольких лет, оставив его частью из-за того, что почувствовал себя наивной жертвой шарлатанов, и частью из страха лишиться сна и сойти с ума, в особенности после того, как нашел среди бумаг дона Отто Ценнера альбом будто бы с фотографиями призраков, сделанными в начале века фотографом-спиритом из Майнца. Больше всего его пугало при взгляде на эти фотографии мертвых то, что они в точности походили на снимки живых, и это усугубило в нем все увеличивавшуюся склонность смешивать их между собой. Рамиро смотрел на человека, позирующего в студии, и, прежде чем спрятать голову под покрывалом, уже представлял, какое лицо будет у него на фотографии после смерти: об этом зловещем предвестии он забывал, лишь увидев в объектив перевернутую фигуру, когда торжественный господин, самодовольная дама или сановник в красном берете и орденах превращались в нелепых эквилибристов, пытавшихся сохранить вниз головой все свое смехотворное достоинство. Столько раз видевший людей вверх ногами через объектив своего фотоаппарата, Рамиро в конце концов потерял всякое уважение к власти и приобрел тайную непочтительность: встречаясь на улице с высокопоставленным военным, воинственным священником или дамой в мантилье и пальто с каракулевым воротником и приветствуя их смиренным наклоном головы, он невольно представлял их шагающими вверх ногами и с трудом сдерживал приступ смеха. С годами он стал испытывать к человеческому роду равнодушие врача, привыкшего видеть на экране высветленный рентгеновскими лучами скелет, и, рассматривая только что сделанную фотографию, думал, что со временем она станет, как и все остальные, изображением умершего. Из-за всего этого Рамиро постоянно мучило подозрение, что на самом деле он не фотограф, а своего рода преждевременный могильщик: это произошло с ним от одиночества, как говорил он с грустью майору Галасу, от того, что он больше наблюдал, чем жил, и не общался ни с кем, кроме глухонемого, который был по большому счету воскресшим, потому что его сочли мертвым, вытащив из-под обломков разрушенного бомбой дома, где погибли его родители. Он открыл глаза в гробу за несколько минут до того, как его собирались заколотить, и с тех пор не произнес ни слова, не подавая признаков, что что-то слышит, и жил в тишине, как в бутылке с формалином. Он на всю жизнь остался большим ребенком и со временем становился все более чудаковатым, услужливым, тихим, глядел на Рамиро своими совиными глазами и ходил по студии и подвалу, где находились лаборатория и архив, с неизменным выражением удивления и страха, словно видя в воздухе лица мертвых с фотографий.



Рамиро увидел, как под розоватой жидкостью появились рот, волосы, улыбка, взгляд, руки, вырез платья, блестящее пятно медальона, и наблюдал за их появлением, как игрок в бильярд, любующийся кульминацией неожиданной случайности или своего только что открывшегося мастерства. Он с благоговением погрузил пальцы в проявитель и взял карточку за острые края, боясь запачкать ее или стереть своим прикосновением этот чудесный образ. Повесив снимок, с которого все еще стекала жидкость, на прищепки, Рамиро, потрясенный, вышел из лаборатории, и в соседней комнате глухонемой уставился на него с неподвижностью коровы или мула, словно заранее знал, что он выйдет из лаборатории с таким выражением лица. Фотограф повалился в кресло за рабочим столом, прежде принадлежавшим дону Отто Ценнеру, как и все в студии – от камер до крашеных занавесей и бюстов знаменитых людей, – и сделал усталый знак правой рукой. Глухонемой с осторожным усердием включил граммофон и порылся в шкафу, чтобы достать то, что, как он хорошо знал, ожидал Рамиро – бутылку немецкого ликера, непроизносимое название которого звучало, как плевок, а сам он имел свойство валить с ног любого, кто отваживался его попробовать. Когда дон Отто Ценнер оставил свое дело и студию и отправился из Махины на родину, чтобы присоединиться к бронированным дивизиям рейха, в подвале еще оставалось полдюжины больших бутылок, которыми он запасся, предвидя разруху, неминуемо грядущую с близкой победой большевизма. Он был богемным художником-доктринером накануне войны в Европе, во время которой дослужился до звания сержанта, и после перемирия, или позорной капитуляции, как уточнял он, ораторствуя в кафе – с раскатистыми «р» и яростными ударами кулаком по мраморному столу, – оставил живопись и занялся фотографией, открыв студию в Берлине. Однако через несколько месяцев неопределенности и нужды Ценнер потихоньку стал перебираться на Запад, спасаясь от неотвратимого нашествия азиатских орд, которые уничтожили Романовых и скоро могли вторгнуться в Европу, ослабевшую после падения центральных империй. В конце концов дон Отто нашел пристанище – но не покой, поскольку всегда продолжал бояться, что его настигнет неумолимая лавина Красной армии: в этом маленьком городе, частично обнесенном стеной и как будто далеком от волнений мира, он очень скоро приобрел своим искусством известность, близкую к славе, – чего никогда бы не достиг в неблагополучной и униженной Германии периода Веймарской республики.



Мотоцикл с коляской и авиаторские очки, надеваемые Ра-миро во время вождения, принадлежали дону Отто, как и деревянный «першерон» с желтой гривой и стеклянными глазами, на которого забирались дети, чтобы сфотографироваться в кордовской шляпе.

– Я все оставляю тебе. Если не вернусь, ты будешь моим наследником и апостолом, – сказал Рамиро дон Отто при неожиданном прощании: узнав, что «железные дивизии» вторглись в Россию, в приливе патриотического безумия он снова решил пересечь в обратном направлении всю Европу, чтобы присоединиться к победоносным войскам рейха.

На вокзале, одетый в свою военную форму четырнадцатого года, хранившуюся более двадцати лет в привезенном с родины чемодане, в остроконечной, только что начищенной до блеска каске и с противогазом, висящим, согласно уставу, на шее, дон Отто попрощался, отечески и по-военному обняв Рамиро Портретиста, своего ученика – первого и единственного последователя, почти приемного сына. Он взял с него клятву продолжать служение высокому искусству студийной фотографии и, прищелкнув каблуками, сел в скорый поезд на Мадрид, после чего исчез, прощаясь по-римски из окошка, окутанный черным дымом паровоза. Возможно, все это было следствием старческого слабоумия и необратимых последствий шнапса, потому что, хотя о доне Отто не было больше никаких точных сведений, говорили, что его поход в русские степи завершился в Алькасаре-де-Сан-Хуане, где за пьянство и нарушение порядка он был отведен в полицейский участок, а потом надзиратели, которых он стал бодать острием своей шапки, мыча по-немецки, отвезли его в сумасшедший дом в Леганес или Сьемпосуэлос.

До отъезда дона Отто Рамиро только торопливо и тайком прикладывался к бутылкам с водкой. Однако оставшись один, он стал невольно копировать худшие привычки своего учителя, садясь каждый вечер в подвале, чтобы разглядывать лица мертвецов на сделанных за день фотографиях, попивая шнапс и слушая немецкие пластинки. Среди них была, к его восторгу и несчастью, только музыка Шуберта – тоскливейшие песни с фортепианным аккомпанементом и отрывки из камерных произведений, которые Рамиро знал наизусть, поскольку слышал их с того самого времени, когда поступил к Отто в ученики, не обращая на эту музыку никакого внимания, как если бы это был дождь или уличный шум. Невозможность обновления запасов водки спасла его от алкоголизма, но от Шуберта уже нельзя было излечиться – даже когда пластинки были до такой степени заиграны, что он не столько слушал музыку, сколько угадывал и вспоминал ее при перепрыгивании и треске иголки – подобно тому, как слепой вспоминает цвета, все более искаженные забвением и темнотой.

Возможно, воздействие Шуберта не было бы столь губительно без обнаружения в Доме с башнями нетленной женщины, что совпало с особо тоскливым периодом в состоянии души Рамиро Портретиста, человека слабохарактерного и подверженного депрессии – меланхолического, как говорил он сам. Он даже без предательского влияния немецкого напитка был склонен к грусти и состраданию к самому себе и прожил годы после войны, придавленный тоской, как в бесконечный воскресный вечер. Он стал воображать себя одиноким, непонятым артистом, созданным для бедной богемной жизни и назидательной героической смерти в расцвете лет, а теперь прозябающим в этой жалкой провинции, где не только успех, но и провал были невозможны – по крайней мере тот провал, которого бы он желал для себя – громкий, величественный, с торжественностью оперы и романтического самоубийства, а не эта спячка, в которую погружались неудачники в Махине. Штатные поэты муниципалитета, композиторы, писавшие жалкие сюиты для приходского оркестра и хора, поэты-священники, поэты-служки и даже поэты-полицейские, как инспектор Флоренсио Перес (если была правдой настойчивая молва, бесчестившая его, будто речь шла о его мужественности). Артисты со свидетельством о многодетной семье и членским удостоверением, художники, заведовавшие аптеками и хранившие, как славные знаки отличия, жалкие вырезки из провинциальных газет… Рамиро фотографировал всех – напыщенных и самодовольных перед лампами студии, висящих вниз головой в объективе камеры, как летучие мыши, упершихся с задумчивой важностью локтем в край стола или указательным пальцем в щеку, перед занавесом с балюстрадами и перспективами садов, у колонны с гипсовым бюстом какой-нибудь германской знаменитости, которых почитал дон Отто, когда был в здравом рассудке. Скрывшись, как шпион, под покрывалом камеры, за стеклянным глазом, безнаказанно наблюдавшим непроизвольные выражения лиц и тревожные взгляды, Рамиро Портретист с растущим разочарованием осознавал ничтожность местных важных персон, посещавших его студию, искусственную или бессмысленную красоту женщин, неизбежность оплывания жиром, облысения, глупения и деградации. Садясь по вечерам слушать Шуберта и пить шнапс, Рамиро перебирал свои последние фотографии, ища хоть одну, достойную великих художников прошлого века, почитаемых доном Отто, но находил лишь банальные, озлобленные или напыщенные лица, которые даже возвышенный Надар не смог бы облагородить. Он делал знак, и глухонемой, находившийся на почтительном расстоянии и глядевший на него не мигая, как толстый и послушный служка, наполнял его пустой стакан. Когда пластинка заканчивалась, Рамиро приказывал глухонемому поставить ее на начало – на просветляюще-тоскливый квартет «Смерть и девушка», больше всех нравившийся ему из Шуберта и неизменно заставлявший вспоминать свадебную фотографию, сделанную несколько лет назад, когда он был еще помощником дона Отто. Он принимался искать ее, неловко двигаясь из-за притупляющего воздействия алкоголя и разрушительной страстности музыки, но, даже не найдя этот снимок, прекрасно помнил человека в военной форме и невесту, державшую его под руку, – очень стройную, с большими светлыми глазами, почти прозрачной на висках кожей и короткими каштановыми волосами – дон Отто сказал, что в профиль она похожа на даму Возрождения. Потом они узнали, что на следующий день после свадьбы она выглянула на балкон, услышав перестрелку на крышах, и шальная пуля убила ее. Опьяненный водкой и музыкой, Рамиро Портретист смотрел на эту девушку, сфотографированную им самим на пороге смерти, и достигал одновременного пароксизма горя и счастья, ставшего хроническим и намного более острым с тех пор, как он увидел возникающее в ванночке с проявителем лицо нетленной женщины. Название его любимой пластинки показалось ему тогда пророческим: «Смерть и девушка». В ту ночь он подумал, сравнивая свадебную фотографию и снимок, сделанный по заказу инспектора Флоренсио Переса, что обе женщины походили друг на друга и были объединены общей судьбой. Не была ли девушка, умершая в 1937 году, перевоплощением другой, не повторились ли почти семьдесят лет спустя восторг и искупление преступной любви, не поднялась ли она, сонная, с кровати и не подошла ли к окну, услышав обольстительный голос смерти – так же как замурованная в Доме с башнями женщина и девушка Шуберта?



У Рамиро дрожали руки, он поочередно глядел то на одно, то на другое лицо при свете лампы на рабочем столе и с каждым разом находил их все более похожими. Особо не церемонясь, он сказал глухонемому, чтобы тот шел спать. Обладающий буйной фантазией и очень робкий, Рамиро с пятнадцати или шестнадцати лет жил в удобной непорочности усердного семинариста. Его близкое общение с реальными женщинами становилось все более трудным и намного менее приятным, чем отношения с некими девушками, стриженными «под мальчика», как говорили в Махине, которые курили, обнаженные, и принимали экстравагантные эротические позы на фотографиях, привезенных Отто Ценнером из Берлина. Он некоторое время был им неверен, узнав о внезапной смерти невесты, сфотографированной накануне, и отказался от них совсем, как от постыдных знакомств и увлечений юности, когда глаза нетленной девушки, как казалось, взглянули на него и заблестели, словно ожившие воспоминанием. Он убрал фотографии, запретил себе последний стакан шнапса, потому что, встав на ноги, заметил, что пошатывается, остановил граммофон, долго и беспокойно ворочался в темноте, мучимый бессонницей, и когда наконец заснул, слышал во сне «Смерть и девушку», но не квартет, а оркестровую версию, которую никогда прежде не слышал. По мере того как звучала музыка, девушка все яснее вырисовывалась перед ним – с той же водянистой медлительностью, с какой возникла в проявителе. Он проснулся от того, что кто-то шептал ему на ухо: «Рамиро, Рамиро Портретист» – таким тоном, каким с ним никогда не говорила прежде ни одна женщина. После двух мучительных бессонных ночей он вышел из дома с осторожностью вора и бесцельно зашагал по пустым площадям и переулкам Махины, не желая приближаться к району Сан-Лоренсо, но зная, что, помимо воли, все равно в конце концов попадет туда, будто его влекла музыка, продолжавшая звучать в воображении, или голос, так нежно произнесший во сне его имя. Во внутреннем кармане его плаща был спрятан, как оружие, электрический фонарь, кроме того, он взял с собой флягу водки и авиаторские очки с абсурдным намерением использовать их как маску в случае необходимости. Алкоголь и ночное одиночество придавали ему безрассудную смелость и сомнамбулическую жажду приключений, которые по утрам с похмелья обычно превращались в депрессию и раскаяние. К тоскливости Шуберта в эту ночь прибавлялись мягкие некрофильские мотивы болеро негра Мачина под названием «Жди меня на небе», которое Рамиро слышал несколько часов назад по радио. Лампочки на углах погасли, и ни в одном из окон не было видно света, как в не столь давние времена противовоздушных тревог. Только луна слабо освещала город, и лишь он, Рамиро Портретист, как казалось, жил в нем. На площади Генерала Ордуньи даже балкон инспектора Флоренсио Переса не был освещен. Рамиро спустился по улице Растро (сейчас – Кейпо-де-Льяно), идя вдоль домов, прилепившихся к городской стене. Содрогаясь от волнения и стыда, как в те несколько раз, когда осмелился посетить публичный дом, он завернул за угол улицы Посо, на перекрестке, открытом ветрам с Альтосано и пустырей Кавы, и, оборачиваясь, видел за собой длинную тень пьяного Фантомаса и слышал эхо своих шагов по мостовой. Но нет – то, что он слышал, было не эхом, а медленными шагами другого человека, чья тень едва отделялась от стен. Рамиро Портретист спрятался в проеме двери и увидел, как тот человек приближается с неумолимостью призрака: шаги гулко отдавались в его затопленном алкоголем мозгу, уничтожая музыку, скрипки Шуберта и блеющий голос негра Мачина. Рамиро слышал и другой настойчивый и непонятный звук – легкий, непрекращающийся, сухой, смешанный с шарканьем подошв. Это был стук металлического наконечника палки, бившейся об углы и бордюры тротуаров и превращавшейся в барабанную дробь при соприкосновении с решеткой какого-нибудь окна: человек шел очень медленно, касаясь своим пальто побеленных стен и держа в руке палку, – несомненно, это был слепой, но что делал слепой в этот час на улицах Махины, почему преследовал Рамиро?



Дрожь ужаса сотрясла фотографа и почти вернула ему ясность мысли, но он еще глубже вжался в проем двери, пытаясь укрыться, просунул руку под пальто, ища утешение во фляге с водкой, и, сделав всего один глоток, снова погрузился в великолепие музыки и туман опьянения. Нельзя было шуметь, даже дышать: слепой был уже в нескольких метрах от него и при малейшей неосторожности, сдвинувшись хоть на миллиметр, он был бы обнаружен – слепые обладают сверхъестественным слухом и будто угадывают все происходящее рядом с ними, чувствуют присутствие чужаков, как животные. «Он услышит биение моего сердца», – подумал Рамиро, но сам прислушивался лишь к шагам этого человека, трению его пальто о стену, сухим ударам наконечника палки и глухому бормотанию, как будто он шептал на ходу молитвы. На несколько секунд фотограф увидел перед собой тень, тусклый блеск очков и металлического наконечника, ощупавшего ступеньку, на которой он стоял, и почти коснувшегося его туфель. Медленная и бесформенная фигура слепого, покачиваясь на тротуаре, остановилась на мгновение в шаге от Рамиро Портретиста, слегка повернулась в его сторону, двигая палкой, будто ощупывая препятствие, и удалилась с нечеловеческой и бесконечно долгой размеренностью, как ожившая статуя в бронзовых ботинках. На площади Сан-Лоренсо шаги раздавались с большей гулкостью, и Рамиро пошевелился, когда услышал звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине, и грохот захлопнувшейся двери. Слепой жил очень близко, в доме на площади, за одним из трех голых тополей, достигавших своими ветвями самых верхних окон. Он позволил себе еще один глоток, потер закоченевшие руки, и в его воображении снова зазвучала величественная грусть квартета Шуберта. Над портиком Дома с башнями угрожающе вырисовывались силуэты фигурных водосточных желобов. Здание занимало целый квартал, и фотограф решил, что будет несложно войти внутрь, перебравшись через полуразрушенную ограду задних дворов.

Рамиро не боялся, что его поймает смотрительница. Он был настолько одурманен водкой, бессонницей, музыкой и призраками с фотографий, что не боялся ничего, не понимал, что пьян, и думал, будто тень, напугавшая его несколько минут назад, была лишь плодом воображения, разыгравшегося в темноте. Ему уже не нужно было вспоминать мелодию Шуберта или пытаться насвистывать ее – он чувствовал, как музыка бурлит в его крови, смешанной с алкоголем, натягиваясь на высоких нотах, словно готовая оборваться, и потом успокаиваясь, когда у него уже почти останавливалось сердце, давая несколько мгновений безмятежности, после которых снова возвращался поток тоски, траура и дерзости. Он не помнил, как спустился в подвалы Дома с башнями и одновременно глубины своей собственной души, замутненной алкоголем и растроганной музыкой. Он оказался перед нишей, где по-прежнему сидела девушка с открытыми глазами, руками, сложенными на коленях, будто не спала, ожидая его. Она показалась ему совсем маленькой и словно расплывчатой из-за пыльного нимба локонов – менее красивой и устрашающей, чем на фотографиях, почти домашней, скучающей и унылой. Теперь, находясь перед ней, Рамиро не знал, что делать, и в тумане его опьянения стало проблескивать слабое осознание нелепости и бессмысленности ситуации. При столь близком рассмотрении ее локоны казались обтрепанной паклей, как волосы куклы, глаза покрылись мутной пленкой, будто катарактой, и в уголках губ виднелись маленькие трещинки или морщинки, напомнившие ему женщин, макияж которых растекался при свете студийных ламп. Рамиро коснулся ее лица со страхом, что совершает осквернение, и почувствовал, что оно такое же сухое, холодное и словно присыпанное песком, как и камни подвала. Но ее взгляд, теперь мертвый и слепой, по-прежнему очаровывал его, а запах пыли, исходивший от ее одежды, вызывал головокружение, как духи со снотворным маком, которыми, как он читал, пользовались роковые женщины.

Рамиро коснулся ее лица, приоткрытых губ, шеи, скользнул пальцами к вырезу платья и заметил край бумажного листа. Требовалась предельная осторожность, он должен был успокоиться, чтобы его руки не дрожали. Он повернулся к ней спиной, из уважения, отпил немного водки и потер разжатые вытянутые пальцы, как вор, собирающийся разгадать шифр сейфа. Бумага может рассыпаться, когда он попробует развернуть ее. Рамиро вытащил записку и раскрыл с осторожностью, с какой разделял бы крылья засушенной бабочки, однако, несмотря на это, она распалась на четыре части. Он плохо видел, из-за шнапса сливались буквы, свет фонаря ослабевал, грозя погаснуть, и тогда он не найдет выхода, заблудится в подвалах, наталкиваясь, как слепой, на углы, старую мебель и остовы карет; его обнаружит грозная смотрительница, и через несколько часов он будет публично опозорен и, возможно, посажен в тюрьму. Рамиро уже представлял себе бесстрастное и мрачное лицо инспектора Флоренсио Переса, разорение своей студии, нищенство и приют для бедных. Как враждебные бури, музыка и страх потрясали его сознание: музыка вырастала до финального взрыва утешения и рыдания, а страх овладевал им, будто тьма, едва нарушаемая светом фонаря, а в Центре, перед глазами, в воспоминании сна и фотографии, возникающей под блестящей красноватой жидкостью проявителя, сидела непохороненная девушка, беззащитная, замурованная в подвале Дома с башнями, хранящая на алебастровой груди тайное любовное послание, вернувшееся на свет через три четверти века. Рамиро Портретист прочитал его не той же ночью, а лишь на следующее утро, когда проснулся на тюфяке в лаборатории, чувствуя запах рвоты и химических веществ и слыша треск иглы, вращавшейся в граммофоне и словно сверлившей ему мозг. Он заснул прямо в пальто и авиаторских очках, хотя не помнил, чтобы надевал их; рядом стояла пустая фляга из-под водки – Рамиро сбросил ее на пол, чтобы его снова не затошнило. Он с трудом, медленно раскрыл сжатую ладонь и обнаружил в ней четыре одинаковых кусочка жесткой желтой бумаги. Возвращение из Дома с башнями стерлось из его памяти. В водке это самое плохое, объяснял он майору Галасу, она крадет у человека часы его жизни.

Последнее, что он помнил, был страх остаться запертым в темном подвале, мяуканье кошки, неподвижная тень экипажа с лошадьми. Он поднялся в студию, где глухонемой уставился на него с испуганным спокойствием, с каким глядел бы на мертвого, выходящего из своей могилы. Рамиро знаками приказал ему уйти и, все еще не снимая пальто и каучуковых очков, прилипших к потным вискам, повалился на стул в маленькой комнате, служившей архивом, и разложил перед собой под яркой лампой четыре клочка бумаги. «Положи меня, как печать, на сердце твое, – прочитал Рамиро, когда смог собрать фрагменты, и ему показалось, что, читая, он снова слышал квартет Шуберта, а музыка слов, написанных фигурным мужским почерком, оживляла кровь и вызывала прилив беспричинной нежности и жалости к самому себе, – как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее». Опустошенный похмельем, ослепленный слезами, стонущий, как теленок, Рамиро Портретист понял, без сожаления и надежды, что великой любовью его жизни была женщина, замурованная за тридцать лет до его рождения.

– Но я больше никогда ее не видел, – сказал он майору Галасу, как будто говоря о женщине, которую знал живой.

Две или три ночи спустя он, осушив одну из последних бутылок водки дона Отто, снова набрался смелости и вернулся в склеп прежней дорогой, но на этот раз его фонарь осветил лишь пустую нишу.



*****



Я смотрю на их лица и чувствую, что никогда не знал их по-настоящему, никогда не понимал, какие они были, кто они вне и вдали от меня, о чем вспоминают, что знают, как жили в тяжелые времена голода и страха – не века, а годы назад – незадолго до моего рождения, когда мои родители поженились и едва могли заплатить за проживание в мансарде и фотографии, сделанные им Рамиро Портретистом. Возможно, тогда они и не помнили, что он уже фотографировал их, когда они были детьми и на их невинных лицах было начертано предсказание будущих невзгод: мой отец в пиджачке, галстуке и коротких штанишках возле колонны с собакой из гипса; мать, в белых альпаргатах[4], темных гольфах и с бантом в волосах, – в двенадцать или тринадцать лет, с одним из младших братьев на руках. Рядом с ней возвышается, как дерево, мой дед Мануэль – уже не в форме штурмовой гвардии, давно висящей в шкафу, где я ее и обнаружил, лысый, без светлого чуба, который был у него на свадебной фотографии, в брюках и жилете из сукна и рубашке без воротника, застегнутой до подбородка, торжественный, будто, позируя, он вспомнил, что некогда был сапером и обольщал женщин, едва взглянув на них из-под козырька своей форменной фуражки. Дед с непривычной нежностью держит свою правую руку на плече моей бабушки Леонор, украдкой и с некоторой досадой глядя на моего прадеда Педро, не знающего, что его фотографируют, и сидящего, как каждое солнечное утро, на ступеньке возле дома с безымянной собакой у ног. Лица братьев моего отца, их обритые головы, тощие коленки, спустившиеся гольфы и взрослые пиджаки, перешитые моей бабушкой в бессонные ночи. Я не могу ни воображать, ни придумывать, почти не помню его слов, и, возможно, у меня уже не будет случая попросить, чтобы они рассказали мне об этом.

– Какой был концентрационный лагерь, куда тебя привезли? – спрашивал я деда. – Что чувствует человек, зная, что его легко могут приговорить к смерти? Что испытываешь, держа в руках винтовку, лежа в траншее и глядя на другую сторону в поисках лица или мелькнувшего силуэта, чтобы выстрелить в него?

– Я всегда закрывал глаза, – говорил дядя Рафаэль. – К тому же я так плохо стрелял, что и с открытыми глазами не смог бы ни в кого попасть. У меня начинали дрожать руки и коленки, как только я чувствовал запах пороха, взгляд туманился, а прицел двоился и троился. Я думал: «Ну уж нет, ведь они мне ничего не сделали – те, которые в другой траншее; что они могли мне сделать, если я их даже не знаю?» Так что я закрывал глаза, нажимал на курок и говорил себе: «Будь что будет». Но, хорошенько задумываясь обо всем этом, я приходил в бешенство: люди играли в стрельбу по мишеням и маршировали, вместо того чтобы заниматься каждый своим делом.



Об этом они иногда говорили – о чувстве абсурда и бессмысленности: им приказывали «нужно взять этот холм», но они думали, что, даже вытеснив противника, не смогут взять его, потому что холм останется на том же месте – голый и опустошенный бомбами, залитый кровью, усеянный трупами без лиц, с раскинутыми ногами и вывалившимися внутренностями.

– Холм останется там же, – повторял, качая головой, дядя Рафаэль, – и никто не сможет ни забрать его с собой, ни извлечь из него какую-нибудь выгоду.

Они не боялись: все происходило слишком быстро, чтобы можно было успеть испугаться; они голодали, их кусали вши и клопы, они умирали от холода в плащах и сходили с ума от жары в стальных касках, им ранили ноги военные сапоги, их мучили обморожения; они вспоминали про урожай, который не смогут собрать в этом году из-за войны, и писали при светильнике трудные, церемонные письма своим женам и родителям или диктовали их другим. «Дорогая Леонор, надеюсь, что по получении этого письма ты будешь в добром здравии, у меня, слава Богу, по-прежнему все в порядке», – прочитал я в письме деда, найденном в его ночном столике. Он писал не о поражениях и не о страхе военно-полевого суда, а о погоде или о том, что вспоминает ее и детей. Я представлял себе то место, как концентрационные лагеря в фильмах: выстроенные в ряд дома, койки из голых досок, сторожевые башни с прожекторами и громкоговорителями, проволочные ограждения под высоким напряжением. Но все было совсем иначе: сотни, тысячи людей блуждали как тени по пространству среди жнивья и оливковых деревьев, говорил мне мой дед, когда еще не потерял память и желание рассказывать, территория была обнесена забором из досок и кольев, как выгон для скота, и охранялась вышкой с пулеметами. Там не было ни зданий, ни учебного плаца, ни единого укрытия, где можно было бы спрятаться от дождя и холода. Они спали под ветвями оливковых деревьев, прислонившись к стволам или выступающим корням, растянувшись на земле в жаркие ночи, бродили дни, недели, месяцы, как заблудившиеся путники, сбивались в кучу и дрались, когда перед ними высыпали мешок черного хлеба, смотрели, как чернеют на земле и на ветвях маслины, которые никто не собирал в течение четырех-пяти лет. Они тупели от большой скученности, голода и скуки, постоянно ожидая письма, освобождения, приговора к смертной казни или пожизненному заключению, писали, если умели и могли раздобыть карандаш и листок бумаги. «С тобой прощается твой верный супруг, Мануэль» – замысловатая подпись, такая же, как голос и жесты деда. Наклонные, тщательно выписанные буквы, свидетельствующие о том, сколько труда ему стоило подобрать и затранскрибировать каждое слово крошечным, почти исчезавшим в пальцах карандашом со смоченным слюной кончиком полустершиеся от времени, искаженные орфографическими ошибками слова: «Напиши мне, как там урожай, здесь было много дождей и полно оливок, но никто их не собирает, а жаль». Моя бабушка в Махине, безнадежно далеко от своего мужа, потому что она не умела измерять расстояния, слышала шаги и свист почтальона, шедшего по улице Посо, и, прежде чем прозвучит удар дверного молотка, выбегала из дома, охваченная надеждой и страхом, поскольку чаще всего почтальон проходил мимо и, кроме того, вполне мог принести ей нерадостную весть: что ее мужа убили, что он никогда не вернется, так же как не вернулся старик из дома на углу, где поселился теперь слепой, который ни с кем не разговаривает. Слыша удары дверного молотка, бабушка чувствовала, как они болезненно отдаются в ее пустом желудке, чуть повыше – в середине груди; она открывала дверь и застывала с письмом в руках, только что вытертых о передник, с трудом читала свое имя – Леонор Экспосито, с облегчением узнавая почерк мужа, смотрела на имя отправителя, осторожно разрывала конверт и разглядывала загадочные слова, с трудом разбирая почерк и не в состоянии понять половину того, что он писал. Она читала по складам вслух, кусая губы от унижения и нетерпения, как в молодости, когда он упорно писал ей письма, скопированные из учебника «Каллиграфия и любовная, деловая и дружеская переписка». Сначала она возвращала ему все послания нераспечатанными, потому что так было положено, но когда стала принимать их, открывала очень редко, и не только потому, что едва умела читать – всегда можно было найти кого-нибудь, кто мог бы сделать это для нее, – но и потому, что не понимала, какая связь может существовать между ее собственной жизнью и написанными словами, которым она всегда приписывала пагубное влияние. Из-за диплома, до сих пор хранящегося в шкафу, ее муж перестал работать в поле, надел голубую форму с золочеными пуговицами и за короткое время стал таким бледным, как какой-нибудь конторский служащий. Люди, сообщившие, что ее муж арестован, принесли письмо в желтом конверте; чтобы навестить его в первой тюрьме, куда его посадили, нужно было предъявить бумагу, называемую пропуском, а теперь требовалась другая бумага, чтобы его выпустили из концлагеря. Ее отец, Педро Экспосито, был единственным человеком, вызывавшим у нее восхищение: он не умел ни читать, ни писать и заявлял с угрюмой гордостью, что ни разу в жизни не поставил крестика или отпечатка большого пальца под документом. А ее мужа, моего деда Мануэля, погубили именно слова, а не верность или чувство долга – всего лишь блеск звучных слов, так нравившихся ему.

– Шум и воздух, – презрительно бормотал мой прадед, разговаривая со своей собакой, с которой его объединяла, наверное, прежде всего привычка к молчанию.



– Где ты научился столько болтать?! – спрашивал он деда, когда тот рассказывал мне какую-нибудь историю о заключении или подвигах, и смеялся над ним: кто заставляет его столько говорить и вмешиваться так безрассудно в чужие жизни, вместо того чтобы заниматься своей собственной, всегда полной неудач и питающейся словами и выдумками, доверчивостью и тщеславием. – А теперь погляди на себя, – говорил прадед. – Остался полуинвалидом, оттого что столько работал, и ничего не получил, кроме жалкой пенсии; хорошо еще, что тебе зачли годы, когда ты был штурмовым гвардейцем, а то нам совсем было бы нечего сейчас есть.

Связанные друг с другом, как сиамские близнецы, глубокой старостью, страхом смерти и странной смесью раздражения и сочувствия, они проводят часы и дни перед телевизором и в последнее время, как говорит моя мать, уже не ругаются и не бросают друг другу в лицо упреки, которые, несмотря на забвение, возможно, продолжают отравлять их, как смертельные яды, действующие в крови без ведома сознания. Через сорок девять лет после того, как мой дед Мануэль освободился из концлагеря, не имея ничего, кроме старого плаща и Узелка с парой сапог, жестким черным хлебом и колбасой из конины, теперь, в Махине, он поднимается на ноги со старческой медлительностью, ощупывает пол резиновым наконечником палки и смотрит на недосягаемом расстоянии на свои ноги, продвигающиеся сантиметр за сантиметром по плиткам. Боль в ступнях смутно напоминает ему забытый переход, чувство, что ноги готовы треснуть, будто разрезанные ножом, а все тело и сознание покрылись грязью, потому что уже давно наступила ночь, а он в пути с самого рассвета. Он идет – неизвестно сколько времени и куда – и знает лишь, что ничего не ел и дорога никогда не закончится под его ногами и перед глазами: тропинка, затерянная в горах, прямое шоссе, будто придавленное солнцем к равнине, голубые холмы на горизонте, где он заблудится, когда наступит ночь, не имея другого света, кроме огонька сигареты, не слыша за многие километры пути другого звука, кроме своих шагов и звона колокольчика, привязанного к недоуздку мула.

– Так ему нравилось рассказывать, – объясняю я Наде, – рисуя все: темноту ночи, завывание волков, огонек зажженной сигареты, колокольчик, слышимый мной так живо, словно я сопровождал деда в этом переходе через горную цепь; эти банальные детали приобретали в его рассказах зловещее звучание пророчества.

Дед вспомнил про колокольчик, потому что услышал звон ложки о стакан, в котором моя мать приготовила ему лекарство: он не сможет выпить его, не пролив почти все на подбородок и грудь.

– Это с ним всегда случалось, – говорит моя бабуш ка Леонор, – он никогда не мог пить микстуру, лекарство или молоко, но если дело касалось вина – у него не проливалось ни капли, даже когда он пил из кувшина. Что за чудеса!

В памяти деда, как в дремотных видениях, смешивающихся с реальностью, звон ложечки превращается в однообразный звук колокольчика, а усталость в ногах незаметно возвращает его в одно из путешествий на другую сторону синей горной цепи, которую он показывал мне торжественным жестом с высоты своего роста, рассказывая о тех временах, когда пытался зарабатывать на жизнь спекуляцией (еще одно загадочное слово, услышанное мной от него), покупая картофель, фасоль и зерно в отдаленных деревнях и хуторах, чтобы продавать их потом в Махине. Но дед делал это не с размахом, как сосед Бартоломе, имевший деньги и связи и в несколько лет удвоивший свое состояние, а с такими скудными средствами и паническим страхом попасться жандармам, что не имел ни малейшей возможности подняться из нищеты и с трудом заплатил за мула, купленного в рассрочку в начале предприятия и издохшего зимней ночью под непосильным грузом на самом трудном откосе дороги, называемом склоном Храбрых, где он оставил его на милость снега и волков, чуявших издалека кровь, изрыгнутую животным (в рассказах деда Мануэля действие всегда происходило ночью, под снегом или дождем, под завывание ветра или диких зверей). Но он не знает, вспоминает ли это или видит во сне, делает еще один шаг и опирается на палку, боясь, что та сломается. Дед не различает воспоминания и сны, образы в своем сознании и фигуры, двигающиеся вокруг него или в телевизоре: в его памяти разрушились границы и разделение времени, и настоящий момент лишен реальности и правдоподобия, может быть потому, что лицам и вещам не хватает четкости очертаний, они беспричинно появляются, необъяснимо исчезают, как предметы, которые рассматривает и отбрасывает младенец. Также иногда появляюсь и исчезаю я сам, его старший внук: вхожу в комнату, целую его, спрашиваю, как здоровье, и он смотрит на меня с удивлением, словно не узнавая, улыбается и позволяет себя поцеловать, но внутренне сомневается, что я именно тот, за кого меня выдают. Когда он еще раз хочет взглянуть на меня, чтобы убедиться в своем подозрении, или снова открывает глаза, поспав несколько минут, оказывается, что меня уже нет в комнате, что прошли дни или недели за это мгновение сна; он спрашивает обо мне, и моя бабушка говорит:

– Да ты что, Мануэль, ты разве не помнишь, что он уехал, ты ведь недавно разговаривал с ним по телефону?



Дело не в том, что он не помнит – просто не может или не хочет выстраивать свои воспоминания по порядку: он видит детальные и абсурдные образы, как обрывки снов, смотрит на мою мать, протирающую перед ним клеенку мокрой тряпкой, и внезапно над пустым столом наклоняется другая женщина, моя бабушка Леонор – такая, какой была в молодости, когда они только что поженились и его сводила с ума сияющая белизна ее кожи и горячая нежность бедер. Тогда дед едва заметно улыбается, с прикрытыми влажными глазами и горестно сжатыми губами, будто, увидев на несколько секунд счастливые дни своей жизни, понимает, как далеки они сейчас: любовь женщин, гордость и отвага молодости, музыка парадов, когда он маршировал по залитой солнцем улице, поднимая глаза на балконы, где хлопали в ладоши девушки, опершись на трехцветные знамена. Через сорок девять лет после возвращения в Махину из концлагеря дед видит во сне или вспоминает, как идет ночью, усталый, засыпая на ходу, он так ясно видит себя во сне идущим, что, несмотря на усталость и голод, снова чувствует силу в ногах, поднимающуюся от пяток, как сок в растении, с наслаждением вдыхает чистый воздух и запах укропа, тимьяна и влажной октябрьской ночи.

– Двадцать четыре часа я шел без остановки, – говорил он мне.

Он решил не останавливаться до тех пор, пока не придет в Махину, и, чтобы ускорить шаг, представлял, что марширует на парадах четырнадцатого апреля.

– С высоко поднятой головой, прижатой к боку согнутой левой рукой, поддерживающей приклад «маузера», – объяснял мне дед, используя вместо оружия мотыгу, энергично поднимая правую руку до уровня плеча и размеренно дыша. – Вдох всегда носом, чтобы убить микробов, а выдох ртом.

В своей форме он был молодцеватее всех, но маршировка ему никогда не давалась – он всегда отвлекался, глядя на женщин в светлых платьях и с трехцветными кокардами, аплодировавших параду, в особенности саперам – самым высоким, первым из всех.

Дед улыбается и, возможно, сам не зная почему, наконец открывает глаза и не помнит только что виденный сон, глядит вокруг и не узнает комнату, где находится, ощупывает ноги под пледом и чувствует, что они закоченели от холода. Значит, это не он неутомимо идет ночью и марширует с узелком па плече вместо винтовки, ступая по гравию дороги в альпаргатах, которые не снимет до тех пор, пока не изотрется подошва, потому что хочет сохранить для горных тропинок сапоги, выменянные у одного заключенного на порцию табака. Он умирает от сонливости, усталости и голода, но не хочет ни останавливаться, ни съесть скудные остатки колбасы и черного хлеба, от которого откусил лишь пару раз, когда пускался в путь. Кто знает, сколько еще идти до Махины, когда он увидит вдали очертания ее башен на холме и городскую стену, Гвадалквивир, равнину, оливковые рощи, блестящую влажную зелень гранатовых деревьев в садах. Он засыпает на ходу и просыпается от резкого удара лицом о землю, встает и не может понять, где находится – во сне другого сна, на дороге без огней, которая рано или поздно должна привести его в Махину, в большую теплую комнату, где звучит музыка телевизионной программы и с трудом узнаваемый голос ворчит на него: «Что же это, Мануэль, опять ты заснул».

Но он не спит, не хочет спать, только идет и марширует, ища в темном небе первые признаки рассвета. Ему не верится, что он был так молод, день и ночь шел, будто его несло течение реки, почти без пищи, разговаривая, чтобы не заснуть, тихонько напевая фламенко голосом, похожим на голос Пеле Марчены. Эта страсть всегда жила в нем: как только дед выпивал две рюмки водки и слышал подбадривавшее хлопанье в ладоши, он запевал, тихо или срываясь на крик, как Мигель де Молина. Так, с песнями и выпивкой, он забывал обо всем и возвращался домой пьяный и без единого сантима, но ведь нельзя было всю жизнь только работать в поле не разгибая спины, с самого рассвета, а с наступлением ночи возвращаться домой, как лошадь в стойло. Но моя бабушка Леонор не желала этого понимать: как бы поздно дед ни вернулся, она всегда дожидалась его прихода и называла прохвостом, бесстыдником, пьяницей, словно он только и делал, что ошивался в кабаках, а не работал как проклятый, чтобы прокормить своих детей. Если бы он мог выбирать свою судьбу, то стал бы певцом, хотя должность полицейского тоже была неплоха – работа на всю жизнь и жалованье от правительства, карточка для кооперативного магазина, бесплатный проезд в трамвае и, кроме того, что больше всего ему нравилось, – уважение к форме, то, что женщины заглядывались на него на улице – такого высокого, как киноактер. Моя мать помнит его таким – с обтянутым ремешком фуражки подбородком и начальственным голосом.

– А ну-ка, – говорил он, – проходите, дайте дорогу, соблюдайте порядок в очереди, или я буду вынужден применить силу.

Кто бы мог подумать, что из погонщика мулов он превратится в сапера штурмовой гвардии!

И вдруг – катастрофа, как гром среди ясного неба, когда ему так хорошо жилось, несмотря на лишения последних месяцев войны и слухи о поражении на фронтах. Его это никак не касается, думал он со своей обычной самонадеянностью: разве он сделал что-нибудь дурное? Разве запятнал свои руки кровью?

– У кого совесть чиста, тому нечего бояться, Леонор, – сказал он моей бабушке в последнее воскресенье своей свободы, – а раз я не сделал ничего постыдного, то и не собираюсь прятаться.

Все оказалось кончено и потеряно навсегда в то утро, когда его увели в наручниках, как преступника, в начищенных сапогах, белых перчатках и парадной форме – его, который никогда ни во что не вмешивался. Деда даже чуть не расстреляли: это случилось, когда ополченцы заняли усадьбу, где он работал до войны, и хозяйка, очень его любившая, позвала его в свой особняк в Махине, бросилась перед ним на колени и сказала, заливаясь такими горькими слезами, что он сам едва не расплакался:

– Мануэль, ради всего святого, ты ведь не такой, как эти неблагодарные. Сходи в усадьбу и поговори с ними, может, тебе удастся хоть что-нибудь спасти, а уж я тебя отблагодарю.

Но когда он прибыл туда, вандалы уже подожгли дом, и ему удалось спасти из пожара лишь несколько книг и серебряных ложек, а также бюст Девы Марии дель Гавельяр, покровительницы Махины. Он вынес все это под пиджаком, и его вполне могли пристрелить или швырнуть в огонь – не за лакейство перед богачами и предательство своего класса, как говорили ополченцы, а за глупость, заявила моя бабушка Леонор, увидев его в подпаленной одежде и с черным от сажи лицом, как будто он только что поднялся из преисподней.

– Кто тебя тянул?! – кричала она ему. – Что ты потерял в этой усадьбе? Сказал бы сеньоре, чтобы она сама отправлялась защищать свое добро, если оно ей так дорого.

Он начинал говорить глухим голосом и принимал оскорбленный вид, изображая разочарованную или презрительную улыбку, перенятую, наверное, у театральных любовников: он, человек бедный, не имел другого достояния, кроме чести, и не мог отвергнуть мольбу женщины. Если дед и был приверженцем чего-нибудь, то только порядка: он всегда любил парады и церемонии и приходил в волнение, читая в «Эль Дебате» речи Хиля Роблеса и в то же время – Хулиана Бестейро и Асаньи. 15 апреля тридцать первого года он прослезился, прочитав в «ABC» обращение Альфонса ХШ к испанцам, но расчувствовался и когда на балконе муниципалитета поднялось трехцветное знамя, и плакал бы от восторга, увидев, как в Махину входят арабы и добровольцы. С этим ничего нельзя было поделать: от любых гимнов у деда мурашки бегали по коже; он слушал речь, смотрел на знамя или читал статью – и его глаза наполнялись слезами. Дед с одинаковым упоением аплодировал как на анархо-синдикалистском митинге, так и на проповеди реакционного священника. Не было страсти, которая бы его не заразила, и пламенной речи, не показавшейся ему великолепной. Когда дед присутствовал при политических дебатах в парикмахерской, он принимал поочередно и с одинаковым рвением точки зрения каждого из ораторов и, если его просили почитать вслух, соглашался со статьями из всех газет. Произносимые или написанные, слова опьяняли его подобно вину, поэтому по возвращении из парикмахерской у него голова шла кругом, как и после посещения таверны, и чтение двух враждебных газет заканчивалось таким же замутнением сознания, как при похмелье после смешения спиртных напитков.

Благодаря всеохватностп его энтузиазма мое детство наполняли замечательные незнакомцы: дон Сантьяго Рамон-и-Кахаль, дон Мигель де Унамупо, дон Алехандро Лерукс, дон Хуан де ла Сьерва, Ларго Кабальеро, испанский Ленин, дон Нисето Алькала Самора, дон Мигель Примо де Ривера, Ми-льян Астрай, генерал Миаха, майор Галас, Асанья, мадам Кюри, которой он приписывал изобретение радио, Рузвельт, Сталин, доктор Флеминг, Муссолини, Адольф Гитлер и даже император Эфиопии, чье изгнание заставило моего деда Мануэля так же искренне плакать, как и героизм свергших его итальянцев. Он называл императора Хайме Селассие или Негрус, воображая, что цвет его кожи был причиной прозвища, которым его называли в международной хронике. Замысловатые и красивые слова сверкали, как драгоценности, в его воображении: он называл гражданскую гвардию «Достойнейшей», хотя иногда перепутывал слоги, Барселону – «Графским городом», и знал, что «массы», о которых говорили газеты правых, представляли собой восставший народ, а Лига Наций находится в Женеве, хотя ему никогда не удавалось разобраться в карте. Дед путал линии границ и рек так упорно, будто это были явления одного порядка, и когда я хотел объяснить ему на карте в моей школьной энциклопедии, где находится Махина, он отказался поверить мне: она не могла быть такой маленькой, затерянной и так далеко от моря, ведь он видел его однажды утром с вершины горы Аснаитин, самой высокой в горной цепи, когда, валясь с ног от усталости, уже думал, что не выживет, за несколько минут до того, как взглянул на север и увидел, словно призрак, долину Гвадалквивира, окутанную неподвижным океаном фиолетового тумана, над которым возвышался, будто отдаленный остров, холм Махины.