Аллен Курцвейл

Шкатулка воспоминаний

Я стал обладателем шкатулки воспоминаний в 1983 году, на аукционе в Париже.

Мне всегда интересно выслушивать мнения людей, находящихся за пределами аукционного зала, о тех, кто находится в нем. Мужчины в строгих смокингах, пронумерованные деревянные трости, телефонные переговоры с Токио и Женевой! Люди рисуют в своем воображении электронные табло, сверкающие семизначными числами, удары молотка из слоновой кости и вежливые аплодисменты, когда какой-нибудь ханжа становится владельцем «бесценного» полотна, чтобы потом использовать его в качестве залога для покупки акций. Однако истинная атмосфера публичных торгов гораздо острее и напряженнее (за это, честно говоря, я и люблю аукционы).

В аукционных залах можно встретить ростовщиков в белых мягких мокасинах и сварливых вдовушек в туфлях от Селин (купленных на толкучке во время ежегодных распродаж). Все они бьются за какое-нибудь произведение искусства, выставленное на торги. Обычно ими движет одна цель – не дать другому получить то, что он хочет. Если посмотреть на витрины аукционного зала, то можно увидеть, что они помутнели от царапин, оставленных бриллиантовыми кольцами алчущих мужчин и женщин.

Примерно раз в неделю я охотно вращаюсь в этом дурном обществе, но не за тем, чтобы купить или выиграть, – хотя, должен отметить, редко отказываюсь от выгодных сделок, – а дабы расширить свои познания в области механики, живописи и истории рода человеческого. Именно так я и нашел шкатулку воспоминаний.

Приехал я рано, как и положено. Первым делом пролистал каталоги, прикрепленные к конторке. На аукцион было выставлено множество самых разных вещей: классическая мебель, вешалка с шубами, изделия из бронзы, маска племени догонов «девятнадцатого века», которой и десяти лет не дашь, на стенах – какие-то дешевые полотна. Выставили даже несколько электрических печатных машинок! Среди всего этого барахла, правда, выделялся один глобус. Каталог о нем никакой информации не давал. Я предположил, что модель земного шара выполнена в стиле ампир – его поддерживали черные с золотом кариатиды, а это вполне соответствует наполеоновскому времени. Глобус был действительно красив.

Я вышел из зала, решив поговорить с Буденом, продавцом предметов, имеющих отношение к науке, с которым я заключал сделку несколько лет назад. Буден разрешил мне воспользоваться его библиотекой (моя-то собственная осталась за много миль от Парижа). Выяснилось, что глобус действительно наполеоновской эпохи, и я вышел из магазина, сияя от радости и предвкушая победу.

Это было ошибкой. Мне не следовало идти к Будену до покупки глобуса. Вернувшись в зал после ленча, я обнаружил, что этот негодяй-торговец проверяет предложения, сделанные за день. Ему не потребовалось много времени, чтобы узнать – я вовсе не случайно пользовался его библиотекой. Ситуация накалялась. Появление Будена вызвало интерес еще одного покупателя, он, в свою очередь, привел друга, который, как оказалось, разбирался в глобусах. К тому времени, когда аукционист распродал все содержимое парижской конторы лондонских адвокатов (которая была источником этих печатных машинок и, отмечу, довольно милого парика) и принес глобус в зал, я оказался в компании еще четырех-пяти жадных покупателей, которые точно знали, что выставлено на продажу.

Торги начались спокойно, покупатели не показывали эмоций, что само по себе было плохим знаком. Три тысячи франков, три тысячи один, три тысячи два… И тут Буден выкрикнул: «Шесть тысяч!» Он поднял руку – и остальные покупатели присоединились к торгам с горячим рвением. Я тоже не отставал, но мой лимит был в скором времени исчерпан. Когда все закончилось, какой-то коротышка, не слишком уважаемый в обществе, торжествовал по поводу своего приобретения. Аукционист выставлял на продажу глупые безделушки, и знатоки своего дела покинули зал. Я уже собирался последовать их примеру, когда увидел… это.

В углу, за вешалкой с шубами, стоял предмет, который в каталоге описали крайне туманно, чего, собственно, и можно было ожидать: «Лот № 67. Шкатулка воспоминаний. 45 х 63 см. Происхождение неизвестно. XIX век».

Сначала я подумал, что даже сию расплывчатую дату проставили неверно. Передняя часть коробки была сделана из пузырчатого стекла, а это говорило о более раннем происхождении. Шкатулку запечатали, и я не мог посмотреть, что внутри, но выглядела она старой и пыльной. На задней стенке коробки стояли метки местных музеев. Я не стал изучать ящик обычным способом, мне вовсе не хотелось потерпеть фиаско, как произошло с глобусом. Я не проявил своего интереса, не пошел в библиотеку – доверился лишь самому предмету и его описанию. Выбор был очевиден.

Соперничество за коробку оказалось минимальным. И вот единственный удар молотка провозгласил вечный союз коллекционера и предмета. Меньше чем за минуту я стал обладателем небольшого и весьма причудливого осколка истории.

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, какую ценную вещь я приобрел. Как только я заплатил две тысячи франков плюс шестнадцать процентов комиссии, в зал зашел невысокий крепкий мужчина. Увидев, что у меня в руках, он крепко выругался и припомнил имена как минимум четырех святых. Джентльмен оказался итальянцем.

Вразвалочку он подошел ко мне и спросил, сколько я отдал за шкатулку. Я пожалел его и поэтому ответил. Нет, не совсем так. Конечно же, я понадеялся, что он откроет мне некую тайну моего приобретения. Узнав цену, джентльмен вспомнил еще нескольких святых, а затем стал просить, вернее, умолять продать ему шкатулку. Естественно, я отказался. В течение нескольких минут он называл суммы, во много раз превосходящие ту, что я заплатил. Позже я объяснил ему, что приобрел эту вещь не ради наживы, но буду рад любой информации, касающейся природы шкатулки. Будь пришелец завсегдатаем аукциона, он бы отказался мне помочь или попытался бы извлечь выгоду из ситуации. К счастью, он читал лекции по истории искусства и вдобавок оказался сговорчивым человеком.

– Вы когда-нибудь слышали о memento hominem? – спросил джентльмен. Он проглатывал некоторые звуки, и потому его слова прозвучали так: «Вы када-нить слышли о memento omeenem?»

– Memento hominem? – У меня были лишь смутные догадки на этот счет. – Часы и черепа – это люди без рук.

Он меня поправил:

– Вы путаете с memento mori, записями о смерти, обнаруженными на старых картинах и надгробиях в Европе.

Джентльмен объяснил, что memento hominem не напоминает нам о смерти, а, скорее наоборот, фиксирует отдельные моменты жизни. Каждый предмет в коробке обозначает какое-то важное событие в жизни составителя. Непонятно, по какому признаку отбираются предметы. Это могут оказаться самые обычные вещи, с которыми мы постоянно имеем дело в быту. Также он сказал, что особую популярность эти шкатулки приобрели в Швейцарии и Франции в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века. Пребывая в крайне возбужденном состоянии, он заявил, что у моего приобретения очень интересная, если не сказать странная история.

Я был крайне удивлен.

– И вы знаете, что это за история?

– Да, знаю…

И он рассказал, как однажды наткнулся на необычную книгу – увлекательную биографию, написанную во времена Французской революции. Книга имела странную композицию и называлась «Клод Пейдж: хроники инженера». В ней указывался список вещей, хранившихся в шкатулке, которую я только что купил. Проще говоря, мое приобретение было самым непосредственным образом связано со знаменитым французским гением-инженером доиндустриальной эпохи.

– Выдающийся человек! К тому же мученик – его казнь оказалась не менее трагичной, чем казнь Марии Антуанетты, и ознаменовалась гораздо более странными событиями.

Незнакомец пообещал дать мне на время свою книгу. Я поблагодарил его, попрощался и пошел к себе на квартиру, держа в руках лот № 67.

Дома я тщательно исследовал шкатулку, просветил ее двумя мощными фонарями, но не хотел открывать хотя бы несколько часов. Что за сила жила в этих предметах? И почему их заточили в темницу? Быть может, это предостережение? Или, наоборот, приманка? Что за причудливый мир таился за стенками ящика?

В конце концов я решил вскрыть шкатулку. Сделав это, я почувствовал, как история, которой было не меньше двухсот лет, вырвалась на свободу. Я вдохнул пыль, запертую в ящике долгие годы, – будто выпил крепкого варева, что готовили мои кельтские предки. Думаю, именно в этот момент на меня и подействовала магия шкатулки.

Я очень аккуратно извлек из нее предметы. Первой оказалась маленькая деревянная куколка – позже я узнал, что это манекен. Он сидел, скрестив ноги, в правом верхнем отделении ящика. Кажется, я рассматривал его как минимум час. Далее последовала простая пуговица, сделанная из рога какого-то животного, размером с монету в один франк. Затем – большая раковина, банка, высушенный овощ и еще несколько вещей. Я расставил их все на столе и уставился на пустую шкатулку, источенную червями. Скоро я почувствовал, как предметы «беседуют» друг с другом и со мной тоже.

В течение последующих шести лет я искал информацию и восстанавливал давно забытое, пытаясь раскрыть тайну жизни Клода Пейджа. Я консультировался с экспертами института Уэлком и Смитсоновского университета, а также, конечно, посещал Французскую национальную библиотеку. Но чаще я просто часами сидел и смотрел на шкатулку и предметы в ней. Вглядывался то в один, то в другой отсек, искал возможные связи между ними, думал.

Сейчас, собрав все свои записи воедино, я поражаюсь тому, сколько времени потратил на изучение этой реликвии. Зачем? Объяснить не могу. Думаю, все сводится к простому: я увидел вещь и захотел раскрыть ее тайну. Желание превратилось в одержимость. Одержимость в классическом, дьявольском значении слова – «стремление владеть чем-либо безраздельно». Только теперь не я владею шкатулкой, а она владеет мной.

Для кого-то, возможно, эти предметы не имеют никакого значения. Но не для меня! Так почему же пуговица, или раковина, или банка заслуживают подобного внимания? Чтобы найти ответ на этот вопрос, наберитесь терпения и прочитайте книгу.

Часть I

Банка

1

Иногда бывает весьма трудно найти источник чего-либо. Мы хотим узнать, как началась жизнь Клода Пейджа и как созрела идея его изобретения. Более того, нам необходимо придать этому некий особый смысл. А значит, я не могу не напомнить вам о прибытии 10 сентября 1780 года Бешеной Вдовы. Часто ее ставили в один ряд с восточным английским ветром Девоншира и даже с мистралем, северным ветром Франции, хотя на самом деле ничто не могло сравниться с» ее холодной хваткой. Она была сильнее и злобнее обычных английских и французских ветров. В парижских архивах говорится о том, что когда Вдова поднялась в 1741 году, то снесла колокольню с турнейской церкви – колокольню, построенную только за два месяца до этого, – и сбросила ее в свинарник одного фермера-еретика. Это событие дало возможность местному священнику отцу Гамо прочитать очередную горячую проповедь. Через десять лет Вдова опять нанесла удар, на этот раз сорвав с березы крупную ветку и воткнув ее в живот пегого пони, принадлежавшего Филиппу Роша. Последний оказался истинным католиком, и потому отец Гамо решил промолчать. Но налеты 1741 и 1751 годов были лишь прелюдией к бедствию 10 сентября 1780 года, когда Бешеная Вдова неожиданно и беспощадно атаковала жителей долины. Она сорвала не только черепицу с крыш, но и хвою с сосен! Она проскальзывала в незапертые ставни, в поисках незащитившихся человеческих тел. И наконец, атаковала: сводя судорогой ноги, делая нечувствительным коровье вымя, возбуждая дремлющие соски.

В тот вечер дом семьи Пейдж был защищен от атак Вдовы. Мадам Пейдж заметила легкие изменения в ее самодельном гигрометре[1] – веточке молодой ели, покачивающейся на ветру, а также обратила внимание на поведение дойной коровы, которая явно волновалась. Из всего этого мадам Пейдж сделала вывод, что непрошеный гость в лице Бешеной Вдовы уже рядом, и велела семье готовиться к его появлению.

Клод и его младшая сестра Евангелина закрыли все, что закрывалось, и завязали все, что завязывалось. Они привели в порядок черепицу на крыше, перед тем как запереться в доме – здесь огонь в камине еще мог сопротивляться Вдове. Фиделита, старшая из троих детей, возглавляла отряд, занимающийся поиском трещин в стенах и их заделыванием. Она ходила вдоль стен кухни и водила рукой вверх-вниз. Иногда она кричала: «Здесь дует!!!» – и поручала Евангелине замазывать трещину смесью грязи с соломой (ее собственное изобретение!). Фиделита приказала младшей сестре засунуть мешок гальки под порог и забить скважину замка кружевами, соединив таким образом два ремесла, прославивших деревню, – изготовление изделий из металла и кружевоплетение.

Когда окно занавесили драконовым ковриком, мадам Пейдж объявила: «Ну, теперь мы как у Христа за пазухой!» – и продолжила поджаривать сосновые шишки для детей. Эту сцену издатели того времени, работающие на публику, назвали бы слегка иронично: «Семейное счастье».

Клод устроился на чердаке, иногда посматривая на родственников через дырку в полу. В руках он держал тетрадку из грубой бумаги, подарок на День Всех Святых. Эта тетрадка всегда была с ним. Вообще-то ее подарили ему затем, чтобы тренировать почерк, о чем свидетельствовали ровные полоски поперек каждого листа. Правда, Клод нашел тетради и банке чернил другое применение – он использовал их для рисования.

Нос Клода терся о шершавый пол, когда он смотрел вниз через дырку, но это его не расстраивало. Вид, «как через папин телескоп», очень нравился мальчику, и в его тетрадке было много рисунков, сделанных с этого ракурса.

Он быстро нашел себе мишень, выбрав старшую сестру. Хотя Клод никогда не был особенно добр с Фиделитой, все же он старался поддерживать с ней спокойные отношения. Однако не выраженные на деле эмоции нашли прямое отражение в тетради с набросками.

Клод раскрыл причину столь рьяного желания Фиделиты заделать все трещины – она хотела построить карточный домик, а карточные домики, как известно, уязвимы перед сквозняками. Мальчик позавидовал тому, как Фиделита управляет своей младшей сестрой, разрешая ей только наблюдать и восхищаться многообразием своих талантов.

Таланты? Какие уж тут таланты! Клод всегда был более решительным в строительстве карточных домиков, он ставил фигуры друг против друга, чтобы они могли соперничать. Фиделите же явно не хватало изобретательности в конструкциях, вдобавок она полностью игнорировала тот факт, что король и валет соединяются верхушками, а рядом с королевой стоят какие-то шестерки-семерки. А еще она мошенничала: ставила карты в надрезы, оставленные ножом на столе. Поэтому Клод издевался над ней в своих рисунках, где карточная знать восставала против столь нерадивого архитектора. Он позволил червовому королю отрезать Фиделите левое ухо, которое походило на ручку кувшина, а королеве проткнуть один глаз. Подставка для дров превратилась в маленькую черную собачку, впившуюся девочке в ногу.

– Это будет поместье графа, – сказала Фиделита своей сестре.

Клод еле подавил смех. Домик скорее напоминал скромный монастырь, но уж точно не графское поместье с его причудливой и витиеватой архитектурой. Впрочем, внутренний двор, галерея и колокольня все же были запланированы. Евангелина приставала к Фиделите, выпрашивая у нее карты, но получала в ответ одни шлепки. «Твои руки слишком грязные!» – говорила старшая сестра. Последовала ссора, сопровождаемая злым перешептыванием. Испугавшись, что на шум придет мать, Фиделита все-таки дала сестренке три карты, тем самым успокоив ее. Девочки вернулись к своей работе, а Клод – к своей.



В дверь постучали, хоть и очень тихо. Бешеная Вдова как следует постаралась, чтобы заглушить звук. Мама Клода, присматривавшая за шишками, ничего не услышала. Зато услышала Фиделита – еще бы, с такими-то ушами-кувшинами! – но не обратила внимания на чьи-то призывы. Поэтому о прибытии нежданного гостя сообщил Клод. Мадам Пейдж приказала открыть дверь. Фиделита неохотно вытащила мешок с галькой и освободила замок от дорогого украшения.

Клод внимательно следил за тем, как встречаются плоды усилий Фиделиты и злобный ветер. Простонали замерзшие петли двери, потом застонала сама Фиделита. Сначала рухнули наружные постройки, затем внутренний двор, и к тому времени, когда в дом ступили ноги в тяжелых ботинках, от картонного поместья осталась одна колокольня.

Возле руин карточного домика стоял Жан-Батист-Пьер-Роберт Оже, аббат, граф Турнейский, кавалер королевского ордена Слона, коллекционер новых видов растений, натуралист, механик, философ, часовщик, старейшина долины и владелец того самого дома, который вдохновил Фиделиту на постройку своего – карточного. Аббат, чьи многочисленные имена и титулы будут опущены, дабы пощадить не только автора, но и читателя, извинился за несвоевременный визит.

– Ох, жаль, что мы не смогли приехать до того, как поднялся ветер! Мне нужно было закрепить громоотвод, – объяснил он.

Аббат приехал в качестве ученого и grand seigneur,[2] и, надо сказать, он прекрасно соответствовал обоим этим званиям, по крайней мере лучше, чем кто-либо другой в Турне. Он был крепким мужчиной, его кустистые брови топорщились над глазами подобно соломенной кровле, которую обычно стелили местные крестьяне на свои хижины. Под «крышей» светились маленькие голубые глазки, увеличенные парой очков (аббат жил в достатке), сквозь которые Оже восхищенно уставился на свисавшие с потолочных балок сушеные травы.

Аббат был просто очарован талантами и познаниями мадам Пейдж в ботанике. Даже к концу зимы, когда все жители долины мечтали об изобилии весенней ярмарки, мадам грезила лишь сбором травок. С весны до осени, когда другие пахали, сажали, собирали урожай, заботились о скоте, она рыскала по горам и долам в поисках грибов и трав. Затем она высушивала их у себя дома и раздавала всем желающим. Последним ее пациентом оказался Филипп Роша, точнее, его бурая кобыла, страдавшая артритом. (Бедному Филиппу не везло с лошадьми с тех пор, как Вдова выпотрошила его пегого пони.)

Аббат не скупился, щедро расплачиваясь с мадам Пейдж за лекарственные и съедобные травки, которые она собирала. Он бережно нес их домой и помещал в гербарий. Так как граф был безнадежным систематизатором и дрожал при одном упоминании бинарной номенклатуры, он переименовывал растения, чтобы хоть как-то подогнать свою классификацию под версию Карла Линнея. Он сообщил мадам, что в его кладовой есть горшочек с Упрямицей Пейдж, названной так потому, что «…и цветок, и вы – воистину решительные дамы!».

Мадам Пейдж тут же доказала справедливость сказанного, схватив аббата за руку и усадив его у камина. Она переобула его в деревянные башмаки и напоила одним из своих знаменитых отваров. А граф тем временем продолжал изучать травы, свисавшие с потолка. Он отмечал те, что были увязаны в узел (чабер, шалфей, эстрагон), и те, что не были (наперстянка, аконит,[3] толокнянка). Особенно его заинтересовали связки сушеных грибов.

Фиделита заканчивала реконструкцию галереи, когда ее работа была вновь прервана громким уверенным стуком в дверь. Незнакомец вошел в комнату. Его одеяние – длинный темный плащ, явно сшитый в Женеве, – свидетельствовало о принадлежности к реформистской церкви. Пришелец вел себя сдержанно, да еще и Бешеная Вдова, рвущаяся в дом, добавляла холодка к атмосфере. Незнакомец не улыбался, ничего не говорил.

Мадам Пейдж и его усадила к камину, однако даже на самое приятное, что может быть в таких условиях – близость тепла в холодную ночь, – он ответил благодарным молчанием надгробного памятника. Незнакомец постучал ботинками об пол, чтобы стряхнуть с них снег. Домик Фиделиты задрожал, и всем стараниям девочки пришел конец. После некоторого колебания гость все-таки надел деревянные башмаки, а свои ботинки аккуратно поставил рядом с другими, меньшего размера. Затем очень осторожно, экономя движения, он стянул с себя одновременно два слоя одежды, оставив рукава внутреннего платья в рукавах плаща.

Аббат и незнакомец выпили особый березовый чай мадам Пэйдж, но от шишек отказались. Оже поинтересовался, что это за травки свисают с потолка, и мадам особенно выделила толокнянку, как отличное мочегонное, и несколько других полезных снадобий. Незнакомец болтать не собирался, а потому молча подошел к столу и бросил на него свою тяжелую сумку, презрительно стряхнув карты на пол. Евангелина собралась было вернуть их на место, но гневный взгляд гостя ее остановил.

Прочистив горло и кивнув мадам Пейдж и аббату, незнакомец предложил им поговорить наедине. Надо сказать, что большие уши были характерным признаком всех троих детей, а не только Фиделиты, и поэтому из своего укрытия Клод мог кое-что слышать.

– Необходимо покончить с волнениями мальчугана, – сказал незнакомец.

– Он будет против, – ответила мама.

– Знаете ли, сейчас не время для возражений! Это происки дьявола, и мальчика нужно от них избавить!

От этой фразы у Клода пересохло в горле. Теперь он понял цель визита незнакомца и аббата. А то, как мать указывала гостям на чердак, еще больше напугало его. Молчаливый гость вернулся к столу и начал доставать из сумки инструменты. Он вынул небольшой коловорот, пилу, молоток и напильник.

Евангелина подумала, что гость – плотник. Она ошибалась, и об этом сообщили инструменты, появившиеся на столе чуть позже: тяжелый и громоздкий инвентарь костоправа, спринцовка, зажимы, сургуч и уретральный зонд (в те времена он выглядел так же устрашающе, как и сейчас). Хирург – а незнакомец был хирургом – осмотрел коробку с ланцетами и скребками. Увидев, что хозяйка не побеспокоилась о том, чтобы постелить скатерть, врач сам разложил на столе зеленое сукно, каким пользуются ростовщики и любители карточной игры ломбер. На него он складывал тампоны, пластыри, компрессы, бинты, лигатуры, нитки, аккуратно располагая предметы на одинаковом расстоянии друг от друга. Хирург внимательно осмотрел сверкающие скальпели, затем бросил на спинку стула ремни.

Мадам Пейдж не знала, о чем говорить, но и молчать не хотела. Как и все жители долины, она была падка на гномический жанр народного творчества – афоризмы. В конце концов мадам изрекла следующее: «Позаботишься о плуге, и плуг позаботится о тебе!» Эта неуклюжая попытка завести беседу не была поддержана хирургом. Тогда мадам Пейдж позвала сына. Клод выразил свое несогласие, запустив в собравшихся небольшой репой.

Семейное счастье рухнуло.

Фиделита подобрала снаряд и отдала матери – воистину отзывчивый ребенок! Она присоединилась к мадам Пейдж, уговаривая Клода спуститься. Он воспротивился даже с большей горячностью, продолжив воздушные атаки. Тогда за дело принялся аббат, суля обитателю чердака все земные блага. Когда цена возросла до увлекательной истории и нескольких конфет, Клод наконец съехал вниз, неуклюже зажав под мышкой тетрадку.

Он посмотрел на хирурга – хирург посмотрел на него. Незнакомец ожидал увидеть кое-что полюбопытнее – перед ним стоял длинношеий подросток десяти лет от роду, наиболее запоминающейся чертой которого были огромные зеленые глаза. (Мать называла их базиликовыми – этому растению она отдавала особое предпочтение.) Красивый худой мальчик не страдал кожными заболеваниями, хотя многие жители долины имели дефекты подобного рода. Большие уши (хотя и не такие большие, как у Фиделиты) украшали его голову. Он был одет скромно и небрежно, что, как правило, вызывало у людей изумление. Только не у Адольфа Стэмфли, хирурга и гражданина Женевы. Стэмфли считался человеком безупречным во всех отношениях, а значит, в рамках кальвинистской доктрины – почти безгрешным. Он всегда был вежлив и почтителен, даже если люди вокруг вели себя по-другому. Он считал, что его талант не имеет себе равных, а чистота инструментов говорит о его профессионализме. Он был непреклонен и любил отдавать распоряжения. «Пора начинать», – сказал он.

Два воина встретились за столом. Клод хотел схватить напильник, но хирург охладил его любопытство ударом ручки трепана (который наивная Евангелина приняла за коловорот) по костяшкам пальцев. Клод захныкал, а потом заревел. Мадам Пейдж постаралась утешить сына очередным афоризмом. «Бог успокоит ветер, дующий на остриженного барашка!» – сказала она. Мальчик побежал в угол комнаты.

Хирург сказал: «Мы не должны позволять мальчишке докучать нам своим хныканьем!» Он приказал Фиделите принести ведро снега. Девчонка, которая в обычной ситуации и палец о палец не ударила бы, выбежала за дверь быстрее, чем кукушка выпрыгивает из настенных часов. Ожидая Фиделиту, хирург посмотрел на карты, что лежали на полу, таким взглядом, каким нормальный человек смотрит на засиженную мухами коровью лепешку. «Их делают в аду», – промолвил он.

Клод попытался скрыть свой страх под вызывающим поведением. Он крикнул: «Нет, их делают в Безансоне!» (Вообще-то они были напечатаны в немецком округе Швейцарии, но такие детали лишь загромождают повествование.) Мальчик схватил карту, Старуху с косой, и швырнул ее в лицо Стэмфли. Последнему это крайне не понравилось, и он отбил карту рукой – она упала лицевой стороной вверх. Хирург скорчил отвратительную гримасу (хотя его лицо и в расслабленном состоянии было не слишком привлекательным) и двинулся к хозяйке дома. Рот врача, щелкавший подобно хирургическим щипцам, изрыгнул: «Операцию необходимо провести сегодня же. НЕТ, СЕЙЧАС ЖЕ!!!»

2

Оставалось только утихомирить Клода. Хирург достал из своих запасов настойку на ягодах можжевельника, носящую имя города, где он родился. (Ныне этот напиток известен как джин.) У мадам Пейдж были свои идеи на этот счет. Она не хотела упускать возможность опробовать свои богатые знания в области ботаники на практике. Хирург неохотно согласился, но поставил собственное условие: «Можете воспользоваться вашим средством, а я воспользуюсь своим».

Мадам Пейдж сначала хотела напоить Клода липовым чаем, лекарством от бессонницы, однако, увидев, в каком возбужденном состоянии пребывает ее сын, передумала и решила приготовить отвар валерианы. Она сняла с потолка растение и начала его мять.

Аббат внимательно наблюдал за действом и наконец спросил:

– Вливание?

– Нет. Это необходимо для того, чтобы полезные свойства вышли из растения в отвар.

Мадам смешала щепотку одного, капельку другого, добавила какой-то побег и высыпала все это в эль, подогретый на медленном огне. Поморщившись, Клод выпил обе жидкости, но ни джин, ни отвар не успокоили мальчика. Тогда аббат предложил свое средство – опиум. Это вызвало споры. Хирург ни в коем случае не хотел давать Клоду коричневатый пирожок, извлеченный из кармана аббата. Мадам Пейдж не была так уверена, а потому колебалась. Она с подозрением относилась к заморским снадобьям. Тогда аббат напомнил о том, что турки давали опиум раненым солдатам, дабы они шли в бой. Неожиданно из темноты последовал вопрос:

– Турки из Константинополя?

Клод заинтересовался, по каким-то необъяснимым причинам утешился и все-таки съел горький пирожок. После этого мальчик впал в наркотическое забытье. Стэмфли велел всем наблюдателям – сестрам, матери и даже аббату – уйти, а сам тем временем закрепил податливого пациента на столе при помощи ремней.



Немного сведений из истории медицины. В тот год, когда наш мальчик лег под нож, имперский суд Китая добавил еще четырнадцать евнухов к служебному персоналу при дворе императора Цяньлуна (1711–1799). Один из четырнадцати, мальчик по имени Ван, был отправлен к хирургу, скрывающему свое имя, – мастеру кастрации. Подростка оперировали в доме, расположенном недалеко от ворот Запретного города. После операции доктор наложил на рану повязку из зерен перца и бумаги, вымоченной в холодной воде. За такую услугу ему заплатили, если верить Джеймисону, сумму, эквивалентную восьми долларам шестидесяти четырем центам. В это же время в Вене доктор Альфред Драйлиг удалил яички у юноши по имени Генрих Л ютц, который позже прославился исполнением оперных арий Генделя. Ну а что касается территорий, более близких к Турне, то в этом же году один из братьев Голэ быстрым и ловким ударом мясницкого ножа зарезал выигранного на ярмарке козла.

Неужто и Клод стал жертвой подобной жестокости? Ответ мой будет весьма эмоциональным: НЕТ!

Хирург Стэмфли приехал, чтобы удалить маленький нарост между средним и безымянным пальцами правой руки Клода. Не киста и не карбункул, не язва и не рак – хотя как только его не называли, и даже куда более страшными именами, – это была всего лишь родинка. Сама по себе родинка сначала не интересовала Адольфа Стэмфли, но когда он узнал, что точно такая же есть на лице Людовика XVI и что у Клода иногда она становится красной (как и у монарха), то хирург решил ознакомиться с проблемой.

А Клод уже начхал ценить свою родинку и вовсе не хотел ее терять. Она стала привлекать к нему всеобщее внимание, а потому давала множество привилегий даже в такой местности, где не было недостатка в подобных диковинках. Когда бы Клод ни пришел в местную таверну, ему обязательно давали тарелку соленого гороха и кувшин лакричной воды. Он говорил, что похож на самого короля, и показывал всем свою родинку, прикладывая ее к портрету монарха, изображенному на монетах. А чтобы повысить свои заработки, Клод рассказывал, какую боль и неудобства приносит ему сие уродство. Такое открытое жульничество и погубило его. Новости быстро распространились по городу и дошли до кухарки аббатского поместья, потом и до самого аббата, а тот, в свою очередь, питая нежные чувства к мадам Пейдж и ее талантам, пригласил хирурга. Последний в данный момент исследовал родинку.

Стэмфли хотел удалить пораженную плоть распатором – тем самым прибором, что походил на напильник, – но в этом случае мог остаться очень неприглядный след. Вместо этого он выбрал аккуратный инструмент, похожий на миниатюрную пилу. Врач погрузил руку мальчика в снег, проверил, зажимает ли тот зубами кожаный ремень, и прочитал быструю молитву. Затем он достал руку ребенка из ведра и в ту же секунду рассек плоть, используя метод Собурина, главного хирурга Женевы. Его движения были стремительны, и рука скоро вновь оказалась в снегу, окрашивая его в алый цвет. Пока кровь текла, хирург привел в порядок инструменты на столе. Затем он снова вытащил руку мальчика из ведра, чтобы наложить на нее сложную повязку.

В течение всей операции Клод не шевелился; в глазах у него потемнело от опия. Его воображение, и гак очень живое, теперь распалилось до невозможности. Он смотрел на висящие с потолка травы и грибы. Сначала они просто покачивались, а потом начали танцевать. Скоро он почувствовал, как бежит по полю, заросшему огуречной травой, льном и вероникой, мятой и пурпурным шалфеем. Ему казалось, что его преследуют огненные псы, которых он рисовал в своей тетрадке вечером; из пасти чудовищ вытекала слюна. Последним, кого Клод увидел, перед тем как провалиться в сон, оказался хирург. Он держал в руке карту с изображением Смерти. Только теперь на ее косе появилась капелька крови.



Каждый пристрастившийся к опию скажет вам, что эффект, производимый наркотиком, очень сложно предугадать даже в идеальных условиях. Ну а когда действие опиатов подкрепляется воздействием джина и трав, это вообще практически невозможно. Клод проспал ночь, день и еще одну ночь. Он очнулся в комнате матери и сразу заметил аббата, находившегося в самом приятном расположении духа, что несколько противоречило сну мальчика. Клод протер глаза здоровой рукой, а потом застонал.

Хирург не обратил внимания на стон мальчика.

– Хорошо. Он проснулся. Мы уходим.

Аббата это явно не устроило:

– Что нам сейчас нужно делать, так это оставаться здесь до тех пор, пока ребенку не перестанет угрожать опасность.

– Вы осматриваете его каждый час.

– Да, и буду осматривать! – Как раз в этот момент пробили часы, объявляя, что настало время следующей проверки. Аббат откинул волосы со лба Клода и попытался с ним заговорить, но мальчик все еще был одурманен.

– Я возвращаюсь в Женеву. Меня зовет долг, – сказал хирург.

– Ваш долг – оставаться здесь! Напомню, что это вы хотели провести операцию немедленно, невзирая на погоду!

– Да, и она проведена.

– Погода ужасная, состояние мальчика – не лучше, поэтому мы остаемся!

Хирург сел на жесткий стул и притворился, будто читает медицинский трактат. Аббат подмигнул Клоду, как бы говоря: «Не обращай внимания на этого бесчувственного чурбана. Он просто невыносим, этот гражданин Республики!» (Возможно, жест аббата давал не так много информации, но как еще можно было истолковать смыкание век его глаза?) Почувствовав, что мальчику плохо, аббат подсел к нему. Он взял его за больную руку и сказал: «Хорошая работа! Похоже на тюрбан богатого восточного торговца!» Оже сдобрил эту попытку пошутить конфетами, которые обещал мальчику еще до операции. Он достал их из кармана и тайком передал Клоду – так, чтобы не заметили сестры.

Здоровой рукой мальчик стал теребить бумагу. «Позволь мне», – сказал аббат и покрошил сахар в рот Клода. Такое средство лучше всего помогло пареньку, выросшему на похлебке, кореньях и шишках.

– Ну вот, ты улыбаешься, а это очень хороший знак! – Аббат повернулся к мадам Пейдж и заметил: – Он улыбается не губами, а глазами! Глаза – источник всех настоящих улыбок! – Затем снова посмотрел на Клода и продолжил: – Это только половина сделки. Кажется, я обещал рассказать тебе историю. Хочешь узнать, как делают сахар, который ты с таким удовольствием ешь?

Клод выпил воды (опиаты вызывают мучительную жажду) и устроился под одеялом, приготовившись слушать.

Должен отметить, что сказки в то время были весьма жестокие. Братья Гримм еще не избавили их от намеков на насилие, инцест, каннибализм и прожорливость, а изящные манеры Перро не были присущи турнейским жителям. Вот и аббат не оказался исключением.

– Ты знаешь, откуда берется сахар? – спросил он.

Клод потряс головой. Ему было не слишком интересно, откуда он берется, если не считать карманов аббата и ярмарочных палаток.

Аббат, человек, который всегда пытался установить причину и начало вещей, объяснил:

– Почти весь сок мамбу (так называется сахар в некоторых странах) привозится на кораблях из Латинской Америки. Он прибывает к нам в двух разновидностях: либо в виде белых конусов, которые стоят в витрине кондитерской, либо в виде грубых лепешек, завернутых в пальмовые листья. Но лучший сахар – тот, что съел ты, а также тот, что подается к столу короля (его я не могу себе позволить), – делают рабы на атолле Памплмаус. – Аббат нарисовал на груди и животе Клода карту. Соски стали Лондоном и Парижем, а атолл обозначился гораздо ниже.

Мальчик хихикнул.

– Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда я расскажу тебе, что работа в Латинской Америке очень утомительна, а на атолле Памплмаус – просто смерть! Помнишь того бандита, который ударил топором старенького извозчика?

Клод кивнул, а мадам Пейдж добавила:

– Дочка извозчика потом нашла его нос под кроватью!

– А пассаральского отравителя?

– Шестеро детей остались сиротами по вине аконита! – деловито заявила мадам Пейдж.

Список преступлений рос, теперь он включал в себя детоубийство и жертвоприношение. Фиделита и Евангелина подсели поближе к кровати, а Стэмфли стал листать страницы своей книги медленнее, хотя и делал вид, что не слушает.

– Все эти преступники, – аббат остановился на секунду и оглядел комнату, – были сосланы в исправительную колонию атолла Памплмаус. Тяжесть наказания там зависит от тяжести совершенного преступления. Я объясню. Негодяи, совершившие менее тяжкие преступления, вынуждены проводить весь день на полях. Они разрезают длинные стебли тростника на короткие, а короткие – на совсем маленькие. Дни тянутся бесконечно долго. От первого крика какаду, – аббат изобразил этот крик, – и до последних лучей солнца, мягко переливающихся на волнах моря, заключенные обязаны собирать тростник. И это, друзья мои, самая мягкая кара.

– А вам и этого мало, – пробормотал хирург. Он подозрительно относился к красноречивым людям.

– Карманные воришки, те, кто крадет из магазинов, да и остальные воры работают там по десять – пятнадцать лет. Самое тяжкое наказание выносится отъявленным негодяям – отравителям, убийцам и насильникам. Эти подлецы, бесчувственные животные, не ценящие красоту, трудятся в сахарных шахтах. От огромных кристаллов сахара кирками отбивают они куски поменьше. Работая в пещерах, где пламя свечи отражается в миллионе природных зеркал, они вынуждены удовлетворять наши потребности. (Кстати, мой дорогой Адольф, в твоей Республике человек съедает четырнадцать фунтов сахара в год!) Доставленный на поверхность сахар делят на мелкие кусочки – конфеты, которые раздают на ярмарке наиболее послушным детям.

Исправительные работы продолжаются и в помещении. Здесь отбывают срок женщины. – Аббат посмотрел на сестер Клода. – Да-да, именно так. Слабый пол ни в коей мере не освобождается от наказания на острове Памплмаус. Женщины, пойманные заделом, о котором неприлично говорить, но легко себе представить, вынуждены заниматься очищением – не своей души, как вы успели подумать, а сахара. Происходит это в сушильных камерах. Адские условия, температура в комнатах достигает пятидесяти четырех градусов! Воробей в таких условиях умирает за две минуты! Здесь они должны трудиться, мучаясь от жары. Вот почему в Англии их называют «горячими крошками».

Все собравшиеся сидели как зачарованные, особенно Фиделита. Аббат сдабривал свою историю описанием огрубевших рук и криков людей, мечтающих о соли в этом чересчур сладком мире. Он ловко смешивал в повествовании ужасы родной долины и тайны заморских земель. В итоге у него получилась история, удовлетворившая и слушателей, и рассказчика.

Наконец аббат закончил, сделав это так мило и аккуратно, будто завернул сахар в красивую обертку:

– Так что теперь, мой мальчик, когда кто-нибудь предложит тебе сладкое – не важно, в каком виде, будь то тростник, кристалл или очищенный сахар, – помни о его источнике. Это плод труда вора, убийцы и проститутки.

Конфеты и история утешили Клода. Они послужили неким аналептиком, обновляющим и возрождающим дух. Но теперь, когда сказка закончилась, а конфеты были съедены, он почувствовал боль, пульсирующую под импровизированным тюрбаном на правой руке. Аббат осмотрел пятна, выступившие на повязке, и предложил Стэмфли наложить на рану квасцы. Оже заметил: «Я их сам привез из Льежа. Они помогут».

– Повязка должна оставаться на месте как минимум неделю, – ответил хирург.

– Но квасцы остановят кровь! – возразил аббат.

– Нечего останавливать. Рана не кровоточит. Пятна на повязке – от лекарства.

Мать Клода не согласилась с хирургом и сказала, что трава, которую ему дали, не может оставлять таких следов.

– Наверное, вы слишком туго затянули, – предположила мадам Пейдж.

Однако хирург был непреклонен:

– Неделя, включая День Господень, закончится, и только тогда мы снимем повязку.

Больной застонал, отчасти потому, что испугался, отчасти – чтобы позлить доктора. Аббат решил снять повязку, несмотря на возражения хирурга. Этот процесс занял много времени. Бинты Оже складывал на спинку стула, стоящего рядом с кроватью. Размотав их, он посмотрел на хирурга и воскликнул:

– Я сглупил, когда доверился тебе! Под повязкой ты спрятал ужасное!

Аббат был в ярости. Клод успел увидеть свою руку до того, как наложили новую повязку. Родинка исчезла, а вместе с ней исчезло кое-что еще.

Мальчик потерял сознание.

На том месте, где раньше у него было пять пальцев, теперь осталось только четыре. В пробеле между пальцами зияла открытая воспаленная рана. Адольф Стэмфли, хирург и гражданин Женевы, отрезал средний палец правой руки Клода.

Далее последовал скандал, в который оказались вовлечены бедная мать, аббат и хирург. По запутанности и сложности его можно сравнить разве что с той повязкой, которая покрывала руку Клода. Возгласы раздражения, обвинения и проклятия со стороны аббата и матери сопровождались негодующими взглядами со стороны хирурга. В свое оправдание он приводил и некоторые доводы. По его мнению, рука мальчика имела неправильное строение – в некоторых местах кости срослись неестественным образом.

– Палец необходимо было удалить, – сказал он.

– Конечно же, нет! – кричал аббат. – А даже если и так, сначала следовало предупредить мать!!!

Хирург пытался объяснить, насколько серьезную операцию он проделал.

– Ну зачем ребенку палец? Поковырять в носу, почистить ухо, исследовать несколько других отверстий, данных Богом человеческому телу. Тем более это лишь один палец из десяти. У мальчика осталось еще девять, и они функционируют нормально! На войне люди теряли органы и поважнее, но собирались с духом (и телом!), чтобы жить дальше. Ребенок тоже привыкнет. Только сравните – мальчик потерял всего один палец, зато сколько приобрела наука! – Стэмфли раскрыл свою тайну: – Важно было не задеть родинку. Палец – самый обычный, а родинка – уникальна! Она займет достойное место в моей коллекции и поможет науке продвинуться дальше, к вящей славе Божьей.

– Значит, коллекция?! Значит, слава Божья?! – Аббат скептически отнесся к сказанному.

Хирург ответил спокойно:

– Да. Вам хорошо известно, что я собираю интересные образцы и хочу написать книгу по хирургии. С такими образцами я переплюну самого Чезлдена![4] Изучив эту родинку, я заполню пробелы в моих знаниях. – Врач не старался подбирать слова. Он пытался свернуть дискуссию, излагая не совсем понятные доводы. – Возможно, вам, дорогой аббат, будет любопытно узнать, что эти невежды даже гадают по родинкам и вообще придают им множество глупых значений. Я же собираюсь провести научное исследование. Мопертюи[5] предлагает рассматривать шестипалость как последствие кровосмешения, я же считаю, что родинки тоже имеют к этому отношение. Иначе я не стал бы терпеть выходки этих деревенщин! Они впали в ересь, стали богохульниками, теперь они могут делать все, что им хочется, так как их интересы бережно охраняются церковным судом! Знаете, что говорит по этому поводу Бэкон? Он говорит: «Калеки, рожденные таковыми, обделены любовью природы, и это ее месть человечеству!»

Аббат взбесился:

– Да будь ты проклят! Ты и твое учение! Будь ты проклят со своим неправильным истолкованием Бэкона! Я надеюсь, что когда-нибудь этот калека отомстит тебе!!! Нет, я могу заверить, что он это сделает! Мне не стоило приводить тебя сюда! – Оже ударил кулаком по столу. – Ах, если бы я не пользовался твоей библиотекой и твоими средствами, то никогда бы не привез тебя в долину!!! В мои намерения не входило наполнять твои банки из-под варенья конечностями турнейских граждан!

– Я же объяснил, это очень интересный образец! И я не пользуюсь банками из-под варенья! Мне их делают на заказ в Лорейне!

Аббат постарался утешить мадам Пейдж, взволнованную тем, что ее сын потерял сознание.

– Вы неправильно выбрали пословицу, – сказал он. – Бог не успокоил ветра, разве только закалил сталь, остригшую вашего барашка!

Мать ответила очередным афоризмом:

– Умный учится на чужих ошибках, а дурак – на своих!

– Нет, мадам, мы с вами не просто дураки… Если бы у меня были связи…

Хирург перебил аббата:

– Но у вас их нет! Зато они есть у меня. На этом вопрос может быть закрыт.

Аббат закричал:

– Довольно! Убирайся!

Он двинулся в сторону хирурга, схватив кочергу, которая в его руках выглядела весьма угрожающе.

И хирург покинул дом Пейджей, унося с собой палец Клода.

3

Бешеная Вдова снова проникла в дом, когда хирург торопился из него. Она стряхнула на домочадцев лепестки высушенных растений, висевших под потолком, подхватила карты с пола, задула неприкрытую свечу и раскрыла тетрадку Клода. Это заметил аббат. Он надел очки и бережно взял ее в руки. Открыв тетрадь, он увидел, что первый лист не исписан. «Какой педант!» – отметил аббат.

Рисунки в тетради подтвердили сказанное. Клод оказался придирчивым рисовальщиком. О нем слышали даже в Гран-ле-Лук, деревне, расположенной по другую сторону долины. Он стал известен под именем Мальчик-Карандаш, тогда как другие дети славились залихватскими чубами или странными пристрастиями. (Так, самый знаменитый из них носил кличку Пожиратель Пчел.) У Клода было много времени для развития своих талантов. В сезон сбора грибов мать требовала от детей помощи, но все остальное время мальчик делал что хотел. В перерывах между боями с сестрами он рисовал. Так Клод и получил свое прозвище.

Что же рисовал Мальчик-Карандаш? Какие рисунки рассматривал аббат? Эти наброски представляли собой настоящие дневниковые записи, регистрировавшие все его подъемы и падения, а также траекторию полета неконтролируемой фантазии. Например, Клод нарисовал тис, тот, что рос на кладбище, и на его ветвях полдюжины водяных крыс, подвешенных за хвосты; общественную баню, оккупированную пауками – они сплели тончайшую паутину на ее стенках. Оба эти рисунка свидетельствовали не столько о своеволии мальчика, сколько о его необычном взгляде на мир. Об этом же говорили и другие наброски: мельницы, летающие по небу; гребные колеса пароходов, иссушившие турнейскую реку; искрящаяся голова Кристиана Роша, местного пиромана. Аббат не нашел практически ни одного «нормального» рисунка. Зато нашел вот такой: Клод изобразил Мэтью Роша, местного фермера и цирюльника, позади таверны «Рыжий пес». Цирюльник проводил уже описанную выше «операцию». Надпись под рисунком гласила: «Брею за су, режу за два. Кастрирую кабанов и баранов». На следующей странице был нарисован только что обезглавленный цыпленок, подвешенный вверх ногами.

Аббат листал тетрадку, рассматривая рисунки, которые его явно беспокоили. Он увидел картинку, изображавшую кусок сыра «грюйер». В каждой дырке Клод разместил наиболее влиятельных жителей долины: сестру Констанцию, босоногих кармелитов[6] (их изображение особенно расстроило аббата), Гастона, владельца «Рыжего пса», и ближе к краю – круглолицего мужчину в очках, которого Оже принял за самого себя. Клод нарисовал парочку автопортретов и даже нескольких королей с родинками, как у него. Как выяснилось, родинка была не самым удивительным физическим отклонением в долине. В тетради встречались выполненные с поразительной дотошностью портреты тех людей, чья отвратительная внешность явилась результатом браков между родственниками и отношений менее дозволительных, но еще более частых. Однажды через долину проезжала труппа гастролирующих актеров, событие редкое для местности с таким суровым климатом и небольшим населением. Когда артисты наконец уехали, трудно сказать, кто удивился сильнее – хозяева или гости. Приезжие были шокированы уродством некоторых местных жителей – например, здесь жили люди с ногтями на ногах, похожими на раковины устриц! А чего стоила женщина-кружевница по прозвищу Лысая Рут? Аббат, взглянув на портрет, изображавший ее без шляпы и без бровей, нарисованных жженой пробкой, подумал о желуде, с которого срезали шляпку.

Результатом постоянного смешения крови стала плохая наследственность. Вместе с землей, скотом, оловянными вешалками, мастерством кружевоплетения и изготовления замков дети наследовали и то, что не было записано в тяжелых фолиантах парижского архива, – заячьи губы, носы в форме луковиц, большие уши, высокие лбы и странные родинки. Генеалогические древа многих семей сходились к одному стволу.

Аббат натолкнулся и на портреты родственников Клода. Евангелина изображалась не так часто и не так злобно, как Фиделита, чей портрет здорово рассмешил аббата. Мальчик нарисовал и мать, сгорбившуюся над крупной грибницей. Но больше всего аббату понравился семейный портрет, где присутствовали все дети мадам Пейдж, телескоп с кальяном, стоявшие на каминной полке, и драконовый коврик под ногами семейства.



Мальчик-Карандаш пришел в себя и снова потер глаза кулаком здоровой руки. Он взволновался, увидев, что аббат рассматривает его тетрадь, но не успел ничего возразить, потому что Оже сам задал вопрос:

– Где твой отец? Почему ты не нарисовал его?

– Я не помню, как он выглядит.

Клод говорил правду. Действительно, то, чего не было в жизни, отсутствовало и в тетрадке мальчика. Мишель Пейдж никогда не упоминался в разговорах семьи. Единственный намек на присутствие отца проявился в семейном портрете.

– Это все, что от него осталось, – сказал Клод и указал на кальян, телескоп и коврик. Сувениры рассказывали историю жизни часовщика во втором поколении – Мишеля Пейджа.

Зимой дедушка Клода, как и многие другие фермеры долины, оказался запертым в собственном доме, заметенном снегом. Он прорезал окно в стене своего жилища, подвинул к нему скамейку и стал собирать часы. Раньше в Турне время определялось лишь по солнцу и звездам. Дедушка открыл множество секретов часового ремесла и передал их своему сыну, отцу Клода. Мишель Пейдж приумножил дарованное ему состояние в ходе путешествия по всей Франции. По дороге домой он встретил крепкую, здоровую девушку, дочку священника, на которой вскоре женился. Джульетт не хотела посвящать себя Господу, но с радостью отдалась бы заботе о детях и растениях, что полностью устраивало Мишеля. После мрачной свадебной церемонии, проведенной отцом Джульетт, молодая пара возвращалась домой в одном экипаже с неким загадочным визирем. (А разве бывают и незагадочные визири?) Мишель заключил с ним сделку, пообещав изготовить сложные часы, основанные на мусульманском лунном календаре. Далее последовали другие заказы, и скоро Пейдж совершил шестимесячное путешествие в Константинополь. Он удовлетворил любовь турок к сложным астрономическим часам. Роспись перламутром и аквамарином обещала принести хорошую прибыль если не в Константинополе, то в Багдаде. Дело расширялось. Мишель наладил выгодное сотрудничество с персидскими караванами, которые останавливались в Смирне и Алеппо. Ему платили шелком за работу. Заключалось все больше и больше сделок. Отец Клода имел и необходимые связи, в частности, он был знаком с французским консулом в Константинополе. Пейдж получил признание, какое обычно недоступно человеку подобного происхождения. Мишель вернулся домой с кошелем, полным серебряных пиастров, и привез с собой кальян, телескоп и драконовый коврик (его назвали так дети, хотя на ковре ничего, даже отдаленно напоминающего дракона, не было), а также множество увлекательных историй о далеких странах.

Больше всего Клоду нравились истории. Мишель Пейдж храбро смешивал в них восточные мифы и местные легенды. Во время своих путешествий он научился рыгать, как китаец, пускать газы, как пруссак, и стучать головой, как дятел, ищущий червяков в стволе трухлявого дуба. Он даже мог наигрывать на зубах мелодии, пока не потерял левый резец в пьяной драке неподалеку от порта Тулона.

Истории закончились, когда Клоду исполнилось семь. Пейдж-отец поцеловал Пейджа-сына и уехал в Женеву. Оттуда в Безансон и дальше – в самые отдаленные уголки Турецкой империи. Больше домой Мишель не вернулся. Два года спустя аббат сообщил о его смерти. Ведя переписку с широким кругом людей, Оже узнал об ужасной чуме, поразившей Алеппо. Она превратила каждого четвертого жителя города в пищу для червей. Согласно письму от одного уважаемого торговца специями, некий часовщик из Франции заразился этой страшной болезнью и погиб.

Аббат написал торговцу снова и через четыре месяца получил подробное описание трагической гибели отца Клода. В заключение продавец пряностей добавил, что на трупе была бирка с именем Мишеля Пейджа.

Никаких вещей семье не вернули, если не считать дешевых часов, прячущих под неказистым корпусом сложный, искусно выполненный механизм. Часы оказались очень существенной, пусть и непризнанной, фамильной ценностью, переданной от отца к сыну.

Мишель Пейдж дураком не был. Перед тем как уехать в Турцию и завести там дело, он позаботился о ежегодном доходе для своей жены. Квитанция, печатный документ с заполненными вручную полями, хранилась в железном сундуке рядом с камином. Мишель положил на счет 8450 ливров, ежегодный доход составлял 650 ливров, и это сделало вдову одной из самых богатых женщин в округе. Но, даже обладая таким богатством, она предпочла уединение леса шуму общества. Добрая и скромная женщина, она наслаждалась жизнью, копая коренья в период подрастающей луны. Об этом ясно свидетельствовали рисунки Клода. Вдобавок вдова пустила много денег на образование детей – они уже умели читать – и почти не тратила на себя.

Аббат закрыл тетрадь. Дикие и эмоциональные работы Клода взывали к его скрытым комплексам и предрассудкам. Многие рисунки выходили за края страницы, будто мальчику не хватало места для самовыражения. Его взгляд на мир был слишком узок и чересчур широк одновременно. Аббат волновался, что хирург иссек талант Клода, так ярко представленный в тетради, одним взмахом ножа. (Как более точно подметил сам Стэмфли, для удаления необходимо было нанести три поперечных надреза хирургической пилой.)

Аббат повернулся к мадам Пейдж:

– До операции мальчик обладал таким талантом, что ваш муж гордился бы сыном! Этот талант необходимо восстановить. Я бы очень хотел увидеть Клода в день собрания.

В ту ночь Клод Пейдж потерял палец, но получил нечто большее – наставника и покровителя в лице аббата. Утрата повлекла за собой приобретение.



В последующие дни больной почти ничего не делал. Запершись наверху, он сконцентрировал все внимание на своей руке, шероховатом острове в красно-алом море. Мальчик часами играл с куском плоти, который уже должен был начать заживать. Клод отказывался говорить с домочадцами и контролировал ситуацию, швыряя овощи или высохших мышей в любого, кто собирался проникнуть в его владения. Тем не менее скоро стало ясно, что рана воспаляется и о заживлении, о котором говорил хирург, речи быть не может.

Мадам Пейдж все-таки пробилась к сыну и осмотрела руку, несмотря на протесты мальчика. Она заставила Клода выпить растительный отвар, но горький вкус напитка (еще противнее опиума) явился причиной очередного ливня из грызунов, обрушившегося на головы домочадцев. Мать сделала сыну вливание из мелиссы, но жар не спадал. Она наложила на рану лист какой-то особой капусты, купленный за баснословные деньги в оранжерее неподалеку от Женевы, надеясь, что лист будет увядать, а рука – здороветь.

Не тут-то было. В конце концов мать Клода решилась дать ему сильное жаропонижающее, известное своим быстрым и порой неожиданным действием. Жар все-таки спал, и через две недели мучений рука мальчика начала заживать. Марлевую повязку сменили тампоны из корпии. Рану залечили, но болезнь проникла внутрь – «воспалилась» душа Клода. Он становился все более мрачным и хмурым. Мать сравнивала его с изображениями pietas,[7] что раздавала всем жителям деревни сестра Констанция. Клод отказывался рисовать, пока выздоравливал. Живую фантазию, не находившую выхода, мальчик тратил на мечты о том, как отомстит старшей сестре, хирургу и всему миру. В своих беспокойных снах он отправлял хирурга работать на остров Памплмаус и использовал по прямому назначению колокольчики аконита – растения, сделавшего знаменитым пассаральского отравителя. В итоге Клод ответил сестре за насмешки, подмешав в еду сильное слабительное и заставив ее просидеть на корточках, на холодном ветру, два дня.

Через месяц неожиданно приехал аббат. Он привез с собой три зимние груши и окаменелую змею, обнаруженную в карьере, что находился между поместьем графа и домом Пейджей. Оже дал по груше каждому ребенку, а Клоду преподнес особый дар – окаменевшее животное. Когда аббат узнал, что после той ужасной ночи мальчик так ничего и не нарисовал, граф использовал другое средство, обладающее гораздо более сильным действием, – похвалу. Взяв тетрадку, он стал водить очками по наброскам, приговаривая:

– Хм, превосходно¹ Ты определенно талантлив. Как изящно ты изобразил волосы, торчащие из носа твоей сестры. Только знаешь, пожалуй, ты ей слишком льстишь! А разве твоя мама так горбится? Наверняка так оно и есть. Знаешь, я раньше этого не замечал, а вот теперь вижу. Неужели у меня такой глупый вид? Да, возможно, ты и прав.

Клод ничего не ответил. Только потер свою перевязанную руку.

– Чешется? Если да, то можно воспользоваться теркой. Иди сюда, я тебе покажу. А потом ты мне что-нибудь нарисуешь.

Клод отказался.

– Перестань жалеть себя и рисуй! – Из кармана аббата показался сахар, и вот уже мальчик стоял рядом с ним, плененный его красноречием, добродушием и, разумеется, сахаром. Но брать карандаш в руки Пейдж-младший отказался.

– Знаешь, Клод, существует мнение, что по рукам человека можно рассказать о его судьбе. Это полная ерунда. Возьми, к примеру, старого Антуана, лучшего часовщика долины. Ты видел его жалкие конечности? Но даже такими культями он может соединять между собой мельчайшие детали часов! А слышал ли ты когда-нибудь о миниатюристе из Женевы, который рисует, зажав кисть гнилыми зубами? Раньше он пробовал рисовать, воткнув кисточку в нос! А Дюрер? Знаешь, его «Руки молящегося апостола» чуть не сделали меня верующим. Так вот, у художника были отвратительные бородавки.

Подобные сравнения не произвели на Клода должного впечатления, зато он оценил внимание аббата. После еще нескольких аргументов мальчик сдался.

– Что я должен нарисовать для вас? – спросил он, добавив к обращению парочку титулов.

– Не для меня, Клод. Ты должен рисовать для себя. Нарисуй руку. Свою руку.

Десять минут спустя изуродованная рука мальчика изобразила саму себя. Момент был очень важным, хотя его и не запомнили. Как начинающий писатель, который пишет о писателях, или певец, поющий о певцах, Клод осознал природу и источник своего таланта в этом неприятном, но неизбежном упражнении. Аббат понял, что может уходить, и, задав мадам Пейдж несколько вопросов о грибах, покинул дом. Клод проводил его до «Рыжего пса», где собирался утешиться вниманием толпы.

– Помни, Клод, мы увидимся в день собрания! – сказал аббат, перед тем как мальчик скрылся в дверях таверны.



В течение всей зимы, когда большую дорогу заваливало снегом, население Турне курсировало только в двух направлениях – к таверне «Рыжий пес», которая славилась на всю округу дурным вином, и от нее – домой. Помещение не проветривалось с тех самых пор, когда поднялась Бешеная Вдова, и воздух смердел от множества винных бутылок и немытых завсегдатаев.

Рука Клода привлекла всеобщее внимание. Он показывал обрубок всем желающим. Завсегдатаи жалели мальчика? Нет, не жалели. А разве Клода стоило жалеть? Нет, не стоило. Многие переживали, что больше не смогут стать свидетелями забавного зрелища, а некоторые удивлялись тому, что «король» изменился. Остальные с горечью вспоминали, как хирург приходил к ним.

– Ага, значится, хирург наложил свои руки на твои, н-да? – сказал Гастон, владелец таверны. – Знаешь ли, тебе еще повезло. Посмотри-ка, что он сделал со мной!

Он поднял больную ногу, чтобы показать большой шрам, оставшийся от удаленной костной мозоли. Демонстрация продолжилась. У пекаря Роша не было уха (раньше-то оно было, да только странной формы). Хирург укоротил Голэ ногу, вырезая безобидный фурункул. В каждом случае Стэмфли говорил, что долг – многие кальвинисты питали слабость к данному качеству – заставил его приехать из Женевы. Гастон знал об этом лучше всего:

– Он говорит, что делает важную работу. Ага, так и сказал. На самом деле он просто кромсает нас, отрезает по кусочку!

Тереза, женщина, что кухарничала в «Рыжем псе» и иногда делила с Гастоном постель, взяла большой нож с деревянной ручкой, повернулась к Клоду и, сказав: «Надо было тебе идти ко мне, мой мальчик!», отрезала толстый кусок хлеба. Это вызвало взрыв хохота.

– Мужики, за такое цареубийство надо отомстить! – Гастон имел в виду «королевскую» родинку. – Сделаем с ним то же самое, что он сделал с нами!

Впрочем, шуточки скоро иссякли. Один пастух рассказал, что его сын умер под ножом хирурга. Стэмфли должен был удалить ему камень из почки. Завсегдатаи опустили глаза в стол, рассматривая пивные кружки и стаканы. Клод снова почувствовал себя жалким и несчастным.

Тем не менее скоро он забыл о своем горе. Когда Клод почти выздоровел, слуга аббата, еле передвигающий ноги, принес мальчику подарок. Сестры завидовали Клоду еще до того, как он развязал веревку, а увидев, что внутри, просто позеленели от зависти. В коробке лежали две дести[8] кальки, особая бумага для рисования, тушь, графит голубого, коричневого, черного, желтого и зеленого цветов. Но особой ценностью обладала папка для рисунков, перевязанная двумя красными ленточками. В ней лежали карандаши и тетрадь. Мальчику, привыкшему рисовать на клочках грубой бумаги чернилами, изготовленными из каминной сажи, подарок показался сундуком с сокровищами.

К подарку прилагалась записка, написанная четким почерком: «Помни о Дюрере». Мадам Пейдж тоже внесла свою лепту, она сказала:

– Ты непременно отблагодаришь аббата, нарисовав специально для него что-нибудь милое. Может, изобразишь его поместье…

Далее последовали пословицы и поговорки.

4

Весна пришла так же неожиданно, как до этого приходила зима. Таяли снега, и вонь немытого тела выветривалась из домов Турне. Пот восемнадцатого века, густо покрывавший подмышки жителей, был смыт свежей водой, тоже восемнадцатого века. Волосы, поблекшие без всякого ухода, аккуратно расчесывались и укладывались набок. Вши, клещи, клопы изгонялись с поразительным усердием. Местом для омовений служила общественная баня, стоявшая на восточном берегу турнейской реки.

Дети, которые были еще слишком малы или больны, чтобы работать на полях, рассыпались по берегам потока. С высоты птичьего полета на них смотрели вернувшиеся из теплых краев жаворонки. Близлежащие пастбища предлагали бесчисленное множество развлечений. Коровьи лепешки могли гарантировать наиболее сообразительным детям долгие часы приятного времяпрепровождения. Дети не настолько сообразительные совершенствовали свои навыки бросания камней, заранее готовясь к ежегодным состязаниям по толканию валуна. В этих состязаниях участвовали почти все мужчины долины. Другие играли в салки, обрушиваясь друг на друга с невероятной силой. Сестры Пейдж сидели на корточках возле пруда. Фиделита показывала Евангелине, как можно исследовать желудочно-кишечный тракт лягушки при помощи соломинки. Исследование не принесло результатов, а потому старшая сестра приказала младшей медленно скормить лягушке червя. Потом они отыскали кошку и начали издеваться над ее пищеварительной системой.

Клод остался один, все еще переживая по поводу своей руки. Мальчик сел на ком влажной земли и полистал тетрадь, теперь закрепленную в папке. Все это напомнило ему о том, как однажды с отцом они гуляли по берегу реки. Мишель Пейдж запустил лодочку, посадив в нее единственного пассажира – сбитую с толку саламандру, найденную под камнем. Клод положил папку и перевернул несколько камней. Потом осмотрел заброшенную нору крота и наблюдал за тем, как копошатся, извиваясь, земляные черви. Закончив подземные изыскания, мальчик прогулялся до поместья аббата. Клод решил нарисовать то, о чем просила его мать, выполнив задание, которое до этого он постоянно откладывал. Он включил в рисунок и двух фермеров, пожилых братьев Голэ. Они все время спорили, правда, только на сельскохозяйственные темы. Клод вскоре перестал слушать их беседу о преимуществах конного пропашника. Он сжал губы, сосредоточился и начал изображать поместье аббата. Мускулы на его лице будто стянулись к носу – со лба вниз, ото рта вверх.

Даже знатоку истории архитектуры оказалось бы трудновато описать графский особняк. С 1497 года, если верить надписи, высеченной на замковом камне, поместье считалось наиболее величественным сооружением в долине. С самого начала строительства здание повело вправо, но последующие реконструкции, проводимые разными владельцами, сгладили этот недостаток. Помимо особняка, во владениях присутствовали различные постройки – коровник оригинального дизайна, поставленный явно не туда, куда надо, утиный пруд без уток, обсерватория. Большая голубятня балансировала на башенке, установленной позади здания. Клод сейчас рисовал именно эту башенку и ее покрытую черепицей конусообразную крышу.

Единственной правильно спроектированной частью поместья был сад, окаймленный многолетним чабрецом. Фруктовые деревья стояли примерно в тридцати футах друг от друга. При помощи больших ножниц для обрезания крон сад приводился в порядок.

Купив особняк, аббат внес свои случайные коррективы в его архитектуру. Он прорезал новые окна и заложил кирпичами старые; установил железный громоотвод, который теперь поднимался на сто футов вверх. Егерь (ну очень надежный источник информации) говорил, что приспособление привезли прямо из Лондона. Громоотвод не помещался на страницу специальной бумаги для рисования, а потому Клод захотел приклеить еще один лист, придав таким образом рисунку форму буквы L. К сожалению, шов разошелся, но художник решил, что с незаконченным громоотводом даже лучше – это давало зрителю возможность пофантазировать.

Каждый первый вторник квартала жители долины – бедные и богатые крестьяне, развращенные и чуть менее развращенные духовные лица, торговцы – собирались в большом зале графского поместья. Одни приходили, чтобы оплатить аренду, другие – чтобы проявить уважение, некоторые являлись, чтобы сделать и то и другое, а большинство забредало просто так.

Три семьи, которым чаще всего платили за аренду – Роша, Пейджи и Голэ, – собрались вместе, словно демонстрируя своей близостью результаты кровосмешения. Всеобщее настроение было таким, каким оно и бывает обычно в толпе, – люди смутились. Два или три младенца тихо заплакали. Одна мамаша, изможденная заботой о своем ранимом чаде, не выдержала и шлепнула ребенка, что только усилило его вокальное недовольство.

Аббат наблюдал за собравшимися жителями деревни сквозь густую поросль своих бровей. Довольный видом серьезных мужчин, державших в руках свои шляпы, и женщин, чьи головы были покрыты кружевными чепчиками, он улыбался и понимающе кивал каждому. Улыбался Оже до тех пор, пока не увидел среди собравшихся босоногих кармелитов с их чопорными манерами. Вслух аббат спросил монахов: «Неужели такая прямая осанка, будто шомпол проглотили, помогает вам быть ближе к Богу?» Самые нечестивые из собравшихся позволили себе хихикнуть. Разозлившись, аббат обругал на латыни любителей четок, но этого, слава Богу, никто из присутствующих в Большом зале не услышал. Или, быть может, не понял.

Большой зал – не совсем точное название. На самом деле он не так уж и велик. Этот зал раньше был теннисным кортом, а теперь представлял собой все, что осталось от своеобразного увлечения прежнего владельца поместья. Бывший граф принес рабочим книжку «Искусство владения ракеткой» Франсуа де Гарсоля и сказал: «Стройте!» Они построили. Затем хозяин привел на корт Шарнье, Бержерона и Массона, трех величайших игроков того времени, и сказал: «Играйте!» Они играли. Когда ноги графа начали ему отказывать, он присутствовал на корте в качестве зрителя. После смерти он оставил крупную сумму денег Массону. Массой это заслужил – он мог стоять на месте, принимая подачу, и прыгать в разные стороны, подавая, каждый раз выигрывая пятнадцать очков.

Отметки на корте со временем стерлись, а сетка пропала к тому времени, когда аббат стал владельцем поместья. В комнате не было никаких архитектурных изысков, потому как имела она несколько иное предназначение. На стенах не висели гобелены, обычно украшающие залы собраний. Ни скрещенных алебард, ни сверкающих гербов – только пыль комьями ниспадала с навеса над дверью. (Нет, все-таки был один герб – бывший граф при помощи трафарета нанес на стену символ теннисной гильдии: на черном фоне, между четырьмя теннисными мячами, стоял гордый обладатель ракетки.)

В большом зале имелось только два предмета мебели: стол и любопытное кресло. Когда аббат въезжал в дом, он вполне мог позволить себе bureau plat,[9] что-нибудь инкрустированное черепаховым панцирем и удобное для ведения дел. Но нет, вместо этого он велел рабочим снять с петель огромную дверь коровника и водрузить ее на пустые бочки из-под бренди.

Аббат встречал гостей. В душе его играли смешанные чувства. Одна ее половина не хотела тащить тяжелую ношу правителя. Аббат должен был выступать в роли третейского судьи и решать вопросы о разногласиях между деревенскими жителями, не соглашаться с докладом счетовода о ежедневно сокращающемся доходе и противостоять местным религиозным лидерам. Но другая половина души с нетерпением ожидала, что же преподнесет Оже новый день.

К счастью, конфликты между местными жителями были относительно мирными, по сравнению с ужасными событиями, происходившими в других округах. Невнимание аббата к своим правам и его крайняя эксцентричность смягчали отношение деревенского населения к своему правителю. За время пребывания графа в Турне крестьяне успели забыть, как отбирают хлеб, заставляют учиться и вторгаются без разрешения на поля. Что касается нарушения границ владений, аббат, в сущности, даже поддерживал его: он щедро платил людям за найденные на пастбищах природные диковинки.

Когда брат Гастона, Жак, спалил портрет сборщика налогов, аббат только посетовал, что использовали влажное сено, а не сухое. Он объяснил, что сухое сено подчеркивает действительно разжигающую силу протеста. А в следующий раз, когда местный пчеловод натравил на того же сборщика налогов рой пчел, аббат поблагодарил его за открытие еще одной области применения пчелиных жал.



Собрание началось с просьб населения, касающихся последствий урагана. Гастон попросил выделить деньги на новые щеколды для ставней в «Рыжем псе». Ему отказали.

Прачка завела разговор об оплате горячей воды. Ее конкурент, пользующийся углем для нагрева воды, имел свои соображения на этот счет. Аббат уладил конфликт, выписав ему вместо угля телегу дров из собственного леса.

– Полную телегу? – поинтересовался счетовод аббата. В его голосе явно слышалось раздражение.

– Нет. Думаю, это не совсем то. – Оже захотел поставить счетовода на место. – Выпишите ему две телеги.

Счетовод поднялся с места, решив уладить дело лично с аббатом. После долгой дискуссии Оже наконец сказал: «Хорошо, хорошо! Одна телега дров». Счетовод умел влиять на аббата. Он напомнил об оценке деревенских дорог, сделанной мостильщиком, в которой расписан каждый пункт и предложена сумма к оплате. Не обращая внимания на то, что аббат его не слушает, счетовод заметил, что болото никуда не делось и его надо сушить; что через четыре недели приедет сборщик налогов за деньгами, необходимыми для ведения реальных и надуманных войн; что банкиры из Женевы ждут подтверждения заключенных контрактов. На все это аббат ответил: «Заплати столько, сколько нужно».

Совсем расстроившись, счетовод поджал губы и высказался по поводу разрешенных выплат: «Нам следует быть осторожными, господин. Вклады должны приносить прибыль, в конце-то концов». Пока он пробирался обратно на свое место, аббат продолжил выполнять свою непосредственную функцию – разрешать конфликты. Он вмешался в спор между мужем и женой, стараясь произвести впечатление городского жителя и natif[10] одновременно. Труднее всего ему было справляться с конфликтами, которые касались различных взглядов на Бога и религию. Оже никогда не терзал себя вопросами веры. Ни в большом зале, ни в жизни аббата не было ни малейшего признака присутствия Бога. Однако это приводило в бешенство местных религиозных деятелей. Аббат подливал масло в огонь тем, что вел себя крайне воинственно.

Второй предмет мебели, стоявший в большом зале, ясно демонстрировал отрицательное отношение Оже к богословию. Даже пастор Бурже, который нередко смеялся над папистами и их потворствам своим желаниям, расстроился, увидев кресло. Католики же – особенно кармелиты – восприняли сей предмет мебели как откровенное богохульство.

Кресло соорудили из стенок исповедальни, разобранной на куски. Оно напоминало собой искусно и причудливо украшенный резной гроб, в котором сидящий мог вытянуть ноги и при этом оставаться закрытым с трех сторон. Аббат попытался оправдать свое неуважение, заметив, что так он скрывается от ужасных сквозняков, причиной коих явилась Бешеная Вдова. На самом деле он заказал такое кресло лишь затем, чтобы разозлить стоявших перед ним религиозных деятелей: капуцинов, кальвинистов, сестер милосердия, урсулинок[11] и, конечно же, кармелитов.

Сестра Констанция, будучи решительной и волевой женщиной, представительницей кармелитского ордена, подошла к гробу-исповедальне, чтобы обратиться со своими просьбами. В руках она держала толстый cahier[12] с жалобами. Аббат пробежался взглядом по страницам и спросил: «Неужели в течение трех месяцев вы только и делали, что составляли этот список? Правда, как написано! Будто епитимью накладываете!» Однако позже он успокоил Констанцию тем, что пообещал языки всего зарезанного скота отправлять в монастырь.

Кальвинисты, коих было меньшее количество, тоже злились на аббата, так как он отказывался выделять общине деньги, обещанные (как они полагали) самим Господом Богом, Они стояли прямо напротив католиков. Бурже, пастор реформаторов, просил починить церковный колокол. Отец Гамо хотел завезти в церковь мощи святых.

– Мы не в Женеве, – сказал аббат кальвинистам, – и не в Риме, – повернулся он к католикам. – Мы в Турне и потому должны жить согласно нашим доходам. Просите помощи у своих единомышленников. А теперь я должен вернуться к собственным делам, что, честно говоря, мне нравится больше. Где пастух?

Оже предложил недовольным церковникам удалиться и объявил, что теперь принимает находки жителей и обязательно за них заплатит – звонкой монетой или добрым словом. Конечно, склонен аббат был к последнему.

– Что ты принес? – спросил он у пастуха, стоявшего перед ним.

– Воду, которую вы просили.

– Откуда?

– С пастбища, что позади бретемского леса.

– Ах да! Давай сюда. Анри! – позвал аббат своего кладовщика. – Анри, принеси графин.

Тот же парень, что доставил графский подарок в дом Пейджей, еле двигая ногами, подошел к столу. Аббат протянул руку из своего гроба-исповедальни, схватил сосуд, наполнил его жидкостью из бурдюка, принесенного пастухом, заткнул горлышко пробкой и прикрепил ярлык.

Следующим подошел к столу старый Антуан, часовщик. Он предложил аббату цилиндрический регулятор хода часов. Довольный аббат принял его в качестве арендной платы за год. Друг за другом местные жители подходили к столу Оже и вручали ему порой очень неожиданные находки: пестрые яйца птиц, необходимые аббату для проведения исследований желтка; корзину, полную нарезанного и свернутого в кольца падуба толщиной в палец; голову кабана; птичье гнездо необычной формы; самку корюшки, полную икры и завернутую в мокрый мох. Самый большой дар – осел стоял в углу, так как не помещался на стол. Животное истошно закричало, а потом обильно помочилось прямо на пол, здорово удивив всех собравшихся.

Аббат и сам кое-что дарил. Он раздавал людям закатанные банки с мускусными апельсинами (на самом деле это были не апельсины и даже не мускус, а непонятно что, на вкус напоминающее очень сладкую грушу). Под своим уникальным креслом Оже держал несколько таких банок.

Главную и долгожданную встречу аббат приберег на десерт. Он подошел к женщине с корзиной, полной трав, и к мальчику, который держал папку изуродованной рукой. Женщина поставила на стол корзину, а мальчик вручил графу рисунок. Тот очень долго его рассматривал, водя очками по бумаге. Клод нервно переминался с ноги на ногу. То, с какой радостью облегчился осел, вызвало в мальчике желание справить свою нужду. Он слишком увлекся этими мыслями, чтобы услышать, как аббат приглашает его приехать через неделю в поместье. Мадам Пейдж тут же сама согласилась за Клода. Когда собрание наконец закончилось, мальчик готов был взорваться, но не от того, что наступил переломный момент в его жизни, а от дикого желания опорожнить мочевой пузырь.

Часть II

Наутилус

5

Клод вернулся в поместье через семь дней, как и договаривались. Опустевшему большому залу будто не хватало суеты и толкотни, присущих дню собрания. Теперь здесь мало что напоминало о встрече, разве только едва уловимый запах ослиной мочи да следы жира и запекшейся крови на полу, оставшиеся, по всей видимости, от головы кабана. На столе не было ничего, кроме книг и свитков; все находки и подарки деревенских жителей унесли в кладовую Аббат сидел в своем гробу-исповедальне и читал какой-то трактат, время от времени отрываясь, чтобы окунуть перо в чернильницу и сделать заметку.

Не зная, как правильно представиться, Клод легонько поскреб ботинком об пол, чтобы привлечь внимание аббата. Безрезультатно. Тогда он кашлянул. Снова никакой реакции. Аббат все читал трактат да делал заметки. Резкие движения руки и головы Оже говорили о том, что сейчас его лучше не беспокоить, поэтому Клод решил подождать. Он позволил разуму побродить по закоулкам мозга и обдумать противоречивую информацию о сидящем впереди человеке, которую мальчик получил за последнее время.

Угольщик говорил одно, пекарь Роша – другое, а у владельца «Рыжего пса» Гастона имелась третья версия биографии аббата. От обделенных графским вниманием католиков можно было услышать как похвалу, так и (чаще всего) осуждение. Из всего вышесказанного Клод сделал один вывод: этот аббат – не просто аббат, не отсталый представитель отсталого общества. А если и так, то его отсталость имеет иную природу, которую очень трудно определить. Аббат не питал слабости к модной одежде, не старался изящно выражаться и льстить людям, не бегал за юбками. По крайней мере за местными юбками. Катрин, судомойка в доме аббата, знаменитая многочисленными любовными связями, была доступна и графу. Однако она же частенько слышала шум в его комнате, а пару раз даже видела Оже в объятиях какой-то женщины. Ходили слухи, что аббат был весьма страстен во время этих тайных ночных встреч.

Исходя из болтовни в таверне, можно было сделать некоторые выводы и относительно его ума. Почтальон, доставляющий почту в поместье – инструменты для проведения исследований по экспериментальной философии, бандероли из далеких земель, журналы, издающиеся зарубежными академиями наук, – сказал Клоду: «Он читает… книги!!!» Фермеры из отдаленных районов Турне говорили о щедрости Оже. В противовес этим высказываниям отец Гамо заметил, что лоток для денежных пожертвований церкви нисколько не потяжелел со времени прибытия графа в долину.

Единственным достоверным источником информации по этому поводу оказался егерь, шустрый парень, который мог запустить ястреба, равно как и очередную сплетню, на сотню ярдов. Нежно зажав в руках старый мушкет и вставляя в него патроны, он рассказал Клоду, что аббат был единственным ребенком в семье, наследником солидного состояния. Его отец занимался морской торговлей. Аббат, будучи еще юношей, стал членом иезуитского ордена, из которого его позже выгнали с позором. Получив причитавшееся по закону наследство, Оже решил купить небольшое турнейское поместье, обладание которым и обеспечило ему титул графа. Не обращая внимания на протесты церкви, он присвоил себе и звание аббата. Егерь закончил свой рассказ, подстрелив низко летящую дикую утку.

Размышления Клода были прерваны грохотом, который он принял за звук выстрела. Позже мальчик догадался, что так чихнул аббат. Заряд воздуха, вылетевший из ноздрей графа, скинул бы на пол его очки, не будь они привязаны к кожаному ремешку – бесхитростному приспособлению, изобретенному Марией-Луизой. Вместо того чтобы уронить очки, аббат выронил свиток, и тот стал раскручиваться по пыльному полу. Проследив за дальним концом свитка, граф увидел, что его поймал Клод.

– Ваш ученик прибыл, господин, – нервно сказал мальчик.

Аббат покачал головой:

– Никакие формальности не должны нам мешать, не надо подписывать бумаг. Ты не мой ученик. Это, конечно, не значит, что я не буду тебя учить или что ты не будешь учиться. Ты обязательно будешь, равно как и я.

Аббат сказал, что ничто не должно напоминать ему об игнацианском[13] обучении. (А ведь прав оказался егерь!) Это означало, что беспрекословное послушание и жесткая дисциплина, которые так измучили Оже в юном возрасте, у него популярностью не пользовались.

– Ты понимаешь меня? – спросил граф.

Клод не понимал. Он смутился, и это отразилось на его лице.

– Решать будешь сам, как делал тот визирь, что придумал большинство восточных анекдотов, которые ты так любишь! Решай сам, как тот парень, что посвятил свою жизнь калифу и согласился хранить все его секреты.

Сравнение понравилось обоим. Оно перенесло Клода в мир магии и джиннов. Он уже почти увидел врата Константинополя и минареты Багдада. Аббату же вообще было приятно говорить о том, что здесь считалось ересью и богохульством, – так он одерживал еще одну личную победу в войне против Церкви.

Доброта аббата подбодрила Клода.

– Может ли визирь попросить у калифа исполнения одного желания?

Аббат нахмурился:

– Нет. По правилам восточных сказок калиф не должен ничего дарить визирю. Отец наверняка тебе рассказывал.

Клод снова смутился. Он слишком на многое рассчитывал.

Но аббат тут же весело добавил: