Андрей Ерпылев
Один в поле
ЧАСТЬ 1
СОЛДАТ
Глава 1
— Ну, до завтра? Выходной, оттянемся на все сто.
— Завтра я не могу — надо матери помочь на рынке. Батя хворает, денег в обрез…
— Знаем мы, как он хворает! — прыснул Дак, самый младший в компании. — Нажрался поди опять…
И осекся: Зарис Текуду, здоровенный увалень из северян, неизвестно каким ветром занесенный в Столицу — говорят, мальцом совсем, вместе с эвакуированными еще тогда, в Великую Войну, — молча взялся за воротник сопляка, намотал на здоровенный кулачище и поднес к самому своему веснушчатому лицу.
— Не говори так, — буркнул он. — Никогда. Не надо.
Зарис за два с лишним десятка лет в Столице так и не научился разговаривать, как местные, хотя привезли его совсем маленьким, и акцент вроде бы перенять было неоткуда — северян в приюте жило очень мало. Он сильно стеснялся своего выговора, больше молчал, но когда говорил, все понимали с полуслова. Повторять приходилось редко, а уж если он повторял, то слова подкреплялись этим самым кулаком с небольшую дыньку размером. И Дак Таан это отлично знал.
— Зарис, Зарис! — он едва касался земли носками ботинок и вынужден был ухватиться за могучую, как у сказочного богатыря Гая, ручищу. — Я пошутил! Отпусти меня!
— Отпусти его, Зарис, — вмешался Аллу Даар, серьезный молодой человек в очках. — Задушишь еще!
Его единственного во всей компании могучий Текуду не только уважал, но и побаивался — худощавый сутулый Аллу мог врезать словом почище, чем северянин кулаком. Приютский, как и Зарис, только неизвестно из каких краев родом, он окончил университет и был умнее всех остальных, вместе взятых.
Неизвестно, какая сила вообще свела в одной компании столь разных людей — фронтовиков Роя и Зариса, интеллигента Аллу, Дака, годившегося им разве что в младшие братишки… Они, конечно, трудились на одном заводе: Рой Гаал — слесарем-инструментальщиком, Зарис — водителем электрокара, Аллу (господин Даар, как его вообще-то полагалось величать) — конструктором, ну а шустрый Дак — курьером, сновавшим между громадой заводоуправления и похожими на огромные плоские ящики цехами. Чертежи, образцы деталей… Все, что нельзя доверить телефону. Но поди ж ты: не было, наверное, на заводской окраине компании дружнее и веселее. Устроить какую-нибудь веселую каверзу, закадрить самых красивых девчонок на танцах, разнять драку в пивной, пусть даже дерущиеся уже перешли к более серьезным аргументам, чем кулаки и пустые бутылки, — тут неразлучной четверке не было равных. И любой на всех Заводчанах знал, что обидеть одного из них, пусть даже сопляка Таана, — значит нажить себе трех непримиримых врагов.
О том, как именно они познакомились и почему сдружились, слухи ходили разные. Самые записные болтуны врали на голубом глазу, что Малыш Таан, только-только устроившись на работу, умудрился поссориться со всеми тремя остальными. Причем так, что никакие извинения делу помочь не могли. Отношения выяснять они должны были вечером у бывшей мужской гимназии, в прошлую войну разрушенной трехтонной фугаской почти до основания — в излюбленном для такого рода встреч месте. И только они успели засучить рукава, как откуда ни возьмись налетели полицейские из Министерства Всеобщей Доброты, и недавним врагам пришлось схватиться с новым противником, четыре на восемь… Красивая история, конечно, да только здорово смахивала на старый, запрещенный еще при Отцах авантюрный роман из имперской жизни. «Четверо забияк» назывался вроде, или как-то так. Да и кто в Заводчанах не знает, что правоохранители (в просторечии — «добряки») в этот неблагополучный район даже средь бела дня носа не кажут. Не говоря уж о вечернем времени.
— Отпустить, Рой? — повернулся Зарис к другу. — Или наказать? Примерно.
— Отпусти, — махнул рукой молодой рабочий. — Все ведь знают, что Малыш Таан сначала говорит, а лишь потом думает. Да и то не всегда.
Тугодум-северянин постоял минутку, держа на весу отчаянно извивающегося парнишку, а потом захохотал и разжал пальцы. И как раз когда тот особенно сильно дернулся.
— Не ушибся? — добродушно прогудел Зарис, наклонившись к возящемуся в пыли пареньку. — Помогу встать. Дай руку.
— Обойдусь, — пропыхтел тот. — Орясина приморская! Как там только таких, как ты, делают!
— Так же, как и тебя, — пожал плечами здоровяк. — Хотя насчет тебя не уверен.
Рассмеялись все четверо: действительно, представить себе, что великан Зарис и коротышка Дак появились на свет в результате одного и того же биологического процесса, было трудно.
Мир был восстановлен, но у Роя на душе все равно скребли кошки. И все остальные это хорошо знали…
— Погоди, Рой! — догнал Аллу друга, когда четверка рассталась на перекрестке: Гаал направлялся домой, в обшарпанную трехэтажную «отцовку» по Маршала Зогу, Зарис с отчаянно жестикулирующим Даком — они окончательно помирились, — разумеется, в пивнушку «Три рака», а господин Даар сперва в свою сторону, должно быть, в заводское общежитие, но передумал. — Давай пройдемся чуток.
— Давай. — Рой не слишком спешил под отчий кров: отец, превосходный слесарь, мастер своего дела, выпив, вдруг превращался в домашнего деспота; высохшая от забот матушка, восемнадцатилетняя Дона…
Сестренка была особенной болью юноши. Вроде бы совсем ненадолго отлучился он из дому — недолгая война с Хонти, «предсмертная судорога кровавого режима Неизвестных Отцов», как трубили телевидение, радио и газеты новых демократических властей, выдернула его из дому меньше чем на год, — а как много успело измениться…
* * *
Повоевать ему удалось всего ничего: их двадцать четвертую резервную бригаду, наскоро подготовив, бросили в бой прямо с колес — фронт трещал по всем швам, и остановить хонтийцев, бредивших реваншем, нужно было любой ценой. А те, воодушевленные разгромом передовых сил Метрополии, частью сгоревших в ядерном котле на Стальном Плацдарме, частью окруженных, перли вперед, не обращая внимания на потери. Для Роя месяц боев слился в один бесконечный день, пропахший порохом и взрывчаткой, кровью и сладковатым трупным запахом, удушливым смрадом разрытой земли и смертью, смертью, смертью. Тысячу и одной смертью. Он, коренной горожанин в Мировой Свет знает каком колене, за этот месяц перекидал тонны земли, вырыл больше окопов, чем в учебном полку выпустил пуль из своей старенькой винтовки второго срока службы, помнившей еще, наверное, папашу последнего императора Эррана Двенадцатого. Последняя надежда страны, как твердили агитаторы, появлявшиеся на позициях гораздо чаще, чем полевые кухни с «шрапнелью» и жидкой баландой, медленно отступала, сжимаясь как пружина, и почти все в окопах от последнего рядового до офицера скороспелого военного выпуска верили, что она непременно распрямится, сметая врага, будто ненужный мусор. Так было всегда в истории и так должно было быть и теперь.
Роя зацепило осколком в одной из самоубийственных контратак, когда «серые шинели», не щадя ни себя, ни врага, мешая победный клич с матерщиной, сшибались с авангардом хонтийцев в штыки, быстро сменявшиеся рукопашной. Свои и чужие оказывались в едином рычащем клубке, будто псы, не щадящие жизни ради хозяина, и рвали друг другу глотки, пока внезапное опустошение не заставляло их почти без сил расползтись по своим конурам. Молодому солдату повезло — его не бросили истекать кровью на «нейтралке», он не попал в плен, что по слухам было страшнее смерти, — самоотверженный парнишка-санитар, чем-то похожий на Малыша Дака, вытащил его, полуживого, к своим. Смерть, в бреду представлявшаяся раненому грязной собакой со шкурой, усеянной серыми и гороховыми пятнами — в цвет шинелей своих и хонтийцев, чьи трупы постоянно маячили перед глазами на нейтральной полосе, — разочарованно захлопнула пасть.
А потом были месяцы скитаний по санитарным поездам и тыловым госпиталям, тиф, едва не уложивший только-только начавшего выкарабкиваться Роя в общую, засыпанную негашеной известью, могилу, алюминиевая — страна остро нуждалась в серебре, меди и никеле — медалька на серо-голубой ленточке, догнавшая награжденного в тысяче километров от фронта. В инфекционном отделении, провонявшем хлоркой, он и узнал, придя в себя, что «пружина народного гнева» так и не распрямилась. Кто-то умный и хладнокровный осторожненько спустил ее с боевого взвода, будто вставил чеку в запал уже готовой разлететься тысячами смертоносных осколков гранаты. И каждодневного душевного подъема, приступа энтузиазма, когда выздоравливающие орали гимны и славили Неизвестных Отцов, колотя костылями и металлическими «утками» по спинкам коек едва живых, но тоже шепчущих непослушными губами святые слова товарищей, больше не наступало.
Вместо этого в палатах появились верткие типчики в новенькой, с иголочки, не обмятой еще форме, твердящие о перемирии с Хонти, о крушении диктатуры Отцов и всеобщем счастье. И тяжелые, как утреннее похмелье после бурной ночи, как отходящий после долгой операции наркоз, как тифозный горячечный бред, регулярные, хоть часы сверяй, приступы тоски. В один из которых застрелился сосед Дака по койке — казавшийся ему, сопляку, стариком, сорокалетний одноногий танкист — вахмистр Боевой Гвардии. В которые ему самому хотелось наложить на себя руки, и только тоненькая пачка писем из дома под подушкой не давала соорудить из разорванного на ленты полотенца петельку и присобачить ее к стропилам общего сортира во дворе. Как двоим солдатикам из дальнего угла большой, на пятьдесят коек, палаты. Или прокрасться тайком в ординаторскую, разбить стеклянный шкафчик и сдохнуть потом с блаженной улыбкой на губах, покрытых пеной, с пустым шприцем в руке. Или…
Он вернулся домой поздней весной, худой, в болтающейся как на манекене заштопанной шинели с чужого плеча и тощим солдатским вещмешком. Его не встречали с цветами, наоборот — шарахались, будто от прокаженного: истощенная тень с серым, как напяленное на него тряпье, лицом не вписывалась в изменившийся словно по мановению ока город. Город скинул привычную скромную одежку предвоенной поры, облачился в пестрые платья и шикарные костюмы, сменил плакаты с суровым мужчиной, тычущим в тебя пальцем и призывающим то крепить оборону страны, то быть бдительным, то сообщать властям о скрытых выродках, на нарядные вывески и рекламные плакаты, оглушал веселенькими мелодиями вместо торжественных маршей… А еще у Роя просто глаза разбегались при виде аляповатых ларьков и магазинных витрин, ломящихся от деликатесов и пестрого ширпотреба. И никаких очередей с номерами, написанными на ладонях химическим карандашом, которые он помнил с детства. И цены на бумажках рядом с товаром радовали глаз. Такую снедь до войны можно было найти только на черном рынке, но по более высоким, гораздо более высоким ценам.
Чтобы явиться домой не с пустыми руками — не прощальным же госпитальным пайком радовать родных, — он зашел в один из магазинов и, стесняясь своего вида, вынул из кармана пухлую, как настенный календарь-численник после Нового года, пачку купюр. Государство неожиданно щедро рассчиталось с больше не нужным ему демобилизованным солдатом, отвалив сумму, на которую до войны можно было шиковать пару-тройку лет, ни в чем себе не отказывая. Но пухлощекий продавец даже не глянул на протянутые ему разноцветные бумажки.
— Ты откуда, парень, свалился? — Заплывшие свинячьи глазки смотрели брезгливо.
— С войны, — беспомощно ответил Рой, недоумевая: неужели толстяк не видит погоны на его плечах?
В прежнее время к военным относились с пиететом. Не ко всем одинаково, разумеется. Блистательный гвардеец в своем черном комбинезоне, конечно, котировался выше «серых» — пехотинцев и артиллеристов. Но вся страна любила своих защитников, отрывала от себя последнее, чтобы они ни в чем не нуждались. Даже в автобусе все предпочитали стоять, поскольку на видном месте красовалась табличка, грозившая крупным штрафом тому, кто не уступит место беременной женщине, инвалиду или ветерану. И если две первые категории были легко узнаваемы, то как распознать ветерана в «гражданке»?
— С какой это войны? — продавец явно издевался.
— С этой… Которая только что закончилась…
— Ах, с этой, — на жирных губах играла улыбка. — Тогда все понятно. Только долго же ты ехал домой, дружок. Война три месяца как закончилась.
— Я в госпитале лежал…
— А я думал, на курорте, — расхохотался мужчина. — Что же тебе в твоем госпитале настоящих денег-то не дали? Эти бумажки знаешь куда используй, — он доходчиво объяснил, для чего Рою могут понадобиться его деньги. — Только помять не забудь как следует.
— А что не так с моими деньгами? — Молодой человек в недоумении повертел в руках купюры: деньги как деньги — с гербом, дворцами, памятниками, с водяным знаком в положенном месте.
— То, что мы такие не принимаем, — зевнул толстяк. — Это для обычных магазинов.
— А у вас какой?
— У нас коммерческий гастроном. Так что, если золотых нет — иди, парень, куда шел А то еще вшей тут мне натрясешь, подтирай после тебя…
— Слушай, ты, крыса тыловая, — раздался новый голос, и Рой изумленно оглянулся: войдя, он не заметил сидящего в дальнем углу худощавого мужчину в темно-синей незнакомой форме. — Хватит, может, над парнишкой издеваться? Не видишь, что он не при делах?
— А ты заткнись! — взвизгнул толстяк, упираясь пухлыми кулачками в прилавок. — Не твое дело! Скажи папаше спасибо, что пригрел тебя, гвардейская сволочь, не дал сдохнуть на помойке! Или «добряков» позвать? Таких, как ты, давно на Голубой Змее ждут — не дождутся.
Мужчина в синем не торопясь поднялся на ноги, и Рой увидел, что правая кисть у него затянута в черную кожаную перчатку, а сама рука не гнется.
«Протез, — подумал он. — Не повезло бедняге… Правая…»
Он хорошо помнил, как товарищи по палате наперебой утешали могучего краснорожего здоровяка, оплакивавшего ампутированную кисть. Всего лишь кисть (хотя легко об этом судить, имея обе в целости), причем левую. А тут — правая, и самое малое — по локоть.
Бывший гвардеец вразвалочку, заставив визгливого толстяка мгновенно сдуться, подошел к прилавку и со стуком положил на него дубинку, которой, оказывается, был вооружен.
— Зови, шкура, — тихо сказал, как плюнул он прямо в бледнеющую на глазах физиономию торгаша — Мне стыдиться нечего. Об одном жалею: не додавил вас, выродков, в свое время. Так бы взял сейчас за кадык и… Пойдем, солдат, — бросил он через плечо, выходя на улицу. — Не видишь разве, что таким, как ты, здесь не рады?
«Не иначе вахмистром был, — поторопился Рой за „синим“, глянув на полуобморочного продавца, обессилено прислонившегося спиной к холодильнику: в поросячьих глазках все еще плескался ужас. — Прямо как сосед мой покойный…»
И в самом деле: того одноногого танкиста и этого, в синем, будто отлили в одной и той же форме. На заводе, производящем вахмистров Боевой Гвардии, как производят танки, орудия, винтовки… Ну, доработали потом, конечно, каждого по-своему — напильником и шабером, но форма точно была одна и та же. А он, Рой, знал толк в формах и штампах — целых три года проработал до мобилизации на танковом заводе, в инструментальном цехе, куда привел его после школы отец — потомственный слесарь.
Гвардеец неловко, левой рукой — не привык еще, видно, — отпер дверцу припаркованного у тротуара «Лебедя» — старенького, имперской еще сборки автомобиля, кажущегося рядом с другими современными авто вовсе не прекрасной птицей, а настоящим гадким утенком.
— Садись, — буркнул он, распахивая пассажирскую дверь. — Отвезу тебя домой, пока ты тут глупостей не наделал. У вашего брата, контуженого, частенько башню сносит от новой жизни. Ты ведь здешний?
— Ага. — Подобрав полы шинели, Рой уселся на жалобно скрипнувшее сиденье и расстегнулся — было жарковато, но он стеснялся своего штопаного-перештопаного, как и шинель, мундира; очкастый, похожий на грызуна госпитальный каптер сказал, что до дома добраться сойдет и так, а новой формы нет и не предвидится. — С Заводчан. Улица маршала Зогу.
— Почти по пути… За что «За боевые» получил? — поинтересовался «синий», не повернув головы: он был занят, выруливая между тесно поставленными машинами. — Стальной плацдарм?
— Я на плацдарм не успел. — Рой поймал себя на том, что будто извиняется перед этим жестким и прямым, как офицерский стек, человеком. — Нас уже под Мугелу перебросили.
— Резервный корпус? Тоже славно задали перцу хонтийцам. Я-то на плацдарме клешню оставил, а про ваши подвиги уже в госпитале по радио слышал да в газетах читал. Двадцать вторая?
— Двадцать четвертая! — Рою хотелось добавить «господин», но он не знал ни имени, ни чина собеседника.
— Военные тайны выдаешь первому встречному, солдат? — улыбнулся углом рта гвардеец, метнув на пассажира цепкий взгляд. — Впрочем, расслабься — какие теперь тайны?
— А кто вы по званию? — стесняясь, спросил Рой.
— Ротмистр Лоос, — улыбнулся водитель. — К твоим услугам… Э-э! Только крышу мне не пробей макушкой! Тоже мне придумал: строевую стойку в автомобиле! Да и не в форме я…
— Виноват, господин ротмистр!
— Ты, парень, — бывший офицер внимательно посмотрел на Роя, — эти свои «виноват» брось. Нет сейчас ротмистров.
— Неужто Боевая Гвардия запрещена? Я слышал…
— Слышал он… Нет, Гвардия не под запретом. Мы под запретом. Все, кто ее опорой был… Я ведь, солдат, еще в ту войну начинал, при императоре… Зеленым сопляком, моложе тебя…
Ротмистр замолчал, вытащил из пачки, валяющейся у ветрового стекла, погнутую сигарету и долго пытался чиркнуть спичкой, прижав коробок ребром ладони, пока Рой не взял их у него и не помог закурить.
— Благодарю, солдат… И вообще: все изменилось. Раньше мы выродков гоняли… Ты, часом, не выродок? Хотя откуда: кто выродков, кроме штрафников, в армии встречал?.. А теперь они все под себя подмяли. Видел того борова за прилавком?
— Ви… видел… А он что — тоже выродок, господин…
— Забудь про господ! — гаркнул ротмистр. — За решетку меня решил упечь? И сам сесть рядом за пособничество?
— Никак нет, э-э…
— Вот именно, что «э-э». Первостатейный выродок этот господин Суук. И папаша его выродок, и мамаша… Все выродки. До седьмого колена. Но помнят, крысиная порода, что я в свое время на перевоспитание их не упек всех скопом, благодарность, значит, проявляют…
— Как же вы теперь? Без работы…
— Плюнь, солдат. Никуда они не денутся. За папашей Сууком такие делишки раньше водились, что и нынешние власти по головке не погладят. Это молодой — глупый да крикливый, а старый Суук очень себе на уме. Он лучше сынку по шее накостыляет — если найдет, конечно, у него шею в сплошном сале, — чем меня, благодетеля своего, на улицу вышвырнет. Не то, что «добрякам» сдать. Этого ему не простят.
— Кто?
— Дед Пихто и бабушка Никто. Усек?
Рой понял, что эту тему развивать не стоит.
— А почему он мои деньги не взял? Там же на ценнике было написано…
— Эх, солдат, солдат… Наивный ты. У нас теперь две валюты.
— Как две? — опешил Рой. — Неужто хонтийцы…
— Да хонтийцы тут ни при чем У них там дела почище наших будут — гражданская война, говорят. Сепаратисты и все такое. Не сегодня-завтра на две части развалятся. А с деньгами наши умники намудрили, доморощенные. Выродки, мать их… Пока мы там за родину пуп рвали, тут экономика, понимаешь, развалилась. Пока Отцы у власти были, как-то справлялись. А как свобода настала, так все и обвалилось. Цены росли по пять раз на дню. Да как! Утром денег у тебя в кошельке на сто буханок хлеба хватало, а к вечеру и трех не купишь.
— И сколько теперь на это можно купить? — с сомнением поглядел солдат на свои деньги, еще десять минут назад казавшиеся богатством.
— Ну, на пару-другую буханок хватит, — улыбнулся ротмистр. — Шучу, конечно. Побольше, естественно. Только в очереди настоишься за этим тоже побольше.
— Так нет же очередей!
— Потому и нет, что здесь только на золотые торгуют.
— Взаправдашние? Как при императоре? Где ж их взять?
— Да не на червонцы. Бумажки придумали особые. На них вроде как на старых все — тройка, пятерка, десятка, да только золотом. На, взгляни, — Лоос достал из нагрудного кармана мятую купюру и протянул Рою.
Тот разгладил бумажку и увидел портрет военного с надменным лицом, облаченного в латы. Он помнил этого человека — императора Эррана Первого, Собирателя Земель. Такой же портрет красовался на картинке в учебнике средневековой истории, запрещенный как раз в том году, когда он, Рой, заканчивал восьмой класс, где эту историю проходили. Рой с одноклассниками, чумазые, как кочегары, и веселые — какому школьнику не захочется сжечь опостылевший учебник! — под бдительными взглядами педагогов и представителей районной управы швыряли в огромный костер связанные шпагатом пачки книг. А годом позже вместо уроков труда вырезали из книг, указанных в длинных списках, картинки и целые страницы, вымарывали тушью имена, строчки и абзацы. Такова была воля Неизвестных Отцов, ночей не спящих, неустанно заботясь о своих согражданах…
— На эти бумажки купить можно все. И даже поменять свои деревянные на эти, золотые. Только не везде и не просто так…
— Он же запрещен был, — Рой перебил рассказчика, разглядывая портрет императора.
— Был да сплыл, — офицер отобрал банкноту. — Теперь многое из старого разрешено. И герб имперский, и история…
— Может, и императора на трон вернули? — криво усмехнулся Рой: то, что говорил ротмистр, не укладывалось в голове.
— Императора? — развеселился чему-то собеседник. — Ну ты, паренек, хватил! Императора ему подавай… Никаких императоров, солдат! У нас теперь власть народа. Демократия. Слышал такое слово?..
За разговорами Рой не заметил, как автомобиль оказался на знакомой улице. Вот она, родная «отцовка», о которой он столько мечтал на нарах «учебки», в сыром окопе и на госпитальной койке.
— Беги, солдат, — как-то по-особому добро улыбнулся господин Лоос: юноша и не подозревал, что тот может так улыбаться — не саркастически, не язвительно, а как отец… — Вижу, не терпится тебе…
— Спасибо! — пулей выскочил Рой из машины, но обернулся, смутившись. — Может, к нам зайдете, господин ро… Мама будет рада. И отец.
— Нет, ты уж один, — покачал головой офицер. — Уж я-то знаю, каково это — домой с войны возвращаться. Не до меня вам будет сегодня.
— Ну что вы!..
— Знаю, знаю… У тебя, небось, и девушка есть.
— Нет, господин ро… — покраснел парень.
— Ну, это дело наживное. Сейчас, когда вашего брата повыбили да поперекалечили, — особенно. А захочешь поболтать — ты, вижу, парень неплохой, хоть и наивный до предела… — ротмистр неловко накарябал адрес на спичечном коробке. — Забегай как-нибудь. Поболтаем о жизни, о том, о сем… Ну — держи!
«Лебедь», окутавшись клубами сизого дыма, укатил, а Рой остался стоять посреди улицы, еще ощущая ладонью крепкое мужское рукопожатие. Ладонь у ротмистра Лооса была твердой, сухой и теплой. Ладонь хорошего, уверенного в себе и своем деле человека…
* * *
Аллу шел рядом, глубоко засунув руки в карманы куртки, и молчал. Он был очень деликатен, этот бывший приютский, добравшийся без связей и взяток почти до вершины жизни. Или был на пути к этой вершине.
— Ты что-то сказал? — очнулся Рой и со стыдом понял, что они дошли почти до дома Гаалов.
— Ты задумался, и я не хотел тебе мешать. Опять про Дону?
— Да так… — молодому человеку почему-то не хотелось рассказывать другу о том, какие не столь уж давние воспоминания прошли перед ним чередой то ярких, то смазанных картинок.
— Она по-прежнему… — инженер не договорил: все было понятно без слов.
Очень многие — почти пятая часть населения страны (исключая выродков, конечно) — плохо перенесли лучевое голодание. То, что для крошечной и гонимой группки, почувствовавшей себя людьми, стало благом, долгожданным избавлением, для остальных обернулось катастрофой. И дело тут было не только в исчезновении привычного стимулятора. Роковую роль сыграла правда, которая была хуже всякой лжи. Правда, что лилась каждый день на головы не желающих ее знать из радиоприемников, с экранов телевизоров и со страниц газет. Не желающих, но не могущих по примеру древних героев залить себе уши воском и завязать глаза.
Ведь это очень страшно: знать, что тобой два десятка лет манипулировали, будто марионеткой, дергая за струнки и ниточки, заставляющие тебя плакать и смеяться, любить и ненавидеть, не жалеть себя и других ради цели не выстраданной и осознанной, но внушенной кем-то извне. Люди сходили с ума, целыми семьями сводили счеты с жизнью, очень многие, такие, как отец и сестра Роя, искали забвения в алкоголе и наркотиках… Но если взрослые люди еще как-то могли контролировать себя, то совсем юные, вроде сестренки Роя, потеряв жизненный стержень, просто проваливались в болото грез, не желая противиться засасывающей их пучине…
Долгожданное возвращение домой вместо праздника обернулось кошмаром. Отец, обрадовавшийся поводу присосаться к бутылке больше, чем вернувшемуся с того света сыну, мать, выглядевшая привидением той самой Эды Гаал, на которую заглядывались все без исключения мужчины их улицы, — в минуту просветления отец, отведя глаза, шепнул, что врачи нашли у нее страшную болезнь… А главное — Дона, малышка Дона, ставшая еще красивее, чем раньше. Но не красотой девушки, полной сил и желания жить, а красотой мраморной статуи. Бледная, отстраненная, с отсутствующим взглядом черных, как ночь, из-за расширенного во всю радужку зрачка глаз, она появлялась, как тень, и так же, как тень, исчезала; большую часть времени она лежала в своей комнатке на неразобранной постели, уставившись в потолок широко открытыми глазами. Она выплывала из страны грез очень редко, и тогда это было просто страшно. Мраморная статуя не становилась человеком — она превращалась в дикого зверя, готового на все ради очередной дозы проклятого дурмана. Бороться с этим было бесполезно: по новым законам, даже в психиатрическую лечебницу родители не могли уложить совершеннолетнюю дочь без ее согласия. А какое тут может быть согласие, когда она то просто не слышит тебя, то, рыдая и хохоча, умоляет дать денег на новую дозу?
Гаалам, правда, предлагали вылечить Дону разные верткие типчики. Мол, существуют специальные клиники, где наркоманов излечивают раз и навсегда. Но средства на это требовались такие, что не выбивающейся из безденежья семье их и за десять лет не скопить. Рой вкалывал, как проклятый, мать вязала, шила на продажу, подряжалась мыть полы в магазинчиках, повылезших везде, словно грибы после дождя, но ничего не помогало… А тут еще выгнали с завода отца, не способного уже к тонкой работе, и жизнь, без того несладкая, превратилась в ад…
— До понедельника, Аллу, — Рой вяло протянул руку другу: их окна из квартиры опять неслась ругань и звон бьющейся посуды. — Мне еще отца утихомиривать…
— Послушай, Рой. — Инженер смотрел в сторону. — Мне трудно тебе это говорить, но наш завод, наверное, скоро прикроют.
— С чего бы это? — Парень почувствовал, как тоска сжала сердце: все один к одному. — Мы же, вроде, не последние на белом свете…
— Говорят, не нужны больше наши танки. Мол, это диктатура Отцов бряцала оружием, а теперь мир, и ни с кем наша страна воевать не собирается. А если кто и полезет на нас, то железа, наштампованного за эти годы, с лихвой хватит, чтобы отразить все поползновения.
— Так и говорят?
— Слово в слово. Тычут всем в лицо разгром островитян прошлогодний. Так что ты, Рой, потихоньку ищи себе другую работу. Ребят я тоже предупрежу, конечно…
— А сам ты?
— Да я уже нашел одно местечко, — уклончиво ответил Аллу. — В одном исследовательском центре. Платят там вроде бы хорошо.
— Ерунда все это, — махнул рукой Рой. — Сколько уже говорят, а мы все пашем в три смены. Наши танки долго еще будут нужны…
Глава 2
— Наши танки долго еще никому не будут нужны… — Пожилой директор завода оглядел молчаливую толпу рабочих с постамента перед заводоуправлением. На постаменте когда-то красовался памятник кому-то из императоров, скинутый за ненадобностью в незапамятные времена. Самого бронзового Эррана под каким-то порядковым номером давно пустили в переплавку, а до постамента, сработанного на века, так и не дошли руки. А может, берегли под новый памятник, но кого при Отцах было увековечивать? Даже их портретов в газетах и то не помещали.
— Страна уверенно ступила на путь мирного созидания. Такой мощной армии, как была раньше, не требуется. Недавний разгром массированного десанта Островной Империи это доказал со всей очевидностью…
Директор сыпал заученными фразами, а на него самого было жалко смотреть: как-то съежившийся, разом постаревший на десять лет господин Туук старался не смотреть на собравшихся, уставившись в одну точку над их головами. Рабочие и инженеры не узнавали «нашего Туука», как звали его на предприятии, руководившего всем большим и сложным хозяйством бессменно все последние годы. Раньше он был сама бодрость, а теперь куда она только подевалась?
— Сворачивание многих военных программ поможет высвободить средства и освободить рабочие руки для других важных на данном переходном этапе дел… — отбарабанил на одном дыхании директор, но его перебили из толпы.
— Какие такие руки, господин Туук? — зычный голос Ламме Келша, привыкшего к грохоту многотонных прессов в своем цехе, мгновенно перекрыл поднявшийся ропот. — Да сейчас работу днем с огнем не сыщешь!
— Раньше хоть на стройку можно было прилепиться, — поддержали его, — разнорабочим там, грузчиком… А теперь?
— Островитяне эти пленные везде! — взмахнул кулаком мужчина, стоявший рядом с Роем. — За харчи работают, спят по двадцать рыл в комнатушке.
— Двадцать? А сорок не хочешь?..
— Может, и сюда островитян этих пригонят, вместо нас? А чего?..
Директор повысил голос:
— Никто вас дармовой рабочей силой заменять не собирается. Просто завод перепрофилируется на выпуск мирной продукции…
— Кастрюли клепать будем? — выкрикнул кто-то из задних рядов.
— И кастрюли в том числе! — Директор шел красными пятнами, но держался из последних сил. — Это тоже полезный в мирном хозяйстве предмет. Но для этого заводу не требуется столько рабочих рук…
— А нам куда прикажете? — Ламме Келш протолкался к самой «трибуне». — Нам с голоду прикажете подыхать?
— Я могу обещать вам, господа, — возвысил голос господин Туук, — что все важные для производства рабочие места будут сохранены!
— Ручки к кастрюлям приклепывать! — хохотнул мужчина, оборачиваясь к Рою, и тот узнал его: это был один из самых высококвалифицированных сборщиков, работавший в святая святых завода — «финишном» цеху, где на «утюги», как со старых, секретных еще времен заводчане называли свою продукцию, устанавливали и отлаживали вооружение, прежде чем танки окончательно покидали свой «родильный дом».
— Крышки устанавливать! — поддержали его. — Эмалью покрывать!
Господин Туук открыл было рот, чтобы призвать остряков к порядку, но тут в плечо ему, едва не сбросив с постамента, врезалась здоровенная гайка И тут же, заставив скривиться от боли, в колено ударил обломок зубчатого колеса.
— Э-э! Прекратите это! — обернулся Ламме к толпе, но его уже не слушали — воздух наполнился самыми разными предметами, наиболее безобидными из которых были ботинки и комья грязи.
Опешившая поначалу заводская охрана — набранные недавно здоровяки с военной выправкой — дубинками оттеснили рабочих от «трибуны», с которой стаскивали окровавленного и лишь бестолково разевающего рот, будто рыба, вытащенная из воды, директора. Толпа тоже опомнилась быстро: из задних рядов принялись передавать стальные прутья арматуры и прочее, могущее служить оружием, одновременно заталкивая подальше пожилых рабочих и немногочисленных женщин.
— Бей гадов! — уже неслось со всех сторон.
Где-то далеко раздались трели полицейских свистков и вой сирен — кто-то заблаговременно пригласил слуг закона, предвидя такое развитие событий.
Аллу Даар, красный как рак, без очков, щуря близорукие глаза, протолкался к Рою, волоча под руку возвышающегося над ним крепостной башней Зариса. Щеку инженера украшала свежая, сочащаяся кровью царапина, а здоровяк зажимал платком, всученным ему интеллигентным другом, рассеченный лоб.
— Валим отсюда! — Вся интеллигентность, как это частенько бывало в таких вот экстремальных случаях, осыпалась с бывшего приютского, как шелуха — Сейчас тут легавых будет до и больше! Дака не видел?
— Нет… — Рой не знал., что делать: товарищи неподалеку самозабвенно тузили охранников чем попадется под руку, а те «отвечали им взаимностью». — Он где-то там был..
— Не маленький — сам выпутается! — Аллу решительно ухватил друга свободной рукой и потащил за собой в проулок между цехами.
И вовремя: перекрывая шум драки, перед заводоуправлением уже вовсю лопались гранаты со слезоточивым газом, а минуту спустя с пронзительным шипением ударил водомет, установленный на полицейской машине.
Уйти тихо не удалось: проход оказался перегорожен шеренгой заводских охранников в черной, похожей на гвардейскую форме. В руках кроме дубинок они держали прозрачные полицейские щиты, а у двоих, как приметил Дюк, были короткоствольные ружья.
— Назад, — встал на месте Аллу. — Поищем другой путь.
— Как бы не так. — Зарис аккуратно сложил и убрал в карман перемазанный кровью платок, засучил рукава. — Прорвемся.
— Зарис! Не делай глупостей!
Но северянин уже танком несся вперед, пригнув лобастую башку и двигая локтями, словно поршнями паровой машины. Что оставалось друзьям?
Резиновая пуля из «помповушки» занервничавшего охранника ударила прямо в грудь верзиле, но не заставила его даже пошатнуться. Второй не стал стрелять и попятился за угол цеха А в следующий момент троица слаженным тараном с могучим Зарисом на острие врезалась в стену щитов, и началось побоище…
* * *
— Где ты шляешься? — Отец сегодня был непривычно трезв и напустился на сына уже в дверях.
— Я, вообще-то, работаю, папа — Рою после всего случившегося сегодня совсем не хотелось вступать в пререкания с отцом, в последнее время просто невыносимым — Ты этого не замечал?
— Прости, сынок, — Гаал-старший потупился. — Маме плохо.
— Что с ней? — легко оттолкнул Рой отца, когда-то здоровенного мужика, сейчас высохшего от пьянки, как щепка. — Мама!
Госпожа Гаал лежала в постели, ее худые пергаментно-желтые руки покоились поверх одеяла, лицо было спокойно, и только чуть заметно вздымающаяся грудь говорила, что женщина еще жива.
— Мама!
— Не буди ее, сынок! — Отец вцепился тощими, как птичьи когти, пальцами в плечи сына — Доктор уже был, прописал порошки и микстуры и велел не беспокоить.
— Что с ней случилось? — Рой понизил голос. — Приступ?
— Дона не вернулась домой, — всхлипнул отец, опускаясь на табурет. — Ждали ее, как обычно, под утро, а она не пришла. Мать не спала всю ночь. Я под утро вздремнул, проснулся, а ее нет… Лежала в кухне, на полу, без сознания. Доктор говорит, что ничего страшного, обычное переутомление…
— Переутомление?! — крикнул громким шепотом молодой человек, но тут же взял себя в руки. — Папа, последи за ней… И не вздумай пить!
Последнее он говорил уже в прихожей, на ходу натягивая куртку.
— Ты куда? — всполошился отец.
— Найду Дону, — крикнул Рой, сбегая по лестнице…
* * *
— Э, послушай, чувак. — Бородатый юнец в камуфляжной куртке, висевшей на нем мешком, и дурацком вязаном берете с помпоном заступил Рою путь. — Сюда так просто нельзя. Пузырь купи или дозу…
— Отойди. — Рой без труда отодвинул «привратника» в сторону и распахнул подвальную дверь, сверху донизу размалеванную цветной краской: тут были и надписи, и рисунки, и просто отпечатки ладоней и подошв.
— На халяву торкнуться хочешь? — Парнишка попытался удержать его силой, но получил локтем в солнечное сплетение и заткнулся.
Рой прошел через длинное помещение с низким потолком, по которому тянулись толстые, укутанные стекловатой трубы отопления, то и дело спотыкаясь в полутьме о ноги лежащих и сидящих, прислонясь к стенам, людей. Время от времени он наклонялся, светил фонариком в молодые, но уже тронутые печатью близкой смерти лица. Кто-то щурился и заслонялся, кто-то безучастно глядел сквозь пришельца стеклянными глазами. Он не отвечал на оскорбления, не обращал внимания на пинки и щипки, лишь один раз остановился, чтобы ботинком выбить из слабой руки нож, которым его пытался ткнуть пацаненок лет двенадцати-тринадцати. В подвале было душно, воздух состоял из запахов немытых тел, человеческих испражнений и какой-то химии. В двух шагах от Роя парочка одурманенных молодых людей вяло совокуплялась, не обращая внимания на окружающих.
Так и не найдя кого искал, парень добрался до конца подвала, где у железной двери с косо намалеванными на ней черепом и костями сидела публика почище и побогаче. Роя пронзило полузабытое чувство беспричинной радости и душевного подъема, но он быстро подавил в себе желание возлюбить всю собравшуюся в заброшенном бомбоубежище мерзость и гнусь городской изнанки. Причина этого порыва была известна…
— Ты кто такой? — попытался задержать Роя парень в очках, чем-то похожий на Аллу Даара. — В очередь становись!
— У меня абонемент, — процедил молодой человек, зыркнув на очкарика исподлобья так, что тот попятился и сел на свое место, без причины поправив очки на породистом носу.
Больше никто задержать его не пытался.
В небольшой комнатушке, должно быть, ранее служившей подсобкой, на продранной кушетке навзничь валялся, закатив глаза под лоб, симпатичный молодой мужчина в дорогом пиджаке, распахнутом на груди, мятой, когда-то белоснежной рубашке и больших наушниках, витым проводом соединенных с громоздким аппаратом, исправно мигающим разноцветными лампочками. За аппаратом сидел сутулый толстяк, лица которого не было видно из-под надвинутого на нос шлема.
Радость распирала Роя, но петь песни он сейчас был не в настроении. Стараясь не глядеть на полуголого наркомана, он хлопнул по плечу оператора.
— Ждите своей очереди! — крикнул тот через плечо. — Еще семь с половиной минут!
Ждать молодому человеку было недосуг. Хихикая под нос, он протянул руки и резко сорвал с головы толстяка шлем.
— А-а-а! — заорал тот, сжимая виски ладонями. — Какого дьявола?!
— Что, выродок, — расхохотался ему в лицо Рой, — как другим мозги жарить своей шарманкой, — так здорово, а когда головка бо-бо, — плохо?
Он отлично знал этого поганца, пичкающего богатеньких клиентов особым наркотиком — излучением, которого им так не хватало после падения Отцов: бессознательную Дону отсюда он вытаскивал не раз и не два. Где она брала деньги на «прожарку», даже не хотелось думать…
— Отдай шлем, — корчась, канючил Фэт Булут, с которым они когда-то учились в одной школе: тогда он и не подозревал, что болезненный толстячок — скрытый выродок. — Бо-о-ольно!
— А ты выруби свою машинку — и больно не будет. Или бабок жалко?
— Меня Акаду убьет!
Зеб Акаду был местным авторитетом, державшим все окрестные притоны, — с ним опасались ссориться даже полицейские и «добряки».
— Где Дона?
— Не было сегодня Доны! Уехала она!
— Куда?
— А я знаю? Говорят, в Табаде святой какой-то объявился.
— Чего-о?
— Святой Мак, что ли… Просветляет там всех… Отдай шлем, Рой, а! Больно очень… Я и так тебе все скажу что сам знаю… Как другу…
— Какой ты мне друг? Слизняк… — Рой швырнул выродку пластмассовую штуковину, затканную внутри тускло блестящей металлической паутиной. Тот суетливо схватил ее, дрожащими руками напялил на голову и запричитал:
— Спасибо, Рой! Знаешь, как больно! Просто мозги плавятся…
— А у него? — парня распирало беспричинное и неуместное веселье. — У него не плавятся?
Он кивнул на наркомана в наушниках.
— Ему в кайф, — расплылся в улыбке толстяк. — Хочешь попробовать? Я дам на минутку просто так, задаром. По старой дружбе.
— Обойдусь, — рявкнул Рой. — Что там за святой?
— Да не знаю я… Святой какой-то, говорят. Чудеса творит. Мак Сим зовут…
— Мах Сим? — удивился парень, выросший на заводской окраине и блатной жаргон впитавший с детства. — Не путаешь? Какой же он святой, если на блатное погоняло откликается? Урка натуральный, а не святой!
— Святой, не святой, а больные на голову вроде твоей сеструхи там действительно просветляются. И город уже так и зовут — Городом Просвещения.
Рой задумался: он давно слышал какие-то мутные слухи о некоем городишке неподалеку от столицы, где объявился очередной не то знахарь, не то прорицатель. Не особенно верилось в его пророчества: за последние пару лет каких только знахарей не появлялось, какие только страсти-мордасти не вещали выряженные, будто клоуны, «ясновидцы» с телевизионных экранов. И воду через экран заряжали, и порчу снимали, и конец света обещали, и всеобщее процветание…
— Табада, говоришь…
На пути назад дорогу ему заступили трое крепких мужчин.
— Я же тебя предупреждал, Гаал, чтобы ты сюда не совался, — прошипел старший из них, бритый наголо длиннорукий громила с шрамом на щеке. — Память отшибло?
— Пропусти. — В душе у Роя все пело, ему казалось, что он может расшвырять этих троих, как деревянные чурки, одним движением руки.
Наверное, это отразилось в его глазах, потому что бандит неуверенно мигнул и освободил проход. За ним попятились и двое других. Парень, расправив плечи, прошествовал мимо них, но в дверях обернулся:
— Как же я вас ненавижу…
Радость и подъем в душе вдруг сменились ненавистью, отвращением и желанием все крушить, ломать, жечь. И чувство это было во сто крат сильнее первого. Так было когда-то по два раза в день, и тогда светлая яростная волна заставляла орать во всю глотку гимны, прославлять Отцов, идти на штыки их врагов и с радостной улыбкой на губах умирать. Теперь же светлого в душе не осталось ни капли. Темный пенистый вал поднимался откуда-то снизу, из самых глубин подсознания, и требовал мести. Неизвестно кому, неизвестно за что…
* * *
На улицах творилось невообразимое: ручейки из решительных озлобленных людей сливались в потоки, потоки — в могучую реку. Конца и края этой человеческой реке не было. Все это походило на многолюдные демонстрации в день Обретения Свободы, отмечавшийся каждый год. В этот день молодые тогда Неизвестные Отцы свергли прогнившую насквозь монархию и возвестили народу, что отныне его счастье и процветание станет главным идеалом Метрополии. Только над толпой сейчас не реяли флаги и транспаранты, и направлялась она не к центру Столицы, чтобы пройти мимо Дворца Отцов и продемонстрировать им свою любовь, а, наоборот, к окраине. И не лозунги и гимны звучали над ней, а проклятия и призывы смять, растоптать, сокрушить.
И толпа крушила.
Роскошные автомобили, зачастую с пассажирами, превращенные в мятые жестянки, летели на обочину, горели киоски и ларьки, которые никто не грабил, — вожделенные еще недавно яства и напитки хрустели и чавкали под ногами, втаптываемые в грязь. Попавшийся на свою беду навстречу пожилой выродок с перекошенным от полузабытой боли лицом не успел даже крикнуть: тысячеглавая безмозглая тварь, именуемая толпой, не способна на такие чувства, как жалость или сострадание, — ее влекут вперед инстинкты. И главный инстинкт — убей всякого, кто не с тобой.
Роя не вертело в толпе, будто щепку, — он был ее частью, плотью от плоти, кровью от крови. Рядом с ним шагали охранники притона и некоторые из наркоманов — те, кто еще способен был передвигаться на своих двоих. Они больше не были врагами — враг был общий, и он был впереди.
Невидимая рука вывела человеческую массу из города, где на виадуке, выходящем на Табадское шоссе, к ней присоединились новые потоки. Такого скопления людей инженеры, проектировавшие когда-то бетонный мост, не предвидели, и конструкции опасно скрипели и потрескивали под ногами толпы. Но на это никто не обращал внимания.
Казалось, что здесь собрался весь многомиллионный город. Куда ни кинь взгляд, везде было море голов, и море это неукротимо, как наводнение, как медленное цунами, ползло и ползло вперед. Никто не следил за порядком — редкие полицейские бросали свои автомобили и присоединялись к потоку. Никто никого не призывал — все и так знали, что им нужно двигаться вперед. Никто не ведал цели — все знали, что она есть и что тогда, когда будет нужно, ее узнают.
Изредка над толпой проносились вертолеты и нечто, еще никогда не виданное, — машины, напоминающие гигантских птиц. Пару часов назад это заставило бы всех изумленно задрать головы, но сейчас чудеса техники никого не заинтересовали: они не имели отношения к Цели, а значит, их как бы не существовало. Толпа не остановилась бы, даже если на пути вдруг разверзлась бы земля, — передние просто заполнили бы бездонную пропасть доверху своими телами, а задние прошли бы по ним, как по земле. Цель оправдывала любые жертвы, даже если эта жертва — твоя собственная жизнь.
Так продолжалось несколько часов, а потом все внезапно кончилось. Ярость и ненависть, толкавшие людскую массу вперед, сменились апатией и тоской. Цунами остановилось. Остановилось разом, безо всякой инерции. Кто-то топтался на месте, стиснутый со всех сторон плечами, — потеряв единый вектор, толпа превратилась в скопище индивидуальностей, распались синапсы, связывающие ее в единое целое, заставляющее совершать единые поступки, будто отдельные клеточки огромного организма обрели свободу и вышли из-под контроля единого нервного центра. Только что спаянная в единый мускулистый жгут толпа редела, ошеломленные люди разбредались кто куда… Рядом с Роем истерично рыдал, уткнув лицо в колени, хорошо одетый мужчина, наверное, очень успешный в жизни. Полицейский в форме Дорожного Контроля вынул из кобуры на боку табельный «герцог», не глядя, ткнул стволом в висок и нажал на спуск, забрызгав красным окружающих.
Но Рой не спешил последовать чьему-либо примеру: над головами толпы уже были видны окраинные дома Табады и шпили церквей, и он принялся проталкиваться вперед, раздвигая ошеломленных, ничего не понимающих людей, уговаривая их пропустить его, пуская в ход кулаки, где не помогали слова. Его тоже колотили и обзывали, но он настойчиво двигался дальше.
Общая цель растворилась в миллионе личных, но он-то знал свою и не собирался отступать…
Глава 3
Пуля выбила облачко пыли в метре от плеча и заставила вжаться в каменное крошево всем телом. Выстрела слышно не было, значит, это не самоделка из старой водопроводной трубы, которыми в основном вооружены горцы. Самопалы, бухающие почище древних бомбард, да арбалеты и луки, с которыми они управляются очень даже умело. А тут явная винтовка, да не простая. Что-то новенькое.
— Живой? — Зарис, хрустя щебенкой почище танка, сменил позицию.
— Вроде.
Стреляли явно для острастки, не слишком прицельно. Наверное, чтобы патрульные не особенно высовывались. Между прочим, четвертый раз за последний час. Или там, наверху, засел ас, ничуть не боящийся ползающих внизу букашек, или сопляк, просто не знающий, на что способны горные егеря. Но сопляк, надо сказать, весьма меткий.
«И патронов не жалеет, — подумал Рой, осторожно выглядывая из своего укрытия, чтобы продолжить изучение склона. — Что-то тут не то…»
Надо заметить, что разглядывал он камни, поросшие пыльно-зеленой колючкой, тоже не через обычный бинокль. Громоздкий оптический прибор изрядно оттягивал руку, зато, заметив что-нибудь подозрительное, не нужно было делать засечки на карте, связываться с кем-то… Да и следили сейчас за противоположной стороной ущелья сразу несколько таких «биноклей»…
А на дне его, на дороге, повторяющей прихотливые изгибы мелкой речушки, лениво дымились остовы четырех грузовиков и патрульной бронемашины со свороченной на сторону башенкой. Вырваться из огненного капкана удалось всего трем машинам, причем и единственному в колонне бензовозу тоже, — вот уж кто не ожидал такой удачи. Но восьми гражданским водителям и экипажу «скорпиона» не повезло.
Самое досадное, что организовать погоню и наказать мерзавцев не удалось — основные их силы откатились в горы, оставив прикрывать отступление нескольких снайперов. И вот теперь бандиты уходили все дальше по известным только им да коренным горцам тропам, а те, кто должен был их покарать, топтались на месте: миновать сложный участок под снайперским огнем не стоило и мечтать. Уже имелись два «теплых» и один «холодный», как на жаргоне егерей именовались раненые и убитые, и рисковать другими командир не хотел.
«Проутюжить бы весь склон артиллерией, — думал Рой, сантиметр за сантиметром нащупывая возможные укрытия вражеских снайперов: он уже приметил для себя две-три перспективные точки, но палец еще ни разу даже не коснулся красной кнопки — поторопиться и стать мишенью для насмешек товарищей, бьющих больнее пули… — Да где ее взять, артиллерию…»
Он вспомнил уверения своего бывшего начальства, и саркастическая улыбка искривила губы. «Нам долго еще не понадобятся танки…» Еще как понадобятся. И танки, и бронемашины, и пушки, и вертолеты… Смешно сказать — патронов и гранат было в обрез: куда утекли огромные, чрезмерные, по словам журналистов и телевизионных «говорящих голов» запасы, созданные при Отцах, — одному Мировому Свету известно. Неужто все то, что, надрываясь и недоедая, годами производила вся страна, было растрачено в ходе небольшой, в общем-то, войны с Хонти? Или при отражении десанта островитян? Куда все делось, если сюда, в горы, даже не на войну, а так — на операцию по восстановлению государственного порядка, — дают, будто от сердца с мясом отрывают?
Который уже месяц он ползал по каменным осыпям и козьим тропам, спускался в узкие долины, похожие на пропасти, и огромные пропасти, напоминающие долины. Он стал одним из винтиков войны, длившейся здесь, казалось, вечно… А ведь до той, Великой Войны, сюда отдыхать ездили. В горячих источниках купались — полезнейшая, говорят, вода была. Все хвори излечивала — и кости, и почки, и легкие. С гор на лыжах катались — вон они, белые, будто сахарные головы торчат — близко, рукой подать, а не достанешь. Чуть ли не сто лет здесь было тихо. Вино делали горцы, овец пасли, коров — сыры их на всю Империю славились, да и в других странах. Рукодельники были непревзойденные — такие украшения клепали, что только в музеях и выставлять. Часы навострились делать — износу их часам не было, стекло варили для линз, что в бинокли да микроскопы вставляют, ножи ковали такие, что гвозди ими строгать можно. Ну и прочие чудеса.
Даже не верилось, что до присоединения к Империи разбойниками местные были первостатейными. Только грабежом и жили, года не проходило, чтобы в набег не отправились на имперские земли. Селян в рабы угоняли, деревни жгли, пашни вытаптывали. Чтобы порядок на границах с Зартаком соблюсти, вынуждены были императоры крепости строить, гарнизоны в них держать немалые. И было так, пока один из Эрранов не решил эти земли навеки к державе привязать. Сказано — сделано: в два года заняли доблестные имперские войска под командованием маршала Тоота весь Зартак. И горы, и земли, что за ними лежали, — вплоть до Восточного океана. Победа? Ан нет. Чуть не сотню лет после этого Зартак замиряли, замиряли, да никак замирить не могли. Одну банду горскую задавят — другая объявляется, не успеют крепость отстроить — вырезают в одну ночь гарнизон, а по башням да стенам — огонь… Бились как рыба об лед с этим самым Зартаком, пока лет за сто пятьдесят до Великой Войны не удалось приручить горцев.
А все тот самый маршал Зогу, на улице в честь которого названной Рой родился и вырос. Большой мудрости был человек. Где кнутом, где пряником сумел склонить несколько племен к миру с Империей. Посулил вождям графство да баронство, они и клюнули. Не те уже были горцы — воевать воевали, да не видели уже особой прелести в этой войне. На землях тех, кто раньше смирился, нефть и уголь нашли, — золото можно было и не воюя иметь. Иметь и покупать на него все, что захочешь. Рабы? А зачем рабы? Рабов кормить надо, лечить, мрут, как мухи, рабы, а работают из-под палки. Нефть качать и свободных нанять можно — пахать будут не за страх, а за совесть. Простому горцу тоже кровь лить не хотелось. Зачем? Свез в предгорья кувшины, что женщины налепили, — денежки и зазвенели в мошне, а еще сыр можно продать, вино, клинки, что по дедовским рецептам ковали, каменья драгоценные… Слово за слово, а воинство горское взяло да и растаяло без следа За пленение последнего из вождей Зогу-Миротворец получил из рук самого императора высший в истории Империи чин — генералиссимуса, да только два месяца ему и радовался… Стар был уже маршал Зогу…
Но с началом Великой Войны не только у Пандеи с Хонти головы вскружило от близкой свободы — Зартак тоже провозгласил независимость. И не он один. Да не вовремя. Если крупные северные провинции надеялись вернуть, носились с ними как с писаной торбой, то на все мятежные земли сил просто не хватало. И другой маршал — фамилию его слышал Рой, да запамятовал, а новую историю они в старших классах учили уже по новым учебникам, сокращенным до максимума, — долбанул по городам Зартака новейшими супербомбами. Такими, что одной на город с избытком хватает. И лежат сейчас меж гор, в зеленых некогда долинах, мертвые, оплавленные адским пламенем руины… Вместе с сожженными городами и обратившимися в пепел горожанами, к слову сказать, большей частью такими же имперцами, переселившимися в здоровый климат из густонаселенной тогда Метрополии, испарились все надежды на мир в Зартаке. Потому что тем горцам, что уцелели в своих деревеньках, таящихся по ущельям, терять было уже нечего… Война в горах длилась уже третий десяток лет, то притухая, то вспыхивая вновь.
Задумавшись, Рой чуть было не пропустил блик, кольнувший глаз острым лучиком Это могло быть что угодно: слюдяной прожилок на сколе гранитной глыбы, брошенная консервная банка, осколок стекла… Но егерь был уверен: это именно то, что нужно. И, не перечислив еще до конца весь перечень блестящих вещей, могущих оказаться на склоне, уже мягко придавил подушечкой большого пальца красную кнопку…
Россыпь циклопических глыб напротив окуталась грязно-бурым облаком, стремительно распухшим в огромный, метров двадцать диаметром шар, который величественно всплыл над кручей подобно растущему из горного склона исполинскому грибу-поганке. И только после этого прилетел звук, похожий на зевок великана. Минометчики, как всегда, были точны. Недаром их прозвали в горно-егерском корпусе «ювелирами». Вакуумные боеприпасы не требовали особенной точности, но были безумно, сказочно дороги, и за каждый потраченный приходилось отчитываться, тратя столько бумаги, что она, вероятно, перевесила бы не такой уж большой снаряд, гарантированно уничтожающий все живое в радиусе двадцати метров. Без разницы — стояло это живое до поры до времени на открытом месте или пряталось в укрытии.
Метрах в двухстах по склону вспух еще один «воздушный шарик», потом, немного погодя, еще один. Выждав, Рой пошевелил стволом автомата колючий кустик, росший возле его укрытия. Реакции невидимого снайпера не последовало. Но задергался пучок серо-зеленых веток там, где прятался Зарис. И снова горы промолчали. Егеря дразнили безмолвствующие каменные громады еще минут пятнадцать, но ни одна пуля больше не прилетела.
— Похоже, все, — донесся до Роя голос друга. — Выходим?
— Погоди еще минут пять.
Горы быстро научили бывшего горожанина осторожности, подтвердив за недолгую его службу здесь пословицу «поспешишь — людей насмешишь» не раз и не два. Только они не смешили. Убивали горы торопыг. То пулей снайпера, то притаившейся под тонким слоем щебенки самодельной миной-ловушкой, то — обвалом…
— Мочи нет терпеть, — не слушал его Зарис. — Щас я…
Он шевельнулся и поднялся из своего «капонира» — еще более массивный, чем обычно, от навьюченного на него снаряжения. Поднялся, чтобы рухнуть обратно. Неловко рухнуть, как подрубленный…
«Не возьму, — прорезался в ушах голос командира. — Куда мне такой громила? В него при всем желании не промахнешься…»
— За-а-арис!..
* * *
— Не возьму, — командир разведывательной роты, капитан Фогуту был непреклонен. — Куда мне такой громила? В него при всем желании не промахнешься. Да в сарай и то проще! Ты, парень, из каких мест?
— С севера, — степенно ответил Зарис, невозмутимый, как всегда.
— А откуда точно? — голос офицера чуть потеплел.
— Из Поморья. Только я их не помню.
— Кого? — не понял капитан.
— Отчих краев. Малым был, когда увезли.
— Отчих краев… малым… — усмехнулся Фогуту. — А говоришь совсем по-нашему. Земляк… Как фамилия?
— Текуду! Капрал Текуду!
— О-о! Капрал? Так ты служил?
— Немного, — смутился здоровяк. — Седьмая бронетанковая бригада.
— Ничего себе немного! — хлопнул себя по камуфляжным серо-коричневым бокам лейтенант. — Да мы, пехота, на вас молиться готовы были, на танкистов! Особенно на седьмую. Очень вы нам тогда помогли. Не вы бы… — офицер оборвал себя и махнул рукой. — А ты тоже воевал? — вопрос был обращен к Рою.
Тот пожал, плечами. По сравнению с героическим другом он, можно сказать, и не воевал.
— Рой Гаал ранен в боях под Мугелой, — Зарис, боясь, что друг провалит все дело своей скромностью, выпалил чуть ли не самую длинную фразу в жизни. — Награжден медалью «За боевые заслуги» второй степени.
— О! Так вы оба герои-молодцы! — офицер похлопал Роя по плечу. — Считайте себя зачисленными в егеря, солдаты. Этих двоих — в первую роту, — бросил он через плечо приземистому фельдфебелю. — Остальных бракую. Пусть в линейных потопают. Служите, парни!
Вот и все. И не пригодилось рекомендательное письмо от ротмистра Лооса, которое Рой припас на всякий случай: командира горных егерей полковника Зедду тот знал еще по той, семь лет назад закончившейся войне с Хонти, зеленым лейтенантом.
— Прирожденный вояка, — так охарактеризовал горного егеря однорукий ротмистр. — Дитя войны. Поверь мне, мальчик: если войны нигде не найдется, он сам ее организует. Боюсь только, на его век хватит мест, где потребуются руки, умеющие держать оружие и головы, знающие, как им распорядиться с наибольшей пользой…
Тогда, полгода назад, они засиделись с господином Лоосом далеко за полночь.
Рой так и не завершил свой марафон: в нескольких десятках метров от домов Табуды его и его немногочисленных спутников (только немногие продолжили движение вперед, когда оборвался порыв) встретили импровизированные шлагбаумы и вооруженные молодые люди в какой-то незнакомой полувоенной форме. Встретили и завернули назад. Мягко, но безапелляционно. Дону он не нашел, и где она, что с ней случилось, жива ли она — оставалось только догадываться. В толпе ползли смутные слухи о мощных взрывах, потрясших Святой Город, десятках тысяч погибших… Обвиняли хонтийских и пандейских наймитов, диверсантов Островной Империи, спящих и видящих, как отомстить за разгром их Армады, горских террористов… Последнее почему-то показалось убитому горем Рою — он так и не застал в живых мать, по словам отца, тихо угасшую в то самое время, когда юноша в толпе шагал в сторону Табуды вершить справедливый суд над самозваным пророком — наиболее логичным. И ротмистр-инвалид, которому он за последние месяцы привык верить больше, чем вечно пьяному отцу, его не разубедил.