Виталий Сертаков
Дети сумерек
Автор с грустью признаёт, что подавляющая часть сцен насилия не является плодом его извращённой фантазии, а почерпнута из новостей 2002-2005 гг.
Часть первая
ХОРЁК
Я дыханием своим опалю тебе вены
Родились мы вчера, чтобы сдохнуть сегодня,
Никотином я крашу вчерашние стены
Твоя мама смеётся, ей снова не больно
У меня есть работа — это окна напротив,
Сторожу их ночами, чтоб не сбежали,
Им так весело лазить на крышу, где звёзды
Они смрад переулков отражать так устали
Поцелуй её, мамочка, в чёрные веки
Поцелуй её, мама, в шершавое горло
Под асфальтом ползут и шуршат человеки
Твоя дочка смеётся — ей снова не больно…
1
ЧЕБУРЕК
Я знаю точно наперёд —
Сегодня кто-нибудь умрёт.
Я знаю — где, я знаю — как.
Я не гадалка, я маньяк!
Детское творчество
Дим поспорил с Бобом, что придушит бабушку верёвкой.
Открыв дверь, он поморщился от душной, привычно-ненавистной вони нафталина, сырой обуви и ветхих деревянных комодов. Сегодня смрад показался ему особенно невыносимым. Стараясь вдыхать ртом, Дим скинул в сумрачной прихожей куртку, мягко защёлкнул замки. Хотел разуться, но вовремя спохватился. Теперь можно не разуваться. Дим удивился, как это раньше он мог дышать в отравленной атмосфере бабкиной хаты.
Ничего, настало время проветрить!
Некоторое время Дим не шевелился, прислушиваясь к бормотанию телевизора, затем толкнул дверь в кухню. На кухонной плите его ждала кастрюлька, укутанная полотенцем, на столе — тарелка с мытым виноградом и черешней.
Дим прожевал несколько ягод, улыбнулся своему отражению в зеркале Мирка права, чёлку следовало укоротить. Впрочем, можно оставить и так, девчонок слушать ни к чему. Дим порылся в карманах в поисках перочинного ножа. На пол высыпались остатки попкорна, который они грызли в кино. Жёлтые комочки запрыгали по половикам. Дим беззвучно выругался, заозирался в поисках веника, но его тут же разобрал смех. Только полный дебил мог вспоминать о венике. Несколько солёных кукурузных зёрен сохранилось, Дим подул на них и отправил в рот. Попкорн ему нравился всё больше.
Мирка и Боб поспорили, что он забздит и не уложится в полчаса. Но Дим совершенно не волновался, сердце билось ровно, ладони не потели.
Дим отодвинул краешек шторы. Мирка, Боб и Киса курили на лавочке Киса передал Бобу сигарету и, как бы невзначай, провёл Мирке ладонью по ляжке, Мирка смеялась. Боб сосал пиво. Дим подумал, что когда с предками будет покончено, следует непременно сломать гондону Кисе его вонючий нос. Дим не слышал, что там такого смешного говорил Мирке Боб, но она закатывала глаза и ржала от души. В туалете журчала вода, от работающего в комнате телевизора по потолку коридора прыгали неясные лиловые тени.
Старая жаба, равнодушно подумал Дим. Наверняка грызёт карамель, упоённо смакуя свои дерьмовые сериалы. Крошки, сыплются ей на трясущийся подбородок, на столетнюю верблюжью кофту, потому что зубы ни фига не жуют. И зачем жить человеку, которому даже нечем жевать.
Старая жаба.
Дим выдвинул левый ящик буфета и достал оттуда моток прочной бечёвки. О ней он вспомнил, ещё, когда дрочил на литературе. Он отрезал двухметровый кусок, затем разыскал в шкафчике чёрные кожаные перчатки без пальцев. Перчатки классно смотрелись на руках, как у реального байкера. Дим намотал бечёвку на ладонь, несколько раз подёргал.
Всё классно, будет красиво и быстро. Прошло всего восемь минут.
В телевизоре слезливые тётки выясняли, кто чей муж и кто кому изменил. Ходики на стене пробили три. Дим сверил часы, через полчаса мог появиться отец. Если что, Боб и Киса задержат предка во дворе, но лучше всё закончить к его приходу.
Дим размотал полотенце с горячей кастрюльки, радостно присвистнул. Бабушка сварганила его любимые чебуреки. От такого предложения отказаться было невозможно. Не снимая перчаток, обжигаясь и приплясывая, он отправил в рот, один за другим, три истекающих жиром хрустящих треугольника. Вытер руки и подбородок свежим полотенцем, запил ананасовым соком.
Вот теперь можно заняться полезным делом.
Дим покрепче намотал на ладони бечёвку и осторожно потянул створку двери, ведущей в гостиную. В телевизоре плоская рыжая дикторша рассуждала о нитратах, солях и всякой подобной фигне. А бабуля, как всегда, не видела и не слышала, когда кто-то входил, слишком громко врубала ящик. Дим в который раз спросил себя, на кой хрен коптить воздух, если вся польза от тебя сводится к кастрюле с чебуреками. Пользы — ни малейшей, зато желчи хватит на троих.
Бабушка, отчего у тебя такие большие зубы?…
Старая жаба развалилась на диване, вытянув вперёд толстые пятки в шерстяных носках. Под спину она подсунула упругую жёлтую подушку, расписанную драконами, а на коленях держала газету. Из-за верхнего края подушки торчал хвостик седых волос. Старая часто засыпала с газетой на коленях, не меняя положения, и особенно хорошо ей удавался сон при включённом телевизоре.
Ничего в доме не происходило без её назойливого вмешательства. Папачес не мог выбрать стенку, куда повесить календарь, мать колотили истерики по поводу дотошных осмотров сковородок и круп, а Дим не мог спокойно посидеть в сортире. Стоило на горшке задуматься, как тебя немедленно начинали подозревать в наркомании и рассматривании порнухи. Любимая бабушка, мечта беспризорников…
Теперь всё будет классно!
Дим не ожидал, что всё будет тянуться так долго. Он бесшумно прошёл в носках по вытертому ковру, накинул старушке бечёвку на шею, круговым движением обмотал и резко затянул. Бабушка как-то странно всхлипнула и стала заваливаться набок, наверное, она всё-таки спала. В эту секунду в телевизоре началась реклама зубной пасты, картинка сменилась, и в тёмном экране Дим увидел своё отражение. Он не очень хотел встречаться с бабушкой глазами, и вообще не хотел, чтобы она догадалась, кто её ублажает под конец жизни.
Почему-то ему становилось неуютно при мысли, что старая сволочь его узнает. Пусть лучше подохнет в уверенности, что напал грабитель. Жирные ноги в серых колготках задёргались, сползли на пол, а за ногами начало сползать всё её неопрятное трясущееся тело. Плоская дикторша в телевизоре гундела, что Европа страдает от небывалой жары, и помимо солнечных ударов вероятен всплеск психических и нервных расстройств.
Дим засмеялся.
Бабушка скатилась с дивана вместе с покрывалом, засучила ногами, но, к счастью, лицо её уткнулось в пол. На ковёр тонкой струйкой стекала слюна.
Дикторша обрадовала, что во Франции и Италии шесть человек, получивших тепловой удар, госпитализированы, и учёные связывают активность светила с неожиданным всплеском самоубийств. Дим подумал, что следует заставить Мирку надеть панаму, а то летом с её чёрными волосами можно запросто перегреться.
Руки у него затекли, устали до дрожи, и плечи дрожали, и спина, а верёвка больно врезалась в ладони. Бабка оказалась дьявольски тяжёлой, она не желала подыхать, и всей массой тянула Дима к полу. Она кашляла и извивалась; Диму пришло на ум сравнение с противными жирными гусеницами, которых он с друзьями в летнем лагере бросал в муравейник. Было забавно наблюдать, как беспомощные гусеницы барахтались среди сотен зубастых вражеских солдат. Солдаты рвали гусениц заживо.
Дим обожал следить за муравьиной трапезой до конца.
Когда старуха прекратила хрипеть, Дим для верности подождал ещё минуту. Боб предупреждал, что после верёвки человек может прийти в себя. Наконец, морщась от боли, Дим размотал бечёвку; на кистях рук остались чёрные полосы, а поясница ныла, словно он поднимал гирю. Растрёпанная седая голова гулко шмякнулась на паркет рядом с краем ковра. Измятая кофта на широкой старческой спине задралась, обнажив некрасивую розовую сорочку.
Четырнадцать минут.
В телевизоре вылезла белокурая грымза в очках и затеяла трёп про сою и прочие полевые культуры, можно их жрать или нельзя. Дим развернул диван ближе к стене, затем ухватил труп за ноги и оттащил в укрытие, между диваном и батареей отопления. Старая жаба весила килограммов сто, не меньше. Аккуратно застелил диван пледом, вернул на место подушку, рассыпавшиеся газеты и бабушкины очки. Дим заглянул в ванную, ополоснулся и с наслаждением, ни от кого не прячась, помочился в раковину. Затем он сходил на кухню за чебуреками.
После утомительной работы хрустящий, набитый мясом и лучком чебурек провалился только так.
Когда Дим закончил дела и присел перекурить, вся спина его покрылась пoтом. Дамочка в телевизоре спорила с волосатым щекастым толстяком. Она утверждала, что соя явилась причиной массовых отклонений в поведении животных, а толстяк напирал на опасность со стороны насекомых.
«Некоторые виды паразитов и клещей, — пугал толстяк, — пережили зиму и не впали в спячку. Среднегодовая температура в среднем на пять градусов выше той, что была сто тридцать лет назад. Врачи бьют тревогу, но это глас вопиющего… Пока не начнутся массовые эпидемии…»
Дама в очках кивала в ответ волосатому толстяку, но чувствовалось, что ей очень хочется побазарить о своём. Её гораздо больше занимали бешеные собаки, чем всякая мелочь вроде клещей.
Дим подумал, что очкастая блондинка — такая же дура, как училка литературы. Она точно так же ни хрена никого не слышит, кроме себя, невнятно гундит только о тех книгах, что нравятся ей самой, и немедля срывается на крик, как только пытаешься вставить слово. Сегодня на последнем уроке очкастая сука обозвала его тупым. Она так и сказала при всех, при Мирке и при Бобе. Сказала, что для тупых не намерена повторять трижды.
Очкастая дура. Ублюдочная тварь. Тебе придётся повторить столько раз, сколько я скажу.
Дим позвонил Бобу и приказал им подниматься наверх. Потом открыл замки на входной двери, вернулся в гостиную и топориком для рубки мяса вскрыл бар. На полировке остались следы жира. Он помнил, где лежала коробка сигар. Помимо сигар, двух запечатанных блоков настоящего американского «Мальборо», папаша хранил в баре прорву спиртного, но спиртное Дима пока не интересовало.
Он затянулся и закашлялся.
Потрясный кайф — стырить у «ботинка» сигару и закурить в комнате, прямо на диване. И стряхивать пепел в вазу, над которой мать так трясётся. Дим слушал, как громыхает лифт, и следил за дряблым ртом волосатого профессора в телике. Профессор настаивал, что четыре дуры, накануне прыгнувшие с моста, никак не зависели от солнца и от сои. Но тут же признал, что изменение климата может серьёзно повлиять на людей. Одно противоречило другому.
— Низачот! — Дим кинул в профессора блюдцем с бабкиным глазированным сырком. Блюдце разбилось, а сырок смешно потёк по экрану.
Тут выяснилось, что пока Дим был занят, к беседе яйцеголовых присоединилась третья участница, тощая, одетая в мужской костюм. Эта жаба здорово смахивала на училку химии, так же комично встряхивала башкой, и так же занудливо несла всякий бред.
«Возможно, мы стоим на пороге катастрофы, по сравнению с которой ядерное оружие покажется игрушкой, — вещала химическая женщина. — Известно, что в пятом поколении мышей, употреблявших геномодифицированную сою, наблюдались ужасные мутации… то есть пятое поколение родилось практически нежизнеспособным…»
«Позвольте, но мыши — это не люди!» — гордясь собственным остроумием, встряла плоская ведущая.
Дим зевнул, пристроил сигару на край обеденного стола и поднял с пола кастрюльку. Чебуреки были обалденно вкусными; следовало съесть как можно больше до прихода прожорливого Боба.
«Никто не в силах предугадать, какие злокачественные изменения в организме детей вызовут миллионы тонн кукурузы, которую они поглощают в кинозалах…»
«Взрослые тоже кушают», — ввернул толстяк.
«В том и беда. Мы не можем оградить детей от химии, навязанной алчными концернами…»
Дура, вяло констатировал Дим. При чём тут химия, при чём тут кукуруза, подумал он, когда через сто лет ничего не будет.
— Обана! — заходя в гостиную, воскликнул Боб. — Ни хрена себе, ты насмолил тут…
— Дим, я хочу пить… — протянула Мирка.
— Ну что? — спросил Киса. — Где? Чего?
Дим стряхнул пепел и небрежно махнул головой туда, где из-за дивана торчали две пятки в шерстяных носках.
— Жесть, — отвесил челюсть Киса. — Смачно. Цифровик бы.
— Зачот, — хохотнула Мирка и потянулась к сигаре. — Ой, а можно мне попробовать?
Дим несильно шлёпнул её по руке. Успеет ещё, накурится.
— Время, — сказал он. — Вали на кухню, сбацай похавать с собой, бутерброды там, ещё что.
— Ты сволочь… — протянул Боб. — Чебуреки сожрал… Слышь, дай колбасы хоть, у тебя ж до фига!
— Отсоси, — беззлобно посоветовал Дим.
— Где? — снова спросил Киса.
Дим поманил друзей за собой. Втроём они навалились на дверцу кладовки. С четвёртого удара замок сломался. Кладовка представляла собой узкое помещение без окон, заставленное ящиками и мешками. Но Дима не интересовали спиннинги, лыжи и старые босоножки. Отец запирал кладовку из иных соображений. В дальней стенке за шторкой тускло поблёскивала дверца сейфа.
— Ни хрена себе, — потирая плечо, озвучил общую идею Боб. — И как мы его откроем?
— Ниипаца, — усмехнулся Дим, отодвинул Кису и снял с гвоздика маленький незаметный ключик.
Папачес поступал на редкость глупо. Он запирал кладовую, но не догадывался, что сыну давно известно местоположение запасного ключа от сейфа.
Папачес вообще о многом не догадывался, сегодня ему предстояло узнать немало любопытного.
— Вау-у! — простонала за спиной Дима Мирка, Боб тоже присвистнул от восхищения.
Внутри железного шкафа в разобранном виде лежали два охотничьих ружья и помповик.
— Патроны в коробках, тащите всё в комнату, — скомандовал Дим.
К нему снова возвращалось то шальное, безудержное упоение свободой, впервые посетившее два дня назад, когда они с Бобом и ещё двумя пацанами взломали киоск. Тогда было круто, но пришлось себя сдерживать. Они неслись бегом по подворотням, потом ржали, а потом попёрлись на ночной сеанс в «Парадизо». Взяли два ведра попкорна, пивка и проржали ещё два часа над тупыми американскими вампирами. Кажется, кино было клёвое, но точно он не запомнил.
Он вообще стал плохо запоминать.
Сегодня ночью, а точнее — рано утром, за час до звонка будильника, его словно подкинуло. Дим ощутил, что оно возвращается, и на сей раз оно гораздо сильнее. Первым уроком была химия. Дим встретился глазами с Бобом, потом с Миркой, и вдруг отчётливо понял, что всё изменилось.
Стало на всё насрать.
Тогда он встал и, не спрашивая разрешения, вышел из класса. Химичка что-то попыталась вякнуть, но Боб расхохотался ей в лицо и тоже вышел, вслед за Димом. Они закурили прямо в коридоре и не спеша, проследовали в туалет.
На химию можно было больше не ходить. Как и на прочие мозгоклюйские предметы.
— Что теперь? — спросил Киса, когда Дим закончил сборку оружия. Все три ствола лежали в ряд на столе.
У дурака Кисы даже уши, как у пса, подрагивали, так ему не терпелось пальнуть в кого-нибудь. Боб открыл рот, чтобы ответить, но тут из прихожей донёсся звук отпираемой двери.
— Начнём с литературы, — сквозь сигарный дым улыбнулся молодой хозяин квартиры. — Есть желание взять урок на дому… Тема специально для тупых! — резко закончил он. — Кто со мной в гости к любимой учительнице?
— Замётано, — кивнул Боб.
— Хаясе, — Киса радостно рыгнул.
— Клёвая идея! — поддержала Мирка. Она валялась на диване, болтая ногами в воздухе, подбрасывала конфеты и ловила их ртом.
— Что тут происходит?! — в дверях стоял отец. Он даже не снял обувь, а в руке сжимал ручку своего обожаемого супердорогого портфеля.
— Здорово, па! — приветливо улыбнулся Дим и поднял ружьё.
2
ГРИЗЛИ
Восемь шагов по кругу,
Шакалом в текущей клетке.
Браво! Прелестная ночь!
Где акушеры стиха?
Мысли — как мухи в меду,
Как плоские пули в кевларе,
Фразы в отрыжке жары
Не долетают до стен.
Хочешь, я стану весёлым?
Хочешь, я буду смеяться?
Маски с улыбками ждут,
Как старые джинсы в шкафу…
Когда говоришь с пустотой,
Самое страшное даже не в том, что она отвечает,
А в том, что ты любишь её…
К последнему уроку ощущение близкой беды стало невыносимым.
Будто скапливалось под потолком негативное напряжение, гудело, как перегревшийся трансформатор. Будто грозовой разряд подыскивал место, куда воткнуться. Гризли несколько раз отодвигал портьеру и выглядывал во двор. Пышные штрихи истребителей сквозь влажную бирюзу, жадные ротики липовых почек на подоконнике, язык сигарного дыма вокруг ленивого камуфляжного охранника, ряд дремлющих авто, окружённых цепями.
Спокойный сытый понедельник. Лучшая частная гимназия. Незыблемые кирпичные стены.
И всё-таки что-то жужжало неотвязно, невидимым шмелиным роем, что-то было не в порядке. Даже лица детей какие-то непривычные.
К середине часа у Гризли сложилось впечатление, будто всем, кроме него, доступна мрачная, запретная тайна. Будто после окончания занятий все собираются на похороны товарища, или даже не на похороны, а на демонстрацию протеста, и с досадливым нетерпением ждут звонка.
Симона Грач на последней парте и не планировала брать в руки пишущие принадлежности. Она расставила на столе инструментарий по уходу за ногтями и размашисто орудовала пилкой. Периодически она отстраняла свою размалёванную когтистую лапку, шевелила пальчиками, высовывая язык или выдувая розовый пузырь жвачки. Учителю показалось вдруг, что глаза Симоны приобрели тусклый бутылочный оттенок.
Гризли сморгнул.
Ещё в пятницу подобное не могло прийти ему в голову. Чтобы отличница Симона Грач, единственная дочь… впрочем, чья она дочь, лучше не произносить… чтобы она валяла дурака на физике, её профильном предмете!..
Но это было ещё не самое дикое.
Ступенькой выше, в углу, откровенно обжимались Сара Гандлевская и Тофик Арков. Родителям и педагогам было прекрасно известно, что эти двое неравнодушны друг к другу уже три года, и что, скорее всего, их неравнодушие породит пару редких семейных симбиотиков, которые уже к середине жизненного пути начнут походить друг на друга интонациями, жестами, походкой и даже в чём-то внешне…
Но Тофик никогда не прикасался к своей девушке во время занятий. Он бы просто на такое не отважился — худенький, тонкошеий, с торчащими чёрными кудряшками, он вёл себя на физике предельно тихо, опрокидывая своим смиренным поведением мифы о буйном темпераменте горных народов. Сара Гандлевская, наперекор имени и фамилии, походила на зажиточную купчиху, сошедшую с полотен русских художников. Русая коса, круглые, румяные щёчки, намечающиеся рубенсовские формы, затянутые в лучшие итальянские туалеты. Гандлевские, владельцы трёх бутиков высокой моды, одевали дочерей исключительно в тряпки «с фамилиями». Впрочем, у Гризли к старшей дочери Гандлевских не было серьёзных претензий, она не валяла дурака на занятиях. Звёзд с неба не хватала, но конспекты вела настолько точно, что неоднократно выигрывала призы за аккуратность и ставилась в пример классу.
Сегодня у Гризли впервые возник повод для недовольства. Замечательный конспект, лауреат конкурсов, валялся перевёрнутый на углу стола. Девочка плавала взглядом по потолку, позволяя Тофику всё глубже залезать рукой ей под юбку, игриво покусывала его то за мочку уха, то за нижнюю губу. Казалось, они вообще забыли, что находятся на уроке.
Гризли закончил писать на доске, жирно подчеркнул название темы, положил мелок и вытер руки. В той школе, где он работал раньше, такие вещи происходили сплошь и рядом. Впрочем, там действовали иные правила. Там можно было, не скрываясь от зоркого ока педсовета, сконцентрироваться на трёх-пяти лучших учениках. А всевозможных оболтусов и малолетних влюблённых Гризли, ничтоже сумняшеся, изгонял с уроков. Так было проще для всех, и в первую очередь — для учительских нервов. На большой перемене Гризли почтительно прислушивался к мнению старших.
«За те деньги, что нам тут платят, — со смешком делилась усталая историчка, — я буду давать предмет, как хочу и кому хочу. А те, кто только портит воздух в классе, пусть жалуются на меня кому угодно».
В гимназии госпожи Вержу воспрещалось выгонять из класса учеников. Здесь категорически требовали обожать и пестовать любого дегенерата, за которого предки выкатили несколько тысяч. С другой стороны, в старших классах училось не больше, чем по двадцать человек, и охватить их симпатией было не так уж сложно.
Гризли потёр ладони за спиной, чтобы избавиться от дрожи в пальцах. Это всё из-за Рокси, убеждал он себя, нервы совсем расшатались. Это всё из-за неё.
Можно было одёрнуть распоясавшихся ребят, но он пока предпочёл не предпринимать никаких действий. До звонка оставалось не больше пяти минут, а ещё нужно записать домашнее задание и выдать тетради. Он взял с кафедры пачку контрольных работ и пошёл по рядам, незаметно вглядываясь в склонившиеся над тетрадями лица.
Смех за спиной.
Нет, показалось. Он хотел спокойно подумать о Рокси, но его сбили. Нечто похожее происходило перед каникулами, неуловимый дух близкой свободы, гогот и толкотня царили в конце мая под строгими портретами патриархов науки. Морщинистые старцы в стоячих воротничках зорко и неодобрительно приглядывались к шумным потомкам. Всякий школяр на себе десятки раз испытал это будоражащее чувство, когда тяжело высиживать часы, в венах бурлит, и, кажется, вот-вот сорвёт клапан, а клейкие пахучие листики лип и тополей стучатся в заклеенные на зиму окна классов, словно насмехаются над скучными предметами.
Так происходит перед каникулами, но до конца семестра оставалось два месяца.
— Решать любым способом, — повторил Гризли, поворачиваясь к классу.
Он не встретил тёплых любопытных глаз. Смотрели куда угодно, но только не на него и не на доску. Гризли мельком отметил, что сегодняшний свет действительно придал многим глазам тёмно-зелёный оттенок. В другой раз следовало бы изучить это забавное явление поподробнее. Лучшие ученики Стефан Кун и Фатих Хусаинов то ли увлечённо играли, то ли сообща сочиняли письмо, прикрывшись развёрнутыми учебниками! Пару раз Фатих поднимал взгляд, мелко хихикая, встречался глазами с учителем, но словно не замечал его. На раскрасневшейся мордочке подростка отпечаталось глумливое выражение, словно ему только что рассказали солёный анекдот. Гризли почти не сомневался, что парни разглядывают какую-то «клубничку». Необходимо было пресечь подобные развлечения на корню, хотя бы одёрнуть, но сегодня у Гризли не хватало сил.
Потому что ушла Рокси.
Ушла Рокси, выдернув из него ключ для завода. Какое-то время он ещё просуществует по инерции, а потом замрёт окончательно. Гризли чувствовал, как пружина внутри него делает последние усилия. Что будет дальше — неизвестно. Новая любовь? Кажется, именно так она выразилась вчера. Уходит прежнее чувство, потом неизбежно приходит новое, если человек открыт. Неизбежно, сказала она. Можно подумать, что любовь — это неотвратимое наказание. Для него неотвратимым наказанием становится её уход, непонятный, внезапный…
Она ладила с Лолой. Что он ответит дочери, когда та приедет на выходные? Хотя при чём тут выходные, они вполне могут столкнуться в коридорах гимназии. Это ведь именно Рокси настояла, чтобы он использовал своё влияние и перевёл ребёнка в восьмой класс сюда, по льготной цене и без экзаменов. Семь лет Гризли придерживался теории, что детям педагогов предпочтительнее получать образование в другой школе. У Марины, матери Лолы, мнение на этот счёт отсутствовало, а Яков, теперешний Маринкин муж, все силы бросал на осеменение супруги. Ему хотелось собственных детей. Боже упаси, Яков Лолу и пальцем не трогал, напротив — возил в Диснейленд и брал на охоту, но… Но по пятницам Лола спешила к отцу.
Его маленькая девочка, которая уже совсем не ребёнок…
Пока торопится, но всё это ненадолго, подготавливал себя Гризли, издалека наблюдая хрупкую фигурку дочери, поджидавшей его после уроков на стоянке. У неё уже появились мальчики, Гризли докладывали, что Лола крутится в компании не самых приличных ребят. Ему много чего про неё докладывали. Про пиво, про курево, про чью-то вскрытую дачу, где детки не в меру повеселились. Гризли вежливо слушал, но ребёнку ни слова не передавал. Он слишком ценил хрупкое нервозное равновесие выходных, их совместные вылазки втроём и терпение Рокси.
Рокси брала на себя чудовищные нагрузки, вела семинары, открывала новую лабораторию и вправе была претендовать на сутки субботнего сна. Хотя бы иногда. Но Гризли приводил ребёнка, и приходилось тренироваться в воспитании. Я сразу взялась за пубертатный период, смеялась Рокси, как мне теперь обращаться с младенцами? Рокси не корчила из себя мамашу, с восьмиклассницей она разговаривала на равных, как со взрослой, чётко определяя границы дозволенного. Очевидно, Лоле импонировало это суховатое, но честное, лишённое истерик и угроз общение. Гризли не спрашивал Лолу, как там дела у мамы с Яковом, его гораздо больше напрягала перспектива её взросления. Скоро, очень скоро девочка охладеет к отцу, совместные выходные станут ей смешны и скучны, потом она, вполне возможно, начнёт стыдиться его назойливого внимания…
Когда Гризли поступил в войско мадам Вержу, Рокси буквально набросилась на него. С удивившей его дальновидностью она заявила, что для папаши это единственный шанс не потерять взрослеющую дочь во всех смыслах. Пусть учёба намного дороже, пусть психологическая травма для девочки, пусть дорога до школы, зато рядом настоящий отец. И Гризли согласился. По крайней мере, три года, с пятого по восьмой класс Лолы, он ухитрялся избегать преподавания в её присутствии, и завуч шёл навстречу…
А теперь Рокси бросила его. Нет, не только его, она бросила их вместе с Лолой. Она предала их обоих, предала в угоду своей дурацкой сое, квадратной картошке, своим белым помидорам, мухам, гусеницам, мышам и прочим милейшим созданиям…
Гризли с усилием вернулся в кабинет физики.
Определённо, в четырнадцатой аудитории что-то происходило. Аудиторией называли единственный кабинет в школе, где столы поднимались от кафедры амфитеатром, напоминая традиции средневековых университетов. Такое хитрое расположение давало учителю преимущество в перехватывании шпаргалок. К минусам стоило отнести опасную концентрацию голых коленок старшеклассниц. Впрочем, за три года работы в элитной гимназии Гризли научился идеально контролировать лицо. Пожалуй, он мог дать изрядную фору лучшим драматическим актёрам. Если бы вдруг рухнул потолок, или в окно влетела бомба, или разнузданные девицы из класса «А» затеяли стриптиз прямо на кафедре, Гризли не повёл бы и бровью.
Он слишком ценил крокодилью вежливость директрисы и, соответственно, своё рабочее место. Ровным счётом наплевать, что нашепчут за спиной коллеги, зато совсем не наплевать на милейших родителей этих детишек. Мать-директриса и завуч сожрали не одну стаю собак на ниве коммерческого обучения, не зря владельцы полированных дворцов на колёсах бились кошельками, лишь бы пристроить сюда любимое чадо. Учителя в очереди не мялись, и блатная протекция роли не играла. Удачу мог принести только длинный шлейф благодарностей и поощрений, полученных в заведениях попроще. Завуч Каспер, усами и повадками напоминающий рыжего таракана, суетливо и добросовестно обшаривал закоулки города и окрестностей, иногда выезжал в дальние таинственные командировки с одной целью. Переманить лучших.
Физика он переманил легко.
С задних рядов снова раздалось хихиканье. Гризли резко повернулся. Обычно такой простой ход, напускная хмурость немедленно вызывали нужную реакцию. Смех и болтовня прекращались, дети окунались в работу. В выпускном классе «С» ученики в принципе отличались высокой дисциплиной. После специальной средней школы, где Гризли приходилось рвать глотку, умиротворяющий покой гимназии расслабил его и приучил говорить почти шёпотом. В спецшколе углублённо изучали физику, там водилось немало светлых голов, порой Гризли признавался жене, что с огромным сожалением расстался с некоторыми из них. Возможно, ему удалось бы вырастить будущего Ландау или Эдисона. Но…
Но мадам Вержу предложила зарплату вдвое больше. В гимназии госпожи Вержу дети вели себя сдержанно, даже отпрыски криминальных авторитетов чинно гуляли парами по лакированным коридорам. К госпоже Вержу заранее записывались состоятельные родители, проживающие за триста километров от столицы, и даже иностранные подданные. Вот только ярких талантов Гризли тут пока не встречал. Он убеждал себя, что это пока, что дело отнюдь не в социальном статусе. Например, Стефан Кук уверенно шёл к почётной грамоте и аттестату с отличием, любые разделы физики он перемалывал с усердием канавокопателя, но…
Но и только. Звёзд с неба тут не хватали.
Гризли припомнилось, что странности начались ещё в прошлый четверг, когда утром его удивило непривычное отсутствие суеты на школьной спортплощадке. Обычно средние классы гоняли мяч, чуть ли не с семи утра и врывались на уроки пропылённые, взмокшие, по крайней мере, мальчики. После четверга наступила пятница, ознаменовавшаяся настоящим ЧП. То есть, ЧП по меркам четвёртой гимназии.
Трое из одиннадцатого «А» прогуляли последние два урока. Нагло собрались и ушли, проигнорировав приказы учителя и охранников внизу. По уставу гимназии, охрана не имела права выпускать учеников до окончания уроков без письменного разрешения педагога. На сей раз, отставной военный был вынужден буквально отскочить в сторону, иначе получил бы по лбу нунчаками.
Как бы в шутку.
Охраннику вначале никто не поверил, включая директрису. Госпожа Вержу немедленно связалась с отцом Дима Росси, тот был крайне изумлён.
Его сын? С нунчаками?! Он никогда…
Нет, это невозможно, кто-то напутал. Покинул школу? Нет, сам родитель не может сорваться и приехать, полно работы, но непременно разберётся.
Насколько было известно Гризли, господин Росси в гимназию не перезвонил. Впрочем, перезвонила мать Боба Илинеску и уверила, что её сын дома, и в полной сохранности. Нет, где он гулял весь вечер, она не в курсе. Нет, у него не было записки от родителей, но видимо, мальчик себя неважно почувствовал, раз не смог дальше заниматься. Госпожа Илинеску вполне доверяет своему ребёнку…
Плевать на этих придурков!
Сегодня Гризли ни о чём не мог думать, кроме как о Рокси. Он ставил машину на автопилоте, автоматически потянулся за портфелем, забыл на заднем сиденье газету и бутерброд. Кажется, при входе в школу с кем-то дважды поздоровался, но точно уверен не был.
Сегодня утром она собрала вещи.
Рокси собирала вещи, а он безучастно наблюдал, заслонившись турновером, стаканом чая и газетой. А что он ещё мог предпринять? Всё, что он мог, он уже сделал. Он бросил тренинги, бросил статьи, не приносящие ничего, кроме жалкого потакания его самолюбию, он лёг костьми, он вывернулся и добился места в этой гимназии.
Места, о котором Рокси мечтала больше, чем он.
Пристойные родители, не затевающие склоку из-за лишней сотни в месяц. Личные шофёры, исправно привозящие почти половину детишек к порогу школы. И детишки, восхитительные создания, посещающие внеклассные занятия, обеспечивающие Гризли вторую и третью зарплату. Здешние детишки все до одного родились в обнимку со справочником «Сто лучших университетов», их любящие родители не мыслили иных путей.
Когда Гризли получил место, Рокси прыгала вокруг него и хлопала в ладоши. Не так уж давно, три года назад. А потом всё покатилось к чёртовой бабушке, под уклон, всё быстрее и быстрее, он даже не успевал следить…
Она перестала называть его Гризли.
Рокси не выносила слабаков, а он слабак.
Он роздал тетради и, только вернувшись к своему креслу, отметил ещё одну странность. Никто не заинтересовался оценкой за контрольную работу. Вообще никто. Равнодушно рисовали в своих блокнотах, а тетрадки так и остались лежать с краю серыми квадратиками.
Чертовщина какая-то.
Гризли поймал стеклянный взгляд Симоны Грач. Она покончила с ногтями, заложила ногу на ногу и, откинувшись назад, со скучающим видом рассматривала его галстук. Гризли почувствовал себя неуютно, как будто девочка на расстоянии пыталась залезть прохладной ладошкой ему под рубашку. Хорошо, что Симона сегодня была в джинсах.
На целующихся Тофика и Сару он старался не смотреть. Ещё двое откровенно спали на задних партах, двое играли в «морской бой», кто-то хихикал.
Звонок вспорол тишину, как солдатский штык — гусиную подушку. Гризли вздрогнул, но не от звонка. Класс неторопливо собирался на перемену, слишком неторопливо. Никто не нёсся вниз, как обычно, никто не принялся скакать с плеером в ушах, и даже девчонки, выходя, не попрощались.
Ему показалось, что вещи они собирают как-то необычно. Две отличницы в первом ряду просто-напросто сгребли в сумки бумаги и ручки, всё, что лежало на столе. У одной девицы рюкзачок не закрывался, она вдруг швырнула его под ноги и несколько раз, подпрыгнув, притопнула кроссовкой. Гризли выронил из рук карандаш. Кажется, кроме него, никто ничего не заметил. В рюкзаке у девушки что-то отчётливо хрустнуло, но она не обратила внимания. Закинула его на плечо и с печальным лицом встала в очередь к выходу. Гризли хотел им всем что-то сказать, но так и не нашёл слов. Дети как будто отправились на похороны революционера, убитого жандармами. Мрачно, чуть торжественно, серьёзно, но не все. В последний момент к нему подошли попрощаться Нина Гарчава и Валдис Шлявичус. Нина, конфузливо улыбнулась, прижимая к груди учебники, посмотрела куда-то в сторону, ему за спину, и замялась, точно хотела что-то сказать. Гризли попытался придать лицу приветливое выражение, но, кажется, у него это плохо получилось. Валдис тоже посмотрел куда-то за спину учителю, и тоже ничего не сказал. Гризли на миг почудилось, что эти двое чего-то боятся, но он тут же отмёл это нелепое предположение.
Просто у всех тяжёлый день.
Когда последний ученик покинул класс, Гризли посидел минуту, прислушиваясь к возне в коридоре. Ниже этажом царил привычный бедлам, было слышно, как преподаватели строят младшие классы по парам для похода в столовую, как перекликаются мелодиями освобождённые от вынужденного сна сотовые телефоны.
Дети, замечательные одарённые дети.
Отчего же так хреново?
Это Рокси. Рокси. Рокси.
Теперь ему будут мерещиться, какие угодно кошмары, теперь любая мелочь будет казаться предвестником несчастья, пока он не разберётся и не разложит всё по полочкам. В стотысячный раз он рассуждал и анализировал, как так могло получиться, что их монолит дал трещину. Ещё год назад всё было классно…
Или ему только казалось, что всё классно?
Гризли сложил бумаги в папку, привычно обернулся, чтобы выключить свет у доски, и… застыл. На доске, ниже формул и графиков, крупными буквами было накарябано: «Хорёк, вали в Бобруйск, сцуко!!». Ещё ниже голубым мелком кто-то изобразил стоящего на коленях человечка с фаллосом во рту, и надпись «Отсосёшь у нас, хорёк, чмо лысое!!!»
Хорёк. Хорёк. Хорёк…
Мягко ступая, Гризли подошёл к окну. Ему показалось, что в классе погас свет. Ничего страшного, рядовая подростковая шалость.
В конце концов, ему самому не так давно стукнуло тридцать пять, он ещё вполне способен вытащить из памяти свои собственные закидоны. Гризли намочил тряпку. Через минуту доска сияла, вернув себе цвет слегка оплывшего чёрного шоколада.
Приколы его детства. Да, они кидались из мужского туалета презервативами, наполненными водой. Ещё они подсовывали в портфели девчонкам дохлых мышек и живых жаб. Ещё они курили в подъезде, иногда отваживались хором зажать Светку в узком гардеробе. И кажется, Светке нравилось. Тогда это был максимум распущенности. Ещё, кажется, подвешивали зеркальце над окошком женской раздевалки в спортзале, но так в это зеркальце ничего интересного и не увидели.
Он нагнулся за упавшей тряпкой, и внезапно, резко обернулся, едва не упав. Показалось, что позади мелькнула тень. Нет, снова показалось. Только истёртые подошвами ступени, ножки столов, обрывки бумаги, куски жевательной резинки и рассыпавшиеся сухарики.
Нервы никуда не годятся.
Потому что с ним не просто пошутили. Здесь нечто другое. Это не шутка, потому что… потому что надпись видел весь класс. Они всё это видели, а намалевал кто-то в последний момент, когда уже собирались к выходу. Гризли вспомнил испуганные короткие взгляды Нины и Валдиса, брошенные ему за спину.
Они видели и хотели сказать. Они видели человека, который под шумок это написал. Но не посмели выдать.
Кого они боялись?
Гризли скользнул взглядом по чистой доске. В шоколадной глубине неясной тенью шевельнулся остролицый лысеющий мужчина в галстуке и белой рубашке. Чем-то неуловимо похожий на мелкое хищное млекопитающее.
Хорёк. Кому понравится такое сравнение? Вот Гризли — это совсем другое, пусть не всегда искренне, но не обидно.
Гризли нащупал позади себя стул. Он осторожно провёл ладонью по темечку, там, где начиналась лысина. Если быть до конца честным, то уже не начиналась, а вытеснила половину жалких кудряшек. Под каблуком что-то хрустнуло. Гризли рассеяно опустил взгляд.
Попкорн. Поганая кукуруза повсюду, целая горка этой гадости, и прямо под кафедрой. Рокси права, мир свихнулся от искусственной жратвы. Как раз на прошлой неделе она читала доклад об экструдированных продуктах в Торгово-промышленной палате. Рокси умная, она не стоит на месте, она развивается. Она всегда права в их семье. В их бывшей семье.
Попкорн под кафедрой. Внезапно до него дошёл смысл происходящего. Он слишком много думал о своей жене. Пожалуй, о своей уже бывшей жене. Если они ещё не в разводе, то это, чёрт подери, ненадолго. Необходимо привыкнуть к мысли, что она ушла навсегда. Ведь Рокси никогда не бросает слов на ветер. Некоторые грани её характера походят на необработанный гранит. Такая же исключительно твёрдая, шершавая, царапающая поверхность. А он слишком долго, слишком упорно прижимался щекой к этому ледяному граниту и закрывал глаза, пытаясь обмануться. В результате он проглядел что-то важное…
Кто из выпускного «С» мог его так ненавидеть?
Так не шутят. Они могли бы нарисовать какую-нибудь пошлость, гениталии, могли бы нарисовать карикатуру на него, но…
Откуда столько злобы?
Гризли внезапно ощутил себя пловцом, отчаянно стремящимся к свету с большой глубины. Ещё пару судорожных рывков, и пространство обретёт резкость, муть расступится, и он сможет понять… Для начала он вспомнил, что сегодня в этом классе у него был последний урок, можно идти домой.
Можно идти в пустой дом. Там полно её вещей, там ещё безумно долго будут витать запахи её парфюма, цветастые занозы её тряпочек будут втыкаться ему в роговицу… И даже потом, спустя полгода, случайно заглянув за стиральную машину, он натолкнётся на её потерявшиеся когда-то ажурные танги, он присядет тут же, на влажный кафель, борясь с желанием искупать лицо в усталых отголосках её пота…
За кафедрой, слева от доски, располагалась узкая дверца, за которой начинался проход в кладовую. Во время занятий кладовая не запиралась, потому что учителю физики могли потребоваться наглядные пособия или приборы для проведения лабораторных работ. Помимо оборудования, полок с держателями, манометрами, змеевиками, горелками в кладовке располагался столик, шкафчик и раковина умывальника. Очевидно, утверждённые кем-то правила безопасности подразумевали для преподавателей физики обязательное омовение рук.
Гризли толкнул дверцу плечом. Стараясь не перемазать выключатель испачканными мелом пальцами, ребром ладони включил свет. В первый миг ему показалось, что в помещении стоит неприятный кислый запах, но потом он принюхался и перестал обращать внимание. Узкие полки заблистали металлическими поверхностями ёмкостей, пружинок, шариков, подвешенных на нитях. С потолка на крюке свисала объёмная модель ДНК. Подмигивали тёмными глазками вольтметры. Гризли достал с полочки мыло, пустил воду и ненадолго замер, разглядывая себя в зеркале над раковиной.
Ещё даст фору многим сверстникам. И вовсе он не похож на хорька. Да, плечи могли бы развиться пошире, да, узкие скулы и редеющие пшеничные кудряшки. Но не лысый! Впрочем, женщины никогда не шарахались, кое-кто находил его даже привлекательным. Да, да, не такой уж он никчёмный человек, и вовсе не хорёк… Впрочем, Рокси тоже его так обзывала, но он не обижался. Что неприятно, так это еле заметная хромота, из-за которой в своё время в семье и зашла речь о карьере педагога.
Карьера педагога! В самом сочетании несочетаемых слов заложен величайший абсурд, нелепее не выразиться. Но ещё нелепее то, что уже на практике, во время четвёртого семестра, угодив в шестой, орущий, безумный класс, Гризли почувствовал — это его. Другие студенты тушевались, робели, едва заслышав вопли и визги малолетних дикарей, забывали план занятия, а Гризли толпа учеников возбуждала. В хорошем смысле слова. Кто-то из коллег, наблюдавших его за работой, отвесил неуклюжий комплимент, что, мол, у тебя, парень, даже ноздри раздуваются, как у хищника, почуявшего кровь! Ему говорили, что даже походка у него меняется, становится мягко-вкрадчивой…
Да, они были правы. Уже позабылись давнишние неловкие ляпсусы, но, входя в знакомую, почти родную аудиторию, Гризли, как и прежде, купался в пьянящем чувстве, схожем с религиозной одержимостью. Он словно бросался с прогретых солнцем мостков в чашу перевёрнутого неба, где каждая минута означала борьбу за внимание к себе, борьбу за их интерес…
Чем это так разит? Гризли снова принюхался, даже приподнял поочерёдно оба ботинка, рассматривая подошвы.
Сегодня они потеряли интерес? Или это случилось раньше, а он, задавленный семейными переживаниями, упустил момент, когда порвалась нить доверия? Наплевать, если они просто не поняли материал. Наплевать, если накупили билетов в кино и от предвкушения совместного дуракаваляния расслабились слегка. Гризли знал, что каждую неделю, а то и дважды в неделю, парни этого класса скидывались и покупали билеты в «Парадизо». После уроков они собирались компанией, некоторые отпускали персональных водителей, приставленных отцами, и гурьбой отправлялись к сиянию кошмаров. Большая редкость — такой дружный класс, восхищался завуч Каспар, наблюдая в окно, как мальчики галантно помогают девочкам нести сумки. Да, конечно, дружный класс…
Как-то раз Гризли их встретил после сеанса, практически в полном составе, вооружённых «колой» и громадными вёдрами со сладкой кукурузой. Они бросились здороваться, словно не сидели у него на уроке каких-то три часа назад, и, кажется, были искренне рады учителю в неформальной обстановке. Жевали свои дурацкие гренки, орешки, на перебой хохотали над очередным широкоэкранным абсурдом, и он тогда впервые подумал, что, вероятно, поступил неумно, отказавшись от классного руководства. Он ведь всё время считал, что любит предмет, любит шлифовать саму технологию преподавания, любит заваливать детей, равнодушных к физике, такими горячими, соблазнительными фактами и образами, что просыпались самые тупоголовые, но…
Но он был абсолютно убеждён, что любовь к самим ученикам — это удел пожилых бездетных матрон, которые уже наполовину растворились в школьных коридорах, которые уже не в состоянии дышать наружным воздухом. Гризли немало повидал таких тёток и вовсе не прельщался перспективой стать живым призраком гимназии, бесполой сущностью в мешковатом свитере и толстых бифокальных очках. Он не желал превращаться в ходячее дерево, прорастать в четвёртую гимназию корнями или чем угодно. Тем более что этого не хотела Рокси…
Перед ним снова и снова всплывали мерзости со школьной доски. И мрачная невозмутимость, с которой ученики покидали класс. Интересно, как бы они поступили, повернись он к доске раньше времени?
Гризли вдруг передёрнуло. Он представил, как взрослые девицы без улыбок и смешков разглядывают его, притёртого к стенке, скучного пыльного физика. Чёрт, они ведь спланировали заранее, и парни, и девушки… Гризли нахмурился, глядя в зеркало. Мыльная вода стекала с рук и закручивалась водоворотом в раковине. Наконец он стряхнул оцепенение и повернулся к шкафчику за полотенцем.
В нос ударило зловоние, точно прокисла пивная брага. В нижнем отделении узкого железного шкафчика висели рядышком два халата и комбинезон для внезапных внеурочных работ. В этой одежде Гризли участвовал в периодических «субботниках». В верхнем отделении лежала кепка, пакет со спортивной обувью и стопка чистых полотенец. То есть, это раньше они были чистыми.
Сейчас полотенца покрывала вонючая лужа непереваренной пищи. Рвотные массы текли из втиснутого в верхнее отделение перевёрнутого бумажного ведра из-под попкорна. Кроссовки, халат, комбинезон — всё было безнадёжно испорчено. Идея о стирке даже не пришла Гризли в голову. Он инстинктивно отшатнулся, стараясь дышать ртом. Губастый весёлый клоун подмигивал ему с бумажного ведра. В пухлой ручке клоун держал флажок с надписью «Парадизо». Спустя несколько секунд бестолкового ступора Гризли опустил глаза и заметил ещё одну деталь. В тот момент она не показалась ему важной. В пузырящейся буро-зелёной массе, стекавшей на пол, выделялись желтоватые комочки.
Кукуруза пополам с пивом.
3
КУРИЦА С ЧЕРНОСЛИВОМ
Кто на свете всех милее,
Всех прекрасней и умнее?
Риторический вопрос,
Если дуло смотрит в нос!
Детское творчество
С салатом было почти покончено. Пожалуй, ещё немного базилика, но не переборщить. Ни в коем случае не переборщить, Борис не выносит, когда чересчур много зелени…
Клавдия напевала.
День должен закончиться божественно. Да, да, именно божественно. Никаких внешкольных занятий, никаких родственников, никаких потрясений. В чреве плиты томилась гордость и божество, курица с черносливом. Борис непременно сойдёт с ума.
Клавдия дотянулась до пульта. Сегодня она чувствовала себя необыкновенно доброй и великодушной. Она даже готова была простить тоненькой фасонистой журналистке её, так уж и быть, неплохие формы. И уж тем более добрая Клавдия готова была простить явные внешние недостатки гостям студии. Дряблая блондинка из органов социальной опеки покачивала головой бутылкообразной формы, а прилизанному академику явно не хватало хорошего стоматолога.
Клавдия напевала. Она любила их всех.
«Особенно велик процент самоубийств в странах Скандинавии и России, — обиженно заявил академик. Его жирные волосёнки падали на лоб, почти как у легендарного фюрера. — Количество детей, пытающихся свести счёты с жизнью, с каждым годом увеличивается примерно в полтора раза. И это именно дети, замечу я вам, дети с девяти до четырнадцати лет».
Клавдия осторожно открыла духовку, отогнула фольгу и принялась поливать подрумянившиеся бока курицы соусом собственного изготовления. Кроме сметаны и майонеза туда входило ещё несколько тайных ингредиентов, привносящих в готовое блюдо оттенок восточной пикантности. Кроме того, внутри птицы томился невероятно смелый фарш из орехов и чернослива Сегодняшняя трапеза должна была сразить Бориса наповал.
«Так ли всё плохо? — заученно блеснула тридцатью двумя зубами ведущая. — Да, не будем отрицать, мы собрались здесь по печальному поводу Нам пришлось даже изменить тему передачи после серии необъяснимых несчастий, произошедших на этой неделе. Напомню зрителям, хотя, наверное, нет таких, чьё сердце не содрогнулось. За последнюю неделю случилось сразу четыре трагедии. В четверг три девочки прыгнули с моста Независимости.
Их тела быстро нашли, спасти никого не удалось. В субботу двое школьников бросились под поезд, а утром в воскресенье ещё четверо ребят в разных районах города покончили с собой. Пока что компетентные органы воздерживаются от заявлений, все версии изучаются, но уже ясно одно. Погибшие никак не связаны между собой, и видимых причин трагедии не существует…
Итак, вопрос к нашим уважаемым гостям. Ведь самоубийцы, всякие психопаты существовали всегда. Может быть, мы идём на поводу у жёлтой прессы, раздувающей скандал из ничего?..»
Нет, подумала Клавдия, у этой тощей зазнайки слишком большой рот. Нельзя с такой призывной пастью вести серьёзные передачи. Кстати, надо непременно спросить у Бориса, как ему мой рот…
«…Суицид занимает четвёртое место среди причин детской смертности, — академик склонил головку набок и стал чем-то похож на удивлённого грача. — Исследования показывают, что вполне серьёзные мысли о том, чтобы покончить с собой, возникают у каждого пятого подростка… В школах замалчивают эту проблему, никто с подростками не обсуждает…»
— Ага, обсуди с ними! Когда ты в последний раз заглядывал в школу? — Клавдия грозно ткнула указательным пальцем в телевизионного умника. Потом заглянула в холодильник. Бутылка с белым мозельским рислингом красиво запотела, а шампанское за два дня покрылось тонким нежнейшим налётом изморози. Клавдия представила, как это будет красиво — пузырьки шампанского и венчальный танец свечей… Кстати, эту мысль насчёт венчания следует непременно подкинуть Борису, сам он не догадается!
Тем временем в телевизионную беседу вступила бутылкообразная дама из социального ведомства.
— …После последних событий в столице мы проводим исследования в трёх школах района с целью выявления признаков суицидального поведения у старшеклассников. Результаты неоднозначные, но в любом случае пугающие… Однако сначала давайте дадим точное определение явлению. Под самоубийством понимается всякий смертный случай, являющийся результатом положительного или отрицательного поступка, совершённого самим пострадавшим, если этот пострадавший знал об ожидавших его результатах. Улавливаете? Если пострадавший знал о его результатах…
— Позвольте ремарку, — встрял академик. — С точки зрения социологии, самоубийство — одна из моделей так называемого девиантного поведения, область социальной патологии — наряду с наркоманией, проституцией, преступностью и алкоголизмом. В то же время — одна из моделей протеста…
Клавдия ещё раз тщательно проверила сервировку и отсутствие компрометирующих фотографий на книжных полках. Не хватало ещё, чтобы Борис именно сегодня полез за Хаксли или Гумилёвым и наткнулся на снимки её прежних неудачных опытов. Один раз уже такое случилось, и Клавдии стоило трудов вернуть Бориса в состояние равновесия. Он ведь мужчина утончённый, изящный, в нём нет ни малейшей брутальной самцовости… За что, собственно, Клавдия к нему и прониклась. Уж всяко она не стала бы проводить редкие свободные часы с мужланом…
— То есть, следуя логике… — подняла палец большеротая ведущая. — Убивая себя, человек отказывается признавать, что он общественное животное! Значит, компания девочек, прыгнувших во вторник с моста — это наши самые передовые граждане?
— Совершенно верно, по форме, — воспряла бутылкоголовая дама. — Мы проводили анкетирование, и ответы большинства детей подтвердили вашу мысль. Самоубийца привлекает к своей персоне, пусть посмертно, пристальное внимание того самого социума, которым он столь решительно пренебрёг.
— А можно ли сформулировать черты «группы риска»? — дисциплинированно заглянула в бумажку журналистка.
— На сегодняшний день всё запуталось, — развела руками мятая блондинка. — К нам стекается информация о десятках случаев успешного суицида, которые совершенно не укладываются в прежние рамки. Касаемо же группы риска… Определить, какой тип людей «суицидоопасен», нереально. Многое упирается в специфические проблемы подростков…
В прихожей тренькнул звонок.
— Дура, лучше бы ты вязала крючком! — сурово осадила Клавдия бутылкообразную даму, бегло поправила причёску и пошла открывать. Для Бориса было рановато. Её последний текущий и самый значимый мужчина отличался пунктуальностью.
— Кто там? — чуточку хриплым голосом протянула Клавдия, заглядывая в овальное зеркало над обувными полками. Она пришла к выводу, что капельку не хватает блеска, а губы стоило бы усилить, но не слишком, иначе возникнет некоторая вульгарность, а Борису может прийтись не по вкусу…
— Кто там?
В глазке возникла вытянутая в трубочку улыбающаяся физиономия. Клавдия с большим удивлением узнала Мирку Видович из одиннадцатого «С». Более чем странно, учитывая, что Мирка не входила в число любительниц литературы, приглашаемых на чай. Если честно, то Видович последние месяцы производила на Клавдию отталкивающее впечатление. Девица откровенно скучала при обсуждениях, демонстративно закатывала глаза, когда её вызывали, и столь же демонстративно курила в женских туалетах, невзирая на строгие запреты. Кроме того, эта рыжеволосая бестия повсюду таскалась в компании самых хулиганистых ребят, и поговаривали, что их видели на площади Роз, где, всем известно, приторговывают наркотиками.
Клавдия работала в четвёртой гимназии двадцать два года, с момента открытия. Она никогда не служила в силовых структурах. Никогда не подвергалась ограблению и прочим видам насилия. То есть она, конечно, не летала в безвоздушном пространстве; иногда, крайне нечасто, как сегодня, она включала телевизор или, попутно с готовкой, слушала радио. У человека, двадцать два года преподававшего литературу, блоки новостей вызывали отвращение, а шоу по горячим проблемам современности — зубную боль.
Ей в голову не могло прийти, что ученица, хотя бы чисто теоретически, может представлять опасность.
Чего Клавдия опасалась — так это потерять зрение. Потому что единственное, что у неё не вызывало скуки, — книги. Кроме книг… А кроме книг, пожалуй, ничего. За двадцать два года преподавания Клавдия так и не привыкла к мысли, что к детям стоит относиться теплее, чем к книгам. То есть она относилась к ним мягко, порой даже слишком мягко, позволяя садиться себе на шею. Но, похоже, так считала только она. За её спиной ученики никогда бы не назвали литераторшу человеком покладистым и добрым. Из поколения в поколение в стенах гимназии бродили легенды о непримиримости «железной леди» к врагам изящной словесности.
Клавдия не выносила тупиц. Она бралась за классное руководство, однако с каждым годом всё больше удалялась от предмета приложения своих сил. Чем более настойчиво, чем более жадно она поглощала периодику, литературные обозрения и новинки книжного рынка, тем хуже становились её ученики. Каждый новый класс рос тупее предыдущего. За что их, спрашивается, любить? За что уважать? Как можно уважать людей, которым не интересно ничего, кроме кретинских фильмов, нарядов и прочей чуши?
Стадо ленивых незнаек. Неспособных связать воедино две короткие мысли! Не так давно Клавдия обнаружила, что срывается. Возможно, тому виной были длительные, болезненные и никак не желающие затухать отношения с предыдущим мужчиной. Тот её мучил основательно, то отталкивая, то рыдая на коленях, но так никуда и не позвал. Наконец предыдущего наглеца и плаксу окончательно вытеснил корректный, и что немаловажно — увлекающийся поэзией Борис. И маме Борис понравился, поцеловал руку, заявился с фиалками. Борис заменил предыдущего, Клавдия не желала даже в мыслях упоминать его имя. А мама делала Клавдии из кухни многозначительные глаза.
То есть, казалось бы, заводиться на уроках повода не было. Личная жизнь потихоньку вошла в новую, но столь же размеренную колею. Она читала книги, готовила программы для семинаров, проверяла тетради бестолковых отпрысков. Раз в неделю Борис брал билеты на поэтические или музыкальные вечера. Тем не менее, совсем недавно Клавдия опять сорвалась, и даже заведующий учебной частью, этот дотошный, распространяющий запах дурного одеколона Каспер, отважился сделать «железной леди» предупреждение. Кто-то из малолетних преступников донёс мамочке, что учительница обозвала его тем, кто он есть на самом деле.
Да, они все прелестные крошки, думала Клавдия, мрачно выслушивая завуча. Они просто прелестны, это я старею. Я теряю терпение, я выхожу из себя. Они мне мешают вести уроки, они вынуждают меня орать. Раньше в гимназии госпожи Вержу и помыслить никто не мог о том, чтобы рассмеяться на её предмете. Большинство тупиц и прежде не заслуживали её внимания, но, по крайней мере, они пересиживали свою никчёмность молча!
В этой четверти словно сорвались с цепи.
Девица на лестничной клетке выдула изо рта розовый пузырь невероятного размера. Она что-то лепетала, помахивая перед глазком, смятым бумажным листком. Клавдия потянулась к замку, забыв себя спросить, откуда негодной ученице известен домашний адрес педагога. Пока Клавдия открывала замки, девушка оживлённо лопотала за дверью, но её заглушала продолжающаяся телевизионная дискуссия.
— В зоне повышенного суицидального риска находятся, прежде всего, так называемые депрессивные подростки; далее, подверженные алкоголю и наркотикам. Кроме того, ребята, в семье которых кто-то уже совершал суицид, беременные девушки…
— А как согласуются такие противоположные взгляды? — наседала журналистка. — Одни пишут, что недавний всплеск самоубийств коснулся отстающих школьников, а другие указывают, что это были, как раз наоборот, одарённые дети…
— Что интересно, и то, и другое верно, — оживлённо подхватил мужской баритон. — Но особо хотелось бы отметить жертв насилия…
Клавдия приоткрыла дверь и сразу же поняла, что этого делать не стоило. Накрашенная девица продолжала щебетать, зажав между неровными ногтями вырванный тетрадный лист, а возле перил, за её спиной, курил круглоголовый парень в кожаной куртке с поднятым воротником. Он курил и сплёвывал вниз, в пролёт. Клавдия его не сразу узнала, это был новенький, классом младше, кажется, его имя…
Тут парень повернул к ней изъеденное прыщами пустое лицо и ухмыльнулся. Клавдия успела запомнить, что лицо его было именно пустым, как погасший монитор. То есть на нём, вне всякого сомнения, имелся нос, рот и глаза, но выглядели они точно грубая чеканка на потёртом бронзовом щите.
— Что случилось, ре… — начала она фразу, продолжая по инерции улыбаться, но тут дверь с бешеной силой вырвали у неё из рук, а в следующий миг прямо перед ней оказались ещё две такие же пустые рожи, до того прятавшиеся за дверью.
Клавдию ударили дважды — в лицо и в солнечное сплетение, но осознала она это несколько позже, когда пришла в себя на полу. Затылок разрывался, будто в одно и то же место молотили деревянной киянкой, перед глазами неторопливо рассеивалась мутная пелена. Кровь хлестала из разбитого носа, заливая блузку и ковёр, а ещё очень хотелось подтянуть колени к подбородку и откашляться. Но подвигать ногами ей не позволили. Кто-то наступил ей на колено, а второе колено она почему-то не чувствовала. Молодые люди с пустыми расцарапанными рожами стояли вокруг, кто-то деловито связывал ей руки скотчем. Как ни странно, но Клавдию больше всего поразил не сам факт нападения, а поведение девицы. Как там её… Мирка, кажется…
Девушка невозмутимо перебирала косметику своей учительницы на трюмо, перевернула туда же, в общую кучу, содержимое сумочки, крутила попой под музыку, писком доносившуюся из её наушников. Входную дверь захлопнули, в кухне всё так же бурчал телевизор и всё так же упоительно пахло запекаемой птицей.
— Ну что, манда, потрындим о литературе? — Дим Росси наклонился и неторопливо дважды ударил её в лицо. — Эй, Киса, уродец, вруби погромче!
— Нах, — беззлобно отозвался Киса. — Тебе надо, сам и врубай…
И тогда Клавдия поверила.
Это была не шутка. Они действительно ворвались дикой сворой в её дом и собираются, бог знает что учудить. Она узнала их. Дим Росси, Боб Илинеску и этот…
— Что вам надо? — собрав силы, по возможности грозно, выкрикнула она. — Сейчас придёт мой муж, немедленно убирайтесь!
Кровь из носа у неё уже не шла, но плотной коркой залепила ноздри и мешала дышать.
— Ой, боюсь, бою-юсь… — насмешливо протянул Росси. — Боб, ты видел её мужа? Он очень большой?