Виталий Сертаков

Город мясников

Часть первая

ВЕРБОВЩИК

ЗАПАХ КРОВИ



Я не люблю, когда много крови.

Но пузатые ублюдки не оставили нам другого выхода. Гвоздь строит их на коленях, плоскими рожами в стену, а я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть убитых женщин. Свиная Нога подсвечивает огоньком из подствольного огнемета. Фонарь с его шлема откусила летучая рыба. Она метила отхватить всю голову целиком, но оказалась недостаточно расторопна.

– Клянусь Юпитером… – бормочет Свиная Нога. – Чтоб мне сдохнуть…

Я опускаюсь на колено и переворачиваю старшую из сотрудниц научного центра. Это рослая блондинка, на ней зеленый комбинезон химической службы, на шее болтается защитная маска, в левой руке – разряженный тазер. Ее лицо уцелело, но рот забит землей, перемешанной со стеклом, а ниже, от горла до пупка все превратилось в бурые лохмотья. Ткань комбинезона наколота на острые обломки ребер, за спавшимися легкими виден сломанный позвоночник.

Летучая рыба, сожравшая женщине грудь, подыхает поблизости, возле перевернутых лабораторных шкафов. Свиная Нога разнес рыбу кластерным зарядом. Тварь дьявольски живуча; даже потеряв две трети туловища, она пытается дотянуться нижней брюшной пастью до моего ботинка. Из подвального этажа доносятся визгливые вопли. Ребята выжигают последних уцелевших рыб. Пучеглазые коротконогие аборигены дрожат у стенки. Сейчас желтокожие карлики совсем не похожи на хладнокровных убийц.

Мы точно знаем, это они дрессируют летучих рыб и науськивают их на беззащитных сотрудников научного центра. Это милые улыбчивые горожане, с насквозь фальшивыми рожами! Те самые, что радушно пустили белых поселенцев в город Шакалов. Те самые, что дрожат сейчас у стеночки, трясут жирными сливами сопливых носов и бормочут о своей невиновности…

– Сукины дети! – дышит мне в затылок Свиная Нога. – Я порву их на куски!

Это он может. Свиная Нога голыми руками, на спор, рвет живого взрослого распадника, вместе с пластинчатой шкурой. Кроме того, мой друг становится слишком нежным и чувствительным, когда дело касается белых женщин. Кажется, его старшая сестра служит на обогатительном комбинате в городе Псов. Всякий раз, когда дикарям удается прорвать защиту на одном из комбинатов, Свиная Нога лезет на стену.

Я его вполне понимаю.

Младшая из сотрудниц лаборатории умирала долго. Я переворачиваю ее на спину, чтобы констатировать смерть, мои ботинки хлюпают в черной луже. Девушку проткнули семь… нет, ее проткнули железными прутьями много раз, и семь прутьев с крючками на концах оставили в теле. Ей выдавили глаза, а в рот набили земли со стеклом. Очевидно, это местный обычай. У жителей города Шакалов множество приятных обычаев.

Я не люблю, когда много крови. Но нас вынуждают. Я слышу в наушниках, как перекликаются командиры декурий, докладывая начальству о зачистке секторов. Нам тоже пора отчитаться, и как только мы доложим, что корпус химических лабораторий очищен, тут же приземлятся бот с медиками и бирема центуриона. В город Шакалов снова придет мир и благодать, а гибель ученых спишут на летучих рыб, прорвавших энергетические заслоны по берегам моря Ласки…

Декурион выкрикивает мое имя, я сегодня старший в тройке. Мы переглядываемся с Гвоздем, он ухмыляется.

– Обнаружены новые очаги сопротивления! – рапортую я.

Черножопые толстые горожане стоят на коленках, мордами в стену, Гвоздь поочередно тыкает их раскаленным стволом в волосатые спины. Эти мерзавцы только что на славу повеселились, теперь наш черед. Я киваю Свиной Ноге. Он наматывает на свою стальную клешню патлы самого старого из горожан. У того за ухом торчит пластина декодера.

– Так ты барон? Это твои люди убили наших женщин?! – Мне некогда ждать, пока старый пердун прокашляется. Он делает вид, что не понимает, хотя декодер исправно переводит человеческую речь на их гавкающий язык. Я щелчком выбиваю ему два зуба, и толстяк тут же заливает кровью свое желтое мохнатое пузо.

Свиная Нога гогочет.

– Не делай вид, засранец, что не понимаешь нас! Ты ведь один из баронов, так? Декодеры ставили тут только баронам, или как еще назвать ваше вшивое дворянство?

Издалека пузатые карлики, населяющие город Шакалов, здорово похожи на людей. Но это издалека. Когда сталкиваешься с вонючими недоумками вплотную, сразу становится ясно, что приучать их к цивилизации не стоило. Их не стоило даже подпускать близко к цивилизации. Это подлые твари, всегда готовые воткнуть нож в спину.

– Вам надо уйти… необходимо… угроза… – лопочет волосатый дед. Его выпученные глаза слезятся от боли, из длинного плоского носа текут сопли, на подбородке они смешиваются с кровью. – Угроза городу изнутри…

– Что ты мямлишь, мерзавец? Признавайся, кто вас послал убивать? Где ваше начальство?!

Декурион орет в наушниках, спрашивает, закончили ли мы и не нужна ли помощь. Нет, отвечаю я, помощь не нужна, но сопротивление еще не подавлено. И подмигиваю парням. Гвоздь хохочет, а Свиная Нога хватает другого пузатого ублюдка, и я для начала ломаю ему руку. Как всегда, чернозадые коллективно принимаются выть, а старикашка с декодером едва не падает в отключке. Эти слабаки вечно орут одновременно, когда больно одному. На всякий случай я отключаю связь. В соседних группах могут найтись такие, кто заявит, что мы превысили полномочия.

– Вы их убили? Говори, не то сломаю твоему внучку вторую руку!

– Это необходимость… погасить энергию гнева… – чертов декодер вместо внятного перевода выдает какую-то околесицу.

– Необходимость? – ласково переспрашиваю я и наступаю рифленой подошвой ботинка на сломанную руку этого подонка. – Так ты признаешься, ходячая глиста?

Неожиданно двое арестованных пытаются бежать. Гвоздь легко достает их тазером. Заряд слишком мощный, у одного из коротышек лопается кожа на черепе и горят волосы. Он катается по полу лаборатории, сам себя калеча об острые осколки разбитых приборов. Остальные затихают, вжимаются плоскими носами в стенку.

Я не слишком люблю кровь. Но если мы не исполним свое маленькое правосудие, начальство, как всегда, их отпустит. Начальство назначит так называемое справедливое расследование. Они там наверху забывают, что окончательная справедливость не в циркулярах, а в наших сердцах.

Не люблю, когда много крови, но сейчас наша очередь вершить суд. Я задираю голову очередному псу и неторопливо проворачиваю нож у него в горле. У нас не очень много времени, надо торопиться. За нас никто не наведет порядок, потому что…

1

МЫ – ЗАКОН ПРИРОДЫ…

Я пишу кровью, а лучшая истина – это истина на крови! Ф. Ницше


– Чо, баклан, не в струю дисциплина?

– Давай, арбайтен, дятел! И не забудь за ухой смотреть!

Они заржали и пошли купаться.

Они уже три дня стебутся надо мной, но я стерплю. Меня их приколы ни фига не торкают. Мне еще неделю вытерпеть, и тогда Фельдфебель доложит Оберсту, что меня можно принять в отряд.

Хотя это совсем не отряд. Я давно догадался, что это не отряд. Но я молчу, потому что все равно мне лучше с Оберстом, чем дома. Я молчу, потому что хочу стать новым человеком.

И незачем всяким придуркам знать обо мне лишнее.

Денег осталось полтос и пара медяшек. Хотел поклянчить у Оберста, но он дернул пивка и свалил. У него в городе полно дел, да кренделей беспонтовых еще из ментуры вынимать. Зато Оберст меня похвалил, и Фельдфебель слышал.

– Молодец, – сказал. – За последний рейд будешь представлен к награде. Мы считаем, что такому парню нет необходимости проходить обычный круг испытаний.

Потом Оберст сказал мне еще кое-что. Между нами, тихонько, чтоб остальные не слышали. Намекнул, чтобы я не задирал нос, а готовился по полной. Потому что, может статься, приедут серьезные люди, и он меня с ними познакомит.

Именно меня. Потому что, я – не как все.

Фельдфебель прогнал, чтобы в палатках не вздумали пыхать, чтобы вырыли ямку для хабцов, потому что может начаться пожар. И чтобы купаться поодиночке не вздумали. И чтобы варили уху. А Фрица отправил за куревом на станцию, но тот, баклан, вернулся пустой, якобы «Честерфилда» не было. Фельдфебель наорал на него и пенделем погнал второй раз, а на меня наорал, что палатка криво стоит.

Ничего, меня его гнилые базары не торкают. Это тоже как часть испытания, пацаны предупреждали. В отряде бардака нельзя допускать, потому что мы не какие-нибудь гопники.

Мы – гвардия.

Мы – закон природы.

Мы – последняя зеленая ветвь.

И реальный боец не должен на начальство батон крошить. Даже если твое начальство – голимый шлакоблок, вроде Фельдфебеля. Да фиг с ним, недолго париться осталось…

Главное, чтобы Оберст развел концы в городе, не все лето же в лесу торчать. Он обещал, что в ментовке тему замнут. Типа, была драка среди своих и убийство по бытовухе. А свидетели, носороги сраные, показания изменят. Но пока надо затихариться…

С Оберстом я, кстати, с первым скорефанился, хотя какой он кореш? Динозавр уже, скоро тридцать будет. Мы после матча познакомились, наши со «Спартаком» играли. Вышли с Лосем, Филом и Фрицем, идем, такие, Лось говорит:

– Колян, чо-то не плющит ни фига, давай еще по «Балтике» возьмем!

Взяли еще по «Балтике», у меня бабло на исходе. Лось, такой, говорит:

– Прикинь, чуваки, эти дятлы у нас выиграли, еще и песни орут!

– Беспонтово вязаться, – говорит Фриц. – Гляди, сколько «сапогов» нагнали, на раз по почкам огребешь…

А Лося фиг остановишь.

– Пошли, – говорит, – отхерачим кого-нибудь, а то я, млин, спать не лягу!

Он же больной на голову, Лось. А мне тоже западло домой переть, тем более что спартаковские дятлы и правда оборзели не по делу.

– О, гля, чуваки, там наши еще!

А там наших знакомых пацанов человек десять, млин, и Фриц уже с кем-то обниматься полез. Мы с Лосем и Филом по форме были, тыквы бритые, в черных ботах; это Фриц вечно обосравшийся, в шарфе «зенитовском» и куртке синей дурацкой приперся. Ему, баклану, вечно кажется, что «бобик» ментовский за ним гонится. Нужен он кому, чудило грешное…

Пацаны подошли, там обдолбанных несколько было, но остальные нормальные. Мы, такие, говорим, мол, давайте, отмудохаем дятлов московских, не фиг им тут стебаться. Ну, пошли, дернули по децлу, «сапоги» на нас косятся, но не тронули. За оцепление вышли, там стоим, смотрим – идет шобла дятлов в красном, орут что-то, как больные.

Я, такой, послушал, поглядел и говорю Лосю:

– Лось, прикинь, меня эта шняга ни фига не втыкает!

Я ведь всегда чую, когда не стоит вязаться. А он, дурак, этих чмырей нагнал и последнему дал поджопника. Ну, шузом кованым, нехило вышло. Ментов уже не видать было, уже по Малому топали.

– Чо надо? – те говорят; человек семь их тоже, и тоже бухие, но несильно. Хотя и так ясно, что надо.

«Что, негде семечки вонючие жрать?» – подумал я.

– Э, задрот, – плюнул на ботинок одному Фил. – Фигли тут потерял, в нашем городе? Негде больше свои семечки вонючие жрать?

Зацепились, слово за слово; этот дятел, которому Фил на ботинок плюнул, полез сразу с пальцами врастопырку. А Лось ему по яйцам и по колену говно-ступами своими, а Фриц уже кому-то по тыкве прутком зафигачил. Он, собака бешеная, пруты в каком-то дворике, до оцепления, припрятал. Эти чмори ментовские, они ж на дыбы встают, когда тыкву лысую и куртень черную видят, и шманают в пять раз сильнее. Они же тупые, шлакоблоки, они думают, что раз с пивом и бритый, значит – гопники голимые. Раньше я, как Фриц, при виде ментов на измену садился, а теперь, после встречи с Оберстом, я имел этих кренделей во все щели!

Потому что мы – будущее.

Мы – последняя зеленая ветвь.

Мы – львы, для которых нет невозможного.

Замесили мы этих чмырей, хотя дрались они неплохо. Я двоим зубы выбил и кому-то нос разбил, может и сломал, а потом мне один длинный в поддых попал, я еле разогнулся. Тут как раз все и вышло.

Мне угодили ботинком по тыкве. То есть я не то чтоб именно этого боялся, но, как уже тысячу раз происходило раньше, чуял, что не стоило лезть в драку. Первые секунды я ни фига не соображал, мотал башкой из стороны в сторону, точно обдолбанный, а между ушами у меня словно орудовали мотопилой. Я пересрал вовсе не потому, что мне могли вскрыть череп. Ничего с костями не случилось, это сразу стало ясно. Но я ни хрена не слышал, гул какой-то, звон. Я сел на измену малехо, вдруг навсегда отшибет слух и зрение, млин…

Но не отшибло. Тут мне еще разок кто-то в бок острым носком впиндюрил, но я боли даже не заметил. Вроде бы Фил и Лось подбежали, отогнали этого урода, а потом Лось меня спрашивает, мол, могу стоять или как, а я хочу ему ответить, но не могу…

То есть могу, но мне не до того. Короче, я вдруг сон последний вспомнил. Иной раз такое снится – утром вскакиваю, млин, весь мокрый, а бывает, что и ору, кота пугаю. Но отчего орал, забываю почти сразу. А тут все резко, четко так прорезалось, будто кино смотрел. Офигеть, короче, я даже забыл, что надо драться!..

Но драться пришлось. Я сказал Лосю, что со мной все ништяк, и взялся за прут. Фил тому уроду, что меня по башке бил, хавальник на раз вскрыл, у Фила кулаки, млин, как кувалды. Не стой под стрелой, называется. Фриц мне тоже прут приволок, тут мы на пару оторвались. Придурки эти развонялись, расплакались, мы их в щель загнали и давай шузами фигачить!

А у Мюллера и Ильича цепи с собой были, вот клево вышло. Оказалось, пацаны на матч не ходили, а нарочно забухали и подъехали к концу, чтобы дятлов московских проучить. Мюллер – он, в натуре, больной, еще хуже Лося. Глаза в кучку, плюется, вопит; его лупят, а он ни фига не чувствует, закинулся дерьмом каким-то с утра, аж зеленый, собака, млин, бешеная.

Кому-то я порвал щеку, кому-то вырвал клок волос нехилый, а потом мне тоже харю разбили, один из этих удодов камнем саданул. Он и второй раз замахнулся, а я прут выронил, все, думаю, обсад, и тут Ильич этому членососу цепью по роже, смачно так! А я разозлился, млин, и давай этого мудозвона, что меня камнем саданул, ботинками фигачить. Потом, помню, Фриц меня оттаскивает, а я все подковой пидору этому в харю бью… Мне уже по фигу было, кто там и что, плющило так, что ничего не видел и не слышал.

Мы – гвардия.

Мы – борцы. Для нас нет слова «нет»!

Те, московские, сразу обосрались, как цепи увидели. Один там, самый центровой был, свалился, за тыкву держится, а другим убегать стремно, своего бросать; ну, мы его еще попинали для верности, и на трубе его сотовой я попрыгал, млин…

– Вы опухли? – развонялись «спартаковцы». – Так нечестно, брось железо!

– Ага, ща только штаны подтянем!

Тут смотрю – еще наши пацаны бегут, а за ними – менты.

– Чуваки, валим! – кричит Фриц, и все побежали.

А Лосю, придурку, оказывается, кто-то по щиколотке врезал, не может бежать. Два шага пробежал и падает. Ну, млин, я хвать его под мышки, не бросать же друга, а сам уже на измене, позади менты орут, у меня хавальник разбит, теперь точно глаз на жопу натянут…

Я ведь заранее просек, что не стоило вязаться. Поганый вариант был, но никто же меня не слушал. А теперь, после ботинка этой сволочи, у меня вся левая половина башки раскалывалась. Как будто там внутри что-то обломилось. Потрясешь тыквой – а там что-то звякает и катается. Полный капец, короче. Я даже пересрал малехо, что память потеряю или ссаться в штаны начну. Я про такое слыхал, если кому по репе заедут, всякое потом жди. Может, вообще, на людей рычать начну?..

Тут – фигак, тормоза скрипят.

– Парни, давайте в машину!

Это был Оберст.

Фигли делать? Чувака первый раз вижу, еще Лось воет на плече. Хрен с ним, думаю, хуже уже некуда. То есть я не думал, я его вроде как почуял. Пихнул, короче, Лося на заднее сиденье.

«Менты совсем оборзели», – подумал я.

– Я смотрю, менты совсем оборзели, лучших наших мальчишек метелят почем зря! – Он вел машину, а сам все базарил, мы с Лосем молча курили.

Мы ведь могли на него забить, послать по тещиной дорожке и в машину не садиться. Ну, набили бы нам менты морды, все равно бы отпустили потом. А пруты мы еще раньше выкинули, фиг кто докажет…

Но мы плюхнулись в его «волгешник». Потому что Оберст был своим. Он был стариком, но конкретным, не задрачивал всякой туфтой и сразу начал говорить о том, что город засран всякими черномазыми ублюдками, и только на таких, как мы, – вся надежда.

Мы с Лосем сидим, такие, и не врубаемся – он нас грузит или взаправду так думает. А Оберст привез нас в какой-то спортзал, дал помыться, йоду дал, млин, потом похавать повел в кафе. Лось сперва пересрал, толкает меня, типа, вдруг на гомосека попали, но я уже просек, что Оберст не по этим делам. Его, вообще-то, Серегой зовут, это мы от Фельдфебеля такое погонялово услыхали, но Оберст не обижался. Потом мы просекли – он, в натуре, вроде полкана, никогда голос не повысит, но если сказал – так и будет. И справедливый, не то что дир в нашем колледже, – который только орет на всех, не разобравшись ни фига. У дира и классухи одна забота, сами постоянно твердят – нас скорее сбагрить, чтобы нас по тюрьмам забрали. То есть они так прямо не говорят, но и так понятно; дир нас нациками недобитыми назвал, баклан придурочный…

Оберст был первый, кто не грузил меня всякой фигней. Он спросил, сколько нас в команде и чего мы дурью маемся, фанов московских гоняем. Мы маленько припухли с Лосем, сидим, такие, а что – мы должны на стройку идти, грыжу зарабатывать? А Оберст говорит – какая, на фиг, стройка?

Вы – гвардия.

Вы – львы, для которых нет невозможного.

Вы – последняя зеленая ветвь!

Мы с Лосем, сидим, такие, я смотрю – Лось уже на измене, и меня колбасить слегка начало, какие львы, на фиг, какие ветви? Но мне понравилось, как он замутил. А потом вот еще что. Это ж давно было, я тогда не знал, с кем Оберст завязан. Откуда мне было знать? Хрен его поймешь, да только в машину к нему я первый раз влез, словно с балкона рухнул.

Ну, то есть уже тогда почуял, что Оберст слегка не такой, как все мы. То есть, млин, чел как чел, башка и две руки, но не такой. Лось, и Фриц, и другие пацаны, их слегка потряхивало, когда с Оберстом за руку здоровались. Это позже началось, но я же видел. Точно пальцы в розетку пихали, передергивались почти незаметно. А что сделаешь, раз он главный? Приходится руку подавать. Да если такой человек, как Оберст, прикажет – сам под поезд кинешься, без базара.

А мне с ним за руку понравилось.

Понравилось, гадом буду, потому что…



ЗАПАХ КРОВИ



…Потому что Бродяга Марш, приземлившись на Бете в первый раз, за три недели до собственной гибели столкнулся с таким…

Столкнулся с мечтой. Его парни тоже видели и просто обалдели, когда все это произошло. Их турма целилась на заболоченное речное русло между скал, а приземлилась посреди чистейшего золотого пляжа, под крутым глинистым обрывом. Наверх вели узкие ступеньки из шлифованного порфира, там кружили ласточки, а на краю обрыва стоял уютный домик, увитый виноградом, и паслись две козы. Еще где-то поблизости звенели струны, похоже на арфу. Все, больше ничего. Ах да, внизу, на пляже, у самой полосы бирюзового штиля, раскачивались качели, а на них лежала белая женская туника. Такие скрипучие древние качели, которые веками никто не производит специально, но встречаются чудаки, мастерящие их в собственных садах.

Так вот. Качели скрипели, женская туника, песок и океан. И халупа с виноградом наверху. Бродяга Марш наверняка здорово мечтал об этом, раз пустил слезу. Глюк длился почти час по корабельным часам, и целый час парни не могли взлететь. Двигатели не запускались. Турма приземлилась, приборы барахлили. То показывали, что под гусеницами монер – липкое болотце, никаких коз и океана, никаких ароматов и струнного перебора, то вообще выдавали полную несуразицу. Скалы вокруг торчали, это точно, голые алые скалы с птичьими норками, наверху – домик, прогретый солнцем, пыльный и пустой, а внизу – бесконечный сонный пляж. И парни нежились на песочке, не в силах связаться с базой и не в силах взлететь. То есть вначале они сидели в скафандрах, с оружием наготове, ставили сенсоры по периметру, но постепенно расслабились…

Пока пляжный сезон не обернулся кошмаром.

Парни, разинув рты, глазели на дикий виноград, на острые вершины, на ласковый штиль. Они высыпали из монер, окунали перчатки скафандров в сияющий песок, они трогали воду и вдыхали запах моря. Декурионы не препятствовали подчиненным, а их лихой командир выглядел так, словно хлебнул литр неразбавленного спирта. Некоторые утверждали позже, что глаза Бродяги Марша подозрительно увлажнились, но я в это не верю. Зато я верил Маршу, когда он отчитывался перед комиссией легиона о том, что случилось дальше.

Над пляжем появились птицы. Не мелкие игривые ласточки, а белые, стройные птицы, так похожие на чаек. Мелодично курлыкая, они снижались над одуревшими манипулариями, над нагретым металлом монер, а потом разом замолчали и бросились вниз.

Попадали камнями, и каждая выбрала цель.

Над чудесным пляжем Марша одна за другой срывались в пике красивые белые чайки. Их клювы превращались в пилы и пробивали головы десантников вместе со сверхпрочными шлемами. Так продолжалось, пока Бродяга Марш не вколол себе тройную дозу «ампулы силы». Ускорив реакции до предела, он перебил десяток тварей из личного поясного тазера, примеру командира последовали другие парни. В самый разгар боя ласковый песок и нежный прибой затрепетали, задергались, как на старой кинопленке, скалы отодвинулись, покрылись черным мхом, и не стало ни домика с виноградом, ни качелей, как не стало раньше и женщины…

2

НАПЕРЕКОР «НЕЛЬЗЯ»

Великая раса может иметь только ужасное и жестокое происхождение. Ф. Ницше


Оберст еще пива взял, и наплевать ему, что мы несовершеннолетние. Мы спросили – на фига он нам помог, от ментов увез – рисковал ведь. А Оберст, такой, смеется и говорит:

– Если мы не будем помогать друг другу, то кто же спасет Россию?

Эта фишка нас разом прибила, молчим, и пернуть нечего.

Спасти Россию – это, млин, сильно. Такими словами не бросаются. И чем дольше я его слушал, тем больше мне по кайфу было. Оберст ни фига не грузил мутью всякой, про обязанности или ответственность, или там, про будущее, и что надо куда-то готовиться, в институт поступать, или про армию.

Он сказал, что армия прогнила, потому что страна потеряла национальную идею. Как только дерьмократы дорвались до власти, они забили болт на Россию, стали грести бабки, а в Москву отовсюду собрали урюков всяких, чтобы русских людей придушить. В Москве уже нет русских, нами правят гондоны, закосившие под русских и нарочно сменившие фамилии. Они продают все на Запад, и всех нас раком перед Америкой и Израилем поставили, а еще китайцев полно. Оберст сказал, что в Сибири есть уже такие города, где на ресторанах надписи: «Только для китайцев»; русским людям, млин, вход запрещен.

Тут Лось, такой, затрясся, забулькал, как чайник, и сказал, что у Мюллера брат старший в администрации района сидит, по торговле как раз, и то же самое твердит. Что если бы Горбачев и Ельцин не пустили всяких сионистов и чернозадых разворовывать страну, то мы бы зашибись жили, и Америка бы в полной жопе была, и Израиль, и Эстонии всякие, и вся остальная шушера. И что китайцев напустили, они все рынки захапали, косоглазые уроды, а менты с них лавэ гребут, а наших, русских барыг обувают и с рынков гонят.

Оберст сказал, что брат Мюллера рассуждает верно и он рад был бы с ним познакомиться. Потом он свистнул бармену, и тот принес нам несколько книжек. Я вначале напрягся, думал – фигня какая-то, типа Библии, но оказалось – книжки четкие, то что надо. Про национальное единство, про то, сколько всякой сволочи развелось в стране и как можно с ней бороться. Там было как раз то, о чем говорил Мюллер, только понятно и коротко, а Мюллер гундит часами, все у него придурки, и непонятно, кого идти мочить.

Мы, такие, переглянулись, и рассказали Оберсту про Мюллера, что он первый в колледже, млин, задумал побрить тыкву, и первый придумал косорылого отметелить. Того, что секонд-хендом на углу Жукова торговал. Тогда нас первый раз и замели в ментовку, и шлакоблок какой-то на нас наезжал, что мы позорим город, и всякую такую парашу нес, а еще сказал, что его бы воля – всех бы утопил, как щенков.

А я, такой, ему и говорю – зашибись, что не ваша воля! А Лось, такой, ему говорит – давайте, защищайте вьетнамцев и черножопых, они уже всех свободных баб перетрахали, скоро за ваших жен возьмутся, тогда и поглядим, кто прав окажется!

Этого гундоса в погонах конкретно колбасить начало, он полез на Лося, типа, – сопляк, урою, и все такое, но его тут другие менты перехватили, успокоили. А у Лося и Мюллера крышу снесло, им обидно стало, что их топить собираются; Мюллер же больной, на всех кидаться начал, его к батарее наручниками пристегнули. Потом тетка приехала, инспекторша по несовершеннолетним, и на ментов этих сама разоралась, а нас отпустили. Еще лейтенант, когда мамаша за мной пришла, сказал, чтобы сильно меня не наказывали. А мать, такая, говорит – как это не наказывать, если они человека чуть не искалечили? А лейтеха, такой, ей говорит – еще неизвестно, кто человек, а кто нет. Вот, и мы пошли, короче…

«Честный русский человек», – подумал я.

Оберст посмеялся, сказал, что лейтенант – молодец, сразу видно, что честный русский человек, и что мы тоже молодцы. Но, к сожалению, многих русских людей оболванили, раз они ненавидят собственных детей. Еще Оберст сказал, что офигительно уважает форму, но не всегда стоит ее носить. Иногда приходится вести себя скромнее. Фишка в том, сказал Оберст, что народ на измене сидит, потому что всякие членососы-журналисты поливают грязью Движение и Идею. Что по улицам тусит до хрена гопников, которые думают, что достаточно надеть белые шнурки и побрить тыкву, и ты уже крутой. А потом эти гопники отфигачат кого-нибудь левого или бабки стрясут, или сопрут чо-нибудь, а в газетах тут же орут, что во всем, млин, виновато Движение.

Оберст спросил, мы что, собираемся так всю жизнь проколбаситься – тусоваться, глушить пиво, тырить арбузы у носорогов и махаться с московскими фанами. Мы, такие, говорим – а чего делать-то? Оберст спросил, знаем ли мы того-сего, фамилии всякие называл, но мы никого не знали. Он сказал, что это великие, млин, люди и что обязательно нам про них даст почитать и расскажет. Он спросил, куда хотим идти работать или поступать, хотим ли мы заработать конкретное лавэ, без всякого, млин, воровства и подстав. Мы, такие, заржали, уже бухие сидели.

Лось говорит:

– Куда тут, на фиг, поступать? Экзамены дорогие, ты нас, чувак, с кем-то спутал.

А Оберст, такой, не обиделся, заказал еще по децилу пивка и говорит, млин, что экзамены для лучших русских ребят потому такие дорогие, что кое-кто не хочет, чтобы мы в институты поступали и хорошее бабло потом зашибали. Кое-кто хочет, чтобы мы вечно в дерьме сидели и не высовывались, а в институтах будут всякие хачи и кацы учиться, и негры с ними заодно, и баб наших драть будут, и хаты лучшие покупать, потому что для них все льготы, а для нас – хрен без масла.

И насчет армии сказал, что надо готовиться. В смысле, не в армию, а готовиться выступить на защиту страны от врагов; это, мол, разные вещи. И те, кто составит сегодня костяк боевых дружин, они завтра сами возглавят Движение и страну. Потому что, рано или поздно, русский народ проснется и сам обратится за помощью к своим истинным защитникам. Наш народ – он очень терпеливый, сказал Оберст, он терпеливый, млин, и доверчивый. Потому что мы, русские, – добрые и позволяем всякой сволочи нас дурить.

И так, млин, зашибись он нам все растолковал, что плакать захотелось. Сидим, такие, с Лосем и конкретно тупим. Оберст спросил, понимаем ли мы, почему мы – лучшая часть молодежи. Тут мы с Лосем слегка пересрали, уж больно замутил Оберст непонятно. А он, такой, сказал, что книжек нам еще даст и что друзьям можно дать почитать, а сейчас нас домой отвезет. Он сказал, что мы лучшие, потому что не рабы.

Мы – не рабы.

Мы – будущее. Мы львы, для которых нет невозможного.

Мы – дети, творящие новый мир наперекор «нельзя».

Еще полгода назад я читал эти слова и чувствовал себя полным бараном. Теперь я стал человеком и знаю, чего хочу. Я знаю, почему мы лучшие и почему на нас надеется вся Россия. Оберст отвез нас домой и дал нам по пятихатке. Мы, такие, прибалдели, говорим – за что? А он ржет, руками машет, мол, фигня. Если очень хочется рассчитаться, говорит, обещайте, что прочтете книжки и мне потом перескажете. Учитель, млин, нашелся.

Лось, такой, задергался, говорит мне – ну его на фиг, баблосы брать, а? А Оберст, типа, обиделся и говорит, млин, что можно в десять раз больше срубить, если дурью по дискачам не маяться, а вступить в отряд и работать на благо родины.

Тут мы конкретно припухли.

«Серьезные ребята», – подумал я.

Оберст спросил, хотим ли мы познакомиться с серьезными ребятами. Он спросил, кто у нас центровой. Лось сказал, что вроде как Мюллер, но в последнее время он всех достал, потому что гонит пургу и подсел на колеса. Оберст грустный стал и говорит, что с наркотиками и водкой нам не по пути. Мы, такие, с Лосем, говорим – а с кем нам по пути?

Оберст сказал, что наркота и водка – это для гопников, а для тех, кто призван спасти страну, годится иногда выпить благородного пива. И не в одно жало, а в компании преданных соратников. И что мы можем позвать пацанов, и все приходить в субботу к нему в кафе. И телефон дал, если что. Баблом помочь или насчет ментовки. Мы спросили – а как можно бабок срубить, чтобы не сесть? А Оберст сказал – есть вариант.

Надо одного носорога заставить просраться.

А Лось, такой, ржет – какие проблемы? Он. когда набухается, как буратино дурной, становится; шлакоблок, короче. Я как-то сразу, млин, просек, что геморрой наживем нехилый, но вслух не сказал. Уж не знаю как, но просек.

Проблемы в том, сказал Оберст, что отмудохать носорога мало. Надо сделать так, чтобы он свою вонючую семейку собрал и из Питера навсегда свалил. Надо сделать так, чтобы все его кунаки сраные, мафия черножопая, на измену сели конкретно. Я спросил – семейку? Значит, надо накидать не хачу, а его семейке?

Вот именно, заулыбался Оберст.

У хача две дочки.



ЗАПАХ КРОВИ



…А с женщиной вышло совсем не смешно.

Три недели назад Бродяге Маршу показалось, что под нами сухо, и судовой навигатор отчитался о сплошном скальном массиве. Все помнят, что стало с Бродягой Маршем. Его монера провалилась, как ложка в черешневый сироп, даже не чавкнула. Остальные машины турмы зависли на подушках, пилоты успели отреагировать. Мы сидели в седлах шагателей и видели, как погиб наш декурион.

Через девять минут подогнали спасатель с буром, но спасатель чавкнулся точно так же, хотя до этого, в трясинах Хеопса и в озерах жидкого галенита на Малой Октавии, техника действовала безупречно. Спасательный диггер пробивает дыру в любом материале, весь вопрос в скорости.

Так считалось раньше. До встречи с «капризом К-4», как обозначено явление в нынешнем реестре.

Сизый язык, восемь миль в длину и три в ширину, медленно ползущий по направлению к океану, а примерно по центру языка – явно искусственное сооружение, похожее на доисторическую нефтяную платформу. Бродяга Марш дважды облетел объект на малой высоте, потом выкинул щупы, и щупы подтвердили показания эхолота – внизу базальтовая плита. Радиация – ноль, биологическая угроза – ноль. Самое дикое, что связь функционировала идеально и диспетчеры на экранах триремы увидели то же, что и Марш, и все мы. Громадное сооружение, вроде металлического гриба на толстой ножке, с лестницами, тоннелями, трубами и посадочными пандусами. Как минимум, триста футов высотой. Такой комплекс не построишь за неделю и не вырастишь из кристалла. Это сбило всех с толку. Наверху затеяли спор, обрадовались, что нашли следы серьезных технологий, это переворачивало все представления о планете, но в суматохе забыли об осторожности. Бродяга завис футах в двадцати от земли, совсем близко к тому, что он окрестил «буровой платформой». Он был один в маленьком разведботе и потому мог позволить себе рисковать.

Он передал, что на аппарели нижнего яруса, точнее, на косо торчащей, полукруглой пластине, отдаленно напоминавшей посадочную аппарель, у самого края, видит женщину в белой тунике. Он приблизился к поверхности земли, сизому мертвому камню, и камень прыгнул ему навстречу…

Так показалось нам издалека. Естественно, никакие женщины в белом там не бродили. Учитывая, что туземки в тех краях вообще не носят белое и мало похожи на нормальных женщин. Пока ждали диггер, почти стемнело; наши боты кружили поблизости, доставляя на орбиту тысячи снимков того, что Марш обозвал «буровой платформой». Я просил разрешения на высадку у центуриона, и другие ребята тоже просили, но нам отказали. Я просил выпустить нас не на землю, а прямо на верхний этаж этой самой «нефтяной» платформы. Платформа тем временем росла, расширялась беззвучно, выбрасывая в стороны все новые псевдометаллические секции, штанги и профили. Это не мог быть металл; какой же металл в холодном состоянии способен так гнуться?

Впрочем, на Бете многое неправильно.

Диггер опустился уже во мраке и провалился в камень после первого же залпа буровых патронов. Хорошо, что он был полностью автоматический, оператор находился в выносной монере. А еще спустя час начала погружаться в жидкий камень и эта искусственная громадина, высотой со стартующий звездолет, которую так и не отважились потрогать. Плавно, беззвучно утонула, вместе с диковинными скошенными башнями, решетками, раструбами и замершими вертикальными транспортерами…

Бродяга Марш должен был идти на повышение и возглавить Отборную центурию разведки. Он презирал гибридные протезы и усилители зрения. Кроме него полегли сотни достойных парней, сгинули в хитроумных ловушках этой чертовой Беты, пока мы не догадались, что подлые горожане…

3

ДЛЯ НАС НЕТ СЛОВА «НЕТ»!

Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно, как. Ф. Ницше


Я сказал пацанам про Оберста – мол, так и так, есть конкретный чувак, зовет побазарить, пивка попить, да и башли срубить можно. Только я сразу понял, что ваньку сморозил, потому что Мюллеру нельзя такое говорить. Он же чеканутый, кидается сразу, а Ильича тогда не было. Мюллер сказал, что ему в лом переть на другой конец города, чтобы хлебнуть теплого пива, да еще неизвестно, может, это менты на понт берут. Мюллер прогнал, что есть конкретная тема – отфигачить уродских растаманов после концерта и бабла стрясти. У них там как раз в ДК Газа, фигня какая-то намечалась – всякие ублюдочные ниггеры прикатили, млин. Как назло, в этот день.

Но вышло так, что мы к Оберсту не поехали, а он нам опять помог.

Роммель, Фриц и другие Мюллера послушались. Мы с Лосем сперва решили, что не будем от коллектива, млин, отбиваться и пойдем вместе со всеми. Только я все равно Оберсту позвонил. Это, типа, в среду было или в четверг, уже не воткнусь точно. Еще кто пошел, дай прикинуть?

Еще Зима был, Латыш, Томас и оба брата Борисовы, эти вообще отморозки, я с них фигею. Раньше клей нюхали, пока к Ильичу не прибились, он их отучил. Ильич живо мозги вправил, вдолбил им, что мы наркоту не признаем и водяру тоже. Тогда Борисовы втихую на какую-то дурь перешли, с утра торкнутся по децилу, и – глаза в кучку. Оба, млин, из спецшколы, ну, этой, для особо одаренных, млин. При них, в натуре, такое говорить нельзя. Я слышал, Борисовы своего черепа даже отлупили раз. Он бухарик у них, полез как-то по карманам, бабла на водяру не хватало, ну, у сыночков и тырнул. Они его отмудохали, потом чуть в колонию не загремели.

Не, меня конкретно не втыкает с такими жмурами хороводы водить, но тогда выбора не было. Мы ж не хотели с Лосем вдвоем лыжи навострить, типа обосрались.

Потому что мы – белое сопротивление.

Для нас нет слова «нет».

Мы умеем ждать момент, когда надо прыгнуть! Ну, поперли мы с этими бакланами, хотя все равно, млин, забойно вышло. Братья Борисовы еще двоих кренделей привели и девчонку. Мюллер с Ильичом тоже баб хотели позвать, но вышло так, что пришла только ильичевская Стелла. Хотя Ильич вспоминает, что она его телка, только когда бухой, а трезвому – ему насрать с кем она трахается. А Борисов-старший, Шварц его погоняло, потому что на Шварцнеггера похож, он прогнал такую фишку, что его телку каждый может отодрать. Она из какой-то загородной путяги, только на учебу давно забила. Короче, эта шняга всех так проперла, что, может, с бабами что обломится. Томас, Зима и Роммель – они ж вообще мелкие, небось сосаться-то толком не умеют…

Ну, я не стал больше про Оберста говорить, что он нас в гости ждет. Дернули по пиву и помчали. А Лось, такой, мне говорит – Ильича нет. Может, заскочим к нему, позовем к Оберсту? А если Ильич согласится – бортанем остальных, ну их на хрен! Если Ильичу в кафе понравится, то он пацанов лучше нас уговорить сможет.

Я согласился. Мы с Лосем даже не обкашляли, на хрена вообще к Оберсту переться. Надо, и все. Мы-то понимали, потому что уже там были. Мы понимали, что не хотим обкумариться, как Шварц, и до тридцати лет махаться после матчей.

Потому что мы – борцы.

Мы – единственная зеленая ветвь.

Мы – спасение белого человека.

Мы с Лосем за Ильичом заехали. По пути еще я просек, что зря едем. Звоним, такие, никто не отпирает. Стучим, млин, вдруг смотрим – замка нету, на фиг. Заходим, такие, Лось говорит, мол, – вдруг что, сразу назад. А Ильич в коммуналке живет, там этих комнат и соседей – усраться можно. Нашли мы его, придурка, он никакой. Стелка в наушниках, трясет башкой. Я, такой, говорю Лосю – пошли отсюда, на хрена нам это говно нужно?

А Ильич, такой, – ты кого говном назвал? А сам качается, харя пьяная. Пива, прикинь, ящик, наверное, высосал.

А Лось, такой, на меня смотрит, млин, типа, что делать будем? Драться, что-ли, с ним? Я сказал – Ильич, замнем, я не говорил, ты не слышал. И тяну Лося за собой. Вышли, такие, Лось говорит – Ильич задрочил, и другие задрочили. Фигли мы всякой парашей маемся, а Ильич совсем дятлом стал. Был конкретный пацан, ведь он же первый в прошлом году, на день рождения фюрера предложил колонной выйти, и с «легионом» знаком, и с «бригадами»…

И сам был против махачей всяких, сам Мюллера, придурка, уговаривал, чтобы вместе с «легионом» нормальную демонстрацию устроить, без повязок там, без флагов, а с четкими требованиями. Пацаны из «бригад» ему плакаты тогда обещали, с картой России, про абрамовичей всяких из Кремля, и листовки еще, сколько Путин хачиков в страну напустил. Еще обещали бабла подкинуть, и жрачку обещали организовать, если подтянемся. Все из-за Мюллера, мудака, сорвалось. Он же вечно хочет главным быть…

Я-то, дурак, Ильича больше всех Оберсту похвалил, а хвалить некого. Видать, в черепа своего Ильич пошел, уже понятно, что бухариком станет.

А Стелла выбежала, такая, и с нами поехала. К Шварцу сначала зарулили, млин, там подвал классный, ну, остальных подождали. Фриц и Роммель приперлись, бакланы, у Роммеля труба нехилая, в тряпке, а Фриц, как всегда, с прутом. Приперлись, такие, и давай на Шварца наезжать – мол, на тему его телок знакомых. Тут, смотрим, Мюллер выходит, мокрый весь, раздетый, в майке, млин, а потом младший Борисов и еще кто-то. Они там, короче, на троих эту шварцевскую телку уже раскрутили, а Фрицу и Роммелю ни хрена не досталось. Фриц, такой, заплакал, типа, нас бортанули, все дела, и Зима с ним на пару…

А шварцевская Ленка – клевая… Без лифчика, на фиг, вообще без ничего, в свитере Борисова-младшего сидит, такая, ржет и пиво пьет. Ни фига, говорит, больше не хочу, отвалите, уроды. Роммель сунулся раз, типа, – фигли меня эта щелка посылает? А Мюллер говорит – Роммель, не грузи! Пошли бакланов волосатых отмудохаем, я тебе там сам телку найду!

Дернули мы, короче, еще по стакану, пошли. Я про Оберста позабыл почти, и про то, что башка болит, и про сны дурацкие; зашибись, весело стало, млин!

Дождались шлакоблоков этих, после их вонючего концерта. В садике пива попили, мы с Лосем со Стелкой по очереди сосались. Лось, придурок, обкончался весь, типа, – поехали к Коляну, ко мне, то есть, потому что свободная комната есть. Я, такой, говорю – Лось, ты охренел, в натуре, у меня черепа дома. А Зима говорит – типа, Стелла, млин, на хрена ты с этими чудаками на букву «м» паришься? Ты же раньше сама с панками зажигала. Бросай, ржет, этих бритых, на фиг, поехали со мной, я ради тебя в рэперы пойду!

Все оборжались, короче. Зима – он приколист, охренеть! Из него рэпер, как из меня, млин, Киркоров! А Стелла, такая, прикинь, говорит – я, типа, целуюсь только с патриотами и слушаю только «стрит».

Хорошо так сказала, конкретно.

Тут приперся Томас и сказал, что несколько дятлов с телками через парк идут. Скачут, уроды, с дредами своими вонючими, в шапках вязаных. Небось решили в метро не спускаться, а на проспекте все маршрутки заняты, вот и поперлись, млин, свободную тачку искать.

Был такой момент, словно в башке искрануло. Короче, еще до того, как Томас про дятлов сказал, я заранее это просек. Все до конца, точно в кино ускоренном увидел, с начала и до конца. Как мы их лупим, и как потом удирать придется. В тыкве такая лабуда началась… Не пойму, короче, то ли мы в парке собираемся дятлов мочить, то ли мне все еще снится, будто я, хрен знает где, в фиолетовой грязи совсем других гадов мочу… но я напрягся, млин, шеей подергал, и вроде прошло. Рановато в дурку.

Пересрал даже слегка.

Зашибись, сказал Мюллер, сплюнул и вытащил цепуху свою. Фриц дал мне прут, хотя я сначала не хотел. Поглядел я на Лося, а он бухой уже здорово, бутылки три за мой счет всосал, уродец. Хрен с ним, что пьяный, так еще ботинки мне обоссал, гундос. А Стелка ржет, млин, и Борисова телка тоже. Ленка, кстати, ничего такая, я ее раньше не видел. Я решил, что потом у Мюллера надо будет спросить, где братец Шварца такую откопал. Он же сам урод, прыщавый весь, руки, млин, порезаны, и говорят, что даже в своей спецшколе одни жбаны хватает. Дерется, правда, классно. Помню, как он «динамовцев» мочил…

Их было пятеро, хип-хоповцев этих задротных. Три пацана и две телки. То есть на проспекте их было много, но в этот раз мы большой шоблой не собирались.

– Э, стоять, – сказал Томас.

«Мальчики, не надо», – подумал я.

– Мальчики, не надо, – телки тут же забздели.

– Чо «не надо»? – передразнил Шварц. Он с братом и Фрицем зашел сзади. – Чо «не надо»?

– Дайте нам пройти, мы не хотим проблем, – заблеял волосатик.

– Отойдем, базар есть, – сказал Латыш.

А Томас уже вернулся, там, за сквером, замок с подвала сковырнул. Хороший подвал, теплый, и бомжей нет.

То что надо.



ЗАПАХ КРОВИ



…Пока мы не догадались, что мерзкие аборигены играют с нами в подлую игру. Мы поступали благородно, как свойственно белой расе, но столкнулись со страшной подлостью! Когда десантировались в городе Ящеров, потери личного состава оказались больше двадцати процентов, а нападавших так и не нашли. Многих ребят сожрали кислотные жуки… именно так, сожрали, не дав даже развернуться в оборонительную фалангу. И снова местным аборигенам удалось выйти сухими из воды. Легат назначил расследование, уже через шесть часов в городе Ящеров сбросили турму «черных кавалеров» и комиссию из Бюро развития, но нападавших так и не нашли. Исходя из характера ранений, искали злобных демонов, с клыками, как у ядовитых змей, но это была ошибка…

Я сразу сказал ребятам, что надо было потрясти горожан!

Туземцев выволокли из их ущербных жилищ, потоптали их скотину, пожгли огороды, несколько штук пришлось поставить к стенке, но даже без комиссии стало ясно – не могли эти щуплые красноглазые альбиносы сами такого натворить. Красноглазые альбиносы из города Ящеров – они, во-первых, совсем не агрессивные, в отличие от северных, во-вторых, у них в халупах не нашлось оружия страшнее, чем навозные вилы. Потом на болотах, окружавших город, мы сумели прикончить парочку кислотных жуков, но до полевой лаборатории их не донесли – гнусные твари рассыпались, растеклись, как желе.

Ясно одно – горожанам кто-то помогал.

«Черные кавалеры» мигом повесили каждому туземцу по декодеру и назначили городскую администрацию из числа местных старичков, хотя те не слишком стремились войти в состав правительства. Затем мы осушили болота, где якобы скрывались кислотные жуки. Якобы, потому что никто этого так и не доказал. Мы осушили болота, которые здесь булькали и воняли несколько тысяч лет. Осушили и залили пенобетоном, вокруг города стало сухо и тихо.

Вновь назначенное правительство получило в распоряжение мясные пайки, теплые полы в наспех построенном дворце, вино и даже два списанных мобильных катера. Однако, вместо благодарности, дремучие туземцы пытались протестовать, когда диггеры начали закладку обогатительного комбината и осушение болот. Через декодеры они верещали что-то о грозном боге-Ящере, который не позволит ранить чрево планеты, ибо планета – только его любовница, и больше ничья…

Ничего, заявил тогда легат. Мы их заставим любить порядок. Легат выступил по дальней связи, мы прослушали, а я опять сказал ребятам, что дело не в змеях и не в жуках. И декуриону сказал, что следует скальпировать каждого пятого урода среди горожан, а лучше – каждого третьего, и все станет тихо! Ребята тогда посмеялись, а декурион утащил меня в бот и один на один объяснил, что, поскольку мы несем в этот мир идеи свободы и демократии, то нельзя так прямо высказывать свои идеи, хотя в целом он разделяет и поддерживает, и все такое…

Слабак. Хотя командир он неплохой.

…Медики из Бюро развития забрали всех убитых и раненых из числа первых манипулариев, так положено. Родители и товарищи никогда не будут роптать, все же понимают – нельзя прикасаться к раненым на чужой планете. Особенно если чьи-то челюсти насквозь прокусили пластиновый скафандр, рассчитанный на открытый космос и близкий взрыв ядерного боеприпаса…

В городе Ящеров, вроде бы, мы победили, осушили болота, и горные комбинаты начали добычу цезерия из недр, но тишина длилась до тех пор, пока…

4

ВЛИПЛИ НАТУРАЛЬНО

Не мешайте слабым умирать. Ф. Ницше


Рэперы могли бы ноги сделать. Конкретно могли бы ломануться, но остались. Западло им было перед телками своими обосраться, ну и пошли за нами. Как в кусты зашли, Фриц, такой, прутом сразу одного зафигачил, а потом повалил, на хрен, – и давай ногами. Второй, типа, соскочить хотел, но Шварцы его мигом убрали.

Подножку поставили, в лужу харей ткнули, Мюллер цепью как врежет, ну капец! Зима ему «мартенс» на голову поставил, на щеку, чтобы тот встать не мог, а Томас руки сзади держит…

А дятел этот, второй, здоровый, которого Фриц повалил, вскочил вдруг, граблями машет, млин, Латышу бровь разбил и Роммелю губы. Тут я ему в ноги бросился, младший Шварц руку держит, а старший в щи ему, раз, другой, то ли кастетом, то ли чем, я не видел. Дятел сложился, за харю держится, воет; мы ему еще по жопе надавали. Одна из телок прыгнула на Шварца с ногтями, рожу ему вспорола, дура. Нашла, млин, на кого прыгать!

Шварц ее за волосы взял и так о стену приложил, что больше не царапалась. А Мюллер только кричал, чтобы ножами их не трогали, млин, чтобы на мокруху не подписывались из-за дятлов этих.

Бабы орать начали, а там еще через парк придурки какие-то тащились, но никто не встрял. Так всегда, никто не подходит, на измене сразу, как мочилово заметят. Ильич как-то оборзел, когда мы со «спартаковцами» махались. Начал он, короче, матом орать, ну, на прохожих. Просто так, прикинь, бакланы какие-то шли, взрослые, лет по тридцать, и ни фига! Ильич посылает их, ржет, а они идут, типа, не замечают. А один динозавр с клюкой даже сказал – так их, врежьте им ребята! Это он насчет дуриков московских, мол, не фиг к нам в город ездить! Мы тогда деду, млин, полбутылки «Разина» оставили. Ясное дело, патриот, не засранец какой-нибудь…

Запинали мы этих волосатиков вонючих, даже скучно было. Я маленько пересрал, что Мюллер того козла в луже до смерти замочил, цепью своей. Тот лежит и вообще ни фига не шевелится, мордой в воде, и промокло все у него, свитер, брюки. Роммель еще сверху на нем попрыгал, а Борисов-младший предложил: давайте их обоссым, а Шварц сказал – сперва карманы вывернем.

– Поднимай их! – приказал Мюллер.

«Не надо, ребята…»

– Не надо, ребята! – заскулила рыжая.

– Томас, дай ей в щи, чтобы заткнулась!

Мы их подняли и потащили за ограду, к подвальчику, где замок скинули. А телки их плакали, одна все кричала: мальчишки, ну не надо, ну отпустите… А Зима и Роммель схватили эту дуру за волосы и разбили ей рот. Она стоит и харкает кровью, а Зима ей джинсы начал снимать, придурок! Роммель сказал – будешь орать, сука, навсегда щи испорчу! А Мюллер дал ему поджопник и сказал, чтобы телок не трогали. Рыжая сразу заткнулась, они могли бы свалить, но пошли тоже с нами, почти подгонять не пришлось. Бабы же вечно на измене, что им морду порежут.

Там тоже, за парком, прохожие шли, дятлы всякие, но никто ни хрена не сказал; сделали вид, будто ничего не замечают. Темно уже было, но нам улицу пришлось переходить. Один только раз пацан этот в красной кофте, которому Фриц башку прутом рассадил, сбежать пытался. Вырвался, короче, но Шварц ему перо показал, и тихо до подвала дошли. А когда дошли, оказалось, что тот здоровый, что двум нашим рожи разбил, он, типа, черномазый наполовину или на треть, хрен его разберет. Но не хачик, это точно, а скорее, папашка из ниггеров был.

А Мюллер сказал – пускай наши девчонки домой валят, но Стелла заявила, что останется. А подружка Шварца тоже сказала, что хочет посмотреть. Мы тогда телок в углу посадили и велели Зиме присматривать, а хип-хоперов уродских на колени поставили. Мюллер спросил:

– Что, гомосеки долбаные, ниггеровский музон слушаем?

Все заржали. Этот, что чуть в луже не утоп, в штанах уродских, шепелявит:

– Это не ниггеровская…

– Ах ты, чмо! – Шварц ему в щи как заедет, тот и откинулся.

– А прикид яйца не жмет, собака?

– Сколько вас учить, дятлов, что в нашем городе по улицам в этом говне ходить нельзя?!

– Латыш, дай веревку!

Веревки не было, но на трубах там проволока валялась. Латыш с Роммелем целый моток, млин, принесли. Мы черномазого этого прикрутили, он никакой был. Остальных двоих Мюллер сказал отмудохать, а с этим, мол, еще побазарим, больно наглый. Отмудохали мы их кайфово.

А телок Зима и Роммель предлагали по кругу пустить, рыжая разоралась, короче, в трубу вцепилась, не оторвать, и тут Борисов-младший ей по ребрам ботинком засадил. Я сказал Борисову, что баб бить не полагается, и Лось ему сказал, что он – говно. Шварц-старший сперва на нас с Лосем попер, но Мюллер тоже с цепью выполз, и тот притух, брата своего отозвал, короче.

А рыжая, млин, так и выпала в осадок, лежит и не дышит. Латыш, такой, заржал и говорит Борисову – вот сам жмурика и дери! А Мюллер говорит – на хрен, оставьте эту телку, пока не сдохла. Но она не сдохла, я подошел, посмотрел.

– Что, манда, чуркам давать научилась, а с нами не хочешь? – спросил Фриц и дернул ее за волосы.

Но базарить там не с кем было, глаза у дуры закатились, вся рожа в земле и стеклом порезанная, а потом еще ее стошнило. Стелла ильичевская сперва хихикала, а потом сказала, чтобы рыжую не трогали, потому что у нее припадок. Никто ее и не собирался трогать; очень нужно с заблеванной дело иметь!

А вторая, тощая, запела, что все сделает, лишь бы не били. Зашибись, сказал Лось, да кому ты нужна, Аура. Поставил ее на колени тоже. У этой дуры все краски ее по роже потекли, некрасивая стала, и сережка одна порвалась вместе с ухом. Это Роммель, дурак, постарался. Они с нее содрали куртку, потом Шварц сказал, чтобы сняла майку сама.

«Снимет», – подумал я.

Она, млин, заплакала опять, но сняла. А Мюллер снова прогнал такую тему, чтобы ее не трогали. Он как почуял, Мюллер, что пора было валить. Обычно Мюллера все слушали, особенно без Ильича, но сегодня с нами были Борисовы-придурки, им Мюллер по фиг, а Зиме и Роммелю бабу обещали. Если бы Мюллера послушали, млин, не влипли бы в такое дерьмо. Я снова увидел заранее, но ничего не сказал. Мне было интересно поглядеть, чем все кончится.

Натурально ведь влипли.

Я тоже хотел сказать нашим, что уродов мы отлупили и пора сваливать по домам. Но не сказал, мне же тоже поглядеть хотелось, как Мюллер этого полуниггера допрашивать будет. Но дура эта, тощая, сама раздеваться начала, мы с Лосем, такие, переглянулись и офигели. Я так ее вообще трогать не собирался, очень мне нужно; мне Стелла подмаргивала, что вместе поедем! Но Томас и младший Шварц совсем с катушек соскочили, как гопота голимая.

Шварц приказал, чтобы она раком встала, а потом – чтобы сиськами трясла. Я Шварцу сказал, что баб трогать нельзя, но он меня не слушал. Тут черный этот баклан очнулся, из проволоки как-то вывернулся, но Фриц ему прутом опять по кумполу дал, и все заржали. И часы у этого баклана с руки снял, и ремень хороший, кожаный. А Мюллер сказал – оторви ему пуговицы на его сраных штанах растаманских, пусть с голой жопой останется.

Сиськи у нее ничего, такие, были. Она на девчонок наших уставилась, думала, что они заступаться начнут. Но они только пиво тянули и молчали. Потом Томас ей дал по роже, несильно, сказал, чтобы разделась догола и чтобы отсосала у всех по очереди. Она заблеяла что-то, типа, не умеет, и что принесет нам денег, куда скажем, а Шварц сказал – прикинь, она стебется над нами! Тогда она упала, а Зима рядом сел и стал ее, мудак, успокаивать, гладить стал. А старший Шварц, млин, ему говорит – ты опух, что-ли, тащишься от ее скулежа? Если не можешь ее заставить взять в рот, так отойди, дай другим!

Мы с Лосем отошли и закурили. Надо было делать ноги, но западло делать ноги при всех. Я решил ждать. Тыква разболелась от их воя, ни вздохнуть, ни пернуть. И снова почудилось, словно я в железных ботинках по кровище шлепаю…

А телка эта все ревет и повторяет – мальчики, ну не надо. И жопа у нее в окурках, грязная вся. А вторая, млин, тоже очухалась и снова реветь начала, дергается, как в припадке. Хотела уползти, но Роммель ей на пальцы встал, говорит – ты куда, сука? Она мордой вниз легла и больше не рыпалась. Я сказал Роммелю, чтобы ее не трогал, что баб трогать – западло. Он сперва погнал пургу, типа, про мудаков, которые его учить будут, но Лось его спросил – ты кого мудаком назвал? Роммель – малолетка еще, а борзеет не по делу. Слушать должен старших, а не возбухать!

А Лось ко мне подошел и тихо так в ухо пыхтит, что не нравится ему все это и что рыжая ни хрена не отдышалась и вся в блевоте; как бы, правда, на мокруху не попасть…

Я ничего не успел ответить, а Шварцы оба, уже с телки джинсы и трусы стянули, а Томас лифчик ей порвал. Она голая осталась, стоит, синяя вся, руками закрывается и воет. Шварц толкнул Роммеля и сказал, что тот первый. А Роммель никогда не пробовал, пересрал, стоит перед ней, красный весь, и не знает, что ему делать. А Томас ржет и не может остановиться.

Орали все, как придурки, и не услышали, что там на улице. Видать, кто-то из жильцов ментовку вызвал. Я не стал вязаться со Шварцем, потому что уже чуял, чем все кончится. Никто никого трахать не будет, а придется валить, и как можно скорее…

Короче, я как чуял, что западло вылезет. Заревело сверху, там дверь наперекос висела. Латыш ближе всех к лестнице стоял, он первый увидел, что ментовский бобик причалил, и надо ноги делать. Мы ломанулись, но младший Шварц и Зима не успели. Мы с Лосем рванули через парк, напролом, отдышались в каком-то дворе. Уже темно было, и фонари не горели.

Сидим, короче, слышим – топает кто-то. Оказалось – Мюллер. Лось говорит – стоять, придурок! А Мюллер, такой, – как завопит, типа, на хрена пугать! Мы заржали, но невесело было, из меня уже пиво все вылезло, холодно стало, зубы, млин, стучат, и ноги промокли.

«Фриц и бабы убежали», – подумал я.

Мюллер сказал, что Фриц и Латыш с бабами убежали через второй выход; там дальше был лаз, а Зиму и дурака Борисова повязали. Ничего сделать было нельзя, млин, сапогами запинали, волки позорные, хари им разбили. Лось сказал – вот суки, фигли делать теперь? А Мюллер, такой, помолчал и говорит – это все херня, хуже другое. Одна из шалав растаманских, оказывается, с Зимой в параллельном классе раньше училась, млин.

Ну, мы не сразу воткнулись, а потом меня эта фишка зараз прибила. И Лось тоже офигел, зубами стучит. Мы, такие, спрашиваем – а какого хрена этот мудак раньше молчал? Мюллер говорит – а он ее разглядел только при свете, когда в подвал пришли.

– Это капец! – заблеял Лось. – Зима и Роммель рядом живут, разом мудаков повяжут!

– Да всех повяжут, не парься! – Мюллер сплюнул и закурил. – По хатам лучше не соваться.

– Думаешь, Зима всех продаст? – спросил я.

– А тебе яйца сапогами заплющат, посмотрю, как запоешь!