Хорхе Луис Борхес
Алгорифма
ФИГУРА УМОЛЧАНИЯ
Внимательно читая Борхеса, я не нашёл у него ни одного упоминания о России или СССР, при этом весь остальной земной шар так или иначе представлен в его прозе и поэзии. Впору бы печально вздохнуть, но печалиться рано. Вдруг это — фигура умолчания? С этой фигурой мы имеем дело не где-нибудь, а в самой Библии. Из древних народов лишь славяне в ней ни разу не вспомянуты, как будто их в то время и не было на земле. Скифы, ближайшие соседи славян, в Библии упоминаются два раза: «Нет ни варвара, ни Скифа» (Колоссянам: 3,11). «Которые, если бы и перед Скифами говорили, были бы отпущены не осуждёнными» (2 Маккавейская: 4,47), а о славянах — ни слова! Да как же так? Кто-нибудь когда-нибудь задавался вопросом, почему славян нет в Библии? Чтобы дать на него исчерпывающий ответ, надо любить эту книгу, внимательно читать её, желательно, каждый день в течение всей жизни. Между прочим, отсутствие славян в Библии — не единственная фигура умолчания.
В Книге книг есть такие редкие слова как «асфальт» (Исход: 2,3) или «кузнечик» (Екклесиаст: 12,5), а вот гораздо менее редкого слова «конопля» я в ней не нашёл, хотя искал внимательно. Но это не значит, что данный денотант в священном писании не определён. Просто у него другой денотат. Вместо слова «конопля» в Библии имеется слово «терние», хотя наряду с эвфемистическим оно употребляется и в прямом значении. Когда я это понял и нашёл своей догадке множество подтверждений, то логично было с моей стороны допустить: а вдруг этноним «славяне» тоже эвфемистически переименован? Моя догадка подтвердилась: в Библии Славяне именуются… Халдеями! При этом следует учесть, что Халдеи было две: древняя, из которой вышел Авраам Фаррович Еврей со семейство (Бытие: 11, 31), и новая Халдея — Месопотамская. Вот что сообщает о ней пророк Исаия: «Вот земля Халдеев. Этого народа прежде не было; Ассур положил ему начало из обитателей пустынь. Они ставят башни свои, разрушают чертоги его, превращают его в развалины» (Исаия: 23,13). Противоречия никакого нет, если принять гипотезу о существовании двух Халдей, древней и новой. Так вот, новой Месопотамской Халдеи давно уже нет, а древняя Халдея, родина Авраама, никуда не делась. Заглянул я как-то в слово «Киев», а там… Судите сами: АВЕИКМОУХЫ
Вiки iв
I мае мовк
Кiй кiiв,
Вiвкам всiм вовк.
Вскоре возникло понимание, что не я первый догадался, что к чему в этом вопросе. Глубоко не случайно, что имени «Россия» ни разу не встречается в творчестве Бодлера (за исключением один раз употреблённого экзотизма «Сибирь»), но, как я это доказываю, оно замещено в его стихах эвфемизмами «гигантка», «колдунья». В конце концов выяснилось, что всё творчество Бодлера так или иначе посвящено России, что поэт, оказывается, знавший русский язык как родной, писал свои стихи сначала на нём, и только потом сам переводил их на французский, опубликовав, однако, одни лишь французские со-оригиналы (впрочем, их русские со-подлинники вполне восстанавливаются по зачинам), а из своего знания русского языка сделав великую и страшную тайну. Для чего? Здесь мы имеем дело даже не с художественным приёмом, а с символом веры, укладывающемся в три слова: «Верую, что расшифрует!»
Так что, размышляя над отсутствием упоминания о России в творчестве Борхеса, я уже имел два прецедента, названных здесь фигурой умолчания, и вполне рассчитывал на успех, предполагая, что эту же фигуру употребляет и Борхес. Кстати, в его творчестве кроме темы «Россия» есть ещё одна запретная тема — «Бодлер». Из великих поэтов Франции Борхес упоминает Гюго, Верлена, Малларме, Валери и… ни слова о Бодлере. И это притом, что город Буэнос Айрес, неоднократно воспетый Борхесом, является в некотором смысле семантической калькой фамилии «Бодлер» — оба имени допустимо перевести на русский как «хороший воздух» или «свежий ветер». Фамилия «Бодлер» на шампанском диалекте французского языка этимологизируется словом «меч». Разве случайно, что меч, шпага или нож наряду с лабиринтом и зеркалом — эмблема и лейтмотив индивидуального стиля Борхеса? Мог ли Хорхе да не знать, что родился в городе-Бодлере? Вот этого я утверждать никому не позволю! Здесь другое: тема Буэнос-Айреса, родного города поэта, по замыслу Борхеса прикровенно исполняет пророчество Апокалипсиса: «Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы» (Откровение: 19,15). Только из уст Борхеса исходит не Бодлер, сиречь: Меч, а Буэнос Айрес, сиречь: Бодлер, сиречь: Меч. Мне оставалось совсем немного до того, чтобы сделать логичное при таком направлении мыслей допущение: а вдруг и Борхес, как Бодлер, тайно в совершенстве владел русским языком, писал на нём стихи, а публиковал только их автопереводы на испанский? Иными словами: не усвоил ли Борхес символ веры Шарля Бодлера: «Верую, что расшифрует!»? Я теперь сформулирую без обиняков: тогда кем должен был почитать сам себя Хорхе Луис Борхес — не испанским ли Шарлем Бодлером? Вот ведь как ставится вопрос.
Во вступительном стихотворении к «Цветам зла» («К читателю») Бодлер употребляет словосочетание «Сатана Трисмегист» — то есть, по-гречески: трижды величайший:
Сатана Трисмегист, искушая наш мозг,
Обещает нам рай, избавленье от боли…
Этот химик хитёр! И металл нашей воли,
Чуть забрезжит соблазн, тут же тает как воск.
Почему Бодлер так именует Сатану? Ответ теперь напрашивается сам собой: потому что Денница должен родиться трижды: сначала как вечерняя звезда, затем как ночная, и только потом как утренняя. Трижды рождаясь, Люцифер проживает три жизни поэта и сверкает самой яркой звездой на литературном небосклоне. Откуда, спросите, такой сюжет? А из словосочетания «вечерняя звезда»: АВДЕЗИМНОРХЧЫЮЯ: «Звезда вечерняя — это и звезда ночная, и звезда утренняя — Венера». Данная анаграмма представляет собой конспект композиции сонета, выводимого из того же букворяда:
Сверкаю в черни я,
Свет не тая,
Звезда вечерняя,
Да, это я!
Сыно-дочерняя
Душа моя.
Поэт не черни я,
Не мужичья.
Звездой ночною вдруг
Я становлюсь.
Пусть станет мною друг,
Вот удивлюсь!
Звездою внутренней
Взойду в нём утренней.
Сказать по правде, к такому пониманию я пришёл не сразу, зато когда прозрел, тотчас же перепроверил догадку на ещё не переведённых стихотворениях Борхеса и получил убедительнейшее подтверждение своему открытию. Да, Борхес — русский поэт, сделавший из своего знания нашего языка тайну по тем же мотивам, что до него и Бодлер: он верил, что будет расшифрован Звездою утренней. Я употребляю слово «расшифрован», потому что речь действительно идёт о криптографии, чего сам Борхес и не скрывает — смотри его сонет «Тайносказание» в моём изводе и комментарий к нему. Он перенимает у Бодлера криптографический метод. У этого метода есть данное Борхесом название на испанском: «Lа cifra», что подразумевает двоякий перевод на русский: «цифра» и «шифр». Название последней поэтической книги Борхеса, следовательно, можно осмыслить как «шифр, поверяемый цифрой». Не сразу пришло понимание, что этот смысл можно передать по-русски одним словом — «Алгорифма», то есть: рифма, поверяемая алгоритмом. В теории перевода данный приём называется конкретизацией, которому противостоит операция генерализации. Не всякое рифмическое созвучие является алгоритмом, а только максимально точная, так называемая парнасская рифма, принятая во французском стихотворном каноне. Если требования этого канона распространить на русскую поэзию… А что — перебьёт меня читатель — разве русский стихотворный канон менее строг? Да, отвечу я как специалист в стихосложении, специально занимавшийся этим вопросом. Так вот, если французский стихотворный канон распространить на русский язык, мы получим поэзию нового типа, хотя всё новое — это хорошо забытое старое. Новизна его состоит в том, что, используя алгорифму, можно по двум строчкам зачина (а иногда даже по одной!) воссоздать весь текст. Благодаря алгорифме происходит самосборка поэтического произведения. Впервые этот метод использовал Бодлер в зашифрованном разделе «Обрывки». Борхес не только перенимает, но и творчески развивает метод Бодлера. Большинство его стихотворений из сборника «Lа cifra» представляют собой центон (лат: лоскутное одеяло), состоящий из зачинов стихотворений, которые, будучи правильно переведены на русский, саморазворачиваются в сонеты. Задача воссоздателя — перевести не центон (что возможно, но он будет иметь лишь вспомогательное значение), представляющий собой верлибр, что не очень трудно (хотя в некоторых случаях весьма нелегко), а извести из каждого «лоскута» центона по зачину и развить его в сонет. Перевод поэзии и извод, следовательно, суть две разные целевые установки. Первая ставит своей целью донести до читателя все красоты оригинала, вторая — реконструировать по зачину соответствующий авторскому замыслу макрообраз стихотворения.
Иногда алгорифма является способом обмануть цензуру. Борхеса не допустили бы к печатному станку, если бы он хоть где-либо намекнул о своей нелюбви к английскому языку. Напротив, его творчество изобилует комплиментами английской и американской литературе. Он даже пишет два стихотворения на английском. Он хорошо знает, что англоговорящая Америка не может жить без комплиментов, как наркоман без наркотика — и щедро дарит их один за одним. Здесь мы имеем нечто прямо противоположное фигуре умолчания, связанной с именем «Россия». Как следствие Борхес становится самым прославленным литератором своего времени, почётным доктором престижнейших западных университетов и лауреатом бесчисленных литературных премий, кроме Нобелевской, которую он намеренно отказался принять, предложив нобелевскому комитету благовидный предлог, чтобы его имя исключили из числа кандидатов в номинанты — демонстративно берёт литературную премию у чилийского диктатора Пиночета. Если бы Борхес поступил иначе, то попал бы под предопределение, содержащееся в имени «Чернобыль»: БЕИЛМНОРХЧЫЮЯ
Не было лучемора Чернобыля,
Но учения минобороны.
Лауреату же премии Нобеля
Саркофаг готов вместо короны.
Вообще Нобелевская премия существует исключительно для того, чтобы щекотать эрогенные зоны мисс Америки. Почему её не дали, например, мне, если не как литератору, то как учёному, когда я в 1987 году, защитив кандидатскую диссертацию, сделал фундаментальное открытие в филологии — в одиночку создал научный метод стихотворного перевода? А теперь я этой премии не возьму, даже если предложат, по той же причине, по какой от неё отказался Борхес — я не хочу быть в одной компании с гомосексуалистом Горбачевым, виновном в геноциде против своего народа. А Нобелевская премия приказала долго жить. Авторитет её непоправимо подорван.
Итак, на экзотерическом уровне Борхес демонстрирует ледовитое презрение к русской культуре и пышно славословит литературу англо-американскую, а на эзотерическом наблюдается совершенно обратная картина: чувство негодования по отношению к английскому языку, этой сине-зелёной водоросли, уничтожающей всё живое в лингвосфере планеты, и обожествление языка русского, как самого древнего языка человеческого рода, языка Авраама, языка Адама. Не мог Борхес, будучи аргентинцем, любить Великобританию, особенно после войны за принадлежащие Аргентине Мальвинские острова, оккупированные Англией, а будучи испаноязычным литератором — уважать Великобританию за унижение Гибралтаром — отобранной у Испании скалой, этим колониальным владением бывшей владычицы морей в Европе. Так что, славословия Борхеса англо-саксонской культуре, мягко говоря, неискренни. Ох уж этот мадридский двор… Бойтесь гишпанцев, хвалы возносящих!
Не мог Борхес не знать, что при простой перестановке букв Jorge Luis Borges его имя даёт анаграмму: «Eres rojo, Jorge, eres ruso» — «Ты красный, Хорхе, ты русский». Между прочим, на русском его полное имя «Хорхе Луис Борхес» даёт анаграмму: «Борис плохо перевёл Борхеса». Имеется в виду Борис Дубин, проживающий в Москве, чьи переложения стихов великого испаноязычного поэта действительно топорное ремесленничество, понижающее художественную ценность оригиналов вплоть до их полной эстетической дискредитации.
В настоящем сборнике читателю предлагается подборка избранных стихотворений Хорхе Луиса Борхеса (Георгия Лукича Градова!), часть которых является переводами, часть — изводами, а часть имеет смешанную природу: извод одновременно обладает ценностью автоперевода.
Вадим Викторович Алексеев
АЛГОРИФМА
РОЗА И МИЛЬТОН
О, розы, безымянные в веках,
Уходят в вечность ваши родозвенья,
Я лишь одну спасаю от забвенья
В нетленных поэтических строках.
Да не иссушит ветра дуновенье
Росу на благовонных лепестках
Последней розы, что держал в руках
Слепой поэт — о скорбное мгновенье!
Тот сад, где розы Мильтона цвели,
Уже, быть может, стёрт с лица земли,
Лишь над одной я отвратил угрозу.
Пусть это самый хрупкий из цветков,
Я воскресил из темноты веков
Глубокую, невидимую розу!
EVERNESS
Одной лишь только вещи нет — забвенья.
Господь, спася металл, хранит и шлаки,
И плевелы исчислены, и злаки,
Все времена и каждое мгновенье.
Всё обратимо: сонмы отражений
Меж двух зеркал рассвета и заката
Хранят следы твоих отображений
И тех, что отложились в них когда-то.
Любая вещь останется нетленной
В кристалле этой памяти — вселенной,
Где мыслимы любые расстоянья.
Ты здесь бредёшь по долгим коридорам,
Не знающим предела, за которым
Увидишь Архетипы и Сиянья.
RELIGIO MEDICI
Спаси меня, о, Господи, взываю
К Тому, Чьё имя — звук пустой, и всё же,
Как если бы Ты слышал это, Боже,
Лишь на тебя с надеждой уповаю.
Дай мне защиту от себя. Об этом
Тебя просили Браун, Монтень, а также
Один испанец. Господи, вот так же,
О, Всемогущий, сжалься над поэтом!
Спаси меня от жажды смерти. Дважды,
Поскольку нет возврата человеку,
Нельзя войти в одну и ту же реку
В неё уже вступившему однажды,
Пускай мне смерть навек закроет вежды,
Не от неё спаси, но от надежды.
J. M
Есть улица, есть дверь, есть номер дома,
Звонок… Образ утраченного рая,
Который помнить, даже умирая,
Я буду… Звук шагов твоих. Ты дома.
Мой каждый день заполнен был тобою,
Там ждал меня твой голос долгожданный…
И у меня свой рай был первозданный.
Что было, то, пройдя, стало судьбою.
Не избежал я своего удела:
Чтец слеп, памяти цепкой ослабленье,
Литературой злоупотребленье…
Желанье смерти мною завладело.
Дождём плиты могильной омовенье,
Где две абстрактных даты и… забвенье.
Я
Таинственное сердце, мозг, потоки
Незримой крови в венах, Стикс и Лета
Внутренностей, костистости скелета
Под дряблой кожей — к телу дни жестоки…
Всё это я, но кроме плоти тленной
Я также память о мече старинном
И огненном светиле, в мрак низринном,
Рассеивающимся во вселенной.
Я видевший когда-то наяву мир,
Теперь ослеп. Знаток обузой ставших
Книг и гравюр, от времени уставших,
Завидую я тем, кто уже умер.
Как странно быть в печальном доме этом
Слова перебирающим поэтом.
* * *
1
Мир больше не подробен. Отлучённый
От ставших недоступными мне улиц,
Любимых различать я не могу лиц,
Слепец, руками видеть обречённый.
От книг осталось то, что сохранила
Забвенья форма — память. Содержанье
Не помню, лишь формат… Неудержанье
Досадно — Мнемозина изменила!
Неровность на полу подстерегает
И каждый новый шаг чреват паденьем.
Вновь нет рассвета вслед за пробужденьем.
Слепец иначе время постигает…
Лишившийся событий, мир стал пресным
Однообразным и безынтересным.
2
С рожденья моего несу я бремя:
И чайной ложкой и большой черпалкой
Обкрадывает мелочное время
Моё плохое зренье. Шарю палкой…
Дни прожитые сильно подточили
Букв контуры и лиц, любимых мною.
Чтеца с библиотекой разлучили…
Ослепшие глаза тому виною.
Цвет голубой и алый — за туманом,
А зеркало предметом серым стало.
Со вздохом констатирую устало:
Двойник мой в нём был зрительным обманом.
Теперь я вижу только сновиденья
И слепну сразу после пробужденья.
ПРОБУЖДЕНИЕ
И прянул свет! Кружась в сознанье спящем,
Обрывки снов к былому сну восходят,
И вещи неминуемо находят
Свои места в постылом настоящем.
Мне грезились: миграции сквозь время
Птиц и народов, орды, легионы,
Рим, Карфаген, руины, казни, троны,
Всех прошлых лет мучительное бремя!
А вот и возвращается сегодня:
Моё лицо, мой голос, ноги, руки,
Цвета и формы, запахи и звуки,
И память — наказание Господне!
Довольно снов — в одном из пробуждений
Увидишь мир без этих наваждений.
ОН
Ты — слеп. Твой взор сожжённый ненавидит
Палящий диск, зияющий зловеще.
Теперь ты лишь ощупываешь вещи.
Он — свет, отныне чёрный. Он всё видит.
Мутации луны, капель клепсидры,
И то, как отдают земные недра
Свой скудный сок корням упорным кедра.
В нём рдеют тигры и чернеют гидры.
Как скопище несметных повторений,
Глядящихся в своё отображенье,
Он — сущего живое отраженье
И каждое из Собственных творений.
Я звался Каином. Познав мои страданья,
Господь украсил адом мирозданье.
УГРЫЗЕНИЕ
Я совершил тягчайший из грехов,
Я не был счастлив. Нет мне оправданья.
Извёл я годы, полные страданья,
На поиски несбыточных стихов.
Родители мои меня зачали
Для тверди, влаги, ветра и огня,
Ласкали и лелеяли меня,
А я их предал. Горше нет печали.
Проклятье мне. Я тот, кто дал созреть
В своём уме, очищенном от чувства,
Обманчивым симметриям искусства,
Я их взалкал, а должен был презреть.
Пускай я проклят с самого зачатья —
Веди меня вперёд, моё проклятье!
КОСМОГОНИЯ
1
Пока ещё ни мрака нет, ни света,
Ни времени, ни точки для отсчёта
В безмерности, ни нечета, ни чёта,
Ни ветхого, ни нового завета.
Но всё уже, предсуществуя, длится:
Слух порождает ухо, око — зренье,
Пространство — вечность… Формы сотворенье,
Которая в трёхмерности гнездится,
А память — гераклитово теченье,
Дарующее сны в него ушедшим…
Грядущее останется в прошедшем.
Петра неотвратимо отреченье —
Как быстро клятву он свою забудет!
Иуда сумму взял. Уже всё будет.
2
Ещё нет будущего. Нет
Ни тьмы, ни света, ни начала
Нет ни конца. Звёзд и планет
Вокруг светил не заключала
Ещё вселенная. Монет
В кармане горстка не бренчала
Ещё Иудином. Сонет
Слава ещё не увенчала.
Но настоящий уже миг
Есть, значит есть и ока миг,
И ухо мира различило
Уже гул всех будущих книг.
Уж гроздья брошены в точило.
Их кровь стекает. Мир возник.
3
Ни хаоса, ни мрака. Мрак взыскует,
Глаза, чтоб видеть; в тишине звучанье —
Слух, дабы слышать; нечто — окончанье
Небытия. Уж зеркало ликует.