Хорхе Луис Борхес, Адольфо Бьой Касарес

Киносценарии: Окраина. Рай для правоверных

Вступление

Два сценария, составляющие эту книгу, целиком подчиняются – так, во всяком случае, задумывалось – различным законам условности, принятым в нынешнем кинематографе. Берясь за дело, мы не ставили перед собой новаторских целей: пробовать силы в каком-то жанре и тотчас экспериментировать в нем – это казалось нам полным безрассудством. Так что читатель найдет на этих страницах вещи вполне предсказуемые: и boy meets girl, и happy ending[1] или, как говорилось в послании к «великолепному и непобедимому господину Кангранде делла Скала»,[2] tragicum principium и comicum finem, то есть опасные приключения и счастливый конец. Весьма возможно, законы эти небесспорны, но мы убедились на собственном опыте: фильмы, которые нам самим запали в душу – скажем, ленты Штернберга или Любича, – сделаны именно по этим правилам, отчего они явно выиграли.

В наших комедиях много условного, в том числе характеры героя и героини. Хулио Моралес и Элена Рохас, Рауль Ансельми и Ирен Крус – прежде всего персонажи-символы или функции, полые и податливые формы, в которые может юркнуть зритель, чтобы самому стать участником захватывающих событий. Они лишены остроиндивидуальных черт, поэтому ничто не мешает каждому отождествлять себя с ними. Они, разумеется, молоды, конечно же, красивы, им не занимать благородства и отваги. Психологическая сложность здесь была бы неуместна. Есть и герои-неудачники: в «Окраине» это Фермин Сориано, в «Раю для правоверных» – Кубин.

Действие первого фильма разворачивается в конце XIX века; действие второго – во времена, близкие к нашим. Если считать, что местному и временному колориту дистанция идет на пользу, то в первом сценарии он, бесспорно, окажется более ярким и эффектным. Ведь теперь, в 1951 года нам легче судить, какие именно черты были самыми характерными для года 1890-го, чем угадать, каким увидят в будущем этот самый наш 1951 год. С другой стороны, настоящее никогда не производит столь сильного и волнующего впечатления, как прошлое.

В «Раю для правоверных» пружина действия – погоня за деньгами, в «Окраине» – соперничество, потребность помериться силой. Последняя тема предполагает героев нравственно более высоких, хотя мы и боролись против соблазна идеализировать их; так что в сцене встречи чужака с парнями из банды Вибориты, надеемся, нет недостатка ни в жестокости, ни в низости. Разумеется, оба фильма романтичны – на манер повествований Стивенсона. Суть их – страсть к приключениям и, пожалуй, некая, пусть и смутная, тоска по эпическому. В «Раю для правоверных» романтическая нота по мере развития действия усиливается; мы рассудили, что финальный пафос поможет сгладить, уравновесить некоторое неправдоподобие событий, с чем иначе трудно было бы смириться.

В обоих фильмах присутствует мотив поиска. И тут хотелось бы напомнить, что в старых книгах поиск непременно венчался удачей: аргонавты заполучили золотое руно, а Галахад – святой Грааль. А вот в новое время, наоборот, привлекательной невесть почему стала идея бесконечного поиска или поиска некой вещи, которая, будучи найденной, приносит несчастье. К., землемер, так и не попадает в замок, а Белый кит губит всякого, кто с ним сталкивается. В этом смысле «Окраина» и «Рай для правоверных» – вполне созвучны настроениям нашей эпохи.

Вопреки мнению Шоу, который утверждал, что писатели должны, как чумы, бежать сюжетов, мы всегда полагали: хороший сюжет – вещь первостепенно важная. Скверно то, что любой сложный сюжет непременно грешит искусственностью; без эпизодов, направляющих и объясняющих развитие действия, обойтись никак нельзя, а они порой восторга не вызывают. И в наших фильмах – увы! – отдана дань этим обременительным требованиям.

Что касается языка, то мы попытались сотворить некое подобие народной речи – но не столько на лексическом уровне, сколько на интонационном и синтаксическом.

Чтобы облегчить чтение, мы смягчили или даже изгнали из текста сценариев ряд технических терминов и не придерживались правила расположения текста в две колонки.

До сих пор, читатель, мы излагали логические обоснования нашей работы. Но имеются и другие стимулы – эмоционального характера-, и кажется нам, они-то и сыграли тут главную роль. Мы склонны думать, что сочинить «Окраину» нас побудило в первую очередь горячее желание хотя бы таким образом отдать долг городской окраине – за подаренные нам вечера и ночи, за легенды о храбрецах, за ту непритязательную и дивную музыку, которую до сей поры помнят гитары.

Х.Л.Б. – А.Б.К.

Буэнос-Айрес, 11 декабря 1951 г.

Окраина

На экране крупным планом возникает лицо. Затем камера чуть отступает: именно так должен выглядеть современный злодей – слегка полноват, волосы зачесаны назад и смазаны бриллиантином, ворот рубашки распахнут, на лацкане пиджака какой-то значок. Потом камера разворачивается и останавливается на другом лице – интеллигентном, невыразительном: заостренные черты, вьющиеся волосы, очки. Камера опять делает поворот и показывает лицо Хулио Моралеса. Это лицо должно резко отличаться от двух предыдущих; оно отмечено печатью старомодного достоинства. Перед нами пожилой, седовласый человек.



Все трое сидят в баре. 1948 год. Слышатся пронзительные звуки бравурного марша. Толстый злодей зачарованно смотрит на улицу. Мы видим проезжающие мимо автобусы, автомобили, грузовики. На одном из грузовиков и установлены динамики, из которых льется музыка.

Голос Моралеса (спокойный и твердый). Только не думайте, что и тогда была вся эта суета. Тогда люди жили спокойно, размеренно. Скажу, к примеру, что стоило кому из другого района забрести сюда, это тотчас замечалось. Вот так-то. Я помню, как тут появился Фермин Сориано из Южного квартала. Я зашел в лавку – скоротать время, потому что собирался прогуляться с Клеменсией Хуарес.

Камера останавливается на руках Хулио Моралеса, играющих стаканом с сачгрией. Крупным планом – стакан; потом мы видим лавку, какой она была в девяносто каком-то году прошлого века. Моралес – парень лет двадцати, темный костюм, из кармана пиджака торчит платочек, на голове мягкая шляпа. Он ставит стакан на стойку и выходит на улицу.

Тот момент, когда Моралес мысленно возвращается в прошлое, может быть отмечен, скажем, переменой музыкального фона: марш уступает место аккордам милонги.



Моралес шагает по насыпи вдоль пыльной улочки с канавами по бокам. Видны низенькие дома, глинобитные стены и какие-то пустыри. Час сиесты. В узкой полоске тени спит собака. На углу стоит бандит Виборита со своей шайкой. Все одеты наполовину по-деревенски, наполовину по-городскому. На некоторых – широкие штаны-бомбачи и альпаргаты, кое-кто босиком. В большинстве своем это метисы и мулаты. (В первой сцене из прошлого хорошо было бы представить типично креольские персонажи.) На противоположном углу сидит на плетеном стуле с высокой спинкой и греется на солнышке негр; у него вид старого разбойника, выжившего из ума. Он словно замер в экстатическом созерцании. Моралес хочет пройти мимо.

Один из парней. Что это ты, Хулито, забываешь старых друзей?

Виборита. Давай поскучай и ты с нами чуток.

Моралес. Ну если только чуток, Виборита.

Прыщ (парень с лицом недоумка, в низко надвинутой на лоб шляпе. Говорит с детской непосредственностью и наивностью). А вон идет человечек, будет нам потеха.

Он указывает пальцем в сторону Фермина Сориано, который, появившись из-за ближайшего угла, приближается к ним по улице. Это молодой человек довольно подозрительного вида. Одет он как окраинный щеголь: черная шляпа с загнутыми полями, шейный платок, двубортный пиджак, брюки французского покроя с тесьмой, туфли на высоких каблуках.

Моралес (недоумку, изображая нерешительность). Ну-ка, Прыщ, ты ведь у нас мастак на такие дела, поди займись им.

Виборита (тотчас подхватывая игру). Давай, давай, Прыщ, ты у нас дошлый зверь.

Кто-то из парней. Иди, Прыщ.

Другой парень. Ура Прыщу!

Другой. Виборита знает, что говорит. Прыщ из нас из всех самый храбрый.

Другой. Смелей, Прыщ! А мы тут в сторонке постоим, чтобы было кому потом твои косточки собрать.

Прыщ (с тревогой). А если он не струхнет?

Моралес. Поди к дяденьке столяру, пусть тебе сабельку вырежет.

Виборита. Да ты только ему свою рожу покажи и сделай «фу-фу» – улепетнет без оглядки.

Другой (подхватывая). А ведь кое-кто называет Прыща Смелой Мухой.

Прыщ (храбрясь). Ладно, парни, я пошел. Только вы, это, далеко-то не отходите, а?

Остальные. Дорогу Прыщу!

Прыщ подходит к чужаку. Останавливается перед ним.

Прыщ. А я тут охрану несу. Покажите-ка пропуск, ну, дозволенье ходить по этой вот дорожке.

Чужак глядит на него с любопытством. Потом натягивает ему шляпу на нос да еще переворачивает ее задом наперед.

Фермин Сориано (строго). Ба! Да ты уже назад повернул! Вот и ступай себе, ступай, откуда пришел. Прыщ (покорно). Еще насмехается!

Прыщ медленно возвращается назад. Фермин Сориано подходит к компании. Парни окружают чужака с улыбочками, словно оценив его остроумие.

Виборита. Извините, шеф. Никак этот невежа повел себя с вами неучтиво?

Сориано (жестко). Хотел, да я подрубил ему хвост.

Виборита (горячо). Так и надо. Позвольте поздравить вас!

Протягивает ему руку. Еще один парень делает то же.

Только поимейте в виду, что паренек этот вины не несет, просто на него столбняк находит, как увидит чужака. (Быстро, наклоняясь к Сориано) Сеньор ведь не из местных?

Сориано (с вызовом). Из Сан-Кристобаля, что в Южном квартале, к вашим услугам.

Виборита (присвистнув). С Юга! (Обращаясь к Моралесу) Говорит – с Юга! (К Сориано) Не в обиду вам будет сказано, но те районы, это да! Там умеют жить, там ценят настоящих людей, там земляки наши благоденствуют.

Моралес собирается уйти. Виборита останавливает его. Моралес смотрит на окно дома, что стоит по другую сторону улицы. Камера показывает окно. Из-за занавески выглядывает девичье лицо. Это Клеменсия, тайком наблюдающая за происходящим. Потом камера возвращается к негру, который сидит на своем стуле, бесстрастно следя за событиями.

Парень, протянувший чужаку руку. Это пример для нас, северян, парень. Ведь тут что творится – стыд один!

Виборита. Точно. Если сказать по-простому, грубо: людишки совсем обнаглели. Вы и спичку зажечь не успеете, как наткнетесь на шайку баклушников – пугают прохожих, да и обидеть могут, чего уж греха таить. (Поворачивается к парню, который протянул руку Сориано) Этого-то сеньора небось не тронут, он ведь из тех, кто умеет заставить себя уважать.

Сориано (презрительно). Да, я знаю, как заставить себя уважать, но вот драться с первым встречным пустоплясом нипочем не стану.

Виборита. Так и надо. Человек должен с понятием себя вести. В особенности это вас, южан, касается, вы ведь в полном подчинении у дона Элисео Рохаса, икнуть без его позволения не смеете.

Сориано. Дон Элисео Рохас – мой крестный.

Сориано пытается выйти из круга. Но круг этот только плотнее сжимается. Прыщ в испуге спешит прочь.

Виборита (заискивающе). Что бы раньше сказать! Если вы, сеньор, имеете такого покровителя, вам бы надлежало получше о своей безопасности печься да сидеть тихонько у себя в логове, а не шляться там, где к вам любой шут гороховый готов прицепиться.

Парень, протянувший руку. Кто б поверил! Такая козявка – и крестник дона Элисео Рохаса.

Виборита. Точно сказано. Парень-то – козявка и есть.

Тот, что до сих пор молчал. Ха! Козявка с Юга. Там все сподряд – козявки и козявочки.

Другой (заглядывая ему в лицо). Козявка! Козявка!

Виборита свистит негру, который, вспыхнув жестокой радостью, услужливо кидает ему нож. Виборита играет ножом в воздухе. Все скопом кидаются на южанина, даже Моралес. Над головой Сориано сверкает клинок. С насыпи чужака сталкивают в канаву.

Голос. Слава северной вольнице!

Прыщ, успевший дойти до следующего угла, видит что-то, отчего путается еще больше. Он сует пальцы в рот и трижды свистит. Слышен цокот копыт. Ватага разбегается врассыпную. (Кто-то перелетает через изгородь, кто-то ныряет в ворота и так далее.) Остаются: Моралес на насыпи, Сориано в канаве.

Появляются двое конных полицейских. Смотрят на негра, который снова застывает в непроницаемой неподвижности и царственном самоуглублении. Моралес закуривает. Один из полицейских приподнимается на стременах, пытаясь сообразить, где искать нарушителей. Второй спешивается и помогает Сориано встать на ноги.

Моралес (первому полицейскому). Оставь их, Висенте. Ребята не виноваты.

Первый полицейский (задумчиво). Ребята, говоришь?

Второй полицейский (указывая на Сориано, лицо у которого порезано). А этот сеньор что, просто любит бриться в канавах?

Моралес. Пусть пострадавший сперва подаст жалобу.

Сориано (с прежней спесью, но не без колебаний). Я не из тех, что подают жалобы, и мне не нужны заступники. (Громче.) И я не якшаюсь с полицейскими. (Уходит!)

Моралес (спокойно). Видите? Вон сколько гонору, никому и ни в чем не желает потачки давать.

Второй полицейский (первому). Думается мне, Висенте, нам есть о чем потолковать с сеньором Виборитой.

Моралес. С Виборитой? А он-то тут при чем?

Висенте. Расследование покажет – при чем или ни при чем. Да ты и сам сказал «ребята». Память-то не отшибло?

Моралес. Ребята? Их столько… Вот, скажем, вы на себя взгляните – стариками вас тоже никак не назовешь…

Висенте (строго). Хватит балабонить. Так кто порезал этого Хуана-ниоткуда?

Моралес. Кто же еще, если не тот, кто припустил отсюда со всех ног, – все зовут его Прыщом.

Висенте смеется, оценив шутку.

Второй полицейский (задумчиво). От придурка жди чего угодно.

Моралес смотрит на удаляющихся полицейских; приглаживает волосы и поправляет платочек в кармане. Отшвыривает сигарету в сторону и направляется к дому Клеменсии. Ее дверь украшает бронзовый молоток в виде руки. Моралес стучит. Слышится лай Жасмина (собаки Клеменсии). Появляется Клеменсия, скромная креолка в платье с широкой юбкой. Вторая дверь отсутствует; виден патио с цветами в горшках. (Во время разговора Моралес похлопывает собаку по спине.)

Клеменсия. Как хорошо, что ты зашел. Скажи, кого это свалили в канаву? Я все видала.

Моралес (неохотно). Откуда мне знать. Какого-то южанина, объявившего себя крестником дона Элисео Рохаса.

Клеменсия. Элисео Рохаса?

Моралес. Ты его знаешь?

Клеменсия. Виборита что-то говорил о нем моему брату. Это один из тех лихих удальцов, из той породы, что нынче почти повывелась.

Моралес. Вернее сказать, нынче почти повывелись настоящие храбрецы.

Они входят в гладильную комнату: стол, жаровня, белье в корзине. Клеменсия берет с углей утюг, мокрым пальцем пробует, горяч ли он, и начинает гладить.

Клеменсия. Так что ж все-таки случилось?

Моралес. Ничего, мужские дела.

Клеменсия (снисходительно). Этот Виборита тоже совсем сумасшедший.

Моралес. По правде говоря, дело-то вышло подлое. И я напрасно сунулся. Все на одного…

Клеменсия. Видно, он того заслужил.

Моралес. Надоело мне это, Клеменсия. Видно, я стал другим. К тому же боюсь, не слишком ли много я сказал полицейским.

Клеменсия. Но ты же никого не выдал?

Моралес. Нет, ясное дело, что нет. Но если бы полицейские не заговорили со мной, они, скорей всего, и не прознали бы, что там была вся ватага.

Клеменсия (быстро). Тут ты прав, лучше помалкивать. Сначала они заговорят тебе зубы, а потом ждут, пока ты что-нибудь не выболтаешь.

Моралес (словно не слыша ее). Так что ты говорила о доне Элисео?

Клеменсия. Ну, что никто никогда с ним не мог совладать. Но неужто ты и вправду сболтнул лишнее?



Бдение у гроба. Опечаленные люди степенно и тихо переговариваются.

Один из них (большие усы закручены почти что к самым вискам). Бедный дон Фаустино! А как он любил жирную индейку!

Другой (может быть очень похожим на первого). Стоит закрыть глаза, вижу его будто наяву – полные карманы орехов. (Закрывает глаза?)

Другой (похож на первых двух). Именно такие люди нужны нашей стране, но всем известно – нет пророка в своем отечестве.

В соседней комнате Прыщ стоит в центре небольшого кружка; здесь же можно увидеть и кое-кого из шайки Вибориты.

Один из них. Ну, Прыщ, расскажи снова, сеньор, видно, хочет выучить байку наизусть.

Другой (поднося ему рюмку). Не робей, дружище, мы заткнем уши, а ты похвались, похвались, как резанул его.

Прыщ (польщенный, волнуясь). Ну… значит… это случилось во время сиесты, жара уж подступала, я вышел прогуляться…

Другой. Ха-ха, парень не промах, знает, что к чему. Солнышко припекло, он и выполз из логова.

Прыщ. Ну вот – сбился… Теперь нужно сызнова начинать. Ну… сегодня во время сиесты, жара уж подступала, я вышел прогуляться. И скажу я вам, странные дела нынче творятся. Идешь себе и на своей же улице натыкаешься на чужаков… с кем раньше тут никогда не знались. И сегодня нам повстречался один такой… франт, из тех, что при часах на цепочке. Шныра этот попал как раз в львиную пасть… Я перво-наперво прям с места его и огорошил: где, мол, у вас пропуск, чтоб тут ходить. Он решил было меня разжалобить… да не на того напал – кинулся я на него, точно дикий зверь, исписал ему рожу и сказал, что со мной, мол, такие штучки не пройдут, меня голыми руками не возьмешь… и я его послал… и я его послал… так ему саданул, этому южанину, что он покатился в канаву с тухлой водой.

Виборита. Во дает! Во язык-то как подвешен!

Другой. А я просил бы поиметь в виду: южанин был еще и крестником дона Элисео Рохаса.

Другой (не то всерьез, не то с иронией). Ну и повезло дону Элисео, что не шел вместе с крестником. Появись они вдвоем, этот ферт (показывает на Прыща, который самодовольно ухмыляется) выпустил бы кишки обоим.

Виборита. Ты, Прыщ, заслужил еще одну рюмку.

Они чокаются. Прыщ пьет и раскланивается. Входит сеньор с кувшином, он нетвердо держится на ногах.

Сеньор с кувшином (возмущенно). Сеньоры, господа и родственники, соблюдайте приличия! Вы вроде как преступаете границы дозволенного. (Наклоняет кувшин.)

Один из присутствующих (извиняясь). Этот сеньор, который слегка не в себе, рассказывал, как он проучил чужака.

Сеньор с кувшином (с интересом). Так их! (Садится и прячет кувшин под стул?) Ну-ка, расскажите поподробнее. (Готовится слушать)

Прыщ (довольный). Ну… сегодня во время сиесты, жара уж подступала, я вышел…

Моралес (помолчав). Скажу, что это бесчестно. Кому дано право оставлять у другого по себе такую память? Мне стыдно, что я участвовал в этом деле. Я всегда считал себя человеком смелым, а теперь не знаю, что и думать.



Пустынная улица в пригороде. Раннее утро. Собака, за которой гонятся мальчишки. Отовсюду слышен громкий лай. В облаке пыли появляется повозка живодеров. Один из сидящих там людей накидывает лассо на собаку. Собирается отловить следующую. Кто-то хватает его за руку.

Голос Вибориты. Уймись-ка, Сан-Роке. Вот эту лохматую собачонку не тронь, она не ваша.

Человек с лассо. Да пускай это хоть сам Фреголи,[3] все равно заберу.

Виборита (с угрозой). Может, иначе решим спор?

Человек с лассо (отпуская собаку). Ты молодец, любишь братишку-то, заботишься о нем. Ладно, в этом районе что люди, что звери…

Появляется Клеменсия. Собака кидается к ней.

Виборита (человеку с лассо, который удаляется). Да, чужакам мы глотку готовы перегрызть. (Меняя тон?) И катил бы ты отсюда со своей клеткой!

Клеменсия. Спасибо, Виборита! Ты такой храбрый!

Виборита. Подумаешь, тоже мне дело. Тут и покойник Прыщ справился бы.

Клеменсия. Бедный Прыщ! На него ведь даже поглядеть – и то смех разбирал.

Виборита. Да, Клеменсия. Несчастный был, говоря попросту, все равно что паяц в цирке. Так и умер. Парни развлекались, всё заставляли его повторять выдумку о том, как он резанул чужака.

Клеменсия (восхищенно). Сколько надо смелости! Ведь это ты показал, чего стоят наши, местные.

Виборита (скромно). Да ладно, что было, то было… На беду, наш дуралей как раз разливался соловьем, когда заявились эти, в форме. Тут он и струхнул. И рванул так, что не видел, куда его альпаргаты несут.

Оба смеются. Появляется Моралес.

Моралес. Слава богу, хоть кому-то еще весело.

Клеменсия (поспешно?) Виборита рассказывал мне, как погиб Прыщ.

Виборита (очень охотно?) Он бросился со всех ног, точно привидение увидал, взобрался по винтовой лестнице, пулей выскочил на крышу, мчался так, что только белье с веревок летело. Запутался в этих тряпках, оступился и – хлоп!

Клеменсия. Вот сумасшедший!

Виборита. Он упал у колодца, чуть не в воду, там я его и увидал – с переломанным хребтом.

Клеменсия. Вот сумасшедший!

Клеменсия и Виборита смеются.

Моралес. Вы смеетесь… Несчастный погиб, и смерть его позором легла на всех нас.

Клеменсия. Ты забыл, Хулио Моралес, с кем разговариваешь.

Mоралес. Одна подлость, подлость и низость. Из-за наших шуточек человек погиб. А раньше? Что мы сотворили раньше? Встретили беззащитного чужака и кинулись на него всей стаей, словно псы бешеные.

Виборита. Ну коли тебе это так противно, поди туда, к ним, да посмотри, как они с тобой обойдутся.

Моралес (медленно). Может, так было бы лучше всего. Я уже думал об этом.

Клеменсия. Что ты, Хулито…

Виборита. Как же, ведь после смерти Прыща тебе достойного соперника не сыскать.

Моралес. Найти смелого и сильного человека, если такие еще остались, вызвать его на поединок и узнать, чего ты на деле стоишь. Видно, вот он выход.



Затемнение. Теперь камера фрагментами показывает нам путь Моралеса: он направляется от Северного предместья в сторону района Онсе. Сначала мы видим почти сельский пейзаж, потом становится все более людно; звучит музыка – темп ее постепенно нарастает. Появляются большие и маленькие повозки, водовозы, омнибусы, а порой и закрытые коляски. Галерея уличных типов: величавая прачка-негритянка несет узел белья на голове, молочники погоняют коров, торговцы предлагают пироги, зонты, свечи и кнуты, кричат точильщики. (Необходимо растворить этих колоритных персонажей в толпе других, обычных, чтобы фильм не превратился в нарочитую коллекцию типажей.)

Голос Mоралеса. Неподалеку от Онсе, на углу улицы Пьедад, находилось место, где устраивали петушиные бои. Я шел мимо, тут меня и позвал Пагола, паренек, который потом погиб во время революции девятьсот пятого. В тот день должен был драться его петух, серый в полоску…



В это время перед нашими глазами разыгрывается немая сцена: Пагола, юноша вполне благопристойного вида, словно сошедший со старинной фотографии (возможно, он с усиками), что-то кричит Моралес у. Они, стоя у двери, перебрасываются репликами, потом вместе заходят внутрь.

Пересекают комнату, заставленную бочками, затем другую, со стойкой и столиками. На стене висит большое, тусклое старинное зеркало в раме темного дерева с резными гирляндами и ангелочками. Моралес и Пагола спускаются в подвал, где и проходят петушиные бои. Небольшая арена, вокруг амфитеатром деревянные скамейки в три ряда. Лестница пересекает амфитеатр. Здесь уже собралось довольно много народа, сплошь мужчины. Присутствует только одна женщина, она кормит грудью младенца. Мы видим и городских жителей, и деревенских, а также обитателей окраины. На арене стоят мужчины в нагрудниках (некто в таком же нагруднике сидит среди зрителей). Судья – седовласый сеньор, похожий на протестантского пастора. Толстый мальчик – босой, на одной ноге большая, как у гаучо, шпора – продает жареные лепешки и пироги. В углу стоят весы, за ними – клетки.

Голос. Пятьдесят пять на круг.

Другой голос. Вот удача-то. Белый разбил себе клюв.

Тип, похожий на беглого каторжника (толстому сеньору, сидящему выше, протягивая ему газеты). Берите-ка, доктор, вот «Аргентинская нация», закройтесь, чтоб кровью не забрызгало. (Услужливо накрывает ему колени)

Сеньор внимательно и строго следит за его действиями. Тем временем Пагола выносит на арену серого в полоску петуха. По знаку судьи начинается бой.

Зритель. Ставлю двадцать песо на рыжего.

Пагола. Пятьсот тридцать – на моего полосатого.

Голос. Принимаю.

Толстый сеньор (соседу, который почтительно выслушивает его). Что тут ни говори, а в этих плохо вентилируемых помещениях слабое место – вентиляция.

Полицейский (словно оправдываясь перед Моралесом). Сеньор говорит истинную правду. По мне, так полиция давно должна была прикрыть такие подпольные заведения.

Петух Паголы одерживает победу под громкие вопли публики.

Луна (торговец скотом, он в широких штанах-бомбагах и альпаргатах). Пестрый был что надо.

Пагола, счастливый и смущенный, получает деньги.

Пагола. Мне никогда не везло, а вот теперь пришла удача, и я будто бы даже оробел. Глядите, ребята, эта куча монет тянет мне карман. Пошли, я угощаю.

Они поднимаются по лестнице, заходят в зал и усаживаются вокруг столика. Моралес оказывается напротив Луны. Когда камера наплывает на них, они продолжают уже начатый разговор.

Женщина с ребенком подходит к столу.

Женщина. Чего желаете заказать, кабальерос?

Моралес. Мне стаканчик кемадо,[4] будьте так любезны.

Приятель. И мне того же.

Второй приятель. А мне – можжевеловой. (Луне, дружески.) А у вас в деревне, парень, небось тоже от кувшина не отворачиваются.

Луна. В деревне? Я, слава богу, из южного Сан-Кристобаля. Принесите-ка и мне можжевеловой.

Пагола. А мне, сеньора, для начала – пивка.

Моралес. Из Сан-Кристобаля? Отличное место, сеньор. А ведь я теперь именно туда и направляюсь.

Пагола (из вежливости). И что вы там ищете?

Моралес. Да ничего, честно говоря. Мне нужен некий дон Элисео Рохас.

Луна, уже поднесший было стакан к губам, ставит его на стол и внимательно смотрит на Моралеса. (Кадр быстро меняется.) Женщина снует туда-сюда, обслуживая клиентов. В глубине зала, на фоне бочек, видны свисающие сверху ноги толстого мальчика: на одной ноге – шпора. Новый посетитель, входя, отодвигает женщину в сторону; она задевает головой ногу мальчика, поднимает глаза; камера следит за ее взглядом. Мы видим, как мальчишка, забравшись на самый верхний ряд бочек, почти под потолочные балки, тайком поедает пироги из корзинки.

Женщина. Опять за свое, поганец! Для того я надрываюсь, чтоб ты брюхо себе набивал? Давай-ка мигом вниз да иди обслужи клиентов.

Толстый мальчик. Да я, мама, чуток отдохнуть решил. (Спускается и начинает крутиться среди посетителей. Слышен только его голос)

Горячие пирожкиДля веселья души!Масаморра медовая —Угощаю любого я.

Камера возвращается к столу Паголы и его друзей. Луна курит сигарету. На столе стоят вперемешку чистые и грязные стаканы, из чего должно следовать, что уже прошло какое-то время.

Второй парень (продолжает рассказ). Там, внутри, всем заправлял тот, что в пончо. Дон Элисео Рохас бросил нож хозяину лавки, который раскричался, что, мол, не желает шума у себя в доме. Люди едва перекреститься успели. Дон Элисео схватил кнут – только свист пошел. Тот, в пончо, убрался со своим ножом и больше нос не совал ни в тот район, ни в соседние.

Моралес. Ну что ж, значит, для того, в пончо, пробил его час, как и для каждого он рано или поздно должен пробить.

Второй парень. Так-то оно так, да только стоит дону Элисео начать с кем толковать, завсегда пробивает час его противника, а уж никак не самого дона Элисео.

Моралес. Я рад, что он по-прежнему в силе. Нынче вечером я думаю с ним кое о чем поговорить.

Во время этой сцены мальчишка пристает к ним со своими пирожками. Луна, пряча тревогу, смотрит на Моралеса.

Луна (с неожиданной злостью толстому мальчику). Отвяжись, сопляк, наконец. Сейчас ты у меня получишь. (Хватает его за ухо и ведет во двор, камера следует за ними)

Немая сцена: Луна что-то втолковывает мальчишке. Достает из кожаного пояса несколько монет и дает ему. Видно, что за пояс заткнут нож (среднего размера, с необычной рукояткой). К столбу привязана низкорослая лошадка, очень толстая, седловатая, соловая. Луна возвращается за стол.

Первый парень (Моралесу.) Не заблудишься! Надо только перейти через мост, а там всякий знает его дом. С галереями, стоит на холме.

Второй парень. Он уж сколько лет там живет. Странно как-то, что человека вы знаете, а дом его нет.

Моралес. А я и не говорил, что знаком с ним. (Смотрит на Паголу со значением)

Пагола (серьезно). Слушай, Хулито, у тебя, видать, свои резоны есть, но я предпочитаю жить спокойно.

Луна. Вы о Рохасе? Нынче вечером вы его дома не застанете. Он собирается на праздник Васкос-де-Аль-магро.

Первый парень. А, у Кастро Барроса?

Луна (Моралесу). По старшинству позволю себе дать вам один совет. Не ходили бы вы на этот праздник. Чего на встречу собственной погибели спешить, она и сама всех нас найдет. Таково мое суждение.

Mоралес. Дареному коню в зубы не смотрят. Потому совет ваш я принимаю, а уж следовать ему иль нет – мне решать.

Пагола. Эй, сеньоры… Потише…

Моралес. Я никого не хотел обидеть.

Первый парень. Теперь угощаю всех я.



Сцена меняется. Улица. Толстый мальчишка, помахивая кнутом, скачет на соловой лошадке.



Прихожая, сбоку дверь. Стены оклеены обоями с причудливым романтическим пейзажем: вулкан, озеро, развалины греческого храма, лев, ребенок, играющий на флейте, и тд. В кресле-качалке, спиной к зрителям, спит здоровенный мужчина. Это дон Доминго Аумада, кум Понсиано Сильвейры.

Голос Сориано. Эй, уважаемый… послушайте.

Человек в кресле даже не шелохнулся. Сориано, войдя в прихожую, оказывается прямо перед камерой. Он хлопает в ладоши.

Сеньор.

Огромное лицо поворачивается к Сориано.

Аумада (с легким удивлением). Неужто вам не подумалось, что от такого-то шума я могу и проснуться?

Сориано. Да я ведь вас нарочно и будил. Уж в третий раз захожу, а вы все спите в своем кресле.

Аумада. Ну и какой вам прок от того, что я проснулся?

Сориано. Прок там, польза иль вред – это мы теперь обсуждать не станем. Я хочу знать, дома ли дон Понсиано Сильвейра.

Аумада. Вот так вопросик! Подите придумайте еще один, такой же распрекрасный, а я покуда подремлю – до завтра. (Снова засыпает.)

Сориано. Ну-ка, отворяйте глаза, не то придется мне расшевелить вас по-своему – ножичком. (Встает перед Аумадой.)

Аумада (меняя тон, неспешно, тщательно взвешивая каждое слово). Ладно, сеньор. Давайте разберемся по порядку. Является ко мне некий тип, оказывает, так сказать, мне честь и начинает задавать вопросы: дома ли, дескать, дон такой-то. Положим, досюда все идет как должно… Спрашивать… спрашивать… (В такт словам размахивает соломенным веером) Спрашивать дозволено всякому… и о чем угодно. Вся загвоздка в ответах. (Дружелюбно) Понятно излагаю?

Сориано. (с иронией). Сдается мне, что вы в детстве упали с такого же вот кресла-качалки.

Аумада. Отлично. Если я отвечу, что дон такой-то теперь отсутствует – предположим, – вы можете подумать, что раньше он здесь был. Если я скажу, что знать не знаю, кто таков NN, то с какими глазами назавтра я стану говорить вам, что с ним знаком? А вот если я начинаю кружить вокруг да около, намекать на то да на се – тут уж вы не скажете, мол, твой намек мне невдомек. Небось сообразите, что я вроде как темню.

Открывается боковая дверь, и входит дон Понсиано Сильвейра. Это высокий, крепкий мужчина. Повадка властная, лицо угрюмое. У него длинные волосы и длинные черные усы. На нем рубашка (ремень он держит в руках), черные брюки заправлены в сапоги.

Сильвейра. Как дела, Фермин? С чем пожаловал? Сориано. Да все по тому же делу, дон Понсиано.

Сильвейра. Что-нибудь новенькое?

Сориано. Сейчас расскажу…

Появляется мальчик в одной шпоре.

Мальчик (выпаливает). Если вы дон Сильвейра… (словно повторяя заученный урок) меня послал сеньор Луна сказать вам по секрету, что парень по имени Моралес явится нынче ночью на праздник.

Аумада. Вот так новость.

Сильвейра (мальчику). И это все?

Мальчик. Да вроде бы. Он еще сказал, что надо помешать ему раньше срока зайти к дону Элисео. Велел еще что-то передать… очень важное… да я позабыл что. (Достает пирог и ест)

Сильвейра. Посыльный у нас хват. Так что он еще тебе сказал?

Мальчик. Что сам он останется на петушиных боях на улице Пьедад, пока вы не придете. (Радостно.) И еще, помнится, он сказал, что вы дадите мне пять песо.

Сильвейра. Об этом ты лучше бы не вспоминал. (Показывает ему на дверь)

Мальчик пожимает плечами, достает новый пирог и ест.

Сильвейра (Сориано). Ты что-то знал об этом?

Сориано. Ни сном ни духом.

Сильвейра. Зайдем в комнаты. А кум мой (указывает на Аумаду) пока подремлет.

Они входят в неубранную комнату. Пол выложен каменной плиткой. Жаровня, железная кровать, обтянутый кожей сундук. Сориано затворяет за собой дверь, поворачивается к Сильвейре.

Сориано. Сегодня ночью мы устроим потеху.



Сумерки. Пустырь. Видны задворки какого-то дома. Сильвейра седлает вороного коня.

Сильвейра (на нем сюртук, поверх – шерстяное пончо). А коня ты оставил у кафе?

Сориано. Нет, он здесь, у изгороди.

Сильвейра. Черт его побери, этого Моралеса, ведь из-за него все может пропасть. Если только нам это не подстроил Ларраменди.

Сориано. Ох и подозрительны вы стали! Куда там!

Сильвейра. Уже с месяц Ларраменди испытывает мое терпение. И я должен побыстрей с ним рассчитаться.

Сориано (примирительно). Тише едешь – дальше будешь. Дон Ларраменди шуток не любит, он из тех, кто на версту под землей видит.

Сильвейра. Шуток не любит? Зато любит осторожничать. Лучше бы мне с ним не связываться. Да и дело касалось меня и того… Только нас двоих.



Открывается боковая дверь, и входит дон Понсиано Сильвейра. Это высокий, крепкий мужчина. Повадка властная, лицо угрюмое. У него длинные волосы и длинные черные усы. На нем рубашка (ремень он держит в руках), черные брюки заправлены в сапоги.

Сильвейра. Как дела, Фермин? С чем пожаловал?

Сориано. Да все по тому же делу, дон Понсиано.

Сильвейра. Что-нибудь новенькое?

Сориано. Сейчас расскажу…

Появляется мальчик в одной шпоре.

Мальчик (выпаливает). Если вы дон Сильвейра… (словно повторяя заученный урок) меня послал сеньор Луна сказать вам по секрету, что парень по имени Моралес явится нынче ночью на праздник.

Аумада. Вот так новость.

Сильвейра (мальчику). И это все?

Мальчик. Да вроде бы. Он еще сказал, что надо помешать ему раньше срока зайти к дону Элисео. Велел еще что-то передать… очень важное… да я позабыл что. (Достает пирог и ест.)

Сильвейра. Посыльный у нас хват. Так что он еще тебе сказал?

Мальчик. Что сам он останется на петушиных боях на улице Пьедад, пока вы не придете. (Радостно.) И еще, помнится, он сказал, что вы дадите мне пять песо.

Сильвейра. Об этом ты лучше бы не вспоминал. (Показывает ему на дверь.)

Мальчик пожимает плечами, достает новый пирог и ест.

Сильвейра (Сориано). Ты что-то знал об этом? Сориано. Ни сном ни духом.

Сильвейра. Зайдем в комнаты. А кум мой (указывает на Аумаду) пока подремлет.

Они входят в неубранную комнату. Пол выложен каменной плиткой. Жаровня, железная кровать, обтянутый кожей сундук. Сориано затворяет за собой дверь, поворачивается к Сильвейре.

Сориано. Сегодня ночью мы устроим потеху.



Сумерки. Пустырь. Видны задворки какого-то дома. Сильвейра седлает вороного коня.