Я ожидала, что Роб скажет что-то вроде того: «Давай скорее с этим покончим и не будем выходить за деловые рамки», но когда он накинул мне на плечи салфетку, то спросил:

— Амелия, у тебя все в порядке?

Боже, почему Роб не мог быть моим отцом? Почему я не могла жить в доме семейства Риис, а Эмма в моем, чтобы я могла ее ненавидеть, а не она меня?

— Смотря с чем сравнивать. С концом света?

Он был в маске, но я представила себе, что он улыбнулся. Роб мне всегда нравился. Он был странноватый и худощавый тип, совсем не похожий на моего отца. Когда я ночевала у Эммы, она говорила, что мой отец напоминал красавчика-кинозвезду, а я говорила, что отвратительно даже думать об этом, и тогда она шутила, что ее отцу дали бы роль в фильме «Месть ботаников». Может, это и правда, но он был не против сводить нас в кино на Аманду Байнз или Хилари Дафф, а еще разрешал играть с воском для брекетов и делать из них маленьких медвежат и пони, когда нам становилось скучно.

— Я и забыл, какая ты забавная, — сказал Роб. — Хорошо, открой пошире рот… Ты можешь почувствовать небольшое давление. — Он взял щипцы и стал ломать перемычки между скобами и моими зубами; я казалась себе биомеханическим роботом. — Больно? — (Я покачала головой.) — Эмма теперь почти ничего о тебе не рассказывает.

Я не могла говорить, потому что его руки были в моем широко распахнутом рту. Но вот что бы я сказала: «Все потому, что она стала сверхстервой и ненавидит меня до мозга костей».

— Очевидно, что ситуация неловкая, — сказал Роб. — Должен признаться, что не думал, будто твоя мать отпустит тебя ко мне как к ортодонту.

Она и не отпускала.

— Знаешь, ортодонтия напоминает физику. Если бы брекеты или ортезы находились только на кривых зубах, то это не решило бы проблему. Но, когда применяешь силу с разных сторон, все меняется. — Он посмотрел на меня сверху вниз, и я поняла, что он уже говорит не о зубах. — На каждое действие есть противодействие.

Роб принялся чистить мои зубы от композита и пломбы. Я подняла руку и положила ему на запястье, чтобы он убрал электрическую зубную щетку. Слюна казалась металлической на вкус.

— Она разрушила и мою жизнь, — сообщила я, а из-за обильного количества слюны прозвучало это так, будто я тону.

Роб отвел взгляд:

— Тебе придется носить зубную пластину, иначе может быть смещение. Давай сделаем снимок, чтобы подобрать тебе подходящую… — Он нахмурился, поднося инструмент к задней стенке моих передних зубов. — Эмаль здесь сильно сточилась.

Еще бы, я вызывала рвоту три раза в день, о чем ты, конечно, не знала. Я была, как всегда, ужасно толстой, и в свободное от рвоты время я впихивала еду в свой отвратительный рот. Я затаила дыхание, гадая, настал ли момент, когда мое тайное занятие станет явным. А может, я как раз этого и ждала.

— Ты пьешь много газировки? — (От этого предположения все мое тело расслабилось, и я быстро кивнула.) — Не стоит. Колу используют для очистки асфальта на шоссе от крови. Хочешь, чтобы это попало в твой организм?

Такое могла сказать мне ты, вычитав в одной из своих энциклопедий. Мои глаза наполнились слезами.

— Прости, — произнес Роб, поднимая руки. — Не хотел тебя обидеть.

«И я», — пронеслось в мыслях.

Закончив полировать мои зубы пастой, похожей на песок, он позволил мне прополоскать рот.

— Теперь у тебя замечательный прикус, — сказал он, поднимая зеркало. — Амелия, улыбнись.

Я провела языком по зубам, что не могла делать почти три года. Зубы казались мне огромными, будто принадлежали другому человеку. Я изобразила скорее не улыбку, а волчий оскал. Девочка из зеркала могла похвастаться ровными зубами, похожими на нить жемчуга в шкатулке с драгоценностями моей матери, но я и чувствовала себя так же, идеальной и целостной, будто по моим плечам маршировала маленькая армия. Девочка в зеркале могла быть даже симпатичной.

А значит, это не я.

— Вот что мы даем детям, которые прошли полный курс лечения, — сказал Роб, передавая мне небольшой пластиковый пакет с его именем.

— Спасибо, — буркнула я и выпрыгнула из кресла, скидывая с себя салфетку.

— Амелия… подожди. Твоя зубная пластина… — начал Роб, но к этому времени я уже выбежала в приемную и за порог клиники.

Вместо того чтобы выйти из здания, я помчалась наверх, где меня бы не нашли, хотя вряд ли они стали бы искать, я же вовсе не так важна, и закрылась в уборной. Открыла пакет с подарком. Там были жевательные конфеты, мармеладные мишки и попкорн, все, что я так долго не ела и забыла уже даже вкус. А еще футболка с надписью «СДВИГ СЛУЧАЕТСЯ, НОСИ ПЛАСТИНУ».

На унитазе было черное сиденье. Одной рукой я придержала свои волосы, указательный палец второй сунула в горло. Вот чего не заметил Роб: небольшую болячку на этом пальце, от соприкосновения с моими передними зубами.

И вот мои зубы вновь стали неидеальными, грязными, знакомыми. Я ополоснула рот водой из-под крана и посмотрела на себя в зеркало. Щеки покраснели, глаза ярко сверкали.

Я не выглядела той, чья жизнь рушилась на части. Кто вызывал рвоту, чтобы доказать, будто может сделать хоть что-то правильно. Не выглядела дочерью, которую ненавидела мать и игнорировал отец.

Если честно, я уже не знала, кто я такая на самом деле.

Пайпер

За четыре месяца я переродилась. Раньше я бумажным сантиметром определяла высоту дна матки, теперь я знала, как измерить проем окон с помощью рулетки. Раньше я использовала стетоскоп, чтобы услышать сердцебиение плода, теперь я могла с помощью детектора неоднородностей определить центр удара в гипсовой стене. Раньше я делала скрининги, теперь устанавливала защитные навесы. Я с таким же рвением обучалась ремонтному делу, как раньше медицине, и могла бы уже получить сертификат в качестве подрядчика.

Сначала я сделала ремонт в ванной комнате, потом в столовой. Убрала ковролин из спален второго этажа, чтобы положить паркетные доски. На этой неделе я собиралась приступить к покраске стен на кухне. После завершения комната снова попадала в мой список для ремонта.

Конечно, моему безумию сопутствовала методичность. Я осваивала новое дело и вряд ли могла сильно напортачить. Я думала, что если поменяю вокруг себя все до последнего кусочка, то смогу найти место, где мне снова станет комфортно.

Моим приютом стал «Обушон хардвер». Никто из моих знакомых не отправлялся за покупками в «Обушон». Если в магазине или аптеке я могла наткнуться на бывших пациентов, то в «Обушоне» я безмятежно гуляла по рядам, сохраняя полную анонимность. Я ездила туда три-четыре раза в неделю и разглядывала лазерные уровни и биты для дрели, ровные, как солдатики, ряды бруса два дюйма на четыре, раздутые пузырьки клея и их изящных соседей, медные трубы. Я садилась на пол с образцами красок и шептала названия цветов: «Малбери вайн», «Ривьера ажур», «Кул лава». Они казались фотографиями с мест для отдыха, куда я всегда хотела поехать.

«Ньюберипорт блю» был из коллекции исторических цветов Бенджамина Мура. Темно-синий цвет с серым оттенком, похожий на океан во время дождя. Вообще-то, я бывала в Ньюберипорте. Как-то летом мы с Шарлоттой сняли домик на Плам-Айленд для наших семей. Ты была еще маленькой, и поехать на отдых с вещами казалось тогда проще, как и пробираться сквозь высокую траву до пляжа. Казалось бы, идеальное место для отпуска: мягкий песок смягчил бы твое падение, Эмма и Амелия могли притвориться русалками, вплетая в волосы водоросли, которые выбрасывало на берег, а Шон и Роб могли приезжать к нам в свой выходной. Мы не предусмотрели лишь один пункт: от ледяной воды пронзало внутренности, даже если ты стоял в ней по щиколотку. Вы, девочки, плескались в приливной заводи, достаточно мелкой, чтобы солнце успело прогреть воду, но мы с Шарлоттой там бы не поместились.

Поэтому в воскресный день, когда парни забрали вас на завтрак в «Безумную Марту», мы с Шарлоттой решили поплавать на буги-борде, хотя это могло закончиться сильной гипотермией. Мы дрожали в гидрокостюмах («Они же должны быть облегающими», — сказала я Шарлотте, когда она застонала из-за размера своих бедер), но все равно понесли доски к воде. Я окунула ногу и ахнула.

— Ни за что! — отпрыгнула я.

Шарлотта усмехнулась:

— Уже мороз по коже?

— Очень смешно, — сказала я, но, к моему удивлению, она пошла навстречу волнам, высоко шагая, такая же невозмутимая, как и они, потом поплыла до той черты, где можно было покататься.

— И как там? — крикнула я.

— Совсем как после эпидуральной анестезии. Ничего не чувствую ниже талии! — крикнула она в ответ, и вдруг океан всколыхнулся, вздулась одна длинная мышца, которая подняла Шарлотту на ее доске и отправила, вопящую, на сушу, к моим ногам.

Она встала и убрала волосы с лица.

— Трусиха, — упрекнула она, и, чтобы доказать ей обратное, я задержала дыхание и пошла в воду.

Боже, как же было холодно! Я гребла вперед на доске, покачиваясь на воде рядом с Шарлоттой.

— Мы умрем, — сказала я. — Мы умрем здесь, и кто-нибудь найдет наши тела на берегу, как вчера Эмма нашла теннисную туфлю…

— Держись! — крикнула Шарлотта; я обернулась и увидела огромную стену воды, нависшую над нами. — Греби! — проорала Шарлотта, и я сделала, как она велела.

Но я не поймала волну. Вместо этого она обрушилась на меня, выбив воздух из легких и погрузив под воду. Моя доска, привязанная к запястью, дважды ударила меня по голове, а потом я уткнулась головой в песок, мои пальцы цеплялись за битые ракушки, а океанское дно вспучилось подо мной. Внезапно меня схватили со спины, подцепив за гидрокостюм, и потянули вперед.

— Вставай! — велела Шарлотта, всем своим весом подтянув меня на песок, не давая отливу забрать меня с собой.

Я глотнула соленой воды, глаза щипало, и на щеке и ладонях была кровь.

— Господи! — произнесла я, откашливаясь и вытирая нос.

Шарлотта постучала меня по спине:

— Просто дыши.

— Проще… сказать.

Постепенно чувства возвращались ко мне, с рук и ног спадало онемение, и это было даже хуже, ведь волна сильно меня побила.

— Спасибо… что спасла.

— Ерунда, — ответила Шарлотта. — Я не хотела платить еще и за вторую половину домика.

Я громко рассмеялась. Шарлотта помогла мне подняться на ноги, и мы поплелись по пляжу, таща за собой доски, как щенков на привязи.

— Что скажем парням? — спросила я.

— Что Келли Слейтер записал нас на чемпионат мира.

— Да, это объяснит, почему у меня кровь на щеке.

— Его поразил мой прекрасный зад в этом гидрокостюме, и, когда Келли Слейтер стал приставать, тебе пришлось заступиться за меня, — предложила Шарлотта.

Камышовые заросли шептали свои секреты. Только вчера на песчаном клочке слева играли Амелия и Эмма, стараясь написать свои имена палочками. Им хотелось узнать, останутся надписи сегодня или же их смоет приливом.

Амелия и Эмма.

ЛПНВ. Лучшие подруги на веки вечные.

Я взяла Шарлотту за руку, и мы вместе начали долгий подъем к дому.

До меня вдруг дошло, пока я сидела на полу «Обушон хардвер» с веером цветовой палетки, что с тех пор я не бывала в Ньюберипорте. Мы с Шарлоттой разговаривали об этом, но она не хотела бронировать дом, не понимая, будешь ли ты летом в гипсе или нет. Может, мы с Эммой и Робом съездим туда следующим летом.

Но я не поеду, я знала это. Без Шарлотты мне этого не хотелось.

Я взяла кварту краски и пошла смешать ее на аппарате в конце ряда.

— Мне, пожалуйста, «Ньюберипорт блю», — сказала я, хотя не знала, какую стену покрашу в этот цвет. Оставлю пока в подвале, на всякий случай.



Когда я уехала из «Обушон хардвер», уже стемнело, а когда добралась домой, Роб споласкивал посуду и составлял тарелки в посудомойку. Он даже не посмотрел на меня, когда я вошла на кухню, и я знала, что он злится.

— Говори уже, — велела я.

Он выключил кран и с силой хлопнул дверцей посудомойки:

— Где, черт побери, ты была?!

— Я… я потеряла счет времени. Ездила в строительный гипермаркет.

— Снова? Что тебе там опять понадобилось?

Я опустилась на стул:

— Не знаю, Роб. Просто сейчас мне там хорошо.

— А знаешь, от чего мне бы стало хорошо? От жены.

— Ух ты, Роб, не думала, что ты станешь разговаривать со мной, как Рики Рикардо…

— Ничего сегодня не забыла?

Я внимательно посмотрела на него:

— Вроде бы нет.

— Эмма ждала, что ты отвезешь ее на каток.

Я закрыла глаза. Каток. В фигурном катании начался новый сезон. Я должна была записать ее на частные уроки, чтобы весной она могла выступить, — наш прошлый тренер сказал, что она уже готова. Кто не успел, тот опоздал. Это могло лишить ее шансов на успех в сезоне.

— Я сейчас же поеду к ней…

— Не нужно. Она звонила вся в слезах. Я уехал из клиники, чтобы вовремя довезти ее. — Он сел напротив меня и склонил голову набок. — Пайпер, чем ты весь день занималась?

Я хотела указать ему на новую плитку на полу в прихожей, на светильник, у которого меняла провод на этом самом столе, но вместо этого посмотрела на свои руки.

— Не знаю, — прошептала я. — Правда не знаю.

— Тебе нужно вернуться к жизни. Если ты этого не сделаешь, значит она победила.

— Ты не понимаешь…

— Я не понимаю? Разве я не врач? Я не застрахован от врачебных ошибок?

— Я совсем не о том…

— Сегодня я видел Амелию.

Я уставилась на него:

— Амелию?

— Она пришла в клинику, чтобы снять брекеты.

— Но Шарлотта не стала бы…

— Фурия в аду ничто в сравнении с подростком, который хочет избавиться от скоб, — сказал Роб. — Я на девяносто девять процентов уверен, что Шарлотта ни о чем не догадывалась.

Мое лицо вспыхнуло.

— А что подумают люди о том, что ты лечишь дочь женщины, которая подала на нас в суд?

— На тебя, — поправил он. — Подала в суд на тебя.

Я отпрянула:

— Не верю, что ты это сейчас сказал!

— А я не верю, что ты ждешь, будто я вышвырну Амелию из клиники.

— Знаешь что, Роб? Тебе следовало так поступить. Ты же мой муж.

Роб поднялся:

— А она пациент. И это моя работа. В отличие от тебя для меня это кое-что значит!

Он зашагал прочь из кухни, а я потерла виски. Я казалась себе зависшим в воздухе самолетом, который кружит над аэропортом, но не видит, куда приземлиться. В этот момент я так ненавидела Шарлотту, что в животе у меня все окаменело, став твердым и холодным. Роб был прав: все, чем я являлась, теперь валялось в стороне из-за того, что сделала со мной Шарлотта.

И в этот момент я поняла, что связывает нас с Шарлоттой: она чувствует то же самое из-за того, что с ней сделала я.



На следующее утро я решила все изменить. Поставила будильник и вместо того, чтобы опять проспать школьный автобус, сделала Эмме французский тост с беконом на завтрак. Настороженному Робу я пожелала хорошего дня. Вместо того чтобы делать ремонт, я убрала дома. Пошла в магазин за продуктами, однако поехала в городок в тридцати милях от нашего района, чтобы не наткнуться на знакомые лица. Я встретила Эмму после школы, прихватив ее форму для фигурного катания.

— Ты отвезешь меня на каток? — увидев меня, спросила она.

— Какие-то проблемы?

— Наверное, нет, — сказала Эмма после секундного колебания, а потом пустилась в жалобы о том, как несправедливо со стороны учителя давать тест по алгебре, ведь он знал, что она отсутствовала и не могла ответить на неожиданные вопросы.

«Я скучала по этому», — подумала я. Скучала по Эмме. Я дотянулась до нее и пригладила волосы ладонью.

— Что такое?

— Я просто тебя очень люблю. Вот и все.

Эмма изогнула брови:

— Хорошо, теперь мне даже страшно. Ты ведь не скажешь, что у тебя рак или что-то вроде того?

— Нет, просто я знаю, что в последнее время… отсутствовала. Прости.

Мы стояли на перекрестке, и дочь повернулась ко мне лицом.

— Шарлотта — стерва, — заявила Эмма, и я даже не сказала ей следить за языком. — Все знают, что эта история с Уиллоу не твоя вина.

— Все?

— Ну, по крайней мере, я, — ответила она.

«И этого достаточно», — поняла я.

Через несколько минут мы прибыли на каток. Краснощекие мальчишки выходили по одному из стеклянных дверей и тащили на спинах, как черепашки, огромные сумки с хоккейным снаряжением. Меня всегда забавляла эта разница между жизнерадостными фигуристами и суровыми хоккеистами.

Как только я вошла внутрь, то сразу поняла, о чем забыла. Нет, скорее, не забыла, а что совершенно вытеснило из мыслей: Амелия тоже будет тут.

Она выглядела иначе, чем в последнюю нашу встречу, — одетая во все черное, с перчатками без пальцев, в рваных джинсах и армейских ботинках. А еще эти синие волосы. Девочка горячо спорила с Шарлоттой.

— А мне наплевать, кто нас слышит! — сказала она. — Я же сказала, что больше не хочу ходить на фигурное катание.

Эмма схватила меня за руку.

— Уходи, — еле слышно сказала она.

Но было слишком поздно. Мы жили в маленьком городке, а история порядком нашумела. Все в зале, девочки и их матери, ждали, что произойдет дальше. И ты, сидевшая на скамье рядом с сумкой Амелии, тоже меня увидела.

Твоя правая рука была в гипсе. Как ты сломала ее на этот раз? Еще четыре месяца назад я бы знала все подробности.

Но, в отличие от Шарлотты, я не хотела выносить грязное белье из дому. Я сделала глубокий вдох и притянула к себе Эмму, уводя ее в раздевалку.

— Так, — сказала я, убирая волосы с глаз. — И сколько длится индивидуальная тренировка? Час?

— Мам…

— Я могу уехать и забрать вещи из химчистки, чтобы не сидеть здесь…

— Мам… — Эмма потянулась к моей руке, как в детстве. — Это не ты начала.

Я кивнула, не в силах сказать что-либо еще. Вот что я ожидала от лучшей подруги: честности. Если она шесть лет твоей жизни вынашивала мысль, будто я сделала нечто непоправимое во время ее беременности, то почему ни разу об этом не заговорила? Почему не сказала: «Эй, как случилось, что ты не?..» Я наивно полагала, что молчание означало согласие, а не назревающий вопрос. Может, я сглупила, считая, что друзья друг другу чем-то обязаны. Как минимум объяснение.

Эмма зашнуровала ботинки и заторопилась на лед. Я немного подождала, потом толкнула дверь раздевалки и встала перед изогнутым барьером из оргстекла. В одной стороне катка находилась группа новичков — сороконожка из детей в зимних комбинезонах и велосипедных шлемах; их ноги разъезжались, как стороны треугольника. Упал один, упали все: как домино. Не так давно там каталась Эмма, но вот она уже на другой стороне льда, тренирует нижнее вращение, а тренер нарезает круги возле нее, поправляя.

Я больше не видела Амелии, тебя или Шарлотты.

Мой пульс успокоился, когда я вернулась к машине. Я села за руль и включила двигатель. Когда по стеклу кто-то резко постучал, я даже подпрыгнула от неожиданности.

На улице стояла Шарлотта, закрывая шарфом рот и нос, глаза ее слезились от ветра. Я замешкалась, потом наполовину опустила стекло.

Выглядела она такой же несчастной, какой я себя чувствовала.

— Мне… мне просто надо тебе кое-что сказать, — прерывисто проговорила она. — Это никогда не касалось лично нас с тобой.

Молчание причиняло мне боль, я стиснула зубы.

— Мне предложили возможность дать Уиллоу все, в чем она будет нуждаться. — Ее дыхание на холоде окутывало ее лицо, словно гало. — Я не виню тебя, что ты меня ненавидишь. Но ты не можешь осуждать меня, Пайпер. Будь Уиллоу твоим ребенком… уверена, ты бы сделала то же самое.

Эти слова повисли между нами, разделенные гильотиной окна.

— Шарлотта, ты не знаешь меня достаточно хорошо, — холодно сказала я и уехала с парковки, подальше от катка, не оглядываясь.



Десять минут спустя я ворвалась в кабинет Роба во время консультации.

— Пайпер… — ровным голосом произнес он, опуская взгляд на родителей и их малолетнюю дочь, которые смотрели на мои растрепанные волосы, текущий нос; слезы струились по моему лицу. — Я сейчас занят.

— Э-э-э… — подала голос мать. — Может, нам стоит оставить вас наедине.

— Миссис Спифилд…

— Все в порядке, — сказала она и поднялась, собирая всю семью на выход. — Мы можем немного подождать.

Они заторопились прочь из кабинета, ожидая, что я в любой момент разрыдаюсь. Наверное, они были недалеки от истины.

— Ты счастлива? — взорвался Роб. — Возможно, ты лишила меня нового клиента.

— А что насчет Пайпер и того, что с ней произошло? «Чем мне тебе помочь, дорогая?»

— Прости, но я так часто изображал сочувствие, что лицо уже устало. Господи, я пытаюсь вести здесь дела!

— Я только что натолкнулась на Шарлотту на катке.

Роб заморгал, глядя на меня:

— И что?

— Ты шутишь?

— Вы живете в одном городе. Маленьком городе. Чудо, что ваши дороги еще не пересеклись. Что она сделала? Бежала за тобой с мечом? Вызвала на поединок на детской площадке? Пайпер, пора тебе повзрослеть.

Я чувствовала себя быком, которого выпустили из загона. Свобода, облегчение… а потом приходит пикадор и бросается на него с копьем.

— Я ухожу, — тихо сказала я. — Я заберу Эмму. Надеюсь, прежде чем вернуться сегодня вечером домой, ты подумаешь о том, как обращался со мной.

— Как я с тобой обращался? — повторил Роб. — Я только и делал, что поддерживал тебя. Я и слова тебе не сказал, хотя ты забросила свою клинику и превратилась в женскую версию Тая Пеннингтона. Мы получаем счет на строительные материалы на две тысячи долларов? Без проблем. Ты забыла про репетицию в хоре Эммы, потому что болтаешь про сантехнику в «Обушон хардвер»? Забыли. С каких пор ты стала королевой ремонта? Тебе не нужна наша помощь. Тебе нужно, чтобы тебя пожалели.

— Это не жалость.

Мои щеки горели. Слышат ли нашу ссору сидящие в приемной Спифилды? А ассистент стоматолога?

— Пайпер, я знаю, что тебе нужно от меня. Я просто не уверен, что могу это дать. — Роб прошел к окну и посмотрел на парковку. — Я много думал о Стивене, — спустя секунду сказал он.

Когда Робу было двенадцать, его старший брат покончил с собой. Именно Роб нашел его, висящего на штанге в гардеробной. Я знала все об этом, знала до того, как мы поженились. Не сразу я убедила Роба завести детей. Он переживал, что умственное заболевание брата сидит у них в генах. Однако я не знала, что эти несколько месяцев, проведенных со мной, отбросили Роба в детство.

— Тогда никто не знал, что такое биполярное расстройство и как его лечить. Семнадцать лет мои родители провели как в аду. Все мое детство зависело от настроения Стивена: хороший для него день или плохой. И поэтому у меня так хорошо получается заботиться о тех, кто погружен в себя.

Мое сердце треснуло от угрызений совести. Шарлотта навредила мне, а я в ответ навредила Робу. Может, так мы поступаем с теми, кого любим: стреляем в темноту и слишком поздно понимаем, что ранили тех, кого пытались защитить.

— Как только на тебя подали иск, я стал думать об этом. А что, если бы мои родители знали обо всем заранее? — сказал Роб. — Что, если бы им еще до рождения Стивена сказали, что он покончит с собой до своего восемнадцатилетия? — (Я застыла на месте.) — Согласились бы они на эти семнадцать лет? На все хорошее, что случалось бы в перерыве между кризисами? Или избавили бы себя — и меня — от этих эмоциональных качелей?

Я представила, как Роб заходит в спальню, чтобы позвать Стивена на обед, и находит старшего брата на двери в гардероб. За время нашего знакомства с моей свекровью я ни разу не видела, чтобы радость касалась ее глаз. Может, причина как раз в этом?

— Это несправедливое сравнение, — напряженно сказала я.

— Почему?

— Биполярное расстройство нельзя диагностировать в утробе. Минус балл.

Боб посмотрел на меня:

— Разве?

Марин

Февраль 2008 года



— Просто будьте самими собой, — наставляла я. — Мы не хотим от вас ничего особенного перед камерой. Представьте, что ее нет.

Я хихикнула и посмотрела на двадцать два круглых лица, которые уставились на меня в ответ: класс мисс Уоткинс.

— У вас есть вопросы?

Маленький мальчик поднял руку:

— Вы знаете Саймона Коуэлла?

— Нет, — с улыбкой сказала я. — А кто-то знает?

— Уиллоу — кинозвезда?

Я посмотрела на Шарлотту. Она стояла позади, с видеооператором, которого я наняла сделать фильм «День из жизни Уиллоу» для жюри присяжных.

— Нет, — ответила я. — Она просто ваш друг.

— Я здесь! Я здесь!

Невероятно симпатичная девочка, которой суждено стать чирлидером, подняла руку, и я указала на нее.

— Если я сегодня притворюсь, что дружу с Уиллоу, меня покажут в «Развлечениях сегодня вечером»?

Вперед шагнула учительница:

— Нет, Сапфира. И не надо притворяться, что ты с кем-то дружишь. Мы здесь все друзья, верно?

— Да, мисс Уоткинс, — отозвался класс.

Сапфира? Девочку и правда звали Сапфира? Когда мы впервые пришли сюда, я обратила внимание на липкую ленту над деревянным домиком для игр — там были такие имена, как Флинт, Фриско и Кэссиди. Неужели никто больше не называл детей Томми или Элизабет?

Уже не в первый раз я задумалась, выбирала ли моя биологическая мать имя для меня. Называла она меня Сара или Абигейл, тайна только для нас двоих. Но потом пришли мои приемные родители и начали мою жизнь с нуля.

Сегодня ты была в инвалидном кресле, и дети уходили с дороги, чтобы пропустить тебя, когда ты направлялась к столу для творчества или за счетными палочками Кюизенера.

— Это так странно, — тихо сказала Шарлотта. — Я ни разу не видела ее на уроках. Меня будто впустили в святилище.

Я наняла целую съемочную бригаду, чтобы целый день снимать фильм о тебе. Хотя ты была достаточно многословной, чтобы выступить в качестве свидетеля в суде, но сажать тебя на скамью не казалось человечным. Я не могла допустить, чтобы ты находилась в зале суда, когда твоя мать будет давать показания о желании прервать беременность.

Мы появились на пороге вашего дома в шесть утра, как раз в тот момент, когда Шарлотта вошла в вашу спальню, чтобы разбудить тебя и Амелию.

— О боже, какая гадость! — простонала Амелия, когда открыла глаза и увидела оператора. — Весь мир увидит, как я выгляжу с утра.

Она подскочила и побежала в ванную, но с тобой утренний подъем занял больше времени. Каждое передвижение проходило с осторожностью — от кровати до ходунков, от ходунков до ванной комнаты, от ванной комнаты обратно до спальни, чтобы одеться. Поскольку утро было для тебя самым мучительным временем — приходилось спать с заживающим переломом, — Шарлотта дала тебе обезболивающее за тридцать минут до нашего прибытия, затем подождала, когда оно подействует, чтобы облегчить боль в руке, и ты немного поспала перед тем, как она помогла тебе встать с постели. Шарлотта достала толстовку с молнией спереди, чтобы тебе не приходилось поднимать руки и натягивать ее через голову, — твой гипс сняли всего неделю назад, а предплечье все еще было закостенелым.

— Кроме руки, что сегодня болит? — спросила Шарлотта.

Ты словно делала умственную инвентаризацию.

— Бедро, — ответила ты.

— Как вчера или хуже?

— Так же.

— Хочешь прогуляться? — спросила Шарлотта, но ты покачала головой.

— От ходунков у меня болит рука, — сказала ты.

— Тогда я схожу за инвалидным креслом.

— Нет! Я не хочу в кресло…

— Уиллоу, выбора нет. Я не могу носить тебя на руках целый день.

— Но я ненавижу кресло…

— Тогда тебе придется еще больше стараться, чтобы выбраться из него, верно?

Шарлотта объяснила на камеру, что ты оказалась между молотом и наковальней — травма руки являлась старой раной, которая все еще заживала, а боль в бедре новой. Адаптационное оборудование — ходунки, которые помогали тебе стоять с опорой, — приводило к давлению на руки, которое ты могла терпеть не очень долго, а в качестве альтернативы оставалось лишь ненавистное складываемое вручную инвалидное кресло. Тебе не меняли его с двухлетнего возраста. В свои шесть ты переросла его вдвое и жаловалась на боль в спине и мышцах после целого дня использования — страховая компания могла поменять кресло только по достижении тобой семи лет.

Я ожидала суетливой утренней рутины, еще более оживленной из-за твоих нужд, но Шарлотта двигалась по дому методично — пропускала Амелию, которая бегала кругами в поисках школьной тетради, пока она расчесывала твои волосы и заплетала в две косы, готовила яйца пашот и тосты на завтрак, потом относила в машину вместе с ходунками, тридцатифунтовым инвалидным креслом, столиком и ортезами для использования во время физиотерапии. Вы не ездили на автобусе: из-за кочек могли образоваться микротрещины, и Шарлотта отвозила тебя сама, по пути подбрасывая Амелию.

Я последовала за вами в собственном фургоне.

— Из-за чего весь сыр-бор? — спросил оператор, когда мы остались в машине одни. — Она просто маленькая и с ограниченными возможностями, и что с того?

— А еще у нее может случиться перелом, если резко затормозить, — сказала я.

Но в глубине души я знала, что оператор прав. Когда жюри присяжных будет смотреть, как Шарлотта завязывает шнурки своей дочери и пристегивает ее в автомобильном кресле, будто та еще малышка, то решат, что твоя жизнь не хуже любого другого ребенка. Нам требовалось что-то более драматичное — падение, а еще лучше — перелом.

Боже, что я за человек, раз желала такое шестилетней девочке?!

В школе Шарлотта выгрузила оборудование из фургона и поставила в углу класса. Дальше была короткая встреча с твоей учительницей и сопровождающей. Шарлотта объяснила, что тебя сегодня беспокоит. А ты тем временем села на стул рядом с деревянным домиком; дети обходили тебя, чтобы повесить куртки и снять ботинки. У тебя развязались шнурки, и хотя ты пыталась нагнуться и завязать их, тебе не позволяли короткие конечности. Рядом склонилась маленькая девочка, чтобы помочь тебе.

— Я только что научилась их завязывать, — непринужденно сказала она, потом сделала петлю и завязала.

Когда она убежала, ты посмотрела ей вслед.

— Я знаю, как завязать себе шнурки, — сказала ты, но твой голос был на грани срыва.

Когда пришло время перекусить, сопровождающая приподняла тебя, чтобы помыть руки, потому что раковина находилась слишком высоко для инвалидного кресла. Пятеро детей вызвались сесть рядом с тобой. Но на еду ты могла потратить всего три минуты, потому что была записана на физиотерапию. Я узнала, что нам предстояло снимать тебя во время ЛФК, у ортопеда, логопеда и протезиста. Тогда я впрямь задумалась, была ли ты обычным дошкольником.

— Что думаете, как все проходит? — спросила Шарлотта, когда мы шли по коридору в кабинет физиотерапии, следом за тобой, твоим креслом и сопровождающей. — Будет ли этого достаточно для жюри присяжных?

— Не волнуйтесь, — сказала я. — Дальше уже моя работа.

Кабинет физиотерапии соседствовал с гимнастическим залом. Внутри учитель расставлял на блестящем полу мячи для кикбола. Сквозь стеклянную стену можно было наблюдать, что происходит в зале. Мне это показалось жестоким. Неужели такое воодушевляло детей вроде тебя работать усерднее? Или убивало жажду к действию на корню?

Дважды в неделю ты в школе посещала сеансы ЛФК с Молли. Раз в неделю тебя привозили к ней в кабинет. Она была худенькой рыжеволосой девушкой с поразительно низким голосом.

— Как твое бедро?

— Все еще болит, — сказала ты.

— «Я лучше умру, чем пойду, Молли» — так болит? Или — «Ой, больно»?

Ты засмеялась:

— Ой, больно.

— Хорошо. Тогда давай за дело.

Она подняла тебя с кресла и поставила на пол. Я затаила дыхание, ведь я не видела тебя без ходунков. И вот ты маленькими шажочками засеменила вперед. Оторвала правую ногу от пола, левую волочила за собой, пока не остановилась у края красного мата. Он возвышался над полом всего на дюйм, но тебе потребовалось целых десять секунд, чтобы поднять левую ногу и преодолеть препятствие.

Молли выкатила в центр мата большой красный шар:

— Хочешь, начнем сегодня с этого?

— Да, — сказала ты и просияла.

— Твое желание для меня закон. — Молли усадила тебя на шар. — Покажи мне, как далеко можешь дотянуться левой рукой.

Ты завела руки за спину, пытаясь сомкнуть их на позвоночнике. Даже при всех усилиях ты не могла расправить плечи. Твои глаза оказались на уровне окна, где твои одноклассники шумно играли в «вышибалы».

— Жаль, что я так не могу, — сказала ты.

— Продолжай растяжку, чудо-женщина, и тогда сможешь, — отозвалась Молли.

Но это не было правдой. Стань ты достаточно гибкой и ловкой для «вышибал», твои кости не выдержали бы сильного удара.

— Ты ничего не упустишь, — сказала я. — В детстве я ненавидела «вышибалы». Именно меня выбирали последней.

— А меня вообще никогда не выбирают, — отозвалась ты.

«Вот это удачная фраза», — подумала я.

И похоже, не только я. Шарлотта посмотрела в камеру и потом повернулась к физиотерапевту, которая положила тебя животом на мяч и раскачивала взад-вперед.

— Молли? Как насчет кольца?

— Я думала отложить на неделю или две и пока не делать силовые упражнения…

— Может, мы поработаем с мягкими тканями? Улучшим амплитуду?

Она опустила тебя на пол. Ты поставила пятки вместе, застыв в позе йоги, о которой я могла только мечтать. Молли дотянулась до стены и отвязала снаряд, похожий на гимнастическое кольцо, которое свисало с потолка. Настроила высоту, устанавливая его прямо над тобой.

— На этот раз правую руку, — сказала она.

Ты покачала головой:

— Не хочу.

— Попробуй. Если будет очень больно, мы остановимся.

Ты чуть выше вытянула руку, пока пальцы не коснулись резинового кольца.

— Можем остановиться?

— Давай, Уиллоу! Я знаю, что ты более выносливая, — сказала Молли. — Сожми его в ладони…

Чтобы это сделать, следовало поднять руку еще выше. Из твоих глаз брызнули слезы, отчего даже засветились белки. Оператор приблизил объектив, беря твое лицо крупным планом.

— Ай! — воскликнула ты и заплакала от боли, когда рука стиснула кольцо. — Молли, пожалуйста, можем мы остановиться?