Тонино БЕНАКВИСТА
ВСЕ ДЛЯ ЭГО
Алану и Бертрану
Черный ящик
Яркая вспышка ослепительно белого света. Я почувствовал, как в темноте меня с бешеной скоростью несет наверх. Я испугался, что меня ударит о незримые границы космоса. Волна горячего воздуха вернула меня на землю и осторожно уложила посреди страны ужаса. Там, неподвижный, не в состоянии подняться на ноги, просто открыть глаза, я мог только слышать: рычание голодных псов и волков, пронзительный смех гиен-убийц, рев зверья над моими останками. Прошли века, прежде чем тишина и забытье обвили меня коконом.
Пока милосердный бог вернул мне зрение.
И жизнь.
* * *
Когда я очнулся, девушка вздохнула с облегчением. Сначала я подумал, что она монашка. Оказалось – просто медсестра.
Голова не болела, не было какого-то особенного чувства страха. Наверное, меня накачали морфином или чем-нибудь в этом роде. Медсестра рассказывает мне об аварии, и передо мной возникают фары той машины. Удар до сих пор отзывается болью в позвоночнике. И потом – пустота. Спрашиваю ее, сколько времени я провел в этой пустоте. Одну ночь? Всего одну ночь? У меня ощущение, что я пересек вечность в обратном направлении, а все это длилось всего двенадцать часов. Каких пределов достигают люди, лежащие в коме всю зиму?
Мой отец попросил, чтобы его позвали, когда я проснусь. Я не хочу, чтобы он тащился сюда, я не собираюсь долго валяться в этой больнице, в забытом богом уголке Пиренеев. Доктор должен прийти, чтобы успокоить меня. Через несколько дней я стану наконец тем, кем был всегда. Через несколько лет эта авария останется в моей памяти всего лишь расплывчатой черной дырой, за которой последовало краткое и бесконечное пребывание на больничной койке, окруженной, насколько хватало взгляда, заснеженными полями.
Та машина, БМВ. Водителю уже никто не мог помочь. Я твердо уверен, что не допустил никакой ошибки. Медсестра косвенным образом это подтвердила: никто здесь никогда не видел, чтобы машина сворачивала на дорогу на Гуль на такой скорости.
– Вы знаете, кто это был?
– Страховой агент из Лиможа. Вскрытие покажет, был ли он пьян, но это и так ясно.
Внезапно я почувствовал себя гораздо лучше. Какой-то алкоголик едва не угробил меня, и я благодарил небо, что его смерть не на моей совести. Старуха с косой перепутала все мои мысли. Мне надо сконцентрировать энергию для новой жизни, не каждый день воскресаешь из мертвых. Говорят, что те, кто встречался со смертью лицом к лицу, живут потом весело и безмятежно. Если это действительно так, может, оно того и стоило.
Медсестра ведет себя несколько странно: крутится возле кровати и украдкой, хихикая, поглядывает на меня. Словно я кинозвезда. Но ведь я не потерял память после аварии, я прекрасно помню, что меня зовут Лоран Обье, мне тридцать пять лет, я чиню ксероксы, я холост, и главная цель моей жизни – получить первый приз на конкурсе Лепина. Женщина в белом подтверждает эти сведения с улыбкой человека, которому известно все. Можно подумать, она знает мельчайшие подробности моей жизни. Я несколько раздраженно говорю ей об этом.
– Я, возможно, знаю о вас больше, чем вы сами, – бросает она, выходя из комнаты.
По телефону я, как мог, успокоил всех, кто тревожился обо мне, друзей и близких. Я и не думал, что их так много. Большинство из них обращались ко мне, только когда им надо было что-нибудь бесплатно отксерить. Медсестра принесла мне ужин. Как они могут говорить о «больнице с человеческим лицом», если пичкают едой, от которой отказалась Международная Амнистия? Позже вечером я позвонил, чтобы медсестра унесла переполненную мочой «утку», с которой я не знал, что делать. Как все прикованные к постели, я ненавижу эти интимные отношения с женщиной, которую я едва знаю. Даже моя мать, пока была жива, не видела ничего подобного, и мои случайные парижские подружки никогда не слышали, даже как я чихаю.
– Не смотрите телевизор слишком поздно, а то мне придется прийти его выключить.
– Вы слишком серьезно играете свою роль, мадам… мадам…
– Жанин.
– Благодарю вас за все, что вы для меня сделали, мадам Жанин, но телевизор усыпит меня гораздо быстрее, чем ваши таблетки. К тому же у меня ощущение, что я выспался на десять лет вперед.
Она поворчала немного, я улыбнулся в ответ. Внезапно я осознал, что она порхает вокруг меня с самого утра, без сна и отдыха.
– Я сидела с вами всю предыдущую ночь, пока вы были в коме. У нас маленькая больница, господин Обье, одна моя коллега больна, другая в отпуске. Если бы прошлой ночью вы болтали поменьше…
Я не успел спросить, что она имела в виду, как она уже исчезла за дверью, бросив на меня хитрый взгляд. Сколько себя помню, мне никто не говорил, что я разговариваю во сне, – ни в пансионе, ни в моей холостяцкой берлоге, куда я иногда приводил страдающих бессонницей красавиц. В течение этих ужасных часов у меня в голове, должно быть, хороводом кружились кошмары. Наверняка за коматозными наблюдают, чтобы они не натворили чего-нибудь. Вообще-то обычно я помню свои сны – это мешанина из метафизических страхов, фильмов ужасов и бунюэлевских символов. Жанин небось достались самые сливки. Если только прошлой ночью я без конца не возвращался к аварии со зловещим скрипом в момент удара. Надо забыть все это как можно скорее. Телепрограмма, которую я только что для себя составил, должна мне в этом помочь: картина Джерри Льюиса, документальный фильм о варанах Комодо и на десерт – повтор последнего фестиваля в Байрёйте. Если я все точно рассчитал, «Сумерки богов» закончатся как раз в тот момент, когда Жанин принесет мне завтрак. Жизнь слишком коротка и слишком ценна, чтобы спать.
– Вы опять курили в палате.
– Когда меня выпишут, черт возьми?
– Сегодня вечером, я вам уже тысячу раз говорила. Но если вы будете так скакать по палате, вот возьмем да и оставим вас еще на несколько дней.
Это Жанин, свежая и отдохнувшая. Похоже, она даже слегка подкрасилась, меня бы это не удивило. Валяясь здесь, я повидал Мариэль, Бернадетт, Сильви и мадам Беранже, одна другой любезнее, но ни одна из них не изгонит Жанин из моего сердца.
– А ваш муж, какой он?
– Вы слишком назойливы, господин Обье.
– Да ладно вам…
– Я не замужем.
– Но у вас наверняка есть возлюбленный? Ее щечки слегка порозовели.
– Он гораздо спокойнее вас.
– Скажите, Жанин, – я понижаю голос, – говорят, что у медсестер под халатом ничего нет.
Она пожимает плечами, взбивая подушку, перед тем как сунуть ее опять мне под голову.
– Что за фантазии! Впрочем, что касается фантазий, у вас их предостаточно.
– Вы-то откуда знаете?
– Представьте только, что сказала бы Бетти, если бы услышала ваши идиотские замечания.
– …Какая Бетти?
– Меня весь день не будет, но я приду с вами попрощаться перед отъездом.
– Перестаньте надо мной издеваться! О какой Бетти вы говорите?!
– На этот раз вы получили по заслугам, господин Обье. Всего хорошего…
– Жанин, вернитесь сейчас же! Вот сволочь!
И целый день ее нигде не было видно. Выздоравливающий пациент, то есть я, весь день безуспешно искал ее по всей больнице. Бетти… Я говорил о Бетти, когда лежал в коме? Но я не знаю никакой Бетти.
Хотя нет.
Но это было так давно.
Школьная парта, чернильницы в каждом углу, учительница только что наполнила их из бутылки. Маленький люк открывается в дальнем углу памяти. Я нацарапал пером по дереву «Бети». Она посмеялась надо мной, я добавил еще одно «т» вплотную к первому. Теперь вспомнил…
Белые зубы… Невероятно прозрачные глаза… Шуршание ткани, когда наши локти соприкасались. Нас дразнили женихом и невестой. Я помню, как с самого утра в школьном коридоре мы искали друг друга глазами. «Как зовут твою невесту?» – «Бетти!» На вопрос о женихе она ответила: «Лоран».
Не знаю, был ли я по-настоящему влюблен с тех пор.
Стемнело. Я положил бритву в карман чемодана. Я провел весь день, вспоминая упоительные мгновения прошлого. Проходя через холл больницы, я все еще думал об улыбке маленькой девочки.
Я готов был снова встретиться с миром, даже несмотря на то что он прекрасно обходился без меня все эти десять дней. Бернадетт и Сильви стояли за стойкой регистратуры. Я пообещал им прислать открытки из Парижа. Жанин появилась уже без халата, в обычной одежде, широко улыбаясь. Она потащила меня к огромным красным креслам зала ожидания, где никто никого не ждал.
– Ваше такси скоро будет.
– Надеюсь, оно немного задержится. Я еще не успел поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.
– Это моя работа.
– Благодаря вам я вспомнил свою первую любовь. Она была где-то в глубинах памяти и без вас никогда бы не всплыла на поверхность. Вам я обязан этими пузырьками ностальгии.
Она хихикнула, но тут же взяла себя в руки. Глаза стали серьезными. Она колебалась, молчала, не решаясь заговорить. Я тоже перестал улыбаться.
– Вы помните, что я наблюдала за вами, пока вы были в коме, господин Обье?
– Вы сказали мне об этом на следующий день.
– У вас была легкая форма комы, когда пациент говорит и двигается. Он твердит непонятные фразы, произносит кучу слов, быстро-быстро в течение нескольких часов. Бред, который никто не может понять, и в большинстве случаев сам пациент понимает не больше половины. Десять часов… Представляете? Словесный поток в течение десяти часов без малейшего перерыва?
– ?..
– Это прекрасный шанс, господин Обье, его нельзя было упускать. Прямая трансляция из черного ящика.
– Черного ящика?
– Подсознания, если хотите.
Перед моими округлившимися от ужаса глазами предстала Жанин, которой я не знал, – страстная, возбужденная, наполовину жрица, наполовину ведьма.
– В ту ночь вы рассказывали про себя, вы дошли до самых глубин своего подсознания, вы разворошили тридцать пять лет морали, запретов и воспоминаний. Вы сдули с них пыль, разгладили, расшифровали и сложили в порядке, известном только вам одному. Бетти – только капля в океане, она появилась из черного ящика, как и все остальное.
Страх пронзил мое тело. Горячая волна прокатилась по спине. Зеленая лампочка такси появилась за стеклом.
– Жанин… Вы хотите сказать… что вы вторглись в глубины моего подсознания?
Она сжала мои руки.
– Лоран, я занимаюсь психоанализом вот уже четырнадцать лет. И за эти четырнадцать лет мне не удалось услышать и половины того, что вы выложили за одну ночь.
Она протянула мне блокнот. Я подумал, что сейчас сойду с ума.
– Дежурство было спокойным, а я привыкла все записывать…
Блокнот у меня в руках. В голове – туман. Такси нетерпеливо сигналит.
– Вы издеваетесь надо мной?..
– Вам это пригодится, я бы хотела, чтобы в подобных обстоятельствах кто-нибудь сделал для меня то же самое. Здесь все ваши тайны и все, что вы забыли, все, кого вы любили и ненавидели, все ваши мольбы, оставшиеся без ответа, все ваши страхи и фантазии. Используйте это с толком.
Я хочу удержать ее за руку, но она выскальзывает и скрывается в раздевалке. Такси уже собирается уезжать.
Я тупо стою, не в силах принять решение.
Открыть блокнот я решился только в самолете. Стюардесса принесла мне щедрую порцию алкоголя, и сосед счел своим долгом объяснить, что боязнь полетов в большинстве случаев скрывает что-то другое, например, страх перед отъездом или страх перед тем, как сделать первый шаг. Еще один, пожелавший сунуть свой нос в мою жизнь. Страницы, нацарапанные Жанин, гораздо страшнее, чем все фобии вместе взятые. Я мог бы разорвать их на мелкие кусочки и спустить в унитаз, никто бы об этом не узнал, и я жил бы так, как будто ничего не произошло. Моя жизнь банальна, и я люблю ее такой, какая она есть, я не хочу знать ее секреты. Зачем посягать на запретную зону? Там легко заблудиться, это все знают, достаточно посмотреть фильмы про джунгли. Зачем слушать орган своей души? Вам это пригодится… Пригодится, моя бедная Жанин. Кто же хочет знать, что происходит по ту сторону? Кто же не боится поднять крышку люка своей души? Там, должно быть, не слишком приятно пахнет. Используйте это с толком… А если от этого я потеряю больше, чем приобрету?
Но большой вопрос: как устоять перед искушением?
Мой сосед задремал, прислонившись к иллюминатору.
Я переворачиваю коричневую обложку блокнота.
…Надо бы вернуться к отцу Тапедюру, наверняка там можно найти его чековую книжку и… (смех)… Десять лет пьет только «Швепс», это сразу ведь видно, а, Натали?.. Все было еще белее под облачением, белее не бывает, такое белое, что аж глазам больно, огромный белый конус, этот чертов Паскаль меня заставил… Колокола и все такое… Паскаль совсем ничего в фильме не понял… «моя сестра слишком любит деньги, моя сестра слишком любит деньги», ты, Дюкон, только это и талдычишь… Ты не пошел смотреть под огромным белым конусом…
– …Хотите, я провожу вас до туалета?
Стюардесса положила руку мне на плечо. Из вороха рекламных проспектов в спинке кресла она вытащила белый бумажный пакет, на случай, если меня стошнит. Но она бы предпочла, чтобы я дошел до туалета. Неужели я выгляжу так же плохо, как чувствую себя? Она протягивает мне таблетку, стакан воды, я все это покорно проглатываю. Натянуто улыбаюсь, чтобы она наконец оставила меня в покое. Жанин – редкая сволочь. Она не должна была делать этого. Той ночью она должна была закрыть дверь, уважая мой бред, позволить ему затеряться в огромном бессознательном мире вселенной. Я закрываю глаза, глубоко вздыхаю и пытаюсь понять, что же это за «огромный белый конус». Он должен где-то быть, так далеко, так близко, утерянный в дороге, забытый много лет назад, но все такой же белый. Что пряталось под этим «огромным белым конусом»? Он уже здесь, совсем близко. Совсем близко…
– Вы уронили свою тетрадку.
– …А?
Я благодарю своего дурака-соседа кивком головы и поднимаю упавший блокнот. «Огромный белый конус» не мог быть где-то далеко. Ну что ж, тем хуже, я подумаю об этом, когда останусь один. У меня еще сорок восемь страниц, исписанных убористым почерком. Иногда с бесконечными повторами. Я даже не знаю, читать ли мне все подряд или раскрывать страницы наугад. Я закуриваю – знаю, что это давно запрещено в самолетах, но ничего не могу с собой поделать.
…Я рыдал, и все это видели, черт возьми, я не хочу, чтобы меня называли Ролан, меня зовут Лоран, не Ро-лан, Ло-ран, Лорензаччо. Чтоб они все сгорели! Не важно, что он высокий и худой, худой, ну и хрен с ним, но высокий, и я наложил в штаны, ведь ему закон не писан… Ты всю жизнь обожал всех с говном смешивать, было бы только кого… Мою гордость клеймили каленым железом, выжигая инициалы О.Л… Огюст Лепинас… Спрашиваешь, что мы делали с этим Огюстом Лепинасом… Раз пошла такая пьянка… Меня зовут Лоран, Ло-ран, понял?..
Высокий парень в очках. Армия. Монбельяр. Унижение на глазах у всей казармы. Я зашел слишком далеко. Я придумывал ему идиотские – никто даже не смеялся – прозвища, за что и получил по морде. Вся история вдруг всплыла в памяти, даже следы слез на щеках и металлический блеск в правом углу его рта. В наказание он называл меня Ролан до самого дембеля. Каждую ночь, как последний трус, я хотел убить его во сне.
Я не забыл того случая, но никогда не думал, что он оставил такой след в моей памяти. С тех пор я никому не хотел причинять боль, и может быть, благодаря Огюсту Лепинасу. Страх, что я испытывал, держа в руках эти пылающие листочки, превратился во что-то более сильное и возбуждающее. А что, если Жанин права? Что, если она подарила мне ключ к Познанию, самому ценному из всех, познанию самого себя? Возможно, сейчас у меня на коленях лежит, словно ящичек Пандоры, настоящее сокровище. Оно может мне дать ответы на главные вопросы, о которых задумываешься, как говорят, только на смертном одре. Этот блокнот сообщит мне, кто я и откуда пришел. Может, мне повезет, и он скажет, куда я иду. Задолго до моего часа. В середине пути.
Стюардесса попросила меня потушить сигарету. Как только она ушла, я закурил новую. Плевал я на их запреты, теперь я выше этого. Мы летим над Парижем. Мой сосед уже сжимает в руках портфель. У меня еще есть немного времени, чтобы изучить свою душу.
* * *
…Безнадежный!.. Безнадежный!.. Как она могла это сказать, старая мерзкая карга… Папа, поверь мне! Не верь ей, я не безнадежный… Не играй в машинки на лестнице!.. Я не хочу остаться на второй год, она врет, а вы ей верите!.. Осторожно!.. Огромная мраморная лестница в доме крестного… Итальянский мрамор… Безнадежный! Какое омерзительное слово… Будто дерьмом начиненное… Раз так, я вам покажу, где раки зимуют… (прищелкивание языком)… Безнадежный воспарит ласточкой!.. Мрамор такой красивый, но холодный….
Я не заметил, как оказался в такси. Не помню, ни как прошла посадка, ни как я нашел свой чемодан. Я все еще в воздухе. Почти в невесомости. До сегодняшнего дня все, что я помнил о том падении, – это повязка для поддержания шеи, из-за которой я казался маленьким старичком. Мне было шесть лет. Лестница, которая чуть не стоила мне жизни. Что это за старая карга? И какая связь между ней и моим падением? Гора писем под дверью моей квартиры. Не раздеваясь, я бросился к телефону.
– Папа?
– Ты вернулся, сынок? Что же ты не предупредил, я бы приехал в аэропорт тебя встретить.
– Ты помнишь, как я упал с лестницы у крестного?
– …Такое не забывается. Мы с твоей матерью боялись, что ты расшибся насмерть.
– А что происходило в том году в школе?
– ?..
– Мне нужно знать. А ты всегда следил за моей учебой.
– …Ты какой-то странный… Почему ты об этом спрашиваешь… Мне кажется, ты был в подготовительном классе, несчастье произошло в мае, и ты вернулся в школу только в сентябре.
– Я остался на второй год?
– Нет, но твоя учительница – старая перечница, с которой ты никогда не ладил – очень этого хотела. Но после того как ты упал с лестницы, пока ты выздоравливал, мы наняли тебе частного учителя. И когда ты вернулся в школу, ты даже сильно опережал своих одноклассников.
– Как я мог упасть с той лестницы?
– Я не знаю, мы все сидели за столом, потом вдруг услышали шум, выбежали и нашли тебя уже внизу, без сознания. Твой крестный очень переживал.
Я рассыпался в благодарностях и положил трубку. Все встало на свои места. Эта старая карга меня ненавидела, а остаться на второй год было смерти подобно.
Считается, что даже мысль о самоубийстве не может прийти ребенку в голову. На меня обрушилась беда, которая толкнула меня к смерти. Мне было всего шесть лет.
Прошло три недели, а я все еще не вышел на работу. Я провожу все светлое время суток в своей квартире или в городских парках. Никому не может даже прийти в голову, что мой внешне безразличный вид скрывает интенсивный мыслительный процесс, не прекращающийся ни на мгновение. Ураган в моей голове настолько силен, что сметает на своем пути забытые обещания и вечные табу. Я склоняюсь над блокнотом с видом человека, изучающего карту Эльдорадо, я ныряю в свое подсознание, как подводник, и поднимаюсь на поверхность с чудовищным трудом. Слишком многое из написанного на этих сорока восьми страничках пока ускользает от моего понимания, и самые закрытые зоны, естественно, те, что вызывают наибольшее любопытство.
Когда я вырасту, я буду косить спагетти, это самая прекрасная профессия в мире… Когда я вырасту, я буду косить спагетти, это самая прекрасная профессия в мире… До мартаA.C.Groupкупит «Финойл»… Когда я вырасту, я буду косить спагетти, это самая прекрасная профессия в мире:..
Косить спагетти. Ценой неимоверных усилий перед моим мысленным взором встает этот идиот Паскаль из начальных классов, он объясняет мне, что макароны растут в поле, и их косят, как рожь и пшеницу. С тех пор я мечтал косить спагетти. Зато совершенно не понятно, откуда взялся этот «Финойл», название ничего мне не говорит. Мой приятель Жереми, профессиональный игрок на бирже, объяснил, что такая маленькая компания, как A.C. Group, никак не может купить самый большой нефтяной концерн в Европе. Хуже всего то, что я понятия не имею, как эти два слова попали в мой мозг и намертво засели там. Может, у нас в подкорке хранятся миллиарды ничего не значащих деталей, с каждым годом их куча растет? Наверное, если поскрести эту загадочную фразу, за ней что-то да откроется, но я не знаю, с какой стороны к ней подступиться. Некоторые фразы пугают меня еще больше, особенно когда они утверждают обратное тому, в чем я всю жизнь был уверен.
…Скотина, друзей не предают!.. Рири, Фифи и Аулу… Спроси у Иуды! Сколько мы с тобой партий в бильярд сыграли, и что же, черт возьми? Мой бедный Рири… Неужели моя Софи тебе так нравилась? Надо было мне сказать, бедный дурень… Столько партий в бильярд, и что теперь?..
Фифи – это Филипп, Рири – Ришар, а Лулу – это я. Триумвират. С самого лицея мы были не разлей вода. Я первый завел девушку, и остальные приняли ее в компанию без особых проблем. Особенно Филипп. Говорят, что женщины настолько внимательны к деталям, что могут скрывать своего любовника в течение многих лет или вычислить соперницу по волосу. В моем случае все было наоборот. Вернувшись домой после недельной командировки в Тулузу, я обнаружил в пепельнице на прикроватном столике кольцо от сигары «Ромео и Джульетта» – я подарил такие Филиппу. Коробка с двадцатью пятью сигарами стоила целое состояние, но в день рождения друга не стоит мелочиться. Я не простил ни Софи, ни тому подлецу. Это было десять лет назад.
Проблема в том, что черный ящик не согласен с этой версией…
И я не понимаю, почему он должен быть осведомлен лучше, чем я. Это написано здесь, черным по белому, дрожащей рукой Жанин. Мой бедный Рири… Неужели моя Софи тебе так нравилась? Может, в конце концов она ошиблась. Рири или Фифи, легко перепутать, если они произнесены очень быстро. Рири, мой давний друг, верный Ришар. Я не понимаю инсинуаций своего подсознания по поводу истории, которая и так стоила мне очень дорого.
Но мне самому следует в этом разобраться.
* * *
Официант принес две чашки кофе, и я зажигаю первую за весь ужин сигарету. Ришар, не прерывая своей блестящей речи о среднем классе, достает сигару из коробки. Вопреки ожиданиям, я резко прерываю его.
– Это Филипп приучил тебя к сигарам? Он молчит и удивленно смотрит на меня.
– Мы так давно его не вспоминали… Я думал, что ты не хочешь больше слышать его имени?
– Время идет… Десять? Двенадцать лет? Знаешь, все забывается. Мне удалось забыть Софи, а тогда казалось, что это невозможно.
– Есть вещи, которые не прощают.
– Я не говорю о прощении, каждый сам договаривается со своей совестью. Забыть – это жизненная необходимость, как пить или есть. Уничтожать воспоминания, затопляющие нашу память, – это гарантия душевного здоровья. Борхес чудно написал об этом. Только представь себе, что было бы, если бы мы ничего не забывали. Представь, если бы в нас было такое вместилище, где хранилось бы все, плохое и хорошее, но особенно плохое.
– Вроде черного ящика, как в самолете.
– Именно.
Ришар, застыв, смотрит на меня. Он смущен. Потом он медленно зажигает сигару – ритуал, который я знаю уже много лет.
– После этой аварии ты сильно изменился. Мы раньше никогда не говорили о таких вещах.
Я несколько секунд молчу, словно чтобы еще больше подчеркнуть странность нашего разговора.
– Если такой ящик существует, нельзя ни в коем случае его открывать, – говорит он. – Мы – продукты своих ошибок и сомнений. К чему нам знать о множестве мелочей?
– Это уникальная возможность понять, как ты стал тем, кто ты есть.
Официант кладет счет на угол стола и обрывает таким образом нашу дуэль, которая могла бы длиться часами.
– Возвращаясь к твоему вопросу. Не Филипп приучил меня к сигарам, а ты.
– …Я?
– Помнишь «Ромео и Джульетту», которые ты ему подарил? Он не решился тебе сказать, но его тошнило от одного запаха сигар. Я попробовал, и для меня это стало откровением. Я выкурил всю коробку, и с тех пор это обходится мне от шести до семи тысяч в месяц.
Несколько секунд мы молчали, потом я хихикнул. Это был совершенно невинный смешок – ни горький, ни мстительный. Близкое знакомство с черным ящиком с недавних пор изменило мои отношения с миром и другими людьми. Впрочем, как я мог подумать, что он ошибся? То, что мы слишком наивно называем «разумом», заставляет нас принимать объяснения, которые нас больше всего устраивают. Подсознание безжалостно выдает истину. Десять лет назад я уже знал, что Ришар спал с Софи. Так что я сам себя обманывал. И на все эти годы я отгородился от невиновного и остался в дружеских отношениях с предателем.
Столики освобождались один за другим. Ришар дал хорошие чаевые – несомненно, для того чтобы официант подольше оставил нас в покое. Никто из нас не произнес ни слова в течение долгих минут, и в то же время это был самый длинный наш с ним разговор. Должно быть, его черный ящик зарегистрировал кучу информации на большой скорости. Эти маленькие механизмы очень эффективны.
Как бы ни были насыщены эти мгновения, слова были явно излишни. Они понадобились только для того, чтобы подвести итог.
– Не пойму только, почему этот болван Филипп ничего мне не сказал в тот вечер, когда я обзывал его последними словами.
Бесхитростная улыбка появилась на губах Ришара. Видимо, ностальгическая.
– Корнелевский выбор для бедняги Филиппа. Обелить себя – значит предать меня. Он предпочел, чтобы ты обвинил его.
– Дружба, доведенная до идиотизма, а, Ришар?
– …Кто знает?
Он поднимается, с сигарой в зубах, надевает пальто. На пороге ресторана мы долго жмем друг другу руки.
– В следующий раз я приглашаю.
– Заметано.
Мы часто спрашиваем себя, что было бы, если бы нам посчастливилось узнать свое будущее. Теперь я уверен, что прочесть свое прошлое – гораздо интереснее. Боязнь завтрашнего дня – детские забавы по сравнению со страхом перед тем, что было. И судьба – не что иное, как немного запоздавшее прошлое.
Прошло два месяца, а я так и не вышел на работу. Я рассказывал врачу всякие небылицы: головокружения, дикие головные боли, беспокойный сон, постоянная усталость, все это последствия аварии. Так я. выиграл еще несколько недель, и моему шефу нечего было возразить. Член жюри конкурса Лепина позвонил мне, чтобы сообщить, что у меня есть все шансы получить первый приз. Я сделал вид, что польщен. Если бы они только знали, насколько я стал зависим от сильного наркотика. Наркоман, вот кто я есть. Пристрастившийся к своему подсознанию, пленник собственного я. Подсевший на откровения о том странном человеке, который и есть я. И мне надо еще и еще, как любому наркоману. Я уже выучил практически наизусть эти сорок восемь листков. Случается, я декламирую из них целые куски, как тогда в Пиренеях в коматозном состоянии под неусыпным оком Жанин. Жертва мерзкого союза моего «я» с моим «сверх-я». Некоторые тайны раскрываются сами собой, но другие не поддаются, какие-то фразы так пока и остаются непроницаемыми, и от этого я прихожу в бешенство. Мне удалось вычленить около тридцати загадок безжалостного сфинкса. Некоторые из них могут заставить меня зарычать.
…Мой бедный Вернъе, будем играть до победного, но я уже практически выиграл…
…Для них двоих это был «Завтрак на траве» и «Андалузский пес».
…Представляю себе Бертрана, упитанного и величественного, со стеклянным пузырем на животе! Ну актер!..
…Надо раздуть эту штуку раз в шесть, и тогда все получится…
И другие необъяснимые бредни. Я не знаю ни имен, ни ситуаций, ничего, и из этого рождается навязчивое чувство утраты, желание понять. Неожиданно звонок телефона возвращает меня на землю. Проклиная того, кто прервал мое свидание с самим собой, я беру трубку.
– Откуда ты знал?
– Жереми?
– Откуда ты знал, мать твою?
– Что?
– Что A.C. Group купит «Финойл», черт подери?
– ?..
– Это катастрофа! Взрыв! Кто тебе дал наводку?
– Не знаю.
– Ты что, издеваешься надо мной? Если бы я хоть на секунду поверил, что такое возможно, я был бы сейчас миллиардером.
– Да не знаю я никакого «Финойла». Он что, такой громадный?
– Громадный? Да это больше, чем холдинг, это как фондовая биржа сама по себе. С щупальцами в каждом секторе – сельском хозяйстве, информатике, филиалы, в общем, чего только нет. «Комеко» и «Сопареп», это тоже их, и Национальная промышленная группа тоже, и…
Национальная промышленная группа! Я бываю там раз в две недели, присматриваю за восьмьюдесятью ксероксами. Наверняка там-то я и распечатал маленькую деталь, без своего ведома, совсем маленькую деталь, мимо которой прошел мой разум, но которую черный ящик старательно сохранил. Жереми не верит мне, когда я объясняю, что больше ничего не знаю. Зачем рассказывать ему историю с блокнотом, психоанализом Жанин и огромным белым конусом. Он решит, что я спятил. Наверное, так оно и есть. Я попросил своего коллегу Пьеро посмотреть по спискам вызовов, когда я последний раз был в офисе Национальной промышленной группы. В прошлом июле я чинил шесть копировальных аппаратов, один из которых был директорским. Я сразу вспомнил секретаршу – кокетливую брюнетку, которая плакалась, что ксерокс и кофеварка вырубились одновременно. Я открыл машину и увидел, что поломка самая что ни на есть обычная, и исправил все за десять минут. Каждый раз вытаскивая документ, застрявший в ксероксе, я мельком смотрю на него, прежде чем отправить его в корзину для бумаг. Видимо, именно так я и узнал о покупке «Финойла». Обычная фраза, которая выветрилась бы у меня из головы, если бы черный ящик ее не зафиксировал.
Но это всего лишь скромная победа над собственной памятью, а тысячи тяжких поражений подтачивали меня понемногу каждый день. Остатки разума призывали бросить все, но другая, подводная, часть все равно появляется снова и снова. Я хочу знать, что это за «Андалузский пес» и кто этот Вернье, имя которого упоминается семь раз на сорока восьми страницах. Я хочу знать, что это за «штука» и как ее раздуть. И все остальное, вся эта дребедень – абсурдная, но наполненная смыслом.
Я хочу все знать.
Все.
С некоторых пор я записываю свои сны, шесть или семь за ночь. Для наркоманов времени не существует. Увы, мой утренний урожай частенько похож на дежа-вю. Если сны – это проявление подсознания, они наполнены таким количеством незначительных, повседневных деталей, что, собранные вместе, производят впечатление полной бессмыслицы. Однако мне необходимо найти верное и прямое средство снова войти в контакт со своим черным ящиком.
Я перечитал «Двери восприятия» Олдоса Хаксли. Этот человек интересовался черным ящиком, совсем как я. Он доходит до того, что начинает проповедовать использование «подручных средств», чтобы открыть эти замечательные двери.
Так как я не привык употреблять их, пришлось попросить Пьеро (он время от времени закрывается в туалете нашего ателье, чтобы выкурить косячок) достать мне все, что сейчас в ходу, чтобы пробурить туннель к самым потаенным уголкам моего «я». Итог операции оказался плачевным. После разных косяков я на несколько часов растянулся на диване в гостиной с омерзительным ощущением, что на каждом колене у меня по тридцать пять тонн. Полоски кокса («чистого на восемьдесят процентов», если верить Пьеро) вызвали у меня неудержимый хозяйственный пыл, я пылесосил и драил серебро в четыре часа утра, одновременно обдумывая теорию, которая опровергла бы разом Ньютона и Коперника. Опиум не дал совершенно никакого эффекта, если бы я перечитал детские комиксы – и то было бы больше толку. В завершение опытов я проглотил ЛСД, который в течение пятнадцати часов заставлял меня выделывать неизвестно что, а именно: воевать с римскими легионерами или точно определить количество молекул водорода в моей ванне. Я не обижаюсь на Пьеро, я не в обиде на Хаксли, я знаю, что преследую белого кита, появившегося из пустоты моей души.
* * *
– Господин Обье, проходите, пожалуйста.
Я думал, что в кабинете гипнотизера обнаружу весь тот хлам, что продается на ярмарках, но не увидел ничего, кроме огромного кресла, куда мне и предложили сесть. На вопрос «Чем я могу быть вам полезен?» я не знал, что ответить. Я мог только выдать ему длинный список имен и фраз без начала и конца и попросить его, чтобы он перебрал их все, в тайной надежде, что хоть на что-то я среагирую. Слегка ошарашенный списком вопросов, он рационально объяснил мне научную основу своей работы, но я ничего не хотел слышать.
– Можно, конечно, попытаться, но то, что вы просите, невозможно. Вы не пробовали сходить к психоаналитику? Я могу вам порекомендовать специалистов в этой области.
– Психоанализ? Вы наверняка не поверите, если я скажу вам, что знаю все о своем отце, своей матери и своем либидо. И все это не шуточки. Я хочу знать, кто такой Вернье и другие. Вы полагаете, у меня впереди двадцать лет, чтобы вернуть их всех из небытия?
Следующие четверть часа были на редкость приятными и спокойными. Я дремал в огромном кресле. Я плавал в невесомости, и мне было хорошо.
– Сожалею, господин Обье, вы человек вполне восприимчивый, но то, что вы называете черным ящиком, отказывается открываться. Если когда-нибудь вам это удастся, сообщите мне, пожалуйста.
Он провожал меня до двери, и я машинально вынул из кармана пачку «Житана». Когда я подносил сигарету к губам, со мной произошло нечто странное, что-то похожее на легкий приступ тошноты.
– Минуточку, господин Обье. Когда вы только открыли рот, я сразу же подумал о пепельнице, полной окурков. И пока вы были под гипнозом, я затронул кое-какие точки в вашем черном ящике. Так что ваш приход был небесполезен.
В поисках себя я стал другим. Кем-то вроде полицейского для души или – еще хуже – частного детектива, который никогда не доведет свое расследование до конца. Мои воспоминания всего лишь химеры, а мое будущее – кошмар. Иногда я просыпаюсь в холодном поту, перед глазами стоит ужасная картина: мой черный ящик бьют молотком и он ломается. Он истекает кровью, скукоживается, но из него ничего не появляется. Моя бедная Жанин, я этого не заслужил. В конечном счете я был всего лишь несчастным специалистом по ремонту ксероксов. Я говорю «был», потому что работу я потерял. Даже Пьеро надоели мои бесконечные идиотские вопросы (я когда-нибудь говорил тебе об «Андалузском псе»? Ты знаешь Бертрана? У него еще стеклянный пузырек на животе?). Отец смотрит на меня, как на психа. Хуже того, как на иностранца, говорящего на непонятном языке (я не говорил в детстве «Ичи Мичи Бо»?). Наверняка я подохну, так и не узнав, кто такой Вернье. Жаль. Я уже успел полюбить его. Я создал для него специальную ячеечку в своей голове. Может, это какая-нибудь важная птица, кто знает?
Утром я получил письмо от жюри конкурса Лепина, сообщавшего мне, что я занял первое место. Приз мне вручат завтра, на открытии Парижской ярмарки. Если бы они только знали, до какой степени мне на это наплевать. Единственным по-настоящему стоящим изобретением стали бы «крокодильчики» – провода, соединяющие мой черный ящик с пятнадцатидюймовым монитором. Когда-нибудь, возможно, мне удастся создать что-нибудь подобное. У меня вся жизнь впереди.
Я пошел туда, как идут к дантисту, еле волоча ноги, не надеясь хорошо провести время. Сутолока, зеваки, стенды, речи – этой минуты я ждал месяцами, но сегодня это был просто шум без ярости и расплывчатые декорации. Я далеко отсюда. У меня в голове огромный белый конус.
– Первый приз присуждается Лорану Обье за копировальный аппарат «Полароид»!
Аплодисменты. От этого чада славословий мне не по себе. Еще хуже от шума вокруг. Пьеро заслужил этот приз, так же как и я, мы с ним вместе соорудили этот аппарат в свободное от работы время. Пока мы ксерили свои части тела, как это делают все служащие в мире, мне пришла в голову мысль соединить машину с моментальным фотоаппаратом. Обыкновенная игрушка, которую мне удалось усовершенствовать – я улучшил качество снимков и сделал так, чтобы их можно было воспроизводить бесконечно. Работать с игрушкой легко, и от технического чертежа она продела путь в оргтехнику, пройдя через маркетинг и даже современное искусство. Пьеро подвигнул меня представить эту штуку на конкурс. Но весь этот цирк мне порядком надоел. Мне вручают премию, хлопают меня по плечу и призывают публику к тишине.
– Поощрительный приз присуждается покойному Алану Вернье, погибшему несколько месяцев назад в автокатастрофе. Аплодисменты.
…Алан как?..
– Алан Вернье, – продолжает конферансье, – был постоянным участником нашего конкурса. В течение многих лет он предлагал свои изобретения, которые стали частью нашей повседневной жизни. Однако никогда он не получал первого приза. Предлагаю почтить его память!
Ватные ноги не держат меня, я присаживаюсь на край ограды. Публика рассыпается по аллеям. Я хватаю за руку ведущего церемонии награждения.
– Где произошла авария?
– В Пиренеях, в октябре того года. Никто не знает, что он там делал, Вернье был страховым агентом и редко выезжал из своего Лиможа.
Никто не знает, кроме меня. Я знаю, что он там делал.
В тот вечер на дороге на Гуль я был жертвой.
Мы знали, что вдвоем остались финалистами. Мне было на это наплевать, но он думал только о конкурсе.
Вернье спал и видел этот первый приз. После стольких лет, чего бы это ни стоило.
Если бы в тот вечер ему удалось столкнуть меня в канаву, все бы поверили в несчастный случай. И даже я сам, если бы Жанин не вручила мне черный ящик.
В конце концов, его и открывают-то только в экстренном случае.
Птичник
Я жил в Будапеште, когда мой дядя призвал меня к своему одру. Я догадывался, что он хочет умереть у меня на руках. Увидев, как он привстал с подушек и протянул ко мне руки, я понял, что приехал не напрасно. Медсестра оставила нас одних в самый тяжелый миг, но такая уж у нее работа. Так странно чувствовать, что у тебя есть семья. И хотя я сидел здесь на голубых простынях, мысли мои были далеко, где-то между Будой и Пештом, между моей квартиркой и классной комнатой. И все-таки я всегда любил этого старикана, потому-то я здесь. Он сжимает мою руку в своих клешнях, а мне хочется оказаться где-нибудь подальше отсюда.
Он всегда говорил со мной как со взрослым, а для ребенка нет большего удовольствия. Я даже помню, как, заболев, никого не подпускал к себе. Кроме него. Я орал от боли, я жаловался, насколько все несправедливо, и что этот дрянной мир не заслуживает того, чтобы в нем жить. Он ответил, что в один прекрасный день я окажусь в другом, он будет лучше, и это заслуживает того, чтобы прожить всю жизнь.
– Знаешь, я боюсь, – сказал старик.
– Конечно, знаю, в этом нет ничего нового.
– Помнишь, как я поймал скорпиона за виноградником, очертил вокруг него круг и поджег?
– Будто это было вчера.
– Только сейчас я пожалел, что сделал это. И тут я увидел нас двоих на корточках, мы разглядывали обезумевшее насекомое, пытающееся спастись от огня. Оно никогда не промахивается – задрав жало, скорпион убил себя. Это было красиво, это было ужасно, у меня в голове зародилось множество неразрешимых вопросов. Внезапно дядя задержал дыхание и выдохнул:
– Похорони меня около того птичника.
И его щека коснулась подушки, легко, как падают снежинки.
Повтори-ка, дядюшка? Ты что, умер? Так я должен тебя понимать? Мы видели смерть, когда гуляли с тобой по полям. Мы видели, как умирали мухи, когда наступали холода, слишком любопытные кошки, нелюбимые деревья. И сейчас с тобой приключилось именно это, а, старик? Ты загадывал загадку: «Нотариус и священник идут к твоему соседу, что там происходит?» Сосед умирает.
Сегодня твоя очередь, и нет ни нотариуса, ни священника, у тебя никогда ничего не было, и ты никогда не верил в Бога. Нет никого, кроме меня.
Я не знаю, где ты теперь, да и не очень-то хочу узнать. Мне хочется сказать тебе, что когда-нибудь мы встретимся, но я сам верю в это лишь наполовину. Ты не обидишься, если я поручу профессионалам похоронить тебя? На кого я буду похож, шагая один-одинешенек за гробом, и не с кем даже словом перемолвиться, чтобы поделиться своим горем? Мне всегда казалось обидным организовывать церемонию, где единственный заинтересованный человек присутствовать не может. Я знаю, что теперь вечерами, когда я разочаровался во всем человечестве, я буду представлять, как ты лежишь где-то и размышляешь о всех тех секретах, которыми мы с тобой не успели поделиться.
Лежишь где-то.
Где-то, но где именно?..
Я на сто процентов уверен, что он сказал: «Похорони меня у того птичника». Не просто птичника, а ТОГО птичника. Что это за птичник такой, черт подери? И он не сказал: «Я бы хотел…» или «Не мог бы ты…», нет, он сказал: «ПОХОРОНИ меня у ТОГО птичника». Конечно, можно похоронить и у птичника, но, дорогой дядя, ты мог бы облегчить мне задачу! Вернулась медсестра, произнесла положенные в таких случаях слова соболезнования, объяснила мне все про жизнь и смерть, а я тупо кивал, пока в моей голове кружились тысячи птичников.
– Скажите, пожалуйста, нет ли тут поблизости голубятни или чего-то в этом духе, недалеко от кладбища?
Медсестра, привычная к неожиданным реакциям при виде смерти, странно посмотрела на меня. Я настаивал:
– Вы никогда не слышали о «кладбище рядом с птичником»?
– Спросите у людей из похоронной конторы, у них всегда наготове ответы на самые деликатные вопросы.
До того, как она это сказала, я считал, что, приехав сюда, уже выполнил свой долг. Теперь же, сам не знаю почему, я решил, что недостаточно просто подержать умирающего за руку, чтобы обеспечить ему вечный покой. Я мог бы сесть на самолет до Будапешта завтра утром, но мои ученики могут подождать еще денек – я надеюсь, этого времени мне хватит, чтобы прояснить всю эту странную историю с птичником, просто чтобы избежать уже зарождающихся угрызений совести. «Похорони меня у того птичника»… Черт! Он мог бы сказать мне что-нибудь простое, банальное, вроде «Не забывай, малыш, только романтизм – абсолютная величина!». Ну почему человек, любивший стрелять по любым мишеням, у которых были перья, хотел быть похороненным рядом с птичником?..
– На выходе с городского кладбища… На кладбище «Пер-Лашез» есть колумбарий, но только для тех, кто хотел, чтобы их кремировали.
– Он ясно сказал, что хочет, чтобы его похоронили.
– Вам виднее. Но через три дня нам придется что-то делать.
– Три дня?
– Обычно такие вещи решают задолго до рокового часа. Через три дня мы будем вынуждены поступить как обычно.
Три дня. Это все, включая перелет, что я смог выторговать у директора лицея, где я преподавал. Три дня, чтобы найти птичник, рядом с которым похоронить дядю. Считается, что последнее желание умирающего свято. Я попытался сосчитать, сколько часов старик посвятил мне, всегда терпеливый и внимательный к хулигану, которым я был, и довольно быстро перевалил за семьдесят два. Был понедельник, утро, и если к четвергу я не найду этот треклятый птичник, дядя будет вечность ворочаться в своей могиле, не зная ни сна, ни отдыха.
На следующий день я направился в центр города, в небольшой домик, где он прожил всю жизнь. За сорок лет ничего не изменилось, я увидел счастье своих четвергов – кондитерскую, где мы с ним обжирались пирожными, киношку, куда он водил меня на фильмы для взрослых, кафе, где я смотрел, как он играет в бильярд. Его соседка по площадке, старая дева, все еще жила здесь. С годами она не потеряла игривости.
– Но это же… Жанно? Вот так дела… Смотри-ка, у тебя такие же проказливые глаза, как у твоего дядюшки… Когда ты гулял с Луи, никогда нельзя было разобрать, кто из вас больший хулиган.
– Он вам никогда не рассказывал о… птичнике? О месте, где он хотел бы закончить свои дни?
Мне пришлось согласиться выпить с ней чаю с розмарином в надежде, что это поможет ей сосредоточиться. К концу второй чашки она вытащила бутылку коньяку – переключиться на вторую скорость.
– Твой дядя был парень что надо. Мы могли ругаться дни напролет как кошка с собакой через перегородку, а вечером он приходил пропустить стаканчик, и мы болтали. И не о нас с ним, а обо всем мире и что с ним станется. Представь себе, 21 июля 69-го года в два часа ночи мы с ним вместе сидели, вот, где ты сейчас сидишь, и смотрели по телевизору, как американец ступил на Луну.
– А птичник?
– Ну… Что-то припоминаю. Это было по пятницам. Не могу тебе сказать, что именно, но точно по пятницам, лет десять продолжалось. Я ему говорю: «Луи, вы зайдете сегодня вечером фильм посмотреть?» А он мне отвечает: «Вы же знаете, что по пятницам у меня птичник». Он, наверное, голубей гонял или что-то в этом роде, есть такие любители – привязывают письма голубям к лапам, ну как-то так, я не в курсе. Каждую пятницу ровнехонько в шесть часов вечера его приятель Ферре, механик из Борна… помнишь его?
– Никогда о нем не слышал.
– Ну, Ферре заходил за ним, чтобы идти в этот чертов птичник. Твой дядя возвращался поздно ночью, а потом ничего – до следующей пятницы. Больше я ничего не знаю, сынок.
Письма, привязанные к лапкам голубей… Даже если у дяди были странности, эта неожиданная страсть к пернатым показалась мне подозрительной. Но, похоже, у меня появилась зацепка. В тот же вечер я зашел в магазинчик в Борне, где раньше был гараж Этьена Ферре. Этот почтенный старикан жил теперь в спальном квартале в двух шагах отсюда. Тремя часами позже я нашел нужную лестницу и нужную дверь. Мне открыла маленькая девочка:
– Ты пришел на праздник бабушки и дедушки?
В гостиной человек двадцать всех возрастов сидели вокруг гигантского торта, на котором красовалась цифра пятьдесят. Этьен и Жозетта Ферре праздновали золотую свадьбу. Хотя я клялся, что зашел случайно, никто меня не слушал. Когда я отрекомендовался как племенник Луи, Этьен бросился мне на шею. Он сдержал слезы, когда я сообщил ему, что его старый приятель сыграл в ящик.
– Думаешь, он хоть словечком обмолвился, что ему было плохо? В этом весь Луи. Надо сказать, что за последние годы мы не слишком часто виделись. Когда похороны?
– Когда – могу вам сказать: в четверг утром, но пока не знаю где.
Малышка церемонно одарила меня куском торта с клубникой. До сезона клубники было еще далеко.
– Его последним желанием было, чтобы его похоронили рядом с птичником. Насколько я понял, вы с моим дядей посещали клуб любителей голубей каждую пятницу. Не могли бы вы просветить меня на этот счет?
Не знаю, что произошло, но как только я произнес эти слова, в комнате повисло гнетущее молчание, как в доме повешенного, где кто-то неосторожно заговорил о веревке. Этьен внезапно побледнел, а его почтенная супруга поглядела на него с подозрением.
– Скажи-ка, Этьен… Вы с Луи, случайно, не по пятницам перекидывались в картишки у него дома? Ты возвращался черт знает во сколько, и в таком виде!..
– Я старый человек, многого не помню, – сказал мне Этьен. – Мне очень жаль, что твой дядя помер, но сегодня вечером мы празднуем золотую свадьбу, и я тебе желаю тоже до этого дожить. Так что я тебя провожу, потому что это все-таки семейный праздник.
Старик Ферре так и сделал. В две секунды он вытолкал меня на лестничную площадку с энергией, которую в нем трудно было заподозрить. Прежде чем захлопнуть дверь перед моим носом, он сказал:
– Пятьдесят лет ежедневного изматывающего труда, чтобы дожить до этого дня, и ты приперся именно в этот день, чтобы все обгадить со своим поганым птичником! Копайся в прошлом сколько тебе влезет, но меня не трогай! Птичник… Птичник… Иди к отелю «Липы» в Гранвиле, но только, ради бога, не возвращайся рассказать, чем все кончилось.
Было одиннадцать часов вечера. Ни один автобус не шел до Гранвиля. В отеле заснуть не удалось, так что я разбудил ночного портье и до рассвета рассказывал ему о Дунае.
С улицы отель «Липы» выглядит довольно скромным – счастье для бродяг да туристов с рюкзаками. Но, перешагнув порог, вы оказываетесь в небольшом заброшенном дворце, знававшем лучшие времена. Дерево, красный бархат, два лестничных пролета, поддерживаемых атлантами, в общем, настоящие киношные декорации. Меня спросили, не хочу ли я снять комнату. Несмотря на усталость, мне достало сил отказаться. Молодой служащий не мог ответить ни на один мой вопрос: за последние тридцать лет отель три раза менял хозяев, а потом был куплен гостиничным концерном. Управляющий сказал мне примерно то же, и никто из персонала не смог мне помочь. Я приставал ко всем и скоро заметил, что они от меня устали. Я позвонил в похоронное бюро человеку, который был готов забить гвозди в гроб моего дяди. Чтобы выиграть время и принять решение, я снял комнату в «Липах». После обеда я болтался по улицам вокруг отеля, задавая все те же вопросы без ответов, пока какой-то дорожный рабочий не показал мне кладбище – скромный квадрат, обсаженный деревьями – в двух шагах от гостиницы. Мне показалось странным, что в таком уютном городке рядом с такой шикарной гостиницей такое убогое кладбище.
В голове было пусто, в одиннадцать часов вечера я рухнул на кровать перед телевизором, как человек, которому уже на все наплевать. Я снова подумал о дяде, который, глядя «оттуда», должен был если не гордиться мной, то хотя бы отдать должное моему усердию. В эту минуту в дверь постучали. Молодой человек заговорщицки улыбался.
– Я работаю здесь в хозчасти. А сорок лет назад этот отель принадлежал моей бабке. Она помнит вашего дядю Луи.
Я пошел за ним в темную ночь, и он привел меня к домику на окраине города.
– Это очень любезно с вашей стороны, ведь вы мне ничем не обязаны.
– Надо уважать стариков. Мою бабку больше никто не слушает, вся деревня ее вроде как стыдится. Мне нравится то, что вы делаете ради вашего дяди.
Возраст бабки невозможно было определить, она жила в маленькой комнатушке, куда ей удалось втиснуть весь хлам, все свои безделушки.
– Луи Манаваль и Этьен Ферре… В свое время я бы поставила на первого, а вишь ты, остался второй.
– Слово «птичник» вам о чем-нибудь говорит?
Она хихикнула, будто старый стол заскрипел.
– Кто вас только жизни учил… И кто тебе рассказывал о том, как жили в наше время? Ты не знаешь, что такое птичник? Дядя не говорил тебе? Веселый дом, притон… Нет? Бордель, дом терпимости…
– …Публичный дом?
– Именно так выражаются достойные люди. Родители тех, кто теперь показывает на меня пальцем. Неблагодарные! Они должны были наградить меня медалью «За заслуги перед Отечеством»! Но чтобы понять это, нужно вернуться в то время. На-ка посмотри…
Она поставила передо мной разваливающийся ящик из-под шампанского, полный старых фотографий. На одной из них она была окружена девушками, на другой пара танцевала около граммофона, казалось, на всех фотографиях люди были в прекрасном настроении.
– Подожди, я найду хорошую…
Она порылась в куче и с победным видом сунула мне под нос фотографию.
Дядя! Блаженная улыбка, в руках гитара, обнимает за плечи высокую стройную девицу. Я снова подумал обо всех этих пятницах, которые шли сразу за моими четвергами… Никто из моих родных и не догадывался, иначе мне бы запретили с ним общаться, мне бы сказали, что он чудовище, и в один прекрасный день я тоже стану чудовищем. Не лучше, не хуже. Еще одним.
– Ферре был обычным клиентом, заурядный, быстро перегорает, такие приходят с желанием устроить сумасшедший праздник, а уходят поджав хвост, стыдясь себя. Твой дядя был другим. Он был влюблен.
– Что?
– Видишь девушку, которой он поет серенаду? Это была любовь его жизни. Ах, эта парочка… Нужно было видеть… Никогда в птичнике так не ворковали! Он смотрел на нее как мальчишка, умирающий от любви, она так переживала, когда он опаздывал. Это продолжалось десять лет. А встретились-то они у меня, судьба, она не разбирает.
Последние слова она произнесла как-то особенно гордо.
– Он мог бы на ней жениться, вывезти ее отсюда… Насколько я знаю своего дядю, он был вполне на это способен.
– Сейчас-то уж трудно сказать… Между ними словно был заключен некий договор, и никто к ним не лез. Договоры влюбленных – двух одинаковых не бывает.
– А что с ней случилось?
– Однажды утром она ушла, никому ничего не сказав, и никто ничего не знал. Прошло много лет. Около трех лет назад она вернулась, чтобы умереть здесь. Теперь ты знаешь, что тебе делать.