Майкл Дибдин

Медуза

Pulchra es arnica mea et decora sicut Hierusalem terribilis ut castrorum actes ordinata. Averte oculos tuos a me quia ipsi me avolare fecerunt. Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. КНИГА ПЕСНИ ПЕСНЕЙ СОЛОМОНА, 6:4-5


I

Маслянистый туман придавал улицам таинственный вид, обволакивая густой пеленой фасады по обеим сторонам, делая незнакомыми привычные абрисы и покрывая окна паутиной струящихся нитей, на вид более плотных, чем водяные. Габриэле пытался отодвинуться от занимавшей соседнее сиденье толстой женщины, во всех отвратительных подробностях обсуждавшей с кем-то по телефону резекцию кишечника своей пожилой родственницы, однако она прижимала его своей тушей так, что широко развернуть газету не представлялось возможным. Он мог прочесть только заголовки, сообщавшие о военных действиях, не прекращавшихся в какой-то чужедальней стороне, где юноши продолжали убивать и умирать. Снаружи ворчал и взревывал поток зажатых в пробке машин. Трамвай громыхал по своей законной свободной полосе сквозь тонущий в мареве город, периодически предупреждая о своем приближении резкими звонками.

– Бог его знает! – тараторила толстуха. – Сначала мне нужно забрать машину у Пии, если она, конечно, еще там, в чем я сомневаюсь, а потом – кто знает при этом проклятом тумане.

Габриэле прижался к окну и поднял воротник своего серо-зеленого суконного пальто, чтобы хоть символически отгородиться от женщины. Он любил туман: окутанный им мир казался умиротворенным и замкнутым. Блестящее становилось матовым, резкие звуки приглушались, окружающая материальная субстанция утрачивала свою грубость. Предметы превращались в понятия, насущное оборачивалось смутным отголоском вечного.

Обособленным потоком, встроенным в общую лавину, текли в его сознании воспоминания о туманах детства. Туман болезни, реальной или мнимой, – простуды, жара, лихорадки. «Мама, что-то мне нездоровится». Она всегда охотно верила ему, и он, зная, что доставляет ей удовольствие, мог придумать или преувеличить симптомы, не испытывая при этом особых угрызений совести. Мать любила, когда он болел. Тогда она чувствовала себя нужной. Порой он подозревал, что она догадывалась о его симуляции, но прощала, а быть может, даже и поощряла его.

Туман ассоциировался в сознании Габриэле и с пуховым одеялом, которое мать поднимала и плавно опускала на него, между тем как часы упорно старались напомнить, что ему пора быть в школе вместе с оравой других хулиганов и зубрил. Он называл одеяло «своим облаком». Как только мама выходила из комнаты, Габриэле отбрасывал одеяло, невесомое и теплое, делал рывок к книжному шкафу, хватал наугад несколько романов и, запрыгнув обратно в кровать, снова укрывался «своим облаком». Книги были еще одной разновидностью тумана, который сочился, проникал внутрь и вероломно подрывал авторитеты и официальные установления, обнажая их фальшь. Габриэле знал, что сюжеты романов вымышлены, персонажи – марионетки, а исход событий предрешен, так почему же литературные герои казались ему более реальными, чем действительность? И почему ни на кого другого эти занимательные сочинения не производили такого оглушительного впечатления?

Трамвай со скрежетом затормозил, толстая женщина встала, продолжая без умолку болтать по мобильному телефону, вышла и мгновенно растворилась в тумане. Двери снова закрылись, трамвай загромыхал дальше. Соседнее место освободилось. Габриэле развернул наконец газету и по диагонали просмотрел статьи по международной и внутренней политике. Как обычно, они напомнили ему матушкин афоризм насчет остатков еды: «Добавь всего один ингредиент – и блюдо можно подавать как новое».

Здесь, в центре старого города, туман казался еще более плотным и куда более реальным, чем неверные очертания зданий из камня и стекла, медленно возникавшие и тут же расплывавшиеся за матовой завесой. Габриэле перешел к разделу «Криминальная хроника» и прочел сообщения об убийстве на бытовой почве в Генуе, о человеке, умершем от передозировки наркотика в Турине, и о трупе, найденном в заброшенном туннеле некогда военного назначения высоко в Доломитовых горах.

Трамвай затормозил у очередной остановки. Габриэле свернул газету трубочкой, засунул в карман и на следующей остановке вышел вместе с семью другими пассажирами. Изображая внезапный приступ кашля, помедлил, пока они растают в тумане. Трамвай покатился дальше, увозя с собой источник света, и оставил его подслеповато вглядываться в мутные испарения.

Он поспешно перешел на другую сторону, едва успев увернуться от автомобильных фар, оказавшихся гораздо ближе, чем ему показалось, и побрел в том же направлении, куда ушел трамвай, то и дело останавливаясь, оглядываясь, прислушиваясь и принюхиваясь к густому, тяжелому воздуху. Пройдя несколько кварталов, Габриэле увидел кафе, в последний момент соткавшееся из разрозненных лучей и отблесков. Выждав несколько секунд, толкнул дверь.

Раньше он никогда не выходил на этой остановке и не бывал в этом кафе, поэтому с живым интересом окинул взглядом интерьер, убранство и прежде всего – клиентуру. С особым вниманием он разглядывал тех, кто входил после него. Когда ему подали капуччино и бриошь, он сдвинулся к дальнему краю мраморной стойки, туда, где она изгибалась к стене. Оттуда хорошо просматривался весь зал, включая единственный вход. Посетители казались именно такими, каких ожидаешь увидеть в подобного рода кафе в этом районе Милана в этот утренний час: солидными деловыми людьми, состоятельными и занятыми исключительно собственными заботами. Они завтракали, собравшись по двое или группами, и, похоже, не обращали на него ни малейшего внимания.

Габриэле достал из кармана газету, украдкой развернул ее, еще раз прочел сообщение, после чего выбросил газету в пустую мусорную корзину и вытер руки бумажной салфеткой, выдернув ее из металлической подставки. Кто бы мог подумать? После стольких лет!

Если бы не почтовые открытки, он и сам бы, вероятно, обо всем уже забыл. За прошедшие годы его расспрашивал о Леонардо лишь журналист из коммунистической газеты, явившийся под предлогом покупки какой-то книги. Но Габриэле быстренько его спровадил.

Открытки ему стали присылать через год после того, как он вышел в отставку, и с тех пор они приходили ежегодно, где бы он в тот момент ни находился, – всегда из Рима, и на штемпеле всегда стояла дата смерти Леонардо. Начиная с 1993 года их доставляли ему в магазин. Картинка на дешевой туристической открытке неизменно повторялась – бронзовая статуя работы Челлини: Персей с отрубленной головой Медузы в руке из флорентийской Лоджии дей Ланци [1]. Фамилия Габриэле и его адрес были отпечатаны на обороте справа. Место для письма оставалось пустым.

– Пора идти, – сказал один из мужчин, сидевших за стойкой. – Они нас будут ждать.

Вот и меня они тоже будут ждать, подумал Габриэле. Не сегодня, так завтра. Не на работе – так дома. Хуже всего было то, что он понятия не имел, кто «они» такие. «Медуза» была для него чем-то давно отошедшим в прошлое. Он даже от татуировки избавился с помощью хирургической операции, стоившей кучу денег и доставившей очень неприятные ощущения. Единственное, что ему когда-либо было известно об организации, это имена трех других членов его ячейки, хотя, разумеется, кроме них в «Медузе» состояло множество людей, над которыми возвышалась командная структура, без сомнения, восходившая в очень высокие сферы военного и политического руководства. Несколько лет назад он узнал из печати, что Альберто – теперь полковник Гуэрраци – достиг высоких чинов в секретных службах. А эти люди обладают властью, какую трудно себе даже представить. Если они почуяли опасность разоблачения тайны, стоявшей за смертью Леонардо (что наверняка так и есть), можно не сомневаться: их реакция будет мгновенной, упреждающей и абсолютно непредсказуемой.

Туман снаружи оставался таким же густым. Габриэле нырнул в нишу первой попавшейся двери и оглянулся. Из кафе, которое он только что покинул, никто не выходил. Он медленно двинулся дальше, опустив голову и делая вид, что смотрит под ноги, чтобы не споткнуться. Бодрый скрежет оповестил о приближении очередного трамвая к остановке, на которой Габриэле обычно выходил каждое утро. Он подождал, пока рассосется группа прибывших на работу жителей пригородов, и снова внимательно оглядел улицу. Начинали открываться магазины, расположенные в первом этаже огромного палаццо восемнадцатого века. Большей частью это были бутики модной одежды и аксессуаров, между которыми затесались ювелирный магазин, парикмахерский салон и его собственная букинистическая лавка. Народу пока было немного, никаких подозрительных наблюдателей он не заметил, но понимал: это ничего не значит. Сознавая, что сам становится подозрителен, Габриэле повернул налево и двинулся вдоль дома.

В этом я не силен, мысленно признался он себе. Никогда не был силен и не буду. Он добросовестно старался, действительно старался, но, несмотря на все усилия, ему не удавалось быть таким же естественным, как Альберто, Несторе и несчастный Леонардо. «Офицер из него получится никакой». Габриэле никогда не забывал этого задевшего его тогда комментария, хотя, если быть до конца честным, последнее, чего ему тогда хотелось, – стать офицером. Впрочем, это не имело никакого значения. За нужные ниточки все равно подергали, кнопки нажали – и он получил офицерское звание благодаря связям отца, который, разумеется, никогда не давал ему об этом забывать.

Но тот солдафон из военной академии был прав. Офицер из Габриэле получился никакой. Он мог беспрекословно, как служебная собака, исполнять приказы, однако был совершенно неспособен отдавать их так, чтобы вызывать такое же бездумное повиновение у других. Или даже у себя самого. А хуже всего было то, что ему недоставало инициативы успешно импровизировать, когда ситуация серьезно осложнялась и рядом не было вышестоящего начальника, который мог бы сказать ему, что делать. Как сейчас.

Что делать? Куда податься? С сестрой он не общался уже много месяцев, к тому же у нее они без труда его разыщут. Равно как и у немногих близких друзей, даже если допустить, что он может нагрянуть к ним безо всяких объяснений. Мысль о заграничной поездке была соблазнительна, но такая поездка связана с кредитными карточками, паспортным контролем и прочими бумажными формальностями, по которым его легко выследить. Что ему действительно требовалось, так это просто исчезнуть, пока ситуация не разрешится сама собой.

С нарочитой целеустремленностью он шагал по бурлящим потокам. Когда вблизи замаячило еще одно кафе, он, не задумываясь, вошел и заказал виски. Габриэле пил редко, а до завтрака – вообще никогда. Мерзкую жидкость он проглотил залпом, как лекарство, уставившись в висевшее за стойкой бара зеркало и удивляясь собственному отражению: на него смотрел крепкий, жилистый мужчина с решительным взглядом. Он всегда мысленно представлял себя миниатюрным, хилым, хрупким и безнадежно неполноценным. Шутка, которую сыграла с ним природа, состояла в том, что подобная личность была заключена в теле профессионального боксера-тяжеловеса. В школе и позднее, в академии, это спасало его, отпугивая драчунов, однако даже эти победы казались ложными, достигнутыми обманом. Женщин, в отличие от мужчин, его внешность никогда не вводила в заблуждение. Напротив, те, кто оставались с ним более чем одну-две недели, любили его как раз за слабость, которую безошибочно в нем угадывали. Какое-то время ему было сладостно снова чувствовать себя любимым маминым сыночком, но в конце концов неизбежно приходило ощущение очередного поражения.

Кроме того, все эти женщины хотели стать матерями, а у него не было ни малейшего желания участвовать в этом бесконечно повторяющемся печальном и достойном сожаления фарсе. Ипполит Тэн [2], чей том «Избранного» Габриэле сейчас читал, выразил это со свойственной ему безжалостной прямотой: «Три недели флирта, три месяца любви, три года свар, тридцать лет компромиссов, а потом – снова дети». Габриэле не собирался позволить, чтобы это случилось и с ним. К тому же мог ведь родиться мальчик. А общепринятой отцовско-сыновней рутины он наелся так, что на несколько жизней хватило бы. Женщины это интуитивно чувствовали и уходили, сам же Габриэле к настоящему времени утратил всяческий интерес к подобного рода отношениям. Если не хочешь иметь детей, к чему все это? Ему, в его возрасте, секс казался чем-то глуповатым и отчасти даже вызывал отвращение, а нынешняя болезненная одержимость культурой угнетала. Согласно невольным проговоркам матери, это было единственным, что роднило его с отцом.

Кафе начинало заполняться людьми. Оно было маленьким и довольно убогим для здешних мест, а его посетители разительно отличались от тех, которых он видел в предыдущем заведении: лавочники, дворники, водители, доставляющие покупки из магазинов, полицейские, пенсионеры, привратники…

Габриэле хватило ума не воспользоваться мобильником. Телефон-автомат находился в глубине помещения, в закутке, где столов и стульев не было, а вместо них громоздились штабеля упаковок минеральной воды в бутылках и картонных коробок с чипсами, валялись неиспользованные рекламные буклеты и стоял с откинутой крышкой сломанный холодильник для мороженого. На стене висела черно-белая фотография в рамке, изображавшая панораму неизвестного маленького городка, расположенного в пойменной долине где-то на юге, – быть может, это была Крема или Лоди [3]. Снимок, скорее всего, был сделан вскоре после войны, поскольку существенных результатов человеческой деятельности за пределами городских стен не наблюдалось, – разве что несколько загородных вилл да вокзал, за которыми расстилалась широкая равнина, лишь кое-где прочерченная грунтовыми дорогами и пунктирно размеченная разрозненными «касчине» – прямоугольными фермерскими участками, густо нашпигованными гроздьями хозяйственных построек, типичных для долины По.

Прошло несколько секунд, прежде чем сработала монетка. Прижав трубку к уху, Габриэле продолжал разглядывать фотографию. Тональный набор сменился сердитым завыванием зуммера. Габриэле повесил трубку, опустил еще одну монетку и снова набрал номер. Теперь он знал, что делать.

– Слушаю.

– Фульвио, это Габриэле Пассарини.

– Привет, доктор!

– Послушай, помнишь тот случай, год назад, когда у меня защелкнулся замок изнутри и я не мог войти в свой магазин?

Короткий смешок.

– Что, опять?

– Да, опять. И я хочу, чтобы ты сделал то же самое, что тогда. Понимаешь?

– То есть чтобы мы спустились…

– Да, да! Точно то же самое, что тогда. Я буду ждать.

Наступила пауза. Когда Фульвио заговорил снова, в его голосе ощущалась тревога: быть может, собеседника насторожила напористость Габриэле.

– Хорошо, доктор. У меня сегодня работы по горло, но…

– Я возмещу тебе потерю времени.

Он повесил трубку, вытер ладони о пальто, вернулся к стойке, где заказал и залпом выпил чашку кофе, после чего, расплатившись, вышел на улицу.

Фульвио поджидал его, стоя в дверях. Привратник был тощим сутулым мужчиной; из-за отсутствия бровей, утраченных в результате какой-то производственной аварии, лицо его выглядело туповатым и вечно удивленным. Фульвио был не только хорошо осведомленным очевидцем, но и непременным участником всего, что происходило в доме. Габриэле понял это с самого начала и всегда заботился о том, чтобы Фульвио чувствовал, что он не только сознает, но и ценит его роль: панеттоне [4] из лучшей городской кондитерской к каждому Рождеству, коробка шоколадных конфет для его жены ко дню рождения, время от времени солидные чаевые.

Привратник кивком показал Габриэле на ржавую железную дверь у себя за спиной, пропустил его, закрыл дверь и запер изнутри. Тусклая лампочка освещала крутую лестницу, ведущую в подвал.

– Что у нас новенького? – как бы невзначай спросил Габриэле. С этой привычной фразы обычно начинались все их разговоры.

Фульвио глубоко вздохнул. После явно избыточного эмоционального накала во время телефонного разговора теперь голос Габриэле звучал спокойно, так что можно было приступать к текущим темам.

– Ну, что я могу вам сказать? У синьоры Николаи на прошлой неделе снова был сердечный приступ средней тяжести, но ей уже лучше, и, вероятно, она скоро сможет выходить на улицу. У Пасуино и Индовины все как обычно, а семейство Гамбетта продолжает спорить, кто что получит по завещанию их дядюшки. Но уверяю вас, доктор, какая-нибудь квартира в этом доме рано или поздно освободится.

– Только, наверное, не при моей жизни.

– Эхе-хе!

Они спустились по ступенькам и вдоль узкого коридора дошли до похожего на пещеру помещения, забитого какими-то конструкциями. Они смутно вырисовывались в мутной сыворотке света, проникавшего сквозь зарешеченные окна, расположенные на уровне тротуара. Выбрав ключ из связки, Фульвио отпер дверь в дальней стене, включил слабый свет, и они вошли в следующую пещеру, размером и формой похожую на предыдущую, с той разницей, что здесь стоял густой угольный дух. Пол у них под ногами заскрипел, когда они направились к угловой лестнице, ведущей обратно, наверх.

На полпути погас свет. Невыносимое воспоминание о воплях, мольбах и проклятиях резануло Габриэле. «Случись это с тобой, ты бы тоже так кричал», – подумал он тогда. Это было самое чудовищное: то, как они низвели Леонардо – «юного священника», как в шутку окрестил его Несторе из-за явно недостаточного интереса к женщинам, – до самого низменного, животного состояния. Человека можно уничтожить еще до его физической смерти, и он, Габриэле, был сообщником такого уничтожения, равно как и прямого убийства. От ужаса этих воспоминаний не было никакого спасения – только забвение. Но и забвение больше не было ему дано, поскольку остальные участники, видимо, ничего не забыли.

– Доктор?

Многократное эхо придало голосу Фульвио властность, но единственным ответом ему было свистящее дыхание, напомнившее привратнику звук мехов, которые использовали для продува печи, когда он работал подмастерьем в литейном цехе. Он пошарил в кармане, извлек зажигалку и щелкнул ею.

– Доктор?

Усилием воли Габриэле взял себя в руки. Вопли стихли, омерзительные подробности померкли в памяти, голые скальные стены вновь оделись кирпичной кладкой.

– Все в порядке, – ответил он.

– Лестница здесь. Следуйте за мной.

Они вскарабкались по ступенькам и очутились в коротком коридоре. Повозившись с зажигалкой и ключами, Фульвио отпер дверь в тупике и тут же рухнул.

– Порка мадонна [5]!

Зажигалка выпала у него из руки, и пространство за дверью погрузилось во тьму, но Габриэле уверенно двинулся вперед, на ходу доставая свои ключи. Теперь он знал, где находится. Переступив через лежавшего привратника и споткнувшись о ведро с торчавшей из него шваброй, он отпер и распахнул внутреннюю дверь. Скудного света, который проникал снаружи сквозь стальную решетку, защищавшую магазинные окна, хватало лишь на то, чтобы приблизительно осмотреться. Уже вставший на ноги Фульвио шарил по стене в поисках выключателя. Габриэле перехватил его руку.

– Нет!

Привратник воззрился на него в изумлении, которое на сей раз не имело ничего общего с отсутствием бровей.

– Не зажигать света? – выдохнул он.

Габриэле покачал головой.

– Но почему? Что вообще все это значит? – Ушибленный и униженный падением, Фульвио говорил теперь очень сердито. – Значит, у вас были ключи! Тогда к чему этот спектакль? Что происходит?

Габриэле вышел на середину комнаты и оглядел плотно сомкнутые книжные корешки. Их разнообразные, но одинаково роскошные цвета словно бы наполняли воздух благородной органной музыкой.

Привратник дернул Габриэле за рукав.

– Я требую объяснений, доктор!

Габриэле прижал палец к губам.

– Все в свое время, Фульвио.

Теперь он чувствовал себя спокойно, уверенно и безопасно. Габриэле знал расположение всех книг наизусть, мог с того места, где он стоял, безошибочно определить название, автора, издательство и дату выхода любой книги. Если бы он только мог остаться здесь, завладеть чудесной квартиркой наверху, куда время от времени удалялся бы, чтобы вздремнуть, принять душ и переодеться, но при этом имел бы возможность в любое время дня и ночи спуститься в магазин, к своим книгам!

Габриэле подошел к сейфу, находившемуся позади стола, за которым он обычно сидел во время проводившихся в магазине мероприятий. Неуклюже шаркая ногами, привратник приблизился, бормоча что-то себе под нос. Габриэле набрал кодовый номер, открыл тяжелую дверцу и, стоя спиной к Фульвио, поспешно сунул в карман пачку банкнот.

– Так не делают, – все тем же обиженным тоном сказал привратник. – При всем моем к вам уважении, доктор, я хочу получить объяснение.

Габриэле снова запер сейф, склонился над столом и быстро написал что-то на фирменном бланке. Потом, в последний раз окинув взглядом магазин, выпрямился, подошел к Фульвио, извлек из кармана две банкноты и вручил привратнику.

– Вот тебе объяснение, – сказал он. – Вероятно, я буду отсутствовать некоторое время. Когда вернусь, заплачу столько же за каждую неделю своего отсутствия. Взамен я хочу, чтобы ты не спускал глаз с моего магазина, а особенно – с любого, кто станет мной интересоваться. Записывай даты всех визитов, а также приметы визитеров и их имена, если они соизволят назваться, но самое главное – записывай все, что они будут говорить. И последнее: повесь, пожалуйста, вот это на окно снаружи, как только я уйду.

Он протянул привратнику бланк, на котором только что писал. Под логотипом магазина и фамилией владельца печатными буквами значилось: «Закрыто по причине траура». На сей раз Фульвио посмотрел на него с пониманием, сочувствием и уважением.

– Так у вас траур, доктор? Кто-то из родственников?

Габриэле едва заметно улыбнулся.

– Да, – согласился он. – Да, наверное, можно и так сказать.

II

– Полагаю, ты уже слышала об этом ужасном событии?

Рикардо стоял в дверях кухни со стопкой тарелок в руках, как всегда застенчиво озираясь по сторонам.

– О каком событии? – спросила Клаудиа, забирая у него тарелки.

Он ответил не сразу. Сначала повернулся и закрыл дверь, отделявшую кухню от гостиной. Это было нечто новое. На какой-то миг она даже подумала…

Впрочем, глупости. Это был всего-навсего Рико, к тому же те времена давно миновали. Она поставила тарелки на стол и посмотрела на него не без суровости. Дружеские встречи с четой Дзуккотти были устоявшейся успокоительной традицией, ни разу ничем не нарушенной. Карточные расклады – единственное, чему было дозволено меняться, но даже тогда они с Данил о в конце концов выигрывали.

– О чем ты толкуешь?

Вопрос, похоже, еще больше смутил бедного Рикардо. Когда же он наконец открыл рот, его ответ прозвучал невнятным заиканием вроде бессвязного от страха объяснения в любви.

– Тело. То есть труп. В горах… Жуткая история. – От растерянности юн не знал, куда девать руки. – Говорят, тело пролежало там тридцать лет.

Клаудиа раздраженно сморщила нос.

– Да, в новостях что-то такое сообщали. Конечно, жуткая история. Но почему ты о ней вспомнил?

Взгляд Рикардо блуждал по полу, раковине, веронским крышам, видневшимся в окне. Можно было даже подумать, что Рикардо вот-вот заплачет, и причина вдруг стала очевидна: вероятно, он знал покойного или, по крайней мере, кого-то из его семьи. Немного пристыженная, Клаудиа подошла к Рикардо, взяла его за руку и, ласково погладив ее, мягко сказала:

– Прости.

Именно в этот момент дверь отворилась, и вошла Раффаэла.

– О! – воскликнула она. Кофейник в ее руках был, разумеется, лишь предлогом, чтобы явиться на кухню. Это тоже было ново. Когда они встречались у Дзуккотти, Раффаэла подавала на стол, а Данило помогал ей мыть посуду. Здесь, дома у Клаудии, эти обязанности выполняли они с Рикардо. Так же, как в картах, меняться партнерами не было принято.

– Надеюсь, я не помешала? – язвительно продолжила Раффаэла.

– Разумеется, нет! – огрызнулся ее муж. Приступ нервозности и нерешительности как рукой сняло. – Я просто…

Он осекся.

– Рико просто рассказал мне ужасную историю об альпинисте, чье тело нашли в пещере возле Кортины. Я не знала, что вас это касается лично. Мне очень жаль.

Раффаэла Дзуккотти смерила ее взглядом, ясно дававшим понять: если Клаудиа хоть на секунду подумала, что она, Раффаэла, поверит подобному откровенно вымышленному объяснению, то пусть не обольщается. Повернувшись к мужу, она выразительно на него посмотрела.

– Я думал, что Клаудиа могла знать этого человека, – робко промямлил Рикардо.

– Мертвого альпиниста? – ехидно поинтересовалась его жена.

– Никому не известно, кто он. Его нашли австрийские скалолазы. Точнее, спелеологи.

Тридцать лет преподавания в классическом лицее научили Раффаэлу иронией сражать не уверенных в своих ответах учеников.

– Независимо от того, были ли целью их исследования горные пики или гроты, – произнесла она, многозначительно глядя на пышную фигуру Клаудии, – не вижу причины, по которой это могло бы представлять столь личный интерес для кого-либо из вас.

Клаудиа примирительно рассмеялась.

– Ради Бога, Раффаэла! Это просто недоразумение. Рико упомянул, что об этом сообщили в новостях, и мне почему-то показалось, что он знал этого бедолагу. Я всего лишь хотела выразить ему сочувствие, вот и все. – И, не считая нужным продолжать бессмысленный разговор, она направилась в гостиную, где, скучая перед кофейным столиком, Данило праздно тасовал колоду карт. Подсев к нему на диван, Клаудиа начала рассказывать о последнем светском скандале. Свой монолог она произносила тихо, разве что не ему на ухо, и не обратила ни малейшего внимания на чету Дзуккотти, вернувшуюся из кухни.

– Большое спасибо, дорогая! – громко сказала Раффаэла, по обыкновению беря ситуацию в свои руки. – Все было замечательно. Мы получили огромное удовольствие, но нам пора. Кажется, дождь собирается. Пошли, Рико.

Вместо ответа ее муж изобразил удивительную сцену: молча уставился на Данило сверлящим взглядом, смысл которого остался для Клаудии совершенно непонятен.

– Рикардо! – укоризненно воскликнула Раффаэла.

– Иду-иду. Вернее, идем. То есть…

Клаудиа сделала неопределенный жест рукой и улыбнулась.

Когда входная дверь наконец захлопнулась за гостями, она встала с дивана.

– Пойду переоденусь во что-нибудь более удобное. – Она повернулась к Данило спиной, не двигаясь с места.

Он послушно встал и расстегнул молнию у нее на платье. Клаудиа направилась по коридору в спальню, по дороге стаскивая платье с плеч и спуская его до пояса. Оставив дверь открытой, она расстегнула бюстгальтер и, уронив его на пол, облегченно вздохнула. Потом стряхнула с ног туфли, покачивая бедрами, выскользнула из платья, стянула чулки и расстегнула ненавистный корсет. Пританцовывая, она переступила через груду сброшенной одежды, и, словно новую кожу, накинула шелковый пеньюар.

– Так что там за история? – небрежно спросила она, вернувшись в гостиную.

Данило, продолжая нервно тасовать карты, стоял теперь возле серванта, забитого фотографиями Нальдо, сына Клаудии, отображавшими все этапы его жизни – от рождения до нынешних двадцати лет.

– Похоже, бедная Раффаэла слишком серьезно смотрит на жизнь, – сказала Клаудиа. – Всем нам годы даются нелегко, но представь себе: провести четыре диетических десятилетия с этим пресным Рикардо – и вдруг обнаружить, что время твое истекло. Должно быть, это все равно что ощутить себя прикованной к постели неизлечимой болезнью и осознать, что ты ничего в своей жизни не сделал, даже не совершил ни единого путешествия.

– Ну, ты-то вдоволь напутешествовалась из постели в постель, сделала все, что могла, и никогда ни к чему не была прикована.

Клаудиа запахнула длинный свободный пеньюар и рассмеялась хорошо отработанным смехом.

– Ну, ты скажешь! Я всегда вела себя безупречно, пока был жив Гаэтано.

Данило иронично поднял бровь.

– Я хочу сказать, что никогда ничего не позволяла себе с кем бы то ни было из мужчин нашего круга, – парировала она его молчаливую колкость. – Чего еще можно от меня требовать?

Данило, похоже, не собирался ничего ни требовать, ни вообще говорить. Но и не уходил. Опять что-то новое. Они пикировались сегодня весь день.

– Хочешь пирожное? – притворно-ласково спросила Клаудиа. – Еще кофе налить?

Данило отложил наконец карты и повернулся к ней. Он хотел что-то сказать, но лишь расхохотался своим фирменным мальчишеским смехом, который так очаровывал Клаудию, хотя она прекрасно знала, что Данило может выдавать его по заказу когда и где ему требуется.

– Что ты смеешься?

– О, просто я вспомнил, что говорил Гаэтано о картах. Ты знаешь, что наша колода отличается от тех, которыми пользуются во всех других странах? Не только рубашками из шпаг и кубков, но и тем, что в нашей колоде всего сорок карт по причине отсутствия десяток, девяток и восьмерок. Это, как утверждал Гаэтано, символическая модель того, что делало итальянскую армию столь уязвимой. Почти треть наших вооруженных сил составляли старшие офицеры, остальные были пушечным мясом. Первые отнюдь не всегда были глупы, а вторые зачастую проявляли чудеса храбрости, но чего не хватало, чтобы собрать все воедино и заставить работать, так это надежного, солидного корпуса соттуффичиали [6]. Такого, какой имелся у немцев во время войны, даже после Сталинграда и Нормандии. Их сержантский состав был лучшим в мире.

– Да, Гаэтано становился страшным занудой, когда речь заходила о делах армейских, – лениво заметила Клаудиа. – Но мне приходилось терпеть, ведь он был моим мужем. От тебя я этого терпеть не намерена.

По взгляду Данил о было заметно, что он ее жалеет и старается от чего-то уберечь. Повисло неловкое молчание.

Данил о подошел к Клаудии, взял ее за руку и повел в глубину комнаты. Изумленная и взволнованная, она позволила себя увлечь. Данило был ее карточным партнером и непостоянным кавалером, вечным источником непристойных сплетен, существом, обладавшим разнообразными обаятельными достоинствами, в том числе неуловимой сексуальностью. Единственное, чего между ними никогда не было, так это физической близости.

– Я должен кое-что тебе сообщить, – сказал он. – Сядь. Давай я тебе чего-нибудь налью.

– Я не пью.

– Нет, пьешь, дорогая. Я чувствую запах даже на расстоянии. Я бы сказал, что это вермут. Душистый выбор.

У нее опустились плечи. Она понимала, что ее пеньюар неуместно распахнулся, наполовину обнажив грудь, но это было последнее, о чем она сейчас думала. Данило деловито открывал и закрывал дверцы серванта.

– В кухне, – подсказала она. – Над раковиной.

К тому времени, когда Данило вернулся со стаканом, почти до краев наполненным красным чинзано, она, открыв серебряную шкатулку, на вид сугубо декоративную, достала сигарету, что делала крайне редко. Вручив Клаудии стакан, он плавным жестом поднес ей зажигалку и дал прикурить.

– Ну? – с подчеркнутым сарказмом спросила она. Как бы ни суждено было развиваться событиям дальше, процесс явно затянулся.

Ответа не последовало. Данило стоял, молча уставившись в пространство. Клаудиа отпила красного пойла, показавшегося ей еще более тошнотворным, чем всегда. Однако чинзано считался дамским напитком. Она знала женщин, которые, перейдя на джин и водку, вернуться обратно уже не смогли.

– Данило, в течение многих лет ты смешил меня, доводил до слез и сердил. Раз-другой ты даже заставил меня задуматься. Теперь ты впервые начинаешь меня раздражать. Никогда не думала, что ты на это способен. Если тебе есть что сказать, говори же, ради Бога!

Данило нервно улыбнулся.

– Извини, просто я не знаю, как начать. Видишь ли, это должен был сказать Рикардо. У него было время подумать и найти нужные слова. Но Раффаэла вмешалась, прервала его, а потом уволокла домой, поэтому я вынужден принять удар на себя. В общем, по существу речь идет о трупе, на прошлой неделе найденном в горах.

– Это я уже поняла. Ближе к делу ради всех святых.

После трех тщетных попыток продолжить Данило, словно ища у нее поддержки, протянул к ней руку и спросил:

– Что успел рассказать тебе Рико?

– Ничего. Он как раз собирался, когда явилась Раффаэла с супружеской проверкой.

Данило охотно ухватился за возможность посмеяться.

– Ах да, понимаю. Так вот, дело в том, что, хотя тело пока официально не опознано, источники в Риме, близкие к полку, неформально уведомили кое-кого здесь о некоторых существенных фактах. Те, в свою очередь, проинформировали Рикардо, который поставил в известность меня, и мы оба решили, что тебе лучше услышать это сначала от нас.

– Что услышать, черт тебя побери?

Данило снова запнулся на секунду, потом ринулся вперед – точь-в-точь как лошадь, с разбега берущая препятствие.

– Леонардо Ферреро.

Клаудиа не шелохнулась, не проронила ни слова, не меньше минуты она вообще никак не реагировала. Шок проявляется по-разному. Услышать это имя из уст Данило было все равно что услышать, как пудель произносит тайное имя Господа.

Наконец Клаудиа протянула руку, стряхнула пепел с сигареты и с тревогой огляделась по сторонам, как пассажир, задремавший в автобусе по дороге с работы домой и, очнувшись, обнаруживший, что оказался в незнакомой местности.

Данило деликатно покашлял.

– Ты ведь, кажется, была с ним знакома.

Клаудиа лучезарно улыбнулась, будто ей наконец удалось сложить два и два.

– Лейтенант Ферреро? Разумеется, мы его знали. Он был одним из любимчиков Гаэтано. Но все это было так давно. – В конце концов она была вынуждена обратить внимание на гробовое молчание Данило. – А почему о нем теперь вспомнили?

– Потому что по полученной нами информации – должен подчеркнуть, сугубо конфиденциальной – предварительное опознание тела, найденного в высокогорном туннеле, дает основание предположить, что это лейтенант Ферреро.

Клаудиа подошла к окну, выходившему во внутренний двор здания. Женщина из квартиры напротив раскрыла ставни, что случалось лишь тогда, когда она развлекалась с одним из своих многочисленных юных любовников. Позднее, перед самым решающим моментом, она, словно дразня, снова закроет их. По крайней мере, так низко я никогда не опускалась, отвлеченно подумала Клаудиа. Бравировать своими романтическими победами – это вульгарно. Докурив сигарету, она открыла окно и выбросила окурок.

– Абсурд, – сказала она, поворачиваясь к Данило. – Лейтенант Ферреро погиб тридцать лет назад в авиакатастрофе. Взрыв в топливном баке. Мы с Гаэтано присутствовали на похоронах.

– Я тоже. И все мы, конечно, поверили в его смерть. Но, похоже, ошиблись.

– Так что же случилось на самом деле?

Данило широко развел руками.

– Именно это власти и пытаются теперь выяснить. Дело в том, что рано или поздно они могут прийти сюда, чтобы допросить тебя. Так что лучше будет, если ты подготовишься заранее.

Клаудиа вернулась к столу, взяла свой стакан и залпом выпила половину чинзано.

– Но какое, Господи прости, это имеет отношение ко мне?

Данило посмотрел ей прямо в глаза взглядом, какого она никогда прежде у него не видела.

– Не думаю, что ты и впрямь хочешь услышать от меня ответ на этот вопрос, Клаудиа. Мы оба его знаем, так что это лишь причинило бы ненужную боль и тебе, и мне. В наши годы нужно стараться по возможности избегать лишних волнений, ты не согласна?

Зазвонил телефон, и она поспешила отвлечься от неприятного разговора. Это оказался Нальдо с еженедельным дежурным звонком.

– Чао, Нальдино! Как поживаешь, дорогой? Как дела в ресторане? В самом деле? О Боже! Но я уверена, что все наладится, как только наступит весна.

Она продолжала в том же духе несколько минут, преувеличенно изображая материнскую озабоченность в надежде, что Данило примет все за чистую монету и удалится. Но он и не думал уходить. В конце концов бурный поток слов начал иссякать, голос Нальдо приобрел чуть тревожную интонацию, словно он заподозрил, что мать напилась. Быть может, она действительно была чуть пьяна, поскольку испытала внезапное желание сказать Нальдо, что найден труп его отца. Лишь присутствие Данило ее удержало.

Хуже всего было то, что, когда она повесила трубку, Данило все еще был в комнате. Клаудиа посмотрела на него с тем выражением, какое бывает у человека, учуявшего гадкий запах в комнате и пытающегося распознать его источник.

– Прости меня за тупость, – сказала она, – но я по-прежнему даже отдаленно не понимаю, о чем ты толкуешь.

Данило подошел и взял ее за руки. Не желая встречаться с ним взглядом, она смотрела на его белые, идеально ухоженные пальцы, державшие ее за запястья. Никому не пришло бы в голову сказать, что это руки воина, хотя Данило прослужил почти тридцать лет. Его рукам доводилось держать и ружья, и ножи, и снаряды; вероятно, через его руки прошло и некоторое число юных рекрутов, в то или иное время оказывавшихся в казармах Вероны, но все это не оставило на них ни малейшего следа. Клаудиа перевела взгляд на собственные руки и вспомнила, что они сотворили.

– Дорогая, слухи, бродившие после смерти Гаэтано, не могли пройти мимо твоих ушей…

Она резко отдернула руки.

– Какие слухи? Не понимаю. Отказываюсь понимать!

Данило тяжело вздохнул.

– Все ты прекрасно понимаешь. – Он махнул рукой в сторону окна. – И там полно людей, которые тоже понимают или думают, что понимают. Ты же знаешь, что это за город. Все они с восторгом насплетничают с три короба какой-нибудь полицейской ищейке. А расследование будет вести национальная полиция, не местные карабинеры. Эти уже сделали стойку, но, судя по всему, Министерство внутренних дел начинает собственное расследование. Какие-то политические баталии, в которых я не разбираюсь. В любом случае важно, чтобы ты была готова. Потрать немного времени, придумай, что ты им скажешь. Просмотри свои бумаги – ты должна быть уверенной, что там нет ничего, чему не следует попадать в руки судебных властей. Имей в виду, что они могут иметь ордер на обыск.

– На обыск этого дома? На кой черт им это нужно?

– Ну, это зависит от того, что они накопают в ходе предварительного расследования. Как бы то ни было, мы с Рикардо твердо знаем, что лучше не оставлять им никаких шансов. Как ради тебя самой, так и ради чести полка.

Окончание фразы было подчеркнуто особой интонацией. После этого Данило коротко кивнул, развернулся на каблуках и вышел, довольно громко хлопнув дверью.

С минуту после его ухода Клаудиа не могла двинуться с места. Потом направилась в кухню и налила себе полный стакан чинзано из остававшейся на стойке бутылки. Данило никогда прежде не разговаривал с ней таким тоном – как сержант на плацу, устраивающий разнос зеленому новобранцу. Что, Господи прости, происходит? Если найденное тело действительно принадлежит Леонардо, то это она должна сходить с ума. А вместо этого посходили с ума все вокруг.

«Ради чести полка»! После смерти Гаэтано ей ни разу не приходилось слышать это клише. Но, надо полагать, ряды смыкаются снова, и на этот раз – против нее. Понятно, почему Данило хотел, чтобы с ней поговорил его друг. Рикардо был джентльменом до мозга костей, безупречно деликатным, хотя и неправдоподобно занудным. Будь у него чуть больше времени, он бы сумел ей растолковать, что случилось, не оскорбив ее чувств и не ущемив свободы действий.

Раньше она думала, что и Данило такой же, но потом поняла, как сильно ошибалась. Данило не был добрым; он был сентиментальным, а это совершенно разные вещи. Как любой сентиментальный человек, он вмиг мог сделаться жестоким – стоило лишь встать у него на пути. Но каким образом она могла помешать? Что ему нужно? Много ли он знает? Он намекал на что-то, но было ли это проявлением такта, как он пытался изобразить, или просто неведением? Он играл с ней в игру, смысла которой, а тем более цели, она не понимала. В сущности, как теперь становилось ясно, она вообще мало что знала о Данило.

С другой стороны, подумала Клаудиа, возвращаясь в гостиную за второй – немыслимое дело! – сигаретой, он почти ничего о ней не знает. А стало быть, нечего бояться, если не считать, разумеется, тех, кто заботится о «чести полка». Эти, должно быть, уже наложили в свои гладко обтягивающие лосины, вспомнила она австрийское выражение, которое иногда употребляла ее двуязычная мать. Если следователь Министерства внутренних дел разнюхает хоть малую толику того, что действительно случилось тогда, много лет назад, честь полка на все обозримое будущее и впрямь превратится в пару загаженных лосин. Вот уж будет скандал так скандал!

Однако люди, облеченные властью, сделают все возможное, чтобы этого не допустить, – вот откуда завуалированно угрожающий тон последней реплики Данило. Нужно будет очень осмотрительно вести себя с полицией, не только из-за собственной причастности к делу, но и потому, что, если сказать лишнее, она станет помехой для тех, кому даже больше, чем ей, есть что терять, – и они, не задумываясь, пожертвуют ею, чтобы спасти себя. Да, именно таков был смысл его послания: откровенная угроза, прикрытая тонкой вуалью фальшивой заботы.

Клаудиа сделала еще один большой глоток чинзано, содрогаясь от своего озарения, но испытывая гордость от того, что ей хватило ума разгадать их замысел. Отлично. По крайней мере, ситуация ясна. Надо решить теперь, как себя вести, что гораздо труднее, – во всяком случае, она еще не была готова ответить на этот вопрос. Нужно время, чтобы освоиться с тем, что произошло, и выработать манеру поведения. Самое лучшее – отправиться в сад и посоветоваться с Книгой. Это поможет увидеть все в истинном свете, как зачастую случалось в прошлом. Потом она совершит свою традиционную поездку в Лугано и там переждет, пока все уляжется. По опыту Клаудиа знала, что подобные коллизии в конце концов всегда разрешаются.

III

Ловко выполнив переворот, он вынырнул на поверхность и, глотнув воздуха, без остановки поплыл в обратную сторону, рассекая мелкие волны, оставленные им самим. Три, четыре, пять, шесть… Мощные руки хлестали по воде, которая, обтекая его волосатые плечи и спину, закручивалась дальше струей, напоминавшей хвост какого-то маленького паразита, ищущего убежища в расщелине между мужскими ягодицами.

Восемь, девять, десять… Приблизившись к противоположной стенке, он опять перевернулся, оттолкнулся от нее ногами и просквозил под водой добрых метра два, прежде чем снова вынырнуть. Уже сорок восьмой «стежок», а чувствовал он себя по-прежнему хорошо. Можно даже сказать – превосходно. Мускулистые ноги и руки испытывали «мышечную радость» от нагрузки, а острое тепло, разлившееся по телу от выделения молочной кислоты, служило полезным стимулятором. Но главное то, что решимость, воля к победе снова вернулись к нему. Он решил в честь собственного дня рождения переплыть бассейн пятьдесят раз и убедился, что это ему под силу.

Если бы на дороге, змеившейся по склону горы, оказался наблюдатель, он увидел бы дом, бассейн и окружавшую их мозаичную террасу, напоминавшую фрагмент раскопок античной, некогда более обширной мощеной площадки. Ее лазурные квадратные плиты, контрастировавшие со стремительным стаккато красно-коричневой черепицы, сбегавшей с крыши, отлично сочетались с охряными кубиками и клиньями подъездной аллеи и окружавшими усадьбу серебристыми рядами оливковых деревьев. Кусты в вазонах отбрасывали тени, которые можно было принять за древние пятна, оставшиеся от вина, а может, и от крови.

Восемь, девять, десять… Еще один артистичный переворот – и, мощными толчками преодолев большой отрезок пути под водой, он устремился к финишу. Только покачиваясь на воде, чтобы отдышаться после заключительных мощных гребков, он услышал наконец телефонную трель, но поначалу не обратил на нее внимания, решив, что это слуховая галлюцинация от большой физической нагрузки и воды в ушах. Однако, дважды прочистив уши, понял, что звук – реальный. Ничего, подождут, кто бы там ни был.

Ухватившись руками за кафельный бортик, он с победоносным видом встал на ноги и оглядел окрестности. Огромное белое облако заволокло солнце, окаймленное дрожащим ореолом. Под верандой дома, на белом пластмассовом столе, затененном желтым зонтиком, стояли бутылка минеральной воды и стакан с ломтиком лимона, а также лежали газеты, глянцевые журналы и мобильный телефон.

Несторе почувствовал, будто что-то ползет по его правой руке, и, опустив взгляд, увидел бабочку, исследовавшую заросли мокрого волосяного покрова над маленькой черной татуировкой, изображавшей женскую голову. Причудливый рисунок на больших крыльях представлял собой сочетание ржаво-оранжевых и кобальтово-синих пятен и полосок на охряном фоне, а на головке торчали крохотные антенны, напоминавшие радиолокационные. Грубым движением руки он смахнул эфемерное создание, и оно упало в хлорированную воду бассейна, словно клочок пепла от сгоревшей бумаги.

Нарушивший его идиллию звук – повторяющаяся последовательность назойливых тоненьких завываний – не смолкал. Несторе дошел до торца бассейна, рассекая воду мощными бедрами, ухватился за поручень, выбрался на кафельный пол и решительно проследовал к столу.

Телефон замолчал в тот самый миг, когда он открыл крышку аппарата. На экране мерцала информация о полученном текстовом сообщении. Должно быть, от Ирэны. Проклятье. Сто раз ей сказано, чтобы не связывалась с ним в выходные. Но, видимо, искушение поздравить его с днем рождения оказалось непреодолимым. «Мое двадцатилетие мы отпразднуем в понедельник», – сказал он ей при расставании. Она изумленно подняла брови: «Твое двадцатилетие?» – «Разумеется, любовь моя. Рядом с тобой я чувствую себя на тридцать лет моложе». Это было чистой правдой. Смуглая, невысокого роста, худая, Ирэна едва ли могла кому-либо показаться хорошенькой, но было в ней нечто порочное, заводящее, и он находил ее чрезвычайно сексуальной. Тем не менее он задаст ее ягодицам двойную порцию обычной перед совокуплением трепки в качестве наказания за нескромность. Gli ordini vanno rispettati [7]. Правила есть правила. Поразительная неспособность Андреины выучить итальянский не раз позволяла ему избегать неприятностей, но, попадись ей на глаза именно это сообщение, понадобится немалое красноречие, чтобы выпутаться из ситуации.

Однако послание оказалось не от Ирэны. Пока Несторе читал, по спине скатывались холодные капельки. «348 393 9028: Медуза». По сравнению с подогретой водой бассейна воздух был ощутимо холодней, даже здесь, на укрытой террасе над озером Лугано. Набирая номер, он внимательно вглядывался в крутой горный склон позади виллы, в контур петлявшей по нему виа Тотоне и расположенные по обе стороны от дороги дома и сады. Никого.

Наконец в трубке послышался голос. Несторе слишком хорошо знал эту прерывистую, не допускавшую возражений манеру речи.

– Нужно поговорить. Поезжай в Каполаго, там сядь на местный поезд до Монте Дженерозо. Выходи в Беллависте. Никому не говори. Приезжай немедленно и один.

Несторе вдруг страшно разозлился.

– Прекрати мне приказывать, Альберто. Я больше не служу в армии.

– Служишь, когда речь идет об этом. Все мы служим, все трое.

– О чем ты, черт возьми?

– Они нашли Леонардо.

Андреина вполне предсказуемо придет в ярость, но это будет самая незначительная из неприятностей. «А как же званый обед?! Я заказала стол на пятнадцать персон в «Да Кандиде»! Все уже едут! Ты не имеешь права вот так, в последний момент, менять свои планы!»

По теологии его жены, менять планы в последний момент было смертным грехом – таким же, как не заметить ее новой прически или забыть годовщину их свадьбы. Чтобы гасить подобные вспышки, Несторе выработал безотказную формулу: «Этого требует бизнес, дорогая», прозрачно подразумевавшую: «А откуда, черт возьми, по-твоему, для всего этого берутся деньги?»

Одевшись, он направился к себе в кабинет. Комната имела вызывающе мужской облик, о чем свидетельствовали запах кожи и сигарного дыма, шкаф красного дерева, набитый охотничьими ружьями, и две головы альпийских козлов на стене над камином. Сдвинув одну из голов, Несторе набрал восьмизначный код на панели находившейся за ней металлической дверцы, достал из сейфа свой «глок» тридцать второго калибра, тщательно его проверил и сунул в карман пальто.

– Я только съезжу в Каполаго, – сказал он Андреине, чмокнув жену в щеку. – Вернусь задолго до назначенного времени, но если по какой-то причине задержусь, поезжай без меня, а я присоединюсь к вам в ресторане. Бернарду скажи, чтобы в качестве основного блюда подал филе из оленины, – пусть подберет соответствующее вино.

Сев в свой новенький «BMW – мини-купер S» (давление 163 атмосферы при 6000 оборотах в минуту, разгон до 100 км в час за 7,4 секунды, скорость до 220 км в час, диски из легированной стали с непробиваемыми покрышками, шестиступенчатая коробка передач системы «Гетраг»), он поехал вниз по крутой петляющей улице, мимо старого казино и строительной площадки нового, к древней площади на берегу озера, оставшейся с тех времен, когда город был всего-навсего рыбацкой деревушкой. Над блестящей поверхностью воды в восходящих потоках теплого воздуха кружили две огромные птицы. Несторе часто наблюдал за ними из патио своей виллы – несомненно, это были какие-то хищники, но он никогда не видел, чтобы они пикировали за добычей.

Сделав крутой поворот возле старой церкви, он выехал на окраинную улицу, ведущую к элегантной арке фашистского периода, сложенной из черного и белого камня и обозначавшей границу крохотного итальянского анклава в Тичино, – «пузырек итальянского воздуха, зажатый в толстых швейцарских льдах», как мысленно называл его Несторе.

Никаких формальностей на границе соблюдать, разумеется, не требовалось – просто переезжаешь незримую линию и оказываешься в Швейцарии. Политически итальянская, финансово швейцарская, но по всем параметрам и задачам офшорная, провинция Кампьоне была весьма полезной аномалией, привлекавшей множество искушенных и богатых резидентов-иностранцев вроде Несторе. Основное преимущество, которое предоставляла Кампьоне (но только не итальянским гражданам), состояло в ничтожной ставке подоходного налога, размер которого устанавливался местными властями. Однако для Несторе почти столь же важным было то, что Лугано находился на расстоянии короткой автомобильной поездки или паромной переправы до никем не охраняемой границы. Это облегчало многое, особенно банковские операции.

В Лугано имелось немало надежных банков, но он предпочитал UBS – отчасти из-за разнообразия предоставляемых услуг и профессионализма сотрудников, отчасти из-за репутации, которую банк заслужил благодаря такой фигуре, как Роберто Кальви. Прежде чем его нашли повешенным под лондонским мостом Блэкфрай-арз, Кальви перевел через UBS семь миллионов долларов в качестве взятки лидеру Социалистической партии Беттино Кракси. Несторе решил: то, что счел для себя подходящим незабвенный доктор Кальви, подойдет и ему.

Несмотря на международный дух, царивший в Кампьоне не в последнюю очередь благодаря казино, чьи доходы составляли всю городскую прибыль, освобожденная почти от всех налогов и сборов провинция географически представляла собой тупик, находившийся почти в сорока километрах от страны, частью которой она формально являлась. Единственным выходом вовне была грунтовая дорога, бежавшая между виллами девятнадцатого века, расположенными над озером и утопавшими в садах, обнесенных каменными стенами. Далее дорога ныряла под широкую ленту автострады, которая вела наверх сквозь длинную цепочку туннелей, проложенных сквозь Сен-Бернар и Сен-Готард, и в конце концов тонкой струйкой вливалась в невзрачную деревушку на верхнем конце озера.

Несторе оставил свой «мини-купер» – персональную игрушку, которую Андреина, в отличие от Ирэны, не оценила по достоинству, – на официальной стоянке Швейцарской федеральной железной дороги и направился к автомату при входе. Швейцарцы охотно освобождают резидентов Кампьоне почти от всех налогов, но упаси вас Бог не заплатить за стоянку автомобиля.

Коренастый мужчина с эффектно сломанным носом сидел на скамейке в конце вокзала. Тяжелая челюсть, слишком близко посаженные крысиные глазки, оттопыренные уши, бритый череп, черный костюм. Не швейцарец, праздно отметил про себя Несторе, прикрепляя талон об оплате, к лобовому стеклу своего «мини». Он гордился умением определять национальность человека – а иногда даже профессию – по его внешнему виду.

Перейдя через железнодорожную колею, проложенную вдоль проезжей части, Несторе направился в бар на противоположной стороне, отделенный от дороги типичными для этой приозерной местности шеренгами буков, пальм и карликовых сосен. Сверившись с расписанием поездов, он заказал себе большую чашку эспрессо и стаканчик кирша [8]. Перед встречей с Альберто требовалось укрепить дух. Забавно, подумал Несторе: изо всех глупостей, какие он наделал в жизни, а их было немало, эта была последней, относительно которой он мог предположить, что когда-нибудь ему придется к ней вернуться. Если он о ней и вспоминал, что случалось крайне редко, то всякий раз думал, что дело это бесповоротно погребено в прошлом, как и сам Леонардо.

Тем не менее, выходит, тело все же обнаружили. И что теперь? «Нужно поговорить». Это, разумеется, означало, что поговорить нужно Альберто. И о чем пойдет речь? О том, что все они в этом замешаны, что цепь крепка лишь настолько, насколько крепко ее слабейшее звено, что один за всех – все за одного и так далее, и тому подобное. Ничего другого быть не может, а это и так очевидно, но как все похоже на Альберто: ухватиться за посланную небесами возможность, чтобы напугать его, Несторе, до смерти.

Для того же и абсурдная секретность свидания! Будто кому-то еще в наши дни может быть интересна «Операция Медуза». Те времена давно прошли, их отделяет от нынешних куда больше, чем три календарных десятилетия. Идеи, казавшиеся тогда новаторскими, теперь общеприняты, а разнообразные политические причины тех событий давно утратили актуальность. Одержимый, как обычно, мыслями о заговорах и контрзаговорах, а также своим фанатичным непропеченным патриотизмом, Альберто, наверное, оставался единственным в стране человеком, который этого еще не осознал.

Сине-оранжевая электричка, состоявшая из двух пассажирских вагонов и контейнера, груженного металлическими мусорными баками и пластиковыми упаковками бутылок с минеральной водой, предназначенными для отеля на вершине горы, остановилась на противоположной стороне дороги. Несторе проглотил остатки кирша, перешел дорогу, вошел в последний вагон и занял место в самом его конце. Оттуда он мог следить за всеми, кто входил после него. Вполне ожидаемый набор: туристы и спортсмены. Уродливый мопс с перебитым носом, встав со скамейки, доставал что-то из багажника красного «Фиата-Панды», запаркованного на стоянке. Номер на машине был итальянский – очень необычно для здешних мест. Минутная стрелка вокзальных часов передвинулась в вертикальную позицию, и электричка, дернувшись, тронулась в путь.

Несторе откинулся на спинку сиденья. Поезд, грохоча, пересек магистральный путь, проехал под бетонным козырьком автострады и, встав на ветхие рельсы узкоколейки, начал подниматься сквозь густые заросли бузины по нижнему отрогу горы, потом въехал в круто изгибавшийся туннель, почти такой же узкий, как тот, куда они отвезли Леонардо, а вынырнув из туннеля, поехал по восточным склонам хребта через узкий просвет в густой буковой роще. Здесь не было подлеска – только прямые высокие деревья, на большинстве из них еще трепетали засохшие листья, а землю покрывала коричневая масса буковых орехов. Воздушная тормозная система с громким свистом сбросила избыточное давление. Тот мопс на вокзале, наверное, – помощник или шофер Альберто, лениво подумал Несторе. Сам Альберто, должно быть, уехал на предыдущем поезде, а возвращаться, конечно, будет на следующем после того, на котором уедет он. Старый хрыч всегда строго соблюдал \'правила конспирации, чтобы не сказать – был на них помешан, ему повсюду мерещились заговоры.

Беллависта была промежуточной станцией, расположенной на окруженном буками плоском уступе перед последним подъемом к вершине. Здесь имелись буфет и касса, закрытые в это время года. На табличке над дверью значилась высота – 1223 метра над уровнем моря, а щиток, прибитый к столбу, оповещал, что пеший подъем на Скуделлате и Маджио занимает два часа, на Кастель Сан-Пьетро – два с половиной. Воздух здесь был значительно холодней и пронзительней, чем внизу, у озера.

Несторе помешкал у станционного здания, якобы близоруко вглядываясь в расписание, пока здоровяки в ярком высокогорном обмундировании не разбрелись по своим маршрутам. Как только они скрылись из вида, а поезд отправился дальше, он огляделся. Вокруг ни души, единственным доносившимся до слуха звуком был шум ветра в деревьях, которые здесь, на открытом месте, уже сбросили почти всю листву. Ее янтарный покров прикрывал щебень между рельсами.

Несторе начинало казаться, что с ним сыграли злую шутку. Не оставалось нечего, кроме как ждать следующего поезда до Каполаго. И еще одна очень неприятная мысль пришла в голову: звонок Альберто мог быть лишь уловкой, чтобы выманить его из дома. А громила на вокзале должен был лишь убедиться, что он действительно сел в поезд, и, как только состав тронулся, рванул в Кампьоне, чтобы вместе с Альберто проникнуть на виллу Несторе. Вероятно, сейчас они роются в его бумагах и вынюхивают его деловые и финансовые секреты, чтобы начать шантажировать. Возможно, Андреины уже нет в живых! Как же, размечтался, цинично подумал он.

И тут раздался тихий свист. Несторе обернулся и увидел мужскую фигуру у деревьев по другую сторону колеи. Поколебавшись, он направился к ней.

– Альберто? – сказал он, подойдя поближе.

Мужчина, пристально вглядывавшийся в него, коротко кивнул, словно подтверждая правильность идентификации.

– Несторе, – он махнул рукой в сторону тропы, по которой пришел, – узкой ленты голой земли, терявшейся в лесу. – Пройдемся?

Казалось, Альберто изменился лишь настолько, насколько меняется оставленное в фондюшнице масло, превращаясь из бурлящей жидкости в серую желеобразную массу. Он немного облысел, прибавил в весе, но манеры и безапелляционный тон остались теми же.

– Насколько я понимаю, ты уже слышал.

– Слышал?

– О Леонардо.

– Вообще-то нет.

Альберто окинул его одним из своих фирменных говорящих взглядов, который можно было приблизительно расшифровать следующим образом: «Я тебе, разумеется, не верю, но ты ведь и не ждешь, чтобы я тебе поверил. Таким образом, амбиции удовлетворены и можно начинать сначала, но уже ступенькой выше».

– Меня это больше не интересует.

– Не интересует?

– Ну, я имею в виду – новости.

– Ах, да, конечно! Меня тоже. То, что знают эти масс-медиа, – уже не новость. Но я думал, что тебе могло…

Извилистая, незаметно поднимавшаяся вверх тропинка привела их на смотровую площадку с деревянной скамейкой, откуда открывался вид на озеро. Искривленные корни гигантских буков змеились над поверхностью земли между поросшими лишайником валунами и островками травы. Альберто достал из кармана небольшой бинокль и вгляделся в здание вокзала далеко внизу. Несторе присел на скамейку.

– Значит, у тебя ничего не было? – произнес Альберто, пряча бинокль в карман.

Еще одна неизменившаяся особенность его манеры: подхватить кажущуюся случайной ниточку разговора так, словно он делает очередной ход в одной из дюжины шахматных партий, которые проводит одновременно и с одинаковым мастерством. На какой-то головокружительный миг Несторе снова почувствовал себя двадцатилетним – не в том шутливо-условном смысле, какой он имел в виду, разговаривая с любовницей, но с настоящим ужасом. Разве мы правильно представляем себе собственную юность? – подумал он. Правда заключается в том, что юность была страшной и предъявляла слишком много требований. Нет, ему было хорошо в том возрасте, в каком он пребывал сейчас, со всеми преимуществами и удобствами, пришедшими с годами. Он больше не тосковал по молодости и, разумеется, не собирался идти на поводу у Альберто.

– Не было – чего? – переспросил он тоном, отразившим эти его размышления.

– Никаких контактов по прежним каналам. Или гостей из прошлого, быть может?

– Например?

Небрежное, почти раздраженное пожатие плеч обозначило первую фальшивую нотку в их разговоре.

– Ну, не знаю… – Маленькая ящерка шустро юркнула по скалистому уступу перед ними. – Например, Габриэле.

– С чего бы это?

– А почему бы и нет?

– Пассарини был тряпкой даже в старые времена. А я с тряпками не якшаюсь.

Альберто серьезно кивнул, словно оценивая важную и сложную информацию.

– Значит, ты больше не поддерживаешь связей с Габриэле?

Несторе встал.

– Я больше не поддерживаю связей ни с кем из прошлого, Альберто. И единственная причина, по которой я говорю сейчас с тобой, заключается в том, что ты вытащил меня сюда своим срочным сообщением, прозвучавшим так, будто речь идет о жизни и смерти. Я не понимаю. Ладно, найдено тело Леонардо. Ну и что?

Альберто немедленно вошел в другую свою роль, тоже хорошо известную Несторе, хотя и подзабытую, – роль знаменитого профессора, снизошедшего до того, чтобы доступней сформулировать подающему надежды студенту свой в общем-то и без того ясный вопрос.

– До того, как в это дело ввязался Виминал [9], я бы с тобой полностью согласился, – сказал он, медленно кивая. – Изначально расследование проводилось «кузенами», и сочетание их собственной некомпетентности с отсутствием должной юридической поддержки обещало привести все это несчастное дело к быстрому и благоразумному завершению.

Должно быть, именно так чувствует себя женщина, слушая бубнящего зануду, пытающегося произвести на нее впечатление. Но женщина, по крайней мере, понимает, что ему нужно. А что нужно Альберто?

– Какой сегодня день?

Несторе с удовольствием отметил, что Альберто на миг смешался, прежде чем ответить:

– Воскресенье. А что?

– Правильно. Так получилось, что это еще и день моего рождения, который я отмечаю званым обедом в компании друзей. Ни один из них не отличил бы тебя от гастарбайтера-румына, моющего тарелки в престижном ресторане, где я должен быть менее чем через час. Я больше не Несторе Сольдани. Меня зовут Нестор Мачадо Солорсано, и я – гражданин Венесуэлы, ведущий беспорочную жизнь в тихом налоговом раю южной Швейцарии. Я благодарен тебе за помощь, которую ты в свое время оказал мне с теми нефтяными контрактами и поставками оружия, но ты тогда же получил свою долю. Короче, Альберто, если в ближайшие полминуты ты не сможешь доказать, что случившееся тридцать лет назад имеет хоть какое-то отношение ко мне сегодняшнему, то при всем моем уважении я посоветую тебе засунуть свои итальянские интриги себе в задницу и оставить меня в покое.

Он ожидал вспышки гнева, грома и молний, но, к его изумлению и даже разочарованию, Альберто лишь поморщился.

– Конечно, конечно, – пробормотал он. – Прости. Давай вернемся на станцию. Скоро придет поезд, и ты сможешь вовремя вернуться в Кампьоне – как раз к своему званому обеду. Я понятия не имел, что у тебя сегодня день рождения и приношу свои извинения за то, что помешал. Мне просто надо было удостовериться, понимаешь?

Поскольку ответа не последовало, он повторил свой откровенно риторический вопрос с еще более сокрушенно-страдальческой интонацией:

– Понимаешь?

Я решительно ошибался на его счет, подумал Несторе. Парень сам не свой. Все это лишь фасад, видимость, блеф, отголосок всеобщей паранойи былого.

– Что я должен понимать? – грубо спросил он.

– Что мне просто надо было удостовериться.

– В чем удостовериться?

Взяв собеседника за руку, Альберто выдержал паузу, потом коротко рассмеялся, предваряя шутку:

– В том, что я «обезопасил свои фланги». Помнишь лекцию того педанта Оддоне о битве при Канне? «Эмилий Павел неблагоразумно не позаботился о безопасности своих флангов». А Андреа тут же подхватил: «И в результате зад у него оказался голым». Ах, счастливые деньки!

Несторе демонстративно посмотрел на часы, и Альберто торопливо пошел по тропе обратно.

– Тем не менее, видишь ли, такова моя теперешняя тактика.