Алгебраист

Посвящается Макленнанам — Энди, Фионе, Дункану, Николь, Карионе и Робину

ПРОЛОГ

У меня есть для вас история. У нее много начал и, возможно, один конец. А может, и не один. Начала и концы так или иначе вещи условные — игра мысли, фантазии. Где по-настоящему начинается любая история? Всегда существует какой-то контекст, всегда — куда более грандиозное полотно, всегда — что-то до описываемых событий, если только мы каждую историю не начинаем так: БАХ-ТРАХ-ТАРА-РАХ! Большой взрыв. Шшшшшш… — а затем не пересказываем всю последующую историю Вселенной, прежде чем перейти к конкретному вопросу, который и является предметом нашей истории. Точно так же не бывает финального конца, если только это не конец света…

И тем не менее у меня есть для вас история. Мое непосредственное участие в ней было бесконечно малым, и я даже имя свое не собирался называть — слишком уж это самоуверенно.

И тем не менее я присутствовал там — в самом начале одного из таких начал.



Говорят, что сверху Осенний дом похож на гигантскую серо-розовую снежинку, наполовину вкрапленную в эти складчатые зеленые склоны. Она лежит на длинном, пологом обнажении породы, которое образует южную оконечность Северного тропического нагорья. На северной стороне дома раскинулись всевозможные сады, регулярные и нет, ухаживать за которыми — мой долг и моя радость. Чуть дальше, за обнажением на обширном пространстве, покоятся руины храма, который, как считается, был сооружен видом, называемым релиды (подвид бар: либо жестоко уничтожен, либо вымер, в зависимости от того, каким авторитетам верить. Как бы то ни было, но в этих краях их давно нет).

Огромные белые колонны храма когда-то вонзались на сотню и более метров в нашу разреженную атмосферу, а теперь лежат в руинах, распростершись на земле и погрузившись в нее; громадные окостенелые трубы из цельного камня с канелюрами наполовину утонули в торфяной почве. Упавшие вдалеке вершины колонн (которые в наших условиях половинной гравитации падали, наверное, медленно, но весьма впечатляюще) пропахали огромные длинные кратерообразные борозды в земле, создав два длинных вала с закругленными луковицами вершин.

За многие тысячелетия после их неожиданного возникновения эти высокие бастионы из-за эрозии и многочисленных микроземлетрясений, столь частых в нашем мире, медленно съеживались, земля сыпалась, заполняя широкие борозды, где лежат вершины колонн, и наконец все это превратилось в некое подобие ряби на поверхности земли — последовательность небольших скошенных площадок, из которых торчат еще не погребенные участки колонн, словно белые обнаженные кости этой маленькой планеты-луны.

Там, где упала и легла поперек речной долины одна из колонн, получилось что-то вроде цилиндрической дамбы, расположенной немного под углом; через эту дамбу переливается вода, которая попадает в одну из метровой глубины декоративных канавок, идущих по всей длине колонны, и течет к тому, что осталось от замысловатой капители; здесь возникает несколько маленьких изящных водопадов, низвергающихся в глубокий пруд перед высокой и густой живой изгородью, ограничивающей наши сады сверху. Отсюда поток направляется и контролируется искусственно. Частично он поступает в большую цистерну, в которой собирается вода для наших самотечных фонтанов внизу около дома, а остаток его образует ручеек, который то перекатывается, то стремительно несется, то замедляется, то петляет, направляясь к декоративным озерам и незамкнутому рву, окружающему сам дом.

Я, упираясь в дно тремя конечностями, стоял по пояс в журчащей воде в крутой части ручья. На меня падали капли воды с ветвей эксер-рододендрона и завитков плюща, а я срывал засохшие листья и подравнивал садовыми ножницами самые буйные заросли кустарника вокруг довольно-таки никудышного, скажем откровенно, насыпного лужка, поросшего травой лыской (по большому счету благородный, но неудавшийся эксперимент, попытка убедить этот известный своей непокорностью вид стать… ай-ай, я поддаюсь своему увлечению и отклоняюсь от главного — забудьте о траве лыске), когда молодой хозяин — он возвращался, насвистывая и сцепив руки у себя за спиной, с утренней прогулки по саду камней наверху — ступил на усыпанную гравием тропинку над ручьем и улыбнулся мне. Я оглянулся, потом поднял глаза, все еще подстригая кусты, и кивнул ему со всей церемонностью, какую только позволяла моя не самая удобная поза.

С лилового неба, видного между кривой линией горизонта на востоке (холмы, дымка) и нависающей громадой газового гиганта, планеты Наскерон, что заполнял большую часть небосклона — переливаясь всеми цветами спектра, от ярко-желтого в пеструю крапинку и далее, сплошь исполосованного и опоясанного беспорядочными текучими завитками, — светило солнце.

Почти прямо над нами геостационарное зеркало отражало единственный резкий, желтовато-белый луч, рассекавший самую большую грозовую зону на Наскероне: она тяжело двигалась по небу, как оранжевато-коричневый синяк размером в тысячу лун.

— Доброе утро, главный садовник.

— Доброе утро, смотритель Таак.

— И как поживают наши сады?

— В основном, я бы сказал, неплохо. Для весеннего времени они в хорошей форме.

Я, естественно, мог бы рассказать об этом и в больших подробностях, но сначала хотел понять — может, смотритель Таак заговорил со мной просто из вежливости.

Он кивнул на воду, струящуюся вокруг моих нижних конечностей:

— Вам это ничего, ГС? Я смотрю, ручей тут такой резвый.

— Я тут надежно зацепился и стал на якорь, спасибо, смотритель Таак. — Я помедлил (и во время паузы услышал, как чуть дальше в саду кто-то маленький и легкий бежит по каменным ступеням к гравиевой дорожке), а потом, видя, что смотритель Таак продолжает одобрительно улыбаться мне, добавил: — Вода сейчас высока, потому что работают нижние насосы, пускающие ее по кругу, чтобы мы пока могли очистить одно из озер от плавучих сорняков.

Человечек все приближался, в двадцати метрах от нас добрался до дорожки и теперь бежал, разбрасывая гравий.

— Понятно. А я как-то и не подумал, что в последнее время было много дождей. — Он кивнул. — Ну что ж, хорошей вам работы, ГС, — сказал он и повернулся, чтобы идти, но тут увидел того, кто бежал к нему.

По частоте шажков я решил, что это девочка Заб. Заб еще в таком возрасте, что для нее естественно бегать с места на место; она это и делает, если только не получит замечания от старших. Но мне показалось, что на сей раз она бежит как-то по-особому. Смотритель Таак улыбнулся и одновременно нахмурился, глядя на девочку, когда та резко остановилась перед ним на дорожке — одну руку она прижала к груди своего желтого комбинезона и согнулась чуть не пополам, чтобы пару раз притворно глубоко вздохнуть. Длинные розовые кудряшки плясали вокруг ее лица. Потом она вздохнула еще раз, еще глубже, чем прежде, и, выпрямившись, сказала:

— Дядя Фассин! Дедушка Словиус говорит, что у тебя опять связь отключена, и если я тебя увижу, то чтобы сказала, чтобы ты сразу же шел к нему!

— Так, значит, и говорит? — спросил, улыбаясь, смотритель Таак.

Он наклонился и, взяв Заб под мышки, поднял ее до высоты своего роста. Розовые туфельки девочки оказались на уровне его пояса.

— Да, так и говорит, — сказала она, шмыгнув носом. Она посмотрела вниз и увидела меня, — Ой, здравствуйте, ГС.

— Доброе утро, Заб.

— Ну что ж, — сказал смотритель Таак, еще чуть подбросив девочку, а потом опустив прямо себе на плечи. — Давай-ка пойдем и выясним, что нужно старику, а? — Он пошел вниз по тропинке к дому. — Как тебе там, наверху, не страшно?

Она обхватила руками его голову и ответила:

— Не-а.

— Только смотри, чтобы не задеть за ветки.

— Ты сам смотри, чтобы не задеть за ветки, — сказала Заб, потирая костяшки пальцев о каштановые кудри смотрителя Таака. Она повернулась и махнула мне. — Пока, ГС!

— До свиданья, — крикнул я им вслед.

— Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки, юная леди.

— Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки!

— Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки.

— Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки…

1

Осенний дом

Оно думало, что здесь будет безопасно, что здесь оно будет не так заметно: черная промороженная пылинка в широчайшем покрывале ледяного ничто, крапчатым кружевом наброшенного на систему. Но оно ошибалось — здесь было опасно.

Оно лежало, медленно поворачиваясь, беспомощно наблюдало, как мигающие лучи зондируют выщербленные, пустые пылинки вдалеке, и понимало, что его судьба решена. Казалось, щупальца определителя в своем исследовании двигаются слишком быстро, чтобы почувствовать что-нибудь, слишком неуверенно, чтобы зарегистрировать, едва касаются, почти не освещают, — но они делали свое дело, не находя ничего там, где ничего и не было. Один только углерод в следовых концентрациях, заледенелая вода, твердая, как металл: древняя, мертвая и (если ее не трогать) безобидная для всех. Лазеры снова погасли, и оно в очередной раз преисполнилось надежды, застав себя за мыслями, противоречащими всякой логике: вдруг преследователи махнут рукой, признают поражение, займутся своими делами и оставят его в покое — пусть себе вечно крутится на своей орбите. А может, оно упорхнет в одинокую вечность досветовых скоростей, в изгнание, или переместится в предсмертный сон, или… А может, прикидывало оно (и вот этого-то они и боялись, поэтому и выискивали его повсюду), оно организует заговор, все спланирует, поднимется, сделает, ускорится, построится, умножится, соберется и… атакует!..

И сотворит справедливое отмщение, и потребует от своих врагов заплатить (по меркам справедливости под каким ни возьми солнцем) за их нетерпимость, за их дикость, за их геноцид против целого вида. Потом снова появились тонкие лучи, освещая судорожным светом сажу-лед-шлак еще одной глыбы черновато-серого детрита, чуть дальше или чуть ближе, делая это с неизменной спорой методичностью, военной точностью и прилежной бюрократической систематичностью.

Судя по прежним световым следам, тут было не меньше трех кораблей. А сколько у них всего? Сколько они могут выделить для поисков? На самом деле это не имело значения. На поиски добычи у них может уйти миг, день или тысячелетие, но они определенно знают, где искать, и не остановятся, пока не найдут то, что ищут, либо не убедят себя, что искать тут нечего. То, что оно так или иначе на пути к гибели, и место, где оно спряталось, пусть и самое, казалось бы, неожиданное, стало чуть ли не зоной начала поисков, наполняло его ужасом, — и не только потому, что оно не хотело умирать или быть раскроенным на мелкие кусочки, как они раскраивали ему подобных, прежде чем окончательно их убить, а еще и потому, что против всех его надежд это место оказалось вовсе не безопасным, и поскольку немалое число ему подобных исходило из такого же допущения, то и никто из них не будет в безопасности.

Разум милостивый, может быть, никто из нас нигде не окажется в безопасности.

Теперь навсегда останутся неизреченными все его исследования, все его мысли, все великое, что могло случиться, все плоды перемен, что могло принести великое, явленное ему откровение; теперь это навсегда останется тайной за семью печатями. Все, все усилия потрачены впустую. Конец можно было обставить с блеском, можно было без блеска, но конец был неизбежен.

Выбор только один — смерть.

Тонкие лучи с кораблей вспыхивают и гаснут в заледенелой дали, и наконец оно замечает в них закономерность, улавливает различия в структуре световых колебаний разных судов и таким образом вычисляет форму поисковых сеток, которые пока что позволяют ему беспомощно вести наблюдение, глядя, как смертоносные щупальца неторопливо, неторопливо подбираются к нему все ближе.

Архимандрит Люсеферус, воин-жрец культа Заморыша с Лесеума-9-IV, действующий правитель ста семнадцати звездных систем и сорока с лишком населенных планет, многочисленных стационарных орбиталищ и многих сотен тысяч крупных гражданских кораблей, верховный исполнительный адмирал Эскадры скрытого крыла Четыреста шестьдесят восьмого Всеохватного флота (Отдельного), некогда входивший в тройку представителей (попеременно) от человеческих и нечеловеческих видов группы планет Эпифания-5 в Верховной галактической ассамблее, в дни, предшествующие нынешнему Хаосу и последним идущим на убыль схваткам Каскада Разрыва, распорядился об усечении головы мятежного вождя Стинаусина, некогда его главного врага; эту голову без промедления подключили к системам жизнеобеспечения и подвесили, перевернув, к потолку архимандритского кабинета во внешней стене Отвесной цитадели (с видом на город Джунч и залив Фараби в направлении вертикальной щели, подернутой дымкой, — Силового разлома), дабы архимандрит мог при желании — что случалось довольно часто — использовать голову старого врага в качестве боксерской груши.

У Люсеферуса были длинные, черные с отливом, прямые волосы и бледная от природы кожа, умело доведенная до почти абсолютной белизны. Глаза у него были искусственно увеличены, но так, чтобы не превышать максимальных видовых размеров и заставлять окружающих сомневаться, были они наращены или нет. Белки вокруг черных зрачков имели сочный ярко-красный цвет, а все зубы были мастерски заменены на алмазы чистейшей воды, отчего рот то казался причудливо, по-средневековому беззубым, то пугал ослепительным блеском — это зависело лишь от угла зрения и освещения.

Актер или уличный исполнитель с подобными физиологическими отклонениями мог показаться забавным, даже немного бесшабашным, но обладатель такой власти, как у Люссферуса, вызывал скорее беспокойство, даже ужас. Таким же отчасти безвкусным, отчасти ужасающим было и его имя — он получил его не при рождении, а взял по причине фонетического сходства с именем презренного земного божества, которое большинство людей (а точнее, о-земляне) слышали вскользь на уроках истории, хотя вряд ли даже один из них вспомнил бы, когда именно.

Благодаря опять же генетическим манипуляциям архимандрит вот уже в течение некоторого времени был высоким, хорошо сложенным человеком, с довольно сильными верхними конечностями, и если он в гневе лупил кулаком (а он редко лупил кулаком в ином состоянии), то это производило значительный эффект. Мятежный вождь, чья голова свисала теперь вверх тормашками с потолка в кабинете Люсеферуса, до своего поражения успел доставить архимандриту немало политических и военных трудностей, порой весьма унизительных, и предатель до сих пор вызывал у архимандрита негодование, легко и неизменно переходившее в гнев при виде физиономии врага, пусть даже побитой, исцарапанной и окровавленной (несмотря на запуск ускоренного автолечения, процесс занимал некоторое время), а потому архимандрит и теперь бутузил голову Стинаусина с не меньшим энтузиазмом, чем несколько лет назад, когда ее только-только повесили.

Стинаусин, который меньше чем за месяц такого обращения совершенно спятил и чей рот пришлось зашить, чтобы он не плевался в архимандрита, даже убить себя не мог — датчики, трубочки, микронасосы и биотехнологии исключали такой легкий для него исход. Но и без этих внешних препон он не мог бы осыпать Люсеферуса ругательствами или попытаться проглотить свой язык, потому что этот орган был вырван у него одновременно с отсечением головы.

Но все же иногда, после особенно интенсивных упражнений архимандрита, когда кровь капала с исцарапанных губ бывшего вождя мятежников, многократно переломанного носа, заплывших глаз и разбитых ушей, Стинаусин, случалось, плакал. Это особенно грело душу Люсеферуса; тяжело дыша и вытираясь полотенцем, он с удовольствием смотрел, как слезы разводят кровь, которая капала с висящей вверх тормашками, отделенной от туловища головы и скапливалась в керамическом поддоне на полу.

Правда, в последнее время архимандрит нашел себе другого напарника для игр — теперь он иногда спускался в камеру на несколько уровней ниже, где содержался безымянный несостоявшийся убийца, медленно умерщвляемый собственными зубами.

Убийца, крупный, львиного сложения тип, был послан на дело без какого-либо оружия, кроме специально заточенных зубов, предназначенных, судя по всему, для того, чтобы прокусить архимандритово горло. Он и попытался воплотить в жизнь этот план полугодом ранее на торжественном обеде, устроенном здесь, во дворце на вершине скалы, в честь президента системы (абсолютно декоративная должность, на которую Люсеферус всегда проталкивал личностей одряхлевших, с признаками маразма). Осуществить этот план покушавшемуся помешали чуть ли не параноидальная мнительность архимандрита и эффективная (во многом секретная) личная охрана.

Неудавшийся убийца был подвергнут типовым, само собой, жестоким пыткам, после которых тщательно допрашивался под воздействием целого набора психотропных и электробиологических средств, но тем не менее ничего путного извлечь из него не удалось. Как выяснилось, он перед отправкой на задание был не менее тщательно обработан специалистами по допросам (высочайшей квалификации, как и архимандритовские), которые стерли из его памяти все сведения о тех, кто его послал. Кукловоды не озаботились даже тем, чтобы имплантировать ему ложные воспоминания, изобличающие кого-либо близкого ко двору и к архимандриту, как это обычно делалось в таких случаях.

Люсеферус, прискорбнейшим образом сочетавший наклонности садиста-психопата с богатым воображением, решил наказать несостоявшегося убийцу при помощи его же собственных зубов (ведь именно с этим оружием его послали на задание). Соответственно, у того удалили все четыре клыка, подвергли их биологической обработке для непрерывного роста, после чего вставили снова. Эти здоровенные, толщиной в палец, клыки прорезались из его верхней и нижней десен, прорвали кожу губ и продолжили свой безжалостный рост. Нижние клыки через несколько месяцев изогнулись над головой и уперлись остриями в его макушку, тогда как верхние, приняв форму ятагана, приблизительно за тот же отрезок времени уперлись в кожу у основания его горла.

Зубы эти, генетически запрограммированные на продолжение роста несмотря ни на какие преграды, стали проникать в тело убийцы — нижняя пара медленно углублялась в черепную коробку, тогда как верхняя с гораздо большей легкостью входила в мягкие ткани у основания шеи. Последние причиняли убийце страшную боль, но не угрожали жизни — они должны были естественным образом пронзить тело и выйти сзади. Те же клыки, что, проколов черепные кости, направлялись в мозг, должны были в скором времени — возможно, в течение месяца — привести к мучительной смерти.

Несчастный безымянный убийца был не в силах предотвратить это, потому что оставался совершенно беспомощен: его неподвижно приковали к стене камеры кандалами и толстыми прутьями из нержавеющей стали, обеспечив при этом действие питающих и выводящих функций его организма. Рот ему зашили, как и Стинаусину. В первые месяцы заключения глаза убийцы следили за Люсеферусом по всей камере со свирепым, ненавидящим выражением, которое стало мало-помалу раздражать архимандрита, и тогда по его приказу зашили и глаза.

Уши и мозг заключенного продолжали, однако, функционировать (как в этом уверили Люсеферуса), и архимандрит иногда доставлял себе удовольствие — спускался в камеру, чтобы собственными глазами наблюдать, как врастают в плоть клыки. Время от времени он был не прочь поговорить с неудачливым убийцей, который становился в таких случаях невольным (и по необходимости учтивым) слушателем.

— Добрый день, — вежливо сказал Люсеферус, когда подъемная дверь со скрежетом закрылась за ним.

Эту камеру глубоко под его кабинетом Люсеферус считал своим убежищем, местом отдохновения. Здесь кроме безымянного убийцы он держал сувениры прежних кампаний, трофеи былых побед, образцы высокого искусства, из десятков покоренных звездных систем, коллекцию оружия, как парадного, так и высокоэффективного, различных существ в клетках или емкостях и насаженные на колья мертвые головы всех тех его главных врагов и противников, чья смерть не была абсолютной и не превратила их бренные останки в радиацию, прах, жижу, в неопознаваемые куски плоти и обломки костей (или их инопланетных эквивалентов).

Люсеферус подошел к осушенному резервуару, вделанному глубоко в пол, и бросил взгляд на членистотельника неясной породы, который лежал, неподвижно свернувшись. Архимандрит натянул на руку длинную — по локоть — перчатку, сунул пятерню в большой котелок, стоящий на высоком, по пояс, ограждении резервуара, и бросил вниз горсть черных жирных хоботных пиявок.

— Ну, как вы тут? Здоровы? — спросил он.

Сторонний наблюдатель не понял бы, с кем разговаривает архимандрит: с человеческим существом, прикованным к стене; с членистотельником, который уже пришел в движение — поднимал свою безглазую блестящую коричневую голову, втягивал воздух, в нетерпении судорожно корчась всем телом; или же с хоботными пиявками, которые одна за другой падали на тронутый плесенью пол резервуара и тут же, извиваясь по-змеиному, уползали в ближайший угол, как можно дальше от членистотельника. Коричневатая масса членистотельника надвигалась на них, и они принимались карабкаться по отвесным стеклянным бокам резервуара, наползая друг на друга и тут же сваливаясь обратно.

Люсеферус стащил с руки перчатку и оглядел сводчатое, еле освещенное помещение. Камера была довольно удобным, тихим местечком глубоко в скале, без окон или световых фонарей, — здесь он мог расслабиться и чувствовать себя в безопасности. Он посмотрел на подвешенное тело убийцы, длинное и смуглое, и сказал:

— Лучше дома места нет, правда? — Архимандрит даже улыбался, хотя улыбки его здесь никто не мог увидеть.

Из резервуара донесся скрежет, затем глухой удар, за которым последовали высокие, почти неслышимые всхлипы. Люсеферус повернулся, чтобы посмотреть, как членистотельник разрывает на части и пожирает гигантских пиявок, бешено тряся своей пятнистой коричневатой головой и разбрасывая за пределы резервуара кусочки слизистой черной плоти. Один раз он выбросил вот так еще живую пиявку, которая чуть не попала в архимандрита. Пришлось Люсеферусу гоняться за раненой пиявкой с тесаком, оставляя на темно-красном гранитном полу глубокие отметины от ударов.

Когда представление в резервуаре закончилось, архимандрит вернулся к убийце. Он снова надел длинную перчатку, вытащил еще одну хоботную пиявку и приблизился к существу, прикованному к стене.

— А вы помните свой дом, господин убийца? — спросил он. — Хоть какие-то воспоминания остались? Дом, мать, друзья? — Он остановился перед своим врагом. — Неужели ничего такого?

Он махнул извивающейся пиявкой, чуть не касаясь ее рылом лица убийцы. Они ощущали друг друга — пиявка, которая корчилась в руке архимандрита, тянулась к лицу человека в жажде к нему присосаться, и человек, втягивающий воздух ноздрями и как можно дальше отворачивающий голову, словно желая вжаться в стену за его спиной (убийца уже успел познакомиться с хоботной пиявкой). Но клыки, впиваясь в тело убийцы, ограничивали его движения.

Люсеферус пиявкой повторял движения головы человека так, чтобы она все время находилась перед опущенным лицом, чтобы человек ощущал запах этой напрягшейся, дрожащей массы.

— Или они, посылая вас убить меня, стерли и эти воспоминания? А? Неужели ничего не осталось? А? — Он прикоснулся самым кончиком ротовой части пиявки к носу заключенного, отчего тот начал морщиться, дрожать и тихонько, по-щенячьи поскуливать, — Что-что? Вы помните дом, дружище? Эх, хорошее было место, где вы чувствовали себя спокойно и в безопасности с людьми, которым доверяли и которые, может быть, даже любили вас. Что вы говорите? Что-что? Я слушаю.

Человек пытался отвернуть голову подальше, растягивая сморщенную кожу вокруг тех мест, где клыки вошли в тело; одно из них начинало кровоточить. Гигантская пиявка дрожала в руке Люсеферуса, все дальше вытягивая свой выстланный слизью рот, чтобы поживиться плотью с лица человека. Но когда пиявка уже была готова присосаться, архимандрит увел ее назад, и она повисла в его полувытянутой руке, раскачиваясь и напрягаясь и, судя по всему, испытывая искреннее разочарование.

— Это мой дом, господин убийца, — говорил человеку Люсеферус. — Здесь мое место, мое убежище, в которое вы вторглись, которое измарали, обесчестили вашим… заговором. Вашим покушением. — Голос у него дрогнул. — Я пригласил вас в мой дом, пригласил за свой стол… как это делают хозяева вот уже десять тысяч человеческих лет, а вы… а вы хотели только одного — навредить мне, убить меня. Здесь, в моем доме, где я должен чувствовать себя безопаснее, чем где-либо.

Архимандрит печально покачал головой, осуждая такую неблагодарность. На неудавшемся убийце была только жалкая тряпка для прикрытия наготы. Люсеферус содрал с него тряпку, отчего тот снова дернулся. Люсеферус уставился на него:

— Они тут с тобой немного поработали, да?

Он смотрел, как судорожно дрожат бедра несостоявшегося убийцы. Уронил тряпку на пол — завтра слуга заменит ее.

— Мне нравится мой дом, — тихо сказал архимандрит. — Правда нравится. Все, что мне приходилось делать, я делал ради того, чтобы мир стал безопаснее, дом стал безопаснее, чтобы жизнь всех стала безопаснее.

Он повел хоботной пиявкой в сторону гениталий убийцы, но та казалась теперь какой-то безжизненной, да и человек уже устал бояться. Даже архимандрит почувствовал, что развлечение его лишилось остроты. Он резко повернулся и, подойдя к котелку, установленному на широком ограждении резервуара, швырнул туда пиявку и сбросил с руки перчатку.

— А теперь мне приходится покидать дом, господин убийца, — сказал, вздохнув, Люсеферус.

Он снова бросил взгляд на свернувшегося кольцом членистотельника, изменившего цвет с коричневого на желто-зеленый — цвет лишайника, на котором лежал. От хоботных пиявок остались только грязноватые пятна на стенах и слабый пряный аромат, в котором архимандрит научился различать запах крови еще одного вида. Он снова повернулся к убийце.

— Да, я должен оставить дом, и очень надолго, и, похоже, у меня нет выбора. — Он начал медленно приближаться к человеку. — Всех полномочий не передашь, ведь в конечном счете, особенно когда дело касается важнейших вещей, доверять нельзя никому. Иногда, в особенности при больших расстояниях и медленной связи, собственное присутствие ничем не заменишь. Что вы об этом думаете? А? Здесь такое прекрасное место. Вы так не считаете? Я столько лет работал, чтобы сделать его безопасным, но вот мне приходится его покидать, потому что я пытаюсь сделать его еще безопаснее, еще могущественнее, еще лучше. — Он снова подошел вплотную к человеку и постучал ногтем по клыку, вонзающемуся в череп. — А все из-за людей вроде вас, которые ненавидят меня, не хотят меня слушать, не делают, что им говорят, не понимают, что для них хорошо.

Он ухватился за клык и сильно дернул. Человек от боли застонал через нос.

— Хотя на самом деле не совсем так, — сказал Люсеферус, пожимая плечами и отпуская клык. — Станет наша жизнь безопаснее или нет — вопрос спорный. Я отправляюсь в эту систему… Юлюбиса… или как уж ее там, потому что в ней можно найти кое-что ценное, потому что мои советники дают мне такой совет, а мои разведчики наразведывали там что-то такое. Конечно, стопроцентно никто ни в чем не уверен — никогда не уверен. Но как-то все они очень воодушевились. — Архимандрит вздохнул еще раз, глубже. — А я, как всегда, легко поддаюсь внушению — собираюсь сделать то, что они предлагают. Как вы считаете, я правильно поступаю? — Он помолчал, словно ожидая ответа. — Так что? Я хочу сказать, вы, насколько я понимаю, едва ли пожелаете быть со мной абсолютно честным, если имеете мнение на сей счет, но все же… Нет? Вы уверены?

Он скользнул взглядом по шраму на боку человека, лениво спрашивая себя, не его ли дознаватели так постарались. Вряд ли — шрам был грубоват и слишком глубок. Несостоявшийся убийца дышал часто и неглубоко, и понять, слушает он или нет, было невозможно. Челюсти его за зашитыми губами вроде бы двигались.

— Видите ли, на сей раз у меня нет абсолютной уверенности, и я бы не отказался от совета. Вполне возможно, то, что мы собираемся сделать, не добавит нам безопасности. Но сделать это необходимо. Бывают вещи, которые делать необходимо. Да? — Он несильно похлопал убийцу по щеке, но тот все равно дернулся. — Но вы не беспокойтесь. Вы тоже полетите. Большой флот вторжения. Много свободного места. — Он окинул взглядом камеру. — И вообще мне кажется, вы слишком много времени проводите здесь. Вам не помешает немного выходить. — Архимандрит Люсеферус улыбнулся, хотя видеть его улыбку было по-прежнему некому. — После стольких трудов мне было бы жаль упустить момент вашей смерти. Вы полетите со мной, согласны? В систему Юлюбиса, на Наскерон.

Однажды во Втором архаичном подсезоне дядюшка Фассина Таака вызвал своего лишь порой беспокойного племянника в Камеру временного забвения.

— Племянник.

— Дядя. Вы хотели меня видеть?

— Гм.

Фассин Таак вежливо ждал. Было известно, что дядюшка Словиус теперь нередко погружается в молчание, задумываясь даже после такого простого и вроде бы необязательного обмена репликами, словно услышал нечто глубокомысленное и в самом деле неожиданное, дающее пищу для размышлений. Фассин так до конца и не решил, о чем это говорит: то ли его дядюшка относится к своим обязанностям старшего с особенной и торжественной серьезностью, то ли старик просто впадает в слабоумие. Как бы то ни было, но дядюшка Словиус оставался главой наблюдателей клана Бантрабал уже либо почти три века, либо свыше четырнадцати, в зависимости от избранного времяисчисления, и, по всеобщему убеждению, заслужил на это право.

Как и полагается хорошему племяннику, преданному семьянину и верному члену научного сообщества, Фассин уважал своего дядюшку не только из долга, но и в душе, хотя и понимал: такое его отношение, вероятно, сложилось под влиянием того факта, что согласно традициям семьи и правилам касты власть и уважение со временем перейдут от дядюшки к нему.

Пауза затягивалась. Фассин чуть поклонился.

— Вы мне позволите сесть, дядя?

— Что? Ах да. — Дядя Словиус поднял похожую на плавник руку и неопределенно махнул ею. — Прошу.

— Спасибо.

Фассин Таак, подтянув прогулочные брюки и засучив широкие рукава рубашки, смирно уселся рядом с большим круглым бассейном, где в слегка парящей и светящейся голубоватой жидкости плавал его дядюшка. Несколько лет назад дядюшка Словиус принял обличье моржа. Бежево-розового, относительно стройного, с клыками едва ли длиннее среднего человеческого пальца, — но тем не менее моржа. Прежних кистей у дядюшки Словиуса не было — они превратились в плавники на конце двух тонких и слабых, довольно необычного вида предплечий. Пальцы его превратились в культяпки — этакое зубчатое завершение плавников. Он открыл рот, собираясь заговорить, но тут подошел один из слуг, облаченный в черное, и, встав на колено рядом с кромкой бассейна, прошептал что-то на ухо Словиусу. Одной рукой с перстнями на всех пальцах слуга придерживал свою косичку, чтобы не замочить ее. Темные одежды, перстни и длинные волосы свидетельствовали о том, что он занимает одно из высших мест в домашней иерархии. Фассин понимал, что надо бы вспомнить имя слуги, но мысли его были заняты другим.

Он оглядел комнату. Камера временного забвения использовалась редко; к ее услугам прибегали, если так можно выразиться, только в тех случаях, когда кто-либо из старейших членов семейства приближался к своему концу. Бассейн занимал большую часть просторного, почти полусферического помещения, стены которого были сделаны из тонкого прозрачного агата с прожилками потускневшего от времени серебра. Эта полусфера была частью одного из куполообразных крыльев Осеннего семейного дома, расположенного на Двенадцатом континенте кремниевой планеты-луны Глантин, спутника планеты-гиганта Наскерон. Газовый шар, весь в разноцветных вихрях облаков, казался футбольным мячом рядом с перечным зернышком Глантина. Кусочек огромной планеты был виден сквозь прозрачную центральную часть крыши прямо над Фассином и его дядюшкой.

На видимой сейчас Фассину части Наскерона стоял день, и поверхность планеты была покрыта алыми, оранжевыми и ржаво-коричневыми облаками, в сумме дававшими сочный красный цвет, который проникал сквозь разреженную атмосферу Глантина, сквозь его фиолетовые небеса и застекленную вершину полусферического зала, помогая освещать камеру и бассейн в ней, где облаченный в черное слуга поддерживал дядюшку Словиуса, что-то отхлебывавшего из стакана — то ли освежающий напиток, то ли лекарство. Струйка прозрачной жидкости стекала изо рта дядюшки на седой подбородок, на шею и дальше — в голубой бассейн, где в условиях половинной гравитации гуляли высокие волны. Дядюшка Словиус, закрыв глаза, довольно урчал.

Фассин повернулся — к нему подходил другой слуга, держа поднос с напитками и фруктами. Фассин улыбнулся ему и поднял руку, отказываясь от угощения. Слуга кивнул и удалился. Фассин вежливо поднял взгляд на крышу и видимый через нее газовый гигант, краем глаза посматривая, как слуга вытирает губы старику аккуратно сложенной салфеткой.

Величественный, равнодушный, двигающийся почти незаметно, с какой-то отчаянной безмятежностью, Наскерон поворачивался над ними, как огромный кусок раскаленного угля, подвешенный в небесах.

Газовый гигант был самой большой планетой в системе Юлюбиса, находящейся в отдаленной полосе Четвертичного потока — одного из Южных Щупальцевых рифов, галактической окраины, расположенной в пятидесяти пяти тысячах световых лет от номинального центра галактики, практически на самой ее границе.

Степени удаленности (особенно в текущую послевоенную эпоху) были четко расписаны, и система Юлюбиса по всем нормам попадала в предельно-пограничную. Окраинное положение (к тому же существенно ниже плоскости галактики, там, где звезды и газ окончательно переходили в пустоту) не всегда означало, что это место недостижимо — лишь бы только оно находилось вблизи портала артерии.

В галактическом содружестве все зависело от артерий («червоточин» в пространственно-временном континууме) и порталов, которые являлись для артерий входами и выходами. Те и другие обеспечивали почти мгновенное перемещение из одной звездной системы в другую, в противном же случае вы были бы вынуждены плестись с черепашьей досветовой скоростью. Они колоссально влияли на положение, экономику и даже моральное состояние системы. Без них вы были бы точно привязаны к одной маленькой деревне, к одной скучной и болотистой долине, где могли безвыездно провести всю свою жизнь. Но как только рядом с вами появлялся портал артерии, вы тут же словно становились частью огромного, сверкающего огнями города, полного жизни, энергии и надежд.

Переместить портал можно было единственным способом: погрузить его на космический корабль и увезти с досветовой скоростью. При этом другой его конец (обычно) крепился в начальной точке. Это означало, что, если ваша червоточина получала повреждение (а теоретически она могла быть повреждена в любом месте по всей своей длине, хотя практически это случалось только на концах, в самих порталах), вы тут же оказывались там, где были прежде, — в отрезанной от мира маленькой деревушке.

Впервые Юлюбис был соединен с остальной галактикой более трех миллиардов лет назад, в так называемую Новую эпоху. Система была тогда относительно молодой, возрастом всего в несколько миллиардов лет, но уже изобиловала разнообразной жизнью. Ее артериальное соединение являлось частью Второго комплекса — второй серьезной попытки галактического сообщества создать разветвленную сеть червоточин. Этот коридор был утрачен во время волнений продолжительностью в миллиард лет, включавших Долгий коллапс, Войну шквалов, Анархию рассеяния и Распад Информорты. Затем вместе с большей частью цивилизованной галактики система погрузилась в коматозное состояние вследствие Второго, или Большого, Хаоса — эпохи, когда уцелело только население Наскерона: оно принадлежало к видовому метатипу «медленных», жило в ином временном режиме и ничуть не выходило из себя при мысли о том, что на дорогу из пункта А в пункт Б нужно потратить несколько сотен тысяч лет. Известные как насельники, они заявляли, что для них миллиард лет без особых событий — не больше чем долгие каникулы.

По окончании Третьей эпохи диаспоры (и в немалой степени вопреки ей; галактическая история, как ни посмотри, вещь непростая) еще одна червоточина, ставшая частью Третьего комплекса, снова связала Юлюбис с остальной галактикой. Эта артерия действовала в течение семидесяти миллионов мирных, продуктивных лет, когда здесь появились и исчезли несколько видов «быстрых» (ни один из них не происходил из системы Юлюбиса), так что единственным постоянным свидетелем медленно разворачивавшихся событий и жизни оставались только насельники. Разрушение артерии снова погрузило Юлюбис (вместе с девяноста пятью процентами остальной соединенной галактики) в одиночество. Во время Войны новых быстрых и Войны машин исчезло еще множество порталов и червоточин, и только с учреждением Меркатории (по крайней мере, так считали те, кто управлял ею) воцарился длительный мир, знаменовавший начало Четвертого комплекса.

Связь с Юлюбисом была восстановлена в самом начале этого медленного процесса, до сих пор находившегося на ранней стадии, и в течение шести тысяч лет благодаря этой последней артерии система была одной из доступных частей постепенно приходящего в себя галактического сообщества. Однако потом и эта червоточина была уничтожена, и в течение четверти тысячелетия ближайший портал располагался в системе Зенерре, на расстоянии целых двухсот четырнадцати световых лет. Изменение этой ситуации ожидалось лет через семнадцать, когда портал, транспортируемый в настоящее время на борту технического корабля «Эст-тоон Жиффир» к системе Юлюбиса с релятивистской скоростью, будет доставлен и установлен, возможно, в том самом месте, где стоял прежний портал, — в одной из точек либрации недалеко от Сепекте, главной планеты системы Юлюбиса. Однако в настоящий момент эта система, несмотря на всю ее важность как центра по изучению насельников, оставалась удаленной как во времени, так и в пространстве.

Дядюшка Словиус, махнув ластом, отпустил слугу и притулился к У-образной люльке, которая удерживала его плечи и голову над голубой сверкающей поверхностью бассейна. Слуга (Фассин вспомнил его имя — Гвайм, второй в иерархии дядюшкиной дворни) повернулся и попытался помочь Словиусу устроиться поудобнее, но тот недовольно зашипел и замахнулся на слугу рукой-плавником. Гвайм легко увернулся от слабого, медленного удара, поклонился, отошел и встал недалеко от стены. Словиус пытался приподняться повыше над бассейном, и хвостатая нижняя часть его тела медленно колыхалась под светящимися волнами.

Фассин хотел было встать.

— Дядюшка, позвольте мне…

— Нет, — сердито прокричал дядюшка, продолжая свои тщетные попытки подняться повыше. — Я хочу, чтобы вокруг меня прекратили суетиться, только и всего! — С этими словами Словиус повернул голову в сторону Гвайма, но от этого лишь соскользнул еще ниже, так что оказался в более горизонтальном положении, чем раньше. Он ударил ластом, подняв фонтанчик брызг. — Ну вот! Видишь, что ты сделал? Лезут тут всякие идиоты! — Он сердито вздохнул, улегся спиной на волнующуюся поверхность и, явно обессиленный, уставился перед собой. — Можешь меня устроить, как хочешь, Гвайм, — глухо сказал он, словно признавая свое поражение.

Гвайм присел на плиточный пол рядом со Словиусом, взял его под мышки и затащил на люльку, так что голова и плечи того оказались в почти вертикальном положении. Словиус устроился поудобнее, потом живо кивнул. Гвайм снова занял свое место у стены.

— Так вот, племянник, — сказал Словиус, скрещивая свои верхние ласты над розоватой кожей безволосой груди. Он посмотрел на прозрачную вершину купола.

Фассин улыбнулся.

— Слушаю, дядя.

Словиус, казалось, колебался. Он опустил глаза на племянника.

— Твои… твои исследования, Фассин. Как они продвигаются?

— Удовлетворительно. Но в том, что касается Транче Ксонджу, они еще на ранней стадии.

— Гммм. На ранней стадии, — повторил дядюшка Словиус. Вид у него был задумчивый, глаза снова уставились вдаль.

Фассин тихонько вздохнул. Да, подумал он, тут так быстро не отделаешься.

Фассин Таак был наблюдателем медленных при дворе наскеронских насельников. Насельники (точнее, насельники газовых гигантов, или, если давать полное определение, нейтрально плавучие первого порядка повсеместно распространенной высшей клады насельники газового гиганта) были крупными существами неимоверного возраста, которые образовывали головокружительно сложную и топологически необозримую цивилизацию, уходящую корнями в седую древность; цивилизация эта обитала в облачных слоях огромного газового гиганта — в обиталище столь же колоссальном по размерам, сколь изменчивом по своей аэрографии.

Насельники (по крайней мере, в зрелой своей форме) были тугодумами. Они жили медленно, медленно развивались, медленно передвигались и все, что делали, делали медленно. Считалось, что они могут довольно быстро сражаться, хотя, насколько было возможно установить, в обозримом прошлом сражаться им ни с кем не приходилось. Вообще-то они, если это их устраивало, могли думать довольно быстро, но по большей части это их, похоже, не устраивало, и потому считалось, что думают они медленно. Никто не спорил с тем, что в последние свои годы (последние зоны) они и говорили медленно. Так медленно, что ответ на простой вопрос, заданный во время завтрака, мог быть получен лишь после ужина. Фассин подумал, что дядюшка Словиус (который теперь лишь слегка покачивался на успокоившейся поверхности бассейна и, судя по его клыкастому одутловатому лицу, впал в состояние, близкое к трансу), кажется, вознамерился перещеголять по этой части насельников.

— Транче Ксонджу. Это о чем?.. — спросил вдруг Словиус.

— Поэзия хаоса, мифы диаспоры и различные исторические узлы, — ответил Фассин.

— Исторические узлы каких эпох?

— Большинство из них еще не датировано, дядя. Некоторые практически не поддаются датировке и, возможно, имеют мифологическое происхождение. Единственные достоверные эпизоды принадлежат к недавней истории и, судя по всему, отражают местные события во время Войны машин.

Дядюшка Словиус медленно кивнул, отчего поверхность бассейна зарябила.

— Война машин. Это интересно.

— Я собирался в первую очередь заняться этими эпизодами.

— Что ж, неплохая мысль, — сказал Словиус.

— Спасибо, дядя.

Словиус снова погрузился в молчание. Где-то вдалеке раздался гром землетрясения, и по жидкости в бассейне побежали концентрические круги.

Цивилизация насельников Наскерона со всей сопутствующей ей флорой и фауной являла собой лишь микроскопическую часть насельнической диаспоры, всегалактической метацивилизации (некоторые предпочитали термин «постцивилизация»), которая, насколько возможно было установить, предшествовала всем другим империям, культурам, диаспорам, цивилизациям, федерациям, консоциумам, содружествам, союзам, лигам, конфедерациям, объединениям и организациям каких бы то ни было сходных или разнородных существ.

Иными словами, насельники присутствовали в галактике практически повсеместно. Что делало их как минимум необычными и, возможно, уникальными. Кроме того, если вы подходили к ним с должным почтением и вниманием, а также проявляли уважение и достаточное терпение, то насельники становились воистину бесценным кладезем информации. Поскольку память у них была хорошая, а библиотеки — еще лучше. Или, по крайней мере, у них была цепкая память и очень большие библиотеки.

Воспоминания и библиотеки насельников на поверку оказывались набиты всякой чушью: странными мифами, туманными образами, неразборчивыми символами, бессмысленными уравнениями, — а в придачу хаотический набор цифр, букв, пиктограмм, голофонов, сономемов, химоглифов, актиномов и всякой всячины; все это вперемешку, без всякого порядка (или же в совершенно невразумительном порядке) — жуткий винегрет миллионов и миллионов совершенно различных и абсолютно не связанных между собой цивилизаций, подавляющее большинство которых давно исчезло и либо превратилось в прах, либо испарилось с излучением.

И все же среди этого хаоса, пропагандистских измышлений, искажений, бредятины и небылиц обнаруживались крупицы действительности, пласты фактов, замерзшие реки давно забытой истории, целые тома экзобиографий, прожилки и нити правды. Профессией людей вроде главного наблюдателя за медленными Словиуса (в прошлом) и главного наблюдателя за медленными Фассина Таака (в настоящем) были встречи и беседы с насельниками, привыкание к их языку, мыслям, метаболизму; наблюдатели парили, летали, ныряли и плавали (иногда виртуально, на расстоянии, а иногда фактически) вместе с насельниками в облаках Наскерона, разговаривали с ними, участвовали в их исследованиях, разбирали их записки и аналитические выкладки, извлекали крупицы истины из того, что древние, медленные хозяева планеты рассказывали им и позволяли увидеть, и таким образом обогащали и просвещали большую и более быструю мегацивилизацию, населявшую теперь галактику.

— А эта Джааль? — Словиус бросил взгляд на племянника, чей удивленный вид вынудил старшего добавить: — Ну как их там?.. Тондероны. Да. Эта девица Тондерон. Вы ведь все еще обручены?

Фассин улыбнулся.

— Обручены, дядя, — сказал он. — Она сегодня вечером возвращается из Пирринтипити. Надеюсь встретить ее в порту.

— И ты?.. — Словиус повел одной ластовидной рукой. — Ты все еще доволен?

— Доволен чем? — спросил Фассин.

— Она тебя устраивает? И перспектива иметь ее женой?

— Конечно, дядя.

— А ты ее?

— Надеюсь, да. Думаю, да.

Словиус посмотрел на племянника, задержал на нем взгляд.

— Ммм, понятно. Конечно. Ну что ж. — Словиус одним ластом зачерпнул себе на грудь голубую сверкающую жидкость, словно чтобы не замерзнуть. — И когда вы собираетесь пожениться?

— Свадьба назначена на День всех святых, на Джокунде-три, — сказал Фассин. — Осталось меньше полугода по физиологическому времени, — услужливо добавил он.

— Понятно, — сказал Словиус, нахмурившись. Он медленно кивнул, и от этого его тело сначала слегка приподнялось, а потом осело в бассейне, образовав новые волны. — Ну что ж, я рад, что ты наконец остепенишься.

Фассин считал себя увлеченным, самозабвенным и умелым наблюдателем, который большую часть своего времени проводил в реальных экспедициях — сейчас с насельниками Наскерона. Но поскольку он любил после каждого такого отрезка своей жизни, полезного для общества, «хорошенько отдохнуть», старшее поколение клана Бантрабал, а в особенности Словиус, казалось, считали его безнадежным прожигателем жизни. (Дядюшка Словиус и слышать не хотел о «хорошеньком отдыхе» племянника. Он предпочитал называть это «месячный беспробудно-беспросыпный кутеж-долбеж с неприятностями, драками и непотребными дырками…». Злачные места, где оттягивался Фассин, могли находиться где угодно — иногда в Пирринтипити, столице Глантина, иногда в Боркиле, столице Сепекте, или в другом городе этой планеты, иногда в одном из множества увеселительных заведений, разбросанных по системе.)

Фассин примирительно улыбнулся:

— Но я пока еще не вешаю на крючок свои танцевальные туфли.

— Характер твоих исследований за последние, ну, скажем, три-четыре экспедиции, Фассин. Они не уклонялись от того, что можно назвать последовательным направлением?

— Вы меня ставите в тупик своим вопросом, дядя, — признался Фассин.

— Твои последние три или четыре экспедиции, они между собой связаны каким-либо образом — тематически, предметно или через насельников, с которыми ты беседовал?

Фассин в удивлении откинулся к спинке стула. С чего это старый Словиус заинтересовался такими вещами?

— Дайте-ка я подумаю, дядя, — сказал он. — Сейчас я беседую почти исключительно с Ксонджу, который, кажется, выдает информацию беспорядочно и не совсем понимает, что такое ответ. Наша первая встреча и все остальные носили предварительный характер. Видимо, с ним все же стоит поработать, если только его удастся найти. А может, и не стоит. Не исключено, что несколько месяцев перед следующей экспедицией придется целиком потратить на…

— Значит, это была подготовительная экспедиция? Знакомство?



— Да.

— А перед этим?

— Пространные консультации с Чевхорасом, Сараисме-младшим, Акеурле Двублизнецом, траавом Канчангесджа и парой несовершеннолетних из юношеской стаи Эглида.

— И какие были темы?

— Главным образом — поэзия. Древняя, современная, использование образов в эпическом произведении, этика хвастовства и преувеличений.

— А экспедицией раньше?

— С одним Чевхорасом. Долгий плач по его усопшему родителю, какие-то охотничьи мифы из недавнего местного прошлого, многословный перевод и внутреннее упорядочение эпоса о приключениях древних плазматиков, путешествовавших в рамках водородной миграции около миллиарда лет назад, во время Второго хаоса.

— А до этого?

Фассин улыбнулся.

— Длительный тет-а-тет с Валсеиром, экспедиция, включавшая проживание с Прожженными плутами из трайба Димаджриан.

Он подумал, что в детали этого путешествия углубляться нет нужды. Экспедиция была долгой, шестилетней (в физиологическом времени, тогда как на взгляд извне продолжалась почти столетие), и принесла Фассину известность талантливого наблюдателя, обеспечив ему репутацию как в клане Бантрабал, так и в сообществе наблюдателей вообще. Ценность рассказов и историй, с которыми он вернулся, послужила основной причиной его быстрого возвышения в собственном клане и предложения вступить в брак с дочерью главного наблюдателя клана Тондерон, старшего из двенадцати кланов.

— И как давно это было в реальном времени?

Фассин задумался.

— Лет триста назад… Двести восемьдесят семь, если не ошибаюсь.

Словиус кивнул.

— Много ли информации было передано во время этой экспедиции?

— Почти ничего, сэр. На этом настаивали Прожженные плуты. Это одна из самых… отсталых юношеских стай. Мне разрешалось только раз в год сообщать, что я жив.

— А перед этим что была за экспедиция?

Фассин вздохнул и постучал пальцами по плавленому стеклу у бортика бассейна. Что это старик надумал? И неужели Словиус не мог просто посмотреть журнал клана? Из стены выступала шарнирная консоль с экраном на конце. Фассин не раз видел, как это устройство опускали к Словиусу, чтобы тот мог просматривать домашнюю библиотеку. Метод этот, хотя и не очень быстрый и эффективный — нажимать на клавиатуру ему приходилось своими недоразвитыми пальцами, — обеспечивал ответы на любые вопросы. Старик мог и просто попросить — для этого имелись слуги.

Фассин откашлялся.

— По большей части — инструктаж Паггса Юрнвича из клана Рехео — это была его первая экспедиция. Мы нанесли визит вежливости трааву Хамбриеру во времени один к одному — насельники учли отсутствие у Юрнвича опыта. Экспедиция продолжалась почти три месяца по физиологическому времени. Учебный курс.

— И у тебя не было времени для собственных исследований?

— Очень мало.

— Но все же было?

— Я смог побывать на симпозиуме по глубокой поэтике, проводившемся университетской стаей Марсал. Кто там еще был — не помню, нужно справиться в журнале клана.

— А что еще? Я имею в виду сам симпозиум. Его тему.

— Если не ошибаюсь, охотничьи методики насельников в сравнении с действиями инквизиториев Войны машин. — Фассин погладил подбородок. — Примеры были местные, из системы Юлюбиса, некоторые касались Глантина.

Словиус кивнул и посмотрел на племянника.

— Ты знаешь, что такое представительская проекция, Фассин?

Фассин посмотрел на видимый ему через прозрачную панель в крыше сегмент газового гиганта. На одной стороне уже появлялся ночной терминатор — темнота наползала своим краем на дальние тучи. Фассин снова перевел взгляд на Словиуса.

— Я, кажется, слышал этот термин, но в точности за его смысл не поручусь.

— Представительская проекция — это когда они световым лучом посылают настроенный ряд запросов и ответов к физически удаленной точке, имитируя таким образом своего представителя.

— Вы сказали «они»?

— Инженеры, Администратура. Возможно, Омнократия.

Фассин поднял брови:

— Правда?

— Правда. Если верить тому, что нам говорят, объект этот представляет собой нечто вроде библиотеки, передаваемой сигнальным лазером. Если надлежащим образом поместить его в соответствующую систему достаточной мощности и сложности, это… эта сущность… хотя на самом деле это всего лишь многоканальный набор утверждений, вопросов и ответов плюс ряд правил, регулирующих порядок их озвучивания, так что возникает эффект осмысленного разговора. Это близко к искусственному разуму послевоенного периода. Настолько, насколько это разрешено.

— Это нечто особенное.

Словиус чуть покачивался в своем бассейне.

— Разумеется, они необыкновенно редки, — согласился он. — Одна из них направлена сюда.

Фассин несколько раз моргнул.

— Сюда?

— В клан Бантрабал. В этот дом. К нам.

— К нам?

— От Администратуры.

— Администратуры? — Фассин захлопнул рот, чтобы не показаться идиотом.

— Через техкорабль «Эст-тоон Жиффир».

— Ух ты, — сказал Фассин. — Нам… оказана честь.

— Не нам, Фассин. Тебе. Проекция направляется для беседы с тобой.

Фассин едва заметно улыбнулся.

— Со мной? Понимаю. И когда?..

— В настоящее время идет передача. Проекция будет готова к ночи. Тебе нужно освободить для нее время. У тебя есть какие-то планы?

— Планы?.. Ужин с Джааль. Я уверен…

— Пусть это будет ранний ужин. И не опаздывай.

— Да, конечно, — сказал Фассин. — Вы не знаете, чем я заслужил такую честь?

Словиус немного помолчал, потом ответил:

— Понятия не имею.

Гвайм повесил на крючок трубку внутренней связи, покинул свое место у агатовой стены, встал на колено рядом со Словиусом и что-то прошептал ему на ухо. Тот кивнул и посмотрел на Фассина.

— С тобой, племянничек, желает поговорить мажордом Верпич.

— Верпич? — повторил Фассин, глотая слюну. Семейный мажордом, самый главный слуга клана Бантрабал, обычно пребывал в спячке, пока весь клан не перемещался в зимнее жилье, что должно было произойти через восемьдесят дней. Еще ни разу этот порядок не нарушался.

— Я думал, он спит, — сказал Фассин.

— Его разбудили.

Корабль был мертв уже несколько тысячелетий. Никто, похоже, не знал, сколько именно, хотя, по самым правдоподобным оценкам, речь могла идти о шести или семи. Это был один из множества кораблей-неудачников, в составе какого-то из огромных флотов участвовавший в Войне новых быстрых (а может, в чуть более поздней Войне машин, или в последующих Разрозненных войнах, или же в одном из быстротечных, ожесточенных, сумбурных сражений, нередко происходивших в Рассеянии), еще одна забытая и никому теперь не нужная пешка в великой игре галактических держав, в соревновании цивилизаций, в изощренных ходах панвидов, во всеобщей метаполитике галактического масштаба.

Корпус корабля лежал необнаруженным на поверхности Глантина не менее тысячи лет, потому что, хотя по человеческим стандартам Глантин и был малой планетой (чуть меньше Марса), по тем же меркам он был малонаселен — менее миллиарда обитателей, большая часть которых сосредоточилась в тропиках, а район, куда упал корабль (Северная пустыня), посещался редко и особых достопримечательностей не имел. Местной системе наблюдения потребовалось немало времени, чтобы хоть отчасти вернуться к тому состоянию, в каком она пребывала до начала военных действий, а это также способствовало тому, что корабль долго оставался необнаруженным. И наконец, несмотря на солидные размеры корабля, его системы автокамуфляжа частично уцелели после крушения, гибели всех смертных на борту и удара о поверхность планеты-луны, все это время маскируя корабль под еще одну складку пустой породы, извергнутой из глубокого кратера, созданного падением гораздо меньшего, но куда более скоростного аппарата, который от удара испарился десятью километрами дальше, в самом начале конфликта между новыми быстрыми.

Останки корабля были обнаружены только потому, что кто-то на флаере врезался в один из его огромных искривленных стабилизаторов (на тот момент идеально голографо-закамуфлированных под призывно сверкающе чистое небо) и погиб. Только после этого останки корабля исследовали: те немногие из его систем, что еще находились в рабочем состоянии (но небыли запрещены новым режимом, а значит, практически никакие), были сняты, после чего корабль (подъем его корпуса с основными надстройками был бы запредельно дорогим предприятием, разрезание на куски и утилизация — делом тоже недешевым и, возможно, опасным, а полное уничтожение потребовало бы многих гигатонн взрывчатки, против чего население малой планеты-луны в мирное время категорически возражало, даже если речь шла о местах ненаселенных) на всякий случай и на неопределенное время обнесли воздушными предупредительными бакенами.

— Нет, может, это и неплохо, может, позитивно, — сказал им Салуус Кегар и развернул свой маленький флаер над пустыней по направлению к пересеченной местности, где на фоне медленно темнеющего пурпурного неба виднелись траченные временем стабилизаторы упавшего корабля, похожие на складки теней; за его обломками вдруг замерцал огромный сине-зеленый световой занавес — покрыл рябью и волнами все небо, а потом медленно исчез.

— От тебя никто ничего другого и не ждал, — сказала Тайнс, играя кнопками на пульте управления переговорным устройством.

В громкоговорителях трещали и шипели атмосферные помехи.

— Может, не стоит лететь так низко? — спросила Айлен, упиравшаяся головой в фонарь кабины, и посмотрела вниз, потом кинула взгляд на молодого человека, делившего с ней заднее сиденье флаера. — Серьезно, Фасс, может, не стоит?

Но Фассин уже говорил:

— Сал никак не смирится с мыслью о том, что его неумолимый позитивизм может порождать у других негативные эмоции. Извини, Лен. Что ты говорила?

— Я говорила…

— Да, — пробормотала Тайнс, — подними-ка эту чертову землеройку повыше.

— Я только хочу сказать… — продолжал Салуус, взмахнув рукой и опустив флаер еще ниже, еще ближе к черной земле, мелькавшей внизу.

Тайнс цокнула языком и потянулась, чтобы нажать кнопку монитора, после чего раздался отрывистый звук; флаер поднялся на несколько метров и стал ровнее держаться над поверхностью. Сал сверкнул на нее взглядом, но противоаварийного устройства не выключил.

— Я только хочу сказать, — продолжил он, — что мы пока еще в порядке, нас не разорвало, а теперь есть возможность исследовать кое-что, к чему в обычных обстоятельствах нас бы не подпустили. В нужное время, в нужном месте — идеальная возможность. Разве это не позитивно?

— Только при этом ты предлагаешь нам, — произнес Фассин, растягивая слова и подняв глаза к небу, — не обращать внимания на тот злосчастный факт, что некоторые слишком уж исполненные энтузиазма и глубоко неверно понятые запредельцы, судя по всему, пытаются превратить нас всех в радиоактивную пыль?

Казалось, его никто не услышал. Фассин демонстративно зевнул во весь рот (этого тоже никто не заметил) и откинулся к кожаной спинке, вытянув левую руку и положив ее на спинку сиденья Айлен Дест (та по-прежнему прижимала лоб к фонарю и, словно загипнотизированная, глядела, как под флаером проносится маловыразительная песчаная поверхность). Он попытался по крайней мере принять беззаботное и по возможности скучающее выражение. Хотя на самом деле он был в ужасе и чувствовал себя совершенно беспомощным.

Эта пара — Сал и Тайнс — были мотором группы. Салуус — пилот, дерзкий, красивый, своевольный, но безусловно талантливый (и, подумал Фассин, чертовски везучий), наследник огромной финансовой империи, ничуть не смущающийся того, что его сказочно богатый папаша — настоящий разбойник. Жадина — так окрестил Фассин Сала в первый год их учебы в колледже, и общие друзья их пользовались этим прозвищем только за глаза, пока Сал обо всем не пронюхал и не принял это имя — лично одобренный ярлык — с воодушевлением. Тайнс — второй пилот, штурман и начальник связи, неизменно проницательный и язвительный критик группы (себя Фассин считал проницательным и саркастическим критиком), офицер на обучении Тайнс Йарабокин, как ее теперь следовало называть, Воячка (еще одно из выдуманных Фассином прозвищ); она была одной из лучших в колледже, но тем не менее успела пройти половину пути к офицерскому званию в Навархии, посещая на выходных и каникулах заочные курсы в военной школе, а потом получила в колледже неполный диплом и на последнем курсе перешла в Военную академию, где ей зачли первый год, переведя сразу на второй, и уже на таком беспрецедентно раннем этапе ее считали кандидатом в Объединенный флот, непосредственно подчиняющийся Кульмине — главенствующей суперсиле всей галактики. Иными словами, блестящее военное будущее Тайнс, казалось, было предопределено в такой же мере, в какой Салу было уготовано беспримерное финансовое процветание.

Оба они к тому же успели побывать за пределами системы — добирались до юлюбисского портала в подвижной точке либрации Сепекте, откуда перемещались в систему Зенерры и Комплекс — сеть червоточин, опутавшую галактику, как темное кружево под крохотными разбросанными огоньками солнц. Отец Салууса взял его в большое путешествие во время долгих прошлогодних каникул, и они исколесили всю срединную часть галактики — посетили все доступные знаменитые места, познакомились с несколькими необычными инопланетными видами, навезли сувениров. Тайнс повидала гораздо меньше, но зато (благодаря Навархии, программам своего заведения и разбросанным по галактике учебным объектам) побывала в местах гораздо более удаленных. Из всего курса только им двоим и удалось много попутешествовать, что окружало их таинственно-экзотическим ореолом.

Фассин нередко думал, что если его молодая жизнь трагически оборвется еще до того, как он решит, что с нею делать (поступить в семейную фирму и стать наблюдателем?.. или что-нибудь другое?), то это, скорее всего, случится по вине сей парочки, — может быть, когда они будут соревноваться друг с другом в отваге, стремительности или просто бессмысленной браваде перед своими многострадальными товарищами. Иногда ему удавалось убедить себя, что на самом деле его не очень-то и волнует, умрет он или нет, что он уже достаточно повидал жизнь, познал любовь, ничтожество и глупость людей и мира и был бы почти рад внезапной, молодой и варварски прекрасной смерти, пока тело и разум еще не успели состариться, оставались молодыми, неопытными и все такое (о чем не уставали напоминать родственники постарше).

Но было бы жаль, думал Фассин, если бы в этой катастрофе погибла и Айлен — невыносимо красивая, щемяще-бледная, бесстыдно-белокурая, добившаяся научных успехов без всякого напряжения, поразительно неуверенная в себе и незащищенная Айлен. В особенности если это случится до того, как между ними совершится то, о чем он не уставал ей говорить (и, как это ни прискорбно, искренно веря в свои слова) как об их общей судьбе: установится деловой, но в то же время и тесный физический контакт. Однако в данный момент (голова набок, нос уткнулся в фонарь), похоже, Айлен мучил вопрос совсем другого рода — вырвет ее или нет.

Фассин отвернулся и попытался отвлечься от мыслей о неминуемой смерти и отнюдь не столь неминуемом сексе. Он уставился в звездное пространство, что появлялось из-за ложного горизонта исчезающей темной громады Наскерона, и в быстро темнеющее небо, которое обнажалось за ним. Еще одна вспышка, и на небо словно набросили мерцающую шаль, а звезды потускнели.

Айлен смотрела в противоположном направлении.

— Что это за дым? — воскликнула она, указывая куда-то за полуразрушенную носовую часть упавшего корабля, где ветерок прогибал рваную струю черного дыма.

Тайнс глянула в ту сторону, пробормотала что-то себе под нос и снова занялась пультом управления переговорным устройством. Остальные смотрели на дым. Наконец Сал кивнул.

— Вероятно, сбитый недавно предупредительный бакен, — сказал он; впрочем, уверенности в его голосе не слышалось.

В громкоговорителе раздался треск, а потом спокойный женский голос:

— …лаер два-два-девять… рдинаты? …вы… семь-пять-три… югу от запретной зоны… вторяю, вы находитесь… немедленно перейдите… твердите получен…

Тайнс Йарабокин прильнула к пульту.

— Говорит флаер два-два-девять, нам негде укрыться, как вы рекомендуете, а потому мы на максимальной скорости и минимальной высоте направляемся в…

Салуус Кегар потянулся своей медно-золотистой рукой и выключил переговорное устройство.

— Пошел ты в зад! — сказала Тайнс, хлопнув его по руке, хотя он уже успел вернуть ту на штурвал.

— Слушай, Тайнс, — сказал Сал, покачав головой и не сводя глаз с быстро приближающегося корпуса разбитого корабля. — Мы вовсе не обязаны все говорить им.

— Кретин, — выдохнула Тайнс, снова включая пульт связи.

— Да. И смотри предыдущее замечание, — сказал Фассин, покачав головой.

— Да не трогай ты эту штуковину, — сказал Сал, тщетно пытаясь снова выключить пульт; Тайнс искала рабочий канал и одновременно отталкивала его руку. (Фассин хотел было сказать что-нибудь — он, мол, и не представлял, насколько для нее привычна такая форма поведения, — но передумал.) — Слушай, Тайнс, я тебе приказываю: оставь в покое эту чертову штуковину. И вообще, кому принадлежит этот флаер?

— Твоему папочке? — спросил Фассин. Сал укоризненно посмотрел на него. Фассин кивнул на быстро приближающиеся обломки корабля: — Смотри вперед.

Сал повернулся. «Я тебе приказываю», — насмешливо повторил про себя Фассин. Вот он, истинный Салуус. Неужели он так выразился, потому что Тайнс была военной и Сал решил, что она подчинится любому приказу, пусть и исходящему от лица гражданского; или он уже начал примерять на себя одежды наследника? Фассин удивился, что Тайнс не рассмеялась Салу в лицо.

Ну да, они уже не невинные дети, напомнил себе Фассин, и чем больше узнаешь о мире, галактике и эпохе, в которой они взрослели, тем больше начинаешь понимать, что все тут построено на иерархии, чинах, старшинстве, приоритетах — с самого-самого низа, где все они находились, до недоступных глазу сверкающих горных вершин. Да, они были как лабораторные мыши, которые вместе выросли в клетке, где царило равенство, но постепенно учились узнавать свое место в помете, выявляли способности и слабости у себя и у других, разрабатывали стратегию и тактику для будущей жизни, открывали для себя, какую фору могут получить, став взрослыми, размечали пространство для своих мечтаний.

Тайнс фыркнула.

— Может, даже и не папочке. Может, даже и не компании. Скорее всего, он получен в обратный лизинг с последующей перепродажей, а принадлежит какой-нибудь оффпланетной, налогонепроницаемой подставной компании. — Она зарычала и стукнула ладонью по молчащему пульту.

Сал покачал головой.

— Такая юная, а уже прожженный циник, — сказал он и перевел взгляд на штурвал, напоминающий бабочку. — Эй, что это он завибрировал? Что?..

Тайнс кивнула на останки корабля, возвышающиеся перед ними.

— Предупреждение об опасности, господин ас. Сбрось скорость, или вспашешь песочек.