Аркадий Аверченко

Первая дуэль

I.

В еженедельном журнале, в повести молодого беллетриста я вычитал следующее:

— «Как хороши бывают предрассветные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одеваются белой пеленой тумана, и усталые, истомившиеся за день крестьяне, гонят свои стада лошадей и других животных на покрытые изумрудной зеленью пастбища под ласковые лучи утреннего солнца. В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном».

Нужно ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странные сумбурные строки. Я поспешил пригвоздить автора к позорному столбу, чтобы отбить у него всякую охоту совать нос в то, что его не касается.

Я написал в другом еженедельнике:

«Автор утверждает, во-первых, что „в предрассветные часы вся природа готовится отойти ко сну“. Если „вся природа“ в глазах автора отождествляется с кучкой пьяных гуляк, вышвырнутых за поздним временем из кабака и готовящихся отойти ко сну в придорожной канаве — мы не поздравляем автора с таким кругозором. Во-вторых, всему свету известно, — что крестьяне встают с рассветом, а не ложатся. Какой же дурак мог заставить истомившихся за день крестьян гнать стада „лошадей и других животных“ на пастбища. Когда крестьяне их гнали? В какой час? Если утром — почему они успели „истомиться за день“? Если вечером — что это за безумные, потерявшие образ человеческий крестьяне, которые выгоняют скот на ночь из хлевов в поле? И, как совместить „тихие закатные часы“ с „ласковыми лучами утреннего солнышка?“ Кто мог написать это? Человек или курица, забредшая через открытое окно на письменный стол отлучившегося за авансом автора? Да нет! И курица прекрасно отличает рассвет от заката… В конце этой белиберды автор меланхолически вздыхает: „В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном“…

„Что он называет недостижимым? Не то ли, что ему никогда не удастся поумнеть и написать произведете более благопристойное“…»

Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и рассудительной.

Но на другой день ко мне явился длинный худощавый молодец и заявил, что он этого дела так не оставит.

— Да вы кто такой? — спросил я.

— Автор той повести, с которой вы так грубо обошлись…

— Ага! Вы автор? Чего же вы хотите?

— Напишите опровержение вашей статьи.

— Что же я буду опровергать? Что крестьяне встают утром? Моему опровержению даже ребенок не поверит. Что закат бывает на рассвете? С этим даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняют скотину пастись ночью? С этим не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — В таком случае у вас завтра будут мои свидетели,

— Я за этим не гонюсь.

— Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.

— Так, так. Значит, — рассудительно заметил я, — Оттого, что вы мне влепите пулю в лоб, солнышко начнет в тихие закатные часы лить на землю утренние лучи? Вы никогда этого не дождетесь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать то, что у нас не хватить крови, чтобы смыть с нескольких десятков тысяч страниц напечатанную на них вами бессмыслицу.

— Ладно! Когда я прострелю ваше брюхо, вы узнаете, какая это бессмыслица!

— Да, действительно. Можно сказать, что этот довод будет сокрушающим. а пока — прощайте. По коридору прямо, дверь направо.

— Прощайте! Вы обо мне завтра услышите.

— Постараюсь; напрягу слух до последней степени.

II.

Двое юношей — хранителей священных традиций чести — явились ко мне на другой день.

— Мы к вам по очень серьезному делу.

— Садитесь. Много работаете?

— Как… работаем?.. Да, вообще, конечно… работаем.

— Я вижу, мы с вами народ занятой, — заметил я.

Юноши, польщенные, улыбнулись.

— Да-с.

— А этот безграмотный осел, — интимно подмигнул я, — Отрывает нас от дел.

Юноши вскочили.

— Позвольте! Мы здесь в качестве представителей господина Лелякина и не позволим оскорблять его!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.

— Откуда же вы знаете, что я говорю о нем?

— А вы вот сказали: безграмотный осел.

— Я могу взять свои слова только на половину: он грамотный осел. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостеневшей рукой бессмыслицу и пристроить ее в журнале.

— Но мы защитники его интересов и не позволим…

Я проницательно взглянул на юношей.

— Значить, вы согласны с ним, что закат бывает на рассвете?

— Нет, не согласны.

— …ласны, — подтвердил другой юноша.

— Мог ли умный человек написать такую чепуху?

— Не мог.

— Значит, писал дурак?

— Значит, дур… Да нет! Вы не можете так говорить о нем. Он доверил нам свои интересы!

— Ну, да, я понимаю. Однако, оставим это в стороне. Оттого, что он доверил вам свои интересы, он ведь умным не сделался? Согласны?

— Да, конечно, это верно.

— Вот и выходит, что, даже и защищая его интересы, вы все время должны помнить, что он дурак. Верно?

Юноши придвинулись ко мне ближе и кивнули головами… После некоторого колебания, согласились:

— Конечно, дурак. Сказать правду, нам ужасно противно это поручение. Мы сразу видим, что вы симпатичный умный человек…

— А тот — какое-то дерево, — подхватил другой юноша.

— Гнилое дерево. Дупло вместо головы, — заметил другой юноша.

— И пишет он так, что его отодрать бы следовало.

Пока оба защитника интересов моего противника обменивались этими замечаниями, я потребовал вина, и мы подняли свои бокалы за то, чтобы литература была избавлена от тупиц и бездарностей.

Потом пришли мои секунданты. Было шумно и весело.

Противниковы юноши дали клятву, что в зависимости от исхода дуэли, они поколотят своего доверителя.

III.

С рассветом меня разбудили «защитники моих интересов».

— Дайте мне поспать хоть полчасика.

— Нельзя. Уже восход. Противник, вероятно, уже на месте.

— А, может, его еще нет. Ведь он путает закат с восходом.

— Может быть, когда он один. Но мы уверены, что секунданты растолкуют ему.

Натягивая брюки, я сострил:

— Его секунданты лучше. Они ему растолковывают, а вы меня расталкиваете.

Тут же я подумал:

— Бодришься? Хочешь показать хладнокровие?

Лошади повезли нас на место назначения, а я сидел и думал:

— Как трудно быть самим собой, едучи стреляться. Столько я читал, видел пьес и картин на сюжет дуэли, что трудно мне удержаться в рамках естественности. Хорошо было нашим предкам: они стрелялись, как Бог на душу положит. а я знаю, как держал себя Ленский, Онегин, Грушницкий, Печорин, и должен или подражать им, или выдумывать что либо совершенно оригинальное, что не так-то легко. Постараюсь держать себя естественно…

Я закинул голову назад, потом посвистал, потом сложил руки на груди и злобно улыбнулся.

— Чего тебя корчит? — осведомился секундант.

Тогда я сделал сосредоточенное лицо, нахмурился и стал похлопывать пятка-о-пятку.

— Нервничаешь? — спросил секундант. Я рассмеялся, ткнул его кулаком в бок и показал язык.

— Бодришься? Подвинчиваешь себя?

Я убежден — как ни держи себя перед дуэлью — все будет плохо.

До места назначения я сделал три бесплодных попытки: пытался 1) быть рассеянным, 2) грозным, полным зловещего спокойствия и 3) — хладнокровным, видавшим виды, привыкшим к дуэлям, бретером.

Последняя попытка вызвала у одного из секундантов замечание:

— У тебя такой вид, что не лучше ли нам вернуться и уложить тебя в постель. У тебя очень не хороший вид.

Мой безграмотный противник был уже на месте. Он ходил крупными шагами по полянке (не помню по Лермонтову ли или по кому другому).

Я опустился на камень и под впечатлением обстановки тихонько запел:

— Куда, куда, куда вы удалились… Господи! Я не боюсь, но помоги мне, Господи, быть естественным.

Я встал и подошел к шептавшимся секундантам.

— Ну, чего же мы ждем, господа?

Защитники интересов моего противника развели руками.

— Ужасная неприятность! Всего один только пистолет!.. Другого никак не могли разыскать. Нельзя же стреляться одним пистолетом?

Необычайно долговязый студент, цель появления которого была мне не совсем ясна, примирительно сказал:

— Отчего же — нельзя? Пусть по жребию — они выстрелят в них, или они в них, а затем передадут пистолет противной стороне.

— Я ничего не имею против, — согласился я. — Очень приятно познакомиться. Вы тоже секундант?

— Нет, — сказал этот долговязый гигант, наклоняясь ко мне. — Я приглашен для отмеривания шагов.

Я взглянул на его ноги. Идея пригласить этого человека была не глупа. Ноги его могли обезвредить самого лучшего стрелка. Вероятно, подумал я, когда этот человек наклоняется к ботинку, чтобы развязать зубами затянувшийся узлом шнурок — его голова обрушивается вниз с головокружительной высоты.

— На нет и суда нет, — заметил мой противник, когда ему сказали, что пистолет только один. — Обойдемся. Я предпочел бы, впрочем, как оскорбленный, стрелять первым.

— По жребию, по жребию! — донесся с высоты голос отмеривателя шагов. — Тяните жребий, а я отмерю шаги. Тридцать шагов.

Он провел носком ноги черту на земле и, затем, сделав колоссальный прыжок, понесся на своих страшных ходулях в туманную даль.

— …Одиннадцать, двенадцать… Двадцать четыре, двадцать семь…

И затем издалека донесся его заглушенный расстоянием голос:

— …адцать…евять…идцать!..

— Ау-у-у! — крикнули секунданты.

— Ау-у-у!

Тянули жребий. Вышло, что первым стрелять будет мой противник. Он засверкал глазами, лязгнул зубами, и сказал:

— Ага-а… Вот теперь мы посмотрим, чья возьмет,

Нас поставили на места.

— Начинаем! Раз… два…

Далеко, далеко от меня (хвала Господу, создавшему такие ноги) виднелась фигура человечка. Человечек поднял пистолет, прицелился и после команды «три», выстрелил.

Не будучи уверен — ранен я или нет — я заблагоразсудил не падать до выяснения истины.

Это было очень осторожное решение, потому что по освидетельствовании, я оказался целехоньким.

— Ваша очередь стрелять, — сказал запыхавшийся секундант (он только что сбегал к моему противнику за револьвером).

— Куда вы! — закричал он, оглядываясь. — Стойте на месте! В вас же сейчас будут стрелять.

Противник мой, очевидно, был не такой дурак, как я о нем думал.

Вместо того, чтобы стоять на месте в ожидании пули, он приблизился к нашей группе и сказал:

— Господа! Разве вы не знаете, что дуэль запрещена законом?

— Об этом нужно было думать раньше, — закричали секунданты. — Вы первый его вызвали, вы первый в него стреляли… теперь его очередь!

Дуэлянт кротко улыбнулся.

— Я, господа, вероятно, забыл предупредить вас, что я принципиальный противник дуэлей. Да и в самом деле: разве не бессмыслица разрешать принципиальные споры шальной пулей. Прямо-таки стыдно! Я думаю всякий благомыслящей человек согласится со мною. До свиданья!

Он сделал нам рукой приветственный жест, повернулся и ушел торопливой походкой человека, вспомнившего, что он, уходя из дому, забыл погасить разорительное для экономного хозяина электричество.