Аркадий Аверченко
ЗАПИСКИ ТЕАТРАЛЬНОЙ КРЫСЫ
САМОЕ БОЛЬШОЕ ПРЕДПРІЯТІЕ
Недавно я рѣшилъ открыть въ столицѣ собственный театръ: нанялъ помѣщеніе, пригласилъ хорошихъ актеровъ и умныхъ режиссеровъ.
— Я думаю, можно и начинать, — сказалъ я старшему режиссеру. — Для открытія мнѣ бы хотѣлось поставить «Отелло» Шекспира.
Режиссеръ согласился со мною.
— Прекрасно. На ближайшемъ засѣданіи мы это и обговоримъ.
— Развѣ нужно засѣданіе?
— А какъ же! Это очень сложная и трудная вещь — постановка пьесы.
— Да, да, это вѣрно. Пока раздашь роли, начнешь репетиціи, напишешь декораціи…
Режиссеръ въ ужасѣ взглянулъ на меня и отшатнулся…
— Создатель! Да имѣете-ли вы какое-нибудь представленіе о театрѣ? Не полагаете-ли вы, что для того, чтобы построить домъ, достаточно навалить груду кирпичей?!
— Простите… я…
— Ничего, ничего! На засѣданіи вы увидите, какъ это дѣлается.
Было засѣданіе.
Когда всѣ собрались, главный режиссеръ всталъ, откашлялся и сказалъ:
— Милостивые Государи! Прежде всего, мы должны бросить бѣглый, ретроспективный взглядъ на Бэкона. Шекспиро-Бэконовскій вопросъ прошелъ два фазиса. До 1889 года бэконіада ограничивалась одними теоретическими домыслами въ своемъ походѣ противъ Шекспира. Но шекспирологи не обращали вниманія на новый фазисъ Бэкономіи. Въ этомъ смыслѣ высказалось, напр., нѣмецкое Шекспировское общество въ 20-мъ, «Jahrbuch\'ѣ». Но уже въ 24-омъ «Jahrbuch\'ѣ» извѣстный профессоръ Лео выступилъ съ очень рѣзкой статьей противъ американца Донелля, изобрѣтателя Бэконовскаго шифра. Странно, однако, что среди всѣхъ обличительныхъ статей противъ Донелля, въ «Shokespeare Jahrbücher» нѣтъ ни одной, въ которой было бы обращено вниманіе на языкъ, будто бы раскрытаго шифра…
— Дѣйствительно, странно! — подхватилъ я. — Изумительно прямо! Ну, кому же мы поручимъ роль Отелло?
Всѣ странно взглянули на меня, а режиссеръ сказалъ:
— Теперь бросимъ бѣглый взглядъ на мнѣніе по этому поводу графа Фитцумъ фонъ-Экштедтъ…
Режиссеръ говорилъ долго. Онъ бросалъ бѣглые взгляды налѣво, направо, назадъ и впередъ.
— Впрочемъ, — закончилъ онъ, — я не буду теперь объ этомъ распространяться. Мною приглашены профессора Чикинъ и Выкинъ, которые освѣтятъ вамъ этотъ вопросъ въ спеціальной лекціи. Я же подойду прямо къ постановкѣ «Отелло». Завтра я уѣзжаю въ Стратфордъ.
— Какъ, уѣзжаете?! — испугался я. — Вѣдь, вы же только что сказали, что… подойдете прямо къ постановкѣ пьесы.
— Ну, да! Вы, ей Богу, точно ребенокъ… Я для этого и ѣду въ Стратфордъ. Вы, вѣдь, знаете, что Шекспиръ былъ крещенъ въ церкви Holy Trinity?..
— Нѣужѣли! Вотъ не думалъ.
— Да, конечно! Я сдѣлаю нѣсколько снимковъ на мѣстѣ, затѣмъ обслѣдую точно улицу Генли (Henleu-Street); дѣло въ томъ, что мѣсто рожденія Шекспира колеблется на этой улицѣ — между двумя смежными домами, и я постараюсь выяснить…
— А вдругъ вамъ не удастся выяснить, — опасливо сказалъ кто-то.
— Это было бы большимъ ударомъ, но… ничего! Постараюсь сдѣлать, что можно. Сфотографирую фасады, разспрошу жителей… Поброжу по берегу Авона… Надо многое продумать!
— Кто же будетъ играть Отелло? — переспросилъ я.
Премьеръ Коралловъ всталъ и замѣтилъ, разглядывая свои руки:
— Я думаю — я?
Режиссеръ закрылъ глаза ладонью и сказалъ сосредоточенно:
— Позвольте, позвольте… Сейчасъ, сейчасъ. Дайте вдуматься, дайте осознать это…
И, отнявъ ладонь отъ глазъ, воскликнулъ:
— Да! Вы!
— Въ такомъ случаѣ, — согласился Коралловъ, — если я — сегодня же мнѣ придется выѣхать.
— Куда?! — встревожился я.
— Въ Абиссинію.
— Значить, вы отказываетесь отъ роли?
— Съ чего вы это взяли! Дѣло въ слѣдующемъ: вамъ, вѣроятно, извѣстно, что населеніе Сѣверной Африки отличается многообразной помѣсью расъ. Мы наблюдаемъ различныя комбинаціи расъ семитической (арабы), древне-египетской (копты), бѣлой (туареги, въ которыхъ видятъ потомковъ древнихъ гиксовъ), эфіопской (абиссинцы) и чисто негритянской. Я объѣду Каиръ, Александрію, Луксоръ…
— Позвольте, — сказалъ я. — А Дездемона? Кто играетъ Дездемону?
— Я, — отвѣтила Пеликанова. — Это ничего, что я не знаю итальянскаго языка?
— А зачѣмъ вамъ? Пьеса уже переведена съ англійскаго.
— Много вы понимаете. Какъ же я буду играть, не побывавъ во дворцѣ дожей, не проникнувшись запахомъ Canale grande и величавой красотой божественнаго палаццо на Пьяццетѣ.
— Ничего, — сказалъ ей декораторъ. — Мы поѣдемъ вмѣстѣ. Съѣздимъ сначала на Кипръ, потомъ въ Венецію, потомъ…
— И прекрасно, — вскричалъ бутафоръ. — Втроемъ веселѣе. Выѣдемъ черезъ недѣльку…
— А вамъ зачѣмъ? — обернулся я къ нему.
— Это очень даже странно — вашъ вопросъ; вы, кажется, забыли эпизодъ съ платкомъ Дездемоны?..
— Ну?
— …Съ настоящимъ венеціанскимъ кружевнымъ платкомъ!
— Ну?!
— Въ Венеціи есть спеціальныя мастерскія кружевъ: въ Мурано, Бурано, Турано, Дурано…
— Изучать будете? — прищурился я.
— Да-съ, изучать. Не думаете ли вы, что мы можемъ дѣлать все на-авось, какъ-нибудь. Охъ, ужъ эти русскіе, — авось, небось, и какъ-нибудь… Вы, можетъ быть, скажете, что мнѣ не нужно поѣхать и въ Лондонъ для снятія копіи со знаменитаго «кинжала Отелло», хранящегося въ Западномъ отдѣлѣ Британскаго музея?
— Или мнѣ для роли Кассіо не нужно изучать караульную службу на мѣстѣ, среди кипрскихъ регулярныхъ военныхъ частей? — подхватилъ второй любовникъ.
Я всталъ и, сдѣлавъ знакъ, что желаю говорить, торжественно началъ:
— Я привѣтствую ту любовь къ нашему прекрасному дѣлу, ту любовь, которой горите вы. Для того, чтобы пьеса была обставлена и сдѣлана, какъ слѣдуетъ — все это насущно важно и чрезвычайно необходимо. Я пойду еще дальше: по пьесѣ сказано, что въ ней участвуютъ: «послы, музыканты, матросы и и прочіе». Я думаю не мѣшало бы актеровъ, играющихъ пословъ, отправить въ итальянское посольство — пусть изучаютъ! Музыканты пусть возьмутъ нѣсколько уроковъ у профессора консерваторіи, а матросамъ устроимъ особый бассейнъ съ моделью корабля, для того, чтобы они, плавая, могли проникнуться своими ролями!.. Остаются «и прочіе», — устроимъ и имъ курсы. Если за сценой будутъ выстрѣлы — возьмемъ нѣсколько уроковъ орудійной стрѣльбы у артиллеристовъ, или еще лучше, отправимъ помощника режиссера на заводы Крезо!! Въ первомъ актѣ Брабанціо кричитъ «огня». Не мѣшало бы запросить по этому поводу мнѣніе спичечныхъ фабрикъ Лапшина и «Вулканъ»! Мы все это сдѣлаемъ. И я даю вамъ слово, что и я самъ, я, антрепренеръ, приму участіе въ общемъ творчествѣ.
— А что же вы… будете дѣлать? — усмѣхнулся режиссеръ, пожимая талантливымъ проникновеннымъ плечомъ.
— Я? Да вѣдь на то, чтобы поставить, какъ слѣдуетъ эту штуку, нужны большія деньги?
Режиссеръ снисходительно улыбнулся.
— Да… не маленькія!
— Ну, то-то же. Такъ, что же дѣлаю я?! Съ завтрашняго же дня поступлю простымъ рабочимъ въ экспедицію заготовленія государственныхъ бумагъ, и начну съ самаго начала изучать бытъ служащихъ, рабочихъ, и способъ изготовленія кредитныхъ бумажекъ. Все это нужно прочувствовать, во все вникнуть. Постановка, такъ постановка! И вотъ, господа, когда я изучу это дѣло, какъ слѣдуетъ, когда я разберусь въ этомъ, тогда и можно приступить къ дальнѣйшей постановкѣ «Отелло»!! Года черезъ два-три и займемся! Вотъ что-съ.
Расходились опечаленные.
АКТЕРЫ
Драматургь сидѣлъ въ уборной актера и, покуривая сигару, слѣдилъ за тѣмъ, какь актеръ наклеиваетъ себѣ горбинку на носъ.
Между дѣломъ актеръ говорилъ:
— Увѣряю васъ — душу актера мало кто постигъ. Его изображали пьяницей, мошенникомъ, соблазнителемъ чужихъ женъ, прихлебателемъ, интриганомъ, и надутымъ ничтожествомъ. Все это, по моему, неважно. А душу, настоящее внутреннее содержаніе актера, господа бытописатели проглядѣли. Въ актерѣ есть одна только черта характерная — и я удивляюсь, какъ это ея не замѣчали — вѣдь она такъ и бьетъ въ глаза, такъ и лѣзетъ наружу.
— Что же это такое? — спросилъ драматургь.
— Вы знаете, кто такой, въ, сущности актеръ?
— Ну?
— Дитя! Самое настоящее милое шести-семилѣтнее дитя, со всѣми достоинствами и недостатками этого чудеснаго возраста.
— Хорошее дитя, — прищурился драматургъ.
— Этакое дитя, если пуститъ какую нибудь сплетню или подставить ножку, такъ…
— Я же вамъ говорилъ, что это все неважно. Это илъ, наносная почва. Подъ ней — чистѣйшій хрусталь! Я это все замѣчаю, потому что, въ сущности, я не актеръ. И очень жаль; что не актеръ… значитъ, подъ моимъ иломъ хрусталь не обнаружится. Не спорю: съ актерами очень трудно ладить, но кто найдетъ, кто нащупаетъ ихъ настоящую слабую струну — тотъ поведетъ за собою всѣхъ, какъ барановъ. Вы, конечно, слышали когда нибудь объ антрепренерѣ Пикадоровѣ?
— Нѣтъ, простите, не слышалъ, кто это такой?
Второй актеръ, скромно возившійся въ углу съ какимъ-то паричкомъ, поднялъ голову и издалъ удивленное:
— Э!
Старый парикмахеръ, поправлявшій первому актеру прическу, обернулся къ драматургу и сказалъ укоризненно:
— Эге?
А актеръ, спросившій о Пикадоровѣ, оказался всѣхъ многословнѣе… Онъ вскричалъ, пораженный:
— Эге-ге!
— Что такое?
— Вы не слышали о Пикадоровѣ? — сказали хоромъ оба актера и парикмахеръ. — Ну, батенька, знаете… Какъ же такъ можно…
— Разскажи ему о Пикадоровѣ! — укоризненно сказалъ второй актеръ.
— Да, не мѣшало бы имъ разсказать о Пикадоровѣ, — подтвердилъ парикмахеръ.
— Нужно, нужно разсказать вамъ о Пикадсровѣ.
Актеръ попудрилъ носъ, потрогалъ его — крѣпко ли сидитъ горбинка, и началъ:
Разсказъ объ антрепренерѣ Пикадоровѣ
…Согласитесь съ тѣмъ, что нужно большое искусство не платить актеру денегъ. Какъ я уже говорилъ, актеръ — дитя, но тамъ, гдѣ нужно выколотить съ кого-нибудь деньги, — актеръ — тигръ. Правда, тигръ простодушный, довѣрчивый, но въ то же время яростный, зловѣщій, шипящій и рычащій:
— Мнѣ мои денежки подайте!
И вотъ Пикадоровъ никогда никому не давалъ денегъ. Какимъ образомъ? Почему?
Тутъ-то вы и увидите, какіе актеры дѣти (къ счастью, я не актеръ въ душѣ!):
— Вы что, голуба?
— Неужели, не догадываетесь, Николай Пантелеймонычъ: деньги нужны!
Пикадоровъ какъ-то сразу глупѣлъ въ лицѣ. Выраженіе губъ дѣлалось вялое, тупое, а глаза мутнѣли и казались совсѣмъ оловяными.
— Что т-такое? А? Гдѣ? Какія деньги? Кого? Э? Какъ?
— Денегъ мнѣ нужно; мнѣ слѣдуетъ!
— Ахъ, деньги!
Безсмысленное лицо озарялось улыбкой.
— Такъ, такъ — деньги! Денегъ у меня, голуба, нѣтъ.
Это онъ говорилъ всегда, даже въ то время, когда пьеса шла съ аншлагомъ, и у пристава клянчили разрѣшеніе на приставные стулья.
— Помилуйте, Николай Пантелеймонычъ… Да вѣдь пьеса дѣлаетъ полные сборы.
Пикадоровъ всплескиваетъ руками.
— Пьеса?! Да какая же это пьеса?!
Онъ отводилъ актера въ сторону и шепталъ таинственно:
— Довѣрительно могу сообщить, по секрету: какая же эта пьеса? Дрянь! Позоръ! А вы мнѣ говорите — пьеса.
Сбитый съ толку этимъ страннымъ возраженіемъ, актеръ долго смотрѣлъ на собственные ботинки и, наконецъ, опомнившись, возражалъ:
— Однако, вѣдь сборы полные! Публика въ восторгѣ.
Презрѣніе, написанное на лицѣ Пикадорова, переходило въ отвращеніе:
— Публика? Да какая же это публика? Это сборище воровокъ, сутенеровъ и убійцъ, а не публика. Идите-ка сюда! Вотъ тутъ, въ занавѣсѣ есть дырочка — взгляните! Вѣдь это позорь! Подонки общества!
И опять ошеломленный актеръ, опомнившись, возражалъ:
— Однако, эти подонки покупаютъ билеты.
— Билеты?! Билеты?! (и въ голосѣ Пикадорова уже слышалась истерика). Да они не только билеты — они калоши чужія у вѣшалки крадутъ. Онъ нашъ собственный стулъ, на которомъ ему дали посидѣть, унесетъ, а не только билеты. Ха-ха! Билеты!
Большинство актеровъ такъ и отходило, не добившись никакого толку. Но былъ такой процентъ, на который «да какая же эта пьеса» и «да какая же это публика» — не дѣйствовало.
Для этихъ у него былъ особый пріемъ: онъ принимался рыдать:
— Гриша, голубчикъ, ты думаешь, мнѣ легко? Ты думаешь, мнѣ денегъ жалко? Да пропади они, деньги эти! Но душа, Гриша, — это святая святыхъ человѣка, и кто плюнетъ въ душу — тотъ на небо плюнулъ, Гриша. Зачѣмъ же ты топчешь въ грязь мою живую душу? Деньги! Всѣмъ извѣстно, какъ Пикадоровъ платитъ деньги, всѣ знаютъ, что Николай Пикадоровъ свою рубашку актеру отдаетъ.
Такой случай, дѣйствительно, былъ: однажды какой-то актеръ за сторублевый долгъ взялъ у него поношенную крахмальную сорочку, — все, что предложилъ ему продувной Пикадоровъ.
— Вѣрно? — рыдая, кричитъ Пикадоровъ. — Ну, скажи, Гриша, вѣдь простота Пикадорова вошла въ пословицу? Деньги тебѣ нужно? На! Забирай! Грабь! Пикадорову ничего не нужно! Вотъ кошелекъ — видишь, Гриша, два рубля съ копейками. Забирай! Гриша, все забирай. Ничего… Ничего, что старый разоренный дуракъ Пикадоровъ пойдетъ пѣшкомъ домой и ляжетъ спать съ пустымъ брюхомъ, безъ единой затяжечки папиросой. Эхъ, Гриша! Доѣхали…
И, опустившись на стулъ, онъ принимался рыдать.
Растроганный Гриша бралъ два рубля, вмѣсто пятидесяти, на которые имѣлъ право, а антрепренеру оставлялъ въ кошелькѣ мелочь…
— Спасибо, Гриша! Пожалѣлъ ты меня. Будетъ и мнѣ, старенькому, на папиросочку.
И онъ цѣловалъ Гришу, а Гриша цѣловалъ его, и оба расходились, — одинъ растроганный, другой, по прежнему, плутоватый, съ лицомъ, на которомъ еще не высохли лживыя слезы, и съ вороватыми глазами на-сторожѣ.
Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ онъ плакалъ передъ однимъ актеромъ, стоя за кулисами и распоряжаясь въ то же время по хозяйству.
— Ваня! Милый! Вотъ тутъ душа моя… вотъ тутъ — видишь? И эта душа болитъ и страдаетъ… Люди топчутъ въ грязь эту душу… Что? Скажите, что за переписку ролей послѣзавтра! Гоните ихъ тамъ… И я спрашиваю себя: Боже, за что ты наложилъ на меня крестъ сей? Твоя святая воля… Да ты потише, дьяволъ! Этакъ ты мнѣ весь золоченый гарнитуръ поломаешь! Старый, бѣдный безобидный человѣкъ, а вѣдь и меня, Ваня, пожалѣть надо, вѣдь и у меня сердце не изъ камня… Откуда? Изъ какой тамъ еще газеты? У насъ всѣ сотрудники получаютъ мѣста, а новыхъ не надо. Много ихъ тутъ шляется… И такъ это меня, Ваня, иногда въ могилку тянетъ на отдыхъ усталымъ костямъ. Лягу я ночью въ постель и думаю: ты у меня будешь дубина, топотать, сапожищами, когда занавѣсъ поднятъ… Я тебѣ постучу!!.
Вотъ какъ онъ держалъ себя съ актерами. Кажется вѣдь, — ну, что онъ говорилъ? Пустяки, побрякушки… Дешевыя слезы, дешевый паѳосъ, а актеръ — этакая нервная, непосредственная натура — плакалъ вмѣстѣ съ нимъ и отъѣзжалъ безъ копѣйки.
Много ли нужно, чтобы растрогать ребенка?
Одному второму любовничку онъ задолжалъ рублей триста… Ну-съ… И выдумалъ онъ при встрѣчахъ съ нимъ штуку — восхищаться его галстуками.
Восхищеніе было фальшивое, грубое, но актеръ краснѣлъ отъ удовольствія и принимался вмѣсто опредѣленнаго требованiя, лепетать разную дрянь.
— Николай Пантелеймонычъ… А я къ вамъ. Вы обѣшали что… что…
— О Боже мой! О, Боже-жъ мой!.. Опять новый! Да вѣдь это не галстукъ а очарованье. Откуда?! Ну откуда вы такую прелесть берете? Бездна вкуса, тонкость, изящество! И съ каждымъ днемъ все лучше и лучше! Ваня! Николаша! Сергѣй Иванычъ! Взгляни ты на эту прелесть! Вѣдь это не галстукъ, а музыка!!
И всѣ обступали любовничка, а Пикадоровъ пробирался потихоньку за ихъ спинами, садился на извозчика и уѣзжалъ домой.
Вотъ что такое Пикадоровъ.
Кажется, пустякъ, а глядишь — вѣдь человѣкъ этотъ буквально раскусилъ, какъ орѣшекъ, актерскую душу.
* * *
— Да ужтъ… штучка были они… господинъ Пикадоровъ, — подтвердилъ парикмахеръ, завертѣвъ горячими щипцами.
— Зналъ, чѣмъ человѣка взять, — вставилъ второй актеръ, наладившій, наконецъ, паричокъ.
— Гдѣ же онъ теперь? — спросилъ драматургъ.
— Богъ его знаетъ, гдѣ. Въ прошлом году держалъ Воронежъ.
Драматургъ неопредѣленно хмыкнулъ и спросилъ:
— Прочли мою пьесу?
— Прочелъ; только, знаете, не вижу, кого мнѣ тамъ играть.
— Какъ кого? Князя Арнаутскаго.
Актеръ повернулся на стулѣ такъ, что стулъ застоналъ.
— Арна-ут-скаго? Да вѣдь это эпизодическая роль. Какъ же мнѣ ее играть? Типичная вторая роль.
— Милый, ради Бога! Если вы возьмете Арнаутскаго — пьеса прелестно расходится.
— Да что вы, батенька! Я еще не сошелъ съ ума. Тамъ вѣдь дѣлать нечего.
Драматургъ вскочилъ и обнялъ актера за шею.
— Вамъ? Нечего? Да вѣдь вы изъ двухъ словъ перлъ создадите! Опомнитесь! Вы создадите типъ, который останется въ вѣкахъ. О, Боже мой! Всякая бездарность можетъ провалить и хорошую роль, но создать изъ малоблагодарной роли живое лицо — это удѣлъ немногихъ, скажу прямо: это вашъ удѣлъ! А, конечно, если дать Загарину — онъ вѣдь всю пьесу загубитъ.
Актеръ, успокоясь, кивнулъ головой.
— Загаринъ погубитъ.
— Погубитъ?! Онъ не только погубитъ, онъ мнѣ все мое литературное имя въ грязь втопчетъ. А вы думаете, ее Симбирскому можно дать?! Воображаю.
— Да ужъ… Симбирскій, — пробормоталъ актеръ, кладя синюю краску около вѣкъ. — Поручите ему; не обрадуетесь.
— Вотъ то то и оно. Единственный есть талантливый человѣкъ, который… кстати, вы имѣете послѣднюю книгу моихъ разсказовъ?
— Нѣтъ.
— Позвольте вамъ поднести ее; я напишу: «брилліанту, лучи котораго не только ослѣпляютъ, но и восхищаютъ, обаятельному могикану нашей сцены»…
— Напишите «ветерану».
— Напишу — ветерану. А знаете, это даже лучше. Однако, что значитъ чуткій культурный человѣкъ! Онъ сразу можетъ найти нужное слово… Какъ вы думаете играть Арнаутскаго? Молодящимся старичкомъ? Или?..
Актеръ подперъ подбородокъ рукой и задумался:
— Гм!.. Нѣтъ, лучше я сыграю его человѣкомъ среднихъ лѣтъ съ налетомъ какой-то душевной усталости.
— Какъ? Усталости! Именно усталости! Это именно то слово, которое я искалъ.
…………………………………………
ДАННЫЯ ДЛЯ УСПѢХА
Недавно, на премьерѣ въ одномъ изъ театровъ (случайно, въ этотъ день шла моя пьеса) я встрѣтился въ первомъ антрактѣ у буфета съ рецензентомъ газеты «Голосъ Эртелева переулка».
— Ну, какъ вы? — осторожно освѣдомился я.
— Я ничего, — пожалъ онъ плечами. — Вы какъ?
— Что намъ дѣлается, — неопредѣленно замѣтилъ я.
— Такое дѣло ужъ ваше драматическое, — разсѣянно покачалъ онъ головой. — Какъ говорится: и не довернешься бьютъ, и перевернешься бьютъ.
— То есть?
— Вообще.
— Гм!..
— Вотъ вамъ и — гм!..
Мы скосили глаза и посмотрѣли другъ на друга.
— Какъ вамъ нравится моя пьеса?
— Пьеска? Какъ вамъ сказать… Я не имѣю никакихъ данныхъ утверждать, что пьеса хороша.
— То есть, значитъ, пьеса плоха? — огорченно вздохнулъ я.
— Я этого не говорю, но у меня нѣтъ данныхъ утверждать, что пьеса хороша.
— Понимаю! Вы просто находите пьесу средней.
Онъ пронзительно взглянулъ на меня.
— Я не имѣю даже данныхъ находить ее средней. Понимаете: не имѣю данныхъ.
— А если бы вы имѣли данныя?
— О, тогда другое дѣло! Вы сами понимаете: если я имѣю данныя находить вашу пьесу хорошей, то съ моей стороны было бы недобросовѣстно ругать ее.
— Я бы хотѣлъ, чтобы вы имѣли данныя.
— Повѣрьте — я не менѣе.
— Мы помолчали.
— Кстати, о Чеховѣ, — спохватился я. — Вы вѣдь знали покойника?
— Зналъ…
— Представьте, какая досада: нѣсколько лѣтъ тому назадъ я одолжилъ у него пятьдесятъ рублей и все не могъ собраться отдать. Теперь у меня и деньги есть, и желаніе отдать…
— Хорошо, — съ безыскусственной простотой согласился рецензентъ, — я передамъ ему.
— Ну, вотъ и прекрасно. Съ моей души камень снимите. Вотъ-съ… ровно пятьдесятъ.
— Позвольте, позвольте, — призадумался онъ. — Помнится мнѣ, покойникъ Антонъ Павлычъ часто говаривалъ, что вы ему задолжали сто рублей.
— Ахъ, вѣдь и вѣрно, — всплеснулъ я руками! — Только видите-ли… хотя я и бралъ у него сто, но однажды двадцать пять ему вернулъ. Онъ, вѣроятно, это запамятовалъ.
— Ну, ладно, — махнулъ рукой рецензентъ. — Передамъ 75.
— Очень обяжете.
Онъ усѣлся на диванчикъ; поболталъ ногой и сказалъ, разсматривая потолокъ:
— А то у насъ и Вечерняя газета есть. Тоже газета.
— Ну, какая же эта газета. Вѣдь ее никто не читаетъ, — улыбнулся я.
— Кому надо — прочтутъ.
— Надѣюсь, что эта газета найдетъ мою пьесу сносной.
— Газета не имѣетъ для этого данныхъ!
— Ну, много ли нужно для этой газеты данныхъ?
— Да, положимъ, немного. Газетка маленькая — короче воробьинаго носа. И данныя, чтобы найти пьесу хорошей, соотвѣтственныя.
— Охъ, печать, печать! — вздохнулъ я.
Онъ подтвердилъ:
— Да-съ. Шестая часть свѣта. Пресса.
— Да-а. Именно — пресса. Не даромъ въ послѣднемъ слогѣ двѣ буквы «с» рядомъ.
Онъ отодвинулся.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Не обижайтесь, ничего. Я пошутилъ.
— Я еще не имѣю данныхъ, чтобы выслушивать такія шутки!
Онъ отвернулся и замолчалъ.
Я засунулъ руку въ боковой карманъ, вынулъ изъ бумажника красную бумажку и положилъ ее на полъ.
Онъ нагнулся.
— Что это такое?
— Собачка. Не правда ли, премиленькая?
— Ничего. Мала только очень. Какой породы?
— Борзой щенокъ. Хотите, подарю?
— Я не большой охотникъ до маленькихъ собакъ. По моему, если собака — такъ чтобы она была другъ человѣка. Большая, сильная.
— Ну, знаете… Нынче и маленькія собачки цѣнятся. Въ Англіи, напримѣръ.
— Ну, что Англія… Переведите-ка вашу пьесу на англійскій языкъ, можетъ быть, они и найдутъ достаточныхъ данныхъ, чтобы придти въ восхищеніе.
Я пожалъ плечами.
— Все таки, фунтъ.
— Чего фунтъ?
— Да въ собачкѣ моей. Собачка фунтъ вѣситъ.
— Да вѣдь не русскій-же фунтъ!
— Еще чего захотѣли! Я говорю объ англійскомъ фунтѣ. Право, возьмите собачку, а?
— Пусть подрастетъ.
— До?
— До 2½ фунтовъ.
— Тяжела будетъ! Кто тамъ ее читаетъ, вашу вечернюю.
— Кому надо — прочтутъ.
— Гм!.. Ну, и ежели мой песъ два фунта потянетъ?
— Эхъ! Ну, ладно. Сдѣлано.
Собака поднялась на заднія лапы и прыгнула въ рецензентову будку, устроенную въ жилетномъ карманѣ.
— Кушъ! — сказалъ рецензентъ, хлопнувъ себя по карману.
Я вздохнулъ.
— А вы знаете, я вѣдь, и въ заграничныя газеты корреспондирую.
— Ну-съ?
— Такъ вотъ я хотѣлъ сказать: съ нашей россійской точки зрѣнія я имѣю вполнѣ достаточныя данныя быть довольнымъ вашей пьесой. Но заграницей… сами знаете… другія условія… иной укладъ жизни.
— Другія условія? Понимаю. Ну, чтожъ. На томъ свѣтѣ тоже другія условія, — деликатно возразилъ я.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Да то: вотъ теперь я, скажемъ, драматургъ, а на томъ свѣтѣ, можетъ быть, углемъ буду торговать.
Рецензентъ былъ очень догадливъ.
— Такъ-такъ! Значитъ, вамъ на томъ свѣтѣ угольки понадобятся?
— Я думаю.
— Хорошо-съ. Такъ вы дайте мнѣ рублей сто авансомъ, а я вамъ тамъ верну — самыми лучшими высшаго сорта угольками.
— Ну, что вы! Куда мнѣ столько! Я вѣдь въ розницу торговать буду. Если на 25 поставите — и то за глаза хватитъ. Тѣмъ болѣе, что у меня много и другихъ поставщиковъ.
Онъ добродушно засмѣялся.
— Ну, что съ вами дѣлать! Поставщиковъ всегда утѣсняютъ. Согласенъ!
* * *
Отошелъ онъ отъ меня довольный.
Изъ настоящей статьи видно, что успѣхъ пьесы зависитъ не только отъ критиковъ, но и отъ:
1) Личныхъ друзей Чехова.
2) Любителей собакъ.
3) Поставщиковъ угля.
И, кончая свою статью, скажу я свое послѣднее слово:
— Аминь!
Что значитъ въ переводѣ:
Истинно такъ.
ВЪ ЛѢТНИХЪ САДАХЪ
Передъ открытой сценой въ толпѣ я вижу двухъ людей…
Одинъ — личность совершенно ординарная, за то другой, сразу приковываетъ къ себѣ вниманіе вдумчиваго человѣка. По виду онъ приказчикъ обувнаго, или писчебумажнаго магазина, а на лицѣ у него написано, что онъ разъ навсегда рѣшилъ всѣ жизненные вопросы и на этомъ почилъ. Отупѣлый взглядъ и срѣзанная задняя часть головы подчеркиваютъ, что этого человѣка не собьешь съ занятой имъ позиціи.
И, дѣйствительно:
— Ну, скажи же, скажи ты мнѣ, — нудится и юлитъ около него ординарный человѣкъ. — А вотъ какъ ты это поймешь, — я въ Вилла-Родэ видѣлъ: выходитъ человѣкъ съ куклой, бросаетъ ее объ-земь, топчетъ, снимаетъ ей голову, опять приставляетъ, а напослѣдокъ, оказывается, что кукла-то это — настоящій человѣкъ, съ живой головой. Это какимъ путемъ?
— Электричество, — вѣско отвѣчаетъ приказчикъ, разрѣшившій всѣ жизненные вопросы.
— Да-съ? Электричество? Ну, а какъ вы объясните сей фактъ, милостивый государь, что этотъ велосипедистъ влѣзаетъ на одно-оденешенькое колесо и на немъ съ лѣстницы скатывается? Тоже электричество?
Непонятно, почему ординарная личность такъ волнуется; вѣроятно, потому, что это — столкновеніе двухъ міровозрѣній и характеровъ: пытливой, мятущейся, ищущей разрѣшенія міровыхъ загадокъ души, — и души, уже все постигшей, все себѣ объяснившей.
— Какъ ты объ этомъ колесѣ поймешь?
— Электричество.
— Электричество? Да-съ? Вы такъ думаете? Гдѣ же тогда проволока, соединенная со станціей?