Мельберг прогуливал Эрнста, Анника возилась с документами, так что кворум следователей состоял из них троих.
— Эрик Франкель, — начал Мартин и нацелился ручкой на чистый лист в блокноте.
— Убит в своем доме предметом, который составлял часть обстановки, — сказала Паула. — Орудия убийства преступник с собой не принес.
Мартин записал.
— Это указывает, что убийство могло быть и непреднамеренным, — вставил Йоста.
Мартин записал и эту версию и согласно кивнул.
— На бюсте, которым убили Эрика, отпечатков пальцев не найдено. Не похоже также, чтобы их стерли, так что убийца, скорее всего, действовал в перчатках, а это в значительной мере опровергает версию о непреднамеренности, — аккуратно сформулировала Паула, глядя, как ручка Мартина чертит на бумаге замысловатые иероглифы. А может, это стенография… — И ты сможешь потом это прочитать? — не выдержала она.
— Если по горячим следам перенесу в компьютер, — улыбнулся Мартин. — Если нет — значит, нет. И я не смогу прочитать, и никто не сможет.
— Эрик Франкель был убит одним ударом в висок. — Йоста разложил на столе снимки с места преступления. — Орудие убийства оставлено там же.
— А вот это как раз говорит в пользу того, что убийство было не хладнокровным, а скорее спонтанным, во всяком случае, не планировалось в деталях, — вставила Паула и поднялась, чтобы налить кофе.
— Единственное пока приемлемое объяснение — его исторические изыскания и раздражение, которое эта работа вызывала у «Друзей Швеции». — Мартин достал пластиковый карман и вытряхнул на стол пять писем. — К тому же у него был личный контакт с этой организацией через друга детства Франца Рингхольма.
— А мы можем хоть как-то связать Франца с убийством? — спросила Паула. Она смотрела на письма так пристально, словно ожидала, что они вот-вот заговорят.
— Не думаю. Трое из его приятелей-нацистов утверждают, что он в эти дни был в Дании. Конечно, это не стопроцентное алиби, стопроцентных, по-моему, вообще не бывает, но и у нас нет никаких доказательств его причастности. Следы ботинок на полу принадлежат мальчишкам, а других просто нет, кроме тех, разумеется, что там и быть должны — самого Эрика.
— Ты так и будешь стоять с кофейником в руках? — спросил Йоста замершую у мойки Паулу.
— Попроси как следует, получишь кофе. — Паула сделала строгую физиономию.
— Пожалуйста, — исправился Йоста. — Пожалуйста, не стой с кофейником в руках, а налей мне кофе.
— Теперь дата… — Мартин благодарно кивнул Пауле и отхлебнул кофе. — Теперь дата убийства. Мы можем с большой долей уверенности утверждать, что Эрик Франкель был убит между пятнадцатым и семнадцатым июня. Эти два дня — все, что у нас есть. Убитый так и остался сидеть в своем кресле, поскольку брат был в отъезде, а от него никаких вестей никто не ждал. Кроме разве что Виолы, но с ней он порвал отношения накануне. Или ей показалось, что порвал.
— И никто ничего не видел? Йоста, ты говорил с соседями в округе? Никто ничего не заметил? Никаких незнакомых машин? Никаких подозрительных личностей?
— Соседей там — раз-два и обчелся, — проворчал Йоста.
— Это как надо понимать? Никто ничего не видел?
— Вот именно. Я поговорил со всеми — никто ничего не заметил, никто ничего не видел.
— Ну что ж, значит, этот след пока оставим. — Мартин сделал еще глоток кофе. — Теперь Бритта Юханссон. Конечно, обращает на себя внимание, что она как-то связана с Эриком Франкелем. И не только с Эриком. С Францем Рингхольмом. Пусть не связана, пусть была связана, причем много лет назад, но у нас есть распечатки телефонных звонков, и мы знаем, что в начале июня они звонили друг другу. Мало этого, и Эрик, и Аксель встречались с Бриттой…
Мартин сделал паузу и обвел коллег поощрительным взглядом, словно ожидая, что их вот-вот осенит догадка, и многозначительно, раздельно произнес:
— Почему надо было выбрать именно этот момент, чтобы возобновить дружбу шестидесятилетней давности? Может быть, стоит принять версию Германа — дескать, болезнь Бритты прогрессировала и ее потянуло на давние воспоминания?
— Я лично считаю, что это чушь, — сказала Паула. Она изящным круговым движением сорвала красный пластиковый ошейник с нераспечатанной пачки «Балерины» и вытряхнула себе на тарелку два печенья. Подумала, добавила еще одно и передала пачку коллегам. — Не верю ни единому слову. Почти уверена — если нам удастся узнать истинную причину этих свиданий, все станет ясным. Но Франц молчит как рыба, Аксель стоит на своем. И от Германа толку не добьешься.
— И не забудьте про денежные переводы, которые делал Эрик! — Йоста с хирургической точностью отделил верхнюю лепешку печенья, слизнул шоколадную прослойку с нижней лепешки и обе половинки положил в блюдце.
Мартин поглядел на него с удивлением. Он даже и не знал, что Йоста в курсе — обычно Йоста исповедовал принцип «я работаю с той информацией, которую мне дают; начальству виднее».
— Да, ты прав… Хедстрём в субботу был в Гётеборге. — Мартин нашел в блокноте лист, где записал все, что сообщил ему по приезде Патрик.
— И что он там накопал? — Йоста повторил тот же маневр со вторым печеньем.
— Йоста! Что ты делаешь? А если все начнут слизывать шоколад, а остальное выбрасывать? — возмутилась Паула.
— А ты что, подрабатываешь охраной прав «Балерины»? — Йоста демонстративно вскрыл еще одно печенье. — И ты прекрасно знаешь — все не начнут.
Паула фыркнула, забрала у него пачку и поставила на мойку — вне пределов досягаемости.
— К сожалению, почти ничего не накопал, — переждав перебранку, продолжил Мартин. — Вильгельм Фриден умер две недели назад, и ни вдова, ни сын о переводах ничего не знают. Конечно, нельзя быть полностью уверенным, что они не врут, но у Патрика никаких подозрений не возникло. К тому же сын обещал поговорить с адвокатом и прислать копии всех финансовых документов отца.
— А брат? Знал он что-нибудь про эти выплаты? — Йоста бросил жадный взгляд в сторону мойки, очевидно, взвешивая, не встать ли еще за одним печеньем.
Паула остановила его суровым взглядом и укоризненно покачала головой.
— Мы спрашивали Акселя, — напомнила она. — Он совершенно не в курсе.
— И вы ему верите? — Йоста сказал это больше для порядка, мысленно прикидывая расстояние от своего места до заветной пачки печенья. Молниеносный выпад — и он у цели. Надо только верно выбрать момент…
— Не знаю… он довольно замкнут, правда, Паула? — Мартин погрузился в размышления.
И тут Йоста решил воспользоваться шансом. Он вскочил и бросился к мойке, но Паула его опередила: с проворством ящерицы ухватила пачку печенья и положила себе на колени.
— Факир был пьян — фокус не удался. — Она показала Йосте язык, и он, не удержавшись, засмеялся. Паула повернулась к Мартину. — Я согласна — Аксель непроницаем, как булыжник. Так что все ли он нам говорит или что-то скрывает — я, во всяком случае, судить не берусь.
— Вернемся к Бритте. — Изменив своей криптографии, Мартин написал четко, крупными буквами: «БРИТТА». И даже подчеркнул. — Считаю, что главная наша надежда — остатки биологического материала под ногтями у покойной. Короче говоря, у нас есть ДНК убийцы. И, судя по всему, она разодрала его на совесть — скорее всего, лицо и руки. У Германа никаких царапин я не нашел. Ни одной. И он говорит, что обнаружил жену мертвой, с подушкой на лице.
— Но по-прежнему утверждает, что виновен в ее смерти, — вставила Паула.
— В каком смысле? — Йоста наморщил лоб. — Он что, выгораживает кого-то?
— И нам так показалось… На, возьми. — Она вдруг сжалилась над Йостой. — Knock yourself out.
— Нок… что? — удивился Йоста. Его познания в английском ограничивались терминами из гольфа, но даже и там произношение оставляло желать лучшего.
— Неважно. Слизывай свой шоколад, пока не лопнешь.
— Дальше… отпечатки пальцев. — Мартин с удовольствием дослушал дружескую перепалку Паулы с Йостой.
— Много на елку не повесишь, — сказал Йоста. — Единственный отпечаток на пуговице.
— Но если он совпадет с хозяином ДНК под ногтями Бритты, то вопрос можно считать решенным.
— А когда будет готов ДНК-профиль? — спросила Паула.
— Я звонил в ЦЛК, сказали — в четверг.
— Хорошо, начнем брать пробы после четверга.
Паула с наслаждением вытянула ноги под столом. Иногда ей казалось, что беременность Юханны заразна — у нее были те же симптомы: невралгические боли в ногах, странные мелкие судороги и, главное, — прожорливость.
— А у тебя есть кандидаты? У кого ты хотела бы в первую очередь взять материал на ДНК?
— В первую очередь я думала об Акселе и Франце.
— А почему надо ждать до четверга? — спросил Йоста. — Потом опять надо дожидаться результата. Можно же взять пробы прямо сейчас. А царапины потом заживут, поди докажи…
— Хорошая мысль, Йоста, — удивился Мартин. — Завтра и начнем. У кого-то есть какие-то соображения? Я ничего не забыл, не пропустил?
— Что значит — забыл или пропустил?
В столовой появился Мельберг с Эрнстом. Пес быстро и часто дышал, пасть его была приоткрыта в дельфиньей улыбке, и из нее веселым флажком свисал длинный розовый язык. Щенок понюхал воздух, в два прыжка преодолел расстояние до стула Йосты и уселся у его ног, соорудив на морде невыносимо умильную мину. Сентиментальный Йоста тут же отдал ему свои искалеченные бисквиты, и вопрос о диковинной манере поедания печений отпал сам собой.
— Ничего особенного… мы прокатали еще раз материалы следствия. — Йоста показал на бумаги на столе. — Решили завтра взять пробы на ДНК у Акселя Франкеля и Франца Рингхольма.
— Давно пора! — нетерпеливо сказал Мельберг. Ему вовсе не хотелось быть втянутым в нудное пережевывание фактов и фактиков. — Продолжайте работать. Все выглядит не так уж плохо.
Он позвал Эрнста. Пес, повиливая хвостом, пошел за хозяином в кабинет и, не успел Мельберг сесть за стол, устроился на его ногах.
— Что-то он давно не спрашивал насчет нового хозяина для псишки, — весело сказала Паула.
— Можем считать, что Эрнст пристроен. Теперь о нем есть кому позаботиться, хотя… — Йоста неожиданно прыснул, — это вопрос, кто о ком заботится. А еще ходят слухи, что Мельберг на старости лет заделался королем сальсы.
— Я заметил. — Мартин понизил голос. — А утром я зашел к нему в кабинет, и чем бы вы думали он занимался? Он делал растяжки!
— Ты шутишь! — Йоста вытаращил глаза. — И как у него получалось?
— Так себе! — засмеялся Мартин. — Знаешь, дотянуться до пальцев ног при таком животе мало кто способен. Хотя бы это…
— Так знайте: это моя мама пригласила Мельберга на курсы сальсы, — объявила Паула с притворным вызовом.
Йоста и Мартин недоверчиво уставились на нее.
— И к тому же мама пригласила его на ланч… И знаете, что я вам скажу? Он довольно славный дядька.
Тут оба буквально разинули рты.
— Мельберг ходит к твоей матери на курсы сальсы?
— Он был у вас в гостях? — Эти два вопроса были заданы одновременно. — Похоже, ты скоро будешь называть Мельберга папой. — Мартин захохотал, и Йоста, несколько раз хихикнув, присоединился к нему и засмеялся в полный голос.
— Идите вы… — Паула встала. — Мы закончили на сегодня?
И выплыла из комнаты. Мартин и Йоста обалдело посмотрели друг на друга и захохотали еще сильней.
В выходные военные действия продолжались — Дан и Белинда непрерывно орали друг на друга, а Анна не знала, куда ей спрятаться, — так болела голова. Она несколько раз взывала к их совести: мол, орите сколько хотите, но подумайте об Адриане и Эмме! Аргумент действовал, хотя и не надолго. Анна не раз замечала, что Белинда обожает малышей, и в глазах Анны это было важней, чем ее подростковый громогласный бунт. К тому же ей казалось, что Дан совершенно не понимает причин шторма, разразившегося в душе его старшей дочери, не догадывается, почему она так болезненно реагирует. Они вошли в клинч, и ни тот ни другая не знали, как из него выйти.
За последние дни Анне удалось более или менее привыкнуть к мысли, что у них с Даном будет общий ребенок, преодолеть страх, хотя для этого потребовалось немало сеансов самоубеждения и самоуговоров. К тому же у нее начались приступы тошноты — точно так же протекали и предыдущие беременности. Рвало ее не так часто, но ощущение поднимающейся к горлу дурноты было почти постоянным, как при морской болезни. Дана беспокоило, что она почти ничего не ест, и он носился вокруг нее, как встревоженная клушка, пытаясь соблазнить тем или иным лакомством.
Она села на диван и пригнула голову к коленям, пытаясь побороть тошноту. С Адрианом так продолжалось до седьмого месяца, и это были долгие месяцы… На втором этаже опять начался крик, на этот раз под аккомпанемент грохочущей музыки. Это невыносимо… Она почувствовала спазмы в солнечном сплетении, во рту появился отвратительный жгучий привкус желчи. Анна бросилась в туалет, встала на колени и попыталась опустошить желудок. Безнадежно. Только пустые позывы, рвать ей было нечем, и никакого облегчения она не почувствовала. Она поднялась с колен, вытерла рот и посмотрела в зеркало. Белое лицо, почти такое же белое, как полотенце в руке, огромные испуганные глаза. Это выражение было ей знакомо — то же самое, как в период ее жизни с Лукасом. Другого и не было. Но нет, не совсем, осадила она себя, не то же самое. Совсем не то же самое.
Анна провела рукой по животу, пока еще плоскому. Столько надежды и столько страха — и все собрано в одной, еще даже и в микроскоп не видимой точке в ее матке. Конечно, она думала о ребенке от Дана. Но не сейчас… сейчас слишком рано. Когда-нибудь попозже. Когда все устаканится. Но как вышло, так вышло. И никаких мер она принимать не будет. Уже установлена прямая связь между ней и небольшой, но быстро растущей группкой живых клеток у нее в животе. Она глубоко вдохнула и вышла из ванной.
Теперь они перенесли поле битвы в гостиную. Наверное, спускаясь по лестнице, фехтовали, как в старом фильме…
— Я иду к Линде! Даже ты своей тупой башкой мог бы сообразить, что у человека есть друзья!
Дан изготовился выпустить очередной заряд шрапнели, но тут Анне кровь бросилась в голову. Она, как на танке, въехала между воюющими сторонами и зарычала.
— Заткнитесь! Вы двое, заткнитесь сию же минуту! Понятно? — Она воткнула в воздух указательный палец и, не давая им возразить, продолжила: — Дан, черт тебя побери, кончай орать на Белинду. Даже ты мог бы сообразить, что не в твоих силах запереть ее в комнате и выкинуть ключ! Ей семнадцать лет, и она имеет полное право встречаться с приятелями!
Физиономия Белинды против ее воли расплылась в торжествующей улыбке.
— А ты кончай вести себя как капризная пятилетка! Если хочешь, чтобы с тобой обращались как с взрослой, так и веди себя как взрослая! И я больше не желаю слышать никаких выкриков насчет того, что я с детьми здесь живу, потому что я здесь живу, хочешь ты этого или не хочешь! И ты не даешь нам даже малейшего шанса стать твоими друзьями!
Анна перевела дух и продолжила таким тоном, что и Дан, и Белинда замерли, открыв рты, как оловянные солдатики. Отец и дочь смотрели на нее с одинаковым ужасом и от этого стали очень похожи.
— И если ты планируешь выжить нас из дома, из этого ничего не получится. Потому что у меня с твоим отцом будет ребенок, и все вы, и дети Дана, и мои дети, станете настоящими родственниками! И я ни о чем так не мечтаю, как об этом! Но я не могу справиться с этим одна, мне нужна ваша помощь. Малыш появится к весне, и разрази меня гром, если я стану мириться с тем, что происходит в этом доме!
Ярость остыла так же внезапно, как и возникла, и Анна горько разрыдалась.
Дан и Белинда словно окаменели. Потом Белинда всхлипнула и вихрем пролетела к входной двери. Анна даже не вздрогнула от резкого хлопка. Из дверей детской появились растерянные Эмма и Адриан.
— Неплохо, Анна, — устало сказал Дан. — Вопрос только, зачем…
— Идите все к черту. — Анна схватила куртку, и дверь хлопнула еще раз.
— Привет, где была? — Патрик встретил Эрику в холле, сложил рот куриной гузкой и чмокнул ее в губы.
Майе стало завидно, и она неуверенным шагом, но быстро побежала матери навстречу с раскинутыми руками.
— Состоялось два очень интересных, на мой взгляд, разговора. — Эрика оставила куртку на вешалке и прошла в гостиную.
— Рассказывай. — Патрик опустился на пол, чтобы продолжить строительный проект, которому они с Майей посвятили полдня: решено было возвести крупнейшую в мире башню из деревянных кубиков.
— Я-то думала, это ребенок должен развиваться, а не ты, — засмеялась Эрика, глядя, как Патрик, сосредоточенно прикусив губу, пристраивает красный кубик на верхушке угрожающе раскачивающейся конструкции, которая уже намного переросла Майю.
— Ш-ш-ш… — Мимика Патрика стала еще более драматичной: теперь он высунул язык.
— Майя, не могла бы ты дать маме вон тот желтый кубик? — Эрика коварно указала на основание башни.
Дочь просияла от возможности доставить маме удовольствие и тут же выполнила ее пожелание, отчего вся башня, разумеется, рухнула и кубики разлетелись по гостиной.
Патрик с красным кубиком в руке просто оцепенел от возмущения.
— Спасибо, дорогая, — произнес он с горечью. — Впрочем, тебе, конечно, не понять, какая точность, какой расчет и какая твердая рука нужны для того, чтобы…
— Чьи речи я слышу? Неужели это тот Патрик, который начал понимать, о чем говорила его жена? И что она имела в виду, когда говорила, что ей не хватает стимула? — Она подошла и поцеловала мужа.
— Да-да… Пожалуй, начинаю понимать. — Патрик обнял ее, погладил по заду и тоже поцеловал, на этот раз с участием языка.
Все это непременно переросло бы в более развернутую фазу, если бы Майя с удивительной для годовалого ребенка точностью не запустила кубиком в отцовское темя.
— Ай! — Патрик схватился за голову и погрозил дочери пальцем. — А это еще что такое? Раз в жизни папа решил пообжиматься с мамой, и тут же родная дочь награждает его кубиком по голове!
— Патрик! — Эрика хлопнула его по плечу. — Ты уверен, что слово «обжиматься» должно появиться в ее словаре раньше других?
— Если она хочет завести братика или сестричку, придется ей примириться, что папа с мамой иногда обжимаются.
— Насчет пополнения пока успокойся… но потренироваться можно. Только придется подождать до вечера.
Она подмигнула и вышла в кухню.
Наконец-то им удалось более или менее справиться и с этим аспектом (она мысленно улыбнулась выбору слова) семейной жизни. Просто удивительно, насколько рождение Майи повлияло на их сексуальную жизнь, но после года наполовину естественного, наполовину вынужденного воздержания теперь и на этом фронте (еще того чище — «фронт»!) — дела пошли на лад. Однако после года непрерывной возни с младенцем Эрика даже думать не хотела о каких-то братиках и сестричках. Ей надо было отдохнуть от младенческого мира и пожить нормальной взрослой жизнью.
— И что за интересные разговоры ты вела сегодня? — Патрик тут же появился в кухне.
Эрика рассказала про свою двойную поездку в Уддеваллу — сначала передала разговор с Германом Юханссоном, а потом, после библиотеки, — с Челлем Рингхольмом.
— И ты хочешь сказать, что имена, которые назвал Герман, тебе незнакомы? — Патрик нахмурился или просто задумался. Во всяком случае, лоб он наморщил.
— В том-то и дело. Я совершенно уверена, что никогда их не слышала, и в то же время… не знаю. Пауль Хеккель и Фридрих Хюк. Что-то шевелится, но…
— И теперь, значит, ты объединила усилия с Челлем в поисках этого… Ханса Улавсена? — В голосе Патрика прозвучали скептические нотки, и Эрика прекрасно понимала почему.
— Я знаю, что все это несколько притянуто за уши. И понятия не имею, какую роль он сыграл, но что-то мне подсказывает… Одним словом, ясно чувствую — это важно. К убийствам это, скорее всего, не имеет отношения, но к судьбе моей матери — имеет. Он, очевидно, много значил в ее жизни, и если ты помнишь, именно ее жизнь меня и интересует в первую очередь. Мне хочется… даже не просто хочется, а нужно узнать о ней побольше.
— Только будь поосторожней… Выпьешь чаю?
— Спасибо, с удовольствием… — Эрика присела за стол. — А что ты имеешь в виду? Что значит «поосторожней»?
— Насколько мне известно, Челль Рингхольм парень довольно ушлый, как журналист по крайней мере, так что смотри — он попросту может тебя использовать, ничего не дав взамен.
— Не знаю… Ну, допустим, он воспользуется моей информацией, а все, что накопал сам, утаит. Ничего хуже произойти не может, а это я как-нибудь переживу. Но не думаю, чтобы он так поступил. Мы договорились: я возьму на себя Акселя Франкеля и шведские архивы, а он поговорит со своим отцом. Кстати, не могу сказать, чтобы он согласился с большим энтузиазмом.
— Да… похоже, у папы с сыном отношения оставляют желать лучшего. — Патрик разлил кипяток в две кружки и бросил чайные пакетики. — Я читал статьи Челля Рингхольма — он громит своего родителя на чем свет стоит.
— Тем более интересный разговор им предстоит. — Эрика пригубила горячий чай и посмотрела на Патрика.
В столовой Майя оживленно с кем-то беседовала — скорее всего, с подаренной куклой. Она с ней не расставалась.
— И как ты себя чувствуешь в отпуске? Когда расследуются сразу два убийства?
— Если скажу, что нормально, совру. Но Майя вырастет, и у меня уже не будет шанса пообщаться с ней в этом возрасте, а работа… Ну что ж, работа не убежит. Не то чтобы я мечтал о дополнительных убийствах — вот, дескать, хорошо бы кого-нибудь убили, когда я вернусь в отдел, будет чем заняться… Нет, конечно. Но я думаю, ты понимаешь, о чем я говорю.
— А как дела у Карин? — Эрика постаралась задать этот вопрос как можно более безразличным тоном.
Патрик ответил не сразу.
— Не знаю… Мне кажется, ей очень… грустно. Все сложилось совсем не так, как она себе представляла, а теперь она в такой ситуации, что… в общем, я не знаю.
— Жалеет, наверное, что тебя потеряла. — Эрика продолжала разыгрывать великодушный нейтралитет, но в глубине души напряженно ждала, что скажет Патрик. Они никогда не обсуждали его первый брак, а если она и задавала какой-нибудь вопрос, он отвечал неохотно и односложно.
— Нет. Не думаю. Или… нет. Скорее всего, она жалеет о своей глупости — что я застал их тогда… — Патрик засмеялся, но вызванная им к жизни картина опять отозвалась горечью. Он очень давно не вспоминал эту сцену. — Но все равно… если бы все было хорошо, она не завела бы любовника.
— Думаешь, она это помнит? Человек часто видит прошлое в розовом свете, так что ей теперь вполне может казаться, будто у вас был абсолютно буколический брак. Розовый с голубыми завитушками. Или голубой с розовыми.
— Ты права, конечно, но я уверен, что она все помнит… — Голос Патрика против его воли прозвучал элегично, поэтому он решил прервать душещипательные воспоминания. — Что у нас завтра на повестке дня?
Эрика прекрасно поняла, что он уходит от разговора, но настаивать не стала.
— Зайду к Акселю. Потом обзвоню архивы, налоговое управление, посмотрю церковные книги… Может, Ханс Улавсен и вправду застрял в Швеции.
— Церковные? Мне казалось, ты сама собиралась писать какую-то книгу… — Патрик соорудил задумчивую гримасу, но не выдержал и рассмеялся.
— С книгой я успеваю в срок, материал практически готов. И в конце концов, я просто не могу сосредоточиться, пока не узнаю эту историю до конца, так что лучше бы ты мне помогал, а не дразнил.
— Хорошо, хорошо! — Патрик поднял руки. — Девочка большая, имеешь право сама распоряжаться своим временем. У нас со старушкой свои дела, а ты занимайся, чем считаешь нужным.
Он встал и пошел в гостиную, на ходу поцеловав жену в макушку.
— Пошел строить восьмое чудо света… Тадж-Махал в натуральную величину.
Анна приметила ее издалека — маленькая одинокая фигурка на понтонных мостках. У нее не было намерения искать девушку, но как только, спустившись по Галербакен к морю, Анна увидела Белинду, она поняла, что обязана к ней подойти.
Белинда ее не заметила Она сидела с сигаретой, рядом с ней на мостках лежала пачка желтого «Бленда» и коробок спичек.
— Привет, — сказала Анна.
Белинда вздрогнула, хотела было выкинуть сигарету, но вместо этого демонстративно поднесла ее ко рту и глубоко затянулась.
— Угости и меня, — попросила Анна, присаживаясь рядом.
— А ты что, куришь? — удивилась Белинда и протянула ей пачку.
— Когда-то курила… пять лет. Но моему первому мужу не нравилось, когда я курю…
Можно, конечно, и так сказать — не нравилось… Он запретил ей курить, а когда как-то раз застал, погасил сигарету прямо об ее руку, в локтевом сгибе. Шрам от ожога остался до сих пор.
— Отцу не говори, — сказала Белинда командирским голосом, но, подумав, добавила: — Пожалуйста…
— Если ты меня не выдашь, и я тебя не выдам. — Анна затянулась и зажмурилась: у нее с непривычки слегка закружилась голова.
— А может, тебе не стоит курить? Вспомни о ребенке! — неожиданно поучительно, с интонацией какой-нибудь тетки из социальных служб, сказала Белинда.
Анна засмеялась.
— Первая и последняя сигарета за всю беременность. Обещаю.
Они помолчали, пуская кольца дыма над водой. Солнце уже не грело, давал о себе знать сентябрьский холодок, но было совершенно безветренно, и море отливало рябым блеском до самого горизонта. У причалов стояло всего несколько катеров — летом они теснились в два-три ряда, а большие яхты и вовсе находились на рейде.
— Не так легко, правда? — спросила Анна, не глядя на Белинду.
— Что?
— Быть ребенком и взрослым одновременно.
— Тебе-то откуда знать. — Белинда швырнула в воду попавшийся под руку камушек.
— Конечно, мне-то откуда? Я-то родилась в преклонном возрасте и сразу забеременела.
Белинда слегка улыбнулась, скорее хотела улыбнуться, но тут же опять помрачнела.
Анна промолчала. Пусть девочка сама определяет, когда говорить, а когда молчать.
Прошло не меньше пяти минут, прежде чем Белинда искоса глянула на нее.
— Тебя сильно тошнит?
— Как хорька с морской болезнью.
— С чего бы это хорьку страдать морской болезнью? — фыркнула Белинда.
— А почему нет? Кто сказал, что хорьки не страдают морской болезнью? Хорек — сухопутный зверь. Посади его на корабль… вот так я себя и чувствую.
— Ты просто дурака валяешь. — Белинда не выдержала и засмеялась.
— А если шутки в сторону, мне и правда очень скверно.
— И мама тоже мучилась, когда носила Лизен. Я помню, я уже взрослая была. Ладно, что об этом говорить, когда мама с папой… — Она достала еще одну сигарету и прикурила, прикрывая спичку ладонью от воображаемого ветра.
— Знаешь, ты можешь говорить о маме, когда тебе хочется и сколько тебе хочется. Я прекрасно понимаю, что у Дана была жизнь и до меня, иначе не было бы вас троих. И твоя мама тоже в этом поучаствовала. И ты вовсе не должна чувствовать себя предательницей по отношению к отцу. Ты любишь свою маму, это совершенно естественно. И клянусь, я это прекрасно понимаю. Мне даже нравится, когда ты говоришь о своей маме. — Анна накрыла ладонью руку Белинды.
Первым побуждением девочки было отстраниться, но она, очевидно, передумала. Анна сама отняла руку и тоже взяла сигарету. Последнюю, мысленно поклялась она себе.
— Мне нравится возиться с малышами, — неожиданно сказала Белинда, — я очень много помогала маме с Лизен.
— Дан рассказывал. Он говорил, они с Перниллой чуть не насильно выталкивали тебя на улицу поиграть с приятелями. И еще говорил, у тебя здорово получалось. Так что я очень надеюсь, весной ты и мне будешь помогать. Можешь смело рассчитывать: все обкаканные памперсы — твои.
Она шутливо ткнула Белинду в бок, и та, помедлив секунду, ответила таким же тычком.
— Ничего подобного! Только описанные! Заметано? — Она протянула руку для пожатия.
— Заметано! — Анна пожала руку. — Какашками займется Дан.
Они засмеялись.
Анна потом вспоминала эту минуту как одну из самых счастливых в жизни. Лед был сломан.
Аксель паковал чемодан. Он встретил Эрику на пороге, держа в левой руке рубашку на плечиках. На двери в прихожей висел дорожный гардероб.
— Вы уезжаете? — спросила Эрика удивленно.
Он кивнул и, аккуратно расправив, повесил рубашку.
— Да, пора начинать работать. В пятницу еду в Париж.
— Вы хотите уехать, не узнав, кто… — Слово застряло на языке.
— У меня нет выбора, — грустно сказал Аксель. — Разумеется, я прилечу первым же самолетом, если полиции понадобится моя помощь. Но у меня есть работа, и я должен ее делать. Сидеть здесь и заниматься пустыми рассуждениями… как бы сказать… неконструктивно.
Аксель усталым жестом потер двумя пальцами переносицу, и Эрика обратила внимание, как скверно он выглядит. С момента приезда он словно постарел лет на десять.
— Да, вы, наверное, правы, — мягко сказала она. — Так будет лучше… Знаете, у меня есть к вам несколько вопросов. Вы в состоянии уделить мне немного внимания?
Он пожал плечами и жестом пригласил ее войти. Она задержалась было на веранде, где они разговаривали в тот раз, но он, не останавливаясь, провел ее в дом.
— Какая красота… — У Эрики перехватило дыхание.
Она словно попала в музей ушедших времен. Сороковые годы… Везде было прибрано и чисто, но в комнате все дышало стариной.
— Да… ни родители, ни я, ни Эрик… мы никогда не гнались за модой. Родители ничего не меняли в обстановке, и мы с Эриком последовали их примеру. К тому же в то время было множество по-настоящему красивых вещей, и я не вижу никаких причин менять мебель на более современную… и, на мой взгляд, менее красивую, если не сказать уродливую. — Он осторожно погладил богато украшенный резьбой секретер.
Они присели на обитый коричневым гобеленом диван. Нельзя сказать, чтобы сидеть на нем было очень уж удобно — наоборот, он располагал к красивой, строгой и прямой посадке.
— Вы хотели что-то спросить, — вежливо, но с ноткой нетерпения напомнил Аксель.
— Да… — Эрика вдруг почувствовала неловкость.
Уже второй раз она пристает к Акселю со своими вопросами, хотя совершенно очевидно, что у него хватает забот и без нее. Но раз уж она пришла…
— Я вам уже говорила — хочу узнать побольше о прошлом моей мамы. И волей-неволей в кадре все время возникают друзья ее детства — ваш брат, Франц Рингхольм, Бритта Юханссон.
Аксель кивнул. Он ждал продолжения.
— Но в их компании был и еще один человек.
Молчание.
— В конце войны сюда приехал участник норвежского Сопротивления. Он тайно прокрался на баржу моего деда. Насколько мне известно, вы не раз плавали на этой барже…
Аксель смотрел на нее не мигая, но она почувствовала, что при этом напоминании он заметно напрягся.
— Ваш дед был замечательным человеком, — тихо сказал он после паузы. — Один из лучших людей, встреченных мной в жизни.
Эрика никогда не видела деда, но ей была очень приятна похвала Акселя.
— Я знаю, что, когда Ханс Улавсен попал в Фьельбаку, вы были в немецком плену. Он приехал в конце сорок четвертого года, а уехал вскоре после окончания войны, как нам удалось выяснить…
— Вы сказали «нам», — перебил ее Аксель, как ей показалось, с волнением. — Кому «вам»?
Она на секунду задумалась — что открывать, а что утаить.
— Когда я сказала «нам», я имела виду себя и Кристиана, библиотекаря в Фьельбаке.
Почему-то Эрика не захотела называть имя Челля Рингхольма. Похоже, Акселя удовлетворило ее объяснение.
— Да, вы правы… В то время я находился в немецком плену.
Аксель опять напрягся и как-то съежился; у Эрики возникло ощущение, будто память о лагере вызвала у него непроизвольное сокращение мышц.
— И вы никогда его не встречали?
— Нет. Когда я вернулся, его уже здесь не было.
— А когда вы вернулись?
— В июне сорок пятого. С «белыми автобусами».
— «Белыми автобусами»? — Эрике смутно вспомнились лекции по новейшей истории, но единственное, что предложила память, — имя. — Фольке Бернадотт?
— Да, это была акция в режиссуре Фольке Бернадотта. Он организовал эвакуацию скандинавов из немецких концлагерей. На крышах и на бортах белых автобусов были намалеваны красные кресты, чтобы их не приняли за военный транспорт.
— Я не поняла: как эти автобусы могли принять за военный транспорт? Ведь война к тому времени уже кончилась?
Аксель улыбнулся ее неосведомленности.
— Первые «белые автобусы» появились в марте и апреле, в результате переговоров с немцами. Пятнадцать тысяч пленников привезли в Швецию. После окончания войны настала очередь еще десяти тысяч — в мае и июне. Я попал в самую последнюю группу.
Аксель сухо перечислял факты, но за безразличным тоном угадывался весь пережитый им ужас.
— А Ханс Улавсен исчез в июне сорок пятого года. По-видимому, непосредственно перед вашим возвращением.
— Да. Речь идет о нескольких днях, не более. Но… вряд ли стоит полагаться на мою память того периода. Я был… не в лучшем состоянии.
— Я понимаю. — Эрика потупила глаза, прекрасно сознавая, что вряд ли может понять человека, пережившего немецкий концлагерь. — Может быть, ваш брат что-то о нем говорил? — решилась она спросить после паузы. — Что-то, что задержалось в памяти? У меня, собственно, нет никаких конкретных данных, только ощущение, что Эрик и его друзья были тесно связаны с норвежцем.
Аксель долго смотрел в окно пустыми глазами — ей показалось, он и в самом деле пытается что-то припомнить.
— Смутно… очень смутно вспоминаю, что-то говорили про… норвежца и вашу мать. Может такое быть? Надеюсь, вы не обидитесь…
— Ну что вы! — Эрика словно отмахнулась от невидимого комара. — С тех пор прошло столько времени. К тому же я об этом слышала.
— Смотрите-ка, значит, память живет по каким-то своим законам… Я даже предположить не мог, что сумею что-то вспомнить. Сейчас я почти уверен — да, Эрик рассказывал мне, что у вашей матери с норвежцем было нечто вроде романа.
— А как она восприняла его внезапный отъезд? Может быть, вы…
— Боюсь, не отвечу на этот вопрос. Она, конечно, была не в себе, особенно после гибели ее отца, а вашего деда… И очень быстро уехала — поступила, по-моему, в школу домоводства или что-то в этом роде. А потом я ее уже почти и не видел. Она вернулась в Фьельбаку года через два, но я к тому времени уже начал работать за границей и дома почти не бывал. И, насколько я помню, с Эриком она тоже если и встречалась, то не часто. В этом нет ничего необычного — так бывает. Когда начинается взрослая жизнь, друзья детства отдаляются друг от друга… — Он опять уставился в окно.
— Это верно. — Эрика не могла скрыть разочарования: и Аксель ничего не знает про Ханса. — И никто никогда не говорил, куда он мог податься? Может быть, он хоть с Эриком поделился?
Аксель сочувственно покачал головой.
— Мне очень жаль. Поймите, я очень хотел бы вам помочь, но когда я вернулся, то был не в том состоянии, чтобы интересоваться чем-то. А потом появились другие дела. Но ведь, наверное, можно попробовать отыскать его через государственные учреждения? Архивы, регистры народонаселения, налоговое управление?
Он встал. Эрика поняла намек.
— Это будет следующий шаг. — Она тоже поднялась с дивана. — Если повезет, найдется что-то…
— Искренне желаю вам успеха. — Он взял ее руку и прикрыл ладонью. — Я, может быть, как никто другой, знаю, как важно… как важно разобраться с прошлым, чтобы суметь дальше жить в настоящем.
Эрика грустно улыбнулась — Аксель хотел ее утешить. Он пошел открыть ей дверь и, взявшись за ручку, остановился.
— А как с медалью? Удалось что-то узнать?
— К сожалению, нет. — Это предприятие с каждой минутой казалось Эрике все более безнадежным. — Поговорила с экспертом в Гётеборге, но он говорит, что орден слишком распространенный, чтобы можно было вычислить владельца.
— Вот как… Мне очень, очень жаль, что я не могу вам помочь.
— Ну что вы! Это был, так сказать, выстрел вслепую: повезет — так повезет, нет — значит, нет.
Эрика пошла по усыпанной гравием дорожке и не удержалась — оглянулась. Аксель стоял в дверях и смотрел ей вслед.
Ей было очень жаль его — такая судьба… Но кое-что из сказанного Акселем натолкнуло ее еще на одну мысль.
Эрика быстрым шагом направилась в Фьельбаку.
Челль не сразу решился постучать. Странно — он стоял перед дверью отцовской квартиры и опять чувствовал себя маленьким испуганным мальчиком. Память упорно возвращала его к массивным тюремным воротам, где он стоял, вцепившись в руку матери, со смешанным чувством надежды и страха. Поначалу, пожалуй, надежды было больше. Ему не хватало отца. Он тосковал по тем коротким мгновениям, когда тот возвращался, подбрасывал его в воздух, как они гуляли по лесу и отец рассказывал о грибах, кустах и деревьях. Но по вечерам он, уже лежа в кроватке, зажимал уши подушкой, чтобы не слышать звуков бесконечной, не имеющей начала и оттого не имеющей конца родительской ссоры. Отец с матерью всегда начинали с того места, на котором остановились в прошлый раз. Проходила вечность, Франц возвращался после очередной отсидки, и все начиналось сначала — крики, удары, удары, крики, — и так до тех пор, пока не являлась полиция и отец исчезал.
И с годами надежда уступила место страху. А страх постепенно перешел в ненависть. В какой-то степени Челлю было бы, наверное, легче, если бы не эти воспоминания о лесных прогулках. Потому что топливом, никогда не истощающимся топливом его ненависти был один-единственный вопрос: как мог отец раз за разом бросать их? Как он мог предпочесть единственному сыну серый и холодный мир тюрьмы? Челль видел, как после каждого заключения в глазах отца что-то меняется, они становятся все более равнодушными и колючими.
Он собрался с духом и решительно постучал, злясь на самого себя — с чего это он дал волю воспоминаниям?
— Я знаю, что ты дома, открывай! — крикнул он и прислушался.
Звук поднимаемой цепочки, клацанье замков — одного, потом второго.
— От приятелей запираешься? — Он отодвинул отца и прошел в прихожую.
— Что тебе надо?
Вдруг Челль заметил, насколько постарел отец. Совсем старик… ну, положим, куда крепче большинства ровесников. Он их всех переживет.
— Мне нужна кое-какая информация. — Не дожидаясь приглашения, он прошел в гостиную и опустился в кресло.
Франц молча сел напротив.
— Что ты знаешь о человеке по имени Ханс Улавсен?
Старик слегка вздрогнул, но тут же овладел собой и вальяжно откинулся на спинку.
— А что?
— Неважно.
— И ты считаешь, что я стану тебе помогать при такой постановке вопроса?
— Да, считаю. — Челль наклонился вперед и посмотрел в глаза отцу. — Потому что ты у меня в долгу. Потому что, если ты не хочешь, чтобы я плясал на твоей могиле, ты должен использовать каждый шанс, чтобы мне хоть в чем-то помочь.
Ему показалось, что в глазах отца что-то мелькнуло и тут же исчезло. Может быть, ему вспомнился маленький мальчик у него на руках. Или те самые прогулки в лесу. Мелькнуло и исчезло… Не задержалось.
— Ханс Улавсен, участник норвежского Сопротивления, появился в Фьельбаке в сорок четвертом году… да, в сорок четвертом. Ему тогда было семнадцать лет. Через год он уехал. Вот и все, что мне известно.
— Перестань. — Челль, брезгливо поморщившись, вновь откинулся на спинку. — Мне прекрасно известно, что вы были все вместе — норвежец, ты, Эльси Мустрём, Бритта Юханссон, Эрик Франкель. И вот теперь двоих из вашей компашки убивают, причем на протяжении двух месяцев. Тебе это не кажется странным?
— А какое отношение к этому имеет норвежец? — Франц словно не слышал его вопроса.
— Вот этого я пока не знаю. Но постараюсь узнать. — Челль пытался совладать с темной волной злобы. — Что еще ты о нем знаешь? Расскажи, как вы проводили время, расскажи, как он уехал, — все, что вспомнишь.
Франц вздохнул. Выражение лица у него сделалось отсутствующим, словно бы он и в самом деле пытался что-то припомнить.
— Тебе, значит, важны детали… Ну хорошо. Посмотрим, что мне удастся вспомнить… Он жил у родителей Эльси… собственно, отец Эльси и привез его на своей барже.
— Это я уже знаю… Дальше что?