Дин Рэй Кунц

Убивающие взглядом

Это был мой первый опубликованный рассказ из жанра научной фантастики, тот самый, который изменил мою жизнь. Эд Ферман уже отверг несколько предыдущих, сопроводив их поощрительными замечаниями, вместо резкого обескураживающего отказа. Отправляя по почте «Бриз приносит драконов», я сообщил Эду, что у меня есть приятель-друид, который собирается навести чары на него, а заодно и на весь штат журнала «Фэнтези энд сайнсфикшн», с тем чтобы они начали покупать мои работы. В конверт с чеком за этот рассказ Эд вложил записку, начинавшуюся так:

«Думал, грешным делом, что чары друидов давно утратили силу, но…»

Это рассказ о мифах и науке и о том, как одно дополняет другое, составляя единое целое. Если бы мы жили одними мифами, то не сделали бы ни одного шага по пути прогресса. Но если — не приведи Бог! — мы когда-либо будем жить только наукой, не давая волю фантазии, то превратимся в думающие машины в человеческом облике. Это мнение не только мое — его разделяют многие, если судить по письмам с откликами на мой рассказ, которые я получил из Англии и Австралии. Вскоре он также будет опубликован в Испании. Один известный критик однажды прямо сказал мне, что рассказ великолепный. Впрочем, судите сами…





— И что же ты будешь делать, когда задуют теплые бризы и принесут с собой драконов, сеющих смерть?

Маршалл, изогнувшись на сиденье, потянулся за пакетиком с сахаром, чтобы высыпать его в свою кружку с кофе.

— Отвечу за тебя, — продолжил Дэнти. — Ты вскочишь на ноги при первых звуках тревоги, облачишься в форму и отправишься вниз, в подвальный комплекс, как крот, с налитыми кровью от страха глазами, зарывается в землю. И будешь сидеть в убежище, пока не дадут отбой, когда драконы проплывут над самой твоей головой и удалятся.

— А что же я должен делать, по-твоему? — спросил Маршалл. — Может, мне стоит попытаться приручить их, налив бедняжкам молочка?

— Ты не сможешь сделать из них ручных, дубина. А в молоке должен содержаться цианид.

Маршалл хватил кулаком по столу: — Хватит! Ты забываешь, Дэнти, что командир здесь я, а ты — только третий по рангу офицер.

Марио Александр Дэнти фыркнул, забрал свои листки и вышел из дежурки. Взобравшись по винтовой лестнице на второй этаж, он направился, волоча ноги, по узкому темному коридору к застекленной лоджии для наблюдения, нависающей над побережьем, как небольшой крытый дворик, на который выходил третий этаж.

Был пик отлива. Море протянулось до самого горизонта, похожее на жидкое стекло, сверкая, как драгоценности королевы или как осколки разбитого церковного витража. Только небольшие барашки плескались о берег, скрывая и обнажая мелкие песчаные наносы, образовавшиеся в результате неустанной работы морских волн, когда те, шлифуя прибрежную полосу, уносят за собой песчинки и частицы твердых пород.

Марио Дэнти казалось, что все океаны во всех мирах одинаковы. В них зародилась жизнь, и она должна туда вернуться, и люди в том числе, как это уже делают лемминги, время от времени устремляясь в его воды. В некоторые ночи он подходил к самой кромке прибоя и вглядывался в волны, надеясь разглядеть в них очертания некоего лица…

Прямо над горизонтом плыли луны-двойняшки, отраженный ими свет дорожками протянулся вдоль всего океана, венчая белые гребни барашков золотом, делая их похожими на короны.

«Беда Маршалла, — думал Дэнти, — в том, что он лишен воображения. Судит обо всем только по внешнему виду, полагаясь только на зрение, слух, ну и иногда на запах, если вещь нельзя пощупать». Сейчас, оставшись наедине с собой, он понял, что Маршалл видит в нем прежнего Марио Дэнти — претендента на должность командира, отсюда и его неприязнь. Он видит прежнего Марио Дэнти, каким он был до автомобильной катастрофы, которая унесла жизнь Эллен, изуродовала ее тело и вышвырнула в океан, после чего Марио пришлось провести в больнице целых семь месяцев, восстанавливая по крупицам пошатнувшийся рассудок. Да, до катастрофы он тоже не страдал богатым воображением и не отличался особой чувствительностью. Однако теперь… Для того чтобы Марио смог примириться с гибелью Эллен, психиатру пришлось, восстанавливая его память, удалить из нее массу побочных факторов и открыть в ней новые страницы, связанные с мыслями и понятиями, которые до этого таились глубоко в подсознании.

И все же он недолюбливал Маршалла. В глубине души Марио был уверен, что в ахиллесову пяту его командира непременно угодит стрела, выпущенная с тетивы одного из драконов…

Драконов изумрудного цвета и ярко-красных, как киноварь, желтых и девственно-белых, как подвенечное платье невесты, черных, как сам дьявол, и оранжевых, как пламя, вырвавшееся из лампы, — хрупких и прозрачных как паутинки…

Драконов, похожих на бабочек, достигающих в длину семидесяти ярдов и в размахе крыльев двадцати и весивших при этом всего двести или триста фунтов…

Драконов как воплощение красоты…

Драконов, убивающих взглядом…

Он вздохнул, отвернулся от огромного окна, уселся на один из черных легких кожаных стульев, щелкнув выключателем небольшого, но мощного фонарика, который держал в руке, и достал листки. Закурив сигарету, взглянул на свои новые стихи.

Первые три — выбросил в мусорную корзину, даже не просматривая. Четвертый — прочел, перечитал заново, а затем для большего эффекта прочел еще раз вслух и громко:



Откровение после смерти
Внемлите мне, о люди!
Взывающему к вам из преддверия ада,
Поверить в такое трудно,
Но все-таки — надо!
Знайте, что Бог страшнее всех чудовищ,
Ибо он — клянусь своей могилой вам —
Бездушный компьютер всего лишь,
К тому же неверно запрограммирован!



— Неплохо, — раздался голос из темноты. В небольшой круг света рядом с его стулом шагнул Абнер. — Только не убеждай меня, что Поэт-Первопроходец терзается сомнениями по поводу смысла жизни.

— Пожалуйста, мое имя Марио.

Поэт-Первопроходец. Таким было имя, которым охарактеризовал Марио «Лайф», опубликовав первую подборку его стихов, заслужившую одобрение критики. Он и сам признавал, что все это выглядит в высшей степени странным: первопроходец космоса, завербованный на три года в спецподразделение для освоения вновь открытых миров, — и надо же, занимается поэзией на неведомой планете в некой, никому не известной звездной системе. И все же — Поэт-Первопроходец?..

— Слышал о твоей стычке с Маршаллом.

— Это была не стычка.

— Судя по тому, что мне рассказали, именно стычка. Так что же тебя в нем раздражает или беспокоит, Map?

— Он не понимает сути вещей.

— Как и все мы.

— Достаточно сказать, что он мог бы послужить зеркалом, в котором я вижу самого себя. И это отражение не из приятных.

Они посидели молча.

— Ты что, так и собираешься просидеть всю ночь?

— Нет, Врач-Первопроходец, не собираюсь.

— Драконы возвестят о своем появлении в ближайшие шесть часов, — ухмыльнулся Абнер. — Тебе не мешало бы отдохнуть.

Дэнти сложил свои поэмы, встал, выключил фонарик и ответил:

— Пожалуй, но давай сначала хотя бы минуту полюбуемся на океан, согласен?



Ее волосы проросли змеями, шипевшими и обнажавшими клыки.

Его рука горела в том месте, где в нее впились острые зубы и где теперь сочилась по каплям кровь.

Она медленно обернулась — ее лицо было одновременно прекрасным и внушало ужас. И глаза тоже.

И его мышцы так же медленно, но верно стали превращаться в гранит.

— Нет! — воскликнул он. — Думаю, что только-только начинаю прозревать, чтобы…

Его волосы стали едва различимыми прожилками камня. Каждая клеточка лица застыла навек в частицу того, что никогда не сможет умереть — и лишь подвержено эрозии под воздействием дождя и ветра.

И наконец его глаза, пристально глядевшие в ее, заволоклись пеленой и тоже превратились в камень.

Он проснулся от криков, раздавшихся в ушах.

Но перед тем, как открыть глаза, он успел увидеть ее, прикованную к колеснице; Она кривила рот в агонии.

Языки пламени лизали ее лицо, пока, он обретал свободу; взметнувшийся горящий экипаж вместе с ней сорвался с утеса и исчез.

Но, даже проснувшись, он не мог избавиться от звучания криков в ушах. На ощупь он включил лампу над кроватью и зажмурился от яркого желтого света. Затем взглянул на часы. Пять часов утра в переводе на земное время.

Предостережения драконов о своем появлении возымели эффект. Это были не крики, но причитания, издаваемые неестественными голосами.

— Берегитесь и бегите! — так и слышалось в них.

Спасайтесьбегите, спасайтесьбегите, спасайтесьбегите…

Он так и спал в рабочей одежде — форме из синтетической ткани, отливающей пурпуром. Эмблема «Объединенной Земли» красовалась на правой руке — голубь, сидящий на зеленом глобусе. Эта символика всегда вызывала в нем отвращение. Ему представлялась почему-то картина: голубь гадит на земной шар.

Впопыхах спотыкаясь, он пересек комнату, открыл дверь и вывалился в коридор, усиленно моргая, чтобы стряхнуть с глаз остатки сна.

Голден Твен бежал по проходу, на ходу застегивая нейлоновый ремень на поясе.

— У меня есть для тебя стихи, чтобы ты взглянул на них, пока будем отсиживаться в убежище, — сообщил он, запыхавшись, когда поравнялся с Дэнти.

Марио нравился этот мальчишка. Вот уже пять лет он ходил в начинающих поэтах, но его неведение окружающего мира добавляло ему особую прелесть, как автору искренних, хотя и незрелых стихов. Его так и не осенило хемингуэевское «открытие зла». Твен так и не понял, в чем суть рассказа «Убийцы», когда читал его. Дэнти пытался втолковать юноше смысл этого произведения вот уже на протяжении нескольких недель, но так и не увидел в глазах парнишки даже малейшего понимания.

— Отлично, — одобрил Марио. — Это поможет скоротать долгие часы, пока будем торчать в той ужасной дыре.

Они припустили рысью дальше по коридору, мимо больших окон с видом на ландшафт чужой планеты.

На лестничной площадке Марио заставил юношу спуститься, а сам остался ждать, пока из коридора не выбегут остальные. Он был капитаном этого блока, и его долг — спуститься в убежище последним.

Он выглянул в ближайшее окно. Несомненно поднялся ветер. Веретенообразные хвойные пальмы раскачивались самым причудливым образом, некоторые на ветру гнулись так, что казалось, вот-вот переломятся. Это был только авангард приливных ветров — как ему было хорошо известно, — затем вслед за мягкими бризами последуют драконы.

Те самые, которые выглядели такими прекрасными на снимках, но которые убивали любого, кто осмеливался взглянуть им в глаза.

Драконы, которые, казалось, постоянно обитают в воздухе — и как-то обходятся без еды.

Драконы, которые убивают взглядом…

В его глазах словно наяву возникли первые их жертвы: остекленевшие, сузившиеся зрачки на почерневших белках, разжиженные мозги внутри черепных коробок. Марио содрогнулся.

И все же прятаться от них — не самый верный выход.

Даже если любые специально разработанные линзы оказались бессильными и сотни ученых погибли, пытаясь доказать, что такого быть не может, чтобы человеческие глаза нельзя было защитить от смертоносного взгляда драконов, даже если это так, все равно прятаться — не лучший выход из положения.

Даже если снайперы оказались не в состоянии подстрелить их (по-видимому, убить этих чудовищ можно только выстрелом в глаз, а как прицелиться, не заглядывая в их загадочные, лишенные зрачков глаза, — никто себе не представлял), пусть даже так — все равно зарываться от них в землю вряд ли является правильным.

Последний человек из коридора загромыхал вниз по лестнице. Дэнти плотно закрыл за собой дверь, загерметизировал ее и, щелкнув переключателем, закрыл окна ставнями для защиты стекол.

В убежище было полно людей. Все их хваленое городское население, числом шестьдесят восемь человек. Все шестьдесят восемь были здесь, готовые отсидеться в течение трех часов от драконов — и в подвале царила полная тишина!

Дэнти решил, что положение дел в целом с каждым разом становится все абсурднее и абсурднее. Начинало казаться, что сама планета не стоит того, чтобы из-за нее терпеть столько неприятностей. Однако он знал, что это не так. Здесь нашли залежи бакьюма, а сама планета находилась почти в центре Галактики. В один прекрасный день она будет столь же густо заселена, как и Земля. На ней сможет обосноваться огромное количество людей.

Не то что сейчас — шестьдесят восемь…

Шестьдесят семь.

— Шестьдесят семь! — пронзительно выкрикнул секретарь.

— Не может быть! — заорал Маршалл.

— Мемшен. Его здесь нет.

— Кто отвечает за тот коридор?

— Я, сэр!

— Анамаксендр. Почему, черт подери, ты не заметил, что он отсутствует?

— Сожалею, сэр!

— Ты и не так пожалеешь, дьявольщина, еще до того, как все закончится! — Маршалл оглядел лица остальных. — Кто видел его последним?

— Это вряд ли. Полагаю, что почти все крепко спали, командир, — тихо заметил Дэнти.

Маршалл хотел было возразить, но передумал и обратился к Твену:

— Ты знаешь коридор Ф?

— Да, сэр!

От каждого на случай чрезвычайных обстоятельств требовалось хранить в памяти и знать как дважды два поэтажный план комплекса. Так что вопрос был явно излишним.

— Отправляйся за Мемшеном. Сбегай в его комнату и убедись — не нуждается ли он в помощи. И во что бы то ни стало возвращайся сюда!

— Но драконы?.. — заметил кто-то.

— Им еще рано, пройдет не меньше получаса, пока они доберутся до верхних этажей.

Твен прихватил рацию, поправил бластер на поясном ремне, затем подошел к Дэнти и протянул ему стопку из восьми бумажных листков. Улыбнулся и вышел.

Наверху лестницы послышался свистящий звук — разгерметизация двери, — затем визг, когда она вновь плотно закрылась за Голденом Твеном.

Мару Дэнти заняться было нечем. Он мог, конечно, сидеть и тревожиться, но командир был прав. Драконы пока еще не вломились в верхний коридор. Пока наверху дела не станут совсем плохи, для тревоги не было особой причины.

Он уселся и раскрыл сложенные листки желтой бумаги.



Зачем человеку глаза?
Зачем нас мучают боли?
Если капля дождя — это Божья слеза,
Зачем от дождя зеленеет поле?


«За что», «почему» —
Слышно в писке мыша,
Коту попавшего в лапы.
Ответьте — где у нас душа?
И есть ли она хотя бы?



Марио Дэнти завидовал. Зависть? Когда он вник в стихи и оценил их по достоинству, то понял, что поэзия Твена изменилась к лучшему. Она больше не была тем, что Дэнти называл «поэзией цветов и веток». В последних трех строчках явно проскальзывала философская нотка. Или, по крайней мере, пессимизм.

Пессимизм же, по его твердому убеждению, это и есть реализм.

Внезапно его охватило сильное беспокойство за парня — ведь он там… наверху.

Он встал и приблизился к Маршаллу:

— Командир, я…

Маршалл обернулся, блеск в его глазах говорил, что он приготовился к защите. Затем процедил сквозь стиснутые зубы:

— Дэнти. Что на этот раз? Не хочешь ли ты взять на себя руководство операцией? Не желаешь ли?..

— Ох, заткнись! — Дэнти склонился к передатчику, который должен был донести до них сообщение от Твена. — Я тебе не враг. Просто не одобряю твои методы и образ действий. Однако до персональной вендетты не опущусь.

— Послушай…

В рации раздался треск, прервав готовую излиться в слова ярость, закипавшую в душе Маршалла.

— Это Твен. Мемшен у себя в комнате. Больной. Собираюсь дотащить его к вам на себе.

— Как там насчет драконов? — окрысился Маршалл в микрофон.

— Слышу, как они мягко бьются в ставни окон, пытаясь проникнуть внутрь. Словно большие мотыльки.

— В холлах ни одного?

— Пока нет. Отправляюсь в обратный путь. Уже выхожу!

Драконы, убивающие взглядом. Как показывают пленки, прекрасные драконы — такими их видят камеры, которые работают автоматически. Увы, человеку пока не дано даже взглянуть на драконов!

«Как бы то ни было, должен же и человек увидеть их своими глазами, — подумал Марио. — Эти фото…» Мысль Дэнти, казалось, была крайне близка к тому, что называют озарением.



Когда Твен вернулся, Дэнти, испытав огромное облегчение, тут же позабыл о Маршалле, окунувшись в мир хорошей поэзии, созданной юношей, комментируя и обсуждая с ним стихи.

— Почему ты написал такое? Твен на миг задумался:

— Чтобы определить Истину.

— Всеобщую Истину?

— Да.

— Такой вещи не существует в природе. Нет всеобщей правды — есть только ярлык, который пытаются наклеить на то, чего не существует. Истина — это оттенок серого между черным и белым — и таких оттенков несть числа. Правда для каждого своя: одна — для раба, другая — для монарха, еще одна — для монаха, который, преклонив колени в монастырской келье, молится, перебирая в руках четки. Человеку не дано ее определить, и он не вправе осуждать в другом то, как тот себе представляет истину. Истина, или правда, как тебе больше нравится, мой сын, относительна. И даже больше — она вообще не существует в чистом виде.

— Но на занятиях по литературе в колледже нам говорили, что мы должны искать истину. А в учебниках поэзии учат писать так, чтобы открывать правду.

Остальные шесть десятков человек плюс еще один бормотали о чем-то своем. Маршалл тем временем изучал показания приборов, непоколебимо веря, что полагаться можно только на аппаратуру, ибо она одна безошибочно определяет истину, в его понимании — действительное положение вещей.

— Так принято учить и говорить, мистер Твен. И я скажу тебе то же самое. Писать надо так, чтобы открыть людям правду. И предостеречь вместе с тем, что ее не существует. И все же я настаиваю, чтобы ты продолжал искать и никогда не останавливался на достигнутом. Да-да, говорю тебе вновь: ищи, ищи и ищи истину — пусть это будет твой крест, как поэта. Только вот не тонка ли у тебя кишка, чтобы не прекращать поиски, Голден Твен?

Твен взглянул на него и тихо, не считая нужным ничего отвечать, отошел и сел в углу, пристально вглядываясь туда, где стена сходилась с потолком.

Остаток дня Марио провел, без конца навещая клинику Абнера, справляясь о состоянии здоровья Мемшена.

Голубые стены медпункта заставляли его ощущать себя как бы подвешенным самым невероятным образом посреди неба.

Тонкие серебряные инструменты на столе, сверкающая медицинская аппаратура, университетские дипломы по стенам, анатомическая схема над операционным столом — словно хирург обязан строго придерживаться последовательности действий, обозначенных на ней цифрами и разными цветами, когда вырезает аппендикс, — все это казалось обломками кораблекрушения, плавающими в кристально чистом небе, — жалкие остатки человеческих достижений, оказавшиеся выброшенными в стратосферу после того, как Господь Бог во гневе своем одним мановением длани стер с лица земли корабль прогресса заодно с людьми.

— Что же у него может быть?

Абнер пристально вглядывался в показания диагностической аппаратуры. Не поворачивая головы ответил:

— Возможно, опухоль.

— Возможно?..

— Или с полдюжины других болячек. Что бы это ни было, оно глубоко скрыто в тканях пищеварительного тракта. Может, мне удастся обнаружить, что это такое. Может быть, нет.

— Что же ты сможешь сделать?

— Ничего.

— Он умрет?

— В нашем распоряжении нет больницы, оборудованной по последнему слову науки и техники.

— Я не виню тебя, Эйб.

— Я сам себя виню.

— Выходит, он обречен?

— Да! И все из-за того, что я не понимаю. Не могу понять!

Ночью, когда Дэнти спал, Мемшен умер. Но поэт об этом не знал. Да и никто не должен был узнать до самого утра. Это делалось для того, чтобы не потревожить сон других. Тысяча ласточек однажды могли упасть с неба…

Тысяча ласточек, нет, миллион падали с неба вместе со снежными хлопьями. Они тихо разбивались об асфальт. Висели, зацепившись за телефонные провода… словно ноты для духового оркестра, разделенные столбами вместо специальных знаков на равные интервалы звучания. Только вот музыки не было.

После того как они упали, он стоял, подняв воротник пальто, чтобы защититься от холода, и смотрел на их тельца, изуродованные и истекающие кровью. И ничего не понимал.

Вглядываясь в серое небо, откуда сыпались снежинки, кружащиеся в воздухе, словно тысячи пушинок, сдутых детьми с одуванчиков, он надеялся выяснить, откуда взялся этот холод.

Где-то вдали скрипели на ветру деревья… Кромсали металл…

Призрачные вопли в ночи, женщина в агонии…

«Возможно, — думал он, — если бы я мог заглянуть через зеркало, то смог бы увидеть и узнать. Возможно, мир в зеркальном отображении не будет выглядеть лишенным смысла. Может быть, если мы изменим наше видение…»

— Да, — произнес голос.

Он обернулся, взглянул на змей, выросших вместо волос на ее голове, и уже не мог не смотреть в ее глаза. И медленно, отныне и навеки, стал превращаться в камень, успев только прокричать:

— В другом ракурсе, возможно, ты будешь выглядеть желанной, а не ненавистной!

— Да, — ответила она улыбаясь. Проснувшись весь в поту, он уже знал ответ.

Все, что требовалось от него, — это быть в достаточной степени сумасшедшим. Но он не мог ничего никому сказать, так как Маршалл увидит в этом — если узнает — лишь попытку с его стороны захватить власть. Придется сохранить все в глубокой тайне.

Марио включил лампу над кроватью, заставил себя проснуться окончательно и сел, чтобы снять зеркало, перед которым одевался.



Он был последним из всех, кто спускался по лестнице, когда пришло предостережение драконов.

— Ты слышал? — спросил Твен.

— Слышал… что?

— Мемшен умер этой ночью.

— Да, все-таки одна абсолютная истина существует. Смерть!

— Что?

— Бесспорная, непререкаемая, очевидная для всех и неизбежная для каждого из нас.

Он отошел от Твена и забился в дальний угол, надеясь остаться незамеченным. Угол был возле самой лестницы. Перекличка закончилась — все были налицо. За тот час, пока раздавались предостережения драконов, он поднялся и, не привлекая ничьего внимания, прокрался к подножию лестницы. Затем словно пропал у всех из виду, как усталое привидение.

Наверху он разгерметизировал дверь, выскользнул в коридор и закрыл за собой тамбур, ведущий к лестнице в убежище. Осторожно достал из кармана самодельные очки — шедевр рукотворного искусства. Они были ромбовидной формы и походили на брильянт в оправе, со своими ослепительно сверкающими составными линзами, скрепленными золотой проволокой. Очки, если грубо сравнивать, работали на манер перископа, позволяя тому, кто их надел, видеть как в зеркале все, что находилось перед ним.

Затаив дыхание он прокрался к наружной двери, раскрыл ее и шагнул в окружающий мир.

Воздух над его головой звенел от шелеста огромных крыльев.

Медленно-медленно он поднял голову к небесам.

«Духи, поражающие насмерть своим сиянием на расстоянии, сны, вырвавшиеся на волю», — подумалось ему.

Да, над ним парили духи и феи. Они были оранжевые и пурпурные, а также коричневые, всех оттенков: от кофе до ореха пекана; они были белых и желтых цветов — от яркого до жемчужного.

Среди них попадались гладкие и в крапинках, и через их шелковистые крылья просматривалось солнце.

«О Дедал, созданный тобой лабиринт ничуть не загадочней, чем одно-единственное крыло этих созданий! А ты, Икар, отврати взгляд от солнца — подлинная красота не наверху. Обрати взоры вниз — и ты увидишь!»

Это были драконы ветра.

И благодаря очкам их глаза не сжигали его.

Марио прошел дальше, не в силах перевести дыхание. Ему припомнились строки из «Путешествия в Индию» Уитмена: «Еще с палубы меня поразил странный ландшафт: кристально чистое небо и ровные пески в отдалении…»

В самом деле было что-то в ландшафте этой чужой планеты, казавшееся необычным. Сквозь фильтр прозрачных, как паутина, крыльев в солнечном свете он мог заметить много новых деталей. Хлорофилл, формирующийся непривычным способом в ткани листьев и придающий им желто-зеленый цвет, оттенки песка, которые прежде не замечал. Новая световая гамма царила во всем, начиная от неба и кончая песчинками у него под ногами, — ненавязчивая и вместе с тем удивительная по своей гармонии.

Он мог видеть лучи солнца по отдельности и то, как они, вместе взятые, словно золотые реки проникали во все, отливая обратно, когда наталкивались на препятствия, насыщая и исчезая внутри, когда встречали благодатную почву. Мир стал более реальным…

Гигантские землечерпалки…

Он увидел глубокие шахты и горные штольни, узнавая в работающих там механизмах те, которые уже выскребли все с поверхности и теперь вгрызались внутрь планеты, чтобы отправить добытые руды в гигантских кораблях-танкерах на огромные дымные фабрики и заводы перенаселенной Земли, где очень многие прозябают в нищете и лишь немногие живут в изобилии. И это уже были не просто машины для горнорудных работ…

Я слышу гулкие, как эхо, голоса, пронизывающие насквозь самое величайшее столетие в мире…

Вибрация из воздуха передалась всем молекулам его тела так, что он воспринимал не только ушами, но и всеми органами чувств, поэтому всецело ощущал тональность этих берущих за душу причитаний, где радость смешивалась с печалью. Горечь и сладость, слитые воедино! Это драконы сгрудились над его головой и пели.

Музыка была беззвучной и все-таки слышимой. Это были трубы марширующих мертвецов и флейты живых ангелов. Слова песен были странными:

«Блуждая по огромной пустыне и страждущим долинам, я видел чарующие миражи цветущих оазисов…»

Он брел, спотыкаясь, не ведая куда и забыв об осторожности. Для него все было новым. Тысячи раз он все это видел прежде. И ничего, оказывается, не видел.

Драконы пели об этом и почему так получилось. Именно почему!

Пошатываясь, как пьяный, он направился к миражам, погрузил руки в прохладную воду и убедился, что это не мираж. Лужайки пахли травой и свежестью. Они были настоящими.

Искорка в его мозгу вспыхнула с новой силой — для него поиски закончились.

Запинаясь, смеясь, слушая и наблюдая за похожими на бабочек драконами, он добрался до комплекса, вошел внутрь и направился к двери убежища.



Все встали, глядя, как он спускается по лестнице. Марио бросил очки к их ногам и громко рассмеялся.

— Он не в себе, — произнес кто-то.

— Нет! — воскликнул Марио Дэнти. — Кто сумасшедшие, так это вы. Все без исключения. Чокнутые, как мартовские зайцы. Прячетесь, пока сама жизнь ожидает вас снаружи — и боги тоже.

— Это ты о драконах?

— Ну, драконы они или боги — в этом я еще не уверен.

— Кто-нибудь, схватите его! — выкрикнул Маршалл, прокладывая себе путь через столпившихся людей.

— А ты, — обратился к нему Марио, — ты прячешь за фальшивым фасадом то, что на самом деле творится в глубине твоей души, скрываешь за ним свое подлинное «я». На самом деле ты даже не хочешь быть капитаном.

Боишься своего поста. Но пытаешься доказать, что это не так, самому себе. Ты импотент…

— Заткнись! — заорал Маршалл; он побледнел.

— Импотент, потому что однажды, когда тебе было восемь лет, твоя тетя…

— Заткнись!

— Не могу. Я читаю это в твоих глазах. Боже, разве вы все не видите этого?

— Как же ты умудрился взглянуть на драконов? — спросил кто-то.

— Через зеркало.

— Но другим выжгло глаза.

— Потому что они не смогли выдержать до конца то, что увидели в глубине бездонных глаз драконов. Они просто сломались и лишились души. Но какая красота! Если вы постоянно стремитесь к ней, то легко найдете ее в глазах драконов.

— Во имя дьявола, о чем ты тут болтаешь? — спросил Эйб.

— Драконы не материальны. Эйб подступил ближе:

— Говори разумные вещи, Map. Ради всего святого, отдавай отчет своим словам.

— Когда Мемшен умер, Эйб, ты сказал мне, что не можешь понять. Так вот, ты сможешь понять, если только сильно захочешь. Ты пытаешься мерить драконов по земным меркам, а это в корне неверно. У них нет ничего, так как они созданы не из материи. Жизнь на этой планете формируется из того, что мы называем «абстрактные идеи». Драконы — это Истина. Правда, воплощенная в нечто. Через них ты можешь понять — почему.

— Он спятил.

— Есть на этой планете и другие формы жизни, которых мы еще не видели. Драконы — это просто единственные, кто пытаются установить с нами контакт, чтобы разрушить недопонимание и отчужденность, и именно поэтому ломятся к нам в убежище. Но есть и другие формы жизни, обитающие под поверхностью планеты. Мы принимали те дыры в пустыне за впадины, но это не так. Их выкопали черви, это ходы, которые уходят в глубь планеты на мили, но рано или поздно эти монстры до нас доберутся — и убежище против них бессильно. Имя этим червям — Ненависть. Злоба, воплощенная в зримые формы.

Кто-то бросился, чтобы схватить его. Он упал, пытаясь сопротивляться.



Милями ниже, глубоко под песками, длинная, похожая на гусеницу тварь окрасилась в яркие торжествующие тона и изогнулась вверх.

Пол в убежище содрогнулся. Со странной, не ведомой никому из них доселе злобной радостью они толпой набросились на Марио Дэнти и топтали его до тех пор, пока жизнь не покинула его в тот самый момент, когда он успел произнести последнее слово:

— Эллен.



А наверху, водрузив на голову брошенные Марио очки, Голден Твен отправился вперед, наружу, в окружающий мир, с бластером на бедре, преисполненный решимости обыскать каждую пещеру и обследовать каждую нору, похожую на уходящий в глубь песков ход огромного дождевого червя…