Григорий Ряжский

Дырка

С Иркой нас никто не знакомил, потому что она возникла из ниоткуда, из воздуха. И сама такой же воздушной оказалась, как окружающая среда, почти невесомой, словно неживой, нематериальной. Поначалу я не поверил даже, что так бывает, что подобная красота вот так запросто может достаться такому человеку как я — ничем не выдающемуся пацану из подмосковного Реутово. А оно получилось, несмотря на все законы несовпадения тайной мечты с близлежащей действительностью.

А началось с того, что отец с мамой в санаторий уехали по горящей путевке, а нам с Мараткой строго-настрого наказали экзамены посдавать как положено, без троек и пересдач на потом. Хотя если насчет экзаменов говорить, то это про меня только, потому что ко времени родительского отъезда в Кисловодск я как раз одиннадцатый класс заканчивал, то есть всю школу целиком. А Маратка — нет, ему сдавать выпускные лишь через год надо, потому что он моложе меня как раз на год, но зато противным бывает — сил нет хлебать его привередство постоянное, похвальбу и занудство, а делать нечего, приходится терпеть, так как он мне младшим родным братом приходится, а мама с отцом еще потом шепнули на прощание, чтобы я заботился о нем по получившемуся старшинству фамилии и не позволял Маратке глупить. Вся на тебя надежда, Ильдар, сказал отец, когда Маратка не слышал, и добавил, что, мол, ты теперь за него в ответе по любому в семье происшествию, особенно с девочками чтоб никаких историй, а то знаешь, какая у Маратки повышенная бойкость на экспансивные выходки в этом направлении, а кроме тебя, сынок, нам с мамой понадеяться не на кого, ну а за тебя-то мы остаемся спокойными даже в ходе санаторного излечения, так ведь? Отец испытательно на меня посмотрел, и я догадался, что он остался доволен тем, как я серьезно на его увещевание отреагировал. После этого он дал мне денег на месяц жизни, и они с мамой уехали на вокзал.

Да с другой стороны так оно все на самом деле и обстояло. Я был серьезный юноша с достаточным количеством некрупных, но непроходящих прыщей, расцвечивающих розовым вперемешку с желтыми гнойничковыми кочками географию ученического лба по всему неровному пространству выше глаз. Но при этом я еще был толстый и, таким образом, окончательный портретный эффект моего типоразмера вполне объективно мог рассматриваться как отвратительный. Мама ласково называла меня Бублик. Но не из-за упомянутой выше серьезности она так меня называла, само собой, а из-за упругой внешности и округлой упитанности. Правда, она всегда добавляла при этом «мой», или же «любимый», или просто «бубличек», не понимая совершенно, что унижает меня тем самым еще больше, чем девчонки в школе, которые обидных слов в мой адрес не произносили никаких, но зато и малейшего интереса к моему мужскому началу также не проявляли. Говорили просто, что привет, мол, Ильдар, или же пока, мол, Ильдар. И все. И глаз их никогда не всматривался в меня с неравнодушной внимательностью или же с каким-либо зажигательным намеком на после занятий, потому что никто из них не хотел особенно дружить с упитанным кренделем, да еще таким по жизни задумчивым и не агрессивным. Разве что химичка наша, Раиса Валерьевна смотрела на меня обычно по-доброму и с напутственной благожелательностью всегда, как будто жалела, что после школы насовсем расстаемся с ней. Но это, наверное, не только ко мне отношение имело, а и ко всем остальным ребятам тоже, хотя, с другой стороны, она сильно худощавая была и немолодая одновременно — лет двадцать шесть имела, не меньше того. Вот и все, что было у меня по линии женского пола к моменту выхода на самостоятельность. А Маратка — тот наоборот. Маратка выше меня ростом получился и стройней на шесть дырок вовнутрь, если мерить по одному и тому же ремню. Поэтому когда Маратка со мной рядом появлялся, то девчонки, те самые, которые меня раньше совсем не замечали, начинали внимание обращать, но, наоборот, в сочувственную теперь по отношению ко мне сторону, в направлении сравнительного удивления и жалости, что брат-то родной, а такой против меня натурально симпатичный, привлекательно наглый и без единого прыщика на физиономии. А Раиса Валерьевна, та, наоборот, казалось, искренне удивлялась, но уже совершенно в противоположную сторону, в ту, что как, значит, у такого брата, как я, есть такой совершенно другой брат, как он. Но она Маратку еще, правда, по его десятому классу знала, так как и у него тоже химию вела. А может, так мне тогда только казалось про химичку, что ей тоже так казалось про меня?

Так вот, про Ирку. Не знаю, зачем ноги понесли меня в тот день в город. Я имею в виду в Москву, в самый центр, на Тверскую улицу. Решил, запас сделаю продовольственный вперед, хотя и знал, что глупо в город для этого мотаться, когда экзамены на носу. У нас в Реутово все то же самое, по тем же ценам, ничего не выгадаю, только время потеряю. Поэтому и поехал, что глупо было, но чувствовал, наверное, что с Иркой познакомлюсь. Так и вышло. Я думаю, она меня первой заметила, а дело было в магазине. Когда я ее обнаружил, она уже улыбалась мне, но не широко, а тихой такой улыбкой, сдержанной, но искренней, которая, если вдуматься, еще призывней для мужчины, чем обычная, распахнутая, с повышенной смешинкой. Сначала, сразу как заметил, я не обалдел, потому что не допустил даже мысли, что это ко мне улыбка, в мой адрес направление имеет, конкретно для меня предназначается, а не для того, кто за спиной моей или вбок. А девушка глаз не отвела от меня и, как мне показалось, еще пристальней в мои глаза посмотрела и не перевела улыбку в чью-то не мою сторону. Именно в этот момент я растерялся, а сразу вслед за этим и обалдел. Никто еще никогда не дарил мне такого пронзительного и заинтересованного взгляда в самую мою середину, в самую центральную точку моего внутреннего мужского содержимого. И даже сегодня, когда все уже давно позади, вся история моей злополучной страсти, я не могу ответить себе на один вопрос: почему я тогда сразу угадал ее имя, ну то, что ее зовут Ирка, почему? А она продолжала улыбаться, молча, одними губами и зрачками, не сводя с меня прекрасных глаз.

Очнулся я от охватившего меня столбняка только когда ощутил чувствительный тычок сбоку в подреберье.

— Ну чего, толстячок, — негромко спросил меня неприметный мужик с веселыми и недобрыми глазами и коротко кивнул в сторону девушки. — Нравится?

Девушка как будто не замечала ни адресованного мне хамского вопроса, ни моей невразумительной и растерянной реакции на него — она продолжала внимательно наблюдать за разворачивающейся между незнакомцем и мной сценой. Внезапно до меня дошло, что это неспроста: там же в правом подреберье, куда воткнулся мужиков локоть, зародилось сомнение, тут же, впрочем, перешедшее в уверенность, что существует некая неведомая мне связь между мужиком и белокурой незнакомкой. Я не успел сказать, что Ирка была чистейшей воды блондинкой? Прозрачнейшей просто воды…

— Вы меня? — спросил я дядьку, как мне казалось, удивленно, но уже знал, что вряд ли мне удастся его обмануть, дядька видел меня насквозь: и растерянность видел, и всю беду мою заодно по мужской линии.

— Да тебя, тебя, кого ж еще-то? — тоже немного удивился моему удивлению неизвестный.

И только тогда я обнаружил, что в магазине кроме нас не было больше никого. Не считая прелестной девушки, разумеется. Я сглотнул. Но слюна получилась гуще, чем всегда и поэтому застыла на полпути к пищеводу, заткнув горло вязким комком.

— Чего? — на всякий случай переспросил я, уточняя предмет интереса мужика, хотя был абсолютно уверен, что вопрос его относился к загадочной незнакомке, но не мог все равно связать отдельные части происходящего в единое целое. — Чего нравится?

Глаза у мужика перестали быть веселыми, а остались просто недобрыми, потому что его начала раздражать такая моя непонятливость.

— Она, говорю, нравится? — Он подошел к девушке и легонько ущипнул ее за бедро. — Хороша, говорю, дырка-то?

Девушка и ни этот раз сохранила полное спокойствие, и даже улыбка не исчезла с ее лица, как будто имевшее место непотребство являлось для нее делом привычным, а вовсе не позорным и не бесстыдным. Я снова открыл было рот, чтобы протестовать против услышанной чудовищной гадости, не имевшей отношения ни ко мне, ни к ней, но слова, которые я еще не успел родить, уже успели упереться в слюновой комок, что перекрыл дыхалку еще раньше, и по этой причине так и не вылетели из гортани навстречу хаму в человеческом обличье.

— Значит, смотри сюда, брат, — как ни в чем не бывало продолжил прерванный контакт мой визави, не дожидаясь ответа по существу предмета обсуждения. — Платишь… платишь мне… — Он упер глаза в потолок, прикидывая или же вспоминая что-то: —…тыщу восемьсот платишь и забираешь. И она твоя тогда, идет? — Он между делом глянул на девушку, но она вновь не удивилась его словам, а восприняла их самым должным образом и даже, как мне показалось, слегка кивнула, выражая полное согласие таким поворотом событий. — Она глухонемая, понимаешь ли, но зато хороша очень, лучше других, я-то уж знаю, можешь поверить. — Он нехорошо ухмыльнулся. — А что не говорит, так зато понятливая и сделает тебе все, как сам захочешь, разговору нет, другие не жаловались, а для тебя, я вижу сразу, особенно сгодится, потому что научишься с ней куда и как, а она поможет, если чего. — Он повернулся к ней и посмотрел на часы. — Ты погоди чуток, с парнем тебя сейчас отправлю. — Он вновь развернулся ко мне и по-отечески на этот раз поинтересовался: — Звать-то как?

— Ильдар, — растерянно ответил я, разом растеряв запал негодования от неожиданно человеческой интонации внутри идиотской ситуации, и к огромному для самого себя удивлению внезапно добавил: — Бублик.

На этот раз удовлетворенно хохотнул дядька:

— Ну вот видишь, как складно выходит все: ты Бублик, а она Ирка — Бублику твоему дырка. — Он успокоительно положил мне руку на плечо, заметив мое смущение и мой быстрый взгляд туда, где находилась незнакомая пока еще девушка по имени Ирина. — Да ты не тушуйся, Ильдарчик, она по губам плохо читает, если только совсем уж рядом, то поймет, но любому слову не возразит, не дрейфь, ей деваться некуда, так что смелей, пацан, плати и веди куда надо. Есть хата-то?

— Есть, — ответил я, снова поймав себя на том, что уже совсем не оскорбляюсь этому разнузданному панибратству хозяина глухонемой девушки.

Тогда мужик подвел черту под случайным знакомством и протянул ладонь:

— Давай бабки, брат, а то мне пора уже вопрос закрывать.

Денег папа оставил две тысячи, и все они были со мной. После расчета оставалось двести рублей, и на что нам с Мараткой жить еще целый месяц я не имел ни малейшего представления. Но в тот момент я об этом и думать не помышлял, потому что пока мы с Иркой добирались до Реутова, пульс мой колошматил, как отбойный молоток, опережая сердце и дыхание, а ноги перепутывались с мыслями, и как тем, так и другим от этого было неспокойно и страшновато. На всем протяжении пути до дому я старался на Ирку не смотреть — стыдно было невозможно, мне все время казалось, что краска стыда заливает мое лицо, все без остатка, и что каждый вокруг знает, куда и зачем я еду с моей девушкой, за которую заплатил родительскими деньгами, оставленными мне, старшему сыну, на еду, хозяйство и присмотр за младшим братом. Ну а она, само собой, молчала, поскольку все равно говорить не могла, и мне от этого действительно было немного легче, прав мужик тот оказался — не так неловко, как было бы с болтливой какой-нибудь другой, которая несла бы всю дорогу что-нибудь гадкое и выдала бы ненароком мои намерения пассажирам реутовского электропоезда со всеми остановками. Нет, она была не такая, моя Ирка, моя первая женщина: она была другой совсем, она была вовсе из другой материи, где не было места пошлости и хамству, куда не прилипала обычная человеческая грязь, хотя и сама она тоже была за деньги — я сразу это про неё понял и не ошибся.

Маратки дома не было, и это помогло мне несколько унять дрожь в коленях и перестук изнутри. Я знал, где у отца хранится жидкая заначка, и сделал оттуда большой глоток. Ирке предлагать сделать то же самое мне в голову не пришло — с ней-то как раз за исключением речи и слуха все было в порядке или же просто она умела так владеть собой. После глотка меня резко перекосило, но через пару минут немного повело и слегка отпустило. Правда, во рту оставался резкий водочный дух, как будто кто-то нечистоплотный и неприятный выдыхал им мне в полость рта изнутри. Но затем и он постепенно исчез, растворившись в общем полупьяном дурмане, и я на мгновение представил себе нашу химичку Раису Валерьевну, вдыхающую воздушный настой из моего рта в свой узкогубый влажный рот, чтобы отобрать нужную пробу газообразных фракций для проведения анализа спиртовых испарений.

«При чем здесь Раиса Валерьевна, — подумал я тогда, сбиваясь с нетвердой мысли, — когда меня ждет Ирка?»

Я зашел в свою комнату, где оставил ее, и запер за собой дверь. А потом… А потом у меня ничего не вышло. Ирка улыбнулась, но ничего не сказала, конечно же. Она просто постаралась быть нежной, насколько возможно, и утешительно улыбнулась своей тихой улыбкой. Спешить не будем, Ильдарчик, казалось, говорила она, у нас все получится, ведь я здесь затем, чтобы тебе было хорошо со мной, и вот увидишь — ты настоящий мужчина, и всякие там бублики — это не про тебя. И тогда мне перестало быть страшно и неловко за свой позор, и я снова потянулся к ней, прикоснулся к ее тонкой коже, и снова мне почудилось, что вся она из воздуха соткана, из особой какой-то, удивительно необычной плоти: не из привычного грубого телесного вещества, не из потных и надушенных человеческих молекул — из иного строительного материала, податливого и трепетного на ощупь. И в этот момент отомкнулся внутри меня затейливый замочек, выскочил откуда надо неизвестный доселе ключик и точно к замочку этому подошел, щелкнул нужной пружинкой и распахнул заветную дверцу, за которой было все уже остальное спрятано, все, все, что тоже разом на меня обрушилось…

А потом я лежал с ней рядом, лицом к лицу и целовал ее розовые губы, так непохожие на Раисы Валерьевнины, что бы она там себе не думала и как бы не пыталась оградить меня от всеобщего равнодушия в школе, так как теперь я ни в какой защите не нуждался: ни с ее химической стороны, ни даже в собственной, от самого себя, маминого в прошлом румяного бублика, а отныне полноценного мужчины, распираемого от гордости и обилия мужского белка, накопившегося в организме к этому переломному в жизни моменту. А еще я шептал ей разные слова, но не в лицо шептал, а в ухо, зная, что все равно она их не слышит, потому что не видит моих губ и не может мне поэтому ничего ответить, но и не только по этой причине. Но я и так знал, я был уверен, что если смогла, то произнесла бы слова, похожие на мои, с таким же чувственным ответным теплом и не откалькулированной мужиком нежностью, потому что мужик тот сам, наверное, ничего о нежности ее не знал, а то взял бы денег больше и тогда бы на жизнь, оставшуюся до отца и мамы, вовсе никаких двухсот рублей не было бы, а еще неизвестно, чего Маратка скажет на это, мой независимый младший брат, когда узнает про то, что вышло у нас с Иркой…

А потом мы с ней повторили это еще, но на этот раз мы уже не спешили, вернее, я не спешил, а она деликатно помогала мне найти самые нужные точки в нашей зарождающейся любви. И уже в этот раз я обнаружил, что у Ирки моей отсутствует растительность на лобке — он оказался начисто выбрит на мусульманский манер, как у всех наших женщин — я точно знаю, что это так, видал у всей татарской родни по женской линии, начиная с младенческих лет, включая мамин лысый низ живота.

Наверняка из наших, обрадовался я в дополнение к прежней радости, мама была бы таким обстоятельством довольна при наличии прочих равных фактов, а волосы в белое выкрашены для красоты, изначально черные были, как уголь, как воронье крыло, продолжал я фантазировать, и вновь возбуждение мое достигло предела, и я опять, задыхаясь от приступа страстной новизны ощущений, прорвался в неведомое мне прежде небо, и захрипел там голодным альбатросом, и заклекал победительным беркутом, и зачирикал ранней мартовской птахой, мечтая раствориться в этом небе до основания, до самого костяного скелета и остаться растворенным в нем навсегда.

— Я не отпущу тебя никуда, слышишь? — расчувствовался я после завершения второго, еще более сногсшибательного захода на взлет и посадку. — Ты у меня останешься, да? — Я выговаривал слова нарочито медленно, с тем чтобы обнаженная девушка могла читать по губам и до нее успевал добираться смысл произнесенных мной фраз. Но ответа не требовалось — я и так по ее глазам понял, что она никуда не уйдет, что она останется со мной, что теперь она всегда будет там, где буду я. Вот так вот.

Я взял Ирку на руки и отнес ее в ванную. После душа вдвоем мы снова вернулись ко мне, в мою комнатку в нашей квартире и легли спать. Ирка оказалась непьющей и некурящей: ни то ни другое — категорически и абсолютно. Утром я все рассказал Маратке.

— Ты рехнулся, что ли? — не поверил братан и пошел проверять наличие в моей комнате вчерашней гостьи. Убедившись, вернулся и почесал затылок: — А когда шнурки вернутся, чего делать с ней будешь? Это ж обычная дешевка одноразовая, как колбаса из сои, суррогат. От нее кайфа никакого, ты для нее не одушевленный мужик, а клиент, покупатель по случайному выбору. Сколько ты отстегнул за нее бабок-то, а? Через Интернет, что ли, брал?

К этому я не был готов совершенно. К таким словам своего неразумного родственника. Поэтому через короткое время Маратка оказался лежащим на полу в непосредственной от меня близости с раскровавленной нижней губой и заплывшим от испуга глазом. К такому братову взгляду я тоже не успел еще привыкнуть, как и ко всему, что произошло со мной в столь краткий, но наполненный событиями отрезок по-мужски самостоятельной жизни, так что, приятно удивившись горделивому чувству нового во мне достоинства, я достал из кармана двухсотенный денежный остаток и швырнул его на пол перед изумленным братом Мараткой.

— На! — сказал я ему и не отвел руки назад, как сделал бы какой-нибудь Гамлет. — Это тебе до возвращения родителей. Живи как хочешь и трать как знаешь, а ко мне не лезь больше, урод, я буду занят, у меня выпускные экзамены. И в комнату ко мне дорогу забудь, понял?

Как сам я протяну с Иркой оставшееся время, я задумываться не стал — что-нибудь, подумал, придумаю, перекрутимся.

Роман наш развивался еще интенсивнее, чем сам я мог предположить. К концу второй недели совместной жизни мы сблизились настолько, что думать я ни о чем больше не мог. Ни о чем и ни о ком, кроме Ирки. Но экзамены при этом сдавал лучше собственных ожиданий. Вот, думал я, что делает любовь с интеллектом, вот что означает химический процесс в коре головного мозга: знала б Раиса Валерьевна — поубавила бы жалость ее ко мне излишнюю и демонстрацию опекунства своего попечительского.

Я редко выходил из дому, постоянно находясь при своей девочке, при Ирке, ну и при учебниках, конечно, а она так ко мне притерлась за это время, моя любимая, что даже не сделала попытки куда-либо пойти или хотя бы дать о себе знать. Мы были вместе как мужчина и женщина каждую ночь и часто днем, когда Маратка отваливал из дому и оставлял нас наедине. И тогда каждый раз я брал Ирку на руки, переносил на нашу кровать, медленными движениями освобождал ее божественную фигуру от одежды, одновременно лаская пальцами отдельные кусочки любимого тела, и дальше мы отдавались друг другу так, как сами себе разрешали любить.

Постепенно я стал привыкать к такой регулярности наших отношений и уже не понимал, как я мог обходиться без всего этого раньше — я не имею в виду неприличные страницы мальчиковой биографии, а говорю о чувственной стороне, предполагающей взаимные ласки и так необходимые нам обоим слова, слова, слова…

К концу третьей недели недоеданий и ежедневной чувственной аэробики я неожиданно для себя обнаружил, что перестал походить на бублик. То есть я, конечно же, не утратил некую обтекаемость форм, но вместе с тем в облике моем возник совершенно незнакомый мне ранее рельеф, радостный отсмотр которого по утрам стал доставлять мне немалое эстетическое удовлетворение и одаривать качественно новой человеческой эмоцией. Этого же не могла не заметить и Ирка, и стала со мной еще более ласковой и окончательно улетной.

А если еще добавить к этому, что миниатюрные гнойничковые вулканы на моем лице и расположенные там же пылающие розовым острова начали с заметной скоростью убывать и невозвратно растворяться в пучинах унавоженного счастливыми обстоятельствами юного организма, то причина таких изменений во мне стала ясна окончательно — это все она, Ирка, это моя девочка, это моя первая настоящая любовь и все вместе с ней, что ей сопутствует.

А потом случилось страшное, незадолго до приезда предков из Кисловодска, исключительно страшное. Как раз был день последнего экзамена, и это была ненавистная химия. Раиса Валерьевна, зная мою нелюбовь к предмету, взглянула мельком на тщательно вырисованную мною формулу омыления жиров, одобрительно кивнула головой, затем взглянула на меня с дружеской поволокой в глазных яблоках и проставила мне жирную пятерку, не менее жирную, чем формула его омыления. И это был самый конец. Конец ненавистному ученью, конец постылому безразличию к моей персоне, конец невостребованной стороне мальчишечьего существования. Я стоял на пороге другой, неизведанной жизни, и я уже не был бублик, я мог теперь с уверенностью это сам себе доказать, я хотел жить дальше и взять с собой в другую жизнь мою девочку, мою неразговорчивую Ирку, ставшую всего за месяц самым близким и самым родным предметом обожания.

В общем, в тот день я так спешил домой, чтобы как можно скорее рассказать Ирке про последний экзамен, про получившуюся на «отлично» эту самую химию, про конец наш, оставшийся в прошлом, и про наше же с ней будущее начало, я так летел, счастливый от этой мысли, что опередил самого себя. Я тихо вошел в квартиру, чтобы незаметно подкрасться к ней, неслышно войти к себе в комнату и разом обрушить на Ирку радостную весть — на спящую, ни о чем не подозревающую Ирку. Дверь свою я приоткрыл так же беззвучно и увидел то, что увидел. Спиной ко мне, на стуле перед письменным столом молча сидел мой брат Маратка, чуть согнувшись в плечах, и что-то такое делал. Плечи его слегка вздрагивали, голова подергивалась в такт плечам, опущенные вниз руки совершали короткие движения с ритмичной сосредоточенностью, и было видно, что и сам он весь целиком нацелен на нечто исключительно для него серьезное. Квартирную тишину нарушало лишь паровозное сопение Мараткиного носа. Не желая еще верить в то, что случиться не должно было никогда, я сделал два неслышных шага по направлению к нему и увидел то, что видеть мне не предназначалось. На полу перед стулом стояла на коленях совершенно голая Ирка, руки ее покоились на Мараткиных коленях, а голова… А головой Иркиной командовал мой младший брат, так как держал ее в своих руках, словно неодушевленный предмет для своего похотливого похабства. А она, моя глухонемая девочка, послушно исполняла его волю, и я не заметил, кстати, на лице ее признаков недовольства или несогласия с имевшим место преступным над ней надругательством. Более того, в какой-то короткий момент мне показалось вдруг, что в глазах ее промелькнула та самая тихая улыбка, та самая, которой она улыбалась мне, когда я впервые заметил ее, одиноко стоящую в углу магазина на Тверской. Однако теперь улыбка ее была тихой, но не робкой, а по-тихому издевательской. Тогда я так же незаметно, по-кошачьи отступил назад и покинул страшное место.

— За что? — спрашивал я их обоих, пока шел на кухню, искал столовый нож и возвращался с ним обратно. — Почему, Ирка? Почему?

На этот раз я не стал миндальничать ни с ней самой, ни с родней. Ударом ноги со всего размаха я распахнул собственную дверь и увидал перекошенное от страха лицо брата Маратки. Однако я не стал задерживать на нем охвативший меня гнев, потому что уже знал ответ на заданный себе вопрос. Я уже знал — почему. В два прыжка я подскочил к своей девушке, отшвырнув по пути стул вместе с Мараткой, схватил ее за волосы и рванул на себя так, что в руке моей осталась длинная белая прядь. Я не знаю, чувствовала ли Ирка боль в этот момент, потому что крикнуть она не могла, она лишь умоляюще посмотрела мне в глаза, но подлая улыбка так и не соскользнула с ее прелестного порочного лица, и это окончательно привело меня в бешенство.

— Ты!!! — заорал я ей в лицо. — Ты!!! — и в этот момент вспомнилось то самое мужиково слово, вывалилось разом обратно из пространства, обрушилось на меня всей своей обнаженной правдой. — Дырка!!! Ты — дырка, вот ты кто! Прав был дяденька в магазине, дырка, и ничего больше!!!

Так и не поднявшись с пола, Маратка в ужасе наблюдал, как я с методичной тщательностью наносил удар за ударом моей Ирке. Сначала я полоснул ее по лицу, но кровь не брызнула.

— Вот тебе, гадина! — после этого я пырнул ее в бок так, что нож вонзился по рукоять и пробил часть паркета. И на этот раз крови не было, но зато она как-то странно захрипела, даже зашипела на меня, скорее. — Ах так? — Она уже лежала, распластанная на полу в предсмертной агонии, но мне уже было все равно, я должен был завершить расчет за все то хорошее прошлое, что стояло между нами.

— Ты чего, Ильдарчик, ты чего? — испуганно бормотал Маратка. — Не надо, не надо…

— Заткнись, сопляк! — бросил я в сторону поверженного брата. — Я еще тобой не начал заниматься.

Маратка как-то сразу скукожился и осторожно стал отползать к двери, не переставая следить за ножом в моей руке. Ему было страшно по-настоящему, и я это знал.

А потом меня разом отпустило. Как накатило, так и отпустило обратно. Я бросил нож, откупорил отцовскую заначку и влил ее в себя до основания. После этого я пошел к школе, дождался конца экзаменов и подкараулил по пути домой химичку Раису Валерьевну. Я подошел к ней, пошатываясь слегка, посмотрел ей прямо в глаза и отчетливо произнес:

— Можно мы пойдем к вам, Раиса Валерьевна?

— Можно, — просто ответила учительница. — Пойдем, Ильдар.

— Я люблю вас, Раиса Валерьевна, — сказал я ей, когда мы пришли, и положил ей руку на талию, как делал это со своей Иркой.

— Не зови меня больше по отчеству, ладно? — ответила химичка и сняла блузку, обнажив тоже вполне упругую грудь. — Зови меня просто Рая.

— Да, — ответил я, не отрывая взгляда от учительского тела. — Просто Рая, — и с нетрезвым удовлетворением подумал, что имя это в рифму с дыркой не получается и никогда не сможет получиться, потому что сделано оно не из тех букв, а из совсем другого материала, не из суррогатного — из теплого и живого.

Лобок у учительницы оказался совсем не бритым а, наоборот, лохматым и рыжеватым и не очень ровным, но зато он мне пришелся по вкусу куда больше холодной и гладкой поверхности Иркиного живота. А еще мне понравилось, как Раиса Валерьевна, в смысле, просто Рая, стонала и извивалась в моих судорожных, но многоопытных уже объятиях и вся была мокрая и пахло от нее тоже по-другому, а не просто бездушной резиной, как от моей прошлой постоянной партнерши. А потом, когда она, измученная собственной страстностью и пораженная моей недетской умелостью ревниво поинтересовалась о том, кто так качественно обучил меня столь непростой науке, я не ответил, изобразив на лице подобие смущения, но внутренне усмехнулся, мысленно произнеся слова благодарности своей прежней избраннице, своей безотказной Дырке с температурой окружающей среды.

А еще через два дня вернулись шнурки, отец с мамой, и мы с Мараткой их поехали встречать на вокзал, потому что они купили в Мелитополе четыре ведра черешни на компоты, и ее надо было дотащить до Реутова. К тому времени мы уже задружились с братом по новой, так как на следующий день после его предательства и моего зловещего убийства я отрезал кусок велосипедной шины, обезжирил ее уайт-спиритом, намазал клеем «Суперцемент» и аккуратно заклеил все резаные и колотые раны по всей резиновой Иркиной поверхности. Эту работу я делал не спеша, подравнивая концы резины и подпиливая края надфилечком, чтобы получилось по возможности незаметней. В тот же день я напустил свежего воздуха в резиновую Иркину душу, приладил, как сумел, к резиновой черепушке оторванный мной белый синтетический локон и преподнес то, что получилось, в постоянный подарок младшему брату Маратке, в вечное его пользование в связи с полной дальнейшей для меня ненадобностью. Я ведь не только мужчина, но и, как-никак, старший брат. Верно?