– Надумали что-нибудь?

– У вас лицо человека, который не преминет осуществить свою угрозу…

– Будьте уверены. Человек, у которого нет выбора, обычно решителен и безжалостен…

– Странный вы юноша, – сказал мирза Фируз, по-прежнему не сводя глаз с перстня. – И большая удача для вас, что вы ухитрились меня заинтересовать… Только не думайте, что я испугался ваших угроз. Тут другое… Откуда у вас это кольцо?

– Приобрел по чистой случайности, – сказал Пушкин. – И успел подметить, что отчего-то его опасаются оживающие под заклинания чернокнижников статуи… быть может, у него есть и другие достоинства? Вы ведь знаете это кольцо, вы от него не можете глаз отвести… Полное впечатление, что вы, не моргнув глазом, велели бы вашим слугам меня зарезать ради него, невзирая на последствия… но вы же знаете, что его нельзя отобрать силой… Верно?

– Воистину, мир перевернулся, – сказал перс. – Что с вами происходит?

– Со мной?

– С вами, европейцами… но, пожалуй что, и с вами. Вы ведете себя в совершеннейшем противоречии с привычками и традициями вашего атеистического, «просвещенного» века…

– Я позвоню в четверг.

– Потому что насмотрелся вдосталь многого, что эти традиции и привычки опровергает напрочь, – сказал Пушкин. – Избавьте меня от более подробных разъяснений, я не вправе…

Даллас повесила трубку. Аарон вел себя, как настоящий джентльмен, если не считать того момента, когда его рука слишком долго задержалась на ее колене. Она знала, что в любой момент может выйти за него замуж и стать миссис Аарон Мак. Но он стар. Сколько ему осталось? Даллас давно перестала думать о браке с богатым стариком. Она вообще не знала, чего ей хочется.

– Неужели вы хотите сказать, что и у вас существует служба… – на его лице появилось крайнее изумление.

Эл позвонил в четыре. По телефону голос звучал напряженно и холодно.

– Я пошлю за тобой машину, – сказал он. – В вертолете нет места.

– Я сказал только, что умному достаточно, – ответил Пушкин. – Домысливайте сами. Быть может, вы понимаете теперь мою безжалостность и готовность совершить совершенно бесчестные вещи?

– Послушай, ответила Даллас, – может, мне не следует ехать? Я хочу, чтобы ты была на концерте.

– Что вам нужно?

– Но так скучно добираться туда в одиночестве.

– Боже! Не упорствуй. У меня и так достаточно проблем.

– Меня интересуют джинны, – сказал Пушкин. – Не те вульгарные узники медных кувшинов из арабских сказок, что покорно исполняют все дурацкие желания, а настоящие. Разумные существа, обитавшие на Земле до человека и сохранившиеся в некотором количестве до сих пор.

– Я не хочу добавлять тебе лишних хлопот, – отпарировала Даллас ледяным тоном и повесила трубку.

Он тут же перезвонил.

– Вы серьезно?

– Что с тобой?

– Я был к ним ближе, чем сейчас к вам, – сказал Пушкин. – Двух моих друзей они убили. Полагаю, это делает меня знатоком проблемы и заставляет отнестись к моим словам серьезно?

– Что со мной? Это я должна спросить, что с тобой.

– Вы позволите мне уехать немедленно, если я отвечу на ваши вопросы?

– О, черт! Внезапно приехал мой сын. Просто прилетел и явился ко мне.

– Клянусь чем угодно. Слово чести. Вам остается мне доверять, потому что у вас ведь нет выбора… Джинны сохранились до сих пор? И они отвечают моему описанию?

– Почему ты не отошлешь его домой?

– Примите мои поздравления, – сказал перс не без иронии. – Наконец-то просвещенная Европа в вашем лице соизволила открыть то, что испокон веков существовало у нее под носом и о чем мусульманский мир был осведомлен всегда… Впрочем, ваши предки тоже имели некоторое представление о предмете – пока не кинулись очертя голову в вольнодумство, просвещение, изучение электричества и отрицание высших сил… равно как и низших… Ну, что вам рассказать?

– Все не так-то просто, у него беда.

– Суть. Кратко, но исчерпывающе. Наверняка это возможно?

– Какая беда?

– Если тебя это действительно интересует, то он где-то подхватил триппер.

– Суть… – протянул перс. – Вы правы, это не особенно сложно. До того, как Аллах создал человека, на Земле и в самом деле существовала другая раса. Мы их называем джиннами, давайте уж придерживаться этого названия, коли уж у вас нет своего… И если в нескольких словах… Были среди них такие, что поддались вразумлению Аллаха и покаялись. Но большинство с давних времен пыталось извести человеческий род – из злобы, из зависти. Это и есть та сила, что стоит за всеми черными тайными обществами, созданными людьми. Их осталось мало, совсем мало, но живут они долго и благостностью характера не страдают…

– О! – Даллас замолчала, потому что в данном случае сказать было нечего.

– Ты получила цветы?

– Знаю, – тихо сказал Пушкин. – Почему вы хотите уехать, мирза Фируз?

– Они фантастические, спасибо. Он тяжело вздохнул.

– Потому что вчера я видел одного из них средь бела дня, посреди города. Это, собственно говоря, не джинн, это джинние – существо женского рода…

– Послушай, может быть, ты привезешь Линду на концерт?

– У нее синие глаза и каштановые волосы? И ехала она в желтой коляске?

– Не думаю…

– Вы знаете больше, чем я думал… господин…

– Почему?

– Пушкин.

– Она занята.

– Вы не родственник ли замечательного поэта?

– Может, у тебя есть какие-нибудь друзья, которых ты хочешь захватить? Мы можем взять их с собой на прием к Раш.

Пушкин усмехнулся:

Даллас подумала о Кики и Чаке. Они, наверное, с удовольствием поедут.

– Возможно, вас это и удивит, но я – он и есть… Это несущественно сейчас. Не до поэзии. Итак, это джинн…

– Мне нужно позвонить. Ты можешь набрать меня еще раз?

– Джинние.

– Пожалуйста, пойми. Я не смогу. Я как раз снимаюсь на телевидении. Тебе позвонят Берни или Поль. Скажи им, сколько понадобится билетов. Мы встретимся в отеле после концерта. А потом поедем на прием. Это подходит?

– Что пнем по сове, что сову об пень… – сказал Пушкин. – Разницы ведь никакой меж женским и мужским их полом? Вот видите… Вы что, тоже ее знаете?

– Хорошо.

Эл на мгновение заколебался.

– Ее – нет, – сказал перс. – Но я ее увидел, и она меня почуяла. А это скверно. Я в свое время пытался на них охотиться и уничтожать, случилась одна жуткая история в городе под названием Решт… Убили джиннов другие. У меня не хватило к этому… скажем, умения и способностей. И они меня запомнили. Специально за мной не охотились, но, коли уж она меня почуяла, следует ждать всего. Если у нее найдется время, постарается… Я не смогу ей противостоять, это будет похоже на то, как если бы человек с простой палкой пошел охотиться на полного сил льва… Нужно бежать. Торговлей займутся приказчики, а мне предстоит спасать жизнь… Вы меня осуждаете за трусость?

– Жаль, что ты не со мной. Ты спала?

– Никоим образом, – сказал Пушкин решительно. – Потому что сам могу представить кое-что… А кольцо? Что такое с этим кольцом?

– Да. А ты?

– Можно посмотреть поближе?

– Нет. Я лежал и думал, что мы с тобой могли бы делать. Даллас мягко улыбнулась: то же самое происходило и с ней.

Пушкин, не колеблясь, снял перстень и протянул его персидскому книжнику – а чтобы избежать неожиданностей, поспешил громко уточнить:

– Увидимся позже, – сказал Эл. – Только не подведи.

– Я вам его даю посмотреть на короткое время, и не более того.

– Я приеду.

Мирза Фируз нисколько не обиделся – напротив, понимающе кивнул.

– Я буду петь только для тебя.

– Я вижу, вы освоились в некоторых вещах… Правильная оговорка, мало ли что…

Сентиментальная чушь! Даллас повесила трубку, не понимая своего состояния. Она ведь намеревалась не поддаваться. А вместо этого, по какой-то непонятной причине, готова летать после разговора с Элом.

Он рассматривал надпись, приблизив перстень к глазам, и пальцы у него, такое впечатление, чуточку подрагивали. Лицо исказилось столь жадной и яростной гримасой, что Пушкин невольно коснулся пистолета под сюртуком.

– Разумеется, – сказал перс, возвращая кольцо. – Перстень с именем Ибн Маджида… одно из тех колец, о которых достоверно известно, что пропали они в Европе. О судьбе других сведений нет. Вы наверняка где-то в Европе его обрели…

Линда по-турецки сидела перед телевизором и смотрела повторение «Старски и Хатч».

– В Италии.

– Он такой сексуальный! – заметила она.

– Понятно… Вам приходилось слышать что-нибудь о Сулеймане Ибн Дауде?

– Кто? – спросила Даллас.

– Конечно, – сказал Пушкин. – Я же читал «Тысячу и одну ночь». Легендарный царь, который упрятывал джиннов в кувшины и запечатывал их своим магическим перстнем.

– Дэйв Старски. Кто же еще?

– Я думала, ты вспомнила своего вчерашнего дружка.

– Вы, быть может, удивитесь, но этот «легендарный» царь существовал на самом деле в очень давние времена. Сказки Шехерезады – это всего-навсего отзвуки сведений о нем, с течением столетий исказившиеся самым причудливым образом. Быть может, он и в самом деле заточил когда-то пару-тройку джиннов в кувшины… но Сулейман Ибн Дауд их главным образом истреблял. У него было двенадцать витязей, и каждый витязь носил схожее кольцо. Кольцо это – джиннова смерть… если знать, как подойти к делу. Все это произошло очень давно, мы и сами не знаем всего… Главное, жили неутомимые охотники на джиннов, «Сулейманова дюжина». Все они были, конечно же, не бессмертны… а потому те, кто не погиб в схватках, однажды встретились с Той, что приходит за всеми людьми… Что вам еще рассказать? Многое забывалось со временем, в том числе и у нас. Нас ведь тоже в какой-то степени затронули просвещение и вольнодумство… Традиция прервалась – или стала уделом немногих посвященных – большая часть колец исчезла, иные, как видите, способны обнаруживаться в самых неожиданных местах…

– Ты шутишь, я уже забыла о нем.

– Что ей здесь нужно?

– Ты, наверное, не хочешь поехать на концерт Эла, а потом на прием к Кармен Раш?

Линда достала сигарету.

– Откуда я знаю? Можно с уверенностью сказать одно: ничего хорошего от таких визитеров ждать не приходится. Они появляются среди людей отнюдь не для того, чтобы развлечься и приятно провести время… хотя порой и склонны к этому, конечно. Понимаете, джинны обозлены на род человеческий так, что вы и представить себе не в состоянии. Люди волей Аллаха стали хозяевами там, где джинны чувствовали себя господами неизвестное нам количество лет. Мы их вытеснили. Загнали в темные закоулки, в глухие места, часть их выродилась в примитивную нечисть. Они нашли себе надежного союзника… вы понимаете, о ком я? Вот то-то. Смысл жизни для них в одном-единственном слове: месть. Не отдельно взятому человеку, а всему людскому роду. Поэтому искать их следует там, где происходят эпидемии и бунты, покушения на властителей и непонятные на первый взгляд войны, возникшие, казалось бы, там, где не было для них никаких поводов… Они всегда рядом, всегда за кулисами. Еретические учения и человеконенавистнические общества, тайные союзы, от которых, как у вас выражаются, попахивает серой, заговорщики и революционеры… Не за всяким мятежом, цареубийством и войной стоят джинны – но они стараются не упускать удобного случая… Господин Пушкин…

– Честно признаюсь, я вряд ли смогу высидеть еще один концерт Эла Кинга. А кроме того, мне не хотелось бы встречаться с Полем.

– Да?

Даллас кивнула.

– Я не о себе, конечно… Вы не согласились бы отдать перстень Ибн Маджида другим? Тем, кто сумеет распорядиться им сноровистее? Я лишь примерно представляю, что там у вас за учреждение, по вашим скудным оговоркам… но все равно ясно, что вы – кучка восторженных любителей, не представляющая, с какой громадой вам предстоит схватиться…

– Я знала, что ты это скажешь. Хотя не понимаю, почему ты не хочешь встречаться с ним? Вчера он был страшно огорчен и выглядел несчастным.

Пушкин усмехнулся:

– Вот и прекрасно, пусть пострадает для разнообразия. Мне надоели его извинения. Другие мужчины разводятся, даже при маленьких детях. Так почему же с Полем все по-другому?

– Положительно, сговорились вы все…

– Может, он боится, что она заберет у него деньги?

– Кто?

– Парень слишком хитер для этого. Его жена получит лишь то, что он захочет отдать. Ты знаешь, Даллас, он такой скупердяй! Поль никогда не купил мне даже цветочка!

– Это неважно. Простите, но кольца я не отдам. Я настолько глубоко во всем этом увяз, что теперь это моя война…

Даллас посмотрела на часы.

– Вы замечательный поэт. Зачем вам это?

– Нужно позвонить Кики. Может, они с Чаком поедут со мной.

– Да оказалось вот, что есть вещи насущнее самой высокой поэзии, только и всего… И я прошу вас, любезный Фируз, не пугайте вы меня неприятностями и смертью. Кое-что испытал.

– Раз ты заговорила о телефонных звонках…

– Я всего лишь хочу предостеречь, как человек, более умудренный опытом…

– Да?

– Вздор, – решительно сказал Пушкин. – Вздор. Опыт приходит рано или поздно, это дело наживное… Расскажите мне о кольце. О том, как им пользоваться. Это последнее, о чем я вас прошу, и мысли не допускаю, что вы не знаете этого. Вы обязаны знать… и я тоже. Война продолжается…

– Если ты не против…

– Что?

Линда ухмыльнулась.

Глава третья

– Если ты не против, я назначу свидание твоему мужчине-проститутке.

Уединенный домик на Васильевском

– Моему мужчине-проститутке?

Уже смеркалось, и господин Готлиб, прилежный чиновник Министерства финансов, прошел мимо Пушкина и его спутников, не удостоив их и взглядом – вполне возможно, он не знал Пушкина в лицо, хотя немало было домов, где они могли бывать в одно и то же время. Трудно было в единый миг составить мнение о человеке, с которым прежде не сталкивался, и Пушкин суммировал первые впечатления: шагает прямо, словно аршин проглотил, физиономия скучная, как служебная инструкция для полицейских будочников, повадки уверенные и несуетливые. Одним словом, если не знать ничего о связанных с ним странностях, рисуется образ скучного, ничем не примечательного, исправного чиновника, ничем себя не скомпрометировавшего, обремененного лишь мелкими грешками и незначительными пороками. Таких в Петербурге превеликое множество… вот только далеко не всякий ведет себя странно…

– Ну, не твоему, а Дайамонд. Мне нужен специалист. Даллас попыталась отшутиться:

– Пойдемте, господа? – нетерпеливо спросил Красовский.

– Я тебе не верю!

Тимоша помалкивал. Эту сторону деятельности тайной полиции – слежка ночной порой – он недолюбливал и, хотя деться было некуда, старался не вылезать с инициативами.

– Ты возражаешь?

– Подождем немного, – сказал Пушкин. – Пусть отдалится на приличное расстояние, будет легче…

– Почему? Ради Бога, но он черный.

Именно ему и пришла в голову простая мысль, до которой не додумался никто другой: следовало попросту послать поручика Навроцкого к немцу, чтобы отдал бумаги в обмен на прощение долга… ну а далее оставалось лишь посмотреть, что Готлиб станет с бумагами делать. И поступать в зависимости от результата…

– Пусть даже оранжевый, мне плевать. Даллас вздохнула.

– Ты хочешь заплатить за любовь?

Точно было известно, что немец изволит обитать на Моховой – но, получив от Навроцкого сверток, он направился не туда, а без всяких колебаний повернул к Неве, к Адмиралтейской части, что само по себе было достаточно интересно: зачем скучному чиновнику, обремененному немаленьким свертком, отправляться не домой, на ночь-то глядя, не извозчика взявши, к своей охтинской симпатии поехать и даже не в один из тех домов, где обычно играет в карты или ужинает, стремиться? Нет, он, изволите ли видеть, пешком собрался в сторону Адмиралтейства, где делать ему вроде бы совершенно нечего…

– А почему бы и нет? Это даст определенный опыт в жизни. Кроме того, я почти не изменяла. Полю. И теперь хочу наверстать упущенное время, пока опять не свяжусь с каким-нибудь женатым дураком.

– Пора, – сказал Пушкин.

– Я поищу номер.

Они двинулись следом на приличном расстоянии, держась с ленивой непринужденностью праздных гуляк, благо немец вел себя, словно и мысли не допускал о пустившихся по пятам соглядатаях: ни разу не обернулся, не ускорил шага и не замедлил, ступая размеренно, будто практиковал систему доктора Лодера…

Берни подобрал двух типичных голливудских блондинок для Эла.

Наплавной мост на Васильевский остров, тускло-желтые фонари, покачиваясь под стылым ветерком, бросают блики на темную воду. Послышался скрип досок – немец миновал мост той же размеренной походкой. Они, выждав должное время, пошли следом. Впереди светили огни Васильевского. Немец шагал целеустремленно, как человек, имеющий точную цель.

– Не нужно, – отмахнулся Поль, все еще находясь не в духе. – Он не просит, а я не настаиваю.

– В эту пору тут мазурики пошаливают, – сказал Красовский вполголоса. – Не дай бог, облегчат немчуру не только от денег, но и от бумаг… Что тогда?

– Я все же придержу их.

– Вмешаемся, – решительно сказал Пушкин. – Выступим в роли благородных случайных спасителей и удалимся… Что еще остается?

– Делай с ними, что хочешь.

Берни уже проделал это. Он провел персональное собеседование с каждой и был готов передать их другу.

Как известно любому старому петербуржцу, Васильевский остров со старых времен представляет собою примечательное место, где обширные огороды и деревянные домишки перемешаны с солидными кирпичными зданиями в самом причудливом сочетании. Только миновал внушительный особняк, уютно светящийся многочисленными окнами, – как оказался у длиннющего хлипкого забора, за которым тянутся грядки и побрехивает мелкая, судя по лаю, собачонка. А там потянулся целый квартал не достроенных по какой-то причине домов: шеренга пустых каменных коробок, зияющих темными проемами окон, кое-где подведенных под крышу, а кое-где таковой лишенных. В таких вот местах и таился отчаянный народ, озабоченный содержимым карманов ближнего своего, порой оттуда явственно доносился тихий свист и перешептывание – так что Пушкин с Красовским держали поближе пистолеты, а Тимоша, избегавший любого рода баталий, ускорял шаг, чтобы не отстать от спутников.

Немец маячил впереди, вышагивая с той же дурацкой размеренностью. Ничто в его поведении не позволяло думать, что он опасается разбойников – то ли храбр был, то ли не принимал в расчет опасностей…

Эл дал множество интервью, записал шоу с Джонни Карсоном и в прекрасном настроении отправился на вертолете в концертный зал. Его беспокоил только Эван, который появился рано утром. Во время длинного разговора с отцом он признался в своей беде, которую не смог открыть матери. Эл спокойно расспрашивал его и, в конце концов, выяснил, в чем эта беда заключалась. Немедленно вызвали доктора, который осмотрел расстроенного Эвана, сделал ему укол и заверил, что ничего страшного нет. Просто небольшой трипперок.

Поначалу решили, что Готлиб свернет к Гавани – но он направился в противоположную сторону, по широкому пустырю – и им пришлось приотстать, чтобы ненароком не попасться на глаза. Еще один недостроенный дом в два этажа, с возведенными уже стропилами, сквозь которые светили звезды. Прибавив шагу, троица укрылась в его тени…

И вовремя. Немец вдруг впервые за все время остановился и принялся озираться с самым недвусмысленным видом: все говорило за то, что он озаботился возможной слежкой. Не обнаружив, должно быть, ничего тревожащего, он ускорил шаг и подошел к добротному дощатому забору, окружавшему уединенный деревянный домик: виднелась только его крыша с печной трубой. Дом, судя по первым наблюдениям, роскошью не блистал, но был добротен и содержался в порядке, а это свидетельствовало о том, что проживали в нем постоянно: иначе хозяйственный окрестный народ, не обремененный особым почтением к чужой собственности, давно бы, как водится, принялся растаскивать забор на дрова.

Эл не знал, как поступить. По идее, он должен был злиться на парня. Но какого черта! Слава Богу, что у него хватило ума сесть на самолет и прилететь в Америку. Приятно, что Эван первый раз в жизни обратился к нему.

– Господа, – сказал Красовский тихо. – А не перебраться ли нам во-он туда, в аллею? Оттуда наблюдать будет, ей-же-ей, сподручнее… И нас там никто из дома не углядит.

Конечно, Эдна взорвется. И Эван опять повис на нем. Но Эл не смог сразу же отправить мальчика домой. А пока, как объяснить Эдне? И не только об Эване. Он должен сказать ей, что не собирается возвращаться к ней и настроен на развод.

– Пожалуй, – сказал Пушкин, разглядывая помянутую аллею, порядком запущенную, заросшую диким кустарником. – Нет, подождите…

Толпы у концертного зала растянулись на мили. Автомобили тщетно искали место для парковки. Звезды появились в лимузинах с шоферами.

– Что такое?

– Вот Кармен Раш! – вопили поклонники, заглядывая через застекленное стекло в кабину «Роллс-Ройса». Она по-королевски кивнула им. Ее остекленевшие глаза имели отсутствующее выражение. Певица явно накачалась наркотиками.

– Сдается мне, что кто-то уже пришел к этой мысли раньше нас. Присмотритесь к тому вон дереву, напротив которого вырыта яма…

– Рамо Калиф! – скандировали толпы, когда арабский актер проезжал в сопровождении двух блондинок, как две капли воды похожих на тех, что Берни подобрал Элу.

– Тьфу ты, и правда… – сказал Красовский. – Ишь, притаился…

Берни в окружении прессы потел еще больше, чем прежде. Боже! Сколько людей. Фотографы неистовствовали, потому что явились все знаменитости. Звезды телевидения. Это было паломничество на концерт Эла Кинга.

За деревом прятался человек, судя по его дислокации и позе, терпеливо и пристально наблюдавший за тем самым домом, куда юркнул немец.

А за сценой Эл чувствовал себя абсолютно спокойно.

– Интересная конкуренция, – сказал Красовский. – Других что-то не видно, он там один… Что будем делать?

– Она здесь? – в четвертый раз спросил он Поля.

– А что прикажете делать с человеком, который пока что никаких противозаконных действий не допускает? – усмехнулся Пушкин. – Вполне возможно, он из воровской шайки, но где к тому доказательства? Не спускайте с него глаз на всякий случай, вот и все…

– Да, – ответил брат, хотя наверняка не знал. Ему было плевать на это. Полю не нравилось, что Эл так привязался к Даллас.

– Александр Сергеич, немчура! – воскликнул Тимоша.

– Я же говорил, что она придет, – улыбнулся Эл. Эл внутренне собрался перед выходом на сцену…

Действительно, из калитки – которую кто-то невидимый снаружи тщательно за ним затворил – показался немец. Он не сказал ни слова на прощанье, сразу же повернулся к домику спиной и решительно зашагал прочь, в том направлении, откуда явился. На сей раз его шаги были гораздо быстрее, словно он испытывал нешуточное облегчение – такое впечатление сложилось у наблюдавших.

– А теперь, – прокричал ведущий, – человек, которого вы все мечтаете увидеть, которого все ждете… Эл Кинг!!!

Времени, чтобы принять какое-то решение, оставалось всего ничего, и Красовский забеспокоился первым:

– Что делать будем?

Пушкин не колебался. Решение пришло внезапно, но не выглядело неосмотрительным…

КНИГА ТРЕТЬЯ

– Что будем делать… – повторил он. – А сцапаем-ка голубчика за шиворот и расспросим о странностях, в кои замешан. Самое время, когда застигнут ин флагранти…

– Дело, – сказал Красовский. – Благо и время, и место подходящие. Орать может сколько ему угодно, подумают, дело житейское, грабят болезного…

– Орать он не должен.

– Понято, Александр Сергеич…

Глава 52

Они, осторожненько переступая, укрылись за углом недостроенного дома, мимо которого немец, если решил возвращаться той же дорогой, никак не мог не пройти. Так оно и оказалось: совсем рядом с ними, надежно укрывшимися в тени, выдвинулась из-за угла длинная тень быстрыми шагами спешившего человека…

В Рио-де-Жанейро светило солнце. Стоял прекрасный безоблачный день.

Они бросились. Красовский, сорвав с себя картуз, надежно зажал им немцу рот, и вдвоем с Пушкиным они поволокли пленника в проем будущей двери. Тимоша суетился возле, делая вид, что принимает самое деятельное участие. Поскольку толку от него было мало, Пушкин распорядился:

– Принеси мне халат, – попросил Джордж Марако.

– Побудь на карауле снаружи. Поглядывай…

– Сейчас, папа, – ответила Кристина, она поднялась с шезлонга и побежала в дом.

Тимоша кивнул, но наружу не пошел, поместился в проеме, то и дело выглядывая, – ну что с ним поделать, в баталиях, подобных нынешней, бесполезен…

Джордж повернулся к своей светловолосой жене.

Немец дрожал крупной дрожью, оттесненный в угол, откуда ему никак было не вырваться мимо двух стороживших его людей. Встряхнув картуз перед тем, как вернуть его на голову, Красовский сказал недовольно:

– Вот видишь, – сказал он. – Не понимаю, почему ты волнуешься за нее? Девочка вежлива, внимательна и послушна.

– Ишь, чуть насквозь не прогрыз в ажитации. Ежели каждый так будет, картузов не напасешься…

– С тобой, – раздраженно ответила жена. – Для тебя она сделает все что угодно.

– Господа, бога ради, не убивайте! – тихонечко взмолился господин Готлиб, прижимаясь к кирпичной неоштукатуренной стене. – При мне есть деньги, часы недурны… Помилосердствуйте!

Джордж запыхтел сигарой.

Охвативший его страх был понятен: в подобных местах ограбленных дочиста частенько находили с рассветом убитыми…

– У нас хорошая дочь. Гордость семьи.

– Убивать мы вас не будем, – сказал Пушкин. – А вот что касаемо Сибири – боюсь, придется вам пропутешествовать в эти гостеприимные края на казенный счет… Нынче же.

– Ты видишь только ту сторону, которую она позволяет тебе видеть. Джордж, я очень беспокоюсь о ней. Мне не нравится ее компания… Ей только семнадцать, она еще ребенок.

Он видел – глаза привыкли к полумраку, – что немца буквально-таки передернуло судорогой от безмерного удивления:

– С телом женщины.

– Что вы сказали? Да вы кто?

– Какая разница? Из-за этого ты должен еще больше волноваться.

Не было надобности вести с ним хитрые словесные поединки. И Пушкин сказал, не в силах скрыть злорадство:

Джордж лениво потянулся к жене и добродушно похлопал ее по бедру. На Эвите Марако был сплошной белый купальник, который великолепно демонстрировал ее роскошное тело. Она отшатнулась от мужа.

– Вы, господин Штауэр, в солидных годах, на солидной должности, не из-за рубежей к нам прибыли, а рождены в Российской империи, подданным коей являетесь. А потому не говорите, будто вам не известно смиренное казенное заведение под названием Третье отделение… Есть у нас, уж не посетуйте, дурная привычка законопачивать навечно в Сибирь людишек вроде вас. – Он сделал хорошо рассчитанную паузу, сделавшую бы честь трагическому актеру. – А впрочем, учитывая суть вашего злодеяния, ждет вас не Сибирь, где все же порой солнечно, ландшафты красивы и жизнь сытна… ждет вас, душа моя, Петропавловская крепость и положение безымянного узника наподобие французской Железной Маски…

– Но помилуйте… За что?

– Ты не воспринимаешь меня серьезно, – обвиняла Эвита.

– Конечно, воспринимаю, – запротестовал он. – Я часто прислушиваюсь к твоим словам.

– Вы, сударь, по Министерству финансов изволили служить? – Он особо подчеркнул голосом прошедшее время. – Следовательно, обучены считать… Нас здесь трое, значит, глаз у нас шесть. Шесть глаз видели пакет с бумагами, принесенный вами в тот домик… Излишне говорить, что мне известно содержимое оного. Планы Сарского Села, сиречь места жительства российских самодержцев, что предполагает злоумышление на священную особу либо соучастие в таковом…

– Потому что я всегда права. Разве восемнадцать лет нашего брака не доказали это?

Красовский вмешался, сказав с непринужденной лютостью:

– Да нет, пожалуй что, злоумышление на высочайшую особу – это даже не Петропавловка, а, свободно может оказаться, расстреляние с барабанным боем… Уяснил, мозгляк? Да как у тебя рука повернулась такие бумаги хапать… Не знал параграфов?

– Я научился не спорить с красивой женщиной.

– Господа! Господа! Какие параграфы? В уложениях Российской империи ни строчки…

– В таком случае, поговори с Кристиной, и сегодня же. Нужно направить ее мысли и действия в серьезном направлении. В ее возрасте я уже была помолвлена.

– Глуп – слов нет… – пренебрежительно, в полный голос сказал Крестовский Пушкину так, словно немца тут не существовало вовсе. – Кто ж такие вещи выносит в официальное уложение? Параграфы о злоумышлении ла императорскую особу по секретной части проходят, чтоб карбонарии вроде тебя вернее попадались… В Российской империи обитаешь аль где? Порядков не знаешь? Ты в своем министерстве и слышать не мог о секретных параграфах, охраняющих императорскую фамилию… – Он махнул рукой и продолжал с нескрываемой скукой: – Что с ним лясы точить, господин полковник? Дозвольте, вызову свистком карету – и повезем голубчика в Петропавловку. Не торчать же с ним ночью черт-те где…

– Я заплатил твоей матери за это, – воспоминания вызвали у Джорджа улыбку. – Ты была тогда бедной девушкой, которая зарабатывала стиркой одежды.

– Подождите, – сказал Пушкин, моментально уловивший смысл игры. – Чует мое сердце, что это не заговорщик, а переносчик бумаг, курьер… Может ведь и так оказаться?

– К счастью для тебя, я стирала твою одежду, – отпарировала Эвита. – Пожилой человек, и не женат. Разве это не наказание для семьи?

– Именно! – горячо воскликнул немец. – Ваше высокоблагородие… Моя роль тут десятая, я и подозревать не мог…

– Мне было только сорок, – запротестовал Джордж.

Придвинувшись к нему вплотную, Пушкин сказал ледяным тоном:

– Сорок! Испорченный богатый ребенок. Я спасла тебя.

– Прикажете верить вашим словам без всяких доказательств? Любезный, мы тут не два года по третьему… Люди в годах и умудрены служебным опытом. Либо вы нам выложите все как на духу и тем избежите помещения на казенные харчи до скончания вашей бессмысленной жизни, либо участи вашей сибирские каторжники позавидуют… Выбор за вами, не смею принуждать.

– Да, – согласился Джордж, – спасла от жизни, полной вина, женщин и…

– И за откровенность последует прощение?

– Скуки! – вставила Эвита. Муж опять потянулся к ее бедру.

– Слово дворянина, – сказал Пушкин.

– Прекрати! – шутливо отмахнулась она. – Тебе вечно не хватает. Вечно, – вздохнул он. – Пятнадцать лет я хочу одну и ту же женщину. Никогда бы но поверил, что это возможно.

– Бога ради, я готов… – И тут же немец словно бы осекся, убитым тоном протянул: – Но, господа, вы все равно не поверите, хотя я готов поклясться всем святым, что именно так и происходило…

Эвита не могла не улыбнуться. Она действительно приручила его. Когда они поженились, у Джорджа была стойкая репутация ловеласа. В сорок лет он был не женат, этот миллионер-промышленник. Его добивались самые красивые женщины. Все считали Марако блестящей партией. И кто поймал Джорджа на удочку? Бедная девушка из трущоб.

Пушкин навострил уши при этих словах. И сказал обнадеживающе:

Ей тогда исполнилось семнадцать, как дочери сейчас. Но у Эвиты была другая жизнь, полная нищеты, разочарований и работы. Ее спасла только красота. Длинные светлые волосы, миндалевидные глаза, точеные черты и роскошное тело.

– Ваше дело – рассказать всю правду, а уж мы сумеем ее отличить от лжи, ручаюсь… Ну?

Джордж заметил девушку на кухне в своем доме и моментально возжелал. Конечно, потом пришла любовь, потому что Эвита отказала ему. Она отдалась мужу только в первую брачную ночь. Девственность была ее единственным достоянием, и она мудро распорядилась им.

– Вы не поверите… – сказал Штауэр безнадежно. – Я бы на вашем месте тоже не поверил… Это не человек, а черт, не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле, руку даю на отсечение…

– Тот, кто потребовал у вас раздобыть бумаги? – наугад спросил Пушкин.

Кристина родилась через год после свадьбы и до последнего времени не приносила серьезных хлопот. Девочка прекрасно училась и всегда имела подходящих друзей. Но сейчас Эвита по-настоящему беспокоилась. С отцом Кристина вела себя вежливо и была очаровательной. Но когда его не было дома, она становилась противной, злой и удивительно грубой. Все эти черты появились совсем недавно, буквально несколько месяцев назад. А ведь Эвита надеялась, что Кристина обручится с мальчиком, с которым вместе выросла. Еще недавно они не расставались, но внезапно произошла перемена. У Кристины появились секреты. Она никогда не говорила, куда ходит и с кем встречается.

– Он самый…

Так продолжаться не может. И Эвита решила, что Джорджу следует поговорить с дочерью. Нужно выяснить, что происходит.

– Я выразился достаточно ясно, – сказал Пушкин. – Ваше дело – выложить всю правду, а уж мое – оценить сказанное… Не затягивайте, а то этот господин и в самом деле свистнет кучеру, и ничего уже нельзя будет исправить. Дверь перед вами, и вы в нее можете выйти свободным…

Кристина Марако смотрелась в зеркало в спальне матери и не очень себе нравилась. Жаль, что она похожа на отца. Такая же темноволосая и крепко сбитая. Почему она не в мать?

– А можно и в Петропавловку, – любезно, как сговорчивый извозчик, предложил Крестовский, зажав трубочку в кулаке чубуком наружу, так что в полумраке вполне могла сойти и за свисток. – Не тяните кота за хвост, сударь, терпение наше на исходе…

Черные волосы вились кудряшками вокруг лица с оливковой кожей. Тело, как у мальчика: широкие плечи, маленькая грудь, крепкие ноги и широкий таз.

– Извольте… – дрожащим голосом начал Штауэр. – Поверите вы или нет, все так и было… Случай меня свел с неким англичанином, господином Гордоном, недавно прибывшим в Петербург… Молод, знатен, любитель прекрасного пола и карт, а я, сознаться, тоже не чужд, при соблюдении приличий… Несмотря на разницу в возрасте и несходство темпераментов, составилась дружба…

Кристина ненавидела себя, но юношам нравилась. Они говорили, что она сексуальна, и вечно пытались ухватить то за грудь, то за зад. Или поцеловать в узкие губы.

Торопливо, едва не захлебываясь в словах и поначалу частенько пытаясь клясться всеми святыми (что Пушкин пресек быстро и решительно, потребовав не отвлекаться на побочное), он принялся рассказывать, как недели с две в самом сердечном согласии ездил с молодым англичанином, набитым золотом, по тем домам, где шла серьезная игра, – а также и по тем, о которых, в отличие от игорных, в приличном обществе вслух не говорят, поскольку обитающие там сговорчивые и умелые девицы с точки зрения светских приличий как бы и не существуют вовсе. По ряду намеков выходило, что платил повсюду англичанин, что прижимистый господин Штауэр принимал с величайшей охотой.

Какие мальчишки противные!

Но не Нино. Ни но другой.

Потом началась черная полоса. Как-то так получилось, что немец фатальным образом проигрался совершенно неожиданно для себя – в знакомом доме, с надежными партнерами, которых ни одна живая душа не могла бы заподозрить в нечестности. Роковое невезение – и все тут. Проигрыш превосходил пределы фантазии – именно такое дипломатическое выражение Штауэр употребил.

Нино не тискает ее, а просто говорит:

Английский милорд деньгами его выручил охотно – поначалу без всяких условий, но вскоре условия все же поставил: обыграть в карты превосходно знакомого немцу поручика Навроцкого на сумму, которую тот заведомо собрать не в состоянии, и потребовать в обмен на прощение долга известные бумаги. На робкое замечание немца, что результат зависит от случая, милорд лишь усмехнулся – и назвал сообщнику три карты, способные принести выигрыш, и только выигрыш.

– Я хочу спать с тобой, Кристина.

Тогда Штауэр ничего не заподозрил – слухи о подобных верных картах кружили среди игроков испокон веку. К немалому его удивлению, названные карты и в самом деле оказались беспроигрышными, поручик с маху просадил пять тысяч, которые вернуть никак не мог, по крайней мере в ближайшие годы…

Нино только девятнадцать, но он уже не мальчик, а настоящий мужчина. И совсем не похож на Луиса, который нравится матери. Она хочет, чтобы Кристина вышла за него замуж. Луис такой нудный. Думает только о себе и семейных капиталах. Только потому, что его отец невероятно богат.

Самое время действовать согласно уговору – но тут господин Штауэр затоптался. Подозрительная натура тевтона и старого финансиста форменным образом вопияла. Очень уж все это было странно. И чересчур просто. Более сложная – быть может, даже чуточку дурно пахнущая комбинация его не удивила бы, окажись она какой-то более житейской, что ли. То, что предлагал милорд, выглядело чересчур уж легко и просто – а жизненный опыт приучил господина Штауэра к нехитрой истине: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. К тому же (тут господа из Третьего отделения совершенно правы, как в воду смотрели!) немца смущала принадлежность карт, которые ему следовало истребовать вместо долга: резиденция императорского семейства, что само по себе наполняет душу трепетом… Вдруг за этим кроется… такое что-нибудь этакое? Что обойдется себе дороже?

Деньги – это плохо. Деньги развращают. Нино научил ее этому.

Кристина схватила халат матери и приложила к себе. Ужас! Шелк, да еще в цветочки. Наверное, стоил несколько сотен долларов. Достаточно, чтобы прокормить бедную семью целый год.

Одним словом, состоялось решительное объяснение. Господин Штауэр категорически отказался участвовать в непонятной ему негоции. В конце концов, английский милорд был человеком здесь совершенно чужим, заезжим, и на него, если рассудить вдумчиво, не распространялись строгие правила чести касаемо карточных долгов. К тому же беспроигрышные три карты – о чем немец заявил англичанину в глаза – позволяют предположить, что проигрыш господина Штауэра был, как бы это помягче выразиться, следствием процессов, бесконечно далеких от игры случая…

Мать тратила на одежду целое состояние. А драгоценности! Бриллианты и изумруды огромной величины!

Говоря все это, Штауэр недвусмысленно намекнул, что, учитывая те самые подозрения, получить с него долг по суду, то есть официальным образом, милорду будет крайне затруднительно. Он даже соглашался отдать некоторую сумму, которую был в состоянии выплатить без напряжения, – но их знакомство на этом должно было кончиться.

К некоторому его удивлению, милорд Гордон принял такие новости с поистине британской флегматичностью. Пожал плечами, улыбнулся и откланялся, напоследок любезным тоном попросив обращаться к нему в случае особенной нужды.

Кристина остановилась у материнского трюмо и рассеянно посмотрела на множество бутылочек и коробок. Эвита такая красивая. Зачем ей все это? Будь она уродиной, Кристина бы поняла. Но мать очаровательна, молода, и это несправедливо…

В ту же ночь немца схватило. Из-под кровати тянулись черные мохнатые руки, шарили, сдергивали одеяло, гардероб распахивался сам собой, и оттуда лезли бараньи головы с горящими глазами. Прибежавшая на вопли прислуга не обнаружила ничего постороннего в барской спальне – а после ее ухода вновь начались ужасы. Еще более разнообразные и пугающие. Так что глаз сомкнуть не удалось до утра. На другую ночь все повторилось, дополнившись сюрпризами в виде шлявшихся по спальне покойников, тошнотворно вонявших мертвечиной и норовивших сгрести в объятия, мохнатых существ непонятной породы, старательно вносивших свою лепту, а также черных собак и чего-то вовсе уж страшного, о чем немец и рассказывать не стал.

Кристина подхватила с пола халат и побежала вниз.

– Что-то ты долго задержалась, – заметил Джордж, убирая руку с бедра Эвиты. Он сделал это достаточно медленно, и Кристина заметила. Родители верны себе. Они вечно этим занимаются.

На третью ночь он сбежал в домик своей симпатии на Охте – но достало и там, после чего из дома он был изгнан задолго до рассвета – симпатия совершенно правильно расценила ночные ужасы как следствие визита к ней сердечного друга Готлиба, притащившего за собой эту нечисть.

– Не могла найти халат.

Пробродив до рассвета по улицам, преследуемый очередными гостеньками из преисподней, Штауэр, сломленный, отправился к милорду. Тот встретил его как ни в чем не бывало, а выслушав рассказ о неприятностях, посоветовал, не мешкая, принести на него, милорда, жалобу в полицию и в суд.

Эвита поднялась и набросила его на плечи.

Немец, конечно, хорошо понимал, что обращение его в помянутые учреждения кончится, к гадалке не ходи, заключением в смирительный дом. Положение обозначилось безвыходное, и он, скрепя сердце, согласился выполнить то, что от него прежде требовали, взяв с милорда клятвенное обещание, что тот после забудет о его существовании. Милорд обещал…

– Я хочу отдохнуть, – объявила она и многозначительно посмотрела на мужа. Он еле заметно кивнул.

– Богом клянусь, чем угодно! – шепотом воззвал немец. – Все так и обстояло! Это – расплата за вольнодумство, господа, никогда не верил в чертей, они и нагрянули…

Кристина прыгнула в бассейн и пятнадцать раз проплыла туда и обратно, потом вылезла из воды и начала трясти головой, словно мокрый щенок.

Пушкин молчал. Он не сомневался, что немец выложил чистую правду, что все рассказанное с ним произошло на самом деле – но ясности это в запутанную историю не прибавляло…