Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Лавкрафт Говард Филипс & Дерлет Август Уильям

Единственный наследник

Ховард Филипс Лавкрафт

Авгус Уильям Дерлет

ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК

{\"Встречаются подчас такие дома, которые, как и некоторые люди, способны непостижимым образом, буквально при первом же взгляде на них навести на мысль о своем злобном, порочном нраве. Возможно, над ними постоянно зависает некая аура совершенного в их стенах темного деяния, которая сохраняется даже тогда, когда и самого автора подобных дел уже давно нет в живых, но все же способна вызывать у человека состояние озноба, отчего даже волосы на голове встают дыбом. В такие моменты в сердце невинного наблюдателя словно проникает Нечто, оставшееся как от самой первоначальной страсти вершителя зла, так и от переживаемого его жертвой ощущения ужаса, и он внезапно замечает, как нервы его напрягаются до предела, по коже ползут мурашки, а кровь леденеет.\"}

Элджернон Блэквуд

Первоначально у меня и в мыслях не было рассказывать или, тем более, писать о находящемся в Провиденсе доме Шарьера, в котором однажды ночью я сделал свое ужасающее открытие. У каждого человека всегда найдутся такие воспоминания, которые ему хотелось бы всячески вытеснить из своей памяти, опровергнуть или вообще стереть. И все же я просто вынужден хотя бы вкратце рассказать о своем знакомстве с домом по Бенефит-стрит, равно как и последующем поспешном бегстве из него, дабы не подвергать совершенно невиновных людей унизительной процедуре допроса в полиции, которая, пройдя по моим стопам, подтвердила факт обнаружения мною той чудовищной находки. Что поделаешь, волею судеб мне и в самом деле довелось первым взглянуть на то неописуемое, кошмарное зрелище, и, надо сказать, увиденное мною оказалось намного ужаснее всего того, что я повидал за все предшествующие и последующие годы своей жизни.

Едва ли у кого-то вызовет удивление тот факт, что в области изучения способностей и возможностей человека серьезный антиквар вполне может проявить гораздо меньшие познания, нежели в проблемах градостроения. Пожалуй, именно по этой причине указанный специалист, оказавшись вовлеченным в процесс исследования конкретных представителей человеческой породы, скорее всего столкнется с намного более сложными загадками, нежели при определении даты постройки какого-то уникального крыльца или манерой исполнения флигеля дома с двускатной крышей. Предваряя последующий рассказ некоторыми сведениями о собственной персоне, я вполне мог бы приложить все вышеупомянутые соображения и к самому себе, а заодно сказать, что в тех местах, где традиционно собираются антиквары, имя Элижи Этвуда издавна пользовалось некоторой - из скромности я предпочел бы остановиться именно на такой формулировке - известностью. На тот же случай, если кого-то заинтересует более подробная информация обо мне, он сможет почерпнуть ее в различных справочниках, регулярно публикующих вести из мира антикваров.

В Провиденс, который находится в штате Род-Айленд, я прибыл в 1930 году, намереваясь задержаться в нем совсем ненадолго, а если говорить конкретнее, то нанести всего лишь один-единственный визит, после чего вернуться к себе в Новый Орлеан. Однако, как только я увидел тот самый дом Шарьера по Бенефит-стрит, то сразу же почувствовал, что не могу отвести от него взгляда, ибо лишь антиквар способен в такой степени заинтересоваться необычным домом, одиноко стоящим на улице одного из городов Новой Англии, построенным много лет назад и переполняющим сердце странным, непонятным ощущением чего-то неимоверно манящего и одновременно жутковато-отталкивающего.

Все то, что говорилось ранее про дом Шарьера, в сущности, мало отличалось от того, что обычно приписывается массе старинных домов, и поныне стоящих в городах Старого, а вместе с ним и Нового света, тем более если при этом полагаться на серьезные публикации в {\"Журнале американского фольклора\"} о примитивных жилищах американских индейцев, обителях бушменов, полинезийцев и многих других жителей нашей планеты. Что же касается привидений, то о них мне писать бы не хотелось. Достаточно сказать, что за время моей практической деятельности я не раз сталкивался с проявлениями подобного рода. Они, хотя и не всякий раз находили скорое и достаточно убедительное объяснение, однако, как представляется каждому рационалистически мыслящему человеку, коим считаю себя и я сам, со временем подобное толкование все же получат, но разумеется, если подойти к их исследованию со строго научных позиций.

В этом смысле слова дом Шарьера определенно не был заколдованным. По его комнатам не бродили, громыхая цепями, таинственные призраки, по ночам там не раздавались чьи-то зловещие голоса, и в полночный час не появлялись мрачные фигуры, чтобы громогласно возвестить о приближении чьей-то погибели. Но того, что над этим домом висела некая аура - таинственная? пугающая? зловещая? ужасная? - никто не отрицал, и если бы я не был от рождения бесчувственным чурбаном, дом этот, несомненно, в конце концов свел бы меня с ума. Характерно, что аура эта была не столь осязаемой, как мне доводилось наблюдать прежде, и все же явно указывала на то, что в доме таятся некие никому неведомые секреты, надежно упрятанные от нормального человеческого восприятия. Уже одним своим видом он наводил на мысль о неимоверной старине - причем не только о пережитых им самим веках, но и о тех столетиях, которые минули задолго до его появления, когда еще сама наша планета была совсем молодой, - и это было любопытно само по себе, поскольку, как показывали объективные оценки, построен он был где-то около трех столетий назад.

Поначалу я пригляделся к нему, естественно, как антиквар, обрадованный тем, что среди вереницы самых что ни на есть заурядных построек Новой Англии мне попался дом, имевший отличительные признаки типично квебекского стиля семнадцатого века, и настолько резко контрастировавший с окружающими строениями, что невольно притягивал к себе взгляд даже неискушенного прохожего. Мне доводилось не раз бывать в Квебеке, равно как и в других старинных городах Северной Америки, однако этот мой первый приезд в Провиденс был вызван не столько желанием изучать древние постройки, сколько намерением встретиться со своим старым другом, также антикваром, и именно по пути к нему домой на Барнс-стрит я повстречал этот самый дом Шарьера, отметив про себя, что он пустует, а потому его можно арендовать на время решения моих профессиональных задач.

Впрочем, даже и в этом случае я бы не решился на подобный шаг, если бы мой приятель не проявил в нашей беседе странного нежелания даже касаться всего того, что имело отношение к этому дому, и вообще настойчиво твердил, что на моем месте он бы не приближался к этому дому даже на пушечный выстрел. Возможно, в своих воспоминаниях я проявляю по отношению к своему другу некоторую несправедливость, поскольку бедняга уже тогда, можно сказать, стоял одной ногой в могиле, хотя ни он сам, ни тем более я об этом даже не догадывались. Одним словом, беседа наша проходила не в его рабочем кабинете, а подле его постели, и именно там я и поднял вопрос о заинтересовавшем меня доме, подробно описав детали его фасада, поскольку ни названия, ни, тем более, каких-либо иных подробностей о нем я, естественно, тогда еще не знал.

Как выяснилось, дом этот некогда принадлежал человеку по имени Шарьер - хирургу-французу, приехавшему в эти места из Квебека. Кто же построил этот дом, Гэмвел - так звали моего друга - не знал, и был знаком только с Шарьером.

- Высокий такой, с обветренной кожей. Я очень редко его встречал, как, впрочем, и другие. Оставил практику незадолго до приобретения дома, сказал тогда Гэмвел. По его словам, в доме жил сам Шарьер, а возможно, и кто-то из членов его семьи, хотя это оставалось лишь предположением моего приятеля. Сам Шарьер вел довольно замкнутый образ жизни, и, если полагаться на публикацию в провиденсовском {\"Журнале\"}, скончался в 1927 году, то есть три года назад.

В сущности, дата смерти Шарьера была тем единственным, что мог сообщить мне Гэмвел. Во всем остальном он и сам располагал лишь самой неопределенной информацией. После смерти хозяина дом арендовался лишь однажды - в нем проживала какая-то семья, но уже через месяц жильцы съехали, жалуясь на сырость помещения и специфический, характерный для всех старых домов затхлый запах. С тех пор дом пустовал. Вместе с тем, снести его было нельзя, поскольку доктор Шарьер в своем завещании особо оговорил определенную сумму денег, предназначавшуюся на содержание здания в течение, кажется, двадцати лет, с тем, чтобы к моменту возвращения единственного наследника хирурга - сам он, изредка упоминал какого-то племянника, находившегося на военной службе во французском Индокитае - тот смог предъявить на него свои права. Все последующие поиски этого самого племянника оказались тщетными, а потому дом, скорее всего, продолжал бы пустовать вплоть до истечения оговоренного в завещании срока.

- А знаешь, я хочу снять его, - сказал я как-то Гэмвелу.

Несмотря на свое болезненное состояние, старый антиквар протестующе приподнялся на одном локте. - Этвуд, это всего лишь твоя прихоть - пусть она и останется временной блажью. И потом, мне доводилось слышать не очень лестные отзывы об этом доме.

- Что именно? - напрямик спросил я.

Однако он не стал пускаться в объяснения и лишь слабо покачал головой, после чего снова откинулся на подушки, опустив веки.

- Думаю завтра же осмотреть его, - продолжал я гнуть свою линию.

- Поверь мне, он ничем не лучше любого другого, который ты можешь найти в Квебеке, - слабым голосом проговорил Гэмвел.

Однако, как я уже упоминал, возражения Гэмвела лишь подогрели мое любопытство и желание как можно скорее вплотную познакомиться с домом. Разумеется, я не намеревался провести в нем остаток своей жизни, а хотел просто снять дом на полгода, или что-то около того, превратив его в некое подобие перевалочной базы в своих неустанных поездках по предместьям Провиденса в поисках антикварных находок. В конце концов Гэмвел согласился сообщить мне название адвокатской конторы, в которой находилось завещание Шарьера. Вскоре, после того как я написал им и преодолел показавшийся мне странным дефицит энтузиазма с их стороны в данном вопросе, мне был вручен соответствующий документ на аренду старого дома Шарьера на период, не превышающий шесть месяцев, который, при желании с моей стороны, мог быть в любой момент сокращен.

Я решил не тянуть с переездом и вскоре с некоторым удивлением обнаружил, что хотя водопровод в доме был, электричество почему-то отсутствовало. Среди оставшейся от доктора Шарьера домашней утвари - а она имелась почти во всех комнатах и пребывала в том состоянии, в котором, по-видимому, находилась и при его жизни, - я обнаружил с полдюжины ламп самых разнообразных моделей, причем некоторые относились к началу прошлого века, и с их помощью приступил к осмотру дома. При этом я допускал, что дом будет затянут паутиной и сильно запылен, а потому с изумлением обнаружил, что сильно ошибался на данный счет: тогда я еще не знал, что адвокатская фирма - \"Бейкер & Гринбау\" - взяла на себя обязанности по уходу за домом в течение, как выяснилось, целых пятидесяти лет, если до окончания этого срока не объявится тот самый единственный законный наследник покойного доктора.

Сам по себе дом был именно таким, каким я хотел бы его видеть буквально напичканным всевозможными деталями из дерева. Правда, обои в некоторых комнатах уже начали отслаиваться от штукатурки, тогда как в других их не было изначально, а потому стены там стояли пожелтевшими от времени. Сами комнаты были весьма интересными: некоторые казались непропорционально большими, тогда как другие, напротив, слишком маленькими. В доме было два этажа, хотя верхним практически не пользовались, зато на первом в изобилии сохранились следы его бывшего хозяина, хирурга: одна комната, очевидно, служила ему своеобразной лабораторией, тогда как смежная с ней была занята под кабинет, причем со стороны могло показаться, что покинули их совсем недавно и едва ли не в самый разгар какого-то исследования или эксперимента. Я даже подумал, что временные жильцы, поселившиеся в доме уже после смерти Шарьера, даже не заходили в эти две комнаты. Впрочем, возможно, так оно и было на самом деле, поскольку дом вполне позволял проживать в нем, не затрагивая лаборатории и кабинета, тем более, что располагались они в его тыльной части и имели отдельный выход в сад. Последний р настоящее время пребывал в весьма запущенном состоянии и также отличался довольно внушительными размерами - длина дома вдоль фасада раза в три превышала его ширину, и сад тянулся вплоть до высокой каменной стены, значительная часть которой ныне была удалена, открывая вид на проходившую позади дома улицу.

Очевидно, свой смертный час доктор Шарьер встретил в рабочем кабинете. Должен признаться, что характер его исследований меня крайне заинтриговал. Этого врача, похоже, интересовали не только человеческие болезни: я нашел в его кабинете странные, почти кабаллистические рисунки, напоминающие физиологические схемы различных видов ящериц. В большинстве из них я без труда распознал знакомых мне крокодилов, гавиалов, кайманов и аллигаторов, а также обнаружил некоторое количество более умозрительных изображений их древних предков, восходящих к юрскому периоду. И все же следовало признать, что даже столь своеобразный круг научных интересов хирурга вызывал во мне гораздо меньшее желание копаться в его профессиональных делах, нежели разобраться в антикварных тайнах всего дома.

Дело в том, что дом Шарьера сразу показался мне классическим образчиком своей эпохи, если не считать более поздней прокладки водопроводных труб. Вроде считалось, что построил дом сам доктор Шарьер, во всяком случае за время нашего спонтанного разговора на эту тему Гэмвел ни словом не обмолвился, что сам думает иначе, равно как и не сказал, в каком возрасте скончался хирург. Если исходить из того, что тот дожил, скажем, до восьмидесяти лет, то он никак не мог построить такой дом, поскольку отдельные детали его интерьера красноречиво указывали на период, относящийся скорее к 1700 году - иными словами, за два века до кончины врача! Поэтому я подумал, что дом просто носил имя своего последнего владельца, а отнюдь не создателя. Следует признать, что в ходе дальнейшего изучения данной проблемы я столкнулся с некоторыми весьма обескураживающими подробностями, которые, вроде бы, не имели никакой связи с доводами здравого смысла.

В частности, нигде нельзя было обнаружить дату рождения хирурга. Поначалу я пытался отыскать ее на его могиле - как ни странно, располагалась она на территории сада, на что он получил соответствующее разрешение, и находилась неподалеку от крытого колодца весьма любопытной формы, с ведром и всем прочим, и явно пребывавшим в таком виде столько же времени, сколько существовал и сам дом. Так вот, я намеревался прочитать эту дату на надгробном камне покойного доктора, однако на нем, к моему крайнему разочарованию и досаде, было выбито лишь имя - Жан-Франсуа Шарьер, его профессия - хирург, места прежнего проживания или работы - Бэйон, Париж, Пондишери, Квебек. Провиденс, а также дата смерти - 1927 год. И ничего более! Это еще больше подогрело мой исследовательский пыл, а потому я стал искать следы какой-то переписки или лиц, знавших Шарьера лично.

Примерно полмесяца спустя я уже располагал кое-какими результатами, которые, однако, не столько удовлетворили, сколько еще больше сбили меня с толку. Поиски возможных корреспондентов покойного я начал с Бэйона, поскольку полагал, что коль скоро этот город первым указан на надгробии, Шарьер мог родиться где-то там или, по крайней мере, поблизости. Запросил также Париж, а затем связался со своим лондонским приятелем, у которого были выходы на национальные архивы, имевшие отношение к Индии, и, наконец, обратился к квебекскому периоду. Из всего этого у меня на руках осталась лишь горстка дат, изложенных в какой-то загадочной последовательности.

Жан-Франсуа Шарьер действительно родился в Бэйоне - но в {1636 году!} Это имя было известно также и в Париже, где в 1653 году семнадцатилетний юноша проходил курс обучения под именем Ричарда Вайсмана. В Пондишери, а позднее также на Каронмандалском побережье в Индии с 1674 года и далее служил французский хирург, некий Жан-Франсуа Шарьер. Что же до Квебека, то имя доктора Шарьера впервые упоминалось там в 1691 году - он в течение шести лет практиковал в этом городе, после чего отбыл в неизвестном направлении.

Таким образом, я мог сделать лишь одно очевидное заключение, а именно, что родившийся в Бэйоне в 1636 году доктор Жан-Франсуа Шарьер, последняя информация о котором поступила из Квебека примерно в то же время, когда был воздвигнут этот дом на Бенефит-стрит, являлся предком, а одновременно тезкой и однофамильцем покойного хирурга, который проживал в этом особняке. Но если даже все обстояло именно так, то все равно оставался ничем не заполненный пробел между 1697 годом и периодом жизни последнего обитателя дома, поскольку нигде не были обнаружены материалы о семье этого самого первого Шарьера - существовала ли когда-либо мадам Шарьер, были ли у нее дети, а их просто не могло не быть, поскольку род этот, судя по надгробию в моем временном саду, протянулся к нынешним дням. Ничего похожего на такие материалы мне обнаружить не удалось.

В принципе, нельзя было исключать и того, что престарелый джентльмен, приехавший из Квебека в Провиденс, был холост, а женился лишь позднее когда бы ему шел шестьдесят второй год. Однако все последующие поиски не обнаружили каких-либо следов подобной женитьбы, отчего я чувствовал себя окончательно сбитым с толку, хотя, как антиквар, прекрасно понимал, с какими трудностями приходится подчас сталкиваться в наших поисках, и посему старался не падать духом.

Затем я решил подойти к этому делу с другой стороны и обратился за информацией о покойном докторе Шарьере в адвокатскую контору \"Бейкер & Гринбау\". Здесь меня ожидал еще больший удар, ибо когда я захотел узнать, как выглядел французский хирург, оба адвоката признались, что сами его ни разу в глаза не видели. Все инструкции, а также чеки с проставленными в них щедрыми суммами, они получали по почте. Подобная форма сотрудничества между ними продолжалась в течение последних шести лет жизни, а раньше же они никогда не слышали об этом человеке.

Тогда я бросился на поиски его единственного племянника, поскольку сам по себе факт существования этого человека свидетельствовал о том, что у Шарьера когда-то были брат или сестра. Но и здесь меня ожидала полная неудача. Дело в том, что Гэмвел, очевидно, сам того не желая, ввел меня в заблуждение: Шарьер прямо не называл этого человека племянником, а лишь говорил о нем как о \"единственном мужском представителе нашего рода\", на основании чего был сделан сомнительный вывод, что этот последний уцелевший родственник был не кем иным как племянником. При этом я обратил внимание на тот факт, что в своем завещании доктор Шарьер прямо не оговаривал необходимости поиска этого \"единственного мужского представителя рода\", а указывал, что по приезде в страну тот сам обратится в фирму \"Бейкер & Гринбау\" - лично либо письмом, составленным в достаточно веских и убедительных выражениях, на основании которых можно будет удостовериться в его личности.

Таким образом, некая тайна все же существовала, и адвокаты не отрицали данного факта хотя и не следовало забывать, что за свои услуги они получали весьма щедрое вознаграждение, что фактически исключало возможность обмана с их стороны. Ко всему прочему, один из адвокатов рассудительно заметил мне, что со дня смерти доктора Шарьера прошло всего три года, а потому имелась вероятность того, что этот таинственный уцелевший родственник все же объявится.

Потерпев поражение и на данном направлении своих поисков, я вновь обратился к своему старому другу Гэмвелу, который по-прежнему оставался прикованным к постели, причем состояние его здоровья заметно ухудшилось. Лечащий врач Гэмвела, с которым я однажды столкнулся у входа в дом, впервые намекнул мне, что бедняга может и не выкарабкаться, а потому просил излишне больного не волновать и не утомлять чрезмерно длинными беседами. Тем не менее, я намеревался выведать у него о Шарьере все, что только было можно, хотя следовало признать, что даже не предполагал, сколь напряженными и выматывающими окажутся те поиски, которые я начал с неохотной подачи того же Гэмвела - настолько, что, как заметил при нашей новой встрече мой друг, что они крайне неблагоприятно отразились на моей внешности.

Покончив с формальными приветствиями и расспросами о здоровье, я перешел к интересовавшей меня теме разговора, Заметив Гэмвелу, что меня крайне заинтересовало мое новое жилище, я заявил, что хотел бы как можно больше узнать о его покойном обитателе, поскольку мой друг как-то упоминал, что изредка встречался с ним.

- Но это же было несколько лет назад, - возразил Гэмвел. - Вот уже три года как он умер, значит, дай-ка вспомнить... да, кажется это было в 1907-м.

Я был поражен.

- Ты что, хочешь сказать, за двадцать лет до его смерти?!

Однако Гэмвел настаивал на названной им дате.

- И как он выглядел? - спросил я.

Увы, нетрудно было заметить, что болезнь и старость уже сделали свое пагубное дело, иссушив некогда блестящий мозг моего друга, потому как ответ его прозвучал более, чем странно.

- Возьми тритона, дай ему немного подрасти, научи ходить на задних лапах и одень в изысканный костюм, - ответил Гэмвел, - и ты получишь облик доктора Жана-Франсуа Шарьера. Помимо всего прочего, у него была очень грубая, почти ороговевшая кожа. Холодный был он какой-то, словно жил в другом мире.

- Сколько ему было лет? - спросил я. - Восемьдесят?

- Восемьдесят? - задумался мой друг. - Когда мы встретились впервые, мне было лет девятнадцать, и он выглядел на все восемьдесят, А двадцать лет назад - Бог мой, Этвуд, - он должен был быть уже совсем стариком, но при этом, казалось, ни чуточки не изменился. Получается, что он и тогда тоже выглядел на восемьдесят? Могло мне так показаться по молодости лет? Возможно. А потом, через двадцать лет, он умер.

- Значит что. Сто?

- Получается, сто.

Надо сказать, Гэмвел не особенно меня обнадежил. Опять все получалось как-то расплывчато, неконкретно, не было никаких фактов - одни впечатления, чьи-то вспоминания, да и Гэмвел его почему-то недолюбливал, хотя и не говорил, за что именно. Может, на его мнение повлияла некая профессиональная ревность, о которой он не хотел сейчас распространяться?

После этого я перешел к соседям, хотя они в своем большинстве оказались молодыми людьми и почти не помнили доктора Шарьера. Впрочем, все почти в один голос отмечали, что не хотели бы иметь подобного соседа рядом с собой - постоянно возился с какими-то ящерицами и прочими \"гадами\", черт-те знает что за эксперименты ставил в своей лаборатории, ну, и все такое. Среди знавших покойного оказался лишь один человек преклонных лет женщина по имени Хепзиба Коббет, которая проживала в небольшом двухэтажном домике непосредственно за стеной сада Шарьера. Я застал ее в довольно немощном состоянии, сидящей в кресле на колесах и постоянно находящейся под присмотром дочери - женщины с орлиным носом, искоса поглядывавшей на меня своими холодными глазами из-за поблескивавших стекол пенсне. Поняв, что я недавно поселился в доме Шарьера, и услышав его имя, старуха, как мне показалось, заметно оживилась.

- Долго вы там не проживете: это дьявольский дом, - проговорила она подчеркнуто- решительным тоном и тут же затряслась в быстром старческом кудахтанье. - Я на него уже давно-о глаз положила. Высокий такой мужчина, изогнутый как серп, и с крохотной бороденкой, как у козла. И еще что-то там всегда ползало у его ног, я даже рассмотреть не смогла. Длинное такое, черное, слишком большое для змеи - хотя всякий раз, когда я останавливала взгляд на этом самом Шарьере, мне. на ум почему-то приходили именно змеи. И кто это там кричал у него в ту ночь? А потом еще лаял у колодца - .лисица, что ли? хотя я видала и лисиц, и собак. Завывал, словно тюлень какой. Да, многое я повидала, должна вам сказать, но разве кто поверит бедной старой женщине, стоящей одной ногой в могиле? И вы тоже не поверите - никто не верит...

Ну и что я мог в этой связи подумать? Возможно, права была ее дочь, когда, провожая меня до дверей, сказала:

- Не обращайте внимания на мамину болтовню. У нее тяжелый атеросклероз, от которого она временами кажется совсем полоумной.

Однако я отнюдь не был склонен считать миссис Коббет, полоумной, ибо, когда она говорила, ее блестящие глаза остро поглядывали в мою сторону, как если бы втайне наслаждалась какой-то известной лишь ей одной шуткой, причем столь грандиозной и загадочной, что даже самые приблизительные ее очертания были недоступны разумению ее близорукой и мрачной дочери-сиделки.

Между тем, меня, казалось, на каждом шагу подстерегали разочарования. С нескольких делянок информации я смог собрать урожай, ненамного превышавший то, что давала любая из них. Газетные досье, библиотеки, записи - все факты, которые мне удалось обнаружить в них, сводились лишь к дате: постройки дома - 1697, и к дате смерти доктора Жана-Франсуа Шарьера. Если история города и хранила в своих анналах смерть еще какого-то, второго Шарьера, то о ней не сохранилось абсолютно никаких официальных записей. Мне представлялось просто непостижимым, что смерть сразила также всех остальных членов семьи доктора, причем все они как один скончались раньше последнего жильца дома по Бенефит-стрит. Как я ни ломал голову над этой загадкой, получалось, что дело обстояло именно так, поскольку для иных предположений у меня попросту не было никаких оснований.

Был, правда, еще один дополнительный факт, а именно фотопортрет доктора, который я, можно сказать, случайно обнаружил в доме. Несмотря на то, что под застекленным куском картона, висевшим в самом дальнем и весьма труднодоступном углу комнаты верхнего этажа, никакой таблички с его фамилией как таковой не было, однако красовавшиеся снизу отчетливые инициалы \"Ж.Ф.Ш.\" говорили сами за себя. На снимке был запечатлен аскет с худощавым, широкоскулым лицом, украшенным чуть растрепанной козлиной бородкой; бледные щеки ввалились, а темные глаза словно горели идущим изнутри пламенем, что лишь усиливало впечатление крайней изможденности и чуть ли не смертельной болезненности этого человека.

За отсутствием других источников информации мне не оставалось ничего иного, кроме как обратиться к газетам и книгам, лежавшим в кабинете и лаборатории Шарьера. Дело в том, что, пребывая доселе в погоне за сведениями о прошлом покойного хирурга, я как-то обошел вниманием сам дом, однако затем понял, что настало время сменить направление своих поисков, и потому чуть ли не целыми сутками просиживал в своей временной обители.

Возможно, именно в результате подобного добровольного заточения я довольно скоро начал остро ощущать весьма необычную атмосферу, некую ауру этого дома - как в физическом, так и психологическом смысле этого слова. Супружеская чета, которая смогла прожить здесь всего лишь один месяц, после чего поспешно съехала, возможно, невольно спровоцировала меня на то, что я также начал подмечать специфический запах этого дома; именно сейчас я внезапно стал отдавать себе отчет в том, что с неведомой прежде отчетливостью различаю наполнявшие его разнообразные ароматы, некоторые из которых, как подсказывал мне мой опыт, были присущи старинным домам вообще, тогда как отдельные были совершенно незнакомыми. Это был тот запах, который я уже неоднократно встречал в своей жизни - в зоопарках, на болотах, неподалеку от больших, застойных луж, - и который с особой настойчивостью указывал на присутствие поблизости тех или иных рептилий. Я не исключал возможности того, что рептилии действительно сбегались со всего города в сад доктора, который являлся для них своеобразным раем, но могли ли они существовать там в таком громадном количестве, что своим запахом наполнили буквально весь дом? Несмотря на все мои неустанные усилия, мне так и не удалось установить источник этого запаха - ни вне дома, ни внутри его, - а однажды сложившееся у меня впечатление, что он исходит из древнего колодца, разумеется, явилось всего лишь результатом некоего самовнушения.

И все же запах сохранялся, причем становился особенно заметным всякий раз, когда начинался дождь, собирался туман или на траву выпадала роса, одним словом, когда в атмосферном воздухе повышалась влажность. В самом доме также ощущалась сырость, на что, кстати, указывали и предыдущие жильцы, и я вскоре понял, что они не ошибались. Естественно, мне это тоже особой радости не доставляло, хотя и беспокоило гораздо меньше, нежели другие весьма специфические особенности дома.

Однажды мне даже показалось, что мое вторжение в кабинет и лабораторию покойного хозяина дома вызвало со стороны последнего (его духа?) своеобразный протест, поскольку чуть ли не на следующий день после этого у меня начались довольно странные галлюцинации, повторявшиеся с досадной регулярностью. То мне вдруг по ночам слышался доносившийся из сада собачий лай; то начинало мерещиться, что под окнами дома бродит какое-то объятое вечерними сумерками согбенное, чем-то похожее на рептилию существо. Видения эти не прекращались, но и я также продолжал относиться к ним как к своего рода иллюзиям - вплоть до той самой роковой ночи, когда, расслышав отдаленный звук какого-то бултыхания в саду, я, испытывая жутковатое ощущение, что кроме меня в доме есть кто-то еще, проснулся, накинул халат, сунул ноги в шлепанцы и поспешил в кабинет.

То, что я вообще проснулся посреди ночи, несомненно, явилось результатом моего знакомства с бумагами покойного доктора Шарьера. На какое-то мгновение я был убежден в том, что все это является плодом моего собственного кошмара, однако боковым зрением неожиданно заметил промелькнувшую тень незванного пришельца - а таковой действительно побывал в кабинете, и ушел оттуда, прихватив с собой кое-что из личных вещей Шарьера. На основании того, что я, все еще не окончательно проснувшись, смог разглядеть в тусклом желтоватом свете висевшей над головой и горевшей всю ночь лампы, мне показалось, что это было какое-то сверкающее, отливающее черным блеском существо, которое было одето в некое подобие плотно облегающего костюма, изготовленного из грубого черного материала. Видел я его всего какое-то мгновение, прежде чем он выскользнул через окно в ночную темень сада, и был уже готов броситься за ним следом, однако в этот момент мое внимание было отвлечено тем, что я увидел перед собой.

На том месте, где стоял пришелец, виднелись неровные отпечатки человеческих ног - мокрых и необычайно широких, причем на его больших пальцах росли настолько длинные и, похоже, загнутые книзу ногти, что они даже оставили на полу характерные вдавленные отметины. В том месте, где этот субъект стоял, склонившись над бумагами, также остались следы влаги, причем над всем этим висел густой, едкий мускусный запах, который я уже начал воспринимать как некую неотъемлемую часть всего дома, хотя на сей раз он оказался настолько сильным, что я едва не лишился сознания от подобной жуткой вони,

Однако желание взглянуть на бумаги доктора пересилило мой страх. В тот момент единственное объяснение случившемуся, показавшееся мне к тому же вполне уместным и логичным, заключалось в том, что кто-то из соседей, давно затаивший злобу на Шарьера и добивавшийся сноса его дома, после купания решил непрошенным заявиться к нему в гости. Разумеется, подобная версия была во многом притянута за уши, но разве мог я в тот момент найти что-нибудь более убедительное? Думаю, что нет.

Что же касается бумаг, то некоторые из них, несомненно, исчезли. К счастью, они оказались из той стопки, которую я уже успел просмотреть, и лежали отдельно, хотя и были разложены не всегда по порядку. Я терялся в догадках, зачем они могли кому-то понадобиться - разве что кто-то, подобно мне, также интересовался персоной доктора, чтобы впоследствии затеять с его адвокатами судебную тяжбу?

С другой стороны, во всех этих бумагах содержались лишь подробные записи относительно продолжительности жизни крокодилов и аллигаторов, равно как и рептилий в целом. Кстати, к тому времени мне уже стало совершенно ясно, что покойный доктор изучал проблему долгожительства рептилий чуть ли не с настойчивостью одержимого и с явным прицелом на то, чтобы исследовать возможность продления своей собственной жизни. Вместе с тем, я не обнаружил в его бумагах ничего такого, что позволяло бы судить, насколько ему удалось разобраться с данным вопросом, хотя однажды случайно и наткнулся на две или три довольно подозрительные записи о каких-то проведенных \"операциях\" - на ком именно, не указывалось, - явно с целью продлить жизнь пациента.

Среди записей доктора мне попадались и такие, которые хотя и были связаны с аналогичной тематикой, однако, по крайней мере на мой взгляд, все же отличались от предыдущих более или менее научных исследований проблемы долгожительства рептилий. В этих записях содержались упоминания о неких загадочных мифологических существах - одно из них называлось \"Цтулху\", а другое \"Дэгон\", - которые, будучи продуктом какой-то совершенно неизвестной мне мифологии, якобы обитали в море. Кроме того, в них упоминались некие существа (или люди?), также исключительно долгожители, которые прислуживали древним богам, именовавшимся \"Глубоководными\" - скорее всего, амфибиям, обитавшим на дне морей. Среди записей мне попадались и фотографии древних монолитных статуй, изображавших чудовищных и отвратительных на вид доисторических ящеров, и имевших подпись: \"В.побережье ос.Хиваоа, Маркизские о-ва. Объект поклонения?\"; на других же были изображены тотемные столбы с северо-западного побережья Индии, так же напоминавшие зловещих рептилий и помеченных: \"Индийский тотем квакиутлов. Аналогич. тому, кот. был воздвигнут индейцами-тлингитами\". Как мне тогда показалось, эти странные записи красноречиво указывали на тот факт, что в круг интересов доктора Шарьера наряду со строго научными изысканиями входили также всевозможные древние таинства и обряды старинных колдунов, равно как и их примитивные верования, изучение которых могло способствовать достижению им заветной цели.

В чем заключалась эта самая цель, мне было совершенно ясно. Проблема долгожительства интересовала доктора отнюдь не только в академическом плане. Нет, ему очень хотелось продлить также свою собственную жизнь. В оставленных им после себя записях содержались некоторые пометки, указывавшие на то, что, по крайней мере, в некоторых аспектах ему удалось добиться таких результатов, на которые он не рассчитывал даже в самых буйных фантазиях. Надо сказать, что данное открытие несколько встревожило меня, поскольку оно вновь напомнило странную историю того, \"первого\" Жана-Франсуа Шарьера, также хирурга, последние годы жизни и сама смерть которого были наполнены для меня такими же загадками, как и рождение и юность \"второго\" доктора Шарьера, скончавшегося в Провиденсе в 1927 году.

Нельзя сказать, чтобы события той ночи особенно сильно испугали меня, однако я все же приобрел в оружейном магазине подержанный парабеллум, а также обзавелся новым фонарем, поскольку совершенно не полагался на лампу, которая в ту ночь не столько помогла, сколько помешала мне в моих поисках. При этом я исходил из предположения, что если в тот раз ко мне в дом действительно заявился кто-то из соседей, то унесенные им бумаги лишь подогреют его любопытство, а потому рано или поздно следует ожидать его повторного визита. Я намеревался основательно подготовиться к такому ходу событий, и, коль скоро Мне суждено было вновь столкнуться с субъектом, посягающим на арендуемую мною территорию, был готов без колебаний пустить в ход оружие, если, конечно, моя попытка задержать непрошенного гостя, как говорится, мирными средствами, не возымеет желаемого результата. Разумеется, не стоит излишне распространяться на тот счет, что я искренне рассчитывал по возможности избежать кровопролития.

Следующим вечером я возобновил работу с бумагами и книгами доктора Шарьера. Солидные фолианты, несомненно, ранее принадлежали предкам покойного, поскольку многие из них были датированы прошлыми столетиями. Среди них оказался и французский перевод английского труда некоего Р. Вайсмана, что в очередной раз косвенно указывало на существование некой связи между доктором Жаном-Франсуа Шарьером, учившимся в Париже под именем Вайсмана, и его тезкой и однофамильцем, который вплоть до недавнего времени проживал в находившемся в штате Род-Айленд городе Провиденс.

В своей массе это были совершенно разнородные книги, написанные на самых разных языках - от французского до арабского. Названия большинства из них я не мог даже прочитать, хотя и владел французским и был поверхностно знаком с некоторыми другими романскими языками. В то время я не имел ни малейшего представления о таких творениях как {\"Неведомые культы\"} фон Юнзта, хотя и предположил, что это было чем-то вроде {\"Культов вампиров\"} графа д\'Эрлетта, поскольку на полке они стояли рядом. В то же время, книги на зоологические темы соседствовали с массивными томами по истории древних культур, имевшими такие названия как {\"К вопросу о взаимоотношениях народов Полинезии и индийских культур южно-американского континента (на примере Перу)\", \"Пнакотические манускрипты\", \"Криптографика\"} Сикнесса, {\"Демонология\"} Ремигиуса, {\"Век ящеров\"} Бэнфорта, подшивки {\"Эйлсбэри Трэнскрипт\"} и эркхамской {\"Газетт\"}, и тому подобное. Некоторые из книг, несомненно, представляли собой большую ценность, поскольку были изданы где-то в период г 1670 по 1820 годы, и хотя явно несли на себе следы былого употребления, все еще пребывали в относительно хорошем состоянии.

Однако даже эти книги очень мало помогали в моих поисках. Вспоминая о том периоде своей жизни, я полагаю, что если бы тогда ознакомился с ними более детально, то смог бы узнать гораздо больше, чем узнал в действительности; не зря, видимо, люди говорят, что слишком большого знания не бывает, тогда как знать мало подчас бывает даже хуже, чем не знать вовсе.

Как бы то ни было, вскоре я отложил все эти книги в сторону, поскольку неожиданно обнаружил на одной из полок зажатую между томами толстую тетрадь: не то журнал, не то дневник. Записи в ней были сделаны мелким корявым почерком, определенно принадлежавшим покойному хирургу, и несмотря на возраст первых страниц, все были исполнены одной и той же рукой, на основании чего я предположил, что доктор Шарьер специально располагал их в некоем хронологическом порядке. В тетради имелась не только текстовая информация: некоторые записи были иллюстрированы примитивными, хотя и довольно доходчивыми рисунками, как это подчас встречается в незамысловатых работах художников-любителей.

Уже на самой первой странице этого переплетенного вручную манускрипта я натолкнулся на запись: \"1851. Эркхам. Асеф Гоуди, Гл-е\", рядом с которой помещался рисунок, очевидно, этого самого Гоуди. Особенно бросались в глаза некоторые его черты по сути своей скорее присущие земноводным, чем людям: неестественно широкий рот, странные кожистые губы, очень низкий лоб, покрытые, перепонкой глаза, какая-то сплюснутая физиономия, что, в своей совокупности, придавало всему его облику какой-то лягушачий вид. Рисунок занимал большую часть страницы, а сопровождавшая его краткая запись, как я понял, обозначала место встречи с этим человекообразным типом (не могло ли загадочное \"Гл-е\" означать слово \"Глубоководные\", которое уже попадалось мне в предыдущих бумагах?) Доктор Шарьер, несомненно, разыскивал подобных типов чуть ли не по всему свету, желая не только удостовериться в правильности своих исследований, но и подтвердить существовавшую у него гипотезу о том, что ему удастся обнаружить таких людей, которые бы имели некоторое родство с земноводными, а следовательно, и с ящероподобными существами.

Встречались в тетради и, самостоятельные, - лишенные иллюстраций записи, большинство из которых были предельно лаконичными и малопонятными. В самом деле, что я мог извлечь из такой, например, информации?

\"1857. Сэн-Августин. Генри Бишоп. Кожа чешуйчатая, но не как у рыб. Утверждает, что ему 107 лет. Процессы распада не наблюдаются. Все органы чувств работают нормально. Предки неизвестны (кроме того, что занимались торговлей в Полинезии).

1861. Чарльстон. Семья Бальзака. Руки покрыты коркой. Строение нижней челюсти сдвоенное, что характерно для всех членов семьи. Антон, 117 лет. Анна, 109. Тоскует, когда оказывается далеко от воды.

1863. Иннсмаут. Семьи Марша, Уэйта, Элиота, Джилмэна. Капитан Обед Марш торговал с Полинезией, женился на полинезийке. У всех черты лица аналогичны описанному выше Асефу Гоуди. Ведут преимущественно замкнутый образ жизни. Женщины редко выходят на улицу, однако по ночам часто купаются - всей семьей плавают к рифу Дьявола. Остальные горожане почти не выходят из своих домов. Связь с Гл-ми очень сильная. Явные параллели между Иннсмаутом и Понапе. Поклонение каким-то языческим богам.

1871. Джед Прайс, балаганный артист. Выступает под именем \"Человек-крокодил\". Внешность типично ящероподобная. Худая, удлиненная нижняя челюсть. Зубы на концах якобы заострены, хотя трудно проверить, от природы или сам специально подточил.\"

Остальные записи в журнале были выдержаны примерно в таких же тонах. Систематизированы они были преимущественно по географическому принципу имелись пометки, относящиеся к Канаде, Мексике, а также к восточному побережью Северной Америки. Таким образом, Жан-Франсуа Шарьер все более представал передо мной человеком, одержимым весьма странной идеей - найти доказательства долгожительства отдельных человеческих существ, якобы имеющих некоторое родство с ящероподобными или земноводными предками.

Нельзя было не заметить, что число подтверждений его гипотезы постепенно росло, если, конечно, все это были действительно достоверные факты, а не приукрашенные сведения о людях, имеющих те или иные физиологические дефекты. И все же следовало признать, что хирург не столь уж часто выходил за пределы одних лишь догадок. Как мне представлялось, связующие звенья между попадавшими в его поле зрения различными экземплярами подобных существ и тем, что когда-либо существовало на земле, он искал в трех весьма узких и довольно своеобразных отраслях знания.

Наиболее близкой и хорошо изученной из них была почерпнутая из негритянского фольклора легенда о так называемых \"воду\"; следующим источником являлись ритуальные обряды поклонения животным в древнем Египте; и, наконец - и это было наиболее важная сфера, если судить по записям доктора - сведения, имевшие отношение к совершенно чуждой нам культуре, по возрасту не уступавшей, а то и превосходившей саму Землю, и включавшей в себя древнейших Старших Богов, находившихся в непримиримом и к тому же крайне затяжном конфликте с так называемыми Старожилами, имевшими такие имена как Цтулху, Хастур, Йог-Сатот, Шуб-Ниггурат и Ньярлатхотеп, которым, в свою очередь, подчинялись не менее странные существа, такие как обезьяноподобные Чо-Чо, Глубоководные, шантаки, свирепые снежные люди и другие. Некоторые из них походили на неких первобытных людей, тогда как другие либо представляли собой своего рода мутантов, либо вообще не имели к людям никакого отношения.

Все эти плоды изысканий доктора Шарьера оказывали на меня поистине завораживающее воздействие, хотя никаких убедительных и, тем более, неопровержимых доказательств в подтверждение своей теории он не приводил. В культе \"воду\" действительно были некоторые ссылки на ящероподобных тварей; что-то похожее встречалось и в религиозных верованиях древних египтян; наконец, высказывались довольно темные, но одновременно любопытные предположения, касавшиеся аналогичных созданий в мифах о Цтулху, которые уходили в своем историческом развитии намного дальше обычных крокодилов и гавиалов, и включали в себя тиранозавров, бронтозавров, мегалозавров и других рептилий мезозойского периода.

В дополнение к этим весьма интересным заметкам я обнаружил также ряд диаграмм, связанных с какими-то весьма странными операциями, суть которых я в то время толком не понимал. Они были, как мне показалось, скопированы из древних текстов, в частности, из довольно часто встречавшегося в записях доктора труда Людвига Принна \"Тайны примитивных народов\", тогда как другие первоисточники оставались для меня совершенно неизвестными. Сами операции представляли собой нечто неслыханное, если иметь в виду, что проводились они исключительно на лице. Например, при одной из них на коже делалась масса мелких надрезов, якобы дававших ей \"возможность расти\", поскольку увеличивалась степень растяжимости кожного покрова; при другой же ткань в нижней части позвоночника просто иссекалась, чтобы обеспечить пространство для \"удлинения хвостовых костей\". То, что предлагалось на этих диаграммах, было слишком трудным для нормального человеческого восприятия, однако именно это составляло сущность тех исследований, которые доктор Шарьер проводил на протяжении многих лет. В этой связи становились вполне понятными причины его затворнического образа жизни, поскольку подобного рода исследования, конечно же, можно было проводить лишь в глубокой тайне, дабы не навлечь на себя презрение и насмешки своих коллег по профессии.

Попадались среди бумаг и такие записи, которые не могли быть ни чем иным как описанием экспериментов, проведенных самим автором. Характерно, что все те из них, которые были датированы периодом до 1850 года, были исполнены явно рукой доктора Шарьера, на основании чего - если только он не цитировал результаты опытов других исследователей - можно было сделать вывод, что ко времени своей смерти ему было намного более восьмидесяти лет, причем настолько, что при одной лишь мысли о его возрасте меня просто бросало в жар, и я невольно начинал подумывать о том, \"первом\" Шарьере, который существовал задолго до \"второго\".

Таким образом, научное кредо доктора Шарьера можно было сформулировать как гипотетическую веру в то, что посредством определенных хирургических операций, вкупе с некоторыми иными необычными процедурами самого жуткого свойства, человеческое существо могло обрести долголетие, сопоставимое с долголетием ископаемых ящеров. Иными словами, к обычному циклу человеческой жизни можно было добавить еще полтора, а то и два столетия, а с учетом периода пребывания испытуемого в полубессознательном состоянии в условиях повышенной влажности, необходимого для своего рода \"дозревания\", человек мог со временем как бы заново появиться на свет, хотя и в несколько измененном виде, чтобы начать новый жизненный цикл, который, благодаря произошедшим физиологическим изменениям, будет в значительной степени отличаться от прежнего.

В целях подтверждения своей теории доктор Шарьер накопил значительное число легендарных повествований, определенное количество фактического материала, а также весьма сомнительные отчеты о всевозможных человеческих мутациях, якобы имевших место за двести девяносто один год - число это приобрело для меня гораздо больший смысл, после того, как я подсчитал, что ровно столько прошло от года рождения \"первого\" доктора Шарьера до даты смерти \"второго\". Вместе с тем, во всех этих материалах не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало конкретные научные исследования, сопровождавшиеся соответствующими доказательствами - одни лишь намеки, расплывчатые предположения и зловещие догадки, впрочем, вполне способные зародить в душе досужего читателя ужасные сомнения и смутные видения, увы, явно недостаточные для того, чтобы вызвать интерес серьезных и солидных ученых.

Я не знаю, насколько далеко зашел бы в изучении деятельности доктора Шарьера, поскольку в этот процесс неожиданно вкралось одно довольно странное обстоятельство. Более того, не будь оно столь ужасным и шокирующим, что заставило меня тотчас же покинуть дом по Бенефит-стрит, я, вполне возможно, и продолжил бы свои собственные изыскания, и не оставил бы и сам особняк, и все его содержимое тому неизвестному мне единственному наследнику покойного хирурга, которому, как я узнал уже позднее, так и не суждено было объявиться, в результате чего строение это так и осталось обреченным на его последующий неизбежный снос городскими властями.

Однажды вечером, когда я сидел в кабинете и в очередной раз пытался проанализировать все эти \"открытия\" доктора Шарьера, я внезапно обнаружил, что нахожусь под чьим-то пристальным наблюдением, причем помогло мне это сделать то, что люди обычно называют \"шестым чувством\". Не желая оборачиваться и тем самым выдавать себя, я пошел на хитрость: открыл свои карманные часы, чуть приподнял их перед собой и, чтобы осмотреть располагавшиеся позади меня окна, использовал как своего рода зеркало гладко отполированную внутреннюю поверхность крышки. В одном из них я увидел слабо освещенную, но все же достаточно различимую, крайне жестокую и омерзительную пародию на человеческое лицо. Зрелище это настолько поразило меня, что через несколько секунд я не удержался и все же обернулся, чтобы воочию увидеть то, что отразилось на крышке моих часов.

В оконном проеме, однако, уже ничего не было, разве что промелькнула какая-то тень, но я тотчас же схватил лампу и бросился к окну. В самом ли деле я видел высокую, странно согнутую фигуру, которая, шаркая и припадая к земле, неловкой походкой устремилась в темень сада? Пожалуй, это действительно было так, и все же я нашел в себе силы сдержаться и не бросился за незнакомцем в погоню, смекнув, что кто бы он ни был, он опять придет, как уже приходил прошлой ночью.

Таким образом, я стал ждать, а параллельно с этим обдумывать возможные варианты объяснения случившегося. Должен признаться, что во главу списка предполагаемых кандидатов в непрошенные визитеры я все же поставил соседей, давно добивавшихся сноса порядком надоевшего им дома. Можно было предположить, что подобным образом они хотели напугать меня и заставить в спешном порядке покинуть дом, хотя могли бы и знать, что срок моей аренды и так был весьма непродолжительным. С другой стороны, возможно, им понадобилось что-то из того, что находилось в кабинете, хотя подобный вариант показался мне крайне маловероятным, поскольку дом продолжительное время пустовал и у них было достаточно времени, чтобы обыскать его сверху донизу.

Следует признать, что истинное объяснение случившегося так ни разу и не пришло мне в голову. Хотя по натуре я не отличаюсь чрезмерным скептицизмом - во всяком случае, большим, чем того можно было бы ожидать от антиквара, - однако подлинная личина моего таинственного визитера так и оставалась для меня полнейшей загадкой, несмотря на все обилие полученной ранее информации, которая давно бы натолкнула любой другой, не столь научно организованный разум, на вполне конкретные выводы.

Итак, я продолжал сидеть в почти полном мраке, и в те мгновения более, чем когда-либо ощущал присутствие той самой ауры, витавшей вокруг и внутри старого дома покойного хирурга. Казалось, тайна этого дома была вполне живой, реальной субстанцией, хотя и безнадежно далекой от окружавшей его жизни современного Провиденса. Внутреннее же убранство особняка было по-прежнему пропитано неизбывной и вездесущей влажностью, к которой присоединялся знакомый по зверинцам мускусный запах. То был запах распада старого дерева и старого известняка, из которого были сложены стены подвала, хотя ощущалось там и кое-что еще - туманный намек на присутствие в помещении какого-то невидимого животного, причем чувство это усиливалось буквально с каждой минутой.

Я просидел так больше часа, когда неожиданно услышал довольно странный звук.

Поначалу я даже не понял, что именно это было. Какой-то резкий, отрывистый то ли хлопок, то ли щелчок, вроде того, который, как я почему-то вспомнил, иногда издают своими челюстями дикие животные, однако я тут же укротил свое не к месту разыгравшееся воображение и смекнул, что это был всего лишь стук закрываемой двери. Прошло еще немного времени и моих ушей достиг уже другой звук - кто-то шелестел лежавшими на столе бумагами. Я сидел пораженный и буквально оцепеневший: получалось, что тайный гость каким-то образом ухитрился проникнуть в кабинет, причем столь ловко, что я даже не заметил его! В следующее мгновение я включил фонарь и направил его луч в сторону письменного стола.

То, что я увидел, было настоящим, безумным кошмаром. Там стоял не человек, а дикая пародия на человека. На какое-то мгновение я даже опасался, что могу лишиться рассудка, однако необходимость срочного принятия каких-то мер, усиленная ощущением острой опасности, мгновенно привела меня в чувство, и я четырежды выстрелил. Расстояние между нами было невелико, а потому у меня не оставалось никаких сомнений в том, что все четыре пули вонзились в тело дьявольского существа, склонившегося в темном кабинете над столом доктора Шарьера.

О том, что случилось потом, у меня, к счастью, сохранились лишь самые расплывчатые воспоминания. Суетливое движение по помещению - бегство пришельца - мои неумелые попытки преследовать этого монстра... Я и в самом деле ранил его, поскольку по полу кабинета тянулся кровавый след, Обрывавшийся у оконного проема, через который он бежал, разбив стекла и даже сломав раму. Снаружи дома луч фонаря также высветил пятна крови, а потому мне не составило большого труда преследовать загадочного грабителя. Но даже и без света я вполне ориентировался по характерному мускусному запаху, который отчетливо различался в ночном воздухе.

К моему удивлению, след уводил не за пределы дома, а все дальше в сад, к располагавшемуся в его глубине колодцу, поднимался по его краю и уходил вглубь этого старинного сооружения, где я при свете фонаря впервые разглядел умело врезанные скобы ступеней, которые спускались в темную бездну. У кромки колодца скопилась целая лужа крови, а потому я предположил, что смертельно ранил ночного пришельца, и именно эта мысль, похоже, побудила меня начать спуск, несмотря на сохранявшуюся все же некоторую опасность подобного отчаянного мероприятия.

Лучше бы мне было повернуться и бежать прочь от этого проклятого места! Вместо этого я спускался по настенной лестнице, каждое мгновение рискуя оказаться в воде, однако вместо этого внезапно увидел перед собой прорубленное в стене колодца отверстие, за которым начинался узкий горизонтальный лаз, уходивший еще дальше вглубь территории сада! Теперь мною уже овладел настоящий азарт, я хотел во что бы то ни стало разобраться в личности незванного гостя, а потому продолжал ползком продвигаться вперед, совершенно не обращая внимания на пачкавшую мою одежду сырую землю и зажав в одной руке горящий фонарь, а в другой держа наготове взведенный револьвер- Вскоре впереди проступили очертания какого-то углубления или небольшой пещеры - в ней мог разместиться разве что стоящий на коленях человек, - в центре которой луч фонаря выхватил странный предмет, своими очертаниями напоминавший гроб. При виде его я на мгновение заколебался, поскольку только сейчас смекнул, что подземный туннель вел как раз в направлении могилы доктора Шарьера.

Впрочем, я уже зашел слишком далеко, чтобы отступать.

Вонь, которая стояла в этом узком проеме, не поддавалась никакому описанию. Весь туннель был заполнен всепроникающим, сильнейшим мускусным запахом рептилий, и я пока приближался к гробу, в буквальном смысле продирался сквозь его густоту. Подойдя к нему, я обнаружил, что он открыт, и что кровавый след волочится вверх по наружной стенке. Любопытство мое достигло предела и потому я, не обращая внимания на успевшее окончательно сформироваться чувство неодолимого страха, встал на колени и нашел в себе силы подрагивающим жестом посветить фонарем внутрь гроба...

Вполне допускаю, что по прошествии стольких лет моя память временами может давать сбои, однако то, что я там увидел, оставило в ней поистине жуткий след, изгладить который неспособно никакое время. В свете своего фонаря я увидел определенно мертвое, причем совсем недавно умершее создание, сам факт существования которого переполнил мою душу безграничным ужасом. Мне стало ясно: именно это существо я и убил! Получеловек-полуящер, он представлял собой жестокую и омерзительную пародию на то, что некогда и в самом деле было человеком. Одежды его были разорваны и распороты под давлением ужасающего, перенесшего невообразимые мутации, покрытого ороговевшей кожей тела; в то же время, кисти его рук и босые, похожие на когтистые лапы животного мускулистые ноги были относительно гладкими. Объятый безмолвным ужасом, я взирал на хвостообразный придаток, резко выступавший из основания спины, на чудовищно удлиненную, крокодилью челюсть, на которой снизу все еще произрастал какой-то клок волос, отдаленно напоминавший козлиную бороду...

Все это я успел увидеть за мгновение до того как рухнул в спасительном обмороке, поскольку {с совершенной отчетливостью понял, что именно лежало в том гробу. Лежало, находясь в состоянии каталептического оцепенения с самого 1927 года, и ожидая, когда настанет его час, чтобы вновь вернуться к жизни - но уже в измененном виде... Доктор Жан-Франсуа Шарьер, хирург, родившийся в 1636 году в Бэйоне, и \"скончавшийся\" в Провиденсе в 1927 году, и был тем самым единственным наследником - наследником самого себя, - о котором он писал в своем завещании. Ему и в самом деле удалось родиться заново, обновленным и преобразившимся благодаря дьявольскому знанию давно забытых и таинственных обрядов, намного превосходивших по возрасту само человечество, настолько старых, что они восходили ко временам, когда на Земле существовали пожиравшие себе подобных, сходящиеся в жутких схватках громадные ящеры!}