Джон Ле Карре
«Quel Panama!» [1]
Глава 1
То была бы вполне обычная пятница, ничем не отличающаяся от других таких же пятниц в тропической Панаме, если бы Эндрю Оснард не зашел в тот день в ателье к Гарри Пенделю снять мерку для костюма. Когда он зашел туда, Пендель был одним человеком. А когда вышел, Пендель стал уже совсем другим. И пробыл Оснард там ровно семьдесят семь минут, если верить часам в футляре красного дерева марки «Сэмюль Коллье из Экле». Это была одна из многих исторических вещиц в этом доме под вывеской «Пендель и Брейтвейт Ко., Лимитада, Портные-поставщики королевского двора». Бывший адрес – Сейвил Роу, Лондон, нынешний – Виа Эспанья, город Панама.
Вернее, совсем неподалеку от нее. Просто рукой подать до этой самой Виа Эспанья. И название ателье можно сократить для удобства. Просто «П и Б».
День начался ровно в шесть, когда Пенделя разбудил звон ленточных пил, шум строительства и уличного движения, а также громкий мужской голос из передачи армейского радио. «Меня там не было, ваша честь, я находился в двух кварталах оттуда, и она ударила меня первой, и пусть это будет на ее совести». Так он вещал на весь утренний город, и в этом голосе чувствовалась неотвратимость наказания. И тут Пендель, сам не зная почему, встревожился. А потом вдруг вспомнил, что ровно на восемь тридцать у него назначена встреча с управляющим банка. И тотчас же соскочил с постели. И одновременно жена его, Луиза, простонала: «О нет, нет, нет!» и натянула на голову простыню, потому что утро было для нее худшим временем дня.
– Почему не «да, да, да», хотя бы ради разнообразия? – спросил он у нее, глядя в зеркало и выжидая, пока из крана не потечет горячая вода. – Давай будем смотреть на мир немного оптимистичней, а, Лу?
Луиза издала еще один стон, но ее тело под простынями не шелохнулось, и тогда Пендель решил для поднятия настроения поиграть в любимую игру доморощенного остроумца, а именно – прокомментировать передаваемые по радио новости.
«Вчера вечером командующий Южной американской группировкой войск в очередной раз настойчиво подчеркнул, что Соединенные Штаты должны выполнять свои договорные обязательства перед Панамой, соблюдать их не только на словах, но и на деле», – величественным и многозначительным тоном произнес диктор.
– Да это ж сплошное надувательство, дорогая, – сострил Пендель, энергично втирая в лицо мыльную пену. – И если бы не было таковым, разве б вы сейчас говорили это, а, господин генерал?
«Сегодня президент Панамы прибыл в Гонконг, началась его двухнедельная поездка по странам Юго-Восточной Азии», – сообщил диктор.
– Пошли-поехали, господин начальник! – воскликнул Пендель и вскинул левую намыленную руку, чтоб привлечь внимание жены.
«В этой поездке его сопровождает команда экономистов и экспертов по торговле, в том числе советник по перспективному планированию и развитию Зоны Панамского канала доктор Эрнесто Делъгадо».
– Молодец, Эрни, – одобрительно заметил Пендель и покосился одним глазом в сторону жены. Та по-прежнему была недвижима.
«В понедельник президента с сопровождающими лицами ожидают в Токио, где состоятся весьма важные переговоры, имеющие своей целью увеличение японских инвестиций в экономику Панамы», – сказал диктор.
– А эти гейши небось и не догадываются, что их ждет, – уже тише добавил Пендель, брея левую щеку. – Что к ним уже подкрадывается наш Эрни.
Пружины кровати взвизгнули, Луиза проснулась.
– Не желаю, Гарри, чтоб ты говорил об Эрнесто в таком тоне даже в шутку!
– Не буду, дорогая. Страшно извиняюсь, девочка моя. Этого больше никогда не случится. Никогда! – пообещал он, осторожно и нежно подбираясь бритвой к наиболее уязвимому местечку – под ноздрями.
Но Луиза на этом не угомонилась.
– Почему Панама не может инвестировать в Панаму? – жалобно протянула она. И, откинув простыни, села в постели. На ней была белая льняная ночная рубашка, доставшаяся в наследство от матери. – Почему мы должны просить об этом азиатов? Мы и сами достаточно богаты. Только в одном этом городе у нас целых сто семь банков! Почему мы не можем использовать деньги от наркоторговли, чтоб построить новые фабрики, школы, больницы?
Это «мы» было буквализмом. Луиза родилась в Зоне канала еще в те дни, когда, согласно грабительскому договору, эта территория считалась навечно американской, пусть даже простиралась она всего на пятьдесят миль в длину и десять в ширину и была со всех сторон окружена презренными панамцами. Отец Луизы, ныне покойный, был армейским инженером, специально призванным сюда на службу. А затем, рано уйдя в отставку, стал служащим «Кэнал Компани». А покойная мама была сторонницей доктрины о свободе воли. И преподавала Библию в школе для цветных ребятишек в той же Зоне.
– Они знают, что говорят, дорогая, – ответил Пендель. Осторожно отвернул мочку уха и начал брить под ней. Бритье для него было сродни живописи, он очень трепетно относился как к самому процессу, так и к набору флакончиков, тюбиков и кисточек. – Панама не страна. Это большое казино. И мы знаем, что за ребята им управляют. Ты ж сама работаешь на одного из них, разве нет?
Ну, вот, опять оплошал. Когда мысли были заняты чем-то другим, он просто ничего не мог с собой поделать. Равно как и Луиза не могла не возмутиться.
– Нет, Гарри, ничего подобного! Я работаю на Эрнесто Дельгадо, а Эрнесто – это тебе не один из них. Эрнесто подобен прямой стреле, у него масса идей, ему небезразлично будущее Панамы, свободного и суверенного государства. В отличие от них, он не какой-нибудь там авантюрист от политики, не разбазаривает богатств, доставшихся нам в наследство. Что делает его человеком особенным. Такие люди встречаются крайне редко.
Несколько пристыженный, Пендель включил душ и попробовал воду ладонью.
– Напору опять никакого, – весело заметил он. – Вот и поделом нам, раз поселились на горе.
Луиза встала с постели и стянула рубашку через голову. Высокая, со стройной талией, жесткими черными волосами и высокими маленькими грудями спортсменки. Забыв себя, она становилась почти красавицей. Но тут же вновь вспоминала, сутулила плечи и смотрела угрюмо.
– Всего один хороший человек, Гарри, – продолжала она, пряча волосы под резиновой шапочкой для душа. – Вот и все, что нужно, чтоб заставить эту страну работать. Один порядочный человек калибра Эрнесто. Не какой-то там очередной оратор или эгоист, зацикленный на себе самом. Нет, просто добрый христианин, порядочный человек в полном смысле этого слова. Один толковый администратор, который не коррумпирован, который может починить дороги и канализацию, победить нищету и преступность, а также наркотики. И сохранить канал, а не торговать им направо и налево, высматривая, кто больше даст. Эрнесто искренне хочет стать таким человеком. И не к лицу ни тебе, ни кому-либо еще говорить о нем гадости.
Одевшись быстро, но с обычной тщательностью и аккуратностью, Пендель поспешил на кухню. Пендели, подобно всем остальным представителям среднего класса в Панаме, держали прислугу, но въевшийся в плоть и кровь пуританизм требовал, чтоб завтрак готовил глава семьи. Крутые, нарезанные кружочками яйца на тосте для Марка, булочка и плавленые сырки для Ханны. И отрывки из «Микадо», напеваемые вполне приятным голосом, поскольку Пенделю страшно нравилась эта музыка. Марк был уже одет и доделывал уроки за кухонным столом. Ханну пришлось чуть ли не силой вытаскивать из ванной, где она с волнением разглядывала выскочивший на носу прыщик.
Затем общая сумятица, обмен взаимными упреками и словами прощания, и вот Луиза, уже одетая, но опаздывающая на работу в администрацию по эксплуатации Панамского канала, прыгает в свой «Пежо», а Пендель с детишками в «Тойоту». И везет их в школу, сворачивая то влево, то вправо, потом опять влево, вниз по склону холма, к главной дороге. Ханна жует булочку, Марк пытается что-то писать в тетрадке, но на поворотах машину безжалостно швыряет из стороны в сторону. Пендель извиняется за сегодняшнюю спешку – вы уж простите, ребята, но у меня ранняя встреча с парнями, которые ворочают большими деньгами. А про себя уже жалеет, что так нелестно отзывался о Дельгадо.
Полосы встречного движения перепутаны – любезность со стороны местных оперативо, разрешающих по утрам обитателям пригорода использовать обе в одном направлении. Езда между жизнью и смертью: машины все время перестраиваются. Лавируя в этом беспорядочном потоке, он снова съезжает на маленькие улочки, вперед, мимо домиков в американском стиле (у них тоже такой же), мимо деревень с блестящими пластиком и стеклом заведениями «Чарли Попс», «Макдоналдс» и «Кентаки Фраэд Чикен». Вперед, мимо ярмарки с аттракционами, где в прошлом году на День независимости четвертого июля Марк умудрился сломать руку на картинге – его задел бампер машины «противника». И когда сына привезли в больницу, там было полно ребятишек с ожогами от фейерверка.
Затем пробка на перекрестке, настоящее столпотворение, и Пендель судорожно шарит в карманах в поисках четвертака для чернокожего мальчика, который продает розы; потом все трое они дружно машут руками, приветствуя старика, который стоит на том же углу последние полгода и продает все ту же кресло-качалку за двести пятьдесят долларов, о чем свидетельствует табличка у него на груди. Снова боковые улочки и объезды, Марка надо будет высадить первым. Так, внимание, они погружаются в вонючий ад Мануэль Эспиноза Батисты, затем едут дальше, мимо Национального университета, и Пендель украдкой косится на длинноногих девушек в белых юбках и с книжками под мышкой. Потом радостное узнавание – напоминающая свадебный торт нарядная церковь дель Кармен – доброе утро, боженька – отдаю свою жизнь в твои руки. И дальше они пересекают Виа Эспанья, со вздохом облегчения ныряют на Авенида Фредерико Бойд, затем – с Виа Израэль на Сан-Франциско, движутся в потоке машин по направлению к аэропорту Пайтилла; доброе утро, дамы и господа, торговцы наркотиками, чей бизнес поспособствовал тому, что на взлетной полосе выстроились целые ряды хорошеньких частных самолетиков, что кругом полно аварийных домов, бродячих собак и бесхозных кур. Однако попридержи поводья, будь так любезен, дыши глубже, волна антиеврейских выступлений в Латинской Америке не прошла незамеченной. И эти молодые люди с суровыми лицами, что дежурят у ворот школы Эйнштейна, свое дело знают, и шутки с ними плохи, а потому следите за своими манерами, уважаемые. Марк выскакивает из машины – в кои-то веки не опоздал. Ханна орет вслед: «Эй, ты, придурочный, смотри, что забыл!» и швыряет ему ранец. Марк отходит от машины, не позволяя себе даже намека на признательность, даже взмаха рукой или же преисполненного тоски прощального взгляда – за ним следят десятки зорких и цепких глаз однокашников.
И снова – в завихрение автомобилей, истерическое завывание полицейских сирен, скрежет и рев бульдозеров, треск отбойных молотков – все это бессмысленное гиканье, уханье, пуканье и гуденье тропической столицы Третьего мира, которой так и не терпится задушить себя до смерти в выхлопных газах. Обратно в пучину нищих и калек, продавцов банных полотенец, цветов, глиняных кружек и печений. У каждого перекрестка пробка – да опусти же стекло, Ханна! И куда запропастилась вся мелочь в кармане? – потому как сегодня настал черед безногого седовласого сенатора просить милостыню. Вон его везут в тележке, а прямиком за ним вышагивает чернокожая красавица-мать с прехорошеньким и улыбчивым младенцем. Пятьдесят центов маме, приветственный взмах руки младенцу, а по пятам за ними ползет рыдающий паренек на костылях, подогнув одну ногу в колене, и она напоминает перезрелый банан с лопнувшей кожурой. Интересно, рыдает ли он вот так целый день или только в часы пик? Ханна и ему протягивает монетку.
Затем на секунду наступает просвет – машина на полной скорости взлетает на холм, к Мария Инмакулада, и во дворе возле желтых школьных автобусов суетятся монахини с белыми, точно припудренными лицами – Senor Pendel, buenos dias! И вам тоже buenos dias, сестра Пьедад! И вам тоже, сестра Имельда! И тут Ханна вспоминает, что забыла дома копилку с монетками и что сегодня день какого-то там святого, но вот какого именно? Нет, и она тоже совершенно придурочная, как и ее братец, на, вот тебе пять долларов, милая, у тебя впереди трудный и долгий день. Толстушка Ханна звучно чмокает отца в щеку и тут же бросается на поиски Сары, ближайшей, закадычнейшей подружки на этой неделе. И за всей этой сценой с улыбкой наблюдает страшно толстый полицейский с золотыми часами на руке, похожий на Санта-Клауса.
«И никто не придает этому значения, – почти радостно думает Пендель, наблюдая за тем, как его дочь исчезает в толпе. – Ни дети, ни взрослые. Ни даже я. Один еврейский мальчик, да и тот не совсем еврей, одна девочка-католичка, но и она не совсем чтобы, и для всех нас это стало нормой. И мне стыдно, что я так непочтительно отзывался о неподражаемом Эрнесто Дельгадо, дорогая. Видно, просто сегодня один из тех дней, когда я не могу быть хорошим послушным мальчиком»…
После чего в сладостном одиночестве Пендель снова выезжает на автомагистраль и включает любимого своего Моцарта. И тут же все чувства его обостряются до предела, как всегда бывало, когда он оставался один. По привычке он проверяет, заперты ли все дверцы и окна, уголком глаза следит за уличными торговцами, нищими, копами и другими потенциально опасными личностями. Нет, нельзя сказать, чтоб он чего-то боялся. В течение нескольких месяцев после вторжения США люди с ружьями поддерживали в Панаме покой и порядок. Теперь же стоит кому-то выхватить револьвер в потоке движения, как по нему откроют огонь из каждой машины, кроме него, Пенделя, разумеется.
Палящее солнце вываливается из-за еще одной недостроенной эстакады, тени под ней сгустились, грохот и гул города усиливаются. Между шаткими строениями на узких улочках мелькает вывешенное на просушку белье всех цветов радуги. Лица людей на тротуаре поражают разнообразием – африканская, индейская, китайская кровь, а также всевозможные сочетания всех этих кровей. Панама хвалится тем, что здешнее многообразие человеческих рас и пород сравнимо разве что с разнообразием птичьего царства. И эта мысль почему-то всегда грела сердце полукровки Пенделя. Одни произошли от рабов, да и другие, по большей части, тоже. Ведь их предков доставляли сюда на кораблях десятками тысяч – работать на канале, а иногда и умирать ради него.
Дороги открываются. Океан спокоен и освещен как-то сумеречно. Россыпь темно-серых островов по ту сторону бухты похожа на далекие китайские горы, подвешенные в туманной дымке. Пенделю всегда хотелось побывать там. Возможно, вина Луизы, что этого так и не случилось: мешало присущее ей чувство неуверенности и страха. А может, не произошло этого потому, что Пендель в какой-то мере обладал даром предвиденья и уже знал, что ожидает его там. Наверное, оттуда небоскреб, в котором находится банк, кажется маленьким красноватым пятнышком, затерявшимся среди равно отвратительных сотоварищей, что теснятся и словно отталкивают друг друга в попытке доказать, кто из них выше. Над невидимым глазу горизонтом застыла, выстроившись в линию, дюжина кораблей – должно быть, дожидаются очереди войти в канал. И Пендель в провидческом припадке уже представляет томительную жизнь на борту. Вот он, изнемогая от зноя и духоты, стоит на неподвижной палубе, вот лежит в каюте, среди незнакомых людей, и вдыхает потный запах их тел и машинного масла. Нет уж, спасибо, не надо, и он содрогается от омерзения. Ни за что и никогда! До конца своей земной жизни он, Гарри Пендель, будет наслаждаться каждым ее днем и часом, он заявляет об этом со всей ответственностью. Если не верите, спросите дядю Бенни, неважно, жив он там или мертв.
Въезжая на величественную Авенида Бальбоа, он чувствует себя едва ли не небожителем. По правую руку тянется посольство Соединенных Штатов, да оно больше, чем президентский дворец, даже больше, чем его банк. Да что там говорить, в этот момент оно затмевает в его глазах все, даже Луизу. «Я слишком масштабный человек, – объясняет он ей, сворачивая во двор банка. – И если б не считал себя таковым, никогда и ни за что не вляпался бы в эту историю. Никогда бы не строил из себя барона-землевладельца, никогда бы не задолжал такую кучу денег, никогда бы не насмехался над Эрни Дельгадо, которого ты считаешь Мистером Моральная Безупречность…» Пендель нехотя выключает Моцарта, снимает с вешалки пиджак – сегодня он выбрал темно-синий, – надевает его, поправляет перед зеркальцем галстук фирмы «Денман и Годдард». Страшно серьезный паренек в униформе распахивает перед ним высокую стеклянную дверь. В руках у паренька духовое ружье, и он отдает честь каждому, на ком костюм.
– Дон Эдуардо, монсеньор, как мы поживаем сегодня, сэр? – восклицает Пендель по-английски и приветственно вскидывает руку. Лицо паренька так и расплывается в довольной улыбке.
– Доброе утро, мистер Пендель, – отвечает он. Вот, собственно, и все, что он может сказать по-английски.
Для портного Гарри Пендель развит физически, пожалуй, даже слишком. Возможно, он осознает это – в походке так и сквозит сдержанная сила. Он высок, широкоплеч, седые волосы коротко подстрижены. У него мощная грудь и толстые покатые плечи боксера. Но походка сдержанная и важная, словно у государственного чиновника. А руки он держит сложенными за широкой спиной. Такой походкой, преисполненной сдержанного достоинства, обходят почетный караул или же идут на казнь. В воображении своем Пендель делает и то и другое. Одна шлица на спинке пиджака – вот и все, что он себе позволяет. Он называет это «законом Брейтвейта».
И все это – перед лицом сорокалетнего юбилея, когда мужчина достигает своего расцвета и пика в радостях жизни. Его по-детски голубые глаза сияли непритворной невинностью. Его губы даже во сне складывались в теплую искреннюю улыбку. Увидеть его в такие моменты уже было наградой.
Большие люди в Панаме имели в услужении роскошных чернокожих секретарш в строгих синих костюмах, напоминавших униформу автобусных кондукторов. Имелись у них и укрепленные стальными листами пуленепробиваемые двери из тикового дерева, растущего только в джунглях, с медными ручками, которые нельзя было поворачивать, поскольку все двери открывались исключительно нажатием кнопки изнутри. Цель – предотвратить похищение хозяев этих самых дверей. Кабинет Рамона Радда являл собой просторную и современно отделанную комнату на шестнадцатом этаже, с тонированными стеклами окон от пола до потолка, откуда открывался вид на бухту, и с письменным столом размером с теннисный корт. Сам Рамон Радд приютился на самом краешке этого стола и напоминал маленькую крысу, вцепившуюся в огромный плот, сброшенный с тонущего корабля. Это был пухленький коротышка с челюстями синеватого оттенка, прилизанными темными волосами, бакенбардами цвета воронова крыла и горящими алчностью глазками. Он говорил по-английски почему-то через нос и исключительно ради практики. Платил огромные деньги за исследование своего генеалогического древа – утверждал, что род его ведет начало от шотландских авантюристов и завоевателей. Шесть недель тому назад он заказал себе килт из ткани в красную клетку, чтоб принять участие в шотландских народных танцах в клубе «Юнион». Рамон Радд был должен Пенделю десять тысяч долларов за пошив пяти костюмов. Сам же Пендель задолжал Радду сто пятьдесят тысяч долларов. В качестве жеста доброй воли, Радд добавлял неоплаченные проценты с долга к капиталу, отчего капитал рос.
– Мятную? – предложил Радд и подтолкнул к Пенделю медное блюдо с конфетками в зеленых обертках.
– Спасибо, Рамон, – ответил Пендель, но конфеты не взял. Рамон ухватил одну, развернул, сунул в рот.
– Зачем ты платишь адвокату столько денег? – осведомился Радд после двухминутной паузы, во время которой был занят тем, что смачно сосал леденец. И каждый из них в отдельности с неудовольствием и горечью размышлял о последних финансовых отчетах, поступивших с фермы по выращиванию риса.
– Он сказал, что собирается подкупить судью, Рамон, – с застенчивостью обвиняемого, дающего показания перед судом, объяснил Пендель. – Он говорил, что они с судьей друзья. И обещал меня вытащить.
– Но почему в таком случае судья отложил слушание? Если этот твой адвокат его подкупил? – резонно заметил Рамон. – Почему не выполнил обещания?
– Так к тому времени назначили уже другого судью, Рамон. Новый судья был назначен сразу после выборов, а взятки, как ты сам понимаешь, от старого к новому не передаются. И теперь новый судья нарочно тянет время, ждет, от какой из сторон поступит самое выгодное предложение. Секретарь суда говорит, что новый судья более честный, а стало быть, стоит дороже. Совестливые люди в Панаме в цене, прямо так и сказал. И с каждым годом эта цена все возрастает.
Рамон Радд снял очки, подышал на стекла, потом протер каждое кусочком замши, который извлек из нагрудного кармана костюма, пошитого в ателье «Пендель и Брейтвейт». И снова завел тонкие золотые дужки за маленькие блестящие уши.
– Тогда почему бы тебе не подкупить кого-нибудь в Министерстве развития сельского хозяйства? – тоном снисходительного превосходства заметил он.
– Да мы пытались, Рамон, но слишком уж они там гордые. Говорят, что та, вторая сторона уже дала им на лапу. И было бы неэтично с их стороны менять пристрастия.
– Ну а управляющий твоей фермой может что-то придумать? Ты ж платишь ему большую зарплату. Почему он не желает помочь?
– Ну, видишь ли, Рамон, если уж быть до конца честным, так этот самый Анхель немного лопух, – ответил Пендель, подсознательно любивший ввернуть какое-нибудь редкое английское выражение. – Думаю, от него бы было куда больше проку, если б он не торчал там и не преувеличивал свои заслуги. Лично я скорее умру, чем буду пудрить людям мозги и говорить то, чего нет.
Все же пиджак Рамона Радда немного тесноват ему под мышками. Они стояли лицом к лицу у большого окна, и Рамон то скрещивал руки на груди, то опускал их, то закладывал за спину, а Пендель нежно ощупывал кончиками пальцев швы и походил в этот миг на врача, выясняющего, где болит.
– Если и тесноват, так самую чуточку, Рамон, – объявил он наконец. – Обычно я без крайней необходимости рукава не распарываю, иначе пиджак будет плохо смотреться. Но поглядим, что тут можно придумать, когда заскочишь в следующий раз ко мне.
И они снова сели.
– Ну хоть сколько-то риса эта самая ферма производит? – спросил Радд.
– Я бы сказал, совсем немного, Рамон. Нам всем мешает глобализация. Так мне объясняли. Просто рис, поступающий из других стран, где фермеры получают субсидии от правительства, намного дешевле. Видно, я поспешил. Мы оба поторопились.
– Ты с Луизой, что ли?
– Да нет. Мы с тобой, Рамон.
Рамон Радд нахмурился и взглянул на часы. Он всегда вел себя так в присутствии клиентов, у которых нет денег.
– Жаль, Гарри, что ты не сделал ферму независимой компанией. А ведь такая возможность у тебя была. Заложить прибыльную лавку, чтоб купить ферму, где вечно не хватает воды для полива риса, – нет, это недальновидно.
– Но, Рамон, ведь ты сам тогда на этом настаивал, – возразил Пендель. Однако должного негодования изобразить не удалось, его сжигал стыд. – Ты же сам говорил, что мы должны нести общие расходы по организации этого бизнеса, иначе ни о какой ферме не может быть и речи. И это было условием сделки. Да, признаю, моя вина, просто я не должен был тебя слушать. А я послушался, и вот что вышло. И еще мне кажется, что именно ты был тогда представителем банка. А вовсе не Гарри Пендель.
Затем они принялись обсуждать скаковых лошадей. У Рамона в личной собственности имелись две. Потом перешли к недвижимости. Рамон владел участком земли на побережье Атлантического океана. Может, Гарри как-нибудь заедет к нему, купит кусок земли поблизости, а если не построится в течение года или двух, банк Рамона обеспечит его закладной. Однако Рамон не пригласил ни Луизу, ни ребятишек. И это несмотря на то, что его дочь ходила в ту же школу, что и Ханна, и девочки дружили. И еще Пендель испытал невероятное облегчение оттого, что Рамон ни словом не упомянул о двухстах тысячах долларов, унаследованных Луизой от покойного отца и переданных Пенделю с целью вложить в какое-нибудь стоящее и надежное дело.
– А ты не пытался перевести свой счет в другой банк? – спросил Рамон, исчерпав все сколько-нибудь приличествующие случаю темы для разговора.
– Не думаю, что это что-то даст, Рамон. А почему ты спрашиваешь?
– Да просто позвонили тут из одного коммерческого банка. Сказали, что хотят знать о тебе все. Твою кредитоспособность, обязательства, разные там препоручительства. Короче, целую кучу разных вещей. Но я, разумеется, им ничего не сказал.
– Да они, наверное, рехнулись. Или имели в виду совсем другого человека. И что это за банк такой?
– Британский. Звонили из Лондона.
– Из Лондона? Тебе звонили из Лондона? Спросить обо мне? Но кто? Какой банк? Я думал, они все давно разорились.
Рамон Радд выразил сожаление, что не может ответить точнее. В любом случае он, естественно, ничего им не сказал. Такого рода поощрения его не интересуют.
– Бог ты мой, какие еще поощрения? – воскликнул Пендель.
Но Радд уже, похоже, забыл, о чем говорил.
– Представления, – рассеянно произнес он. – Рекомендации. Все это вещи нематериальные. А Гарри есть и остается его другом. Я тут подумываю о блейзере, – заметил он, когда они уже обменялись прощальным рукопожатием. – Темно-синем.
– Каким именно темно-синем?
– Ну, совсем темном. Двубортном. С медными пуговицами. В эдаком, знаешь ли, шотландском стиле.
И тут Пендель в приливе благодарности поведал ему о совершенно роскошной новой линии моды в пуговицах. Партию оных он недавно получил из Лондона, производство компании «Бэдж энд Баттон».
– Они даже могут изобразить на них твой семейный герб, Рамон. Стоит мне только свистнуть. И изготовить запонки в том же стиле.
Рамон сказал, что подумает над этим. Была пятница, и они пожелали друг другу приятного уик-энда. А почему бы и нет? Ведь то был еще один обычный день в тропической Панаме. Несколько облачков на финансовом горизонте, но ничего такого, с чем бы он, Пендель, в конце концов не справился. Из какого-то странного лондонского банка звонили Рамону, а может, и не звонили. Рамон был по-своему милым человеком, да и клиентом выгодным, когда платил, и они распили с ним не одну бутылку спиртного. Но надо быть по меньшей мере доктором психологии и обладать чутьем экстрасенса, чтоб разобраться в том, что творится в его испано-шотландской башке.
Всякий раз Гарри Пендель возвращался на свою маленькую улочку с тем же чувством, с каким моряк возвращается в родную гавань. Иногда он даже поддразнивал себя, представлял, что его ателье пропало, что его обокрали или стерли с лица земли взрывом бомбы. Или же что никакого ателье там просто никогда не было, просто одна из его фантазий, игра воображения, внушенная не кем иным, как покойным дядей Бенни. Но сегодняшний визит в банк привел его в некоторое смятение, и, едва въехав под тень высоких деревьев, он начал искать глазами свой дом. «Ты ведь настоящий, дом», – говорил он, глядя, как подмигивает ему сквозь листву ржаво-розовая черепичная крыша в испанском стиле. – И никакое не ателье или иное средство к существованию. Ты дом, о котором круглый сирота мечтает всю свою жизнь. Если б дядя Бенни видел тебя сейчас!…\"
– Видишь вон там крылечко, увитое цветами? – спрашивает Пендель у Бенни и подталкивает его локтем в бок. – Так и манит тебя войти в прохладу и уют этого дома, где тебя обхаживают, точно какого-нибудь пашу!
– Гарри, мальчик, это предел мечтаний, – отвечает дядя Бенни и прикасается обеими ладонями к полям своей черной шляпы-котелка. – Да, владея таким ателье, ты свободно можешь брать фунт только за вход!
– А вывеску видишь, Бенни? Эти две буквы \"П\" и \"Б\" так хитро сплетены вместе, что как бы образуют герб! А потому ателье знают в каждом уголке города, везде: и в клубе «Юнион», и в Законодательной палате, и даже во дворце Цапель! «Недавно побывали в „П и Б“, да? Сразу видно», \"А вон пошел такой-то и такой-то в костюме от «П и Б»! Вот так нынче говорят люди о моем ателье, Бенни!
– А я и раньше так говорил, Гарри, мальчик мой. Чутье и стиль у тебя есть, этого не отнимешь. И глаз-алмаз тоже. Вот только непонятно, в кого ты у нас такой пошел? Это вопрос!
И вот Гарри Пендель, к которому почти полностью вернулось самообладание и хорошее настроение, который почти забыл о Рамоне Радде, поднимается по ступенькам. И готов начать свой рабочий день.
Глава 2
Телефонный звонок Оснарда последовал примерно в десять тридцать и волнения не вызвал. Оснард был новым клиентом, а нового клиента полагалось соединить с сеньором Гарри или же, если тот был занят, попросить оставить номер телефона. С тем чтоб сеньор Гарри, как только освободится, мог немедленно перезвонить.
Пендель был в раскроенной, где под музыку Густава Малера вырезал из коричневой бумаги выкройки для морской формы. Эта комната была для него местом священным, ни один человек сюда не допускался. А ключ от нее хранился в кармашке жилета. Иногда, словно для того, чтоб лишний раз подчеркнуть значимость этого ключа, Гарри вставлял его в замочную скважину, поворачивал и отгораживался от всего мира – как бы в знак доказательства того, что он сам себе хозяин. А иногда, прежде чем отпереть заветную дверь, медлил секунду-другую, стоял, склонив голову и плотно составив ноги в позе полного покорства и подчинения судьбе, словно молился о том, чтоб день сложился удачно. Никто не видел его в такие моменты – лишь часть его самого и словно со стороны. Он был и актером, и зрителем этого театрального действа.
А за спиной у него находились другие комнаты, тоже с высокими потолками и так же ярко освещенные, и там трудились его наемные работники всех рас и цветов кожи. Строчили, гладили и болтали – со свободой и непринужденностью, обычно не присущими и не дозволяемыми простым панамским трудящимся. Но никто из них не трудился столь же усердно и вдохновенно, как сам Пендель, особенно в минуты, подобные этой. Вот он замер на секунду, поймал новую волну симфонии Малера и ловко начал сметывать швы по наметке, сделанной желтым мелом. Она определяла очертания спины и плеч колумбийского адмирала флота, парадный мундир которого должен был во всех смыслах превзойти униформу его опозорившегося предшественника.
Эта форма, смоделированная Пенделем, отличалась особым великолепием. Белые бриджи, шитье которых он доверил своему итальянскому портному, специализирующемуся исключительно на брюках, были уже готовы и хранились в одном из подсобных помещений. Они так тесно облегали фигуру, что сидеть в них было невозможно, только стоять. Мундир, раскроем которого и занимался в данный момент Пендель, был выдержан в белых и темно-синих тонах, украшен золотыми эполетами, золотой тесьмой на манжетах, аксельбантами, а также высоким воротником в стиле адмирала Нельсона. Воротник украшала вышивка в виде золотых якорьков в обрамлении дубовых листьев. Последнее было изобретением самого Пенделя, и личный секретарь адмирала пришел в полный восторг, когда ему прислали эскиз по факсу. Пендель так никогда и не понял до конца, что имел в виду дядя Бенни, утверждая, что у него глаз-алмаз. Но всякий раз при взгляде на этот эскиз ему казалось, что утверждение дяди верно.
Он продолжал раскрой под гениальную музыку Малера и постепенно превращался в адмирала Пенделя, сходящего по ступеням блистающей великолепием лестницы на бал в честь его инаугурации. Впрочем, невинные эти мечтания ничуть не отражались на портняжном мастерстве. «Ты идеальный раскройщик, – твердил он себе, – тут надо признать и заслугу твоего покойного партнера и учителя Брейтвейта, и тебе незачем становиться кем-то другим. Ты прирожденный портной, и если ставишь иногда себя на место клиента, так только для того, чтоб усовершенствовать крой. Ну и еще немного пожить в обличье и костюме клиента, пока тот не затребует свой заказ».
Именно в таком счастливом состоянии полупревращения и пребывал Пендель, когда позвонил Оснард. Сперва к телефону подошла Марта. Марта была его секретаршей, отвечала на звонки, вела бухгалтерский учет и делала бутерброды. Суровое и преданное крошечное создание, мулатка с покрытым шрамами косоватым лицом – следами от прививки и неудачной хирургической операции.
– Доброе утро, – произнесла она по-испански своим красивым голосом.
Не «Гарри» и не «сеньор Пендель» – этого она себе никогда не позволяла. Просто «Доброе утро» самым что ни на есть ангельским голоском, поскольку лишь голос и глаза были единственным ее украшением.
– И тебе доброе утро, Марта.
– Вам звонит новый клиент.
– С какой стороны от моста?
Это давно стало их расхожей шуткой.
– С вашей. Звать Оснард.
– Как?
– Сеньор Оснард. Он англичанин. Шутит.
– И как же шутит?
– Ой, не спрашивайте.
Отложив ножницы, Пендель приглушил Малера и придвинул к себе блокнот заказов и карандаш. На столе, где производился раскрой, он всегда поддерживал безукоризненный порядок: ткань тут, выкройки там, книга с записями размеров тоже на своем месте. Раскроем он обычно занимался в черном жилете со спинкой из шелка и расстегнутой верхней пуговкой – собственной модели и пошива. Панделю нравился этот стиль, строгий деловой дух, которым он был отмечен.
– Как прикажете записать по буквам? – весело осведомился он, когда Оснард повторил свое имя.
В голосе Пенделя, когда он говорил по телефону, всегда слышалась улыбка. И у незнакомцев складывалось впечатление, что говорят они с очень приятным человеком. Такой человек просто не может не понравиться. Но, видимо, Оснард был наделен тем же заразительным даром, а потому, едва обменявшись несколькими словами, оба они развеселились, и вся их дальнейшая типично английская и довольно продолжительная беседа проходила легко и непринужденно.
– «Осн» в начале и «ард» в конце, – ответил Оснард, и нечто в манере и голосе подсказало Пенделю, что человек этот наделен редкостным остроумием. Именно так он и записал имя нового клиента, двумя группами из трех букв со знаком amp; посредине.
– А кстати, вы Пендель или Брейтвейт? – осведомился в свою очередь Оснард.
На что Пендель, которому частенько задавали этот вопрос, ответил пространно и в самой изящной манере:
– Вообще-то, фигурально выражаясь, я как бы един в двух лицах. Партнер мой, Брейтвейт, сколь ни прискорбно это сообщить, давно уже умер. Но смею вас заверить, заложенные им стандарты живы и соблюдаются этим домом по сей день, что доставляет радость всем, кто знал этого замечательного человека.
В каждой из фраз Пенделя, особенно когда он говорил о своей профессии, чувствовалась живость, присущая человеку, возвратившемуся в знакомый мир из долгой ссылки. И еще они немного зависали на конце, напоминая концертный пассаж, когда публика ожидает логического завершения музыкального отрывка, а он все не кончается.
– Прискорбно слышать, – после небольшой паузы ответил Оснард и немного понизил тон, как бы отдавая тем самым дань уважения покойному. – И отчего именно он скончался?
Пендель отметил про себя: все же странно, как много раз ему задавали тот же вопрос. И тут же отмел эту мысль. Вопрос вполне естественный, стоит только вспомнить, что все мы, рано или поздно, уйдем в мир иной.
– Они называют это ударом, мистер Оснард, – ответил он самоуверенным тоном, который обычно выбирают здоровые люди для рассуждений на подобную тему. – Но лично сам я, если уж быть до конца честным, считаю причиной разбитое сердце, что было вызвано трагическим и неожиданным закрытием нашего предприятия на Сейвил Роу вследствие карательных мер, предпринятых налоговиками. Могу ли я спросить, и не сочтите мое любопытство непристойным, вы постоянно живете здесь или только проездом в Панаме?
– Приехал в город пару дней тому назад. И собираюсь пробыть достаточно долго.
– Тогда добро пожаловать в Панаму, сэр. И еще, могу ли я узнать какой-либо контактный телефон, по которому можно будет найти вас? На тот случай, в этих краях довольно редкий, если мы вдруг потеряем друг друга?
Оба они, будучи выходцами из Англии, старались определить происхождение друг друга по акценту. Для Оснарда происхождение Пенделя было очевидно, равно как и желание скрыть его. В голосе, несмотря на всю его мягкость и приятность, проскальзывали характерные нотки Лиман-стрит, находившейся в Ист-Энде. И хотя Пендель произносил гласные правильно, его подводила интонация, понижение тона в конце. И даже если бы этого не было, подвела бы некая высокопарность слога. Пенделю, в свою очередь, показалось, что в манере Оснарда глотать целые слоги прослеживается манера привилегированного класса – таким, как он, свойственно игнорировать счета дяди Бенни. Но они говорили и слушали дальше, и Пенделю начало казаться, что между ними возникает молчаливое понимание, как между двумя ссыльными, где каждая из сторон с радостью готова отбросить все предубеждения ради того общего, что их связывает.
– Поживу в «Эль Панама» до тех пор, пока моя квартира не будет готова, – объяснил Оснард. – А она должна была быть готова еще месяц тому назад.
– Вот так всегда, мистер Оснард. Эпоха строителей и строительства подошла к концу. Сам убеждался в этом много раз и не устану повторять. Что в Тимбукту, что в Нью-Йорк Сити – все едино. Самое неэффективное на свете занятие – это строительство.
– И у вас там в пять, должно быть, становится потише? Наплыв спадает часам эдак к пяти?
– Пять часов – самое благодатное у нас время, мистер Оснард. Вся моя публика, благополучно откушав ленч, возвращается на рабочие места, а то, что я называю предобеденным часом, еще впереди. – Он подавил извинительный смешок. – Ну вот вам, пожалуйста. Я оказался лжецом. Ведь сегодня пятница, а потому все мои помощники спешат к женам домой пораньше. В силу этого ровно в пять буду счастлив уделить внимание исключительно вам.
– Вы лично? Собственной персоной? Но ведь большинство модных портных нанимают служащих, которые и выполняют за них самую тяжелую работу.
– Боюсь, я в этом смысле человек самый что ни на есть старомодный, мистер Оснард. Для меня появление каждого нового клиента является своего рода вызовом. Я сам снимаю все мерки, сам делаю раскрой и примерку. Причем меня совершенно не волнует, сколько их будет, этих примерок, лишь бы костюм сидел хорошо. И ни одна из частей костюма не покинет ателье до тех пор, пока я лично не прослежу за каждой стадией ее изготовления.
– О\'кей. И сколько же? – осведомился Оснард. Но ничуть не оскорбительным, скорее игривым тоном.
Добродушная улыбка на лице Пенделя стала еще шире. Если бы он говорил на испанском, который стал его второй душой и которому он теперь отдавал предпочтение, он бы ничуть не затруднился с ответом. В Панаме никогда и никого не смущают разговоры о деньгах, за исключением тех случаев, когда последние подходят к концу. Но эти англичане, выходцы из высшего класса, всегда так непредсказуемы, когда речь заходит о деньгах, причем чем они богаче, тем экономнее.
– Я произвожу предметы высшего качества, мистер Оснард. И всегда говорю: «Роллс-Ройсы» задаром не бывают. То же относится и к фирме «Пендель и Брейтвейт».
– Так сколько же?
– Ну, сэр, две с половиной тысячи за стандартный костюм-двойку, это, я считаю, вполне нормально. Хотя может обойтись и дороже, тут зависит от ткани и фасона. Пиджак или блейзер – полторы, жилетка – шестьсот. А поскольку у нас есть тенденция использовать более легкие материалы и мы обычно рекомендуем клиенту заказать вторую пару брюк, за специальную цену, восемьсот долларов, то… Судя по вашему молчанию, вы, должно быть, шокированы, мистер Оснард?
– Просто мне казалось, что больше двух такой костюм обычно не обходился.
– Да, сэр, все правильно, именно так оно и было еще три года тому назад. Но, увы, с тех пор покупательная способность доллара упала, а мы в «П и Б» вынуждены закупать все те же самые лучшие материалы – думаю, не стоит напоминать вам, что только такие мы и используем, – и за ценой не стоим. Многие поступают из Европы, и все без исключения, – он собирался завернуть фразу типа «соотносимы с твердой валютой», но передумал, – лично я предпочитаю работать с тканями от «Ральф Лорен», вот и набегает две с половиной, а иногда и больше. К тому же, смею заметить, мы обеспечиваем и дальнейший должный уход и подгонку пошитой у нас одежды. Не думаю, что вы можете вернуться в магазин готовой одежды и заявить продавцу, что за последнее время рас полнели в плечах, я прав, сэр? Во всяком случае, не бесплатно. А что именно вы намеревались у нас заказать?
– Что? О, да пару самых обычных вещей. Начнем, пожалуй, с пары пиджачных костюмов, а дальше видно будет. Дальше на полную катушку.
– На полную катушку, – с благоговением произнес Пендель. На него нахлынули воспоминания о дядюшке Бенни. – Вот уж лет двадцать как не слышал этого выражения, мистер Оснард. Это ж надо, на полную катушку. Господи ты боже мой!…
Любой другой портной на его месте не стал бы выказывать таких восторгов и вернулся бы к раскрою адмиральского мундира. И наш Пендель в любой другой день поступил бы именно так. О визите они договорились, о цене тоже, всеми положенными любезностями обменялись. Но общение с Оснардом, пусть даже по телефону, доставляло Пенделю истинное удовольствие. После визита в банк он чувствовал себя одиноко и как-то неуютно. Клиентов-англичан у него было мало, друзей-англичан – и того меньше. Луиза, верная принципам покойного отца, не поощряла таких знакомств.
– Насколько я понял, «П и Б» лучшее и единственное в своем роде ателье в Панаме? Обшивает исключительно богатеев и разных там шишек? – спросил Оснард.
Пендель еще раз восхитился – выражению «шишки». И ответил скромно:
– Нам хотелось бы так думать, сэр. Бахвальство нам не к лицу, но смею заверить, нам есть чем гордиться. И последние десять лет путь наш отнюдь не был усыпан розами. Если честно, со вкусом у людей в Панаме просто беда. Но так было здесь, пока не появились мы. Пришлось сперва научить этих людей одеваться, а уж потом начать продавать им свои вещи. Такая куча денег за какой-то там костюм?… Они считали, что мы просто сумасшедшие. Но постепенно они поняли, что к чему, и теперь, должен с радостью отметить, просто не знают удержу. Вошли, что называется, во вкус. Начали понимать, что мы не просто выдаем им костюм и требуем за него деньги.
Мы обеспечиваем переделку и уход за вещами, мы всегда рады, когда они возвращаются к нам, мы их верные друзья и помощники, люди, одним словом. А кстати, вы случайно не из газетчиков, а, сэр? Недавно нас тут позабавили одной статейкой, она появилась в местном варианте «Майами Геральд», может, вы обратили внимание?…
– Должно быть, пропустил.
– Тогда позвольте мне сказать вам следующее, мистер Оснард. И если не возражаете, совершенно серьезно. Мы одеваем президентов, адвокатов, банкиров, епископов, членов законодательных собраний, генералов и адмиралов. Мы одеваем тех, кто понимает, что такое пошитый на заказ костюм, и кто может заплатить за него, вне зависимости от того, какого он цвета или какова репутация нашего клиента. Что вы на это скажете?
– Звучит многообещающе. Весьма многообещающе. Что ж, тогда договорились, ровно в пять. В самый приятный для вас час, мистер Пендель.
– Ровно в пять, мистер Оснард. Жду с нетерпением этого часа.
– Я тоже.
– Ну, вот тебе, еще один прекрасный новый клиент, Марта, – сказал Пендель, когда она зашла к нему со счетами.
Он всегда говорил с Мартой несколько ненатуральным тоном. То же относилось и к ее манере выслушивать хозяина. Марта всегда отворачивала голову, умные темные глаза смотрели куда-то в сторону, занавес темных волос скрывал изуродованную часть лица.
С этого все и началось. Называвший себя впоследствии тщеславным глупцом, Пендель был заинтригован и польщен. Этот Оснард был, несомненно, человеком занятным, а Пенделю, как и дяде Бенни, всегда нравились такие люди. А уж среди британцев, что бы там ни говорили о них Луиза и ее отец, такие люди попадались чаще. Возможно, он, отказавшийся от родины много лет тому назад, выбрал себе не столь уж и плохое место обитания. И скрытность, проявленная Оснардом, когда речь зашла о роде его деятельности, нимало его не волновала. Многие его клиенты проявляли подобную скрытность, иначе бы не были теми, кем стали. И он все понял и не стал настаивать. И, положив телефонную трубку, вернулся к адмиральскому мундиру и занимался им до тех пор, пока не наступило время ленча. И после него – тоже, вплоть до того самого заветного часа, пока не пришел Оснард и не разрушил в нем остатки невинности и доверчивости.
Но до того его успел навестить еще один человек, и не кто-нибудь, а сам Рафи Доминго, главный панамский плейбой, которого Луиза просто терпеть не могла.
– Сеньор Доминго, сэр! – Пендель раскрыл навстречу ему объятия. – Счастлив видеть вас, в вашем присутствии я сразу безрассудно молодею! – Тут он спохватился, понизил голос и добавил: – Смею напомнить тебе, Рафи, что, согласно определению покойного Брейтвейта, у истинного джентльмена, – тут он многозначительно подергал край рукава на блейзере Доминго, – рубашка должна выступать из-под манжеты на ноготь большого пальца, не более того.
После чего состоялась примерка нового парадного пиджака Рафи, в чем не было особой нужды – ну разве что продемонстрировать его другим клиентам «П и Б», которые начали собираться к концу дня в ателье – со своими мобильными телефонами, сигарным дымом и громкой хвастливой болтовней о выгодных сделках и любовных победах. Следующим на очереди был Аристид, бракетазо – прозвище это означало, что он женился на деньгах, и по этой причине друзья относились к нему как к мученице, только мужского рода. Затем появился Рикардо-называйте-меня-просто-Рики, занимавший небольшую, но весьма доходную должность в высших эшелонах Министерства общественных работ. Он выбил себе право, исключительное и вечное, строить каждую дорогу в Панаме. Рики сопровождал Тедди, он же Медведь, самый ненавидимый в Панаме журналист-газетчик и, несомненно, самый уродливый. От него так и веяло одиночеством и холодом, но на Пенделя, похоже, это никак не действовало.
– Тедди, знаменитый борзописец, хранитель наших подпорченных репутаций! Сделайте же паузу, сэр. Дайте передохнуть нашим измученным душам!
А затем подоспел и Филип, бывший при Норьеге министром здравоохранения – или образования? «Марта, бокал для его превосходительства! И утренний костюм, будьте любезны, тоже для его превосходительства. Одна, последняя примерка, и думаю, мы доведем его до ума. – Он понизил голос: – Мои поздравления, Филип. Слышал, она очень капризна, очень красива и просто обожает вас», – и Пендель благоговейным шепотом принялся перечислять все остальные достоинства новой любовницы Филипа.
Все эти и другие бравые мужчины беспечно входили и выходили из владений Пенделя в ту последнюю счастливую пятницу в истории человечества. А сам Пендель с легкостью и проворством обходил своих посетителей, смеялся, торговался, цитировал мудрые высказывания покойного Артура Брейтвейта. Радовался их радостям и оказывал им всяческие знаки внимания.
Глава 3
Позже Пенделю казалось, что прибытие в ателье Оснарда должно было непременно сопровождаться раскатами грома и прочими, как выразился бы дядя Бенни, приправами этого рода. Но этот день в Панаме выдался на удивление ясным, искристым, что было несколько необычно для сезона дождей, и солнце сияло вовсю, и две хорошенькие девушки заглядывали в витрины «Гифтика» Салли, что напротив через улицу. И бугенвилем в соседском саду цвели таким пышным соблазнительным цветом, что так и тянуло их съесть. И вот без трех минут пять – Пендель ни на секунду не усомнился, что Оснард будет пунктуален, – к дому подкатил коричневый «Форд» с откидным верхом и с наклейкой «Avis» на ветровом стекле и припарковался на площадке для машин клиентов. А за ветровым стеклом виднелась забавная физиономия под шапкой черных волос, страшно похожая на тыкву для Хэллоуина. Почему это Пенделю пришел на ум Хэллоуин, непонятно. Но это было явно недобрым знаком. Должно быть, виной тому были круглые черные глаза гостя, так он объяснял это позже.
И в этот миг на Панаму пала тьма.
Причиной подобного явления стала одна-единственная дождевая тучка, размером не больше, чем ладошка Ханны. Она закрыла собой солнце. И в следующую секунду по ступенькам крыльца забарабанили крупные капли, засверкали молнии, а от оглушительных раскатов грома включилась сигнализация всех автомобилей на окрестных улицах, и вдоль тротуаров помчались бурлящие коричневые потоки воды, несущие с собой обломанные пальмовые ветви, жестянки и прочий мусор. И, как это всегда бывало здесь во время ливня, словно из ниоткуда повыскакивали бойкие чернокожие парни в кепи и с огромными зонтами на длинных ручках. Всего за доллар они предлагали сопроводить вас под зонтом из машины до дома или же подтолкнуть машину, отвести на более высокое место, с тем чтобы ни вы, ни ваш автомобиль, не дай бог, не пострадали.
Как раз один из таких парней о чем-то спорил сейчас с человеком-тыквой, сидевшим в своем автомобиле всего в пятнадцати ярдах от спасительных ступенек в ожидании, когда этот Армагеддон окончится. Но Армагеддон, похоже, затянулся, погода была безветренная. Человек-тыква пытается игнорировать чернокожего парня. Черный парень не отстает. Человек-тыква сдается, лезет во внутренний карман пиджака – а на нем именно пиджак, явление для Панамы вполне обычное, если вы собой хоть что-то представляете или же работаете телохранителем, – достает бумажник, выуживает из этого самого бумажника банкноту. Затем возвращает бумажник во внутренний карман пиджака, опускает боковое стекло, чтоб черный парень мог просунуть пальцы и взять купюру, обменивается с ним какими-то любезностями, и тот оказывает услугу. Операция успешно завершена. Пендель успевает заметить: человек-тыква дал парню с зонтиком целых десять баксов!
И еще: человек-тыква прекрасно говорит по-испански, и это несмотря на то, что он совсем недавно приехал в Панаму.
И Пендель улыбается. В улыбке, почти всегда украшающей его лицо, читается на сей раз еще и приятное предвкушение.
– А он моложе, чем я думал! – кричит он в стройную спину Марты, склонившейся над столиком в своей застекленной кабинке. Марта поглощена проверкой лотерейных билетов. Она, как всегда, ничего не выиграла.
Пендель доволен. Он уже видит Оснарда своим постоянным клиентом, он готов шить ему костюмы на протяжении долгих лет и наслаждаться его дружбой. И все это вместо того, чтоб сразу признать в нем того, кем Оснард является в действительности: клиентом из преисподней.
Поделившись своим наблюдением с Мартой и не получив ответа, кроме легкого кивка черноволосой головой, Пендель заблаговременно принял позу, которую всегда принимал перед приходом нового клиента. Поскольку жизнь научила его полагаться на первое впечатление, он и сам старался произвести на новых людей самое благоприятное первое впечатление. К примеру, никто вроде бы не ожидает, что портной примет вас сидя. Но Пендель еще давным-давно решил, что «П и Б» должно являться неким оазисом спокойствия в этом безумном мире. А потому взял себе за правило встречать новых клиентов, сидя в старом кресле с подушками. А завершающим штрихом являлся разложенный на коленях позавчерашний выпуск «Тайме».
И он ничего не имел против того, чтоб рядом, на столике, стоял поднос с чаем. Именно так было и на сей раз, перед ним, на столике, были разложены старые номера журналов «Иллюстрейтид Ландон Ньюз» и «Кантри Лайф», красовался самый настоящий серебряный чайник и очень аппетитные на вид сандвичи с огурцом, приготовленные Мартой на кухне по собственной ее инициативе и доведенные за годы практики до совершенства. Марта всегда очень трепетно и нервно относилась к появлению новых клиентов – видимо, опасалась, что присутствие в доме полукровки с изуродованным шрамами лицом может отпугнуть кого-то из этих важных белых господ. И еще она любила читать на кухне, потому что Пенделю наконец удалось уговорить ее продолжить учебу. Марта изучала психологию, социологию и еще какой-то предмет, название которого он всегда забывал. Ему хотелось, чтоб Марта выучилась на адвоката, но она категорически отказалась, утверждая, что все адвокаты лжецы.
– Не к лицу, знаете ли, – говорила она на своем правильном ироничном испанском, – не к лицу дочери чернокожего плотника унижаться ради денег.
У крупного молодого мужчины с бело-синим полосатым зонтиком есть несколько способов выбраться из небольшого автомобиля под проливной дождь. Оснард – если это, конечно, был он, – проявил недюжинную изобретательность, но не преуспел. Он решил начать открывать зонтик еще в машине и выбираться задом, постепенно извлекая из авто все тело и зонтик, так, чтоб тот в нужный момент мог с эффектным хлопком раскрыться у него над головой. Но то ли сам Оснард, то ли его зонтик застрял в дверях, и целую минуту Пендель видел лишь широкий английский зад, обтянутый коричневыми габардиновыми брюками, слишком низко, на взгляд Пенделя, вырезанными в промежности, да край пиджака им в тон, уже успевший вымокнуть под потоками дождя.
«Пошит из смеси шерсти с териленом, – отметил Пендель, – материал для Панамы слишком теплый. Неудивительно, что ему срочно понадобились два летних костюма». Зонт раскрылся. Некоторые не раскрываются. Этот же распахнулся быстро и с треском, словно флажок о сдаче противника, и завис над верхней частью тела. Затем клиент скрылся из вида, но Пендель знал, что это ненадолго – видеть его мешал козырек крыльца. «Поднимается по ступенькам», – удовлетворенно подумал Пендель. И расслышал сквозь шум дождя шаги. А вот и он показался, вернее, его тень. Стоит на крыльце у двери. Входи же, глупый, она не заперта! Однако Пендель остался сидеть. Он приучил себя к этой манере. Иначе бы ему пришлось весь день напролет открывать и закрывать двери. Вот на фоне стеклянной витрины с полукружьем витиеватых букв «ПЕНДЕЛЬ И БРЕЙТВЕЙТ, ПАНАМА, и Сейвил Роу с 1932» мелькнули, точно в калейдоскопе, пятна потемневшего от дождя коричневого габардина. Еще несколько секунд – и в дверях появились сперва зонтик, а затем полноватая фигура.
– Мистер Оснард, как я понимаю? – донеслось из глубины старого кресла. – Входите же, входите, сэр! Я Гарри Пендель. Жаль, что вас застигло дождем. Желаете чашечку чая? Или, может, чего покрепче?
Хороший аппетит, это было первой его мыслью. Глаза лисьи, быстрые, карие. Двигается неспешно, конечности крупные, похож на разленившегося спортсмена. Одежда просторная. И тут почему-то Пенделю вспомнилась песенка из мюзик-холла, которую, к негодованию тетушки Рут, никогда не уставал напевать дядя Бенни: «Большие руки, дамы, большие ноги, все сразу понимают, на что я намекаю! Долой смешки и шутки – перчатки и носки размеров жутких».
Джентльменам, посещавшим ателье «П и Б», предоставлялся выбор. Они могли сесть, что и делали самые ленивые, принять от Марты тарелку супа или бокал с каким-нибудь напитком, всласть посплетничать и позволить себе расслабиться до такой степени, что уже не составляло труда отвести их наверх в примерочную, где наготове были очередные соблазны – в виде новых модных журналов, разбросанных на столе из яблоневого дерева. Из примерочной клиенты вполне свободно могли позвонить по сотовому телефону, чем и занимались самые суетные из них, – пролаивали в трубку распоряжения своим водителям, звонили также любовницам и брокерам, короче, всеми силами старались подчеркнуть свою значительность. Но по прошествии определенного времени даже самые суетные из всех становились ленивыми и расслабленными, а их сменяли новые клиенты, нахальные и шумные. Пенделю не терпелось выяснить, к какой из этих категорий принадлежит Оснард. Оказалось, что ни к одной из ему известных.
Не производил он и впечатления человека, готового с легкостью выложить пять тысяч долларов, чтобы улучшить свою внешность. В нем не было заметно ни нервозности, ни беспокойства или неуверенности, он не был ни болтлив, ни дерзок, не проявлял чрезмерной фамильярности. Не испытывал он, похоже, и комплекса неполноценности. Впрочем, это последнее качество в Панаме наблюдалось редко. Он производил впечатление необыкновенно собранного и сдержанного человека, и это настораживало.
А делал он в данный момент следующее: застыл в дверях, опершись на зонтик, одна нога уже переступила через порог, вторая осталась позади и давила на дверной коврик. Что и объясняло тот факт, что звонок в дальнем коридоре продолжал звонить. Но Оснард, похоже, его не слышал. Или же слышал, но не реагировал, ничем не выдавал своего замешательства. Звонок продолжал трезвонить, а он озирался по сторонам с самой солнечной улыбкой на лице. И в улыбке этой светилось радостное узнавание, точно он после долгой разлуки встретил старого доброго друга.
Резная лестница красного дерева вела на второй этаж, где находились примерочные для мужчин: о, господи, какая же славная старая лестница!… Фуляры, фраки, домашние туфли с вышитой на них монограммой – да, да, я так хорошо помню вас. Библиотечную стремянку чьи-то умелые руки превратили в вешалку для галстуков – никто бы сроду не догадался, что это была стремянка. С потолка, лениво раскачиваясь, свисали огромные индийские деревянные веера, рулоны ткани; стол, на краю которого лежат ножницы начала века и медная линейка, милые старинные вещи, все до единой. И, наконец, это высокое кожаное кресло с подушками, похоже, оно действительно принадлежало некогда самому Брейтвейту. И сам Пендель, восседающий в этом кресле и взирающий с благосклонной улыбкой на своего нового клиента.
Оснард тоже окинул его взглядом – ищущим, бесстыжим. Оглядел с головы до ног, начал с улыбающегося лица Пенделя, затем перевел взгляд ниже, на расстегнутую жилетку, еще ниже, к темно-синим брюкам, шелковым носкам и коричневым туфлям «Дакерс оф Оксфорд» – все размеры, от шестого до десятого можно было приобрести тут же в ателье, на втором этаже. Затем взгляд снова пополз вверх и задержался на лице Пенделя на секунду дольше, чем позволяли приличия. И уже только потом Оснард отвел его и начал оглядывать комнату. А звонок между тем продолжал трезвонить – все потому, что гость так и не удосужился сдвинуть большую ступню с коврика Пенделя.
– Изумительно, – заявил он. – Совершенно замечательно. Я бы посоветовал ничего не менять и не передвигать здесь даже на волосок.
– Присаживайтесь, сэр, – радушно пригласил Пендель. – Чувствуйте себя как дома, мистер Оснард. Все чувствуют себя здесь как дома, мы, во всяком случае, надеемся на это. Да к нам чаще заходят просто поболтать, а не шить костюмы. Вон там, у вас за спиной, подставка для зонтиков. Суньте его туда.
Но Оснард никуда не стал совать свой зонт. Размахивал им, как дирижерской палочкой, и указал на фотографию в рамочке в центре дальней стены, где красовались почтенные седовласые джентльмены в воротничках с закругленными краями и черных сюртуках. По-сократовски хмуро и мудро взирали они на нынешний молодой мир.
– А это, наверное, сам он?
– Кто он, сэр? Где?
– Вон там. Великий человек. Артур Брейтвейт.
– Именно так, сэр. Вы очень наблюдательны. Сам великий Артур Брейтвейт, как вы изволили именовать его. Запечатленный в расцвете сил, среди своих преданных помощников. Памятный снимок, сделан в день его шестидесятилетия.
Оснард подскочил поближе, чтоб лучше рассмотреть фотографию, и звонок наконец перестал звонить.
– «Артур Дж.», – прочитал он, глядя на медную табличку, закрепленную в нижней части рамы. – «1908– 1981. Основатель». Черт побери! Никогда бы его не узнал. А что, скажите на милость, означает это «Дж.»?
– Джордж, – ответил Пендель, не преминув удивиться про себя, отчего это Оснард должен был узнать Брейтвейта. Но спрашивать не стал.
– Откуда он?
– Из Пиннера, – сказал Пендель.
– Да нет, я имею в виду снимок. Вы его с собой привезли? Как он к вам попал?
Пендель грустно улыбнулся и вздохнул.
– Это подарок его покойной вдовы, мистер Оснард. Прислан незадолго до того, как несчастная последовала за любимым супругом. Что было необыкновенно мило с ее стороны – пойти на такие хлопоты и расходы, связанные с доставкой из Англии. Но она тем не менее пошла на это. «Там его место, там ему понравилось бы», – твердила она своим чадам и домочадцам, и никто не смог отговорить ее. Да и не слишком они старались. Понимали, что сердцу этой женщины не прикажешь.
– А как ее звали?
– Дорис.
– Дети?
– Простите, сэр?…
– Эта миссис Брейтвейт. У нее были дети? Наследники? Потомки?
– Увы, нет. Господь не наградил этот союз детьми.
– Тогда не кажется ли вам, что правильнее было бы назвать это заведение «Брейтвейт и Пендель», а? Ведь Брейтвейт был старше, был главным партнером. Пусть даже он умер, но его имя должно стоять первым.
Пендель уже качал головой:
– Нет, сэр, не совсем так. В свое время Артур Брейтвейт выразил желание, чтоб фирма называлась именно так. \"Гарри, сынок, старики должны уступать место молодым. Отныне мы будем называться «П и Б». И теперь уже никто не спутает нас с нефтяной компанией, ну, ты сам знаешь, с какой.
– А кого именно из членов королевской семьи вы одевали? Видел у вас на вывеске. «Портные Королевского двора». Просто не терпится узнать.
Пендель подпустил в улыбку холодности.
– Видите ли, сэр, я лично распорядился сделать эту надпись на вывеске. И, боюсь, просто не мог зайти дальше, пускаясь в уточнения. Просто из почтения к трону. Определенные джентльмены, весьма приближенные к этому самому трону, и в прошлом оказывали нам такую честь, и не пренебрегают нашими услугами и по сей день. Увы, я не вправе ответить на ваш вопрос более подробно.
– Почему нет?
– Отчасти по причине того, что мы ограничены сводом правил, разработанных «Гильдией портных». Кои гарантируют конфиденциальность каждому клиенту, вне зависимости от того, занимает он высокое или низкое положение в обществе. Ну и отчасти еще потому, что сколь ни прискорбно, но в наши дни мы должны соблюдать определенные меры безопасности.
– Это английский трон?
– Вы слишком давите на меня, мистер Оснард.
– А почему тогда на вывеске красуется герб принца Уэльского? Посмотришь и подумаешь, что здесь лондонский паб.
– Благодарю, мистер Оснард. Вы очень наблюдательны, заметили то, что здесь, в Панаме, редко кто замечает. Однако на устах моих печать молчания. Ни слова больше. Присаживайтесь, сэр. Могу предложить вам сандвичи с огурцами, их готовит наша Марта. Она у нас своего рода знаменитость. И еще могу рекомендовать вам очень славное легкое белое вино, один из моих клиентов импортирует его, и он столь любезен, что посылает мне время от времени ящик. Чем еще вас можно соблазнить?…
Пенделю вдруг подумалось, что это очень важно – соблазнить нового клиента.
Садиться Оснард не стал, а вот сандвич взял. Если точнее, то целых три: один проглотил тотчас же, для поддержания сил, а два других – словно для равновесия. Держал их в левой руке, стоял плечом к плечу с Пенделем, у стола из яблоневого дерева.
– Ну, это совершенно не для нас, сэр, – сказал Пендель и презрительно отмахнулся от рулонов тонкого твида. – И это тоже не пойдет, во всяком случае, для такой, как у вас, как бы это поделикатней выразиться, зрелой фигуры. Другое дело какой-нибудь безбородый юнец, худенький, как стебелек. Но для таких джентльменов, как вы или я, нет, я бы сказал, это совсем не то… – Он отмахнулся от еще нескольких рулонов. – Ну, вот это еще куда ни шло…
– Превосходная альпака!
– Будьте уверены, сэр, – немало удивленный, ответил Пендель. – С Андских высокогорий Южного Перу, ценится за невероятную мягкость и разнообразие естественных оттенков – цитата из справочника по шерсти, если уж быть честным до конца.
– Любимый материал моего отца. Он им чуть ли не клялся. Всегда предпочитал. Или подавай ему альпаку, или ничего.
– Предпочитал, сэр? О боже…
– Да, он скончался. Там же, где и Брейтвейт.
– Что ж, единственное, что позволю себе заметить на этот счет, видимо, ваш уважаемый отец знал толк в тканях! – воскликнул Пендель и снова вернулся к своей любимой теме. – Ибо сам я всегда считал ткань из альпаки самой легкой и элегантной, с ней ничто не может сравниться. Так всегда было и будет, вы уж меня извините. Да никакие мохеры в мире, никакие камвольные смеси с ней не сравнятся. Альпака обесцвечена уже в пряже, отсюда разнообразие и богатство оттенков. Альпака чиста, прочна, это ткань, которая дышит. Не беспокоит даже самую чувствительную кожу. – Он нежно дотронулся пальцем до тыльной стороны ладони Оснарда. – А теперь скажите мне, мистер Оснард, что к своему вечному позору и стыду использовал вместе с ней обычный портной с нашей Сейвил Роу?
– Понятия не имею.
– Подкладку, – с отвращением произнес Пендель. – Обычный подкладочный материал. Вандализм, вот как это называется.
– Да старик Брейтвейт перевернулся бы в фобу!
– Именно, сэр. Так оно и было. И мне ничуть не стыдно процитировать своего учителя. «Гарри, – как-то сказал он мне, девять лет проработали вместе, пока он стал называть меня Гарри. – Гарри, мальчик, то, что они делают с альпакой, я б не сделал и с бродячим псом». Так прямо и сказал, именно этими словами, до сих пор слышу его голос.
– Я тоже.
– Простите, сэр?
Пендель насторожился, Оснард же, напротив, сохранял полнейшее спокойствие. Очевидно, просто не понимал, какое впечатление могут произвести эти его слова, и внимательно перебирал образцы ткани.
– Боюсь, что не совсем понял вас, мистер Оснард.
– Просто старина Брейтвейт одевал моего папашу. Но это было давным-давно. Сам я тогда был еще мальчишкой.
Пенделя так растрогало это заявление, что он на какое-то время лишился дара речи. Он весь точно окаменел и смешно приподнял плечи. А затем произнес бездыханным шепотом:
– Кто бы мог подумать, сэр. Простите меня. Это новая страница книги. – Тут голос его немного окреп, и он добавил: – Ну, прежде всего смею заверить вас, для меня это честь, огромная честь, принять, так сказать, эстафету от отца к сыну. Два поколения, и оба обшивались в «П и Б»! Нет, здесь, в Панаме, этого не бывает. Еще не доросли.
– А я-то думал, вы удивитесь.
На секунду Пенделю показалось – он был готов поклясться в этом, – что быстрые лисьи глазки Оснарда вдруг утратили веселый прищур. Округлились и стали дымно-темными, с искоркой света, мерцающего в центре зрачка. Позже, раздумывая над этим, он понял, что искорка была не золотистой, скорее красной. Но глаза Оснарда тут же вернулись к обычному прищуру.
– Что-то не так? – осведомился он.
– Я просто не мог сдержать восхищения, мистер Оснард. «Момент истины». Расхожее выражение, особенно в наши дни, но лучше, пожалуй, не скажешь.
– Колесо истории повернулось, так, что ли?
– Именно, сэр. То самое огромное колесо, что бесконечно вращается и перемалывает всех и вся, – согласился Пендель и ухватился за книгу с образцами, словно ища в ней спасения.
Но сперва Оснард должен был доесть сандвич с огурцом, что он и сделал, проглотил одним махом, затем стряхнул крошки с ладоней, похлопав одной о другую несколько раз, пока не остался удовлетворен результатом.
Процедура приема новых клиентов была разработана в «П и Б» до мелочей и обычно проходила как по маслу. Выбор ткани из альбома образцов, затем восхищенное лицезрение готового костюма из этой же ткани – Пендель никогда не выставлял модели, если такого материала в наличии у него не было, – потом торжественное шествие в примерочную, где производились все необходимые замеры. Затем посещение «Бутика для джентльменов» и «Уголка спортсмена», турне по задним коридорам, обмен приветствиями с Мартой, выписка счета, оплата через депозит или иным способом, в зависимости от желания клиента. И будьте любезны на первую примерку ровно через десять дней.
Однако для Оснарда Пендель избрал другой вариант. Прямо от столика с образцами препроводил его через задний коридор, чтобы продемонстрировать Марте, которая сидела на кухне и была целиком погружена в чтение книги под названием «Экология взаймы». Речь там шла о варварском уничтожении джунглей Латинской Америки с ведома и всяческого поощрения со стороны Мирового банка.
– Вот, прошу, знакомьтесь, мистер Оснард. Это и есть настоящий мозговой центр «П и Б»! Хотя, смотрите, она готова убить меня за эти слова! Пожми руку мистеру Оснарду, Марта. «ОСН», потом «АРД». Заведи на него карточку, дорогая, и пометь значком «старый клиент», потому как мистер Брейтвейт обшивал его отца. Кстати, ваше имя, сэр?
– Эндрю, – ответил Оснард. И Пендель увидел, как Марта подняла на «старого клиента» глаза, смотрела долго и внимательно с таким видом, точно уже где-то слышала это имя, а затем вопросительно взглянула на Пенделя.
– Эндрю? – переспросила она.
– Временно остановился в отеле «Эль Панама», Марта, – поспешил объяснить Пендель. – Но вскоре, стараниями наших пресловутых панамских строителей, должен переехать… куда, мистер Оснард?
– На Пунта Пайтилла.
– Ну разумеется, – кивнул Пендель с подобострастной улыбкой, словно Оснард только что заказал икру.
А Марта отметила в толстом томе место, на котором остановилась, затем отложила этот том в сторону и с самым мрачным видом принялась заполнять карточку, причем почти все ее лицо было скрыто за завесой черных волос.
– Что, черт возьми, произошло с этой женщиной? – осведомился Оснард, когда они оказались в коридоре на безопасном расстоянии.
– Боюсь, что несчастный случай, сэр. Ну и результат лечения после.
– Удивлен, что вы держите ее у себя. Наверное, при виде этой девицы у ваших клиентов просто мурашки бегут по коже.
– Что вы, сэр, совсем напротив! – с достоинством ответил Пендель. – Смею заверить вас, наша Марта любимица всех клиентов. А уж какие сандвичи делает – язык можно проглотить, так они уверяют.
После чего, чтоб отмести все дальнейшие расспросы о Марте, Пендель прочитал новому клиенту целую лекцию об орехе тагуа, что растет в дождевом лесу. Согласно его уверениям, древесина этого замечательного и необычного дерева стала вполне достойной заменой слоновой кости и пользовалась в мире огромной популярностью.
– А теперь я задам вам один вопрос, мистер Оснард. Ну-ка, догадайтесь, какое применение находит древесина тагуа сегодня? – страстно вопрошал он Оснарда. – Резные шахматные фигурки? Пожалуйста! Деревянная скульптура? Будьте любезны, получите! Серьги, ювелирные украшения? Так, все правильно, уже совсем тепло. Но что еще? Какое еще возможно использование, традиционное, почти забытое в наше время, но у нас в «П и Б» это имеется, и мы предоставляем эти изделия самым дорогим и лучшим нашим клиентам, им на радость и в наследство грядущим поколениям?…
– Пуговицы, – догадался Оснард.
– Ну конечно же! Наши пуговицы! Благодарю вас. – Пендель резко остановился у еще одной двери. – Здесь работают дамы из индейского племени, – сообщил он, понизив голос. – Куна. Весьма чувствительны, если вы ничего не имеете против.
Он постучал, отворил дверь, несколько нерешительно вошел и поманил за собой своего гостя. Три индианки неопределенного возраста сидели за столом под светом наклонных ламп и шили пиджаки.
– Вот тут и наносятся, так сказать, окончательные штрихи, мистер Оснард, – тихо пробормотал он, словно боялся помешать работницам.
Но женщины, вопреки утверждению Пенделя, оказались вовсе не так уж чувствительны. Они спокойно продолжали свое дело, время от времени отрывая глаза от шитья, весело поглядывали на Пенделя, а Оснарда одарили широкими приветливыми улыбками.
– Пуговица на сшитом на заказ костюме подобна рубину, венчающему тюрбан султана, мистер Оснард, – все так же шепотом заметил Пендель. – Именно на нее прежде всего падает взгляд, эта деталь говорит за весь костюм. Хорошая петля для пуговицы не способна сделать костюм хорошим. Но плохая петля способна испортить любой костюм.
– Снова цитата из нашего обожаемого Артура Брейтвейта? – предположил Оснард, копируя тихий голос Пенделя.
– Именно, сэр, именно так. И наши пуговицы из тагуа имели самое широкое хождение в Америке и Европе еще до прискорбного изобретения пластиковых пуговиц, которые, по моему мнению, так никогда и не превзойдут их. В чем опять же сыграли положительную роль «П и Б», всегда ставившие своей целью создание превосходного костюма в полном смысле этого слова.
– Так это тоже идея Брейтвейта?
– Концепция Брейтвейта, если уж быть до конца точным, мистер Оснард, – сказал Пендель, проходя мимо закрытой двери, за которой трудились китайцы, и решив, что лучше не беспокоить их. – А воплощение ее в жизнь – моя скромная заслуга.
Пендель хотел было пройти дальше, но Оснард замедлил шаг и, опершись рукой о стену, преградил ему путь.
– Слышал, вы одевали самого Норьегу? Это правда? Пендель явно медлил с ответом и инстинктивно покосился в сторону двери в кухню, где находилась Марта.
– Ну, даже если и так, что с того? – ответил он наконец. И на секунду на его окаменевшем лице промелькнуло недоверчивое выражение, а голос стал скучным и безжизненным. – А что мне было делать? Захлопнуть перед его носом ставни и двери? Дескать, вали домой?
– А что именно вы для него шили?
– Генерал был не из тех, кто умеет носить костюмы, мистер Оснард. Вот военная форма – другое дело, в ней он разбирался до мелочей. Разные там фуражки, сапоги. Но, несмотря на нелюбовь к штатскому платью, были все же и в его жизни моменты, когда без костюма не обойтись.
Пендель развернулся, намереваясь продолжить движение по коридору. Но Оснард так и не убрал руки.
– Какого рода моменты?
– Ну, был один случай, сэр, когда генерала пригласили произнести торжественную речь в Гарвардском университете. Возможно, вы помните? Хотя в Гарварде предпочли бы забыть об этом. И он очень беспокоился, как все пройдет. Страшно нервничал, приходя на примерки.