Это случилось несколько лет назад. Я еще не был знаком с Жаклин. В Перу свирепствовала эпидемия холеры, и ходили слухи, что всему виной рыба, которую ловили вдоль побережья. В Тукумане тоже царила мрачная атмосфера. Помощник повара свалился с тифом, а Писарро только-только оправился от приступа холеры. Деревенский священник пригласил меня на прощальный обед. Террористы из банды, называющей себя «Сияющий путь», вывесили свой флаг на одной из пирамид. Священник, отец Педро, начал получать письма, что в его доме заложена бомба, и епископ приказал ему уехать на год из деревни.

Я плотно пообедал козленком и пивом у священника и уже собирался распрощаться, когда зазвучала музыка. Оказывается, от меня ждали, чтобы я открыл танцы. Мне удалось отговориться, поскольку из прибрежной деревни Санта-Роса пришло письмо с обещанием какого-то «сюрприза». Письмо подписал некто Николас, «президент профсоюза рыбаков».

Писарро уже ждал меня в машине. Я пригласил поехать со мной соседку по обеденному столу, местного архитектора. Она проводила все время на наших раскопках и тщательно зарисовывала то, что мы находили. Как и я, она думала, что «сюрприз» будет заключаться в гребле наперегонки. У меня установились замечательные отношения с рыбаками, потому что во многом благодаря моему заступничеству государство стало платить им за их усилия сохранить заросли редкого камыша «тотора». Из него они испокон веков сплетали свои рыбацкие лодочки.

Однако дорога на Санта-Роса оказалась перекрытой полицией, и как ни объяснял Писарро, что я — почетный гость сельчан, нас так и не пропустили. Писарро нашел объездную дорогу, и мы оставили полицейский кордон позади. Все население деревни высыпало на улицы. По главной улице маршировал духовой оркестр, но мы опоздали и не могли присоединиться к шествию. Чтобы хоть что-нибудь увидеть, я проталкивался сквозь толпу, таща за собой даму-архитектора. Наконец нам удалось протиснуться к самому оркестру, и мы влились в строй марширующих. Оркестр шел сразу за нами, а впереди — только небольшая группа людей. И тут я увидел, что один из них — президент Фухимори собственной персоной. Рядом с ним вышагивал мэр деревни.



Выбраться из марширующей колонны мы не смогли, и нам пришлось идти следом за президентом, а оркестр наступал нам на пятки. В городскую ратушу вошли только президент и мэр, а нас прижало толпой к самой стене здания. Я поднял голову и увидел, что обе важные персоны стоят на балкончике прямо над нами. Мы с мэром встретились глазами, и я верноподданно помахал ему. Он исчез с балкона и внезапно оказался рядом со мной. Прошептав, чтобы я ждал в деревенском ресторанчике, он снова вернулся к президенту. С большим трудом мы выбрались из толпы и направились к ресторану, где обнаружили два длинных стола и множество народа. Все сидели за одним из столов, но там не оставалось ни одного свободного места. Поэтому мы уселись за другой стол, где не было никого.

Есть и пить нам не хотелось — мы ведь только недавно обедали у священника. Тут распахнулась дверь, и в сопровождении мэра вошли президент Фухимори и его младший сын. Мэр посадил их за стол прямо напротив нас и почтительно удалился.

«Ничего себе сюрприз», — подумал я и только тут понял, что произошло недоразумение. Фухимори этого не знал и грустно улыбнулся, когда я представился ему. Он явно решил, что мое присутствие за его столом каким-то образом входило в программу его визита, и после короткого разговора с сыном по-японски принялся поглощать свое любимое блюдо «севиче» — маринованную сырую рыбу.

На некоторое время воцарилась неловкая тишина, но потом президент, сориентировался и спросил, не я ли плавал на «Кон-Тики»! Получив положительный ответ, он коротко просветил своего сына по-японски, а затем подвинул поближе ко мне свое блюдо, приглашая присоединиться. Как ни пытался я, по-испански и при помощи жестикуляции, объяснить, что я не голоден, ничего не помогало. Итак, мы с ним ели из одного блюда сырую рыбу в районе, где свирепствовала эпидемия холеры, и я все больше и больше убеждался, что произошло серьезное недоразумение. Тем не менее мы мило беседовали о морепродуктах и об использовании океанских ресурсов, и я высоко вырос в его глазах, когда горячо согласился с его теорией, что причина холеры не в рыбе, а в том, что ее перевозчики на земле не соблюдают мер санитарной предосторожности. Действительно, люди заболевали и в Тукумане, и в других деревнях в глубине материка, а прибрежных рыбаков словно заговорили.

Случайно бросив взгляд в окно, я увидел вязаные шапочки Николаса и других рыбаков. Они стояли на улице и заглядывали в окно. Совершенно очевидно, в ресторан допустили только местную элиту. Наконец до меня дошло, что обещанным мне «сюрпризом» был вовсе не обед с президентом. Он прилетел на вертолете, чтобы поесть рыбы наедине со своим сыном, и они хотели только одного — остаться вдвоем. А потом мэр увидел, что я марширую в окружении президентской свиты, и по ошибке пригласил меня в ресторан. Еще одна ошибка привела меня за стол, предназначенный исключительно для высоких гостей.

Ситуация начала совершенно выходить из-под контроля, когда дверь тихонько приоткрылась, и пожилая женщина, стараясь казаться незаметной, на цыпочках подошла ко мне. Это была донна Перла, знатная дама, посвятившая всю свою жизнь борьбе за улучшение условий жизни рыбаков. Она сунула записку мне в руку и тут же удалилась.

«Не могли бы Вы представить президенту Николаса?» — гласила записка. Даже под угрозой смерти я не мог бы отказать этой замечательной женщине.

Тут в дверном проеме появился сам Николас. Скромно сжимая шапку в руках, он направился к президенту. Тот, увидев, что я встал, тоже поднялся на ноги. Что мне оставалось делать?

— Разрешите представить. Президент союза местных рыбаков, — сказал я. — Президент республики Перу.

На этом процесс знакомства завершился, но Николас вернулся к своим товарищам вне себя от гордости. Поскольку президент уже наелся не меньше моего, он встал из-за стола и направился к вертолету. Меня же рыбаки подхватили на руки и понесли к пристани. Там мне показали тот самый сюрприз, ради которого меня на самом деле приглашали — полностью готовые к регате камышовые лодки. Но сперва мы направились в бар. Николас теперь был на короткой ноге с самим президентом, и это следовало должным образом отметить.

Фухимори не забыл своего нового знакомого. Он подарил ему совершенно новый грузовик для перевозки чистой рыбы. А донна Перла получила правительственную поддержку для программы восстановления посадок камыша тотора, а также обещание больше не выдавать разрешения на строительство в местах произрастания камыша.

К концу беседы Фухимори несколько расслабился и позволил себе кое-какие человеческие реакции. Мы с послом горячо поблагодарили его за аудиенцию и откланялись. Теперь нам надо было спешить в Национальный музей на открытие выставки фотографий, сделанных во время экспедиции «Кон-Тики» и «Ра». На прощание я из чистого озорства поинтересовался, не почтит ли господин президент мероприятие своим присутствием, и, как и ожидал, получил в ответ кривую ухмылку.

Выставка развернулась в просторном холле музея. Народу собралось очень много, и людям пришлось потесниться, чтобы дать нам пройти. Жаклин ждала нас на подиуме вместе с директором музея и нашим добрым другом генеральным консулом Стимманом. Они уже начали волноваться, что мы опоздаем. Едва толпа успела сомкнуться за нашими спинами, как раздались крики полицейских и рев мотоциклов. Собравшимся опять пришлось расступиться перед прибывшим гостем. Им оказался сам президент Фухимори. Он прямиком направился навстречу директору музея, а тот почтительно проводил его на подиум. Директор был поражен и растерян не меньше остальных.

Таким вот образом президент Фухимори, долгое время державшийся затворником, появился на публике на открытии выставки. Сперва он произнес короткую речь о целях и достижениях нашей экспедиции, а затем торжественно разрезал шелковую ленточку.

Не дожидаясь окончания мероприятия, президент вернулся в свою резиденцию. На самом деле «Кон-Тики» отправился в путешествие от причала военного порта в городке Кальяо. Туда мы все и поехали. В честь годовщины военный исторический институт издал мою небольшую книжку о мореплавании в Перу в доколумбову эпоху. Адмиралтейство организовало торжественную церемонию как раз на том самом месте, где плот был спущен на воду.

Машина генерального консула неслась так быстро, что мы начали опасаться за свою жизнь. Наконец мы миновали ворота порта. Рядом с теми самыми стапелями, по которым спускали на воду «Кон-Тики», выстроился военно-морской оркестр.

Ради такого случая организаторы водрузили небольшую трибуну около стапелей. Ее заполнили офицеры в ослепительно белых мундирах с золотыми погонами и блестящими медалями. Нам с Жаклин отвели места в первом ряду, рядом с адмиралами.

Открывая церемонию, президент Института военной истории адмирал Арроспайд отметил, что именно из этой бухты отправились европейские мореплаватели, которым было суждено открыть острова Тихого океана. После покорения империи инков испанцы узнали от местных ученых, что в океане, в нескольких месяцах пути, лежат острова, о которых европейцам ничего не известно. Историк Сармьенто де Гамбоа собрал настолько полную информацию о местоположении островов, что убедил вице-короля снарядить две экспедиции под командой Альваро де Менданьи и сам принял в них участие. Первая экспедиция добралась до Меланезии в 1567 году. Вторая открыла Полинезию в 1595 году.

Адмирал эффектным жестом указал на памятную табличку, посвященную путешествию Менданьи. Затем он попросил меня сдернуть занавеску с соседней таблички. Она оказалась посвящена экспедиции «Кон-Тики», покинувшего порт Кальяо в 1947 году и достигшим острова ароиа в Полинезии. Оркестр сыграл норвежский и перуанский гимны.

Мой аку-аку, ничем не дававший о себе знать ни во дворце, ни в музее, этого уже вынести не мог.

— Что тебе еще остается желать?

— У меня тоже комок подступил к горлу.



Впрочем, абсолютного счастья не бывает. На церемонию приехала съемочная группа из Москвы. В составе ее был и Юрий, мой приятель и спутник по плаванию на тростниковом корабле. Я обещал им показать пирамиды в Тукумане и статуи на острове Пасхи. Для поездки к пирамидам русские наняли небольшой самолет. Единственное оставшееся свободным место за безумные деньги выкупил какой-то норвежский журналист. Итак, мы полетели.

Стемнело, и я устало смотрел в иллюминатор на черные воды ночного океана. Мы летели на север, материковые огни горели по правому борту. Через некоторое время я обнаружил, что справа огни исчезли, а слева появились. Иными словами, мы на полной скорости летели в обратном направлении. Оставалось только надеяться, что мы дотянем до аэропорта, а не рухнем в океан, где сейчас наверняка не плавает ни одного бревна из бальсового дерева.

После приземления нам сообщили, что скоро подадут другой самолет, вот только найдут пилота. Мы с Жаклин и русскими телевизионщиками терпеливо ждали, а норвежский журналист отправился выяснить, что же все-таки произошло. Несколько дней спустя мы прочитали в его газете, что, оказывается, образовалась утечка топлива. Мы и не подозревали, что были гораздо ближе к смерти, чем пятьдесят лет назад на деревянном плоту.

Давид и Голиаф

Когда мы совершили аварийную, по садку в аэропорту Кальяо, празднование еще не закончилось. Наша интернациональная команда пересела на другой самолет, и за два дня мы вместе с любознательными русскими побывали у пирамид Тукумане, в Сантьяго де Чили и, наконец, на острове Пасхи.

Согласно местным легендам, предки островитян целых два месяца плыли на запад, прежде чем добрались до этого кусочка суши, самого уединенного места в мире. Под предводительством Хоту Матуа и его супруги Ава-реипуа, им пришлось искать спасения в открытом океане после поражения в кровопролитной войне. Нам, сегодняшним, так же трудно представить себе, что можно целых два месяца плыть по бескрайнему океану, как древним первооткрывателям — вообразить, что возможно облететь все побережье империи инков и добраться до острова Пасхи за каких-нибудь два дня.

Гигантские статуи терпеливо дожидались нас на своих вековечных постаментах. Русские расчехлили кинокамеры и разбежались по всему острову. Я же воспользовался редкими моментами одиночества, чтобы предаться неторопливым размышлениям посреди знакомого пейзажа и еще раз подняться к старым заброшенным каменоломням около вулкана Рано-Рараку.

Давным-давно, когда я вместе с четырьмя профессиональными археологами приехал сюда в мою первую экспедицию, много месяцев подряд мы изучали этих каменных гигантов. В кратере погасшего вулкана и рядом с горой они лежали в хаотичном беспорядке, сложив руки на груди и уставившись незрячими глазами в небо, похожие на нерожденных детей. Но у подножья горы они уже стояли на ногах, решительно сжав губы, и ждали последних, завершающих прикосновений резца, чтобы отправиться в путь к месту своего назначения.

Я отыскал каменную приступку рядом с лежащим исполином, на которой я ночевал когда-то много лет назад. Отсюда открывался замечательный вид на долину. Яне переставал поражаться, до каких вершин мастерства и искусства поднялись древние скульпторы. Почти сразу после того, как Хоту Матуа и его подданные высадились на острове, они в совершенстве освоили технику изготовления и транспортировки массивных каменных изваяний. Благодаря раскопкам, нам удалось восстановить эту картину. Потомки «длинноухих» продемонстрировали нам, как их предки топорами из крепчайшего базальта высекали каменных истуканов, как они ставили их в вертикальное положение с помощью жердей и булыжников. Легенды утверждали, что статуи сами «шли» туда, куда их направляли скульпторы. Что ж, спустя столетия мы доказали, что так оно и было. После того, как изваяния оказывались в вертикальном положении, их обвязывали веревка-ми и медленно, враскачку, доставляли на предназначенное им место.

Жаклин отыскала меня в моем убежище. Ей хотелось узнать, где находится статуя, на груди у которой изображена камышовая лодка с тремя мачтами. Она знала, что именно этот моряк с вытатуированным на груди кораблем зародил во мне идею пересечь Атлантический и Индийский океаны на таком же судне. Это случилось после моей первой экспедиции на остров Пасхи. К тому же, именно при ней была поставлена точка в эпопее с камышовыми лодками. Альфредо занимался раскопками храма в Тукумане, и он сообщил нам, что нашел интересный рисунок. Сперва он обнаружил изображения птичьих голов, а затем его взору открылись и человеческие тела. Когда же он тщательно удалил остатки песка, мы увидели, что фантастические существа стоят на палубе плывущей на веслах камышовой лодки.

Я понимал, как важно для Жаклин оказаться здесь, на острове Пасхи. Здесь произошли решающие события моей жизни. Я видел, как жадно впитывает она в себя те картины, о которых я ей столько рассказывал и о которых она читала в моих книгах. Но больше всего она обрадовалась знакомству с моими прежними друзьями-островитянами. Не все из них дожили до нашей встречи. Но Жаклин подружилась со старым Лазарусом — в молодые годы он руководил бригадой «длинноухих», когда они подняли огромную статую, долгие годы лежавшую лицом вниз у подножья собственного постамента в заливе Анакена. С тех пор почти шестьсот «аху», каменных статуй, вновь поднялись над землей, куда их сбросили «короткоухие» во время восстания, случившегося за несколько поколений до прихода первых европейцев.

Радостный крик известил меня, что Жаклин нашла статую с кораблем. Ей повезло, впрочем, так же, как и мне. По чистой случайности, на следующий день после того, как мы вместе с русскими телевизионщиками прилетели на остров Пасхи, был запланирован спуск на воду большого трехмачтового корабля из камыша. Местом спуска была избрана бухта Анакена, то самое место, где в свое время высадился Хоту Матуа. Судно построил мой испанский друг Китин Муньос, взяв за образец изображение лодки на статуе. Величиной камышовый корабль был точно таким же, как «Санта-Мария», знаменитая каравелла Колумба. И вот теперь «Мата-Ранги» — так окрестили судно из золотистого камыша — мягко покачивалась на воде, словно реинкарнация трехмачтового корабля, высеченного на груди у каменного гиганта.

Через несколько недель выяснилось, что я не даром волновался, не увидев на корабле Муньоса толстого каната вдоль бортов. Этот канат предназначался для того, чтобы во время шторма волны не вырывали из корпуса судна наиболее короткие куски камыша. В свое время я внимательно изучал картинки лодок, нарисованные в древнем Египте и на острове Пасхи, и в точности скопировал их, включая канаты, когда строил три свои папирусные лодки. Через три дня после того, как Муньос и его команда, состоящая из полинезийцев и индейцев с берегов озера Титикака, вышли в море, разразилась сильная буря. Под ударами волн корпус лодки переломился пополам. На любом другом корабле экипаж погиб бы вместе с судном. Но капитан «Мата-Ранги» собрал всю команду на носу, предоставив корме плыть по воле стихий. Три недели их носило по океану на половинке лодки, а затем их обнаружили и доставили на остров Пасхи, где они немедленно принялись готовиться к новому путешествию.

На заре мореплавания, когда у древних вождей хватало рабочих рук и времени, чтобы строить пирамиды размером с горы, постройка больших кораблей не представляла проблем. И папируса, и времени имелось в избытке. Так почему бы, в самом деле, не построить лодку размером с каравеллу? Сегодня все не так. Время — деньги, что на земле, что на море, и спешка сказывается на безопасности. В средние века в кораблекрушениях погибло гораздо больше моряков, чем в древности, когда связки тростника успешно заменяли спасательные круги.

Постоянный цейтнот — один из самых больших недостатков цивилизации, нечто совершенно непонятное для людей, живущих посреди дикой природы. Мы, дети прогресса, смирились с такими его негативными сторонами, как шум, загрязнение воздуха, консервированная пища и болезни сердца — лишь бы скорость не снижалась, лишь бы мы успели переделать как можно больше дел. Скорость вырвалась из-под контроля. В недалеком будущем развлечений и удовольствий будет больше, чем в состоянии одолеть человек. Наши потомки, как и мы сами, будут стремиться к нормальной, простой жизни, но в этом стремлении надорвут свой разум. Наша нервная система не в состоянии вместить в себя столько шума, жестокости и секса, столь быструю смену самых разнообразных впечатлений и постоянное возбуждение.

Можно обожраться до смерти. Но точно так же можно убить себя развлечениями.

В заброшенной каменоломне царила тишина. До моих ушей едва-едва доносились шепот ветра среди камней и безжизненных статуй да отдаленный гул прибоя. Время, казалось, тоже остановилось. Я лежал на спине и неотрывно смотрел в голубое, бесконечное как вечность небо.

Вот мы уже и празднуем пятидесятую годовщину экспедиции «Кон-Тики». Сколько всего произошло с тех пор! И нельзя сказать, что прошлое усеяно исключительно розами. Ученые со всего мира ополчились против меня. К тому же, наш брак с Лив начал давать трещину. Когда мы, наконец, встретились после многих лет разлуки, что-то изменилось между нами. Несколько последних лет мы провели совершенно по-разному. Она беззаботно жила вместе с детьми в уютном доме Томаса Ольсена под Нью-Йорком, а я познал всю грязь и жестокость войны. Теперь мы воспринимали жизнь с противоположных точек зрения. Там, где она видела героизм и патриотизм, я не замечал ничего, кроме смерти и людских страданий. Лив потеряла веру — она не могла представить, как Всевышний мог допустить такую ужасную войну. Я же, наоборот, укрепился в вере в Бога, который запрещал людям убивать себе подобных, будь то добровольно или волею обстоятельств. В конце концов, мы с Лив решили, что нам лучше расстаться друзьями. А если один из нас захочет связать свою судьбу с другим человеком, то никто не даст ему лучшего совета, чем бывший супруг.

Вскоре после путешествия на «Кон-Тики», на вечеринке у друзей я познакомился с Ивонной. Когда я представил ее Лив, реакция была однозначной:

— Она — просто ангел!

Я не мог не согласиться. Ивонна удивительным образом сочетала в себе красоту, дружелюбие и неизменно ровное расположение духа. После изучения пенициллина в лабораториях в Глазго она перебралась ко мне в штат Нью-Мексико, и в офисе шерифа из Санта-Фе мы заключили наш брак. Высоко в горах мы купили каменный домик, и там я принялся за книгу под названием «Обзор доисторических связей между Полинезией и Америкой». Из окон моего скромного кабинета открывался вид на долину Лос-Аламос, где Оппенгеймер и его коллеги создали первую атомную бомбу. Когда Нобель изобрел динамит, он думал, что отныне на земле установится вечный мир. К сожалению, история пошла по другому сценарию, и его последователи рассчитывали добиться того же результата с помощью еще белее мощного оружия.

Именно тогда началось мое длительное сотрудничество с археологами из Музея штата Нью-Мексико, расположенного в Санта-Фе. Ивонна сразу поверила в мою теорию миграции народов Полинезии, и в дальнейшем она неизменно поддерживала меня в самые тяжелые моменты моих бесконечных сражений с научными оппонентами.

По возвращении в Норвегию я купил несколько старинных домов в той части Осло, которая носит имя Майорстун. Красные деревянные дома под огромными каштанами полукольцом охватывали просторный внутренний дворик. Здесь мы с Ивонной жили, когда я планировал экспедицию на остров Пасхи, сюда мы вернулись, чтобы обработать ее результаты.

А тем временем Лив познакомилась с Джеймсом Стилменом Рокфеллером, более известным под прозвищем «Пеббл» — «Камушек». Он только что закончил кругосветное путешествие на маленьком парусном судне. Заходил и на Маркизские острова. То, что Лив прожила там целый год, произвело на него такое сильное впечатление, что он тут же сделал ей предложение. Я благословил их союз, и Лив уехала в Штаты.

Мои противники, во множестве появившиеся после плавания на «Кон-Тики», испытали новый прилив энергии в связи с экспедицией на остров Пасхи. Дошло до того, что два норвежских археолога публично утверждали, будто я нарочно, ради сенсации, выбросил плот на скалы. И столичные газеты охотно отводили под подобные статьи целые полосы! В сложившейся обстановке я решил, что мне будет спокойнее работаться где-нибудь за границей.

В 1958 году мы с Ивонной открыли для себя крохотную деревушку Колла Микери на Лигурийском побережье Северной Италии. Из окон полуразвалившихся средневековых домов были видны покрытые лесом холмы, тянувшиеся до суровых пиков прибрежных Альп, а стоило повернуть голову, и взгляду открывалось бирюзовое Средиземное море с дикими горами Корсики на горизонте. Мимо одного из домов проходила старинная, построенная еще римлянами, дорога, некогда соединявшая две католические столицы, Рим и Авиньон. Мемориальная доска на крохотной церквушке гласила, что в 1814 году, по дороге из Авиньона, Папа Пий VII остановился здесь передохнуть и благословил жителей деревни. В одном из домов, среди сваленных в кучу фигур святых, лежало кресло, в котором он отдыхал.

Два события практически опустошили деревню — сильное землетрясение и строительство Наполеоном новой дороги вдоль побережья. Мы купили и восстановили почти все дома. С одной стороны наше поместье охраняла высокая римская сторожевая башня, с другой — средневековая башня для охоты на птиц. В ней-то я и устроил свой кабинет на долгие годы. Однако потом мне пришлось перебраться еще дальше на юг.



Когда мы с Ивонной впервые ступили на остров Пасхи, с нами была наша двухлетняя дочурка Анетт. Она уморительно карабкалась по валунам и называла статуи, разбросанные вокруг каменоломни, «своими большими куклами». Ее смерть в юном возрасте стала величайшей потерей моей жизни. Я лежал, смотрел на бесчисленные звезды, и старая боль вновь сжимала мое сердце.

Моя последняя ночь на острове Пасхи была такая же звездная. Все звезды южного полушария смотрели на меня. Странная все-таки штука — время. Можно одним взглядом охватить все звезды, а ведь между ними тысячи световых лет. Когда мы глядим на самые удаленные звезды, мы погружаемся в самые глубины времени, а когда переводим взгляд на те небесные светила, что находятся ближе к Земле, то становимся на миллионы лет ближе к нашему веку. На своей планете мы видим то, что происходит в данный момент, но частями, фрагментами. И неизвестно, где находится начальная точка времени. Может быть, совсем рядом, но она недоступна нашим взорам. Возможно, будущее хранится в хромосомах, а время вырабатывают некие гены, отвечающие за процесс развития, будь то превращение семени в дерево или планктона в человеческое существо.

Наука выяснила, что давным-давно солнечные лучи вдохнули жизнь в дотоле безжизненные частицы, плававшие в просторах мирового океана. Отсюда начался процесс развития от простейшей клетки к сложным генам и хромосомам и далее, ко всему разнообразию земной природы. Но разве не могло солнце точно так же создать еще и время?

— Ты меня спрашиваешь?

Мне следовало бы догадаться, что аку-аку не упустит появиться в момент, когда у меня на душе царят спокойствие и мир. Кроме всего прочего, именно здесь его родина. На острове Пасхи, когда мы достали из-под земли невиданную прежде коленопреклоненную статуэтку, покойный мэр острова Педро Аттейн и Лазарус сказали мне, что это — мой аку-аку.

Нет, конечно, я и сам знал ответ. Вовсе не современные ученые открыли, что вся жизнь на земле своим существованием обязана солнцу. В древние времена, когда предки христиан поклонялись Ваалу, а предки норвежцев — моему суровому тезке с молотом в руке, другие строили пирамиды в честь бога Солнца. Они-то и знали истину.

Шумеры, хетты и создатели древнейших культур в Египте, в долине Инда поклонялись Солнцу как символу невидимого творца. Когда европейские конкистадоры убивали инков, то была величайшая несправедливость — ведь инки считали себя детьми Солнца, в то время как пришельцы из-за океана привезли с собой крест, предшественник электрического стула, в качестве символа бога любви. Я думаю, если бы сам Христос выбирал символ своей жизни и смерти, а также людского терпения и всепрощения, он остановил бы свой выбор на Солнце, а не на кресте, к которому его приковали палачи.

Во время нашей первой экспедиции на остров Пасхи Эд Фердон обнаружил древнее святилище, Оронго, на вершине вулкана Рано-Као. Он открыл солнечную обсерваторию и каменные барельефы трехмачтовых серповидных лодок из камыша. Рядом с лодками древние художники изобразили свое верховное божество, Маке-маке, с огромными круглыми глазами, олицетворявшими солнечный диск. На Фату-Хива старый Теи Тетуа открыл мне, что Тики — это бог-человек, а создал его Атеа, что значит «свет». Точно такая же связь была между богами древнего Перу Тики, Коном и Виракоча.

Мои размышления о том, что между быстротекущим временем и Солнцем, стоящим у истоков всего, имеется некая связь, столь же не новы, как и самопоклонение Солнцу. В мифологии Полинезии и Перу часто повторяются рассказы о предках, которые пытались захватить солнце, чтобы остановить время. Но эта задача оказалась слишком тяжелой даже для строителей пирамид, и им пришлось ограничиться созданием календаря. Этот календарь, с его годами, месяцами и днями, мы используем до сих пор.

— Быстротечность времени — величайшее благо. Если бы оно остановилось в дни горя и беды, твои мучения никогда бы не кончились. А если бы оно остановилось в момент полного счастья, радость быстро превратилась бы в скуку и тоску.

Аку-аку сказал абсолютную истину. Память так устроена, что она искажает картины прошлого в нашем мозгу. Дар помнить и дар забывать. Искусство пользоваться этими дарами во благо себе и остальным. Способность вычеркнуть из памяти дурное и хранить воспоминания о добром — вот залог счастливой жизни. Я не смог сдержать улыбку при мысли о том, какими беззаботными казались сейчас мне и моим друзьям прошедшие пятьдесят лет. Пятьдесят лет известности, путешествий, приключений, встреч с интересными людьми, пятьдесят лет дружбы, солнечного света, радости, вкусной еды. Все действительно так. Но было и другое. Стоит мне подальше углубиться в закоулки моей памяти, и я буду только рад, что эти годы остались позади.

Помню, какая буря разразилась, когда мы добрались, наконец, до берегов Полинезии, живые и здоровые. И она только усиливалась в последующие годы, по мере того, как я собирал все новые и новые доказательства того, что полинезийцы говорили правду. Они утверждали, что их острова открыли пришельцы с востока, в то время как европейцы, сами, кстати, добравшиеся туда тем же путем, настаивали, что этого не может быть, что освоение Полинезии шло только с запада.

Я всегда рассматривал местные легенды как наиболее надежный источник информации и с опаской относился к общепризнанным научным догмам. Однако я никогда и ничему не верил безоговорочно. Поэтому, когда меня охватывали сомнения, я брался либо за лопату археолога, либо за весло древнего корабля и проверял, правду ли говорят древние сказания.

Еще когда я готовился в библиотеке Крёпелина к поездке на Маркизские острова, я впервые прочитал, что все полинезийцы помещают родину своих праотцов на востоке, а все современные ученые утверждают совершенно обратное. Где бы ни записывали миссионеры прошлого века легенды и сказки полинезийцев, на всем пространстве от Таити до Новой Зеландии, от Самоа до острова Пасхи, везде повторялось одно и то же. В 1827 году миссионер Эллис написал:


«Занятно, что во всех без исключения историях о морских путешествиях, будь то древние легенды или рассказы более позднего времени, указывается одно направление движения — с востока на запад…»


В те дни, когда я принял решение строить плот «Коники», самым большим авторитетом по Полинезии считался сэр Питер Бак. В пользовавшейся огромной популярностью книге «Мореплаватели солнечного восхода» (я с большим удовольствием прочитал ее после возвращения с Маркизских островов в 1938 году) он приводит текст песни маори:



«И вот я направляю мое каноэ
Туда, где поднимается Бог-Солнце.
Тама-нуи-те-ра, Великий сын Солнца,
Не дай мне сбиться с пути,
Позволь мне достигнуть земли,
Земли моих отцов».



Именно поэтому Питер Бак и прозвал полинезийцев «мореплаватели солнечного восхода». Но, тем не менее, он тоже считал, что прародина полинезийцев находится на западе, потому что в Новой Зеландии, равно как в остальной Полинезии, в Перу и в Египте, словом, во всех краях, где поклонялись Солнцу, существовало поверие, будто души умерших отправляются на запад, вслед за солнцем. Однако уважаемый ученый упустил из виду один факт: полинезийцы считали, что солнце опускается в туннель, идущий через весь подземный мир и выходящий на поверхность на востоке, в доме Солнца. Пройти весь этот путь вместе со светилом полагалось только мертвым. Живые же могли отправиться прямо на восток, о чем и пелось в песне.

Бак опубликовал научный труд «Введение в антропологию Полинезии» всего за два года до экспедиции на «Кон-Тики». Как и все остальные, он не сомневался, что плот из бальсового дерева не может доплыть до Полинезии. На первых же страницах своей книги он подчеркивал, насколько непроницаем занавес между Перу и Полинезией:


«Поскольку индейцы Южной Америки не имели ни подходящих судов, ни необходимого опыта для того, чтобы переплыть океан между южноамериканским побережьем и ближайшими к нему островами Полинезии, мы можем смело исключить их из числа возможных предков островитян».


Когда плот «Кон-Тики» прорвал бумажную стену, возведенную учеными к востоку от Полинезии, и открыл острова ветрам и течениям со всего мира, мы, самостоятельно испытавшие невероятные плавучие свойства бальсового дерева, ожидали, что все вокруг будут счастливы. После первой недели суматохи и торжеств я очень обрадовался, когда меня предупредили по телефону, что первой реакцией ученого мира на наше путешествие станет газетное интервью с сэром Питером Баком.

Потом я прочитал вырезку из «Окленд Стар», и моя радость несколько поутихла. Сэр Питер явно считал нашу экспедицию забавной шуткой, не более того. «Когда я спросил его о „Кон-Тики“, он громко расхохотался», — сообщал журналист.

Каковы же были его контраргументы?


«Ни один рыбак не выйдет в море с женщиной на борту. А в соответствии с их теорией, переселенцы были должны высадиться на необитаемых островах — так кто же, я вас спрашиваю, стал матерями полинезийцев?»


Именно тогда я понял, что в наш век узкой специализации крупнейший эксперт по Полинезии может ничего не знать об Америке. Например, о том, что Писарро, когда он плыл из Перу в Панаму, перехватил бальсовый плот, на котором были и мужчины, и женщины. Это случилось еще до того, как испанцы открыли для себя империю инков. На плоту испанцы захватили тридцать тонн груза, к тому же они взяли в плен пять женщин и в дальнейшем, во время завоевания Перу, использовали их в качестве переводчиц. И еще: а если бы рыбаки плыли не с востока на Запад, а с запада на восток, им что, было бы легче размножаться?

Обычно весьма серьезно настроенный научный мир с радостью подхватил шутку, прозвучавшую с берегов Новой Зеландии. Но, тем не менее, плавание плота из бальсового дерева продолжало будоражить умы широкой публики. Возможно, многим это представлялось как морской бой, в ходе которого мореплаватели с востока таранили своими плотами деревянные каноэ столь любимых сэром Баком мореплавателей с запада. Кстати, эти каноэ были столь тяжелыми, что долго в океане не протянули бы.

На сем наше заочное общение с сэром Баком закончилось. Но мне говорили, будто он пришел на премьеру фильма о «Кон-Тики» в Гонолулу.

Весь научный мир ополчился против так называемой «теории „Кон-Тики“», а средства массовой коммуникации разнесли разноголосицу моих противников по всем закоулкам планеты, от Америки до Австралии, и даже преодолели «железный занавес», окружавший Советский Союз. Газеты с готовностью взяли на себя роль секундантов. Они радостно публиковали каждый новый выпад против меня и с еще большей радостью — мои ответы. Удары сыпались со всех сторон, и все происходящее больше напоминало мне борьбу не на жизнь, а на смерть с превосходящими силами противника, нежели академический научный спор. Атаки и контратаки занимали столько времени, что мне пришлось скрыться в хижине на склонах норвежских гор, чтобы написать книгу об экспедиции на «Кон-Тики». Я рассчитывал, что ее издание принесет достаточно денег, а также повысит интерес к предыдущей чисто научной публикации на ту же тему, которую никто из ученых не хотел читать и ни одно издательство не хотело издавать.

Норвежский издатель Харальд Григ, владелец «Гюллендаль Норвегиан Паблишерз», оказался первым, кто рискнул напечатать мою книгу. До войны он уже издал мои воспоминания о приключениях на Фату-Хива и еще до начала экспедиции «Кон-Тики» поспорил на пять тысяч крон, что тут без книги тоже не обойдется. В США нью-йоркский издатель Даблдей отказался печатать рукопись, потому что на плоту не было секса и никто не утонул.

Но затем Адам Хелмс, хозяин маленького издательства «Форум», прочитал рукопись и распродал рекордное для Швеции количество экземпляров. Следом за ним решил рискнуть Рэнд МакНэлли из Чикаго, и книга взлетела на верхнюю строчку рейтинга бестселлеров и оставалась там несколько недель подряд. Английский издатель сэр Стенли Анвин потом говорил, что если бы он сложил стопкой все экземпляры моей книги «Экспедиция „Кон-Тики“», проданные им, то получилась бы гора выше Эвереста. Со временем ее перевели на шестьдесят семь языков, в том числе на эсперанто, эскимосский, телугу, сингальский, монгольский и многие другие.

— Вот уж, наверное, прекрасное было времечко!

— Я предпочел бы о нем поскорее забыть. Чем популярнее наша шестерка становилась среди широкой публики, тем меньше нас любили в научных кругах. Моя рукописная теория, обосновывавшая смысл экспедиции на «Кон-Тики», так и лежала мертвым грузом. Никто не хотел ее читать — во-первых, из-за внушительного объема, а во-вторых, потому что одних только ссылок там насчитывалось более тысячи.

С другой стороны, популярная версия была написана в расчете на широкую аудиторию, и в ней я избегал научного жаргона. В те времена настоящему ученому считалось неприличным писать иначе, чем для узкого круга посвященных. Наука должна была развиваться ради науки, и никому не позволялось выходить за рамки избранной специализации. Я знал правила игры, но нарушил их, чтобы пробить стену, возведенную между Полинезией и Америкой, а также между различными областями науки. Ведь только объединив усилия ученых различных направлений можно разгадать головоломку, которая называется «пути миграции в Тихом океане». Еще я хотел, чтобы обыкновенный человек с улицы тоже узнал о том, что происходит в науке — ведь порой посторонний обладает более свежим взглядом, нежели специалист.

С течением времени оппозиция ученых добилась своей цели — мой научный эксперимент стал восприниматься просто как спортивное достижение. Я же выглядел авантюристом, неучем, нагло вторгшимся в святая святых. Парадоксальным образом я, с моим только недавно изжитым ужасом перед водой, приобрел репутацию отчаянного мореплавателя, в то время как наше великолепное судно, словно на ковре-самолете доставившее нас в Полинезию, считалось не более чем грудой связанных веревками бревен. Порой я не знал, плакать мне или смеяться — меня, до экспедиции не знавшего, что такое парус, наперебой звали в различные яхт-клубы и на коктейли с адмиралами, а ученые всего мира не пускали на порог.

Пока я в одиночку защищал свое доброе имя и свою теорию, в Нью-Йорке открылся 29 Международный конгресс американистов. По такому случаю в Американском музее естественной истории была развернута выставка. Называлась она — «Через Тихий океан». Название давало повод предположить, что путешествие на «Кон-Тики» могло оказаться в центре внимания конгресса. По возвращении в Копенгаген известный датский антрополог, профессор Биркет-Смит, дал интервью. Его ответ на вопрос, как специалисты оценивают результаты моей экспедиции, удостоился быть вынесенным в заголовок:

«ЭКСПЕДИЦИЮ НА „КОН-ТИКИ“ СЛЕДУЕТ ЗАМАЛЧИВАТЬ, ПОКА О НЕЙ ОКОНЧАТЕЛЬНО НЕ ЗАБУДУТ».

Вскоре после этого другая бомба разорвалась на противоположном конце Скандинавии. Финский антрополог профессор Рафаэль Карстен не выдержал и нарушил обет молчания, к которому призывал его датский коллега. Статья в крупнейшей ежедневной газете, выходящей в Хельсинки, называлась «МОШЕННИЧЕСТВО ПОД НАЗВАНИЕМ „КОН-ТИКИ“».

Редакция представила профессора Карстена как всемирно известного специалиста. Я действительно слышал его имя: оно упоминалось в связи с запланированной экспедицией по Амазонке. Задолго до того, как мы подняли парус на «Кон-Тики», профессор предрекал, что одно лишь чудо поможет нам избежать верной гибели. Он и теперь не отказывался от своих слов и добавил только следующее — поскольку в наше время чудеса случаются редко, все наше путешествие с начала до конца было просто мошенничеством! Плот, очевидно, был сконструирован таким образом, что, даже перевернувшись, мог донести экипаж до цели. Закончил же он утверждением, что если хотя бы половина того, что я написал в своей книге, окажется правдой, это просто невероятно.

Теперь уж члены команды «Кон-Тики» не могли молча проглотить оскорбление, но прежде чем мы успели достойно ответить, события вышли из-под контроля. «РАЗОБЛАЧЕНО ЖУЛЬНИЧЕСТВО С „КОН-ТИКИ“», — кричал заголовок другой финской газеты. «СЕНСАЦИЯ В НАУЧНОМ МИРЕ: ЗНАМЕНИТЫЙ ФИНСКИЙ УЧЕНЫЙ ОБЪЯВИЛ ПУТЕШЕСТВИЕ НА „КОН-ТИКИ“ МОШЕННИЧЕСТВОМ», — вторила ей шведская пресса. «БЫЛ ЛИ „КОН-ТИКИ“ ПРОСТО РЕКЛАМНЫМ ТРЮКОМ?» — вопрошала датская газета. И с моей родины тоже эхом донеслось: «МОШЕННИЧЕСТВО, МОШЕННИЧЕСТВО!»

В день, когда вышло интервью профессора Карстена, я находился в Стокгольме на презентации любительского фильма о путешествии на «Кон-Тики». Когда я понял, в каком направлении пошла газетная дискуссия, я почувствовал, как почва уходит у меня из-под ног. Что подумает моя мама? Она не верила в Бога, но для нее не было ничего превыше правды. Всего один раз я видел ее плачущей — когда я, еще мальчишкой, провел день, катаясь на велосипеде по автомобильному шоссе, а ей соврал, будто играл в саду у соседа.

Мне казалось, будто целая армия невидимых врагов напала на меня из-за угла и нанесла мне смертельную рану. Уж лучше бы я действительно утонул, как предрекали мои оппоненты, чем дожить до такого позора! В тот момент я не слишком верил в божественную справедливость, да и само существование Бога казалось мне под вопросом. Но ведь было и другое! Мы налетели на риф в Полинезии, и волны вцепились в меня мертвой хваткой. Казалось, сам океан со всей своей силой хотел оторвать меня от каната, за который я держался из последних сил. В тот момент у меня было такое ощущение, что я бросил короткий взгляд по ту сторону жизни и смерти и увидел там нечто помимо темноты и бесконечности. Я поклялся тогда, что если нам всем суждено выжить среди гигантских волн, я никогда не забуду свое видение. Я вспоминал данную клятву, когда я выбрался на песок атолла Рароиа и с бесконечной благодарностью убедился, что никто из моей команды не погиб. Я опустился на колени и набрал полные горсти горячего сухого песка. Откуда пришла ко мне та удивительная, сверхъестественная сила, о которой я молил на краю гибели? Мы лежали на песке, изможденные духовно и физически, и над нами в синем небе парили белые птицы, словно голуби — посланцы небес из христианских легенд. Но та помощь, тот удивительный прилив сил, который я ощутил в бушующем океане, пришел не извне. Мы нашли его в себе. Возможно, помимо Рая с большой буквы, о котором говорится в Библии и в Коране, существует еще другой рай? И этот рай, невидимый для глаз, находится внутри каждого человека?

В тот вечер я никак не мог заснуть в тесном гостиничном номере. Мысли роились у меня в голове. С какими глазами я выйду к людям завтра утром? Каким образом я смогу опровергнуть газетную клевету? Отчаявшись заснуть, я решил почитать. Но у меня не было с собой никакой книги. И тогда я открыл ящик комода. Там, как обычно в отелях, лежала Библия. В черном мрачном переплете, словно предназначенная исключительно для похорон и печали.

Жизнь моя казалась такой же черной. Я наугад открыл книгу, в первую очередь чтобы попытаться отвлечься от тяжелых мыслей, но в то же время и со слабой надеждой прочитать нечто такое, что можно истолковать как послание свыше.

Итак, я открыл ее и не глядя ткнул пальцем. Передо мной была притча о Давиде и Голиафе.

Я рассмеялся и отогнал от себя мрачные мысли. Затем накрылся с головой одеялом и крепко заснул.

Научная братия

Раздавшиеся у подножья горы голоса вырвали меня из плена воспоминаний. С минуты на минуту они окажутся здесь и нарушат одиночество, которым я наслаждался в компании с молчаливыми каменными Голиафами острова Пасхи. Я пошел навстречу людям, пробираясь между разбросанными тут и там незаконченными статуями, уставившимися в небо незрячими глазами. Древнее поле битвы, усеянное окаменевшими телами павших гигантов.

«Очень символично», — подумал я и отправился показывать русским единственную на острове коленопреклоненную статую. Иногда мне казалось, что только она одна выжила после битвы с «короткоухими» и теперь на коленях просит пощады. Эта статуя относилась к древнейшему периоду истории острова. Мы ее откопали и поставили в вертикальное положение во время нашей первой экспедиции. Все другие фигуры не имели ног, их туловище было словно обрезано. Они стояли, скрестив на вместительном животе руки с длинными ногтями. Самые первые поселенцы вырезали из камня коленопреклоненного гиганта, совершенно не похожего на остальные здешние статуи, но словно скопированного с аналогичных изваяний доинкового периода, встречающихся в Андах вблизи озера Титикака. Все другие фигуры на острове Пасхи напоминали друг друга, словно близнецы, и не имели аналогов нигде во всем мире.

По просьбе русского телеоператора я встал рядом с одиноким гигантом. Он стоял на коленях, опустив руки на бедра и подняв голову к небу, словно в молчаливой молитве. На его фоне я казался карликом. Неведомые солнцепоклонники древности, которые высекли из камня этого гиганта, принесли на остров дотоле невиданное искусство. Остальные павшие исполины, вновь вознесенные на постаменты — «аху», — выстроились вокруг с прямыми спинами и презрительно сжатыми губами, упорно отказываясь замечать суетящихся вокруг людишек. Как правильно угадал капитан Кук, они олицетворяли собой богоподобных королей «длинноухих», и чем могущественнее был древний король, тем выше вздымалась посвященная ему статуя над жалким муравейником простых смертных.

Телевизионщики хотели продолжить съемку на берегу залива Анакена, где находился широкоплечий гигант, которого мы первым водрузили на его «аху». Его глубокие пустые глазницы первыми встретили взгляд европейцев. Когда я впервые заглянул в его глаза, то с чувством, близким к потрясению, осознал, что точно такие же глубокие отверстия на месте глазниц я видел у статуй времен империи хеттов во внутреннем Средиземноморье. А еще у статуй, каменных и деревянных скульптур, относившихся к древнейшему периоду истории Мексики и Перу — правда, там в отверстия вставляли глаза из кости или раковин со зрачками из черного обсидиана, и только когда они выпадали, становилось очевидным их сходство с гигантами с острова Пасхи.

Я рассказал русским, как еще в 1975 году в своей книге я выдвинул предположение, что и у статуй с острова Пасхи некогда в глазницы были вставлены глаза, но мои оппоненты дружно отвергли эту идею, поскольку-де такое совершенно не вписывалось в традиции полинезийского искусства. «Зато вписывалось в традиции искусства Центральной и Южной Америки, — отвечал я, — а из множества тихоокеанских островов остров Пасхи к Америке ближе всех». Но меня не хотели слушать. А всего два года спустя молодой археолог Соня Хаоа на раскопках в Анакена нашла первый огромный глаз от статуи классического среднего периода. Позже она же обнаружила еще один глаз — теперь уже от фигуры древнего периода.

Но с тех пор произошло много важных событий. Найденная в Перу маска мумии из Сипана с искусственными глазами подвигнула нас начать раскопки пирамид в Тукумане. Для того, чтобы вставить в маски усопших королей глаза голубого цвета, как у голубоглазых светловолосых богов-людей из легенд, древние перуанские мореплаватели отправлялись далеко на юг, где на территории современного Чили находится единственное в Южной Америке месторождение голубой ляпис-лазури. Зрачки же они делали из черного обсидиана.

Лазарус со своими людьми смог поднять широкоплечего гиганта на предназначавшийся ему постамент без помощи современных технических средств, и теперь величественный исполин в гордом одиночестве возвышается к востоку от залива Анакена. Позже различные команды археологов, вооружившись подъемными кранами, вернули многочисленные «моаи» на их «аху». Тем из нас, кому довелось в свое время заглянуть в глубокие пустые глазницы древних статуй, порой становится не по себе при виде выстроившихся рядами каменных истуканов. Они молча стоят, как на параде, повернувшись спиной к заливу, и зловеще смотрят на вас огромными, величиной с блюдо глазами.

Второй раз за тысячу лет хрупкие двуногие существа из плоти и крови открыли глаза огромным Голиафам. Если бы они нас увидели и если бы они могли разомкнуть свои плотно сжатые губы, то они поведали бы, насколько мало изменилось человечество за последнее тысячелетие.

Пока русские снимали статую и суетились вокруг камышовой лодки Китина Муньоса, я незаметно ушел на другую сторону холма и лег на землю. Передо мной расстилался залив Анакена, похожий на божественное голубое зеркало в золотистой оправе песчаного пляжа. Очень непросто мысленно возвращаться в печальное прошлое, когда настоящее так прекрасно и насыщено событиями, когда ты находишься на том самом месте, где высадился Хоту Матуа, и видишь каменных исполинов на берегу, а трехмачтовый корабль из камыша мерно раскачивается на гребнях набегающих волн.

— Но чем же все закончилось? Поразил Давид Голиафа камнем из пращи?

— Я никогда не пытался причинить кому-либо вреда. Я всегда оборонялся и никогда не атаковал. Если я порой и бывал агрессивным, то исключительно в качестве ответной меры.

Враждебные действия со стороны профессора Карстена неожиданно закончились, когда Академия наук Финляндии пригласила меня в Хельсинки для участия в публичной дискуссии. Я не замедлил откликнуться, но Карстен не явился. Он предпочел встретиться со мной за закрытыми дверьми своего дома. Секретарь Академии проводил меня до его квартиры. Нас обоих впустили внутрь, но раздавшийся с антресолей голос настоял, чтобы я поднялся один. Я шел следом за мило улыбающейся пожилой дамой и перебирал в памяти ученые доводы и аргументы. Но случилось чудо. Голиаф оказался мирным старичком, сидевшим в кресле-качалке с чашкой чая. Мне тоже дали чашку, но не позволили обсудить мою теорию. Оказывается, он не называл экспедицию «Кон-Тики» мошенничеством. Скандальный заголовок придумали журналисты. Спустя некоторое время он написал соответствующее опровержение. Я сидел, пил чай с пирожным и слушал, как человек, до недавнего времени бывший моим главным врагом, рассказывает о своих путешествиях.

Казалось, с капитуляцией Карстена наступит мир. Но я и понятия не имел, какие страсти и какие схватки неутоленных честолюбий кипели за кулисами научного сообщества. О, там были великие бойцы! Они выстроились плечом к плечу с единственной целью — вытащить меня на плаху и торжественно, прилюдно отрубить мне голову.

Сперва их объединенные усилия не дали желаемого результата. Датский ведущий антрополог профессор Биркет-Смит считал, что пресса должна просто замолчать экспедицию «Кон-Тики», словно ее и не было. Финский профессор Карстен, наоборот, развязал против меня газетную кампанию по всей Скандинавии. И, наконец, вице-президент Шведской академии наук профессор Карл Скоттсберг придал дискуссии чисто научный оборот.

Скоттсберг действительно заслужил право именоваться крупнейшим экспертом по культурам тихоокеанского региона. В моей так и не опубликованной рукописи я часто ссылался на его работы, но он не мог об этом знать. Когда Скоттсберг выступил в качестве моего очередного оппонента, на его стороне было одно важное преимущество. В отличие от меня, он уже побывал на острове Пасхи. В то время я лучше знал более удаленные от материка острова. Как ехидно заметил уважаемый профессор, сперва я провел там год в шкуре дикаря, а затем приплыл на плоту-развалюхе.

Перу Скоттсберга принадлежал целый ряд работ по ботанике, а также отчет о путешествии на остров Пасхи. Поскольку в качестве объекта критики он выбрал мой рассказ о путешествии на «Кон-Тики», мое заочное и поверхностное знакомство с островом Пасхи стало, в его глазах, моей ахиллесовой пятой. Он рассыпался в комплиментах по поводу моих достоинств как моряка, но, увы, он не мог признать Хейердала настоящим ученым. Рассуждения Хейердала о способах передвижения статуй на острове Пасхи содержат ряд существенных неточностей, равно как приводимые им измерения. Прежде чем высказывать свое мнение, Хейердалу следовало бы почитать знаменитого французского этнолога Альфреда Метро.

На страницах той же газеты я ответил, что информацию о способах передвижения статуй я нашел как раз в книге Метро, а данные измерений я позаимствовал из работы самого Скоттсберга.

Больше ничего членораздельного я от профессора не дождался. Он выступил с еще одной короткой заметкой, в которой привел три латинских названия растений, встречающихся на острове Пасхи. На его взгляд, эти названия служили окончательным и бесповоротным доказательством того, что остров заселяют выходцы из Азии, а не из Америки. И на сим счел дискуссию победоносно завершенной.

Скоттсберг не мог предположить, что он ступил на территорию, где я чувствовал себя, как рыба в воде. Перед отплытием на бальсовом плоту я тщательно изучил этот вопрос и мог призвать себе на помощь авторитет его коллеги с Гавайев ученого-ботаника Ф. Б. Х. Брауна. Два из упомянутых профессором растений размножались с помощью семян, которые могли преодолеть пространство океана без помощи человека. Третье же; Hibiscus tiliaceus, в доисторической Южной Америке встречалось так же часто, как и в Азии.

Только восемь лет спустя мои и Скоттсберга пути вновь пересеклись. К тому времени моя рукопись «Полинезия и Америка» вышла под названием «Американские индейцы на Тихом океане. Теоретические предпосылки экспедиции „Кон-Тики“». Скоттсберг написал положительный отзыв. Теперь он выступил в поддержку моей теории и в качестве основного довода привел следующее соображение: жители острова Пасхи строили свои камышовые суда из пресноводного камыша тотора. Этот вид встречается только в Южной Америке и, следовательно, никак не мог попасть на остров, кроме как с кораблями первопоселенцев.

Тем временем кольцо атакующих сжималось вокруг нас все туже и туже. Схватка на страницах шведских газет бушевала уже несколько недель. Швеция по праву гордилась своими специалистами в области ботаники с тех пор, как Карл Линней присвоил латинские названия всем видам растений и животных. Другой ученый, Эрланд Норденшёлд, в ходе археологических изысканий на границе Перу и Боливии создал школу антропологии Южной Америки и привез в Гетеборг богатую коллекцию образцов. Среди его учеников был археолог Стиг Рюден.

После того как вынужден был замолчать ботаник Скоттсберг, его место занял археолог Рюден. Он перевел дискуссию в совершенно другую плоскость. Рюден специализировался на районе Тиауанако в окрестностях озера Титикака. Именно там, согласно легендам, правил светлокожий и бородатый Кон-Тики, прежде чем исчезнуть вместе со своими спутниками в просторах Тихого океана. Рюден единственный из археологов Скандинавии лично проводил раскопки в Тиауанако, и теперь он утверждал, будто сами эти легенды — не более чем выдумка. Индейцы Тиауанако такие же краснокожие и безбородые, как любые другие. Голова статуи Кон-Тики из Тиауанако, которую мы нарисовали на парусе как символ экспедиции, вовсе не имеет бороды. За бороду у нее приняли изображение кольца в носу.

С помощью скребка и щетки грамотный археолог открывает такие тайны древней истории, которые никогда не были записаны на бумаге, камне или папирусе. Но совсем другое дело — умение читать написанное. Я мог бы с легкостью привести множество цитат из испанских хронистов, в которых упоминаются легенды инков о белокожих и бородатых «виракоча» — именно за них инки поначалу приняли испанских конкистадоров. Затем можно было сослаться на предшественника Рюдена, американца Уэндела Кларка Беннетта. Именно он обнаружил статую Кон-Тики и описал ее как портрет бородатого мужчины. Голова, украсившая наш парус, представляла собой точную копию рисунка Беннетта из его рукописи.

В дискуссии о том, была ли борода у бога древних инков, последнее слово осталось за мной. Я предложил Рюдену зайти в наш этнографический музей и посмотреть на экспонат под номером таким-то. Жаль, что я не видел его лицо, когда он выполнил мою просьбу и увидел кувшин эпохи праинков с побережья Перу с изображением мужчины, обремененного такой бородой, что ему позавидовал бы сам Санта-Клаус.

Нелегко приходилось норвежскому ученому в Швеции, даже несмотря на громкие аплодисменты, которыми разражались переполненные аудитории при появлении участников нашей экспедиции. Но еще труднее приходилось ему в родной Норвегии. Каждый день газеты соседних стран высыпали на меня обвинения в непорядочности и безграмотности. Профессора зоологии, мои бывшие учителя, не упускали случая сказать обо мне что-нибудь хорошее и приглашали меня читать лекции в университете, а географ Вернер Веренсколд даже решительно выступил в прессе в мою защиту, но я все равно оставался в одиночестве. Ни один из моих заступников не мог считаться специалистом по вопросу миграций в Тихом океане.

Я держал пращу наготове и ждал появления очередного Голиафа, когда в Стокгольме произошло чудесное событие. В лекционную аудиторию Шведской академии наук, где я демонстрировал фильм о путешествии «Кон-Тики», неожиданно вошел один из истинно великих ученых, Свен Гедин, и после показа он присоединился к бурным аплодисментам. Насколько непопулярны были политические воззрения Гедина во время войны, настолько знаменит он был — и вполне заслуженно — благодаря своим рискованным экспедициям в малоисследованные районы Центральной Азии. Через несколько дней после той памятной лекции он прислал мне по почте визитную карточку как напоминание о том, что над тем, кто дерзает, всегда кружат вороны, а по пятам за ним крадутся волки. Но таковы уж правила игры.

Поздней осенью 1949 года меня неожиданно навестил секретарь Шведского королевского общества антропологии и географии профессор Карл Мисон Маннерфельт. Носителем звонкого титула оказался элегантный спортивного вида молодой географ примерно моих лет. Он доставил мне послание от Свена Гедина. Мне предлагалось защитить свою теорию на заседании Общества перед лицом светил шведской науки. Выполнив поручение, Маннерфельт уже от себя лично пригласил меня на обед, где мне предстояло познакомиться с самым молодым профессором в Швеции, доктором Улафом Селлингом, только что вернувшимся из Полинезии. Очевидно, перед началом главного события меня хотели проверить на менее искушенном оппоненте. Селлинг был на три года младше, чем я, но уже успел сделать блестящую карьеру. Он получил степень доктора ботаники за то, что впервые применил в Полинезии технику пыльцового анализа. К тому же, единственный из всех ботаников нашего столетия, он открыл новый подкласс растений: его именем были названы пятнадцать особей растительного мира. На недавно состоявшихся выборах директора палеоботанического отделения Национального музея в Стокгольме Селлинг одержал убедительную победу, оставив позади многих убеленных сединами соискателей.

После встречи с Ивонной моя личная жизнь кардинально изменилась. Точно такой же неожиданный поворот произошел в моей жизни как ученого в тот день, когда мы с Ивонной отправились на обед с Калле и Эббой Маннерфельт и их гостем Улафом Селлингом. У несколько отрешенного и чопорного профессора ботаники оказалась завораживающая улыбка, яркое свидетельство отличного чувства юмора. Его мгновенная реакция и проницательный взгляд говорили о необычайной остроте ума. Неудивительно, что с такой памятью и интеллектом он намного опережал свое время.

Вечер в очаровательном доме Маннерфельтов в пригороде Стокгольма начался в довольно натянутой обстановке, но Ивонна и Эбба с первого взгляда понравились друг другу. А когда мы, мужчины, уселись в кресла с бокалами в руках, нам тоже стало ясно, что мы говорим на одном языке, и разведка боем плавно перетекла в дружескую беседу.

Когда же мы сели за стол, последние остатки напряженности растаяли так же быстро, как кусочки льда в ведерке с бутылкой прекрасного белого вина. Следуя шведскому обычаю, хозяин попросил нас забыть о званиях и чинах. Поскольку у меня в то время вообще не было ни званий, ни чинов, я более чем охотно согласился. В тот вечер был заложен фундамент долгой и верной дружбы, которая ничуть не ослабла и теперь, когда дебаты вокруг «Кон-Тики» уже пятьдесят лет как стихли.

Как выяснилось, Улаф близко знаком с двумя из моих самых яростных преследователей, сэром Питером Баком и профессором Карлом Скогтсбергом. Более того, перед тем как приступить к пыльцовому анализу на островах Тихого океана, ассистент Скоттсберга Улаф Селлинг посетил на Гавайях музей, где директорствовал Бак. Там же, на Гавайях, Улаф познакомился и подружился с ботаником Ф. Б. Х. Брауном.

Форест Б. Браун! Человек, благодаря которому я решился выйти в океан на бальсовом плоту! Автор трехтомного фолианта о флоре Маркизских островов, чьи исследования в области генетики натолкнули меня на мысль взять с собой в плавание сладкий картофель, тыквы и кокосы из Перу, оказался личным другом Улафа. Он называл его просто «Форест»! Мой личный друг Теи Тетуа, сын каннибала Ута с острова Фату-Хива, не раз говорил мне, что друг Улафа Форест — хороший человек. Все это начинало мне нравиться.

Географу Калле тоже с каждой минутой становилось все интереснее и интереснее. Для него, знавшего аксиому о том, что Земля круглая, расстояние от Азии до Южной Америки вдоль экватора равнялось расстоянию от экватора на север до Берингова пролива и далее на юг снова до экватора, хотя со стороны такой маршрут мог показаться вдвое длиннее. Калле понимал, что океан пронизан невидимыми реками, которые обязательно донесут любой плавающий объект в южном полушарии от Южной Америки до Полинезии, а в северном полушарии — от Азии мимо островов северо-западного побережья Америки и тоже до Полинезии.

А затем наступил великий день, 23 сентября 1949 года. В зале Шведского королевского общества антропологии и географии не оставалось ни единого свободного места. Выходя на трибуну, я поймал ободряющий взгляд знаменитого Свена Гедина, занимавшего кресло в первом ряду прямо передо мной. Это помогло. Все остальные лица слились для меня в некую многоголовую массу, смотревшую на меня кто с любопытством, кто с сочувствием, а кто и с открытой враждебностью.

Выступление прошло хорошо. Даже, может быть, слишком хорошо. Куда подевались мои противники? Отсутствие критических замечаний не столько успокоило меня, сколько выбило из колеи.

А самым неожиданным результатом стало вручение мне моей первой научной награды — серебряной медали Рециуса за организацию и осуществление научной экспедиции. Ни один из многочисленных призов, полученных мною впоследствии, не радовал меня так сильно, да и, честно говоря, не имел такого большого значения для моей непрекращающейся борьбы, как первое официальное признание от Шведской академии.

Но битва с постоянно прибывающими силами противника была еще отнюдь не закончена. Все последующие месяцы я не имел ни единой свободной минуты. Улаф не только обладал отличной коллекцией литературы о Тихом океане, у него еще были самые современные архивы по любой теме, которая могла иметь отношение к моим изысканиям, связанным с Полинезией.

Мы сняли летний домик под Стокгольмом. Ивонна наносила ежедневные визиты в Королевскую библиотеку с карточками из архивов Улафа и возвращалась нагруженная немыслимым количеством книг. Вместе с сестрой она день-деньской барабанила на пишущей машинке, а я резал и склеивал листы моей нескончаемой рукописи. Некоторые из них уже достигали нескольких метров в длину.



Правда, я едва не потерял своего научного покровителя. Некий высокопоставленный ученый, который посчитал себя обойденным, когда Улафа назначили директором палеоботанического отделения Национального музея, попытался лишить его этого поста и объявил моего друга сумасшедшим. Улафу пришлось сменить все замки на Дверях своего отделения, потому что его соперник повадился приходить туда по ночам и тайком уносить то гербарии, то важные документы. В газеты потоком пошли письма протеста. Как может Шведская королевская академия наук объявлять сумасшедшим совершенно нормального человека?

Шум, поднявшийся вокруг «войны ключей», вынудил Академию оставить Улафа на прежней должности. Взбудораженная общественность изъявила готовность собрать достаточно денег, чтобы оплатить услуги двух ведущих психиатров, которые должны были осмотреть жертву наветов. Популярный шведский писатель Вильхельм Муберг написал пьесу, в основе которой лежали события «войны ключей». Пьесу перевели на многие языки и поставили во многих театрах, в том числе и за «железным занавесом», в Москве.

Селлинга признали абсолютно нормальным, а через несколько лет, по представлению Шведской академии наук, наградили рыцарским орденом Шведской Северной Звезды.

Атаки на меня лично в шведской прессе постепенно сошли на нет, и вскоре в Швеции состоялся мой первый успех в качестве исследователя, писателя и кинооператора. Этот триумф тотчас же отразился эхом у меня на родине, где Норвежское географическое общество пригласило меня прочитать цикл лекций о путешествии на «Кон-Тики». По завершении лекций меня провозгласили почетным членом Общества и пригласили выступить в Норвежской академии наук. В первом ряду, неподалеку от короля Хокона, сидела моя старушка-мама и с ужасом ждала, что на ее сына набросятся недоброжелатели. Два крупных специалиста в области языка пообещали до начала заседания, что камня на камне не оставят от моей теории миграции. Я закончил выступление, но ни один из них так и не встал с места. Король выжидательно смотрел на них до тех пор, пока кто-то не сказал, вполне дружелюбно, что поскольку лектор согласен с тем, что полинезийский язык имеет отдаленные общие корни с языками Юго-Восточной Азии, у них нет возражений против теории миграции.

— Вы согласны со мной, профессор? — поинтересовался он у своего коллеги, эксперта по азиатским языкам.

Тот вскочил на ноги, выпалил: «Согласен» и снова сел.

Мама внесла посильный вклад в прозвучавший затем гром аплодисментов и гордо удалилась. Норвежский издатель Харальд Григ, первым опубликовавший полную версию «Кон-Тики», спешно принялся готовить второе издание. Я был на седьмом небе от счастья и не ведал, что тучи вновь сгущаются над моей головой.



В Париже я оказался из-за фильма о путешествии на «Кон-Тики». Директором ЮНЕСКО тогда был французский этнолог доктор Альфред Метро. Безусловный успех книги породил интерес китов киноиндустрии к нашей любительской кинопленке. Но чем больше нами интересовалась общественность, тем больше негодовали те, у кого в голове не укладывалось: что это за ученый такой, что не опубликовал ни единой серьезной работы, а уже обрел мировую известность? Между тем до издания моей научной рукописи оставалось совсем немного. Она лежала в виде груды листов в кабинете норвежского издателя Адама Хелмса.

Нью-йоркский просмотр неотредактированной версии фильма о путешествии «Кон-Тики» обернулся полным провалом. Президент Трумэн пришел в восторг от нашей экспедиции, что тут же отразилось на страницах американской прессы. «Нью-Йорк Таймс», журнал «Лайф» и прочие крупнейшие издания широко освещали это событие. Кинопродюсеры настояли, чтобы норвежское посольство организовало показ всех 800 футов неотредактированной любительской пленки для аудитории из потенциальных покупателей.

Это был какой-то кошмар. Перед самым отъездом в Перу я купил маленькую заводную кинокамеру с тремя съемными линзами в фотомагазинчике в Осло. Продавец за двадцать минут объяснил мне, как ею пользоваться, и на этом закончилось мое кинематографическое образование. На просмотре выяснилось, что половина пленки безнадежно повреждена водой, а остальное снято в режиме замедленной съемки. Больше всего это напоминало съемку из медленно движущегося поезда, который то и дело ныряет то в один тоннель, то в другой, причем оператор лежит в раскачивающемся гамаке. Редкие связные кадры то и дело перемежались ослепительными вспышками света, когда на экране с трудом различалась то пасть акулы, то бородатая голова, то грязная нога, то извивающаяся рыба.

Один за другим зрители выходили на цыпочках из зала. Время тянулось бесконечно медленно. В конце концов, в зале остались только я и один-единственный покупатель из компании РКО. Он предложил двести долларов за всю пленку в надежде, что из нее наберется достаточно приличных кадров на десятиминутный ролик для новостей. Сделка не состоялась.

Мне ничего не оставалось, как подавить разочарование. Вместе с приятелем, владельцем небольшого монтажного стола, я заперся в номере нью-йоркского отеля и принялся монтировать немой фильм. Мы не имели возможности посмотреть, что у нас получилось, поэтому как только мы склеили последние обрывки пленки, я выбежал на улицу, поймал такси и поехал в известный клуб «Путешественник» — я был самым юным его членом еще со времен возвращения с Фату-Хива. Никогда я не был так удивлен. В переполненном зале стояла гробовая тишина. Я сидел и изнывал от отчаяния — самые лучшие кадры оказались безвозвратно загубленными и отправлены в мусорную корзину. И вдруг раздались аплодисменты. На мне все еще висели долги за экспедицию, и я без размышлений подписал контракт с агентом по организации лекционных туров. Он предложил мне очень высокий процент при условии, что я сам буду оплачивать расходы на жилье и переезды. В течение следующих трех месяцев я исколесил все Соединенные Штаты и прочитал более ста лекций, сопровождавшихся показом фильма. В самолетах и железнодорожных вагонах я провел больше ночей, чем в постели дома. Из Нью-Йорка в Сан-Франциско, затем в Вашингтон, затем снова в Лос-Анджелес. Однажды из канадского города Торонто мне пришлось срочно лететь в Читтанугу, штат Теннесси, и мой заработок за вычетом дорожных расходов составил целых семь долларов — и это при том, что за лекцию платили не меньше двухсот!

Затем наступила очередь Европы. В Стокгольме билеты во все лекционные залы были распроданы задолго до моего приезда, и тогда принц Леннарт Бернадот догадался предложить фильм Голливуду. На него не произвел никакого впечатления мой горестный рассказ о максимальной ставке в двести долларов. Пока мои товарищи по путешествию, сменяя друг друга, читали лекции перед переполненными залами в Швеции, мы с принцем отправились в Копенгаген. Там состоялся показ для королевской семьи. Королева Ингрид, принцессы и другие высокопоставленные особы сидели в первом ряду, практически уткнувшись носом в экран, и некоторым даже стало дурно от вида морских волн и от качающейся в Руках оператора-любителя камеры. В темноте раздался характерный звук, мимо пробежал взволнованный служитель с опилками в тазике, и королева вежливо поинтересовалась, является ли это обязательной частью программы.

Леннарт Бернадот хотел смягчить дьявольскую качку на экране и увеличить скорость пленки (напомню, я снял все в замедленном темпе). Он купил первый в Европе «Прибор оптической печати», который позволял перевести шестнадцатимиллиметровую копию в тридцатипятимиллиметровую путем перефотографирования каждого третьего кадра. Затем кадры-оригиналы заменяли на копии, и скорость пленки подгонялась под скорость стандартного кинопроектора. На следующее утро мы подписали контракт на шведском и норвежском языках, согласно которому каждому из нас полагалась равная доля прибыли от кинопроката, и я отправился в Вену, а Леннарт вернулся в Стокгольм. Тот контракт на одной рукописной страничке куда-то потерялся, но вновь созданная небольшая компания под названием «Артфильм», состоящая из самого Леннарта и его старого друга Уле Нордемара, сумела все-таки переделать фильм в тридцатипятимиллиметровый формат. Полученную в результате их усилий пленку они продали кинопродюсеру голливудской фирмы «Тарзан» Солу Лессеру, а тот в свою очередь — студии кинопроката РКО. Если бы мы с РКО заключили сделку с самого начала, то и они, и я получили бы гораздо большую прибыль, чем после всех этих операций.

За короткий срок мы заключили не меньше контрактов на показ фильма, чем на переиздание книги, и в конце концов завоевали два приза «Оскар» в жанре документального кино, один за работу продюсера, другой — за операторскую работу. Я опять с головой ушел в научные дебаты и отказался ехать в Голливуд на вручение наград. В конечном итоге своего «Оскара» я получил из рук продюсера фирмы «Тарзан» в здании музея «Кон-Тики».

Некоторое время спустя я все же оказался в Голливуде, и Сол Лессер устроил в мою честь вечеринку. Он поинтересовался, с кем из здешних знаменитостей я хотел бы познакомиться. К своему стыду, я не смог припомнить ни одного имени. После долгих размышлений я назвал Уолта Диснея. Великий мультипликатор пришел на вечеринку и оказался очень застенчивым и интеллигентным человеком, который ничем не выдавал, что обладает чувством юмора. С исключительно серьезным видом он обменялся со мной рукопожатиями и поблагодарил за то, что я рекламировал его имя в своей книге. «Я вас рекламировал?» — недоуменно переспросил я. Я вообще не помнил, чтобы я его хоть раз упомянул. «Да, — подтвердил он. — Вы трижды назвали мое имя. Во всех трех случаях вы описывали фантастических морских существ, настолько фантастических, что даже фантазии Уолта Диснея не хватило бы, чтобы придумать нечто подобное».



Тринадцатого января 1950 года в Стокгольме состоялась мировая премьера нашего фильма. Среди почетных гостей были шведская королевская семья, Свен Гедин и Улаф Селлинг. Я присутствовал только на нескольких самых первых представлениях, но французы проявили к нему неслыханный, интерес. Некая фирма выторговала право торжественно провезти наш плот по дорогам Франции, и через некоторое время он закончил свой триумфальный путь на Елисейских полях. По дороге его тащили через какие-то фруктовые сады, и он приехал в Париж с яблоками, застрявшими между бревен. Тем временем в Осло мы заканчивали строительство музея, в котором почтенному путешественнику предстояло найти вечное пристанище.

Я прибыл в Париж за день до премьеры и, несмотря на торжественную встречу в аэропорту, был не в лучшем расположении духа. Альфред Метро развязал против меня очередную кампанию. Снова на страницах одного Французского научного журнала я предстал в качестве банального авантюриста. Какой-то журналист показал мне газету, в которой Метро обозвал меня лжеученым. Меня попросили прокомментировать заявление французского ученого, на что я ответил, что с удовольствием это сделаю, но только в присутствии самого Метро.

На следующее утро меня привезли в его офис в здании ЮНЕСКО. Он встретил меня в обществе доктора Уолтера Лемана, ведущего специалиста парижского Музея человека в области южноамериканской археологии. Там же сидел газетчик с блокнотом и ручкой наготове.

Как только мы покончили с формальностями, я открыл портфель и извлек на свет божий авторский экземпляр своей научной работы под названием «Американские индейцы на Тихом океане». В книге было восемьсот двадцать одна страница, библиография из более чем тысячи названий и множество иллюстраций. Мои оппоненты явно смутились и растерялись. После того как они задали заранее заготовленные заковыристые вопросы и получили на них ответы, наступила моя очередь. Я достал толстую пачку фотографий, сделанных на Маркизских островах, на острове Пасхи и в Андах на всем протяжении от Сан-Агустина в Колумбии до Тиауанако в Боливии. В свое время Метро неоднократно утверждал, что статуи в этих местах ничем не похожи друг на друга. Я положил фотографии на стол и попросил их отделить полинезийские статуи от южноамериканских.

Доктор Леман начал было их сортировать, но вскоре заколебался и передал всю пачку Метро. В конце концов, это было по его части. Метро взял фотографии с покровительственной ухмылкой.

— Вот эта — из Полинезии, — отложил он одну из фотографий.

— А вот и нет, — злорадно перебил я. — Из Сан-Агустина!

— И эта тоже из Сан-Агустина, — невозмутимо продолжил Метро.

— Нет, — снова вмешался я. — Я сам ее сделал на Маркизских островах.

И добавил, что если два крупнейших специалиста не видят между ними разницы, то, возможно, они согласятся признать наличие некоторого сходства?

Они согласились. Метро взглянул на часы и вежливо предложил пройти в бар. Так мы и сделали, и признаться, никогда еще я не пил ничего вкуснее.

В тот вечер кинотеатр был забит до отказа и дышал атмосферой ожидания. Среди собравшихся оказались самые знаменитые путешественники и альпинисты Франции, в том числе полярный исследователь Поль Эмиль Виктор и покоритель вершины Аннапурна Морис Герцог. Перед началом сеанса с кратким представлением картины выступил Поль Эмиль, и с того вечера в моей жизни стало на два верных друга больше.

Проснувшись утром, я обнаружил у дверей своего номера свежую газету. «Репортаж о поединке Давида с Голиафом», — подумал я, глядя на статью о вчерашней встрече в здании ЮНЕСКО. В верхнем левом углу — большая фотография Метро с большим бокалом в руках. В нижнем правом — моя, поменьше, и с маленьким бокальчиком. «Хейердал почти убедил Метро», — гласил заголовок. Далее автор статьи рассказал, как два крупнейших специалиста раз за разом ошибались, пытаясь отличить полинезийские статуи от южноамериканских. Более того, Метро официально опроверг свои слова и признал, что я являюсь настоящим ученым.

Когда Адам Хелмс собрался с мужеством и издал мою объемную рукопись, Метро выступил с очень благоприятной рецензией, причем в той же самой шведской газете, со страниц которой он некогда обрушился на меня.

В своей рецензии он отметил, что для постороннего человека может показаться невероятным, как мог такой молодой ученый собрать такое количество важного научного материала, к тому же относящегося к разным областям науки, и затем объединить разрозненные факты в одну стройную теорию.

Его партнер по экспедиции на остров Пасхи, бельгийский археолог доктор Анри Лавашери, никогда не присоединял свой голос к травившему меня хору, а после того как я вернулся из первой поездки на остров Пасхи, он навестил меня в Осло, чтобы ознакомиться с привезенными мной материалами. В 1975 году он написал предисловие к моей работе об искусстве островитян.



Итак, во Франции установился мир, но боевые действия продолжались. Чем большую популярность у широкой аудитории завоевывали мои книга и фильм, тем теснее сплачивали ряды их противники. Многие ученые неверно понимали суть конфликта — будто бы неграмотная публика бешено аплодирует неучу, осмелившемуся вторгнуться в храм науки — и чувствовали, будто их выставили на посмешище. План профессора Биркет-Смита замолчать экспедицию «Кон-Тики» не сработал. И тогда организаторы следующего, тридцатого Международного конгресса американистов предприняли более радикальный шаг. Они послали мне приглашение прочитать на конгрессе лекцию перед аудиторией из самых знаменитых специалистов со всего мира. К тому времени «Американские индейцы на Тихом океане» уже неделю как вышли из печати, но, разумеется, за такой короткий срок никто еще не успел ознакомиться с моей работой.

Приглашение звучало как вызов. По регламенту любой участник конгресса имел право прочитать до трех лекций. Я послал заявку на все три.

Через некоторое время мне по почте пришла программа конгресса. Руководителем секции, на которой мне предстояло выступать, был назначен не кто иной, как профессор Биркет-Смит.

Никогда я так не волновался, как в августе 1952 года по пути в Кембридж на конгресс американистов. Меня ждал важнейший в жизни экзамен, а в роли экзаменаторов будут выступать крупнейшие антропологи мира. На конгресс съехались двести ученых из тридцати стран мира, и в момент нашего с Ивонной появления многие из них уже стояли, разбившись на кучки, и приятельски беседовали. В портфеле у меня лежали тезисы трех лекций. Судя по любопытным взглядам, которые мы ловили на себе, меня узнали, но, кроме нескольких холодных улыбок, я не дождался никаких приветствий.

Ивонну, напротив, никто не знал. Я оставил ее в коридоре и пошел искать, где бы оставить тяжелый портфель. Когда я возвращался, она услышала, как кто-то сказал: «Не поворачивайся. Там идет Хейердал». Через некоторое время Ивонна о чем-то заговорила со шведским антропологом Зигвальдом Линнеем. В разгар беседы к ним подошел какой-то пожилой ученый и сказал Линнею: «Простите, что я раньше с вами не поздоровался. Я принял вас за Хейердала».

Ожидая своей очереди подняться на трибуну, я испытывал какие угодно чувства, кроме чувства уверенности. Я записался на три лекции, в то время как остальные участники редко читали больше одной. Я кожей ощущал атмосферу злорадного ожидания. Журналисты и телевизионщики, как правило, не баловавшие конгресс своим вниманием, толпились в коридорах. Их присутствие не добавило мне популярности в глазах ученых, которые с еще большей страстью желали, чтобы этот авантюрист был унижен и уничтожен у всех на глазах.

Согласно программе, моей лекции предшествовало два других выступления, но они были посвящены столь узкоспециальным темам, что послушать их пришло лишь несколько человек. Остальные ждали в коридоре и явно предвкушали нечто захватывающее. После первой получасовой лекции мы с Ивонной в числе маленькой группы слушателей честно ждали второго лектора, но он по неизвестной причине так и не появился. Обычно в таких случаях объявлялся получасовой перерыв, но на сей раз Биркет-Смит вышел к трибуне и, глядя в практически пустой зал, предложил мне начинать.

Я поднялся на авансцену и произнес первые фразы своего выступления. В зале не было никого, кроме Ивонны и нескольких случайных и совершенно не заинтересованных слушателей. С точно таким же успехом я мог бы читать в пустой комнате. Я тщательно готовился к сегодняшнему дню, а те, для кого предназначался мой труд, гуляли в коридоре.

Так я читал вхолостую минут пять, а затем краем глаза увидел, что Ивонна встала и выскользнула из зала. Мгновением позже массивная дверь широко распахнулась, и в аудиторию буквально хлынул людской поток. Мне пришлось сделать паузу, чтобы переждать топот ног и скрип стульев. Наконец все, кому достались места, уселись, а опоздавшие выстроились вдоль стен, и я продолжил чтение. Но меня тут же перебили и потребовали начать сначала. Биркет-Смит присоединился к просьбе.

Многие в аудитории смотрели на меня с удивлением. Вместо бородатого дикаря перед ними стоял свежевыбритый молодой человек в аккуратном синем костюме. Газетчики потом напишут, что он скорее походил на банковского служащего, чем на отчаянного мореплавателя. Уж не знаю, кто был удивлен больше, слушатели или сам лектор, но меня просто поразило молчание, воцарившееся после первой лекции. Ни одного ехидного замечания, только несколько вполне дружелюбных и достаточно простых вопросов.

На следующий день, после второй и третьей лекций, лед отчуждения между мной и слушателями окончательно растаял. Более того, серьезно обсуждался вопрос о возможной финансовой помощи коренному населению Полинезии со стороны Америки. Никто не выступил со сколько-нибудь серьезной критикой моей теории, а известный канадский специалист профессор Раглс Гейтс даже заявил, что последние анализы образцов крови, взятых в различных уголках тихоокеанского, региона, говорят в пользу гипотезы Хейердала. Полностью опустошенный, но торжествующий, я в сопровождении Ивонны проложил себе дорогу на выход через переполненную аудиторию. Репортер из Осло передал в редакцию норвежской газеты новость о том, что я не только выжил, но даже удостоился слов благодарности от моего главного противника профессора Биркет-Смита. Те же самые финские газеты, которые недавно обвиняли меня в мошенничестве, теперь опубликовали благоприятные отчеты о моих научных достижениях и отметили, что мои критики теперь вынуждены замолчать.

Спустя некоторое время я узнал имя пожилого ученого, который не поздоровался с Линнеем, приняв его за меня, — Поль Риве, знаменитый французский этнограф. Я так с ним и не встретился. Он демонстративно отказался побывать на моих лекциях, а затем выступил с проектом резолюции конгресса, в которой теория Хейердала признавалась несостоятельной. Резолюция не прошла, поскольку конгресс не мог принять точку зрения человека, лично не присутствовавшего на лекциях.

Однако до победы было еще далеко. Сразу за конгрессом в Кембридже следовал IV Международный съезд антропологов и этнологов в Вене.



Как и многие участники кембриджского форума, мы с Ивонной собрались ехать в Вену на поезде прямо из Англии. Но перед самым отправлением один дружелюбно настроенный коллега рассказал мне, что вице-президентом венского съезда назначен один из самых яростных моих противников, профессор Роберт фон Гейне-Гелдерн. Он издал листовку, содержащую резкую критику моей теории, и собирался бесплатно распространить ее среди всех участников конгресса.

Мы тут же сдали железнодорожные билеты и вылетели в Вену самолетом.

В Вене я оставил Ивонну в отеле, а сам помчался на такси в офис фон Гейне-Гелдерна. Меня встретил сутулый, но вполне бодрый пожилой профессор с живым взглядом спрятанных за линзами очков глаз. Он охотно дал мне экземпляр листовки. Когда же я попросил предоставить мне возможность выступить в свою защиту, профессор со злорадством в голосе ответил отказом. На выступления надо было записываться при получении приглашения, а теперь слишком поздно.

Два студента случайно услышали, как мне отказали в праве на защиту, и пришли в яростное негодование. К профессору отправилась делегация от студентов с просьбой провести открытые дебаты в рамках съезда. Им тоже отказали.

В тот же вечер студенты, в условиях строжайшей конспирации, организовали мне встречу с их любимым преподавателем Домиником Вёльфелем. Встреча происходила в заброшенном винном погребе, потому что им небезопасно было появляться в обществе опального профессора. В научных кругах Вёльфель пользовался репутацией ученого старой закалки, обладающего отличной интуицией в вопросах контактов различных культур. Я не раз цитировал его работы о культуре первопоселенцев Канарских островов. Мы сидели в полумраке, при тусклом свете газового фонаря, словно первые христиане, скрывающиеся в катакомбах от римских гонителей веры. Как выяснилось, Венский этнографический музей планировал раздать свой годовой отчет всем участникам конгресса. Ни директор музея, ни редактор-составитель отчета небыли замечены в тесной дружбе с вице-президентом съезда.

На следующее утро я нанес визит директору музея и получил разрешение включить в отчет свою статью. Очевидно, директор не знал, что отчет уже вышел из печати, и направил меня к одному из соредакторов, доктору Этте Беккер-Доннер. Дружелюбная дама, известный специалист по культуре южноамериканских индейцев, продемонстрировала мне груду отпечатанных отчетов, но тем не менее согласилась вложить в них листовку с моим ответом.

Был вечер пятницы, а конгресс открывался в понедельник.

К счастью, мои немецкие издатели, семья Ульштайнов, оказались тоже в Вене, а после огромного успеха книги о «Кон-Тики» наши отношения были безоблачными. Меня заверили, что если к воскресному утру я предоставлю готовый текст, то к вечеру воскресенья листовка будет готова.

В тот вечер я лег рано, чтобы хорошенько выспаться. Гейне-Гелдерн не удосужился прочитать мою недавно вышедшую работу. В субботу я занимался тем, что отыскивал в своем тексте цитаты, напрочь опровергающие аргументы противника — это было легко, поскольку в них не было ничего нового. Единственная свежая мысль заключалась в том, что Гейне-Гелдерн привел множество примеров того, что в определенные дни ветер над Тихим океаном менял направление и дул в сторону, противоположную той, куда плыл «Кон-Тики». На этот новый и, признаться, неожиданный довод я ответил только одно: если уж пользоваться подобным методом, то куда проще составить список пронесшихся там ураганов и на этом основании доказать, что в районе Тихого океана жизнь в принципе невозможна.

Утром в понедельник мы с Ивонной одними из первых вошли в украшенный флагами зал конгресса. Нас тепло поприветствовали слегка смущенные президент и вице-президент съезда и пробормотали нечто комплиментарное относительно моей статьи.

Бледный как смерть Гейне-Гелдерн поднялся на трибуну и объявил конгресс открытым. До самого окончания съезда он так ничего мне и не ответил, потому что он с первого захода израсходовал все свои боеприпасы, а после его попытки доказать, что <тихоокеанские ветра дуют совсем не так, как все думают, аргументов у него не оставалось вовсе.

Следующая возможность отомстить представилась ему восемь лет спустя, в 1960 году. В Вене проходил XXXIV Международный конгресс американистов, и на сей раз Гейне-Гелдерна назначили президентом конгресса. Получив приглашение, я взвесил все за и против и решил не только участвовать, но и прочитать лекцию. На сей раз я выбрал тему из области биологии, где я имел заведомое преимущество над Гейне-Гелдерном и его учениками.

Потом я нередко задавался вопросом, нарочно или случайно Гейне-Гелдерн рассадил всех своих учеников в первом ряду. Когда я вышел на трибуну, я просто физически ощутил волны неприязни и даже ненависти. Если бы взгляды могли убивать, я упал бы замертво прежде, чем произнес первое слово. Я зачитывал свое выступление, словно в тумане, в перекрестье враждебных глаз. Никто из них даже не вслушивался в мои аргументы. Но затем произошло невероятное. Когда я произносил заключительные фразы, то краем глаза увидел, что Гейне-Гелдерн встал со своего места и быстрым шагом направляется к трибуне. Он схватил меня за руку, словно я был его лучшим другом, и рассыпался в таких комплиментах, каких я не слышал ни до того, ни после. Его ученики на первом ряду, наверное, были так же поражены не менее меня. Только потом я понял, в чем дело. Моя лекция содержала доказательства контактов между Полинезией и Южной Америкой и камня на камне не оставляла от изоляционистской теории злейшего врага Гейне-Гелдерна, Е. Д. Меррила. Вне себя от радости, что я припер к стене американского ботаника, он совершенно забыл, что я переплыл Тихий океан в «неправильном» направлении. Ветер дул в мои паруса с такой силой, что мне до сих пор кажется, будто он меня обнимал прямо на трибуне, хотя все свидетели в один голос утверждают, что дальше рукопожатий дело не зашло.

Скоттсберг тоже зачехлил свой меч. Он пересмотрел собственные взгляды на флору острова Пасхи и первым признал, что единственные пресноводные растения, встречающиеся на острове, камыш тотора и лекарственная трава тавари, происходят из Южной Америки и могли быть занесены сюда только на судах древних мореплавателей. Камыш тотора играл очень большое значение на безлесном острове Пасхи. А на побережье Перу из него строили лодки и дома. Все попытки доказать, что семена камыша могли быть занесены на остров Пасхи перелетными птицами, оказались полностью несостоятельными, поскольку ни одна птица не могла долететь до столь удаленного от южноамериканского побережья острова. Более того, без участия человека на остров не могли бы попасть семена сладкого картофеля, маниоки, тыквы и перца чили, а когда европейцы впервые открыли остров, местное население давно выращивало все эти культуры.

Итак, в Европе моя битва с Голиафом пришла к победоносному завершению. Но ее отголоски долго еще бушевали на другом берегу Атлантического океана, за Берлинской стеной и поту сторону «железного занавеса».



В США книга и фильм о путешествии на «Кон-Тики» были встречены с таким же энтузиазмом, как и в Старом свете. Президент Трумэн принял участников экспедиции в Овальном кабинете Белого дома. Он произнес речь, в которой высоко оценил наше мужество, и показал альбом, куда он собственноручно вклеивал газетные вырезки, посвященные этому событию.

Но американские ученые отнюдь не спешили разделить всеобщий восторг, хотя и не нападали на нас столь яростно, как их европейские коллеги. Именно в Соединенных Штатах возникло устойчивое мнение, что плот из южноамериканского бальсового дерева никак не может доплыть до Полинезии. Ведущий специалист по вопросам мореплавания в доисторическом Перу доктор С. К. Лотроп из Гарвардского университета даже написал специальную диссертацию, в которой доказывал, что бальсовый плот не продержится в океане и двух недель. Следовательно, древние перуанцы не могли с его помощью достичь берегов Полинезии. Все ученые, включая сэра Питера Бака, неоднократно цитировали его выводы. К их числу принадлежал и милый пожилой профессор Герберт Спинден, у которого я когда-то останавливался в Нью-Йорке. Безуспешно я пытался уговорить его или кого-нибудь из его коллег прочитать мою неопубликованную рукопись. Я утверждал, что Полинезию заселили выходцы из Южной Америки, а он в ответ лишь улыбнулся и сказал: «Вот сами и попробуйте доплыть из Перу до Полинезии на бальсовом плоту».

Я принял его вызов.

Самым большим удивлением для меня стало, что после завершения нашего путешествия профессор Лотроп пригласил меня с женой к себе в гости. На пианино в его нью-йоркской квартире стояла точная копия нашего «Кон-Тики». Как выяснилось, он сделал ее сам. Не дожидаясь никаких других доказательств, он первым признал правоту моей теории.

В те дни, когда мы еще только строили наш плот на верфи Кальяо, в Перу проводил раскопки знаменитый американский археолог доктор Ричард П. Шедел. Журналисты спросили его, есть ли у нас шансы выжить, и он, как и все остальные, ответил отрицательно. После успешного завершения экспедиции ему задали другой вопрос: что же именно доказали участники экспедиции. «Ничего, — был ответ. — Кроме того, что норвежцы — хорошие моряки».

Через много лет мы с ним встретились в Перу. Теперь он был настолько убежден, что древние жители этой страны являлись опытными мореплавателями, что сам предложил мне провести совместные археологические изыскания на островах вдоль побережья. В девяностых годах его коллега и мой близкий друг доктор Даниэль Сэндвайс обнаружил следы древней культуры, существовавшей в прибрежных районах Перу в IX–X веках до нашей эры. Основным продуктом питания древних перуанцев была рыба, которую они ловили в океане.

— В пылу научных баталий как ты удовлетворял свою вечную любовь к приключениям?

— Приключения добавляют остроты в рассудочный мир научных исследований, особенно если ты изучаешь древние цивилизации. После триумфа на XXX Конгрессе американистов в Кембридже я получил приглашение побывать на XXXI Конгрессе в Бразилии уже в качестве его почетного вице-президента. Конгресс состоялся в 1954 году, и на нем я продемонстрировал результаты моей первой археологической экспедиции на Галапагосские острова, предпринятой двумя годами раньше. Всем участникам конгресса предложили совершить путешествие в центральные районы Бразилии, и мы с Ивонной записались одними из первых. К сожалению, в связи с самоубийством президента Жетулиу Варгаса поездку пришлось отменить.

Тогда я арендовал маленький одномоторный самолетик и вместе с женой и местным гидом полетел в Санта-Изабель, крохотную индейскую деревушку на берегу реки Арагуаи в юго-западной Амазонии. С самого начала поездка пошла не так, как задумывалась.

Всю заранее закупленную провизию и снаряжение пришлось оставить в аэропорту. Из боязни перегрузить самолет пилот согласился взять на борт только удочки и ружье. Сначала полет проходил нормально. Под нами, насколько хватало глаз, тянулась сплошная зеленая крыша сельвы. Внезапно летчик резко развернул самолет в обратном направлении, и в ту же секунду мотор заглох.

— Не бойтесь, — сказал пилот. — Мне уже двадцать раз приходилось делать вынужденную посадку.

В аэропорту он поменял все свечи, и мы снова взлетели. В полете пилот ориентировался по старой школьной карте, на которой деревни были отмечены красными кружками на зеленом фоне. Через несколько часов самолет приземлился на просеке посреди джунглей. Взлетно-посадочная полоса больше напоминала картофельное поле. В непосредственной близости располагался бар, за стойкой которого стояла местная красотка. По каким-то совершенно необъяснимым причинам пилот заявил нам, что дальше лететь нет никакой возможности.

Возле берега стояло длинное каноэ, вырезанное из ствола дерева. Я решил, что другого шанса выбраться из джунглей может и не представиться. Два индейца-карайя согласились довезти нас до Амазонки. Мы взяли удочки и ружье, забрались в каноэ, и быстрое течение подхватило наше суденышко. Несколько следующих дней мы не видели ничего, кроме зеленых джунглей, бурой воды, цветастых попугаев и отчаянно орущих обезьян. Ночевали мы на берегу, либо на песке, либо на матрасе из веток. Опасаясь незваных гостей, мы жались поближе к воде, но на ее поверхности попарно горели маленькие огоньки, внимательно изучавшие нас, и сонливость пропала как-то сама собой. Огоньками были глаза кайманов.

Они бесшумно скользили по воде, не отводя от нас взгляда. Днем стояла невыносимая жара, а единственный источник воды плескался за бортом нашего каноэ. Сперва мы пытались фильтровать мутную воду через носовые платки, но вскоре оставили эти попытки и пили прямо из реки.

Так прошло несколько недель. А потом произошла незабываемая встреча с цивилизацией. Первым мы увидели абсолютно голого мужчину. Он стоял на песчаной косе и смотрел на нас. Когда наши взгляды встретились, он повернулся и скрылся в хижине. Через мгновение он появился снова, по-прежнему голый, но с поясом на животе. В глубине леса стояли другие хижины, и вскоре нас угощали жареной рыбой, печеными черепаховыми яйцами и корнями маниоки. С наступлением темноты мы заснули в гамаках под открытым небом, но посреди ночи проснулись и стали свидетелями странных событий. Через регулярные промежутки времени мимо наших гамаков попарно пробегали обнаженные молодые девушки и исчезали в джунглях. После этого из леса доносилось причудливое заунывное пение. На песчаном берегу танцевали четыре фигуры в высоких головных уборах и длинных соломенных накидках. Мы так никогда и не узнали, что означал этот ритуал.

Зато мы почерпнули много нового об искусстве выживания посреди дикой природы — как искать съедобные коренья и черепашьи яйца, как ночью с помощью топора охотиться на крокодила. Мы видели дельфинов и летучих рыб в озере, которое теряет сообщение с рекой во время засухи.

Блистающие небоскребы Сан-Паулу казались отсюда чем-то совершенно нереальным, а ведь совсем еще недавно мы бродили по улицам шумного города: какой контраст с непроходимыми джунглями и убогими хижинами индейцев!

Не говоря уж о сухом мире науки, куда нам вскоре предстояло вернуться.



Переворот в общественном сознании произошел на X Конгрессе по проблемам Тихоокеанского региона, состоявшемся на Гавайях в 1961 году. Мы отправились туда вместе с Улафом Селлингом — он в качестве официального представителя Академии наук Швеции. Сейчас многие друзья Улафа пополнили собой ряды Академии. Но Форест Браун не дожил до дней триумфа, и Питер Бак тоже. Все члены экипажа «Кон-Тики» давно уже приняли Улафа в почетные члены своей команды, а теперь ему предстояло рассказать о результатах пыльцового анализа, проведенного на острове Пасхи. Я же представил Конгрессу итоги наших совместных с американскими археологами раскопок на этом острове, а также на других островах Полинезии и на Галапагосах.

В завершение Конгресса все три тысячи участников единогласно проголосовали за резолюцию, согласно которой основными источниками информации о народах и культуре тихоокеанских островов являются Южная Америка и Юго-Восточная Азия.

По ту сторону «железного занавеса»

— Наконец-то мы снова делаем хоть что-то разумное.

Снова тот же знакомый голос после нескольких недель молчания.

Разумное?

Я карабкался вверх на четвереньках, пробираясь между валунами застывшей лавы, усеявшими склоны вулкана Тейде на Тенерифе. Следом за мной поднималась Жаклин. Совершенно бестолковое занятие. Сегодня было воскресенье, и мы вполне могли бы отдыхать в гамаках в саду нашего дома в долине пирамид.

У меня есть святой принцип — в воскресенье никакой работы. Тут и уважение к постулатам религии, объявившей седьмой день творения днем отдыха, и холодный расчет. После воскресного безделья я с новой силой чувствую зов природы, ощущаю прилив энергии в душе и теле, с новыми силами встречаю следующую трудовую неделю.

Мне вовсе не хотелось разговаривать. Я тщательно выбирал, куда поставить ногу, чтобы не уронить какой-нибудь камень прямо на голову идущей следом Жаклин, и с трудом наполнял легкие разреженным воздухом высокогорья. Странно, что мой аку-аку именно сейчас подал признаки жизни. Прошло уже много времени с тех пор, как я спустился вниз с кратера вулкана на острове Пасхи, и в круговерти поездок и деловых встреч я совсем забыл о его существовании. Может быть, мы вспомнили друг о Друге именно потому, что вновь оказались на склоне вулкана?

Приближалось Рождество. Скоро закончится юбилейный год, и ему на смену придет следующий, который предстоит заполнить будничной работой.

Какой замечательный вид открывался отсюда! Даже черные куски застывшей лавы многообразием своих форм и размеров привносили жизнь и движение в мрачный на первый взгляд пейзаж. Мир тропического многоцветья остался далеко внизу, в долине Гуимар. Выше по склону его сменил густой сосновый лес, но и он отступил на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, возле самого края гигантского ведьминого котла. Внутренность кратера представляла собой огромную чашу двенадцати километров в диаметре, наполовину заполненную остывшей лавой. Вершина Тейде вздымалась над океаном на три тысячи семьсот метров и считалась самой высокой точкой на территории, подвластной Испании. Мы выбирались из кратера по черной и темно-коричневой породе, похожей на пригорелую кашу, и отдельные камушки блестели, как крупинки сахара или корицы. Из растений здесь встречались только отдельные, абсолютно круглые кусты, торчавшие из каши, словно лохматые головы троллей, которые когда-то давным-давно пытались выбраться из-под земли наружу, да так и застряли в затвердевшей лаве.

Океан, горы, лес или пустыня — все это подарили нам силы созидания ко дню рождения. Природу по-настоящему любит тот, кто разделяет вкусы Творца. Войдите в Божий храм, будь то синагога, церковь или мечеть, и вы услышите одну и ту же историю о том, как Господь создал мир, а затем день отдыхал, преисполненный гордости за творение рук своих.



Мой невидимый двойник пребывал в разговорчивом настроении. Наша беседа текла легко, как и мои собственные мысли, в то время как мое бренное тело задыхалось от разреженного воздуха и молило об отдыхе для уставших мускулов.

— Почему ты все время стремишься все выше и выше?

— Потому что только забравшись высоко в горы можно насладиться такой красотой. И в науке — то же самое. Хотя нельзя не признать, и внизу, в долине, тоже очень красиво. Но есть риск, что со временем твой горизонт сузится до опасных пределов.

Мы добрались до уступа на высоком утесе из застывшей лавы. Куда ни бросишь взгляд, отсюда открывалась завораживающая панорама. Жаклин уселась рядом со мной, и, тяжело дыша, мы принялись осматривать окрестности.

— Сидя на вершине горы посреди острова и глядя на океан, чувствуешь себя в полной безопасности, — заметила Жаклин.

Как обычно, я согласился. Возможно, это просто атавизм — никто неожиданно не выскочит на тебя из темного леса. А может, все дело в генетической памяти, сохранившейся с тех времен, когда наши биологические предки выползли из океана на сушу и впервые вдохнули воздух. В любом случае, одно я знаю точно: океан был источником жизни на земле, и пока в океане остается жизнь, жизнь будет продолжаться и на суше. Но если океан умрет, то высохнет и погибнет планктон, и тогда одни леса не смогут давать в атмосферу необходимое количество кислорода. И тогда нашим потомкам мало поможет тот факт, что у них легкие вместо жабр.

Мы лежали рядом и смотрели на голубое небо и голубой океан. Наши глаза мало-помалу закрывались, и вскоре Жаклин уснула.

— В самый разгар «холодной войны» ты бывал в Советском Союзе. Что ты думаешь о коммунизме?

Мне довелось увидеть коммунизм как изнутри, так и будучи в странах, балансирующих на грани между коммунизмом и капитализмом. Я видел страны, в которых царит ужасающая нищета, где тоненькая прослойка правящего класса отказывается признать, что его народ голодает. И я понял, что общество, в котором люди умирают от голода прямо на улицах, равно как и общество, неспособное обеспечить каждого своего члена пищей и кровом, является больным обществом. Когда человек болен, ему требуется лекарство. По-моему, коммунизм и является сильнодействующим лекарством. Если лекарство принимали достаточно долго и у каждого появилась еда и крыша над головой, можно от него отказаться. Здоровому обществу такое лекарство не требуется.

В остальном у меня нет ярко выраженной политической платформы. Пока я не знаю ни одной партии, которая выступала бы за все то, за что выступаю я, и отрицала бы все то, что я отрицаю. Во всех партиях есть что-то хорошее и что-то плохое. Помню, однажды я разговаривал со своим русским переводчиком Львом Ждановым и его престарелой матерью, маленькой, худенькой, морщинистой женщиной. Она рассказывала о своей молодости, о том, с какой радостью она участвовала в революции, о том, что красный флаг для людей ее поколения был символом новой жизни, жизни в человеческих условиях. Она говорила с таким энтузиазмом, что мне на память пришел образ Жанны д’Арк. Полагаю, окажись я в таких же обстоятельствах, что и эти люди, и я с таким же энтузиазмом встал бы под красные знамена.

При жизни Сталина книга о «Кон-Тики» была запрещена в Советском Союзе, и меня там совершенно не знали. После прихода к власти Хрущев дал согласие на ее перевод, и она тут же завоевала огромную популярность во всех странах Восточного блока. Тираж книги достиг миллиона экземпляров, и мои спокойные дни закончились. В спор вступили ученые мужи из Академии наук.

О, то были ученые в самом глубоком, чистом смысле этого слова — они специализировались в толковании надписей, которые сами не могли прочесть! Ведь до появления европейцев во всем тихоокеанском регионе — а он занимает ровно половину поверхности всего Земного шара — совершенно не имелось никакой письменности. Единственное исключение представлял собой остров Пасхи, где удалось обнаружить двадцать деревянных дощечек, покрытых иероглифами, но даже сами островитяне не могли их расшифровать. Небольшая группа московских языковедов и криптологов предприняла попытку про-читать надписи на «ронго-ронго», но на их труд никто не обращал никакого внимания до тех пор, пока отголоски бушевавших на Западе дебатов не просочились через «железный занавес» и не попали на страницы газет. Мой отважный переводчик, Лев Жданов, регулярно переводил на норвежский критические статьи обо мне и, невзирая на принятую в СССР практику перлюстрации писем, отсылал их мне. Словом, все началось сначала.

В те времена русских ученых практически не выпускали за границу, и уж конечно никто из них не бывал на острове Пасхи. Почта шла медленно, но после того, как я начал выступать в свою защиту, атаки советских ученых стали еще более агрессивными. Мне приходилось неделями ждать ответа на каждую свою реплику, поскольку цензоры выискивали во всем, что я писал, зашифрованные шпионские сообщения.

Но затем произошло неожиданное событие — на сцену вышел президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш, человек, запустивший в космос первый советский спутник. Он пригласил меня в Москву на встречу с академиками.

Я принял приглашение. Шел 1962 год, самый разгар «холодной войны». После завершения финской кампании я ни разу не встречал ни одного русского коммуниста, поэтому было вдвойне интересно предстать перед залом, битком набитым советскими учеными во главе с самим Келдышем.

Келдыш открыл собрание и предоставил слово руководителю отделения антропологии. Из зала поднялся крепко сбитый товарищ с внушительными усами а-ля Сталин, живое воплощение западного представления о коммунистах.

Я не понимал ни слова из того, что он говорил, но, судя по громогласному голосу и угрожающим жестам, он явно не рассыпался в комплиментах в мой адрес. Когда он закончил выступление и вернулся на свое место, наступила гробовая тишина. Переводчик как мог сгладил острые углы, но тем не менее суть аргументации моего нового оппонента оказалась для меня совершенно неожиданной.

Моя теория миграции в тихоокеанском регионе, оказывается, полностью не соответствовала ленинскому учению. Основатель советского государства утверждал, что причина любой миграции — либо перенаселение, либо вражеское нападение.

В зале воцарилось напряженное ожидание. Что я мог ответить? Переводчик смотрел на меня несчастными глазами. Действительно, о какой дискуссии могла тут идти речь?

И тут у меня вырвалось:

— Вот уж не знал, что Ленин был антропологом.

Наверное, я испугался не меньше, чем окружающие. Посреди гробового молчания переводчик дрожащим голосом перевел мое богохульство. Но я заметил, что некоторые пытались скрыть улыбки. Чтобы сгладить неловкость, Келдыш пригласил меня на трибуну. И тут до меня стал доходить смысл происходящего. В зале действительно сидели академики, но выступавший до меня двойник Сталина вовсе не был ученым, просто партия наградила своего верного функционера и поставила его во главе отделения Академии. Любое направление искусства, культуры или науки в СССР возглавлял человек, напоминавший Сталина, если не внешне, то внутренне. Человек с усами выполнил свой долг, напомнив собравшимся про учение Ленина. Больше ему сказать было нечего.

Я честно выдержал свое выступление в духе марксизма-ленинизма. На примере Перу я показал, как с давних пор перенаселение и давление со стороны внешних врагов было главной проблемой рыбаков, населявших узкие речные долины в пустынных прибрежных районах Анд. Одна культура сменяла другую, пока в 1530-х годах империю инков не захватили испанцы. Завоеватели выяснили, что вся история покоренной империи записана на деревянных дощечках, хранящихся в храме Солнца в Куско, и незамедлительно сожгли их. Но некоторые из «амаута», ученых жрецов древних инков, спаслись благодаря частым миграциям. Последняя из них случилась всего за три поколения до прихода испанцев. Тупак Инка Юпанки, дед покоренных европейцами правителей, покинул свою империю и завоевал государство Чиму, а также все поселения на четыре тысячи миль на юг от экватора. Узнав же от покоренного населения, что в Тихом океане находятся обитаемые острова, он построил флот из сотен бальсовых плотов и с половиной своей армии отправился в плавание. Через девять месяцев Тупак Юпанки вернулся и привез с собой темнокожих пленников.

Понятия не имею, знали ли все это мои русские слушатели. Они сидели тихо и слушали меня вполне благожелательно. Я также добавил, что прибрежная часть Перу часто страдала от природных катастроф. Спускающиеся с гор грязевые потоки и приходящие с океана ураганы не раз вынуждали местное население искать спасения на плотах. В годы, когда бушевали ураганы, возникало мощное океанское течение от берегов Перу прямо к острову Пасхи. В заключение я отметил, что у нас нет никаких оснований полагать, будто люди, населявшие далекие страны в давно прошедшие времена, обладали меньшим мужеством, любопытством, алчностью и любовью к приключениям, чем мы сегодня. И когда их охватывала тяга к перемене мест, ничто не могло остановить их.

Возражений не последовало. Келдыш пригласил выступить противников моей теории происхождения полинезийцев. Несколько человек встали со своих мест, но только для того, чтобы задать уточняющие вопросы. Мои ответы, похоже, всех удовлетворили.