– Никакой ты не архитектор.

Он оборачивается.

На него смотрит садовник. Глаза у него черные, а нос будто сплющился от тысячи ударов, но вид у него не злой и не угрожающий. Ему примерно шестьдесят лет, он силен, видно, что всю жизнь занимался физическим трудом, жилистый, уставший, но не сломленный.

– Нет, я не архитектор, – говорит Тим.

– Я могу открыть тебе эту дверь.

Поворот ключа в замке, и садовник открывает дверь, толкает ее внутрь и зажигает свет. Тим видит пустую комнату, узкую, сводчатые не только потолки, но и патинированные каменные стены. Он проходит через всю комнату до дальней стены, смотрит на пол, был ли здесь кто-то, была ли ты здесь, Эмма? В этой комнате? Он ищет пятна крови, цепи и крюки в стенах, но ничего такого нет, все чистое, неприкосновенное, а садовник за спиной говорит, что это подвал для запасов еды, и в прежние времена здесь хранили яблоки, картошку и лук.

Хранили зимой.

Тим поворачивается, подходит к садовнику, протягивает руку и называет себя, а тот говорит, что его зовут Гильермо и что он из Мексики.

Они поднимаются на террасу. Останавливаются у бассейна под зонтом того же красного цвета, что и подушки.

– Ты живешь здесь? – спрашивает Тим.

Гильермо кивает.

– Кормежка, ночлег и пятьсот евро в месяц.

Тим показывает ему фотографии с праздника.

Куртки.

И фото Эммы. Кажется, что в глазах Гильермо появился блеск узнавания? Что он знает? Обо мне?

Гильермо говорит, что он мог быть здесь в тот вечер, но что он не помнит никакой блондинки, девушки. Никакой куртки. Что это был обычный праздник, как многие другие.

Тим показывает пальцем на татуировку, которая просвечивает сквозь потную рубашку. На человека с рыжими кудрями на самом краю фотографии.

– Нет, тату мне ни о чем не говорит. И волосы тоже.

– Тебе известно о других праздниках? Более диких, развратных, с оргиями?

– Здесь?

– Или в других местах?

– Увы, сожалею.

Тим показывает фото Наташи.

– Никогда ее не видел.

Показывает фото Гордона Шелли, и тогда Гильермо улыбается.

– Он здесь часто бывал. Дамы его обожали.

Потом он смотрит на море.

– Я думаю, что ему платили за то, чтобы влюблять в себя женщин. Так это выглядело.

– Как это?

– Как будто он в этом профессионал.

Тим показывает фото Хуана Педро Салгадо.

– Ты знаешь, кто это?

– Да, знаю.

– Он был здесь?

Гильермо отвечает ему пустым взглядом, не говорит ни слова, как будто все мексиканцы уже произнесли все слова, которые были нужны, и истина находится скорее в тишине, чем в словах.

– То есть он был здесь?

Гильермо показывает ему в сторону лестницы, ведущей прочь со двора, а потом оставляет Тима и возвращается к своим занятиям в саду, принадлежащем не ему, а другим мужчине и женщине.



Тим звонит Милене, как только выезжает на шоссе. Она должна бы уже проснуться, быть дома и отдыхать перед тем, как вечером идти на работу в клуб Globo Rojo.

– Я не могу с тобой встретиться сегодня, – говорит она. – У меня есть дела, а потом работа.

Он снова проезжает мимо спортивных машин, уклоняется от грузовика с оранжевыми газовыми баллонами.

– Ты знаешь номер квартиры Соледад? – спрашивает он. – Я бы хотел снова с ней встретиться.

– А вчера ты с ней виделся?

– Да, но у меня к ней есть еще вопросы.

– Я не знаю, какая квартира, – говорит Милена. – Я никогда не была у нее дома.

Тим слышит, что она лжет, голос стал выше, она тянет слова, как бы давая им помучиться, как при рождении нежеланного ребенка.

– Нет уж, говори.

– А ты не хочешь спросить, что у меня за дела?

– О’кей. Какие у тебя дела?

– Это мое личное дело.

У него нет сил играть в эту игру, не сейчас, и никогда. На это нет времени. Надо торопиться. Хотя он не понимает, почему или каким образом.

– Милена, пожалуйста, прошу тебя.

– 4C, – говорит она и кладет трубку, а за окнами машины остается текучее лето и засуха. Мальорка сломалась, стала легковоспламеняющейся, жаждущей влаги, дрожащей. Пляжи острова переполнены людьми и их мечтами.



Никакого ответа в квартире номер 4C, он звонит в домофон по номеру 3D и 5A, отвечают в 4B.

– Cartero[98], – говорит он, и его впускают в подъезд. Он поднимается в лифте на четвертый этаж, видит себя в зеркале. Видит свое лицо.

Ботокс, подтяжка, отшелушивание.

Ни одна из процедур не помешала бы.

Кого я вижу? Это действительно Тим Бланк? Отец Эммы, бывший муж Ребекки. Частный детектив? Одинокий мужчина на Мальорке.

Он не хочет никаких ответов. Что бы он с ними делал, с ответами. Существует только один ответ, найти Эмму и помочь ей дальше в жизни. А потом. Что осталось для этого мужчины в зеркале? Вот с таким лицом.

Он звонит в дверь с буквой C и ждет, проводит пальцем по темной фанере дверной рамы. Впитывает запах рыбы во фритюре, наполнивший весь лестничный пролет, чувствует, как от голода сводит желудок.

Звонит опять.

Под конец открывается дверь B и высовывается голова старушки.

– Если ты ищешь сеньориту Соледад, то придется ехать в Колумбию. Она утром уехала домой. Что-то срочное.

Женщина разговаривает через цепочку. Выглядит испуганной, но ее любопытство победило.

– Вы знаете, когда она вернется?

– Она купила билет в один конец. Ее мама заболела. Я обещала поливать ее цветок, но я не знаю, вернется ли она обратно.

– У вас есть ключ?

– Нет, нет, цветок стоит у меня. Роза. Такого же алого цвета, какими были мои губы в молодости.

– Вы, наверное, были так же красивы, как и сейчас, – говорит Тим.

– Любая улица, по которой я проходила, становилась опасной.

Старушка кивает. В ее взгляде вспыхивает теплота, но исчезает так же быстро, как и появилась, и она закрывает дверь. Тим неподвижно стоит на лестничной площадке, будто там остался страх старой женщины. Банальный страх, что на нее нападет, ограбит, ударит и изобьет чужой человек с дурными намерениями. Мир именно таков и есть, думает он: чужак с дурными намерениями, который всегда в конечном счете нас побеждает. Когда мы меньше всего этого ожидаем, этот чужак наносит удар и заставляет нас встать на колени.



– Тим, это Симона.

Он садится в кровати, прижимает мобильник к уху, чувствует, как по спине течет пот, густой, как кисель, а над ним застывший вентилятор, такой же неподвижный, как и воздух комнаты.

Он забыл включить вентилятор.

Кондиционер тоже выключен.

Тут уже, наверное, сто градусов.

– Извини, что я не позвонил раньше.

– Тебе не надо ни в чем извиняться.

Он чешет свободной рукой спину, моргает, чувствует, что проснулся. Вспоминает, как он вернулся домой после поисков Соледад, прилег ненадолго отдохнуть, но, судя по всему, уснул и спал глубоко.

– Что у тебя для меня есть?

– К сожалению, немного.

– Но кое-что есть?

Как дела у Хассана? Вот что ему нужно было спросить. Она ценит его заботу, когда он интересуется.

– Никаких платежей с Наташиной банковской карты после ее исчезновения. Мобильник выключен, и место его нахождения определить невозможно. Последний раз телефон был зарегистрирован мачтой рядом с домом в Андрайче, в то же утро, когда она пропала.

– Какие-нибудь странные платежи до этого?

– Я ничего не увидела такого.

– Какие-то телефонные разговоры, выходящие за рамки обычного?

– Нет. Она звонила Петеру, Шелли, какому-то пластическому хирургу и подруге, которую ты назвал. Своей маме. Извини, Тим.

Он должен был бы позвонить Агнешке. Рассказать о смерти Петера. Но пусть эта новость дойдет до нее какими-нибудь другими путями.

– Я порылась немного насчет Петера Канта, – говорит Симона.

Тим встает, включает кондиционер. Слышит его шипение, как всегда, прежде чем тот раскочегарится.

– И что?

– Я считаю, что тебе надо присмотреться поближе к его исследовательскому центру. К проекту.

– Почему?

– Речь идет о тридцати миллионах евро. Стройку остановили. Ты не хуже меня знаешь, что на этом острове ничего не будет построено, если не сунуть деньги в правильные карманы.

– Почему остановили строительство?

– Погугли сам, – отвечает она.

– Расскажи.

– Тебе все равно захочется погуглить.

Тим выглядывает в щелочку между шторами. Смотрит на пыльный воздух, на его вибрацию между домами.

Должно быть, уже больше пяти вечера.

– Ты сегодня придешь в контору?

– Нет. – У него нет сил придумывать новое оправдание, черт побери этого Вильсона, и Симона на него не давит.

Они кладут трубки, он идет в ванную, снимает брюки и боксеры и становится под душ.

Поворачивает кран.

Хочет, чтобы полилась холодная вода.

Такая холодная, чтобы кровь стыла в жилах.

Ничего не происходит, никакая вода даже не капает. Вместо этого раздается стон крана, показывается капля, и тишина. Говорили, что воду будут выключать на некоторые периоды в разных частях города по специальному графику. Чтобы экономить воду, чтобы резервуары не опустели окончательно. Ему хочется спросить кого-нибудь из соседей, есть ли у них вода, но он передумывает. Моется последними сантилитрами минеральной воды «Эвиан» из бутылки, которую находит в холодильнике, ею же чистит зубы.

Он устраивается с компьютером за кухонным столом. Начинает гуглить, находит статьи в газете Diario de Mallorca о стройке, которую начал Петер Кант в память о своей дочери Сабине.

Час идет за часом, он читает, что Петеру Канту удалось купить большой участок земли у подножия горы Сьерра-де-Трамонтана. Это была земля, по поводу которой не существовало вообще никаких планов застройки. Ему удалось склонить городские власти к тому, чтобы разделить ее на части для коммерческого использования, но разрешение на строительство касалось только центра по исследованию раковых заболеваний, который, в свою очередь, должен был сотрудничать с университетом и больницей Son Espases.

Фото Канта, когда он втыкает первую лопату, символизирующую начало строительства, в июне 2017 г. Три месяца спустя стройка останавливается. Когда рыли котлован под фундамент, обнаружили останки динозавра, и председатель строительного комитета города, Хоакин Оррач, решил, что следует провести настоящие раскопки, прежде чем можно будет продолжить строительство. «Это может быть даже более важной находкой, чем в 2012 году в Ровире. Новый вид, прежде в палеонтологии неизвестный. Потрясающая находка. Возможно, мы нашли на Мальорке значительного динозавра». На фотографии он улыбается в объектив фотоаппарата.

Затем Тим находит заметку о том, что раскопки начались. И они, кажется, по-прежнему продолжаются.

Он заходит в виджет Google Earth. Находит район, где должна находиться стройка. Наводит на крупный план. Вблизи нет никаких зданий. Но само место будущего центра похоже на низину с зеленой растительностью между высохшими полями. Сверху кроны пальм кажутся распустившимися цветами, впитывающими солнце.

Место находится в получасе езды от Пальмы. Даже меньше.

Тим весь мокрый и липкий. Он пытается снова включить душ, но воду так и не дали. Он может съездить в Portixol принять душ на пляже, даже вымыться там с мылом, как это делают цыгане, живущие в домиках на колесах в парках Parque de Sa Riera и Parque Krekovic. Но через пару минут он опять стал бы таким же потным.

На мобильнике сообщение от Агнешки.

«I read about Peter. Not true. Any news about my girl?»[99]

Он не отвечает Наташиной маме. Закрывает компьютер и вытягивается на кровати, дает простыне прилипнуть к спине и ждет, когда состарится ночь, которая только что наступила.



Ранний августовский дождь подползает к Ребекке, и этому никак не помешать. Прохладно, но не холодно этой молодой еще ночью, легкие капли на щеке, когда она идет по улице Уппландсгатан в сторону площади Уденплан. Медленно идет с работы в Каролинской больнице, мимо тяжелых каменных домов, под черно-серым небом, которое постепенно опускается на асфальт и зеленую патину медных крыш.

Куртка.

Проклятая розовая куртка, сшитая какой-нибудь четырнадцатилетней девочкой на фабрике в чертовой китайской дыре, никому не нужная дочь из какой-нибудь сельской семьи из настолько безнадежно загрязненной местности, что ее невозможно спасти.

Швейная машинка, которая выстукивает дырки в сатине.

Она совершенно не могла сегодня сосредоточиться на работе. Не удивительно, что не смогла. А как она могла бы? Она опасно рассеянна на работе, но теперь она может взять чуточку амфетамина, запрятанного в глубине ее шкафчика в комнате, где переодевается медперсонал.

Сосредоточься.

Черт тебя подери, Тим.

Нет, не надо.

Дождь течет по ее щекам, щекочет, подкрадывается ближе. У перехода на площади Уденплан она ждет зеленого света светофора, мимо грохочет синий автобус, три хипстера в оранжевых плащах и аккуратных бородках толкутся вокруг нее, пьяные от пива, сваренного на модных ныне микропивоварнях.

Дождь становится тяжелее.

Он так окутывает ее, что она почти ощущает, как качается внутри крупных прозрачных капель.

Спальня, улица в дожде, сон?



Ссылка, которую ей прислал один из коллег, привела ее на страницу «Фейсбука». Она сидела в туалете комнаты для переодевания, открыла ссылку, это было через полгода после того, как Тим навсегда уехал на Мальорку, и до окончания процесса развода.

По ссылке она попала на страницу памяти Эммы. Создал ее кто-то, кто учился с Эммой в параллельном классе школы. Ребекка увидела фотографии, узнала взятые из ее аккаунта в «Инстаграме», селфи со школьного двора, фото из аэропорта Арланда, машущие руки, розовая куртка, мобильник в руке, и что это я вдруг вижу?

Горящие свечи.

Слова.

Спи спокойно, Эмма.

Нам тебя не хватает.

Где бы ты ни была, мы знаем, что тебе там хорошо.

R.I.P. / Rest in Peace[100].

И еще фото, Эмма совсем маленькая, ей годик, в розовом комбинезоне и футболке в красную полоску, она толкает перед собой игрушечную деревянную коляску по изношенному паркету их гостиной, еще до того, как они пригласили мастера, который отциклевал пол и покрыл его лаком.

Вот она идет там, с повозкой перед собой. Покачивается, ищет баланс, делая первые шаги после ползания, и Ребекка помнит футболку, штанишки, как Эмма улыбалась, издавая звуки, названия которым нет ни в одном человеческом языке.

Мы знаем, что тебе там хорошо.

Ты была самой лучшей из нас.

Те, кого любит Бог, умирают рано. Красавица Эмма.

Ребекка встала, прислонилась лбом к холодному белому кафелю. Ее всю трясло.

Она отправила ссылку Тиму.

«Звони в «Фейсбук», – ответил он. – Они уберут страницу».

«А ты не можешь позвонить? У меня нет сил».

«У меня, черт побери, тоже».

«Ругаться не обязательно».

«Иди к черту».

Он и вправду так писал?

Да, он так писал. Или это я так писала?

«Прости», – написал он чуть позже, когда она стояла в комнате для переодевания и пыталась вспомнить код своего шкафчика с вещами.

Она позвонила, и он ответил.

– Она не мертвая, она же, черт побери, не умерла, – сказала она.

Она помнит, что сказала это, и это единственное, что она помнит из всего разговора.

– Она, черт побери, не умерла.

Она знала, что противоречит сама себе, она же сама говорила ему, что Эмма мертва, почти теми же словами – окончательными, отвратительными, предательскими, обреченными, лживыми – она сама говорила.

– Она ведь не умерла, – сказала она теперь.

Эти слова его запутали, думала она, но на самом деле совсем не огорчили. Он стоял один на авеню Las Avenidas, один под дождем, мимо проезжали автобусы, в соседнем кафе две уборщицы пили кофе и доставали сигареты из пачки.

«Скажи это еще раз», – шептал он про себя.

Повтори эти слова.

Я ведь слышу, что ты в это веришь.

Брось своего идиота, приезжай ко мне, мы будем искать ее вместе.

Приезжай, Ребекка.

Мы ведь вместе, ты, я и Эмма.

Мы одна семья.

А Ребекка идет сквозь дождь, их общий дождь. Идет медленно по улице Уппландсгатан домой. Идет сквозь туман, сквозь все секунды, которые приходили и уходили, сквозь все дожди, которые шли с тех пор, и пытается вспомнить цвет футболки, которую она на себя надела, переодевая халат.

Желтый? Красный? Застиранный светло-зеленый?

Розовый.

А вдруг это твоя куртка?

Она помнит Эмму в своем чреве, гравитация тянет к центру земли, бесконечные капли в той теплой воде, которая принадлежала только им.



Солнечные батареи на поле возле Parc Bit обращают свои экраны к небу. На парковке у ИТ-центра Пальмы стоят машины, которые прямо-таки плавятся на солнце и тоскуют по своим местам в гараже, всего в полумиле отсюда.

Тим едет дальше мимо огромных белых сателлитных тарелок-антенн. Дальше навигатор говорит ему ехать прямо. Еще несколько километров мимо выжженных полей с миндальными деревьями, мимо домиков, окруженных каменными стенами, мимо крестьянской усадьбы, где желтые кроны деревьев бессильно свисают над бассейном с зеленой мозаикой, а овчарка на цепи лает в сторону курятника.

Потом он сворачивает на извилистые дороги, посыпанные щебнем, где кривые оливковые деревья на полях кажутся горящими от зноя. Он не хочет доезжать до самой стройки Петера Канта, сворачивает налево вместо того, чтобы свернуть направо у последней развилки перед участком, проезжает еще километр и ставит машину у горного кряжа, покрытого изможденной растительностью.

Вокруг его штанин вздымаются облака пыли, когда он выходит из машины и смотрит вниз на город. Пальма кокетничает с морским побережьем, на горизонте бухта изгибается и уходит вверх, где редеют домики, и их места занимают отвесные скалы.

Он переступает через низкую ограду с колючей проволокой и начинает подниматься на кряж. Бледная зелень меняет оттенки на серый и темный цвет хаки, а дальше уже небо, насыщенный синий как бы витает над верхушками гор.



Он поднимается выше, дышит короткими толчками, чувствует, как пересохло горло, и жалеет, что не взял из машины бутылку с водой.

Через десять минут он достигает верхушки кряжа, прячется за уступом с острыми краями, выглядывает, и прямо под ним лежит зелень низины. Кроны пальм насыщенно-зеленого цвета, а земля покрыта пятнами красных маков и синих лилий.

Он прячется за уступом некоторое время. Место стройки абсолютно пустынно.

Ни единого человека.

Он спускается вниз, к пальмам. Прямо перед ним низина, видно, что тут валили пальмы, а рядом с железными воротами в землю воткнут большой плакат. Вокруг нет никаких заборов, ворота перекрывают только дорогу, которая ведет от этой низины дальше, к следующему крутому кряжу, ту дорогу, по которой он поехал бы, если бы следовал навигатору.

Он обходит плакат, читает. Это пожелтевшее от солнца и посеревшее от зимних дождей разрешение на строительство. На самом верху логотип S. A. Lluc Construcciones.

Он фотографирует плакат, идет обратно, представляет себе сияющее стеклянное здание, в окнах которого отражаются кроны платанов, а в клинически чистых лабораториях, где висит табличка с именем Сабины Кант, женщины-ученые в белых халатах и защитных очках склоняются над микроскопами в попытках разгадать загадку раковых заболеваний.

А где же раскопки? Где археологи?

Где следы динозавра? Огромного доисторического существа, которого тут вроде бы обнаружили.

Он идет по низине на север, в сторону гор, и находит под двумя пальмами то, что должно представлять собой раскопки, – метровой глубины квадратную яму, примерно пять метров, помноженных на пять.

Рядом валяется смятый черный брезент, придавленный двумя большими камнями.

Тим заглядывает в яму. Ищет глазами останки костей, но не находит, для этого точно нужен тренированный глаз, чтобы заметить косточки, которым миллионы лет. Даже если они принадлежали великану.

На столике у ствола одной из пальм лежат две маленькие мотыги. Может быть, археологи ушли на обед и еще не вернулись. Но несмотря на брезент, столик и мотыги, у него осталось ощущение, что раскопки брошены.

Белая труба опущена в землю и окружена бетонной муфтой. Под другим брезентом кто-то нарисовал красный крест аэрозольной каской на сухой земле.

Он стоит неподвижно. Слышит приближение автомобиля. Прячется за пальмой, ждет, что машина покажется из-за кряжа, но звук мотора затихает в другой стороне, как будто его слизнули земля, небо и горные склоны.

Он идет обратно, откуда пришел. Вверх по кряжу, в сторону машины, наклоняется, стараясь сократить площадь собственного тела, подставленного солнцу.



Они садятся внутри. В холоде, который существует, пока его кто-нибудь не выключит. Туристы пусть потеют за столиками на тротуаре под сине-белыми полосатыми маркизами. На стене за спинами Тима и Акселя Биомы висят черно-белые портреты покойных актеров и актрис, Ава Гарднер и Одри Хепберн, Ривер Феникс и Хит Леджер. На другой стене висят открытки, которые клиенты кафе прислали из Лос-Анджелеса, Сантьяго-де-Чили, Мауи, Куала-Лумпура, Найроби.

Стулья, на которых они сидят, качаются, Аксель Биома заказывает пиво, не спрашивая, чего бы тот хотел.

– Ты угощаешь, ты платишь, – говорит Аксель и вытирает пот со лба, поправляет свою рубашку бренда «Прада» со стилизованным под гавайский узором.

– Этим кафе владеют евреи, – говорит он. – Ты не знал? Если бы у них было не такое хорошее пиво, я бы сюда не ходил. Евреи ненавидят черных, а мы ненавидим их. То же самое с цыганами. Нет ничего лучше взаимной ненависти. И ничего более присущего людям. Пиво они импортируют, какая-то израильская марка. Попробуй, стоит того.

Тим заказывает себе пиво. Он позвонил Акселю и спросил, могут ли они увидеться в Portixol, всего в паре сотен метров от редакции газеты Diario de Mallorca. Сказал, что ему нужна помощь с некоторыми сведениями, и Аксель знает, что Тим всегда оказывает услугу за услугу, так что он пришел.

– Что ты хотел? – спрашивает Аксель, расстегивает вторую пуговицу рубашки и смотрит в сторону пляжа, купающихся людей, их силуэтов в ярком солнце.

– Что ты знаешь о раковом центре, который собирались строить в низине у подножия горы Tramuntana?

– Я знаю то, что мы писали в Diarion. Я сам собирал материал для некоторых статей.

– И что случилось? Это правда, про динозавров?

Тим ничего не говорит о том, что он только что был на этом месте. И что он там видел. Приносят его пиво, он делает большой глоток и смыкает губы.

– Ты был прав, это самое вкусное пиво, которое я пил.

Аксель вытягивает шею.

– Я же коносьер, говорит он и пялится на двух молодых парней, которые проходят мимо по тротуару, голые до пояса, мускулистые и блестящие от масла. Он присвистывает. Наклоняется к Тиму.

– Я тут постоянно возбуждаюсь летом.

Тим улыбается.

– Хорошо тебе.

– Ничего хорошего, Тим. Мешает.

Аксель снова глотает пиво.

– Почему тебя это интересует?

– Имеет значение?

– Нет, на самом деле не имеет значения. Это было по-настоящему престижное строительство, – говорит он. – Я знаю, что городские власти хотели, чтобы этот центр стал частью маркетинга города. Ты же понимаешь, в том же стиле, как они рекламируют пятизвездочные отели и культурное наследие Пальмы, вместо свинства в Магалуфе и El Arenal. Центр должен был создать образ новой, прогрессивной Мальорки, где мы не только загораем, пьянствуем, принимаем наркотики и шляемся по проституткам, но и решаем загадку раковых заболеваний. Вместе с ИТ-центром это могло бы стать Кремниевой долиной Европы. Сюда стали бы съезжаться таланты, привлеченные климатом и the easy fucking lifestyle[101].

– Звучит как реклама, которая наверняка пришлась бы по душе всему лобби гостиничного бизнеса.

Аксель Биома смотрит на молодого человека в белой майке «Чемпион», покупающего в баре бутылку воды.



– Да, так же, как мне бы хотелось поиметь в попку вот того парня.

– Перестань.

– Нет, ну честно, Тим, подумай сам. Это звучит не только как реклама, но и как то, за что обеими руками ухватились бы коррумпированные политики. Они обожают дорогие стройки. Больше, чем родных детей. А тут явный шанс распилить общественные средства, а заодно и получить откаты от немца и подрядчиков.

Тиму хочется, чтобы Аксель говорил шепотом, он не хочет, чтобы кто-то из обгоревших до красноты потных туристов за столиками услышал, о чем они говорят.

– То есть ты удивлен, что стройка остановлена?

Аксель сначала отрицательно качает головой, и потом кивает.

– Из-за одной косточки динозавра, да. За этим явно должно быть что-то другое. С каких это пор на острове начали беспокоиться о доисторических обломках шейки бедра?

– А что другое может за этим стоять?

– Откуда мне знать? Поругались на тему, кому и сколько полагается отката? О чем могут спорить коррумпированные? О деньгах, конечно, в той или иной форме. Всегда.

– Но вы копались?

– Немного. Но ничего не откопали. Ты же знаешь, какие дымовые завесы они могут устроить. А прозрачности по отношению к прессе тут ровно ноль. Так что мы не нашли вообще ничего.

Аксель смотрит на свои ногти, они блестят от полировки.

– Может, раскопки и этот гигантский динозавр и были подлинной причиной. Я не знаю, – говорит он.

Тим допивает пиво, и Аксель выкрикивает заказ, обращаясь к темноволосому бармену, протирающему за стойкой бокалы.

– Дадут нам еще этого оккупационного и поселенческого пива из Израиля?

– Coming right up[102], Аксель.

– Ты еще что-нибудь знаешь о стройке? Как нашли этого динозавра?

– Я брал интервью у одного рабочего. Доминиканца. Они начали копать там, где должен был быть заложен фундамент одного из зданий, и в первый же день он увидел кость. А прораб сразу остановил работу.

– Странно, ведь они могли просто спрятать эту кость и промолчать?

– Именно. Доминиканец был удивлен, могу сказать. И ему, и другим нужен заработок, им платят почасово, они хотели копать дальше, но нет, нет. Стоп, и все.

– А потом начались раскопки?

– Они и сейчас идут, насколько мне известно.

– Есть у тебя номер доминиканца?

– Само собой. Я всегда разоблачаю свои источники информации.

– Я же твой друг, Аксель.

– Конечно. Но деньги, Тим, такая вещь – они или есть, или их нет. Я давно присматриваюсь к рубашкам от «Баленсиаги» в бутике на углу.

Тим достает портмоне. Двигает пять из сотенных купюр Петера Канта через стол.

– Рубашка стоит семьсот.

Еще две банкноты на стол.

Аксель берет деньги, кладет их в карман брюк и достает телефон. Нажимает на кнопки. Произносит имя. Номер. Адрес.

Тим встает.

– Не забывай, что ты тут чужой, – говорит Аксель. – Ты можешь дорыться до гнойных язв, сам того не понимая.

– Я просто пытаюсь сдержать обещание.

– Моя мама всегда говорила, что обещания дают для того, чтобы их нарушать. Вечная ей память.



Зной, жара, горячо, как в пекле.

Тим уходит из кафе, пытается найти тень, проходя мимо клуба Club Náutico, но тени нет нигде, а машина стоит там, где он ее оставил, на солнце, горячем, как паяльная лампа. И в салоне машины как минимум пятьдесят градусов, когда он садится, закрывает дверь и смотрит на улицу и на фасад Las Palmera, где расплывчатые контуры неоновой рекламы все больше разъедает жара. Пот струится под мышками потоком. Он включает мотор и кондиционер. Откидывается на сиденье и набирает номер, который ему дал Аксель Биома.

Отвечает женщина, тягучим голосом.

– Digame[103].

– Я ищу Рафу Васкеса.

– А кто спрашивает?

– А с кем я разговариваю?

– С его женой.

Слышны детские крики, ссоры, плач.

– Меня зовут Карл Стулман, – говорит Тим. – Я археолог из Германии. Связан с университетом в Карлсруэ. Я бы хотел спросить Рафу, когда он нашел кость динозавра.

– Тогда тебе надо ехать на кладбище, – говорит женщина. – И говорить с мертвецом.