– Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?

Сложив газету, он бросил ее под сиденье. Поезд уже слегка повернул на восток, в сторону Ньюкасла и побережья. Прошли контролер, потом две японские девушки с пакетиками пирожных и стаканчиками кофе из буфета. Он закурил и, стараясь отвлечься, стал вычислять возраст отца. Уже много лет они забывали дни рождения друг друга, но, поразмыслив несколько минут, он решил, что отцу должно быть семьдесят семь — семьдесят восемь. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и жил на острове уже больше десяти лет; за это время Клем приезжал к нему реже чем раз в год, может, всего раз восемь. Эти поездки всегда происходили по определенному ритуалу. Утренним поездом с вокзала «Кингз-Кросс» Клем приезжал в Бервик. Отец встречал его на станции; обменявшись рукопожатием, они вместе спускались в город и шли обедать в одну из гостиниц. Через два часа, после разговора, состоявшего в основном из вежливых ответов Клема на вежливые вопросы отца о его работе, они возвращались на станцию, еще раз жали руки и прощались. Клем никогда не останавливался в доме на острове, хотя ему было известно, что для родственников мужского пола там имеются гостевые комнаты (женщинам приходилось самим беспокоиться об устройстве). Клем никогда не выражал желания остаться, и после второго посещения отец перестал ему предлагать. Возможно, он догадывался, что, если затронуть тему в третий раз, сын открыто выскажет свое неодобрение его «уходу из мира», который Клем всегда считал экстравагантным, нелепым, даже противоестественным. Клэр, несмотря на собственную воинственную нетерпимость в отдельных вопросах, возражала Клему (когда им еще не наскучило это обсуждать), напоминая, что отец, хоть и на свой лад, никогда не порывал с церковью; именно вера помогла ему перенести удар, когда умерла их мать; что с потерей работы — большую часть жизни он проработал инженером-специалистом по турбинам на заводе «Бритиш аэроспейс» в Филтоне — в Бристоле его больше ничего не удерживало. Нескольких друзей, соседей, самого дома оказалось недостаточно.

Лицо Шаола напоминало маску. По вискам струился пот.

— Но монастырь!

– Это было твоим святилищем. Твоим храмом, – сказала Ириана, указывая на его мускулистое, отчаянно вспотевшее тело. – Когда обстоятельства становились трудными или шли не так, как ты рассчитывал, в минуты печали, досады или злости ты торопился погрузиться в упражнения. Ты упражнялся, пока пот не начинал жечь тебе глаза, пока мышцы не начинали дрожать от перенапряжения и умолять тебя остановиться.

— Это не монастырь. Это — община.

Его лицо потемнело от гнева. Лицо Ирианы оставалось холодным и бесстрастным. Знал бы он, чего это ей стоит.

— Клэр, они все равно что монахи.

– Какие ощущения ты получаешь?

— Просто группа единомышленников. Братство.

Он сердито раздул ноздри:

Братство выпускало брошюру. Через неделю после переезда на остров Вильям Грасс послал сыну и дочери копии — сложенный ксерокопированный листок с изображением дома на передней странице. «Дом Теофилуса», как объяснялось в тексте, был назван в честь римского законника, докучавшего святой Дорофее на пути к мученической смерти просьбами прислать ему плоды из райских кущ[12]. Жившие здесь двадцать стариков, в основном вдовцы, пенсионеры разных профессий, посвятили себя Богу. Бывшие издатель, полицейский, школьный учитель, морской офицер. Вставали в общине в пять; Клем иногда представлял себе эту сцену: подобно призракам, старики поднимаются в сумраке и разбредаются к своим работам, своим подвигам. Наверное, и мне придется просыпаться в пять, думал он, хотя совсем и не собирался даже на день вливаться в жизнь братства. Он согласился остановиться там, только услышав, как звучал по телефону отцовский голос: вздохи, повторы, откровенное признание беспомощности.

– Не думай, что втянешь меня в разговор.

Он сказал Клему, что совсем неожиданно получил письмо от Клэр, которое его испугало. Он носил его с собой несколько недель и перечел раз пятьдесят, но так и не мог решить, что делать. Конечно, он покажет его Клему, как только тот появится. Ему очень хотелось бы услышать его мнение.

– И все-таки, господин Эстфол, я хочу знать про ощущения.

— Так ты ее не видел? — спросил Клем. — Не разговаривал с ней?

– Ты и так прекрасно о них знаешь… Ириана.

Но он не мог! Ему это было категорически запрещено! Единственное, с кем он мог связаться, это с ее коллегой, Финолой Фиак — ирландкой из университета, кажется, администратором, которая как-то помогала, но на самом деле больше мешала и которая вроде должна была быть посредником между ними.

– Расскажи.

— Я пытался вспомнить, — сказал он под конец, — как все происходило в прошлый раз. Может, мы что-то неправильно сделали? Может, я что-то испортил?

Шаол не отвечал. Тогда она заговорила сама, будто рассуждая вслух:

— Папа, это было очень давно.

– Что ж, раз ты настроен выполнять весь набор упражнений, я могла бы немного поработать с твоими ногами.

— Я знаю. Но все равно я пытаюсь припомнить.

Его взгляд жег, как раскаленное железо. Его молчание отзывалось у Ирианы тяжестью в груди и ощущением бездонной ямы в животе. Преодолев себя, она подошла к Шаолу и занялась его ногами. Эти упражнения должны были оживить пути, по которым команды поступали от мозга к позвоночнику. Вращать лодыжками и ступнями он мог бы и сам, хотя после десятого круга упражнений он скрипел зубами.



Однако Ириана не собиралась давать ему поблажку. Бурлящий гнев она оставляла без внимания. Нацепив фальшивую улыбку, она продолжала упражнять его ноги. И только когда добралась до бедер, Шаол остановил ее.

– Я устал, – заявил он и тут же отвернулся. – Уже поздно. Давай встретимся завтра утром.

Что-то неправильно сделали? Неправильный уход? Что пользы теперь вспоминать? Что можно поправить? Той зимой — зимой того «прошлого раза» — Клему было двадцать, он учился в Шеффилдском университете на гуманитарном отделении и уже разочаровался во французских королях-философах, английских марксистах, американских феминистках (тема менструаций в «Грозовом перевале»[13]). Зимой он познакомился с профессором Лэмбом, стены офиса которого были увешаны огромными смонтированными на картоне черно-белыми фотографиями войн в Биафре[14] и Вьетнаме — первые работы Дона Маккалинза, которые Клем видел, во всяком случае, первые, которые он рассмотрел. У Лэмба было любимое высказывание, которое импонировало Клему, о притаившейся на поверхности глубине; заметив интерес своего студента, он познакомил его с американскими, времен Депрессии, портретами Доротеи Ланж[15], работами Билла Брандта[16] для «Пикчер пост», фотографиями Капы[17] с гражданской войны в Испании, Виджи[18] — улиц Нью-Йорка. В этих раскрытых на библиотечном столе огромных книгах — в изможденной спине бредущего в Ярроу сборщика угля, в раскинутых руках верноподданного солдата, умирающего на холме близ Кордовы, — Клема поразила жизнь, представленная без прикрас, поэзия реальности, страсти к которой он у себя до этого не подозревал. Почти сразу же потянуло попробовать свои силы; на полученные в наследство от Норы деньги Клем купил подержанный «Никон» — надежный, несокрушимый «F2». В университетской лаборатории он научился проявлять, печатать, привык к запаху химикатов, начал часто и с легкостью говорить о Реальности, будучи вполне уверенным — и каким счастьем это его наполняло! — что фотография честно и напрямую связывает его с ней.

– Могу перейти от упражнений к целительской работе, – предложила Ириана.

Возможно, после такого мощного разогрева тела ей будет проще латать поврежденные пути.

– Я хочу отдохнуть.

Клэр в тот год жила во Франции, делала докторскую в Лувре. Когда Клем впервые узнал о ее болезни (так же, как и на этот раз, из отцовского телефонного звонка), она уже была в больнице в Париже, хотя он только через две недели понял, что это не какая-нибудь инфекция, неприятный, но вполне обычный недуг, с которым ее молодой, сильный организм легко справится. Ее привезли домой в Бристоль и поместили на месяц в психиатрическую больницу в Барроу-Герней, потом еще на месяц поставили на стационарный учет. Друзья и близкие со временем решили, что, должно быть, в Париже что-то случилось, что спровоцировало болезнь, а поскольку речь шла о Париже, то предполагалось, что это «что-то» имеет романтический характер. Что больше подходит, чем разбитое сердце? Что подходит лучше? Но Клэр не поддерживала этой теории. Шесть-семь месяцев спустя она сказала Клему, что чувствовала «упадок сил», что Париж «утомил» ее. Возможно, она пыталась защитить себя нарочито размытыми описаниями, но у Клема создалось впечатление, что она сама не понимала, что с ней приключилось, а если и понимала, то не намеревалась ею посвящать. Она окрепла, и проще всего казалось выбросить все из памяти. Вскоре о происшествии почти не упоминалось, особенно в ее присутствии. Ну, ездила в Париж, потом вернулась. Даже диагноз, говоривший отнюдь не о вспышке страстного увлечения, подернулся пеленой общего забвения. Слегка изменившаяся — но это было заметно только тем, кто знал ее давно и близко, — Клэр успешно возобновила свои занятия. Клэр Гласс стала доктором Гласс — участницей конференций, автором ученых статей, получателем стипендий и наград. Каждые три-четыре года в академических издательствах выходила ее книга. У Клема в Лондоне были они все, хотя, помимо первой, «Делакруа и экономика ажиотажа», и половины второй, «Ошибочные надежды: Дж. М. У. Тернер в Италии», он не читал ни одной и не думал, что она особо ожидает от него этого. Он получил их из вежливости, и ему нравилось их иметь — картинные обложки, трезвые рассуждения. Клему казалось, в книгах присутствовало влияние их матери — хотя Нора презирала «башню из слоновой кости» и предпочла бы, чтобы ее дочь стала простой учительницей, — но то, что он прочел из ее работ, напоминало ему изощренные политические рассуждения левого толка. Тем не менее за педантичностью, «обгладыванием костей», ученой сухостью неизменно скрывалась страсть к чувственной, осязаемой роскоши. В ее внешнем стиле — одежде, волосах, пристрастиях — царил ненарушаемый аскетизм, а в картинах, о которых она писала, струился лунный свет, побеждала драма, даже хаос, таящий, казалось Клему, ключ к ее внутреннему миру; однако дальше этих размышлений он никогда не шел.

Явное вранье. Невзирая на обилие упражнений, он не выглядел изможденным. Глаза по-прежнему пылали от гнева.

– Мне кажется, ты не любитель отдыхать.

Прошлой осенью, когда он видел ее последний раз, она работала приглашенным куратором выставки в музее Курто. Встретившись в галерее, они пошли пообедать в «Арт-клуб» в Челси. Несмотря на сорок четыре года, на нее продолжали заглядываться мужчины с соседних столиков, может быть, даже больше, чем раньше, благодаря не столько длинным ногам и красивой коже, сколько полному достоинства обаянию, появившейся с возрастом уверенности. После обеда он проводил ее на Тит-стрит, к дому ее богатой подруги, с которой они вместе учились в колледже Святой Анны. Чмокнув ее в щеку, он подождал, пока она поднимется по лестнице и ступит в приветливо освещенную прихожую; повернувшись, она помахала ему рукой.

– Уходи, – вдруг потребовал Шаол и плотно сжал губы.

И вдруг это! «Старая беда» двадцать лет спустя. Ниоткуда? На что ее будут сваливать в этот раз? Что они, в Данди, могут предложить?

Ириану этот приказ лишь позабавил.

Справа на холме показались жесткие крылья гигантского серафима Гормли. Скоро они будут в Ньюкасле[19]; до Бервика осталось меньше часа. Что дальше?

– Свои приказы, господин Эстфол, адресуй гвардейцам и слугам, а я тебе не подчиняюсь.

Нужно иметь мнение, план действий, но ни того ни другого не было. Размышления ни к чему не приводили. Рассудок просто подсказывал, что в его состоянии он вряд ли сможет помочь другим. Нужно было действовать сердцем, а его сердце замкнулось в ту ночь, когда он поймал в объектив смерть. Но кому объяснишь свою ущербность? Отцу? Клэр? Конечно, можно сойти с поезда в Ньюкасле, сочинить срочно подвернувшуюся работу, проект, который невозможно отложить, но он знал, что не сделает этого. Он следил за пробегающими мимо пригородами, изгибом проложенного вдоль реки полотна. Две минуты пребывания в ломкой тени станции, резкий свисток, и он опять несся на север, как глупый доктор с пустой аптечкой, неспособный даже найти слова утешения.

Тем не менее она поднялась с ковра, не собираясь больше ничего предлагать. Шаол остался лежать.

– Я порекомендую здешним поварам, какую пищу тебе готовить. Она поможет наращивать мышцы.

– Сам знаю, что́ мне есть.

7

Конечно, он знал. Ведь он столько лет оттачивал и доводил до совершенства свое великолепное тело.

Водитель такси знал «Дом Теофилуса», хотя мнение о нем держал при себе, если и имел его. Оставив город позади, они опять ехали по побережью, затем пересекли узкую, засоленную до белизны дамбу, проложенную между блестящими пятнами глинистой почвы и клочками болотной травы. На острове они миновали группу семенящих от автобусной стоянки туристов; многие, несмотря на припекающее спину солнце, были в ярких ветровках — с востока налетал порывистый ветер, задувая волосы на лицо и заставляя прятать руки в карманах. Зимой — а зима здесь продолжалась восемь-девять месяцев — погода выдувала из обитателей любую изнеженность. Чтобы здесь жить, нужно было здесь родиться или овладеть искусством согреваться помыслами своими.

– Твои знания, скорее всего, получены опытным путем. Попробовал одно – подошло. Попробовал другое – не подошло. А я специально изучала особенности еды и ее влияния на человеческое тело.

«Дом Теофилуса» оказался первым крупным домом в деревне. Он стоял на перекрестке дорог — серый, побитый погодой, ничем не примечательный куб с кирпичными пристройками сзади и мощеной дорожкой, ведущей к входной двери. Из одного сарая высунул голову человек в комбинезоне и защитных очках для сварки. Клем назвался, но человек, похоже, уже догадался, кто он. Разглядывая Клема сквозь зеленые стекла очков, он сообщил, что отец уехал за кормом для кур и скоро вернется. В это время большинство членов общины заняты; Клему нужно найти управляющего гостиницей. Он где-нибудь в доме, может — наверху.

Шаол вспыхнул, но промолчал и погрузился в разглядывание цветочных узоров и причудливых завитушек ковра.

— Полдник — в пять тридцать. Яичный салат, — сказал мужчина, втягивая голову обратно в сарай. — Слушайте гонг.

Ириана наградила его еще одной приторной улыбкой:

Войдя в дом и обойдя его, комнату за комнатой, Клем никого не обнаружил. Для общины из двадцати человек помещения выглядели на удивление нежилыми. Ни тебе грязной чашки, ни забытой на стуле книги, ни брошенных у двери ботинок, ни трубочного дымка. Порядок, как в казарме.

– Надеюсь завтра утром застать тебя в более сговорчивом состоянии, господин…

– Не называй меня так!

Белые, почти голые стены — лишь у полуоткрытой двери в контору висела картина с изображением изумленного мужчины, получающего корзину яблок и роз из рук высокого, выполненного в стиле эпохи Возрождения ангела (что за детское пристрастие к ангелам? Может, они и в колдунов верят? И в леших?). Напротив картины медленно и важно тикали напольные часы с маятником; рядом с ними, огибая окно с матовыми стеклами, лестница выходила на широкую пустую площадку, предлагавшую на выбор четыре наглухо закрытые двери. Толкнув и осторожно приоткрыв оказавшуюся напротив него, Клем вошел в маленькую, залитую масляно-желтым светом комнатку, в которой перед простым алтарем стояли на коленях двое мужчин со склоненными седыми головами и сцепленными под подбородками руками. Если они и слышали Клема, то не подали виду. Современность с ее диссонансами исчезла; свечи, позы мужчин, легкий, будто ищущий опоры в бесконечности наклон тел — все, как и пять столетий назад. Он чувствовал на языке их благовония — вкус пепла и аромат дерева. Пламя свечи дрожало от лестничного сквозняка. Один из мужчин повел шеей, словно всплывая на поверхность из пучины сна. Клем сделал осторожный шаг обратно на площадку и мягко прикрыл дверь.

– Я буду называть тебя так, как захочу.

Затем он зашел в спальню, оказавшуюся настолько близкой его представлению о ней, что он попытался вспомнить, не описывал ли ее когда-то отец. Два ряда безупречно заправленных кроватей, старые, продавленные весом ночных постояльцев матрацы, на каждой постели шерстяное одеяло, у каждой — деревянная тумбочка. И здесь — коленопреклоненный человек, только он не молился, а старательно тер что-то.

Шаол вскинул голову. Его лицо было почти багровым. Ириана приготовилась к словесной атаке, однако он совладал с собой. Плечи его напряглись, и он повторил:

— Тимоти, — представился он, и морщины на его лице зашевелились. — А вы, должно быть, сын Вильяма.

– Уходи.

Нет, он не начальник общежития:

Мало того, он указал ей на дверь.

— Я, боюсь, не настолько важная персона.

– Въехать бы каблуком по твоему чертовому пальчику, – выпалила Ириана, направляясь к двери. – Да только со сломанной рукой ты еще дольше здесь проторчишь.

Он посоветовал Клему поискать в саду или, может, в прачечной и, когда Клем повернулся уходить, добавил:

Шаол вновь оскалил зубы. Краска на лице делала шрам на щеке гораздо заметнее.

— А вот здесь спит ваш отец, — и указал на ничем не отличающуюся от других кровать в середине левого ряда.

– Уходи!



Она заставила себя слащаво улыбнуться и вышла. Плотно закрыла дверь.

Дверь конторы внизу оказалась теперь широко открытой. Внутри, сгорбившись над конторкой, Вильям Гласс отсчитывал деньги в жестянку с мелочью. Несколько мгновений — три-четыре секунды, пока он, не замечая Клема, не следил за собой, — он казался одетым в вельветовую пару незнакомым стариком со сгорбленными плечами и не совсем уверенными движениями бледных пальцев. Увидев Клема, он поспешно обошел конторку, чтобы поздороваться. Сжав руку сына, он, казалось, какое-то время не знал, что сказать, затем спросил, как он доехал.

Ириана неслась по коридорам дворца, сжимая и разжимая пальцы. Ей было никак не успокоить внутреннюю бурю.

— Сколько, кстати, с тебя взяли за такси?

У пациентов бывают тяжелые дни. Она это знала по собственному опыту. Целительниц учили спокойно и терпеливо относиться к подобным состояниям, считать их неотъемлемой частью процесса исцеления.

И когда Клем ответил, погладил седую бородку и сказал, что хотя это — тариф разгара сезона, но все же не слишком грабительский.

Но ей казалось, они с Шаолом уже многое преодолели. Он начал ей рассказывать о себе. И она рассказывала ему то, о чем знали немногие. Вчера она буквально наслаждалась его обществом, а сегодня Шаола словно подменили.

Слегка задыхаясь, он провел Клема в крохотную, спартански обставленную комнату для гостей на верхнем этаже дома. Такая же, как в общей спальне, кровать, маленький умывальник, темный, полированный, похожий на итальянскую исповедальню шифоньер. Окно выходило в палисадник. Слышно было, как кто-то катит тележку с несмазанной осью. На белой стене над кроватью висела на гвозде маленькая репродукция не то средневековой иконы, не то изукрашенного оконного экрана. На свитке внизу картины была надпись: «Seigneur, ayez рitié de nous»[20].

Ириана стала вспоминать все, что говорила ему минувшим вечером. Возможно, он рассердился на язвительные слова Эреции, пока та провожала его во дворец. Эта старуха была эталоном всего, что не должна позволять себе целительница. Странно, как она вообще бралась помогать больным. По утрам Эреция часто бывала не в духе. Вот и отыгралась на Шаоле.

— Святая Доротея? — спросил Клем.

А может, он слишком привык к постоянному присутствию Ирианы, и незначительная перемена выбила его из колеи. Она с такими проявлениями не сталкивалась, но слышала о них. Но в поведении Шаола не ощущалось зависимости. Нет, он держался независимо и гордился этим, забывая про оборотную сторону.

— Я думаю, святая Одилия, — сказал отец. — Основательница ордена в Эльзасе. Надеюсь, она тебе не помешает?

Как бы то ни было, но поведение Шаола испортило ей настроение, и она отправилась искать Хасару.

— Конечно нет.

Принцесса только что закончила учебный поединок на мечах. Ее лицо и одежда были мокрыми от пота. Взяв Ириану под руку, Хасара повела целительницу к себе.

— Никто тебя здесь не собирается потчевать религией.

– Все сегодня заняты-перезаняты, – ворчала принцесса, как обиженный ребенок, которому не с кем играть. – Рения отправилась покупать себе новые тряпки. Ей, видите ли, мало тех, что есть. Даже Кашан удалился. Они с отцом совещаются по поводу войск братца.

Клем кивнул.

Скорчив гримасу, Хасара перекинула через плечо взмокшую косу.

— Ты не устал? — спросил отец, — Может, хочешь отдохнуть?

– Что-то случилось? – осторожно спросила Ириана.

— Я в порядке, — сказал Клем. — Вы здесь, наверное, рано ложитесь?

– Мне он не сказал, – пожала плечами Хасара. – Но думаю, все-таки развяжет язычок. Тем более что Сартак помахал нам ручкой и на несколько недель улетел к себе в горы.

— Зимой в полдесятого. Летом — в десять. Как темнеет.

— Тогда я подожду.

– Улетел? – переспросила Ириана.

Он огляделся, хотя смотреть, в общем-то, было не на что. На мгновение он упустил нить приведших его в эту каморку событий.

– И не один. С капитаном Фелак.

— Ты слегка похудел? — сказал отец. — По-моему, да. Немного.

Принцесса ехидно улыбнулась:

— Может быть.

– Странно, что ты сейчас не в покоях господина Эстфола. Он явно нуждается в утешении.

— Я не был уверен, как у тебя с работой, свободен ли ты.

Вот оно что!

— Угу.

– Когда они улетели?

— Значит, заслуженно отдыхаешь.

– Вчера, под вечер. Несарина и словом не обмолвилась. Даже вещи собирать не стала. Оставила записку и взмыла в небеса. Вот уж не думала, что Сартак – такой обольститель.

— Отдыхаю?

Ириана не улыбнулась. Разгадка странного поведения Шаола была неожиданной и очень простой. Вернувшись утром, он прочитал записку Несарины. Остальное понятно.

— Подзаряжаешься энергией.

– А откуда ты знаешь о записке?

— Да.

– Так посланец рассказывал всем подряд. Конечно, не о содержании записки, а о том, что нашел ее в ящике, у выхода из гнезда. Записка была адресована господину Эстфолу. Вторую Несарина написала своей местной родне. Теперь мы хоть знаем, где они живут.

— Агентство тебе помогает?

Ириана мысленно пообещала себе: более никогда не посылать во дворец сколь-нибудь значимых писем.

— Они, отец, не обязаны этим заниматься.

– Ты подозреваешь нечестную игру?

— Но работу-то они тебе находят?

– Со стороны Сартака? – захихикала Хасара.

— Да.

Ее вопрос был достаточным ответом.

— Надеюсь, я не много пропускаю. Знаешь, когда я попадаю в Борвик, я всегда просматриваю газеты. По крайней мере, серьезные.

Они приблизились к покоям принцессы. Слуги бесшумно распахнули двери и удалились, словно тени, на время обретшие плоть.

— Не отвлекает тебя это?

– Ты чего остановилась? – сказала Хасара, увлекая Ириану внутрь. – Пошли.

— Ты имеешь в виду — слишком много мирской суеты? Мы здесь не столпники, Клем, над пустыней на столбах торчащие.

– Я принесла ему настой и совсем забыла напоить, – соврала Ириана, высвобождая свою руку.

— Извини.

Принцесса понимающе усмехнулась:

— Ничего, — Он открыл кран, полилась вода; через несколько секунд опять закрыл. — В Африке, я уверен, было ужасно. Все эти бессмысленные убийства…

– Если услышишь что-нибудь интересное, ты знаешь, где меня найти.

— Не бессмысленные они. Была своя причина.

Ириана кивнула и поспешила уйти.

— Обычно это хуже всего, когда сосед идет на соседа.

В покои Шаола она не вернулась. Вряд ли за каких-то двадцать минут его настроение улучшилось. И потом, она бы не удержалась от вопросов о Несарине. Все могло кончиться его срывом и погубить достигнутые результаты. Трудно представить, куда бы это их завело. Явно не в самое лучшее место.

— Только у одного из соседей было оружие.

Но ее дар целительницы, оставшийся сегодня невостребованным, искал выхода. Ириана не могла сидеть сложа руки. Ей не хотелось возвращаться в Торру, читать или помогать другим в их работе.

— Говоришь, бойня там была.

Ириана вышла из дворца на пыльные улицы Антики. Ноги сами несли ее по знакомому пути. Даже в таком процветающем городе, как Антика, существовали трущобы. Они никогда не меняли своего места. В зависимости от правителя они либо разрастались, либо сужались.

— Да.

При свете дня ей нечего бояться. Обитатели трущоб были неплохими людьми. Бедными – да. Отчаявшимися, впавшими в уныние. Считавшими, что мир давно забыл о них.

— А теперь другие, я полагаю, захотят отомстить.

Ириана всегда помогала таким. Даже в Иннише.

Клем опять посмотрел в сад.

Достигнув трущоб, она не раздумывала, где искать нуждающихся в помощи. Откуда-то слышался кашель, и она пошла на звук.

— О прошении говорить просто не приходится, — сказал он, — В этом можешь не сомневаться.

27

На мгновение Клем закрыл глаза. Он не хотел об этом разговаривать. Слова вытащат за собой все, до самых корней, и еще неизвестно, к чему это приведет.

Трущобы Ириана покинула лишь на закате, успев исцелить шестерых.

— Так что насчет Клэр? — спросил он.

— Ах да, — сказал отец и провел рукой по лбу.

У одной женщины обнаружилась смертельно опасная опухоль в легких. На вопрос, почему она не собралась сходить к целителю, женщина ответила, что работает с утра до позднего вечера и ей никак не выбраться. В тесном домишке трое детей мучились лихорадкой. Мать плакала от страха и отчаяния, а потом, когда стараниями Ирианы болезнь отступила, – от радости, благодаря ее и богов. Следующим был мужчина, неделю назад сломавший ногу. Безденежье не позволяло ему нанять повозку и доехать до Торры, а местный лекарь никуда не годился. Что же касается шестой пациентки…

— Что письмо?

— Я могу сейчас принести. Ты хочешь сейчас прочитать? Просто вот-вот позовут на полдник.

На вид девчонке было не больше шестнадцати. Ириана заметила ее по синяку под глазом и рассеченной губе.

— Тогда потом, — сказал Клем.

— После полдника.

От усталости у Ирианы подгибались колени. Она порядком исчерпала запас своих магических сил и все же, найдя заброшенную лачугу, повела шестую пациентку туда и убрала припухлость под глазом. Затем исцелила губу. Следом обнаружилось несколько треснувших ребер. Ириана залатала трещины. Затем она увидела глубокие ссадины на предплечье. Казалось, девчонке когтями рвали кожу.

— Ага.

Вопросов Ириана не задавала. Она и так читала все ответы в испуганных девчоночьих глазах. Юная пациентка опасалась получить новые побои, если явится домой, избавившись от следов прежних.

Отец взялся за дверную ручку.

И тогда Ириана пошла на хитрость: оставила видимость побоев и ссадин, исцелив все под ними. Верхний слой кожи быстро заживет.

— Я так рад, что ты потрудился приехать, Клем.

— Труда немного.

Занимаясь пациенткой, Ириана не предлагала девчонке уйти оттуда, где с нею так обращаются. Возможно, родители, возлюбленный или кто-то еще. Решение об уходе должна принять она сама. Ириана лишь сказала ей, что в случае необходимости двери Торры всегда открыты для нее. Ей не станут задавать вопросов и денег за помощь не потребуют. Вдобавок в Торре не позволят кому бы то ни было насильно забрать ее.

— Все равно.

Девчонка в знак благодарности поцеловала Ириане пальцы и скрылась в сумерках. Ириана тоже поспешила выйти за пределы трущоб. Верхние этажи Торры горели оранжевым светом, отчего башня была похожа на маяк.

— Я успею помыться?

У нее урчало в животе. Голова кружилась от усталости и голода. Знакомое чувство. Она исчерпала себя, помогая другим. Ей нравилась такая усталость.

— До гонга десять минут. Сегодня на полдник — яйца. Яичный салат. Ты же ешь яйца?

Однако… чувство незавершенности никуда не делось. Оно давило на Ириану, требуя: «Еще, еще, еще». Ей не надо было доискиваться причин. Она знала, в чем дело и куда идти. Развернувшись, она зашагала к сверкающему дворцу.

— Ем.

— И много хлеба и масла. Возможно, мне удастся даже джем раздобыть, если захочешь.

Ее бы накормили и там, но Ириане не хотелось создавать лишних хлопот слугам. Она зашла в свою любимую закусочную и взяла порцию барашка, зажаренного на медленном огне. Сочное мясо она уплела за несколько минут. Она редко ела в городе; обычно ее подпирало время, но когда удавалось… Поглаживая насытившийся живот, Ириана продолжила путь ко дворцу. Из другого заведения соблазнительно пахло кахаве, и она зашла туда и к съеденному мясу добавила не только ароматный напиток, но и медовое пирожное.

— Я буду есть, что и все, — сказал Клем.

Ну вот, теперь ноги отказывались идти. Злясь на себя за глупость, она продолжила путь. Во дворец она притащилась позже, чем рассчитывала. В двенадцатом часу ночи. Коридоры успели опустеть и погрузиться в сумрак.

— Ну, хорошо. Спускайся вниз, когда услышишь гонг.

Возможно, Шаол уже спал. Пожалуй, так было бы лучше всего. И разумнее всего не врываться к нему в спальню и не расталкивать. Ириана не знала, зачем вообще явилась в такую поздноту. Оторвать ему голову можно и завтра. Такое поведение непростительно даже для ученицы. Если Хазифе сообщат…

И, слегка махнув рукой, он вышел. Клем послушал, как он уходит, осторожно спускаясь по поскрипывавшим ступенькам; потом, наполнив таз холодной водой, он медленно и размеренно, каждый раз крепко прижимая руки, несколько раз сполоснул ею лицо.

Но Ириана шла дальше, все убыстряя шаг. Туфли все громче стучали по мраморным полам. Если Шаол хочет застопорить достигнутый успех, это его право. Только пусть скажет вслух, глядя ей в глаза.



Она быстро шла по длинному полутемному коридору, твердя себе, что она – не трусиха и уклоняться от поединка не собирается. Прежняя, трусливая Ириана осталась в закоулках Инниша. Если господину Эстфолу угодно дуться из-за Несарины, пусть дуется. Но срывать из-за этого работу, как сегодня днем…

Братство обедало за длинным общим столом, купленным, возможно, вместе с кроватями в какой-нибудь прекратившей существование местной частной школе. Клема поместили между отцом и Саймоном Трулавом[21], одним из основателей общины, — он улыбнулся Клему маленькими розоватыми глазками. После молитвы все принялись есть молча, без разговоров. Чай принесли в больших коричневых чайниках, каждый наливал своему соседу. Передать молоко или соль просили шепотом или догадывались без слов. Аккуратные, добросовестные едоки, они, должно быть, знали привычки друг друга не хуже жен. Старые зубы пережевывали листья салата, влажные губы промокались салфетками. Царило чувство всепрощения за производимые телесными оболочками оплошности — случайную отрыжку, назойливый скрип челюсти.

Неприемлемо.

Когда чайники опустели, ножи и вилки аккуратно опустились на тяжелые фарфоровые тарелки, а Саймон Трулав последним с дребезжанием поставил чашку на блюдце, трапеза закончилась.

Так она ему и скажет, а потом повернется и уйдет. Спокойным, рассудительным тоном.

Вильяму Глассу по графику выпало мыть посуду. Клем собирался помочь, но отец предложил ему подождать в библиотеке — самой дальней от лестницы комнате с окнами на улицу. Здесь, по крайней мере, были явно отсутствующие в других помещениях удобства — кресла, лампы, отделанный плитками камин, несколько ковриков. Заднюю стену занимали полки, и Клем оглядел корешки, надеясь найти что-нибудь, не связанное с религией.

Ириана хмурилась, повторяя в такт шагам: «Неприемлемо».

Задним числом ее злило собственное поведение днем. Чем бы она ни оправдывала его, Шаол выгнал ее. А она позволила ему так с собой обойтись. Это было еще более неприемлемо.

Минут через десять он вытащил маленький розовый томик, иллюстрированный путеводитель по графствам Сомерсет и Глостершир выпуска 1926 года — отголосок чьей-то ушедшей юности, примостившийся нынче на полке рядом с «Пятью чудесными таинствами», «Славим Христа распятого» и «Житиями варфоломитов»[22]. В середине книги (рядом с панегириком отелю «Английский канал» — «отдельные столики и электричество в каждом номере») была вклеена хрупкая, искусно сложенная карта, которую Клем развернул на столике у окна. Графства были прорисованы тонкими серыми линиями, поверхности водоемов выделены выцветшими бледно-зелеными точками. Некоторые названия мест ближе к Бристолю были ему хорошо знакомы. Через другие он проезжал или слышал о них от кого-либо. Но удивительно большое количество оказалось ему совершенно неизвестно, как будто за эти шестьдесят лет они, одно за другим, провалились сквозь землю. Ведя пальцем по карте Сомерсета, он нашел Фром, Радсток, Шептон-Маллет. Старые торговые городки — шахтерские тоже: заросшие травой холмики, отвалы с былых заброшенных разработок, покрывали все графство. Он искал Колкомб — деревню, где жила Норина сестра, Лора Харвуд, в доме которой они с Клэр провели с десяток каникул и выходных, пока Нора организовывала собрания, марши, бесконечные, в конце концов доконавшие ее говорильни. Ей было сподручно оставлять детей в Колкомбе, но и Клем был не против. Ему нравился дом, лужайки, асфальтированный (липкий в летнюю жару) теннисный корт, кухня с растянувшимися у плиты, забрызганными грязью собаками. Здесь случались странно важные события. Здесь он впервые проехал на лошади, впервые попробовал джин, плавал в до жути холодном карьере. А однажды после обеда, на чердаке, притворяясь, будто в шутку или на спор, потрогал белые, ужасно таинственные груди своей тринадцатилетней кузины Фрэнки — маленькой обнаженной Махи, разлегшейся посреди связок старых копий «Панча» и «Сельской жизни».

«Круглая дура». Те же слова Ириана произнесла вслух. Достаточно громко, отчего звук собственного голоса почти заглушил другой звук.

Шаги. Легкое шарканье башмаков у нее за спиной.

Он нашел деревню — точку в скомканном лабиринте шоссейных дорог районного значения. С одной стороны от нее значилось аббатство, другой крест обозначал старую церковь Колкомба, «чумную» церковь, одиноко стоявшую в тисовых зарослях примерно в миле от деревни. Странно, что такая абсолютно абстрактная вещь, как карта, сумела вернуть его — с ярчайшими подробностями — во времена, о которых он не вспоминал много лет! Начиная сомневаться (и никогда не доверяя бездумному витанию в облаках), он тем не менее позволил себе немного насладиться грезами; собственное детство с удивительной настойчивостью противоречило его новому миропониманию, новой уверенности.

Ничего удивительно. Кто-то из слуг торопится в хозяйские покои. Тогда почему у нее покалывает кожу, как… в тот раз?

Но где сейчас была Лора? Со времени похорон дяди Рона он видел ее только однажды, во время чаепития с пирожными в универмаге «Харви Николз», когда она приехала в город года два назад и они договорились встретиться на улице Харви. А Фрэнки? А ее брат Кеннет? Может, он и теперь всюду ходит за Лорой, вылупив глаза, глупый, как одуванчик? Насколько Клему было известно, они продолжали жить под одной крышей.

Ириана ускорила шаги.

Он ставил книгу обратно на полку, когда, с розовыми от горячей воды руками, появился отец и позвал его за собой в сад. Они сели на скамью. Метрах в пятнадцати двое стариков в резиновых сапогах и рубашках с короткими рукавами склонились над кучей свежевскопанной земли.

В редкие коридорные окна светила луна. Между полосами ее света лежали густые тени.

— Бобы сажают, — сказал отец. — Морковь, салат, лук, горох, ревень. — Он улыбнулся, — Мы даже деревья сажали.

Она снова услышала звук шагов. Неторопливых, словно идущий сзади никуда не спешил.

— А куры где живут?

У Ирианы пересохло во рту. Сердце заколотилось. Она пришла с пустыми руками. Ни мешка, ни даже ее ножичка. И в карманах – ничего, кроме записки незнакомки.

— На другой стороне. Утром ты их услышишь. В основном — красные род-айленд. Несколько белых легхорнов. Хочешь взглянуть?

«Поторапливайся», – прошептал ей чей-то тихий, нежный голос, прозвучавший в голове. Прежде Ириана не слышала этого голоса, но иногда ощущала странное тепло. Оно струилось по телу, двигаясь вместе с магической силой. Голос был знаком ей не меньше, чем ее собственный, чем стук сердца.

— В другой раз.

«Торопись, девочка».

— Как хочешь, — Он залез в один из боковых карманов вельветовой куртки и вытащил вскрытый пальцем вместо ножа конверт с оборванным краем, — Можешь взять, если хочешь, — сказал он.

В каждом слове ощущалась настоятельная просьба и даже требование.

— Ты полагаешь, я должен прочесть его сейчас?

Ириана прибавила шагу. Она почти бежала.

— Там всего несколько строк.

Впереди был поворот. Нужно лишь завернуть за угол, преодолеть еще локтей тридцать, и она окажется у двери покоев Шаола.

Клем достал письмо из конверта. Торопливые карандашные пометки заполняли одну сторону листа. Каждая точка прорывала бумагу.

Входные двери всех покоев имели замки. Если Шаол ночует один, он вполне мог закрыться. От нее и всего, что с внешней стороны. Если нет, спасет ли их замо́к от неведомого преследователя?


Папа!
Я хочу сообщить тебе, что я опять заболела. Понятия не имею, почему это опять случилось после стольких многих лет. Ты веришь в дьявола и наказание за грехи. Может, это мне послано в наказание за что-то? Последние недели я пыталась продолжать жить нормальной жизнью, но больше это невозможно. Покоряясь неизбежности, завтра я ложусь в частную клинику. Я не вынесу общей палаты, как в Барроу. Мне уже не 24 года. Я просто не выживу. Пусть кто хочет называет меня ханжой — мне все равно. НЕ ПЫТАЙСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ СО МНОЙ. Ты НИЧЕГО не сможешь изменить, а встреча только сделает все В ТЫСЯЧУ РАЗ труднее, чем оно уже есть. Если мне что-нибудь будет нужно, моя подруга Финола Фиак свяжется с тобой. Ее можно найти в нашем отделе. Внизу страницы я написала ее домашний номер, мне не нужна ничья жалость, тем более твоя. Если бы я могла, я бы сделала, чтобы все обо мне позабыли.
Пожалуйста, отнесись к моим желаниям С УВАЖЕНИЕМ!
Клэр.


«Беги, Ириана!»

Ниже имени было перечеркнутое линией сердце. Любить запрещается? Я не стою любви? Мое сердце разбито?

Этот голос. Теперь он звучал словно колокол… Голос ее матери.



Останавливаться, раздумывать и удивляться было некогда. Ириана бросилась бежать.

Клем сложил страницу и засунул ее обратно в конверт. Повернувшись к отцу, он заметил в его глазах слезы.

Ее туфли стучали по мрамору. Преследователь – человек или сущность – тоже побежал.

— Клем, ты съездишь к ней, да?

Ириана завернула за угол и поскользнулась на блестящем мраморе. К счастью, не упала, но больно ударилась плечом о противоположную стену. Главное – не потерять скорость. Плечом она займется потом. Она побежала дальше, не смея оглянуться назад.

— Завтра съезжу.

«Быстрее!»

— Спасибо.

Ириана уже видела дверь его покоев и тусклый свет, пробивающийся из нижней щели. Она всхлипнула. Преследователь ее нагонял. Не оглядываться. Только не оглядываться, чтобы не потерять драгоценные секунды.

— Я позвоню этой ее коллеге. Постараюсь договориться как-нибудь. Вернуть тебе письмо?

Двадцать локтей. Десять. Пять.

— Оставь у себя.

Ириана со всей силой вцепилась в дверную ручку, давя на нее и удерживая себя от вторичного падения. Дверь открылась. Ириана влетела в коридорчик, спиной захлопнула дверь и потянулась к замку. Их было два. Она защелкнула первый. В этот момент преследователь забарабанил в дверь. Дверь задрожала.

Они посидели минутку, глядя, как престарелые огородники вдавливают в землю и поливают семена.

У Ирианы тряслись пальцы, она дышала ртом, судорожно глотая воздух, а пальцы возились со вторым замком. Тот был побольше и покрепче первого. Едва она сумела его закрыть, как дверь затряслась опять.

— Может, она переутомилась? — рассуждая вслух, сказал отец. — Мне кажется, она плохо питается. Как ты думаешь?

– Что за черт…

— Она никогда не отличалась аппетитом.

– Забирайся в спальню, – шепнула она Шаолу, не рискуя отвести взгляд от сотрясающейся двери.

— Предпочитала продуктам книги. Картины! Где, ты думаешь, эта клиника? В Данди? Эдинбурге? Ты не представляешь, сколько в Шотландии частных клиник. Я смотрел в городской библиотеке. Большая часть, я думаю, для пьяниц.

Дверная ручка гремела, дергаясь туда-сюда.

— Я выясню, — пообещал Клем.

Шаол выехал на порог спальни, с мечом в руках. Он смотрел на вздрагивающую дверь:

— Климат для нее слишком северный. Ей света не хватает. Тепла.

– Кто вздумал сюда ломиться?

— Первый раз это случилось в Париже.

– Быстро в спальню, – дрожащим голосом скомандовала Ириана. – Прошу тебя.

— Я знаю, знаю. Чепуху несу, — Он жалко улыбнулся. — Может, погуляем немножко? Нам будет полезно прогуляться.

Ужас на ее лице был красноречивее объяснений. Шаол все понял. Он въехал в спальню, придерживая дверь для Ирианы. Она проскользнула внутрь, и Шаол сразу захлопнул дверь.

Большинство приезжавших в деревню туристов, кроме тех, что оставались на ночь в гостинице, уже уехали. Был прилив, дамба покрылась водой, остров опять стал островом. Они пошли вдоль мыса к замку, потом вернулись и пересекли галечный пляж с перевернутыми, превращенными в мастерские и кладовки рыбацкими лодками. В конце пляжа дорожка круто поднималась вверх к маяку. Вскарабкавшись, они остановились у его подножия, подставив лица ветру. Вокруг было пустынно.

Входная дверь треснула. Шаол щелкнул замком на двери спальни – здесь был только один.

— Если двигаться по этой параллели, — сказал отец, указывая на восток, — в конце концов попадешь на побережье Дании. А дальше — Москва, Алеутские острова, Канада.

– Комод, – недрогнувшим голосом произнес он. – Можешь придвинуть к двери?

— И опять сюда.

Комод стоял рядом с дверью, у стены. Ириана молча уперлась плечом в комод. Туфли заскользили по мрамору. Она сбросила их, не глядя, и, с кряхтением сдвинув комод, загородила дверь.

— Да, в конце концов. Но я — не как ты, Клем. Я путешествую в голове. Не считая похода в Бервик раз в неделю. Ты знаешь, что я не был в Америке? Целый континент, куда мне ни разу не довелось ступить.

– Садовые двери, – распорядился Шаол, закрывая их.

— Ты хотел бы туда поехать?

Эти двери были из толстого прочного стекла.

— Думаю, что предпочел бы Индию.

Страх сдавил Ириане горло.

— Еще не поздно.

– Ириана, – все тем же ровным, спокойным голосом произнес Шаол. Он смотрел ей прямо в глаза, зная, что взгляд тоже успокаивает. – Сколько отсюда до ближайшего выхода в сад из внешнего коридора?

— Во сне, может быть.

– Минуты две идти, – не задумываясь, ответила она.

Далеко-далеко, в самой гуще синевы, какое-то идущее по курсу судно зажгло навигационные огни. Они следили за их блеском, пока от ветра не начали слезиться глаза.

В сад можно было попасть только из внутренних покоев, но во всех соседних помещениях кто-то был. Противник либо двинется в обход, либо решит вломиться в соседние покои, которые…