Луи Жаколио

Питкернское преступление

Из воспоминаний о путешествии по Океании

Предисловие

В НАСТОЯЩЕМ РАССКАЗЕ ПЕРЕДАЕТСЯ правдивая история о бунте английских моряков на военном судне «Баунти» и их колонизации на острове Питкерне в Тихом океане, где их удалось обнаружить только спустя тридцать лет, когда преступление уже покрылось давностью.

Все малейшие детали этого необычайного приключения взяты мною как из корабельного журнала, так и из дневника одного из участников этой драмы, гардемарина Янга.

На Питкерне мне пришлось побывать дважды, а именно в 1868 и в 1871 годах, когда я жил на острове Таити. Мне не довелось застать в живых старого Адамса, служившего матросом на «Баунти», а потом патриархально управлявшего колонией, но после него остались многочисленные внуки. Один из них, плотник Бембридж, работал у меня над постройкой дома в долине Фаатаца. И не проходило дня, чтобы я не завел с ним разговора об этом интересном событии, о котором он знал массу мельчайших подробностей от своей матери, дочери Адамса.

Таким образом, я имел возможность к официальным фактам прибавить еще сведения, сохраненные преданием.

О причинах бунта в официальном сообщении говорилось глухо, и они были объяснены раздорами, возникшими между командиром и его помощником, двумя старшими офицерами судна. Но истинное происхождение этих распрей, которые привели к катастрофе, так и осталось тайной Адмиралтейства.

Закинутые по воле Провидения на маленький остров, едва известный мореплавателям, помощник капитана Флетчер Крисчен и простой матрос Джон Адамс, которых несчастье сравняло в положении, часто вели продолжительные и откровенные разговоры. Особенно же Крисчен любил рассказывать о том несчастном стечении обстоятельств, которое привело его к катастрофе, его, которого ожидала блестящая будущность. Кто знает, быть может, в этих искренних излияниях о перенесенных страданиях он думал найти успокоение для своей исстрадавшейся души.

Именно благодаря этим продолжительным беседам я и имел возможность узнать от детей тех, кто играл в питкернском преступлении главные роли, самые сокровенные стороны этой драмы.

Всякий, прочитавший приводящееся здесь повествование, может убедиться, что на этих страницах бушуют более сильные страсти, чем те, которые описываются в романах.

Сохраняя для этих происшествий форму рассказа, наиболее подходящую в данном случае, я попутно укажу на нравы, верования и обычаи малоизвестных стран, где происходили описываемые события. Питкернское преступление будет служить мне, так сказать, рамкой при описании этих картин.

I

Отъезд. — Уильям Блай и Флетчер Крисчен. — Роковая дуэль. — Смерть Эллен.

В ДЕКАБРЕ 1787 ГОДА, К КОТОРОМУ ОТНОСИТСЯ начало нашего рассказа, в порту Плимут оканчивалось снаряжение английского брига «Баунти», который должен был идти по приказу правительства к островам Полинезии, чтобы взять оттуда хлебные деревья и всевозможные виды растений, произрастающие на островах этой части океана с целью акклиматизации их в британских владениях в Вест-Индии. Это судно, несмотря на небольшое водоизмещение, — всего двести пятьдесят тонн, — было построено прочно и отличалось прекрасным ходом, благодаря чему многие капитаны добивались чести командовать этим судном, тем более что подобное специальное поручение, с которым посылался бриг, сулило после возвращения многочисленные почести и солидное вознаграждение.

Экипаж был набран из самых лучших моряков, а Лондонское Королевское общество само указало ботаника и садовника, которые должны были отправиться вместе с экспедицией. Был уже назначен и высший судовой состав, который состоял из трех офицеров и стольких же гардемаринов, лейтенанта, штурмана и доктора; и бриг уже полностью подготовили к дальнему плаванию, а командира и его помощника все еще не могли выбрать среди той массы кандидатов, которые буквально осаждали Адмиралтейство с просьбой о назначении, как будто бы дело шло о назначении командующего целой эскадрой.

Двадцатого декабря наконец последовал приказ о назначении командиром судна лейтенанта Уильяма Блая, по указанию которого старшим офицером был назначен мичман Флетчер Крисчен, а двадцать пятого числа того же месяца бриг «Баунти» на всех парусах летел по водам Ла-Манша.

Уильям Блай был человек образованный и энергичный, но из-за резкого характера его скорее боялись, чем любили, и только один Флетчер Крисчен был рад совершить плавание под его начальством. Он уже не раз плавал с Блаем, своим бывшим школьным товарищем, и был убежден в счастливом исходе путешествия. И это убеждение имело тем больше оснований, что на всех судах, на которых им приходилось вместе совершать плавания, они всегда оставались приятелями, несмотря на разницу в чинах, так как оба были субалтерн-офицерами,[1] и Блай никогда не имел случая показать свою власть над своим приятелем.

Что же касается Крисчена, то, несмотря на то что он имел характер более мягкий, он отличался такой же решительностью и энергией, как и командир «Баунти». Несомненно, что Флетчер Крисчен и Уильям Блай, имевшие так много общего между собой, рано или поздно должны были столкнуться.

Дальше будет рассказано об одном обстоятельстве из их прошлой жизни, которое, казалось, должно было бы предохранить их от этого столкновения, и в то же время читатели поймут, как могло случиться, что при первом же недоразумении их дружба рассеялась, как дым.

Удивительная вещь: океан, который человек покорил только для того, чтобы быть его постоянной игрушкой, оказывает на характер человека такое же влияние, как на судно, которое отдается на волю его волн.

Тем, кому приходилось совершать большие морские переходы без всяких остановок, знакомо то чувство, которое я назову нравственной морской болезнью и которое вызывается оторванностью от суши, одиночеством, узким кругом общения и однообразием впечатлений; тогда судно является настоящей морской тюрьмой, угнетающе действующей на человека. Самые уравновешенные люди становятся нервными, раздражительными, и бывает достаточно ничтожного повода, чтобы разгорелись страсти. Если вы моряк, то вам это знакомо, хотя вы и не смеете сознаться, но всякий другой, будь он служащий или пассажир, томится по земле, один вид которой буквально возрождает его. Я не буду спорить с поэтами, утверждающими, что нет ничего прекраснее бушующего моря или солнца, закатывающегося или выходящего из волн; по-моему, они правы, но только с той лишь оговоркой, что смотреть на эти величественные картины хорошо с суши. Человек не приспособлен для постоянной жизни в воздухе или на воде, и если ему и удастся временно изменить условия своего существования, то только ценой нравственных и физических страданий. Надо сознаться в этой истине и не восхищаться морем из чувства рабского подражания. В течение моих десятилетних скитаний по белу свету мне не раз приходилось бороздить по всем направлениям воды океана и даже дважды на «Эриманте» едва не пришлось расстаться с жизнью на дне Индийского океана, если бы не случай, спасший нас от циклона; ездил я и на канакских лодках с местными туземцами на острова и островки Океании, и все-таки, несмотря на то, что должен был бы привыкнуть к морю, я всегда смотрю на него, как на опасную дорогу, которой приходится пользоваться лишь в силу необходимости.

Если существовал когда-нибудь тип старого морского волка, то он теперь исчезает… Нет более такого человека, который был бы беззаветно предан морю. Я знал нескольких моряков, действительно любивших свое дело, но должен сознаться, что большая часть из них только исполняла свой долг; они всегда предпочли бы морю уютный домашний очаг, особенно же старые морские офицеры, дослужившиеся до высоких чинов.

Если море разжигает страсти, то земля, наоборот, их укрощает, и нет, кажется, ничего любопытнее, чем наблюдать за кружком офицеров после продолжительного безостановочного плавания; старший офицер и доктор поссорились насмерть, лейтенанты и мичманы имеют в недалеком будущем несколько дуэлей, но стоит им только ступить на землю, как все устраивается к общему благополучию. Но случается и так, что забытые на суше обиды и оскорбления, оживленные продолжительностью переходов, вновь воскресают и ведут к катастрофе, которую трудно было ожидать в начале. Именно таким образом старое воспоминание о соперничестве должно было поссорить двух офицеров брига «Баунти», которые, казалось, были связаны теснейшими узами дружбы.

В то время, когда Блай и Крисчен приехали к своим общим знакомым в окрестности Глазго, в замок Эдвин, чтобы провести там несколько свободных месяцев, первый из них только что получил мичманские эполеты, а второй был еще гардемарином. Оба они начали ухаживать за девушкой из этого семейства, мисс Эллен, которая отдала предпочтение красивому и молодому гардемарину. Уильяму Блаю следовало бы поскорее уехать, чтобы постараться забыть свое горе, но он остался и только еще больше растравлял свою рану постоянным лицезрением счастливой молодой пары.

Однажды, когда свадьба Эллен и Крисчена уже была делом решенным и они все втроем катались верхом, Блай предложил скакать наперегонки до ближайшей деревни, находившейся на расстоянии девяти английских миль от них.

Предложение было принято, и спутники пустили своих лошадей во всю прыть. Мисс Эллен была прекрасной наездницей и, кроме того, сидела на чистокровной лошади, а потому уже через полчаса успела проделать две трети пути до деревушки Нортон. Крисчен не старался обогнать свою невесту и довольствовался тем, что скакал сзади, но Блай, разгоряченный быстрой ездой, забыл, что имеет соперником женщину, и, сделав отчаянное усилие, обогнал Крисчена и поравнялся с Эллен. В этот момент в вечерних сумерках прозвучали слова девушки, что она доскакала до первого дома деревни.

Блай довольно весело признал победу мисс Эллен и только выразил сожаление, что не может, как в древние времена, служить ей до конца своих дней.

Но тут счел нужным вмешаться Крисчен.

— Это поражение уж слишком бы походило на победу, дорогой мой, — сказал он.

В это время Эллен, умирая от жажды, удалилась на ферму, чтобы попросить стакан молока.

Друзья остались совершенно одни, и разговор не замедлил возобновиться.

— Мне кажется, что вы не судья в этом деле, Крисчен, да в конце концов не все ли вам равно, — проговорил Блай.

— Ну нет, извините.

— Так по какому же праву, объясните мне?

— Подумайте, каким тоном вы спрашиваете!

— Я еще раз спрашиваю, по какому праву вы вмешались?! — повторил Блай, повышая голос.

— По праву всякого порядочного человека — защищать свою невесту от подобных притязаний.

— Флетчер!

— Уильям!

— Вы, кажется, ищете повода к дуэли?

— А вы хотите сказать, что не боитесь ее?

— Пусть будет так! В котором часу?

— Как вам будет угодно.

— Где?

— Мне безразлично.

— Оружие?

— Ваше.

И молодые люди, дождавшись Эллен, как ни в чем не бывало отправились домой, перекидываясь по дороге шутками, и никто не мог бы подумать, что они только что условились драться.

На следующий день рано утром состоялась дуэль на шпагах. Противники одинаково хорошо владели оружием, и долго дуэль не имела никакого результата, когда наконец Крисчену удалось ранить своего друга в правую руку. Тот в бессильной ярости не согласился признать себя побежденным и схватил шпагу левой рукой, чтобы продолжать поединок, но тут вмешались секунданты и вопреки воле сражавшихся прекратили дуэль.

Однако Уильям отказался протянуть руку своему противнику и, раздражаясь все больше и больше, проговорил:

— Мы еще будем продолжать дуэль, как только я вылечусь.

— Как вам будет угодно, — отвечал Крисчен.

Затем они, мирно разговаривая, направились к замку Эдвин и договорились объяснить происхождение раны Блая простой случайностью.

Но каково было их горе, когда, придя в замок, они узнали от прислуги, что мисс Эллен после вчерашней поездки почувствовала себя настолько плохо, что слегла в кровать.

Доктор, немедленно вызванный к больной, объявил, что у нее острое воспаление легких, вызванное стаканом холодного молока, который она выпила после бешеной скачки.

Спустя три дня Эдвин-Холл погрузился в траур, и убитые несчастьем Крисчен и Блай проводили дорогие их сердцу останки до последнего жилища.

Все было забыто, и Крисчен с Блаем поклялись в вечной дружбе над дорогой могилой. Прошло уже десять лет после смерти Эллен, и друзья еще ни разу не нарушили своей клятвы. Блай уже успел жениться и давно был лейтенантом, когда его назначили командиром судна «Баунти» и обещали после успешного плавания произвести в капитаны. Что же касается Крисчена, оставшегося верным памяти Эллен, то он был только что произведен в лейтенанты и выбран Блаем себе в помощники.

Со времени трагического случая в Эдвин-Холле друзья не теряли друг друга из виду и по мере сил оказывали один другому разные услуги. Однажды случилось, что отец Крисчена, занявшись коммерческой деятельностью, разорился, ему грозило полное банкротство. Тогда Блай, помня свою клятву в верной дружбе, отдал все, что имел, отцу Крисчена и тем спас его от нищеты. Этот благородный поступок еще больше увеличил преданность и привязанность Крисчена к Блаю, и он, не колеблясь, согласился на предложение своего друга.

Несмотря на такую трогательную дружбу, для всякого, кто знал хорошо характеры обоих офицеров, не было тайной, что при первом же столкновении все узы, связывавшие их дружбу, сразу оборвутся. И если до сих пор ничто не омрачало их дружбу, то только потому, что никто из них не мог приказывать другому, но теперь, во время предстоящего плавания, образ Эллен рано или поздно должен был встать между ними. Сами они, конечно, были далеки от подобных предположений и не ожидали страшной развязки.

Таковы были характеры и прошлое этих людей, которых судьба как будто нарочно соединила для продолжительного плавания на одном судне.

II

Разрыв

КАК ИЗВЕСТНО, ДИСЦИПЛИНА НА АНГЛИЙСКИХ военных судах страшно строга, но Уильям Блай не довольствовался безусловным исполнением его приказаний и увеличил свою строгость до таких размеров, что вскоре заслужил всеобщую ненависть как со стороны всех офицеров, так и матросов, обременяемых непосильными работами.

До поры до времени Блай сдерживал себя в отношении своего друга и щадил его самолюбие, в то время как Крисчен, отличавшийся любовью к делу, справедливостью и открытым характером, всячески старался смягчить впечатление от строгости начальника и вскоре заслужил всеобщую любовь и преданность.

От Блая не могло это укрыться, и вскоре он почувствовал зависть к своему другу, скрыть которую не сумел.

Между тем путешествие уже близилось к концу. «Баунти» успешно обогнул мыс Доброй Надежды и теперь приближался к Новой Гвинее, проделав уже три четверти пути. Пока все шло хорошо. Блай, несмотря на свой пылкий темперамент, был настолько благороден, что не делал замечаний Крисчену, но допустил роковую ошибку, которая и привела к катастрофе.

Крисчен, как старший офицер судна, должен был председательствовать за офицерским столом, но Блай, который хотел оказать внимание своему другу и быть менее одиноким, предложил Крисчену обедать с ним.

Казалось, этим двоим мало было находиться на одном судне, и они словно нарочно старались увеличить тяготы совместного путешествия. Оба офицера, можно сказать, лишь каким-то чудом благополучно достигли Полинезии.

Оставалось только две недели пути до любимого моряками всех наций острова Таити, откуда нужно было, согласно приказанию английского Адмиралтейства, забрать коллекцию местных деревьев и растений и переправить их в вест-индские колонии с целью акклиматизации.

Однажды, садясь за стол, Блай сделал служебное замечание своему помощнику.

— Мне кажется, дорогой Флетчер, что вы слишком мягки с подчиненными и что дисциплина у нас с каждым днем падает, а раз началось, то трудно предвидеть, чем все это может кончиться.

— Весьма сожалею, Уильям, но я не могу согласиться с вами: я не заметил ничего, что могло бы подтвердить ваши слова.

— С некоторых пор я замечаю, что наши люди стали одеваться в какие-то фантастические костюмы; можно подумать, что находишься на испанском судне.

— Простите меня, но я вас, право, не понимаю.

— Извольте. Еще сегодня утром я видел нескольких матросов в соломенных шляпах.

— И только? — смеясь, проговорил Крисчен.

— Так вам этого мало?

— Но вы сами должны понять, мой друг, что было бы слишком жестоко заставлять этих бедняг носить под экватором суконные шапки.

— Тогда я должен напомнить вам правило: шапка или непокрытая голова.

— Я знаю, что по правилам в костюме матроса не полагается соломенной шляпы, но на самом деле этот головной убор настолько терпим во флоте, что матросы всегда запасаются одной или двумя шляпами, когда идут в плавание в тропические широты.

— И все это делается против правил, — с упрямством повторил Блай.

— Можете быть спокойны, этот вопрос рассматривается в Адмиралтействе, и командирам судов предоставлено в данном случае поступать, как им угодно.

— Потому-то я и высказываю вам свой взгляд.

— Должен вам повторить еще раз, что я не согласен с ним.

— Все равно вам придется это сделать, — отвечал Блай уже с некоторым раздражением.

— Так вы говорите серьезно?

— Меня удивляет, что вы еще могли сомневаться.

— Значит, это официальный приказ?

— Да.

— Хорошо, но в таком случае потрудитесь отдать мне ваше распоряжение сегодня вечером или завтра утром в письменном виде.

— Я не привык повторять замечания…

— Это было бы понятно только в том случае…

— Что вы говорите?

— Я сейчас не на службе, а за обедом.

— В таком случае я должен вам заметить, сударь, — возразил Блай, который был в этот день особенно не в духе и незаметно для самого себя пришел в сильное раздражение, — что помощник капитана всегда на службе и капитан судна может делать ему замечания когда угодно.

Крисчен был уже готов ответить в том же духе, но благоразумие взяло верх, и он сдержался.

— Пусть будет так. Завтра же ваше приказание будет исполнено, — отвечал он совершенно спокойно.

— Офицеры также должны будут подчиниться приказанию, — прибавил Блай, на которого хладнокровие друга подействовало возбуждающе.

— Конечно, офицеры особенно.

— Вы проговорили это таким тоном…

— Офицеры всегда должны подавать пример.

— Так не хотите ли уж вы сказать, что я, командир…

— Успокойтесь, друг мой, — проговорил Крисчен, стараясь не волноваться, — все это не стоит того, чтобы мы ссорились. Вы желаете, чтобы буква закона была соблюдена, и это будет исполнено; но ради самого Бога, не дадим остыть этому прекрасному супу.

Но, как и всегда бывает в подобных случаях, шутка Крисчена не имела успеха; напротив, чаще всего случается так, что чем сильнее один из разговаривающих старается избежать неприятного спора, с тем большим упорством другой старается поддержать его. Можно было подумать, что Блай нарочно придирается к Крисчену, чтобы с ним поссориться, что было бы, конечно, странно, так как никто из остальных офицеров судна никогда не вел разговоров с командиром, кроме чисто служебных. Быть может, он обвинял своего помощника в остракизме, которому подвергался, но только он резко отвечал:

— Я думаю, что мне незачем учиться у вас, как вести себя, и я попрошу вас в будущем не противоречить моим приказаниям.

— Но, уверяю вас…

— Оставьте! Мне не нравится ваше поведение, и я докажу, что на судне один командир.

— Блай!

— Скоро уже восемь месяцев, как мы отплыли, и все это время вы только и стараетесь идти мне наперекор и добиться расположения всего экипажа.

— Мой милый Блай!

— Попрошу вас не забывать, что вы говорите с командиром судна и что здесь нет больше милого Блая.

— Будьте спокойны, я больше никогда не забуду этого, — проговорил Крисчен, выведенный из себя.

С этими словами молодой человек поднялся с места. Он с трудом сдерживался, чтобы не сказать какой-нибудь резкости командиру.

— Подумайте, что вы делаете, — сказал ему Блай с гневом.

Какую незаменимую услугу оказало бы им самое ничтожное обстоятельство, которое в эту критическую минуту положило бы конец их разговору.

Но случай не пришел на помощь, и ссора этих двух одинаково энергичных и вспыльчивых людей не могла окончиться иначе, как полным разрывом.

Крисчен был оскорблен до глубины души, а главенствующее положение Блая, которым он злоупотребил в разговоре со своим помощником, делало всякое примирение невозможным.

И на вопрос Блая Крисчен отвечал с едва сохраняемым хладнокровием:

— Я ожидаю ваших приказаний, которые вы, по всей вероятности, намереваетесь дать мне.

— Я приказываю вам не противоречить мне.

— В таком случае мне остается только уйти и занять отведенное мне место за офицерским столом, которое я напрасно оставил.

— А я запрещаю вам уходить.

— Вы не смеете задерживать меня только для того, чтобы оскорблять.

— Кажется, я один здесь отдаю распоряжения…

— Не заставляйте меня забыть это.

— Как, угрозы! — закричал в ярости Блай. — Угрозы! Это вы мне-то угрожаете, мне, который спас ваше семейство от позора…

— Уильям Блай!

— Мне, который, несмотря на вашу неспособность…

— Молчать, убийца Эллен! — вскричал Крисчен с негодованием. — Молчать, или я… — и с этими словами помощник капитана схватил висевшую на стене саблю и стал размахивать ею над головой Блая.

Хорошо еще было, что никто из посторонних не присутствовал при этой сцене… Помощник командира угрожает смертью своему начальнику! Нет сомнения, что не нашлось бы такого военного суда, который оправдал бы его, но в то же время всякий судья по-человечески обвинил бы Блая.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, очевидно стараясь понять, как все это могло произойти, затем Крисчен, заслышав шаги вестового, шедшего в каюту, бросил саблю в угол и выбежал на палубу, прежде чем Блай, успевший опомниться, проговорил:

— Я прикажу его расстрелять, как собаку!

Но это гораздо было легче сказать, чем сделать: морской кодекс, имея в виду те крайности, до которых могли дойти на море офицеры из личной мести, говорил, что недостаточно только одной жалобы, а нужны еще и доказательства.

А так как в данном случае доказательств не было, то и обвинение Крисчена в открытом неповиновении не имело под собой почвы, а потому штурман, позванный командиром, спокойно выслушав его требование арестовать Крисчена, отвечал:

— Благоволите дать мне письменное приказание.

— Как, вы отказываетесь?

— Таков устав.

Слова штурмана отрезвили Блая; он понял, что смертельно оскорбил Крисчена, и горько пожалел о произошедшей сцене. Одно мгновение он готов уже было послать за своим помощником, но гордость взяла верх, и, повернувшись спиной к штурману, проговорил:

— Можете идти, сударь, я больше вас не задерживаю; Адмиралтейство будет поставлено в известность, как все до единого из членов экипажа понимают свои обязанности.

Штурман удалился.

Требуя письменного приказания об аресте Крисчена, Джон Фраер, штурман на «Баунти», только воспользовался своим правом. Таким образом, безграничная власть капитана корабля смягчалась его личной ответственностью.

Каждый офицер, будучи обвинен в неповиновении, может потребовать от своего командира письменного приказа, когда желает, чтобы ответственность за происшедшее пала не на него, а на капитана судна.

Так, например, офицер в бурную погоду дежурит на судне; появляется капитан и приказывает ему проделать какой-нибудь маневр, который, справедливо или нет, офицер находит в данный момент опасным для судна; тогда он сейчас же спросит:

— Вы берете на себя управление судном?

И если последует утвердительный ответ, то он оставляет свой пост и записывает обо всем случившемся за время его дежурства в судовой журнал: «В таком-то часу сменен с дежурства капитаном, который взял на себя управление судном».

В случае отказа он вежливо заметит:

— Я нахожу ваш совет, капитан, немного рискованным, а потому и попрошу у вас разрешения не исполнять его.

Обычно командир не настаивает, так как знает, что за всякое несчастье, происшедшее с судном, отвечает дежурный офицер, а потому вполне естественно, что его подчиненный не желает рисковать этой ответственностью.

Подобным образом можно действовать во всех исключительных случаях.

Штурман «Баунти» совершенно правильно потребовал от своего командира письменного приказания об аресте Крисчена, так как оскорбление было нанесено с глазу на глаз, а посему следствие не могло бы выяснить, кто был в действительности виноват.

Могло, конечно, случиться и так, что чересчур вспыльчивый командир, испугавшись последствий своего необдуманного поступка, легко мог свалить всю ответственность на штурмана, исполнившего его приказание, и все только потому, что оно было отдано в устной форме.

Офицеры судна, с которыми, не делая ни для кого из них исключения, Блай обращался чрезвычайно сурово, были искренне рады ссоре двух бывших друзей и приняли Крисчена в столовой с распростертыми объятиями.

Командир «Баунти» вскоре после ссоры попытался было сделать шаг к примирению, но действовал так неловко, что Крисчен, не удостоив его ответом, повернулся к нему спиной: он был слишком сильно оскорблен в своих самых священных чувствах, чтобы удовлетвориться простым извинением.

Таким образом обоюдная ненависть, разгоравшаяся все больше и больше, должна была в конце концов привести к неизбежной катастрофе.

III

Прибытие на остров Таити. — Луч солнца. — Эклога в Тихом океане.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ОПИСАННЫХ СОБЫТИЙ «Баунти» прибыл на рейд острова Таити, который Кук и Бугенвиль вполне справедливо называли Новой Киферой.[2]

«По мере нашего приближения к острову, — свидетельствует Бугенвиль, — нам навстречу устремлялись все новые и новые пироги с туземцами; под конец их скопилось так много, что мы с трудом могли найти место, куда бросить якорь. Все они старались знаками показать свое расположение, кричали „тейе“, то есть друг, и спрашивали гвозди и серьги. Вместе с мужчинами в пирогах находились и женщины, отличавшиеся редкой красотой и прекрасным телосложением. Большинство из этих женщин приехали без всяких одеяний, и только некоторые из них были искусно завернуты в куски материй».

До установления французского протектората над островами подобный прием оказывался всем мореплавателям, и картина встречи, которую описывает нам французский адмирал, вполне достоверна.

После восьмимесячного перехода «Баунти» наконец кинул якорь в гавани Таити. Вид земли и сотен пирог, наполненных туземцами, произвел на экипаж судна умиротворяющее действие: все ссоры, уже готовые выразиться в диких поступках, были забыты, и даже Блай стал немного человечнее, несмотря на свой суровый темперамент. Он улыбался, стал почти вежлив и больше уже не отдавал бесцельных приказаний, так раздражавших в плавании моряков. Можно безумно любить море, но всегда после длительного перехода по страшной водной пустыне оставляешь его с радостью. Что может быть приятнее, чем очутиться в тени тропических лесов, где едва заметной струйкой пробиваются серебристые ручейки, видеть, как лучи солнца играют на листве задумчивых лесов, смотреть с невольным трепетом на громадные горы, вершины которых теряются в выси небес, смотреть на людей, еще не исковерканных цивилизацией, свободных, раскованных… все это живые и сильные удовольствия, но ими мы все же в значительной степени обязаны морю — так же, как птица обязана клетке, а человек одиночному заключению тем счастьем, которое они испытывают, очутившись снова на свободе.

Надо отдать справедливость Уильяму Блаю: он сделал доброе дело, сильно удивившее весь экипаж, ожидавший, что дисциплина у берегов Таити будет поддерживаться такими же суровыми мерами, как и в открытом море. По его приказанию всех людей разделили на пять частей, из которых только одна исполняла по очереди все работы на бриге, так что каждый матрос был занят из пяти дней всего один. Наконец, в заключение Блай объявил собравшимся офицерам, что имеет позволение простоять на Таити пять или шесть месяцев.

Надо знать этот прелестный во всех отношениях остров, чтобы понять, с каким восторгом было принято это известие. Если бы Блай был более ловок, то мог бы заставить весь экипаж думать, что все его распоряжения продиктованы желанием доставить удовольствие своим подчиненным, но он не только не поступил так, но, напротив, заставил всех думать, что действовал подобным образом только в силу полученных приказаний.

И действительно, Адмиралтейство, назначив его командиром за блестящие способности в морском деле, тем не менее знало о его крайней суровости и той железной дисциплине, которую он поддерживал среди матросов строгими мерами, а потому позаботилось заранее определить порядок стоянки на островах Общества. Когда узнали, что это распоряжение Блая вызвано приказанием свыше, то, конечно, никто не испытывал благодарности за его мнимую снисходительность.

Тем не менее в течение шестимесячной стоянки «Баунти», ход драмы, которую я описываю, застыл на мертвой точке. Ненависть и рознь, казалось, не могли существовать на этом поэтическом острове.

Здесь громадные пенящиеся волны с шумом разбиваются о гранитные и базальтовые скалы, там обширные равнины, покрытые душистыми цветами, орошаются многочисленными ручьями, через которые ползучие лианы перебрасывают живые мосты, тогда как вдали виднеется задумчивый лес.

На Таити существует ряд очаровательных равнин, где все свидетельствует о неистощимом плодородии. Углубитесь в долину Фаатаца — и перед вами предстанет величественная картина; после двух часов ходьбы вы очутитесь перед гранитной стеной, высотой более пятисот метров, а еще выше увидите громадную гору, всю покрытую лесом, с вершины которой спускается водопад. Дойдя до отвесной стены, бурный поток падает с высоты пяти или шести сотен метров на базальтовую скалу и оттуда уже спокойно несет свои воды по равнине.

Здесь находятся знаменитые киферские яблони со своими золотистыми плодами, целые леса лимонных и померанцевых деревьев стоят совершенно не возделываемые рукой человека, плоды их поедаются дикими свиньями, отчего мясо этих парнокопытных приобретает необычайно приятный вкус; громадные пальмы, листьями которых туземцы покрывают свои хижины, хлебные деревья и кокосовые пальмы занимают громадные пространства, доставляя здоровую и легкую пищу. И среди этой тропической растительности громадные ананасы, растущие без всякого ухода, смешивают свой запах с благоуханием тысячи всевозможных растений.

Под тенью этой роскошной растительности стоят легкие хижины туземцев; они покрыты громадными листьями, чего вполне достаточно, чтобы предохранить их обитателей от солнца и дождя, и ленивый, мечтательный таитянин живет, любуясь на океан, который, разбиваясь о рифы, окружает его родной остров пенящимся кольцом.

Если вы подойдете в полдень к одной из хижин, то увидите мужчин и женщин, беспечно отдыхающих или курящих сигаретки… Это время сиесты,[3] и едва глава семейства увидит вас, как он тотчас же, хотя и с трудом, поднимется к вам навстречу и укажет место подле себя на ковре из мха. Затем он в знак привета протянет вам свою сигаретку, а вы, затянувшись, передадите ее соседу, и так она обойдет всех, пока опять не попадет к хозяину; вам никто ничего не сказал, но вы уже член семейства.

Мало-помалу молодые девушки открывают глаза… Они устремляют на вас свои бархатные взгляды, начинают чаще затягиваться дымом и переговариваются между собой одними глазами. Наконец они сговариваются, и одна из них поднимается, дает вам окончить свою сигаретку, затем удаляется на несколько шагов, чтобы сорвать какой-нибудь плод, который ловко бросает в вас, и убегает в лес.

Если вы ничего не имеете против смуглой дочери тропиков, то бежите за ней в лес, где и находите ее в нескольких шагах от хижины. Таитянка не умеет скрывать своих чувств и осталась дочерью природы, страстно любящей и доказывающей свою любовь. Она верит, как бессмертные певцы Индии и Греции, что все в мире обновляется и поддерживается любовью.

Когда вы, оставив лес, вернетесь вместе с молодой таитянкой под зеленую кровлю, старый вождь в восторге пожмет вам руку и назовет своим сыном… Отныне вы можете оставаться здесь недели, месяцы, годы, будете помогать возделывать общее поле, получать свою долю плодов, рыбы и птиц, но вместе с тем потеряете свое имя: например, красавица, которая доставив вам новую родню, зовется Тофа-вахине (вахине означает женский пол), тогда вы к ее имени прибавите название мужчины и будете уже называться Тофа-тане, то есть «муж Тофы», ваши дети будут считаться законными и иметь родню; часто вы можете услышать, что их зовут счастливыми, а на ваш вопрос, почему, вам ответят:

«Их любят фети, люди, как по ту сторону великого моря, так и здесь!»

Этим они стараются намекнуть на европейское происхождение их отцов.

И в этой счастливой стране, напоенной горячим солнцем, всякий чужестранец, случайно попавший сюда, сейчас же получает все гражданские права и его называют Тейо, брат, друг, а девушка, сердце которой свободно, приветливо улыбается ему и говорит о своей любви. Нет после этого ничего удивительного, что даже серьезный Бугенвиль сознается, что Таити очень трудно не дать волю своим чувствам.

Спустя двадцать четыре часа после прихода «Баунти» все офицеры и матросы по обычаю страны женились и разместились в бамбуковых и лиственных хижинах. Остров принял праздничный вид: жарились дикие свиньи, готовилась рыба в лимонном соку, молодые островитянки усердно кололи кокосовые орехи, для приготовления таро, этой важной принадлежности за столом таитянина, а померанцевое вино, приготовленное еще накануне, бродило в особых сосудах.

На Таити вот уже несколько лет не заходило ни одно судно, а потому прибытие «Баунти» решено было отпраздновать торжественным празднеством, амурамой, продолжавшимся пять или шесть дней, в которой должны были принять участие все туземцы.

В течение шести месяцев, которые судно пробудет у берегов Таити, когда Уильям Блай будет покидать его лишь на короткое время, живя воспоминаниями о своей семье, в то время как Крисчен в обществе смуглой Мауатуа, красавицы королевской крови, забывает свою ненависть, я проведу читателя по этому красивому острову, на котором я пробыл несколько лет, и посвящу его в старые традиции и своеобразные нравы. А когда «Баунти» снимется с якоря, я возобновлю рассказ.

IV

Таити в древности. — Мифология. — Легенды. — Сходство полинезийцев с народами Азии. — Парламент на Таити.

КАК ИЗВЕСТНО, ТАИТИ СЛАВИТСЯ СВОИМ необычайным плодородием, постоянством температуры и ровностью климата, красотой и богатством растительности и легкостью жизни, но вместе с тем и в других отношениях этот остров заслуживает серьезного внимания путешественника и этнографа. Чтобы пролить свет на туманную загадку его происхождения, мы обратимся к чудесным легендам, распространенным среди местного населения и до известной степени имеющим сходство с древними преданиями Азии. Вот с этой-то во многих отношениях интересной стороны, мы и начнем наше описание, в то время как экипаж «Баунти» отдыхает среди чудесной природы, а смуглые таитянки, украшенные цветами и напоминающие зрителю баядерок Индии и вакханок Греции, стараются развлечь усталых моряков.

Этот остров, удивительно сохранившийся в своей первозданной прелести и открытый в новейшее время, дает довольно верную картину древности. Слушая сказания, легенды и песни таитян, глядя на их жизнь и образ правления, на их жертвоприношения, их верования, их любовь к красноречию, их развитой, хотя и суеверный ум, можно представить, что в каком-нибудь уголке древнего мира всесокрушающее течение человеческой жизни вдруг остановилось… Возродившиеся в своей прежней жизни Геркуланум, Помпея, Фивы или Пальмира представляли бы подобное же зрелище…

На Таити легенды и предания, которые мы приведем на этих страницах, сохранились лишь чудом. Здесь, как и везде, рвение миссионеров дошло до того, что разбивались надгробные камни и скульптуры. И если в Индии им приходится приложить немало труда, чтобы уничтожить священные книги, то на этих маленьких островах они, можно сказать, с легкостью справились со своей задачей.

В преданиях и бытовых рассказах народов мы всегда найдем те или иные признаки, по которым можем определить, к какой группе народов следует причислить известное нам племя. Так посмотрим теперь, является ли «Океанийская книга» оригинальным произведением или же представляет простой отголосок, который связывает полинезийцев с их братьями на каком-нибудь материке.

Это крайне интересное предание говорит так:

«Вначале ничего не было, кроме верховного бога Таароа, жившего в безграничном пространстве; сначала он сотворил воды и покрыл их морскими растениями, и бог Тане стал плавать на поверхности.

Затем Таароа, верховный бог, уронил в воду первобытное яйцо Румиа, которое было оплодотворено и блестело, как солнце.

Яйцо это пробыло в воде девять месяцев, но наконец морские волны разбили его, и оно произвело небо и землю.

Тогда Таароа соединил свое мужское начало Тане со своим женским началом Ина и произвел Оро, бога-творца, который в продолжение долгого времени парил над страшными пропастями.

Он выдвинул из воды различные земли, скалы и священный остров Раиатеа, на котором выстроил марае (храм) и поклонился верховному богу Таароа.

Построив на этом острове пирогу, он в течение нескольких лет странствовал по морю, бросая в воды мальков различных рыб, и это продолжалось до тех пор, пока море не было густо населено рыбами.

Возвратившись снова на Раиатеа, он посадил на берегу кокосовую пальму, чтобы привязать пирогу, и она дала чудесные плоды.

После этого он построил хижину для отдыха и стал плести сети из волокон кокосовой пальмы.

От Тане и Ина появился второй сын, Таири, который пришел на Раиатеа, чтобы поссориться со своим братом; он взял его пирогу и разбил о выступ горы.

Рассерженный Оро бросился в погоню за Таири и в течение двух дней преследовал его по волнам, пока наконец не настиг у острова Тупаи, где между ними завязалась отчаянная борьба.

Победителем вышел Оро; он убил Таири и похоронил его тело под скалой острова Тупаи, а душу бросил на дно моря и приказал ему править в этом подводном царстве.

Он запретил ему возвращаться на остров, чтобы найти свое тело, а так как брату он не верил, то произнес над его останками, погребенными под скалой острова Тупаи, табу».

Табу — это запрещение, защищающее предмет, на который оно наложено, как от бога, так и от человека. Еще и теперь в Океании табу пользуется всеобщим уважением туземцев.

«В течение целого дня Таири оставался в морской пучине, но как только солнце ушло с земли, чтобы освещать священное жилище Фенца-по-те-Атуа (что буквально означает: земля бога), он вернулся на остров Тупаи, чтобы отыскать свое тело, но так никогда и не смог его найти.

Тогда Оро, пригрозив Тане и Ина, что свергнет их если они произведут нового творца, возвратился на священный остров Раиатеа.

Здесь он выстроил новую пирогу, посадил майоре, хлебное дерево, чтобы было куда привязать пирогу, и хлебное дерево дало необычайные плоды.

Потом он покрыл весь остров Раиатеа всевозможными деревьями, цветами и травами, а болота — иньямом и таро; ветру же отдал приказ разнести семена деревьев, цветов и растений по разным землям.

Но Таири, соединившись с Марама, морем, произвел Гои, который явился на священный остров, чтобы отомстить за смерть своего отца.

Тогда Оро пришел в такую ярость, что задрожал весь мир, а Гои так испугался, что бежал под покровом надвигавшейся ночи, надеясь спастись от своего страшного противника.

Марама, чтобы помочь своему сыну скрыться, выбрасывала рассерженные волны до самого неба.

Увидев, что Ра, солнце ускоряет свое движение, чтобы дать возможность скрыться его врагу, Оро бросился на него и крепко привязал на вершине горы Моуна-Роа, находящейся на островах Моуна (Сандвичевых островах), чтобы он продолжал освещать его путь.

Догнав Гои, он схватил его и привел обратно на остров Тупаи; здесь он привязал его к рифу и приказал птице Оовеа все время клевать его внутренности.

Вернувшись на священный остров Раиатеа, он создал мужчину и женщину и дал им построенную им самим хижину, пирогу, сети из кокосовых волокон и удочки.

Для того, чтобы они сами могли строить пироги для своих детей, он посадил Таману.

Он отдал им также на хранение марае, приказав приносить здесь жертвы.

Очень скоро Раиатеа, священный остров, покрылся жителями, но однажды во время жертвоприношения они забыли упомянуть имя высшего существа Таароа, на что последний так прогневался, что поднял морские волны, чтобы уничтожить их.

Оро, желая спасти Гороа и его семейство, посоветовал им скрыться на морском рифе Тоа-Марама, где и обещал их защитить от волн.

Гороа с семейством последовал совету и таким образом спасся от всеобщего истребления, но вскоре он возвратился на Раиатеа.

Дети снова наполнили долины. Но Оро, боявшийся, что дело его рук опять будет уничтожено, если дети Гороа будут по-прежнему небрежно относиться к марае, решился помочь этому так.

Он указал созданным им людям всевозможные виды занятий и строго запретил уклоняться от тех занятий, которые были назначены им.

Ореро-тохунга (жрецам) он поручил заботиться о марае, уход за изображениями богов, жертвоприношения и владение всем, что только существует на свете.

Арикам он повелел защищать марае, воевать, управлять народом и выбирать дары, предназначенные в марае и для ореро-тохунга.

Раатира было приказано заниматься торговлей, возделыванием земли, исполнять приказания ариков и обогащать марае дарами.

Манахуне должны были служить всем трем классам, строить марае, священные хижины, делать пироги, ловить рыбу, нырять за перламутром, плести сети и т. д.

Но, чтобы вознаградить манахуне за их труды, Оро постановил, что только из этой касты должны избираться тамаине-паретениа (молодые девушки), обязанные поддерживать священный огонь в честь Оро, бога огня.

Когда таким образом безопасности храмов и вечности жертвоприношений ничего не угрожало, Оро сбросил с себя человеческий облик и скрыл его на острове Тупаи, а сам поднялся к жилищу Таароа и сел на его место.

Престарелый Джегуаго-Таароа тогда погрузился в глубокий сон и стал парить в пространстве, сохраняя, однако, все семена и начала всех веществ. Отдыхая так от трудов, он ожидал того времени, когда вселенная обратится в хаос, и когда он снова должен будет приняться за творение».

«Океанийская книга» имеет много общего с древними преданиями, родиной которых был священный Ганг.

Но мы здесь укажем только на главные черты сходства.

Индусский законодатель Ману называет верховное существо именем Нараяна — тот, кто носится по водам.

«Океанийская книга» говорит то же самое.

«Тане стал носится по поверхности».

Ману говорит еще:

«…Сначала он создал воды и бросил в них семя; семя это превратилось в яйцо, которое блестело как золото и сверкало, как звезда с тысячами лучей».

«Океанийская книга» повторяет:

«Таароа уронил в лоно вод первобытное яйцо Румиа, блестящее как солнце».

Ману продолжает:

«Раздробив свое тело на две части, могучий властелин Брахма стал наполовину мужчиной, наполовину женщиной и, слившись с женщиной, произвел Вираджа».

«Океанийская книга»:

«Тогда Таароа соединил свое мужское начало Тане со своим женским началом Ина и произвел Оро, бога-творца».

Ману:

«Чтобы произвести род человеческий, Брахма из своего рта, руки, икры и ноги произвел брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр… и всем им дал занятия.

Брахманы должны были изучать Веды, приносить жертвы и имели право получать доходы с народа.

Кшатриям он приказал учить народ, давать милостыню, читать священные книги и избегать чувственных удовольствий.

Обязанности вайшьев заключались в следующем: ухаживать за животными, подавать милостыню, посвящать богам священные книги, торговать, возделывать землю».

Шудры имели только одну обязанность — служить другим кастам.

«Океанийская книга» звучит как эхо:

«Ореро-тохунга (жрецам) он поручил заботиться о марае, уход за изображениями богов, жертвоприношения и владение всем, что только существует на свете.

Арикам он повелел защищать марае, воевать, управлять народом и выбирать дары, предназначенные в марае и для ореро-тохунга.

Раатира было приказано заниматься торговлей, возделыванием земли, исполнять приказания ариков и обогащать марае дарами.

Манахуне должны были служить всем трем кастам, строить марае, священные хижины, делать пироги, ловить рыбу, нырять за перламутром и плести сети».

Таким образом становится очевидным, что это ни что иное, как древние касты, перенесенные в Океанию из Индии.

В Индии благородные касты называются ариями, а в Океании — ариками; очевидно, что корень и происхождение одни и те же.

В Индии были жрицы бога огня Агни, баядерки, или научни, поддерживавшие священный огонь. В Океании были жрицы тамаине-паратениа, обязанность которых заключалась в том же.

Борьба Оро и Таири представляет настоящую борьбу добра и зла, которую мы находим и в древних религиях Индии, Халдеи и Египта, но только под другими образами.

Ра — солнце, которое Оро привязало к вершине Моуна-Роа, напоминает сказание о птице Оовеа и миф о Прометее.

В Индии бог, всеобщее начало, называется Сваямбху — самосущий, то есть такое существо, которое существует через самого себя.

В Океании бог называется Джегуаго — тот, кто существует.

В Индии Троица носит имя Брахма, Вишну, Шива.

Что же касается Океании, то там она называется Таароа, Ина, Оро.

Наконец, в Индии еще существует множество низших богов. Приведем двенадцать из них:

Индра — бог неба; Варуна — бог воды; Агни — бог огня; Ваю — бог ветра; Яма — бог смерти; Кубера — бог богатства; Сканда — бог войны; Кама — бог любви; Сурья — бог солнца; Сома — бог луны; Ганеша — бог, покровительствующий храмам, уничтожающий препятствия и помогающий начинаниям; Пушан — бог плодородия.

А вот двенадцать богов Океании.

Таири — первый среди низших богов — бог моря. Гои, сын Таири и Марамы, бог ветров, пытавшийся отомстить Оро за своего отца, но побежденный Оро и прикованный им к горе, где страшный Оовеа терзал его тело. С тех пор душа Гои носилась в воздухе и поднимала ветер, чтобы спастись от гнева Оро, а Марама, помогая ему, поднимала до неба бушующие волны.

Но если взять другие предания, то там Гои является чем-то вроде океанийского Геркулеса, который, гордясь тем, что уничтожил гигантов, решился похитить Ра, солнце, и приковал его к скале, чтобы оно все время освещало его остров. Но Оро освободил солнце, а на его место привязал Гои, чтобы его наказать; по другим же легендам, Оро, преследуя Гои, сам приковал солнце.

Манутеаа — бог ада. Его представляют в виде сокола. Ад, по мнению полинезийцев, состоит из громадного огненного моря, среди которого разбросаны островки, до которых тщетно стараются доплыть души грешников.

Но так как наказание соразмеряется с проступками, которые надо искупить, то Манутеаа время от времени разрешает очистившимся душам отдохнуть на скале, откуда бог ветра уносит их с собой, и они перевоплощаются в новых телах.

Уретаетае — адский судья, в то же время являющийся главой духов, присутствующих при смерти человека; когда души оставляют свои бренные оболочки, то их схватывает толпа духов и несет на Тупаи, остров умерших, где Уретаетае судит их, и, смотря по тому, берут ли верх добрые дела или злые, он посылает души в Оро-гуту-Ноаноа, рай Оро, или в страшные владения Манутеаа.

Души, делавшие на земле одно только добро, сливаются с Таароа, то есть душой всей вселенной, и избавлены от суда Уретаетае.

Мы приведем здесь легенду об острове мертвых, записанную со слов бывшего ореро, жреца, морским офицером и знаменитым филологом де Бовисом.

«..Два друга, Гура и Пена, отправились однажды на остров Тупаи, но там им не хватило пищи.

Тогда Гура отправился на Борабора, чтобы добыть съестные припасы.

Но во время его отсутствия тело Пена умерло и было похоронено его душой, так как Гура принес пищу только на седьмой день, вместо пятого, как было условлено между ними. Однако, призрак Пена ничего не сказал своему другу и стал вместе с ними уничтожать пищу. Во время еды Гура вдруг заметил, что имеет дело только с душой своего друга, но он и виду не показал, что знает это, а дал ему кокосовую чашу, чтобы он сходил за пресной водой. Воспользовавшись отсутствием своего друга, он попытался бежать на своей пироге.