Дик Фрэнсис
Перелом
пер.А.И.Ганько
Вступление
Сложные отношения отца и сына занимают меня до такой степени, что это навело книжных обозревателей на размышления о моем личном опыте, высказывались даже предположения, что у меня было очень трудное детство. В связи с этим заявляю: на самом деле у меня был любящий, доброжелательный, преданный семье отец, который ценил женское общество и - вместе с матерью - воспитывал нас с братом в подобающей, но не бессмысленной строгости, абсолютно исключив наказания. Между отцом и мной никогда ни в чем не возникало затяжных обид и нерешаемых противоречий. У меня было счастливое детство, и я попытался дать такое же воспитание двоим моим сыновьям, вполне оправдавшим затраченные на них усилия: сейчас они уже зрелые люди.
Действительно, если бы мои собственные отцовско-сыновние связи в том или другом поколении были болезненными или напряженными, я не смог бы писать о них книги. Я их вообразил и только поэтому смог описать жестокость и деспотизм родителей по отношению к своим детям.
«Перелом» посвящен двум отцам, у каждого из них по сыну, и отношениям внутри всей четверки, когда один из отцов борется за полную власть над обоими сыновьями.
Это вечная тема, ее можно разукрашивать какими угодно подробностями и помещать в любой век, любую страну. Я решил, пусть будет здесь и сейчас, в Ньюмаркете, на фоне скачек, разукрасил сцену сломанной бандитами костью и дал им полную волю в их старании вторгнуться, завоевать и уничтожить солидные, уважаемые скаковые конюшни.
Рассказчик, Нейл Гриффон, один из сыновей. Он у меня занимается бизнесом, не скачками, при этом наделен нежной, тонко чувствующей душой - прямая противоположность откровенному злу в образе завоевателя. Гриффон одерживает верх над неприкрытой агрессией, отвечая вовсе не так, как от него ожидали, а разыскав запасной выход для разрешения дилеммы.
Подводные течения и скрытые мотивы борьбы отцов и детей захватили меня целиком во время работы над «Переломом», я чувствовал это даже на тех страницах, когда описывал действие, опасность и великолепных лошадей.
Глава 1
Они оба натянули тонкие резиновые маски. Одинаковые.
Я смотрел на два одинаково безликих лица с некоторым недоверием. Все же я не из тех, к кому за двадцать минут до полуночи являются субъекты в резиновых масках: какая им выгода? Мне тридцать четыре года, я обычный, трезво мыслящий деловой человек и в данный момент спокойно проверял книги отцовских конюшен для тренировки скаковых лошадей в Нью-маркете.
Круг света от настольной лампы освещал меня и работу, которой я занимался, а бледные лица-маски неясно перемещались вдоль почти черных панелей темной комнаты, как чуждые луны, надвигающиеся на солнце. Я вскинул глаза, едва услышав щелчок замка, а они уже были тут, призрачные фигуры, бесшумно вошедшие из холла большого дома; мелькнув силуэтом в слабом свете позади, они сразу исчезли на фоне панелей, когда закрыли за собой дверь. Без малейшего скрипа или шороха они двигались по натертому полу, во всем черном с головы до пят, кроме этих нечеловеческих лиц.
Я поднял телефонную трубку и набрал первую из трех девяток.
Один рванулся ко мне, взмахнул рукой и ударил по аппарату. Я успел дотронуться до девятки второй раз, а в третий это уже не удалось бы никому. Рука в черной перчатке, не проявляя излишней спешки, высвободила тяжелую полицейскую дубинку из-под обломков бывшей собственности министерства связи.
- И украсть нечего, - заметил я.
Второй приблизился к столу. Он остановился с дальней стороны лицом ко мне, глядя сверху вниз на кресло, в котором я все еще сидел. Достав револьвер без глушителя, он недрогнувшей рукой направил его мне в переносицу. Я мог заглянуть в ствол.
- Пойдешь с нами, - сказал он.
У него был какой-то плоский, невыразительный голос. Акцента я не определил, но не англичанин, точно.
- Зачем?
- Ты пойдешь.
- Куда?
- Ты пойдешь.
- Сам знаешь, не пойду, - сказал я доброжелательно, протянул руку и нажал кнопку настольной лампы.
Внезапно наступившая кромешная тьма дала мне преимущество в две секунды, как раз чтобы вскочить, поднять тяжелую угловатую лампу, крутануться и двинуть ее основанием в сторону говорившей маски. Раздался глухой стук и хрюканье. Повреждение, понял я, но не нокаут.
Весь в заботах о полицейской дубинке, находившейся где-то слева, я отскочил от стола и совершил короткий спринт к двери. Но мой противник не терял времени, тыча в темноту дубинкой в надежде попасть в меня. Луч фонаря вырвался\'из его руки, пробежал по комнате, заслепил мне лицо и подпрыгнул, когда бандит бросился за мной.
Я увернулся, но с прямой дороги к двери пришлось уйти, и тут я увидел, что резиновое лицо, которое ударил лампой, уже совсем рядом.
Луч фонаря заметался по стенам и замер на выключателе у двери. Прежде чем я успел бы добежать до нее, рука в черной перчатке скользнула вниз и включила пять двойных настенных светильников, десять лампочек в форме свечей без абажуров холодно озарили квадратную, обшитую деревянными панелями комнату.
В ней было два окна с зелеными, до полу, шторами. Один ковер из Стамбула. Три разнокалиберных кресла.
Один дубовый сундук шестнадцатого века. Один стол орехового дерева. Больше ничего. Суровое место, отражающее столь же суровую, спартанскую душу моего отца.
Я всегда соглашался с теорией, что лучше всего бороться с похитителями в самый момент похищения: будет больно, но сразу тебя не убьют, потом - да, но не в начале, и если ты не рискуешь безопасностью своих близких, то глупо сдаваться без борьбы.
Что ж, я боролся.
Я отчаянно боролся еще полторы минуты, но за это время мне не удалось ни выключить свет, ни удрать за дверь или с грохотом сокрушить окно. У меня были только руки, а этого маловато против дубинки и револьвера. Одинаковые резиновые лица, начисто лишенные человеческого выражения, уже действовали на нервы, и, когда они надвинулись на меня, я попытался, пусть и вопреки здравому смыслу, сорвать чью-то маску, но пальцы только скользнули по плотной гладкой поверхности.
Они преуспели в ближнем бою, пригвоздив свою жертву к стене. Поскольку их было двое и они явно знали толк в своем деле, эти девяносто секунд показались мне вечностью, и больше я уже не хотел проверять на «практике свою теорию противостояния похитителям.
Все закончилось ударом кулаком в живот и револьвером по лицу, так что деревянная панель треснула под затылком, а полицейская дубиика поставила точку, обрушившись на голову за правым ухом. Несомненно, прошло какое-то время, прежде чем я получил новые ощущения. Иначе как бы могло показаться, что я лежу лицом вниз на заднем сиденье едущей машины с крепко связанными за спиной руками.
Довольно долго я думал, что это все во сне. Затем мозг пробудился, и стало ясно, что нет, какой там сон. Чувствовал я себя отвратительно и окоченел вдобавок, все-таки тонкий свитерок, в. котором я сидел в комнате, был слабоват против морозной ночи. Боль в голове пульсировала молотом. Бум, бум, бум.
Не хватало сил даже разозлиться, что дал себя так провести. Все, на что было способно спутанное сознание, - это тупо удивляться, с чего бы меня похищать, совершенно я для такой игры не подходил.
Нельзя много требовать от человека, когда он не владеет ни разумом своим, ни телом. Как это там по-латыни… в здоровом теле? Э, нет, в побитом теле такой же дух. Перепутав все на свете, я чуть было не улыбнулся, но только мысленно, губы не участвовали, тем более что мой рот был прижат к обивке из искусственной кожи, пропахшей псиной. Говорят, что многие взрослые мужчины в предсмертные минуты сначала зовут маму, а потом уповают на Бога. Но у меня не было матери с двух лет, а про Бога я до семи лет думал, что это такой тип, который сбежал с ней и они где-то живут в свое удовольствие («Бог забрал к себе твою маму, дорогой, потому что ему она нужнее, чем тебе»), и это не внушало мне любви к нему. Да и вообще, никаких предсмертных минут. Просто сотрясение мозга, множественные ушибы и, вполне вероятно, паршивое будущее в конце поездки. Поездка же пока продолжалась. Лучше мне не стало. Прошло сколько-то лет, и машина вдруг резко тормознула и остановилась. Я чуть не свалился с сиденья. От внезапного толчка мозг заработал, а тело потребовало, чтобы его не трогали.
Возникла парочка с резиновыми лицами, выволокла меня из машины и буквально внесла по ступенькам в дом. Один держал меня под мышки, а другой за ноги. Мои сто шестьдесят фунтов, похоже, не показались им чересчур тяжелыми.
Свет за дверью просто ослеплял, и каждый счел бы это убедительной причиной, чтобы закрыть глаза. Я их закрыл. Паровой молот ни на минуту не переставал стучать в голове.
Тут они решили разгрузиться, и я свалился боком на деревянный пол. Гладко отполированный. Чувствовался запах мастики. Совершенно отвратительный. Я приоткрыл глаза и удостоверился. Мелкий паркет, выложенный квадратами, современный. Березовый шпон, тонкие пластинки. Так, ерунда обычная. Где-то рядом заговорил человек, у него в голосе проснулась, росла и с трудом сдерживалась ярость:
- И кто это такой?
Последовало продолжительное напряженное молчание, я бы расхохотался, если бы мог. Резиновые сцапали не того. Все сражение псу под хвост. Но и никакой гарантии, что меня отпустят домой.
Я сощурился против света и посмотрел вверх. Говоривший сидел в кожаном кресле с прямой спинкой, сцепив пальцы на толстом брюхе. Голос у него был, как у Резиновой Маски: вроде бы и без акцента, но не англичанин. Вот ботинки я разглядел - они были как раз на уровне моих глаз - мягкие, из генуэзской кожи, ручной работы.
Итальянская модель. Ну и что? Итальянскую обувь продают от Гонконга до Сан-Франциско. Один из резиновых откашлялся:
- Это Гриффон.
У меня отпала охота смеяться. Моя фамилия действительно Гриффон. Если я не тот человек, они, должно быть, приходили за моим отцом. Однако и в этом ненамного больше смысла: он, как и я, не принадлежит к группе повышенного риска.
Тот, в кресле, все еще сдерживая гнев, процедил сквозь зубы:
- Это не Гриффон.
- Это он, - вяло упорствовала Резиновая Морда. Мужчина поднялся с кресла и носком элегантного ботинка перекатил меня на спину.
- Гриффон - старик, - сказал он. В его голосе было столько яда, что оба резиновых отпрянули как ужаленные.
- Вы не говорили нам, что он старик.
Второй резиновый поддержал своего товарища и заныл, защищаясь. Этот говорил с американским акцентом:
- Мы следили за ним весь вечер. Он обошел конюшни, осмотрел лошадей. Каждую лошадь. Рабочие, они относились к нему как к боссу. Он тренер. Он Гриффон.
- Помощник Гриффона, - рявкнул разъяренный заказчик.
Он опять сел в кресло и вцепился в подлокотники с той же силой, с какой до того сдерживал характер.
- Вставай! - резко приказал он мне.
Я с трудом приподнялся, даже встал на четвереньки, но дальше были проблемы, и, подумав, а какого черта мне так стараться, я осторожно прилег на пол. Чем ситуацию не разрядил.
- Встать! - злобно рыкнул толстяк.
Я закрыл глаза. Последовал пинок. Я открыл глаза и увидел, как Резиновая Морда с американским акцентом отводит назад ногу для нового удара. Все, что о нем можно было сказать в тот момент, так только то, что он обут в ботинки, а не в сапоги.
- Прекрати. - Колючий голос остановил его ногу на полпути. - Посади его на тот стул.
Резиновый американец схватил указанный стул и поставил в шести футах от кресла, лицом к толстяку. Середина Викторианской эпохи, машинально отметил я. Красное дерево. Вероятно, когда-то было камышовое сиденье, но потом его обили розовым в цветочек ситцем. Двое резиновых подняли меня и пристроили на сиденье так, чтобы мои связанные руки оказались за спинкой стула. Покончив с этим, они отступили в стороны, остановившись в шаге от моих плеч.
Будучи в вертикальном положении, я смог лучше рассмотреть хозяина, но не ситуацию в целом.
- Помощник Гриффона, - повторил он. Но на этот раз его гнев отступил на второй план: он смирился с ошибкой и вырабатывал способ исправить ее.
Много времени не понадобилось.
- Пушку, - приказал он, и резиновый подал ему револьвер.
Такому пухлому и плешивому, по-моему, не доставляло удовольствия смотреть на собственные старые фотографии. Под круглыми щеками, тяжелым подбородком, набухшими складками век скрывался благородный костяк. Он все еще просматривался в сильных, четких очертаниях носа и в надбровных дугах. Имея все задатки красивого мужчины, он выглядел… - я подыскивал сравнение, - как обрюзгший Цезарь, слишком потакавший в юности своим желаниям. Его тучность можно было бы счесть знаком добродушия, если бы не злая воля, глядевшая из-под прищуренных век.
- Глушитель, - скучным голосом сказал он. Все в нем выражало презрение к своим резиновым болванам.
Один из них достал глушитель из кармана брюк, и Цезарь принялся навинчивать трубку на ствол. Глушители всегда означают дела посерьезнее простых драк, где можно поработать и голым стволом. Он был близок к тому, чтобы похоронить ошибку своих наемников.
Мое будущее выглядело беспросветно. Настало время произнести несколько тщательно подобранных слов, особенно если учесть, что они могут оказаться моими последними словами.
- Я не помощник Гриффона, - сказал я. - Я его сын.
Он закончил прикручивать глушитель и медленно поднимал револьвер, целясь мне в грудь.
- Я сын Гриффона, - повторил я. - И все же в чем дело?
Глушитель достиг уровня моего сердца.
- Если вы намерены убить меня, - сказал я, - по крайней мере, могли бы сообщить за что.
Голос звучит более или менее прилично. А то, что все мое тело покрылось испариной, ему не видно, надеюсь.
Прошло сто лет. Я пристально смотрел на него, ему тоже не требовалось отводить глаза. Я ждал. Ждал, пока щелкнет тумблер в его мозгу, как будто опустил три монетки в щель автомата: выиграю или нет?
Ни на миллиметр не опуская револьвера, он спросил:
- Где твой отец?
- В больнице.
Опять пауза.
- И сколько он там пробудет?
- Не знаю. Возможно, два-три месяца.
- Он умирает?
- Нет.
- А что с ним?
- Он попал в автомобильную катастрофу. Неделю назад. У него сломана нога.
Еще одна пауза. Револьвер все еще наготове. Метались какие-то дикие мысли: это несправедливо - вот так умереть! Однако сплошь и рядом люди умирают именно так.
Возможно, только один на миллион заслуживает смерти. И вообще смерть по сути своей вещь абсолютно неправильная. Но некоторые ее обличья совсем никуда не годятся. А убийство - и в этом я был совершенно уверен - является самой несправедливой формой из всех.
В конце концов он произнес гораздо более мягким тоном:
- Кто будет тренировать лошадей этим летом, если твой отец не успеет поправиться?
Только долгий опыт работы с хитрыми дельцами, которые в нужный момент то мечут гром и молнии, а то притворяются кроткими овечками, чтобы достичь вполне реальных целей, удержал меня от шага прямо в пропасть. Почувствовав облегчение от такого безобидного вопроса, я чуть не выдал ему правду: что еще ничего не решено. Он тут же и пристрелил бы меня, как я потом понял, потому что хотел иметь дело в Роули-Лодж исключительно с главным тренером. Временные заместители, похищенные по ошибке, были слишком опасны, их нельзя было оставлять в живых, они могли наболтать много лишнего.
Инстинкт заставил меня ответить, что сам буду тренировать их, хотя я не имел ни малейшего намерения заниматься этим после того, как подберу себе достойную замену.
Это действительно был ключевой вопрос. Устрашающий черный кружок револьверного дула немного опустился, описал дугу и совсем исчез. Револьвер лежал теперь, подрагивая, на его пухлом бедре. Я глубоко вздохнул всей грудью, воздух судорожно вырвался из легких, и, ощутив облегчение после невероятно напряженных минут, я весь обмяк. Не то чтобы полное спасение, но надежда забрезжила, как неясный свет высоко над горизонтом. Я все еще сидел связанным в незнакомом доме, не имея ни малейшего представления, с какой целью меня захватили.
Толстяк продолжал наблюдать за мной, продолжал думать. Я попытался ослабить веревки, которые впились в мне в руки, забыть об ушибах и пульсирующей головной боли, которую не чувствовал перед лицом более серьезной опасности.
В комнате стоял холод. Резиновым, похоже, было нормально в масках и перчатках, а толстяка защищал слой жира, и он был невосприимчив к холоду, но я, вдобавок ко всем своим бедам, продрог до костей. Я задумался, не был ли холод специально запланирован как средство дополнительного воздействия на моего пожилого отца. Нет, скорее простая случайность: в этой комнате вообще не могло быть уютно.
В сущности, это была гостиная небольшого дома, где живут люди среднего класса и среднего достатка. Дом построен, по моим предположениям, в тридцатые годы. Чтобы оставить толстяку свободное пространство для маневров, мебель сдвинули к стенам, оклеенным полосатыми кремовыми обоями. Обстановка не впечатляла: гарнитур из трех предметов, обитых розовым ситцем, раздвижной стол, стандартная лампа с абажуром кофейного цвета и горка для демонстрации посуды, потом нечего было демонстрировать. И ни тебе ковра на березовом паркете, ни безделушек, ни книг или журналов - вообще ничего личного. Комната пустая, как душа моего отца, но не в его вкусе.
И это ни в малейшей степени не соответствовало тому, что мне представлялось личностью толстяка.
- Я освобожу тебя, - заявил он, - но на определенных условиях.
Я ждал. Он изучал меня, все еще тянул время.
- Если ты не будешь точно следовать моим указаниям, я разорю конюшни твоего отца.
У меня рот открылся от изумления. Я захлопнул его, лязгнув зубами.
- Вижу, ты сомневаешься, что мне это удастся. Не сомневайся. Я уничтожал и кое-что посерьезнее ваших ничтожных скаковых конюшен.
Я не отреагировал на слово «ничтожные». Мне уже давно известно, что не стоит возмущаться или спорить: это означает занять оборонительную позицию, что только на пользу противнику. В Роули-Лодж, о чем он, несомненно, знал, стояло восемьдесят пять чистокровок, чья совокупная цена доходила до шести миллионов фунтов.
- Как? - бесстрастно спросил я.
Он пожал плечами:
- Для тебя важнее узнать другое - как удержать меня от этого. В сущности, не так уж и сложно.
- Просто лошади должны участвовать в скачках по вашим указаниям? - равнодушно предположил я. - Проигрывать, когда вы прикажете?
Новый приступ гнева исказил пухлые черты лица, и рука с револьвером оторвалась на шесть дюймов от колена. Потом медленно расслабилась, и оружие заняло прежнее место.
- Я не дешевый мошенник, - сказал он сурово. «Однако же, - подумал я, - ты остро реагируешь даже на непреднамеренное оскорбление, и когда-нибудь, если игра продолжится достаточно долго, я воспользуюсь этим преимуществом».
- Извините, - сказал я без тени насмешки, - но эти резиновые маски не высшего уровня.
Он мельком взглянул с раздражением на две фигуры, стоявшие позади меня.
- Маски - это их собственная инициатива. Они чувствуют себя в большей безопасности, если их нельзя узнать.
Как разбойники с большой дороги, подумал я, которых в конце вздернут.
- Можешь назначать своих лошадей на скачки, как тебе угодно. Действуй по собственному выбору… за одним исключением.
Я никак не отреагировал. Он пожал плечами и продолжал:
- Ты возьмешь на работу человека, которого я пришлю к тебе.
- Нет, - ответил я.
- Да. - Он смотрел на меня в упор. - Ты возьмешь на работу этого человека. Если не сделаешь, я уничтожу конюшни.
- С ума сойти. Это же бессмысленно! - настаивал я.
- Нет, не бессмысленно, - возразил он. - Более того, ты никому не скажешь, что вынужден был взять на работу этого человека. Ты убедишь всех, что делаешь это по своей воле. В особенности не вздумай жаловаться полиции о сегодняшней ночи или о том, что еще может случиться. Посмеешь предпринять какие-то действия, чтобы дискредитировать этого человека или заставить его уйти из твоих конюшен, и весь твой бизнес на этом закончится. - Он помолчал. - Понимаешь? Если ты будешь любым способом препятствовать моему человеку, твоему отцу некуда будет возвращаться, когда он выйдет из больницы.
После короткого напряженного молчания я спросил:
- В каком качестве этот человек должен работать у меня?
- Он будет участвовать в скачках, - сказал толстяк. - Он жокей.
У меня задергалось веко. Он это заметил. В первый раз он действительно достал меня.
Все стало ясно. Ему и не нужно говорить мне каждый раз, что он хочет проиграть скачки. Достаточно сказать это своему человеку.
- Нам не нужен жокей, - сказал я. - У нас уже есть Томми Хойлейк.
- Твой новый жокей постепенно займет его место.
Томми Хойлейк был вторым жокеем в Британии и входил в дюжину лучших в мире. Никто не мог занять его место.
- Владельцы не согласятся, - возразил я.
- Ты их убедишь.
- Невозможно.
- Будущее существование твоей конюшни зависит от этого.
Возникла еще одна продолжительная пауза. Один из резиновых переступил с ноги на ногу и вздохнул как бы от скуки, но толстяк, похоже, не спешил. Возможно, он очень хорошо понимал, что с каждой минутой меня все больше пробирает холод и вообще мне все хуже. Я бы попросил развязать мне руки, если бы не был уверен, что он засчитает себе очко, когда откажет.
Наконец я сказал:
- С вашим-то жокеем конюшня так и так теряет будущее.
Он пожал плечами:
- Ну, немного пострадает, но выживет.
- Это неприемлемо, - заявил я.
Он заморгал. Его рука слегка подвигала револьвер взад-вперед по колену, плотно обтянутому брюками.
- Так. Ты не вполне понимаешь свое положение, - сказал он. - Ты сможешь уйти отсюда на конкретных условиях. - Бесстрастный тон придавал определенный смысл его безумным словам. - Условия следующие: ты берешь на работу присланного мною жокея и не обращаешься за помощью ни в полицию, ни к кому-либо другому. Если ты нарушишь одно из этих условий, конюшня будет уничтожена. Но… - Он заговорил медленнее, более выразительно: - Если ты не согласишься с этими условиями, то тебя вообще не отпустят.
Я молчал.
- Понимаешь?
- Да, - вздохнул я.
- Хорошо.
- «Не дешевый мошенник». Я думал, вы это о себе сказали.
У него ноздри раздулись.
- Я манипулятор.
- И убийца.
- Я убиваю только в том случае, если жертва настаивает на этом.
Я воззрился на него. Он наслаждался своей веселой шуткой, издевательская усмешка проскальзывала в едва заметных подергиваниях губ и участившемся дыхании.
Эта жертва, подумал я, не собирается настаивать. Веселись, пока не надоест.
Я чуть подвигал плечами, пытаясь их размять. Он внимательно наблюдал, но развязать не предлагал.
- Ну и кто этот жокей?
Он заколебался.
- Ему восемнадцать лет, - сказал он.
- Восемнадцать?!
Он кивнул:
- Ты будешь давать ему хороших лошадей. В Дерби он выступит на Архангеле.
Невозможно. Совершенно невозможно. Я посмотрел на револьвер, лежащий так спокойно на дорогом предмете портновского мастерства. И смолчал. А что тут скажешь?
Когда он снова заговорил, в его голосе чувствовалось удовлетворение от одержанной победы, а также старание избежать акцента.
- Он прибудет в конюшни завтра. Ты возьмешь его на работу. У него не слишком большой опыт участия в скачках. Ты позаботишься, чтобы он наверстал упущенное.
Неопытный наездник на Архангеле! Нелепо. Настолько нелепо, что ему пришлось пойти на похищение и угрозу убийства, чтобы убедить меня в серьезности своих намерений.
- Его зовут Алессандро Ривера, - сказал он. Поразмыслил недолго и добавил: - Он мой сын.
Глава 2
Когда я очнулся в следующий раз, то лежал лицом вниз на голом полу обшитой дубовыми панелями комнаты в Роули-Лодж. Слишком много голых досок повсюду. Нет, не моя ночь.
Мало-помалу я приходил в себя. Тело одеревенело, я замерз, сознание спутанное, как после наркоза…
Наркоз.
На обратном пути они вели себя настолько любезно, что даже не били по голове. Толстяк кивнул американцу, и тот, не размахивая дубинкой, быстро сделал мне укол в руку. После этого мы ждали около четверти часа, причем никто не произнес ни единого слова, а потом я внезапно потерял сознание. И ни проблеска о том, как меня привезли домой.
Кряхтя и постанывая, я проверил части своего организма. Все было на месте, действовало исправно и находилось в рабочем состоянии. Более-менее, если честно сказать, потому что, с трудом встав на ноги, я был вынужден снова сесть в кресло у письменного стола. Я положил локти на стол, опустил голову на руки и - пропади оно все пропадом.
Пасмурный рассвет окрасил небо в цвет серой фланели. По краям стекла на окнах образовались корочки льда.
В личном моем департаменте, ведающем сознанием и волей, также все промерзло. Правда, ясно помнилось, что Алессандро Ривера должен осчастливить нас сегодня своим присутствием. А может, он пошел в отца, устало подумал я, и у него окажется такой избыточный вес, что дилемма разрешится сама собой и тихо растает в воздухе. С другой стороны, если все не так, зачем его отцу понадобилась кувалда, чтобы разбить земляной орех? Почему бы просто не отдать своего сына в обучение нормальным путем? А потому, что он сам ненормален - и сын его не стал бы нормальным учеником, и потому, что ни одному нормальному ученику не придет идея начать свою карьеру со скачек на фаворите в Дерби.
Я задумался над тем, как повел бы себя мой отец, если б не лежал на вытяжении со сложным двойным переломом. Уж конечно, он не был бы избит, как я, потому что выполнил бы все, спокойно и с большим достоинством. Но, тем не менее, столкнулся бы с теми же самыми жизненно важными вопросами: во-первых, всерьез ли толстяк намеревался уничтожить конюшню, если его сын не получит место, и, во-вторых, каким образом этот тип мог сделать такое.
И ответы на оба вопроса оставались открытыми.
Это не моя конюшня, как же мог я рисковать ею? И лошади стоимостью в шесть миллионов фунтов тоже не мои. Вообще все это меня не должно касаться.
Но и к отцу нельзя обратиться за решением: ему и без того слишком плохо, не стоит рассказывать ему подобные истории, надо самому взвешивать все за и против.
Я не мог сейчас передать конюшню кому-то другому, потому что в этой ситуации он просто получил бы от меня гранату с выдернутой чекой. Мне пора было возвращаться к своим собственным делам, я и так запоздал с очередным заказом, и, вообще, я застрял в конюшне только потому, что толковый отцовский помощник был за рулем «роллс-ройса», когда в них врезался грузовик, а теперь он лежал в коме в той же самой больнице.
Все это усложняло и без того достаточно серьезную проблему. Но ведь именно проблемы, с мрачной иронией отметил я, и составляют суть моей работы. Проблемы погибающего бизнеса - вот мой бизнес.
В данный момент ни одна из тех проблем не шла в сравнение с моим будущим в Роули-Лодж.
Отчаянно дрожа, я, можно сказать, вынул себя из кресла, вывел из-за стола, доковылял до кухни и приготовил кофе. Выпил его. Стало чуть легче. Осторожно поднялся по ступенькам к ванной. Соскреб ночную щетину и бесстрастно изучил засохшую кровь на щеке. Смыл ее. Царапина от дула револьвера, сухая и подживающая.
За окном, за облетевшими деревьями, виден был грохочущий поток машин на Бари-роуд. Их водители сидят себе в своих теплых коробках, куда-то едут, в ином мире, в том мире, где похищение и рэкет случаются только с другими. Невероятно, но я попал в число этих других.
Сама мысль об этом вызывала дурноту, я скорчил гримасу и посмотрел в зеркало на распухшую физиономию, гадая, долго ли мне придется слушаться толстяка. Если молодые деревца клонятся под порывом ветра, они потом вырастают крепкими, как дубы.
А дубы живут долго.
Я наглотался аспирина, перестал дрожать и попытался навести некоторый порядок в свихнувшихся мозгах. Потом всунул себя в бриджи и сапоги, натянул еще два пуловера и ветровку. Что бы ни случилось - в эту ночь или в будущем, - а те восемьдесят пять голов ценой в шесть миллионов фунтов требовали заботы.
Конюшни располагались по обе стороны выводного манежа; комплекс, построенный с большим размахом еще в 1870 году, и через сто с лишним лет впечатлял размерами, и продуманностью. Первоначально здесь было два блока, друг против друга, каждый состоял из трех конюшен по десять денников. В дальнем конце эти блоки соединялись стеной, и там находилось простое помещение для кормов, двойные ворота и сарай для инвентаря. Когда-то ворота вели прямо в поле, но в начале своей карьеры, когда к нему пришел успех, мой отец пристроил две конюшни на двадцать пять денников, которые образовали еще один огороженный двор.
Двойные ворота открывались из них в небольшой обнесенный оградой падок.
Четыре последних денника выходили на Бари-роуд, они были построены на внешней стороне короткой западной стены северного блока. Вот там-то, в самом дальнем из них, и произошел несчастный случай.
Когда я появился в дверях, ведущих из дома прямо на манеж, взбудораженная группа, собравшаяся у внешних денников, тут же направилась навстречу, ясно, что не порадовать. Я в раздражении ожидал, что они скажут. Вот только критической ситуации мне не хватало в это расчудесное утро.
- Это Мунрок, сэр, - с опаской сказал один из парней. - Взбрыкнул в своем деннике и сломал ногу.
- Ладно, - резко ответил я. - А теперь возвращайтесь к своим лошадям. Скоро на проездку.
- Да, сэр, - раздалось в ответ, и они нехотя разбрелись по двору выполнять свои обязанности, то и дело оглядываясь назад.
- Катись все к чертовой матери! - раздельно и громко произнес я, но не могу сказать, что от этого стало легче. Мунрок был верховой лошадью моего отца, в прошлом первоклассным участником скачек с препятствиями, он уже вышел на пенсию и считался наименее ценным из обитателей конюшен, но отец любил его, что вообще-то было ему несвойственно, и такую потерю переживал бы очень тяжело. Хоть лошади и были застрахованы, однако страховки от болезненных переживаний еще никто не придумал.
Я побрел к стойлу. Пожилой конюх, который ходил за лошадью, стоял у двери с озабоченным лицом, а свет изнутри делал глубокие морщины на его дубленой коже похожими на овраги. Он оглянулся на шаги. Овраги и лощины задвигались, меняя форму как в калейдоскопе.
- Ничего хорошего, сэр. Он повредил подколенное сухожилие.
Кивнув и тут же пожалев об этом, я достиг двери и вошел. Старый конь стоял на прежнем месте, привязанный за поводья. На первый взгляд ничего плохого: он повернул ко мне голову, прядая ушами, во влажных черных глазах ничего, кроме обычного любопытства. Пять лет его имя привлекало всеобщее внимание в газетных заголовках, и у него выработалась осанка, присущая только умным скакунам-победителям, своего рода осознание собственного достоинства. О жизни и о скачках он знал больше, чем любая золотая лошадка из молодых, там, в главном манеже. Ему исполнилось пятнадцать лет, и пять из них он был другом моего отца.
Задняя нога с моей стороны была в порядке. Он налегал на нее всем весом, а ту, чтобы ближе к стенке, слегка подобрал.
Мунрок покрылся потом; широкие темные полосы видны на шее и по бокам, но в данный момент он выглядел достаточно спокойно. Клочки соломы зацепились за попону, такой грязной она никогда не бывала.
Дружески его поглаживая, с ним ободряюще разговаривала Этти Крейг, главный конюх моего отца. Она обернулась, приятное, хоть и обветренное, лицо выражало сожаление.
- Я послала за ветеринаром, мистер Нейл.
- Самая распроклятая штука, - сказал я.
Она кивнула.
- Бедный ты наш старикан. После стольких-то лет мог бы лучше знать, как вести себя.
Я тоже сочувствующе поцокал языком, подошел, погладил влажную черную шкуру и постарался, не сдвигая его с места, внимательнее осмотреть заднюю ногу. Ясно как белый день: сухожилие ногу не держит.
Лошади иногда катаются на спине по соломе в своих стойлах. Порой нога застрянет, они пугаются, начинают биться, чтобы вскочить. В результате царапины и растяжения, но лошадь может добрыкаться и до перелома или разрыва связок. Должно уже очень не повезти, чтобы случилась такая беда.
- Он все еще лежал, когда Джордж пришел убраться, - сказала Этти. - Джордж позвал ребят, чтобы помогли. Говорят, он поднимался на ноги как-то медленно. А потом они, конечно, увидели, что он не может ходить.
- Жалко до смерти, - кивнул Джордж подтверждая.
Я вздохнул:
- Ничего не поделаешь, Этти.
- Да, мистер Нейл.
Она уважительно именовала меня «мистер Нейл» в рабочие часы, хотя в детстве я был для нее просто Нейл. «Так лучше для поддержания дисциплины», - сказала она однажды, и ради поддержания дисциплины я никогда не противоречил ей. В Ньюмаркете был настоящий переворот, когда отец назначил ее на должность главного конюха. Но он объяснил, что она предана делу, она обладает знаниями, она не позволит морочить себе голову, она единственная из старшего персонала заслуживает этого звания, и, вообще, если бы она была мужчиной, то должность перешла бы к ней автоматически. Будучи человеком справедливым и логически мыслящим, отец решил, что ее пол ни при чем. Вот так Ньюмаркет получил единственного главного конюха в женском обличье, а тут вообще девушки наперечет, и все шесть лет ее правления конюшня процветала.
Я помню, как ее родители явились в конюшню и обвинили моего отца в том, что он загубил ее жизнь. Мне было около десяти лет, когда она в первый раз к нам пришла, а ей девятнадцать, и она получила образование в дорогой частной школе. Ее родители с возрастающей горечью сетовали, что конюшня расстроила прекрасный выгодный брак и вообще лишила ее шансов на замужество. Но Этти и не жаждала выходить замуж. Если она и приобрела сексуальный опыт, то не сделала это достоянием общественности, и я решил, что этот процесс показался ей неинтересным. Похоже, мужчины не вызывали в ней неприязни, но обращалась она с ними точно так же, как со своими лошадьми, - с веселым дружелюбием, безграничным пониманием и совершенно без сантиментов.
После несчастного случая с моим отцом она тянула за двоих. Тот факт, что я удостоился чести временно занять пост главного тренера, сделал меня, так сказать, боссом, и Этти, и я - мы оба знали, что без нее я бы пропал.
Опытные руки Этти спокойно двигались по гнедой шкуре Мунрока, и, завороженный ими, я подумал, что толстяк сколько угодно может считать меня слабаком, но его-то сыночку Алессандро, когда он станет учеником, придется иметь дело с серьезными трудностями в липе мисс Генриетты Крейг.
- Вы можете идти, Этти, - сказал я, - а я дождусь ветеринара.
- Ладно, - с готовностью согласилась она, и я догадался, что она сама собиралась это предложить. Вполне разумно с точки зрения распределения труда, поскольку лошадей готовили к предстоящему сезону скачек, и Этти знала лучше, что делать с каждой.
Она махнула Джорджу, чтобы подошел, и велела держать Мунрока за хомут и успокаивать его. Мне она сказала, выходя из денника:
- С этими заморозками… Мне кажется, может все растаять?
- Отправляйтесь с лошадьми на Уоррен-Хилл, а там решите сами, может быть, легкий галоп?
Она кивнула, оглянулась на Мунрока, и мгновенная нежность мелькнула в лице.
- Мистер Гриффон будет очень жалеть.
- Я пока не скажу ему.
- Да. - Она чуть улыбнулась мне деловой улыбкой и ушла в манеж, маленькая аккуратная фигурка, волевая женщина, знающая свое дело.
Мунрока можно было спокойно оставить с Джорджем. Я последовал за Этти в главный манеж и наблюдал, как выпускают лошадей: тридцать три в первой партии. Конюхи выводили своих подопечных из денников, прыгали в седла и выезжали со двора через первые двойные ворота, пересекали нижний загон, а за дальними воротами собирались в падоке. С каждой минутой небо светлело, и я подумал, что Этти, вероятно, права насчет оттепели.
Через несколько минут, когда она рассортировала наездников по собственному усмотрению, лошади выехали из падока за внешнюю ограду, мелькая в просветах между деревьями, и направились к Пустоши.
Не успела исчезнуть из виду последняя из них, как позади меня раздался скрип тормозов, и ветеринар остановил свой пыльный «лендровер», разбрызгивая гальку из-под колес. Вытаскивая из машины сумку, он говорил, пыхтя и сам себе перебивая:
- Черт возьми, сегодня утром у всех лошадей на Пустоши или колики, или вросший ноготь… Вы, должно быть, Нейл Гриффон… да, очень жаль, что ваш отец… Этти говорит, это старина Мунрок… все в том же деннике? - Не переводя дыхания, не дав себе ни минуты, он повернулся на каблуках и быстрым шагом направился к внешним стойлам. Молодой, круглолицый, целеустремленный - совсем не тот, кого я ждал. Тот был старше, медлительнее, с чувством юмора, - хотя тоже круглолицый и тоже с привычкой потирать подбородок в раздумье.
- Жалко беднягу, - сказал молодой ветеринар, проведя за три секунды полный осмотр Мунрока. - Боюсь, придется его прикончить.
- Может, поджилки еще не разошлись? - спросил я, хватаясь за соломинку.
Он окинул меня быстрым взглядом, исполненным снисходительности профессионала к невежеству дилетанта:
- Связка разорвана и сустав раздроблен, - сказал он коротко.
Он сделал свое дело, и великолепный старый Мунрок спокойно распластался на соломе. Упаковывая снова свою сумку, ветеринар сказал:
- Не расстраивайтесь так. Он прожил лучше многих. И радуйтесь, что это не Архангел.
Даже со спины видны были круглые щеки, когда он заспешил к машине. Не так уж он и обличается от своего отца, подумал я. Просто попроворнее.
Я медленно вошел в дом и позвонил в агентство по перевозке мертвых лошадей. «Сейчас приедем», - заверили они, явно обрадовавшись. И в течение получаса приехали.
Еще чашку кофе. Я сидел у кухонного стола в самом паршивом самочувствии. Все-таки похищение - это не для меня.
Первая партия вернулась с Пустоши - без Этти, без двухлетки по имени Лаки Линдсей, но с пространной историей новых неприятностей.
Я слушал с растущей тревогой. Трое наездников, перебивая друг друга, рассказывали мне, как Лаки Линдсей, вдруг встав на дыбы, скинул малыша Джинджа и пустился галопом с Уоррен-Хилл вроде бы к дому, но вместо этого поскакал прямо на Мултон-роуд, сбил велосипедиста и довел до истерики женщину с коляской, а напоследок сорвал движение у башни с часами. Полиция потребовала объяснений у мисс Этти, добавил один скорее со смаком, чем с сочувствием.
- А жеребец? - спросил я. Потому что Этти могла сама позаботиться о себе, а Лаки Линдсей стоил тридцать тысяч гиней и ничего не мог.
- Его поймали на Хай-стрит за универмагом Вулвортса.
Я отослал их к лошадям в ожидании Этти, и вскоре она появилась - верхом на Лаки, а пониженный в должности и деморализованный Джиндж тащился позади на спокойной трехлетней кобыле.
Этти спрыгнула с лошади, нагнулась и провела опытной рукой по ногам гнедого жеребчика.
- Серьезных повреждений нет, - сказала она. - Небольшой порез. Наверное, когда натолкнулся на бампер припаркованной машины.
- Не на велосипед? - спросил я.
Она подняла глаза и потом распрямилась.
- Не думаю.
- Велосипедист поранился?
- Напугался, - уточнила она.
- А женщина с коляской?
- Уж если она решила прогуляться с ребенком по Мултон-роуд во время утренней проездки, значит, должна быть готова к встрече с лошадью, сбросившей седока. Эта дура вопила без умолку. Ну и конечно, совершенно вывела из себя жеребца. Как раз в этот момент кто-то схватил его за повод, но он так перепугался, что вырвался на свободу и помчался в город… - Она прервалась и посмотрела на меня. - Извините за все это.
- Бывает, - сказал я.
Я с трудом подавил улыбку, выслушивая ее рассуждения о жеребчиках и младенцах. Вообще-то ничего удивительного. По ее шкале ценностей жеребята были важнее, чем ребята.
- Мы закончили проездку легким галопом, - сообщила Этти. - Земля была в полном порядке. И прошли точно по намеченному вчера маршруту. Джиндж свалился, когда мы повернули к дому.
- Жеребец ему не по силам?
- Я бы так не сказала. Он ездил на нем раньше.
- Вам решать, Этти.
- Тогда, вероятно, я дам ему лошадь полегче на день-другой…
Она отвела жеребца и передала его конюху, который обычно ухаживал за ним, почти признавшись тем самым, что совершила ошибку посадив Джинджа на Лаки Линдсея. Любого жокея в любой день может сбросить лошадь. Но некоторых сбрасывают чаще, чем других.
Завтрак. Конюхи развели по денникам лошадей, на которых только что скакали, и поспешили в общежитие к своей овсяной каше, сандвичам с беконом и кружке чаю. Я вернулся в дом, не ощутив желания перекусить.
Там было холодно. Печальные холмики золы в каминах десяти покрытых пылью спален и расписной экран перед каминной решеткой в гостиной. Но в своей спальне отец пользовался большим двухъярусным электрическим камином, а в кабинете он включал электрообогреватель. Тепла не было даже в кухне, потому что плиту выключили на месяц для ремонта. Привычная обстановка, ведь я вырос здесь и не замечал зимой холода; но тогда я был в нормальном состоянии, не чувствовал себя настолько разбитым физически.
Из-за двери появилась женская головка. Аккуратно уложенные каштановые волосы были стянуты на макушке, но поверх гладкого пучка победно торчали завитушки.
- Мистер Нейл?
- О… доброе утро, Маргарет.