Ее величеству королеве Елизавете, королеве-матери, в честь ее столетнего юбилея, с бесконечной благодарностью, любовью и пожеланием всего самого наилучшего, от Дика Фрэнсиса.
Я благодарю также Стивена Завистовски, стеклодува, Стивена Спиро, профессора пульмонологии, Таню Уильямс из западномерсийской полиции, моего внука Мэттью Фрэнсиса – за название и моего сына Феликса – за все.
Глава 1
В тот день Мартин Стакли погиб, упав вместе с лошадью в стипль-чезе.
Было тридцать первое декабря, канун двухтысячного года. Холодное зимнее утро. Мир на пороге будущего.
Незадолго до полудня Мартин сел за руль своего «БМВ» и отправился на работу. По дороге он заехал в пару деревень, разбросанных по Котсволдским холмам, и захватил с собой трех пассажиров. Никакие предчувствия его не терзали. Мартин был знаменитый жокей, он обладал мужественным сердцем и непоколебимой уверенностью в себе.
К тому времени, как Мартин добрался до моего дома, стоящего на склоне холма над растянувшимся вдоль шоссе поселком Бродвей, столь любимым туристами, в просторном салоне его машины уже плавали густые клубы дыма сигар «Монтекристо» номер 2. Он много курил, чтобы поменьше есть. В свои тридцать четыре Мартину приходилось жестко ограничивать себя в еде, часами потеть в сауне, но все равно он постепенно проигрывал войну с собственным обменом веществ и лишним весом.
Гены наделили Мартина довольно-таки атлетическим сложением, а от мамы-итальянки ему вдобавок передалось умение готовить, любовь к хорошей кухне и жизнерадостный нрав.
Мартин непрерывно ссорился с Бомбошкой, своей состоятельной, пухленькой и болтливой супругой. Своих четырех малолетних отпрысков Мартин по большей части игнорировал. Временами он озадаченно хмурился, глядя на них, словно бы не понимал, кто это такие. Благодаря своему мастерству, отваге и умению устанавливать контакт с лошадьми Мартин выигрывал скачки не реже, чем раньше. И в тот день по дороге в Челтнем он спокойно и уверенно обсуждал шансы своих лошадей. Сегодня ему предстояло участвовать в двух коротких барьерных скачках и одном стипль-чезе. Три мили сложных препятствий позволяли Мартину проявить то самое расчетливое бесстрашие, которое сделало его великим жокеем.
В эту злосчастную пятницу Мартин заехал за мной последним, потому что я жил ближе всех к челтнемскому ипподрому.
На переднем пассажирском месте уже сидел Прайам Джоунз, тренер, на чьих лошадях регулярно ездил Мартин. Прайам был специалистом по саморекламе, но что касается умения определить момент, когда лошадь, порученная его заботам, достигает наилучшей спортивной формы, – в этом Прайам был значительно менее силен, чем ему казалось. Если верить тому, что говорил мне по телефону мой друг Мартин, сегодняшний стиплер, Таллахасси, был как никогда готов к тому, чтобы завоевать золото. И тем не менее Прайам Джоунз, приглаживая свою белесую, редеющую шевелюру, скучающим голосом говорил владельцу лошади, что, пожалуй, Таллахасси мог бы показать лучший результат, если бы дорожка была помягче.
Владелец Таллахасси, Ллойд Бакстер, развалился рядом со мной на заднем сиденье автомобиля. В зубах у него дымилась одна из Мартиновых сигар, постепенно превращаясь в пепел. Бакстер слушал тренера без особого удовольствия. Я про себя подумал, что на месте Прайама поберег бы свои преждевременные извинения до тех пор, когда они действительно понадобятся.
Владелец Таллахасси и тренер ехали с Мартином впервые. Обычно Мартин подбрасывал до ипподрома только других жокеев – или одного меня. Но Прайам буквально на днях разбил машину – и все из-за своей дурацкой гордости и упрямства: он попытался с разгону проскочить недавно установленного «лежачего полицейского», да еще на лысых шинах. Естественно, Прайам утверждал, что во всем виноват муниципалитет, и клялся, что подаст в суд.
И, естественно, Прайам счел само собой разумеющимся, что сегодня на скачки в Челтнем его повезет Мартин – и, мало того, Мартин захватит еще и владельца лошади. Об этом с угрюмой миной сообщил мне сам Мартин. Владелец лошади прилетел накануне с севера Англии на местный Стевертонский аэродром в маленьком воздушном такси и ночевал у Прайама.
Ллойд Бакстер мне не нравился, и это было взаимно. Мартин заранее предупредил меня насчет этой истории с машиной Прайама («И держи свой острый язык за зубами, понял?») и попросил обаять коренастого и желчного миллионера, чтобы ему не было так мучительно больно, если страхи Прайама вдруг оправдаются и лошадь проиграет.
Я выражал сочувствие по поводу столь некстати облысевших шин. Мартин ухмылялся мне в зеркало заднего обзора. Подвозя меня, Мартин выплачивал свой долг: меня ведь лишили прав на год именно из-за него. За то, что я гнал по Оксфордской кольцевой автодороге на скорости девяносто пять миль в час, спеша доставить Мартина с его сломанной ногой к смертному ложу их старого садовника. Старичок, кстати, после этого протянул еще полтора месяца. Ирония судьбы. А мне еще три месяца без прав сидеть…
Наша с Мартином дружба, странная на первый взгляд, возникла буквально на пустом месте года четыре, если не больше, назад. Я просто улыбнулся ему – и он улыбнулся в ответ.
Встретились мы в комнате для присяжных местного уголовного суда. Нам выпало исполнять обязанности присяжных при слушании сравнительно простого дела – бытового убийства. Разбирательство длилось два с половиной дня. Попивая минеральную водичку после заседания, я узнал об ужасах лишнего веса. Сам я никогда в жизни не имел дела с лошадьми, так же как Mapтин понятия не имел о высоких температурах и химических составах. Возможно, нас сблизило сознание того, что нам обоим требуются в нашем ремесле незаурядные физические данные.
Тогда, в комнате для присяжных, Мартин спросил – просто из вежливости, для поддержания разговора:
– Ну, а вы чем на жизнь зарабатываете?
– Я стеклодув.
– То есть?
– Я работаю со стеклом. Делаю вазы, украшения, бокалы – всякие такие вещи.
– Ничего себе!
Его изумление вызвало у меня улыбку.
– Но ведь кто-то же должен их делать? Стеклодувному ремеслу уже несколько тысяч лет, знаете ли…
– Ну да, но… – Мой собеседник призадумался. – Но вы не похожи на человека, который делает побрякушки. Вы такой… как бы это сказать… основательный.
Я был на четыре года моложе его, но при этом на три дюйма выше, а в плечах мы были примерно одинаковой ширины.
– Я и лошадей делал, – заметил я. – Целые табуны лошадей.
– Ах да, «Хрустальный кубок коннозаводчиков»! – вспомнил он один из наиболее изысканных призов гладких скачек. – Его тоже вы делаете?
– Нет, его делаю не я.
– Угу… А ваше имя известное? Вроде Баккара, к примеру?
Я усмехнулся.
– Ну, может, и известное, но не настолько. Я Логан, Джерард Логан.
– А-а, «Стекло Логана»! – Он кивнул, уже не удивляясь. – У вас еще магазинчик на Хай-стрит в Бродвее, рядом со всеми этими лавками древностей. Я его видел.
– Магазин и мастерская, – кивнул я.
Поговорили – и разошлись. Тогда Мартин вроде бы не особенно заинтересовался моим ремеслом. Но через неделю он появился у меня в галерее, где были выставлены образцы, целый час молча и внимательно их разглядывал, поинтересовался, неужели я сделал все это сам (по большей части да), и спросил, не хочу ли я съездить на скачки. Со временем мы изучили достоинства и недостатки друг друга и как-то незаметно притерлись. Бомбошка пользовалась мною, как щитом, в семейных битвах, а дети считали меня старым занудой и жадиной: я не пускал их к своей печи.
Первая половина скачек в Челтнеме прошла как обычно. Мартин выиграл двухмильную барьерную скачку, обойдя соперников на шесть корпусов. Прайам Джоунз остался недоволен: он ворчал, что шесть корпусов – это многовато и что в следующий раз лошади назначат слишком большой гандикап.
Мартин пожал плечами, насмешливо дернул бровью и отправился в раздевалку, переодеваться в цвета Ллойда Бакстера: камзол в черно-белую полоску с розовыми рукавами и розовый шлем. Я смотрел, как эти трое: владелец, тренер и жокей – собрались в паддоке перед скачкой. Они провожали глазами Таллахасси, который уверенно ходил по кругу, ведомый под уздцы конюхом. Перед этой скачкой, на золотой приз «Да здравствует кофе!», букмекеры принимали ставки на Таллахасси по шесть к четырем. Явный фаворит.
Ллойд Бакстер, не обращая внимания на сомнения тренера, поставил на Таллахасси. Я последовал его примеру.
И на самом последнем препятствии у Таллахасси вдруг заплелись ноги, что было ему совершенно несвойственно. Он шел впереди на семь корпусов – и внезапно растерялся, зацепился за неподатливый березовый корень и перекувырнулся через всадника, обрушившись на него всем своим полутонным весом. Лука седла и холка лошади вдавились в грудную клетку человека.
Лошадь упала в тот самый миг, когда стремглав неслась к победе, и полетела наземь на сумасшедшей скорости тридцать миль в час. Оглушенное животное несколько мгновений лежало неподвижно, придавив собою жокея, потом еще покаталось на спине, пытаясь встать…
С трибун, откуда я смотрел скачку, падение и его последствия выглядели действительно жутко. Рев толпы, приветствующей фаворита, мчащегося к ожидаемой победе, внезапно оборвался, сменившись оглушительной тишиной. Потом кто-то вскрикнул, и толпа беспокойно загудела. Победитель миновал финишный столб, но не дождался заслуженных аплодисментов: тысячи биноклей следили за неподвижным телом в черно-белом камзоле, распластанным на зеленой декабрьской траве.
Тут же подъехала машина «Скорой помощи», из нее выпрыгнул ипподромовский врач – но он не мог скрыть от быстро разраставшейся толпы санитаров и репортеров, что Мартин Стакли, хотя он еще не потерял сознания, умирает у них на глазах. Все видели кровавую пену, выступившую на губах жокея и душащую его все сильнее из-за того, что концы сломанных ребер раздирали ему легкие. Разумеется, эмоциональное описание его смерти появилось во всех вечерних репортажах.
Врач и санитары загрузили умирающего Мартина в машину. По дороге в больницу они пытались спасти его с помощью переливания крови и кислородного аппарата, но все было напрасно. Еще до приезда на место жокей проиграл свою последнюю скачку.
Прайама нельзя было назвать чересчур чувствительным человеком, но в тот вечер, забирая из раздевалки вещи Мартина, в том числе ключи от машины, он плакал, не скрывая слез. Хлюпая носом и сморкаясь, Прайам Джоунз предложил подвезти меня до моего магазинчика в Бродвее. Он сказал, что до самого дома довезти меня не сможет, потому что ему надо в противоположную сторону: заехать к Бомбошке, утешить ее… За спиной у Прайама возвышался Ллойд Бакстер. Он выглядел не столько потрясенным, сколько раздраженным.
Я спросил у Прайама, не возьмет ли он и меня с собой к Бомбошке. Прайам отказался. Бомбошка не хочет видеть никого, кроме него, Прайама. Она сама это сказала по телефону. Бедняжка в отчаянии.
Прайам добавил, что Ллойда Бакстера он тоже оставит в Бродвее. Он уже заказал для него последнюю свободную комнату в местной гостинице «Дракон Вичвуда». Все устроено.
Ллойд Бакстер злился на весь белый свет: на тренера, на меня, на судьбу. Он должен был выиграть золото! Его просто ограбили! Да, правда, лошадь не пострадала – и тем не менее, судя по всему, он был в претензии к погибшему жокею.
Ссутулившийся от горя Прайам и гневно хмурящийся Бакстер направились впереди меня к автостоянке. В это время меня окликнул сзади помощник Мартина. Я остановился, обернулся—и помощник сунул мне в руки легкое спортивное седло, которое было на Таллахасси и помогло убить Мартина.
Стремена были заброшены на седло и примотаны длинной подпругой. Вид этого предмета экипировки вызвал у меня почти те же чувства, что фотоаппарат моей недавно умершей матери. До меня медленно начало доходить, что его владелец уже не вернется. Именно осиротевшее седло Мартина заставило меня по-настоящему проникнуться мыслью, что Мартина больше нет.
Эдди, помощник Мартина, был пожилой лысый человек и, по отзывам Мартина, усердный работяга, не допускающий ни единого промаха. Он повернулся было, собираясь снова уйти в раздевалку, но потом остановился, порылся в глубоком кармане своего фартука, достал пакет, упакованный в оберточную бумагу, и снова окликнул меня.
– Кто-то дал это Мартину для вас, – сказал Эдди, вернувшись и протягивая мне пакет. – Мартин просил отдать это ему, когда он поедет домой, чтобы вам передать, а теперь-то… – Эдди сглотнул, голос у него сорвался. – Теперь-то его нет…
– А кто дал ему этот пакет?
Этого помощник не знал. Однако он был уверен, что сам Мартин знаком с тем человеком. Мартин шутил, что этот пакетик, дескать, миллиона стоит, и недвусмысленно дал Эдди понять, что пакет предназначен Джерарду Логану.
Я взял сверток, поблагодарил Эдди, сунул пакет в карман плаща, и мы немного постояли молча, на миг остро ощутив провал, образовавшийся в наших жизнях. Потом Эдди вернулся в раздевалку, к своим ежевечерним хлопотам, а я пошел дальше, к автостоянке. По дороге я думал о том, что, наверное, сегодня я в последний раз ездил на скачки. Какой интерес бывать на скачках без Мартина?
Прайам увидел пустое седло, и глаза его снова налились слезами. Ллойд Бакстер неодобрительно покачал головой. Прайам взял себя в руки – достаточно, чтобы завести машину Мартина и доехать до Бродвея. Там он, как и собирался, высадил нас с Бакстером у «Дракона Вичвуда» и угрюмо укатил к Бомбошке и ее осиротевшему потомству.
Ллойд Бакстер, даже не оглянувшись на меня, с недовольной миной удалился в гостиницу. По пути с ипподрома Бакстер несколько раз напоминал Прайаму, что его сумка с вещами осталась дома у Прайама. Бакстер приехал сюда со Стевертонского аэродрома на машине, взятой напрокат. Он собирался встретить Новый год у Прайама – разумеется, теперь об этом не могло быть и речи, – отпраздновать победу в скачке и на следующее утро отбыть в свое поместье. Поместье занимало тысячу акров и находилось в Нортумберленде. Прайам клялся Бакстеру, что сразу после того, как побывает в семье Мартина, заедет за сумкой и лично доставит ее в гостиницу, но владельца Таллахасси это не утешило. Он ворчал себе под нос, что день загублен окончательно, и отдельные нотки в его голосе заставляли предположить, что он намеревается перевести своих лошадей к другому тренеру.
Моя стеклодувная мастерская, она же магазин, стояла через дорогу от «Дракона», буквально рукой подать. Отсюда, от дверей гостиницы, казалось, что окна торгового зала сияют ярчайшим светом. Они сияли так каждый день, с утра до полуночи.
Я перешел через дорогу, мечтая о том, чтобы повернуть время вспять и перенестись во вчерашний день. Чтобы Мартин мог снова появляться у меня на пороге, сверкая глазами, и предлагать совершенно невероятные идеи стеклянных скульптур, которые, однако, будучи воплощены в жизнь, приносили мне и деньги, и признание. Его завораживал сам процесс изготовления стекла – он мог бесконечно наблюдать, как я смешиваю компоненты. Я часто составлял смеси сам, вместо того чтобы покупать их готовыми, хотя так, конечно, было проще.
Готовые смеси, которые поступают в барабанах по двести килограммов, выглядят как россыпь мелких матовых шариков или крупных горошин. Я обычно беру самую простую шихту – она всегда бывает чистой, без примесей и плавится без проблем.
Когда Мартин впервые увидел, как я загружаю в резервуар печи недельный запас круглых серых камушков, он принялся читать вслух состав, указанный на этикетке:
– «Восемьдесят процентов составляет белый кварцевый песок с берегов Мертвого моря, еще десять – кальцинированная сода. Затем добавьте определенное количество сурьмы, бария и мышьяка на каждые пятьдесят фунтов шихты. Если хотите окрасить стекло в синий цвет, добавьте порошок ляпис-лазури или кобальта. Если вам нужен желтый цвет, используйте кадмий. При высоких температурах кадмий меняет цвет на оранжевый, затем на красный…» Ну, уж в это-то я ни за что не поверю!
Я с улыбкой кивнул.
– Это содовое хрустальное стекло. Я всегда использую именно его, потому что оно совершенно безвредное. Из такого стекла можно делать посуду, можно позволять детям совать его в рот…
Мартин изумленно уставился на меня.
– А что, разве бывает вредное стекло?
– Ну… в принципе бывает. Особенно осторожным надо быть со свинцом. Свинцовый хрусталь смотрится великолепно. Но свинец чрезвычайно ядовит. Точнее, силикат свинца, который добавляют в стекло. Это такой красновато-ржавый порошок. Его надо хранить отдельно от всего прочего и хорошенько запирать.
– А как насчет граненых бокалов из свинцового хрусталя? – осведомился Мартин. – А то моя теща, мать Бомбошки, подарила нам хрустальные бокалы… Я усмехнулся.
– Не беспокойся. Если вы ими до сих пор не отравились, то, надеюсь, и впредь не отравитесь.
– Ну, спасибочки…
Я отворил тяжелую дверь моего магазина со стеклами в косых переплетах. Мне уже начинало не хватать Мартина. Не сказать, чтобы он был моим единственным другом. У меня была куча приятелей, с которыми всегда приятно выпить винца или пивка. Минералка и сауна были для них бранными словами. Двое из них, Гикори и Айриш, работали у меня в мастерской в качестве помощников и подмастерьев, несмотря на то что Гикори был почти моим ровесником, а Айриш – намного старше. Стремление работать со стеклом часто просыпается довольно поздно – у Айриша, например, оно появилось лет в сорок. Но иногда, как это было у меня, тяга к стеклу появляется вместе с умением говорить – так рано, что и не вспомнишь.
Мой дядя был знаменитым стеклодувом и вдобавок еще прекрасно умел работать с огнем. Он нагревал стеклянные палочки в пламени газовой горелки и делал из них все, что угодно, – к примеру, плел из них что-то вроде кружева, делал ангелочков, дам в кринолинах и аккуратные круглые подставочки.
Поначалу дядю просто забавлял любознательный малыш, который ходил за ним хвостом. Потом он заинтересовался мною – и наконец начал принимать меня всерьез. Он учил меня все время, которое мне удавалось урвать от школьных занятий, и умер примерно тогда, когда я сравнялся в изобретательности с ним самим. Дядя завещал мне планы и инструкции по устройству стеклодувной мастерской и, главное, свои бесценные записные книжки, в которых хранились плоды многолетних трудов и исследований. Я устроил для них нечто вроде сейфа и с тех пор складывал туда же свои собственные записи относительно технологии и материалов, которые бывают нужны, когда я делаю что-то необычное. Сейф этот всегда стоял в дальнем углу моей мастерской, между полками с сырьем и четырьмя высокими серыми шкафами, где мы с моими помощниками хранили свои личные вещи.
Это он, мой дядя Рон, назвал свое предприятие «Стекло Логана». Он же воспитал у меня зачатки делового чутья и приучил к мысли, что любая вещь, изготовленная одним стеклодувом, в принципе, может быть повторена другим, что сильно сбивает цены. В последние несколько лет он старался изготовлять как можно более замысловатые вещи – и, надо сказать, ему это удавалось. А потом предлагал мне угадать, как он это сделал, и сделать самому то же самое. Когда я сдавался, дядюшка великодушно раскрывал свой секрет и искренне радовался, когда мне удавалось обставить его в этой игре.
В тот вечер после смерти Мартина торговый зал и галерея были полны народа: все подыскивали что-нибудь, что потом напоминало бы им об историческом дне – начале тысячелетия. Я заранее заготовил уйму самых разнообразных тарелочек с датами, использовав все цветовые комбинации, которые притягивают наибольшее количество туристских долларов. Сегодня эти тарелочки улетали буквально сотнями. Многие из них я подписал с обратной стороны. Про себя я думал, что еще не сейчас, но, пожалуй, к 2002 году, если получится, за тарелочками с датой «31 декабря 1999» и подписью Джерарда Логана будут охотиться коллекционеры.
В длинной галерее красовались более крупные, самые оригинальные, изготовленные в одном экземпляре и самые дорогие вещи. Каждый предмет был освещен отдельной лампой и установлен так, чтобы им можно было полюбоваться со всех сторон. В торговом зале вдоль стен стояли шкафы с изделиями поменьше, более яркими, заманчивыми и менее дорогими, – как раз такими, которые удобно спрятать в туристский чемодан.
Одна из стен торгового зала представляла собой барьер высотой по грудь, и за ним виднелась мастерская, где день и ночь пылала печь, в которой при температуре 2400 градусов по Фаренгейту
Ссылка1 плавились серые камушки, превращаясь в хрусталь.
Гикори, Айриш или Памела Джейн по очереди исполняли обязанности моих помощников в мастерской. Один из двоих оставшихся давал покупателям краткие пояснения, а третий заворачивал покупки и сидел за кассой. По идее, всем нам полагалось по очереди меняться ролями, но опытные стеклодувы – большая редкость, а мои три помощника-энтузиаста пока что не продвинулись дальше пресс-папье и пингвинчиков.
На Рождество покупателей тоже было много, но с кануном Нового, 2000 года все же не сравнить. Поскольку все вещи, продававшиеся у меня в магазине, были ручного изготовления и изготавливал их в основном я, сегодняшний день, проведенный на скачках, был едва ли не первым моим выходным за последний месяц. Временами я работал даже по ночам, а уж днем-то с восьми утра и до упора. Мне помогал один из трех учеников. Выматывался я, конечно, изрядно, но это неважно. Я человек крепкий, здоровый, и лишний вес мне не грозил. Как говаривал Мартин: человеку, которому с утра до вечера дышат в лицо 2400 градусов по Фаренгейту, сауна ни к чему.
Гикори как раз окрашивал раскаленное пресс-папье, висящее на конце тонкого пятифутового стального прутка, который называется понтией. Увидев меня, он вздохнул с заметным облегчением. Памела Джейн, как всегда, улыбчивая и серьезная, тоненькая и озабоченная, запнулась на середине своего объяснения и, забыв, что собиралась сказать, вместо этого несколько раз повторила: «Он пришел… он пришел…» Айриш, который как раз заворачивал кобальтово-синего дельфина в белоснежную упаковочную бумагу, шумно выдохнул: «Слава богу!» Я подумал, что они слишком уж сильно зависят от меня.
Я, как обычно, сказал: «Привет, ребята!» – прошел в мастерскую, снял пиджак, галстук и рубашку, продемонстрировав покупателям, ошалевшим от наступающего тысячелетия, белую сетчатую майку с торчащим наружу ярлыком – мою рабочую одежду. Гикори заканчивал свое пресс-папье, вращая понтию у ног, чтобы остудить стекло, – осторожно, стараясь не подпалить новые яркие кроссовки. Я выдул полосатую фиолетово-зелено-голубую рыбку с плавниками, просто так, для собственного удовольствия. Я украсил ее довольно сложным концентрическим орнаментом – помнится, в четырнадцать лет он мне все никак не давался. Рыбка сверкала и разбрасывала вокруг радужные блики.
Однако покупатели требовали вещей с доказательствами того, что они сделаны прямо сегодня. Так что пришлось работать допоздна, изготавливая бесконечные чашки, блюда и вазочки, а Памеле Джейн допоздна пришлось объяснять, что забрать их можно будет только утром, потому что вещам нужно время, чтобы остыть. Впрочем, это, похоже, никого не разочаровало. Айриш записывал имена заказчиков и непрерывно шутил. Славные то были часы, веселые и праздничные.
Забежал Прайам Джоунз. Приехав в дом Мартина и Бомбошки, он обнаружил на заднем сиденье машины мой плащ. Я сказал ему «большое спасибо!» со всем предновогодним пылом. Прайам кивнул, даже улыбнулся. Он больше не плакал.
Когда Прайам удалился, я пошел повесить плащ в свой шкафчик. Что-то тяжелое стукнуло меня по колену, и я только теперь вспомнил про пакет, который передал мне Эдди, помощник Мартина. Я сунул пакет на полку с сырьем, с глаз долой, и вернулся к своим покупателям.
Рабочий день у нас был ненормированный, но в конце концов я запер дверь за последним покупателем. Гикори, Айриш и Памела Джейн разбежались по новогодним вечеринкам, а я сообразил, что так и не заглянул в этот пакет. Он был от Мартина… от Мартина, чей призрак преследовал меня весь вечер, понуждая работать на износ, только бы не думать о нем.
А теперь скорбь нахлынула с новой силой. Я запер плавильную печь, чтобы туда не сунулся кто-нибудь чересчур любопытный, проверил температуру в отжигательных печах, где медленно остывали недавно изготовленные вещи. Плавильная печь, построенная по дядиному проекту, была сложена из огнеупорного кирпича и нагревалась пропаном, подающимся под давлением из горелки. Эта печь горела круглыми сутками, и температура в ней никогда не опускалась ниже 1800 градусов по Фаренгейту
Ссылка2. Этого достаточно, чтобы плавить большинство металлов, не говоря уже о том, чтобы жечь бумагу. Нас часто спрашивали, нельзя ли вплавить в бумажное пресс-папье сувенир вроде обручального кольца – и каждый раз нам приходилось отвечать: «Увы, нет». В жидком стекле золото расплавится мгновенно – а уж о человеческой плоти и говорить не приходится. Расплавленное стекло на самом деле, вообще штука довольно опасная.
Я не спеша прибрался в мастерской, сосчитал и пересчитал дневную выручку и убрал ее в холщовый мешок, чтобы потом передать в ночной сейф в банке. Потом надел снятую перед работой уличную одежду – и наконец занялся пакетом. Внутри оказалось то, что я и думал: самая обычная на вид видеокассета. Признаться, я был несколько разочарован. Лента перемотана на начало, на черном футляре нет никаких ярлыков или наклеек. И коробки тоже нет. Я небрежно сунул кассету в мешок с деньгами. Вид кассеты напомнил мне, что видеомагнитофон у меня дома, что машину я продал и что на носу полночь, канун наступающего тысячелетия – не самое лучшее время, чтобы вызывать такси по телефону.
Сам я собирался пойти встречать Новый год к соседям, там обещали устроить танцы, но эти планы пошли прахом на челтнемском ипподроме. «Может, в „Драконе“ найдется какая-нибудь каморка?» – подумал я. Мне было, в принципе, все равно. Попрошу у них сандвич и какой-нибудь тюфяк и переночую себе до будущего столетия. А утром составлю некролог усопшему жокею.
Я как раз собирался выйти на улицу и попроситься ночевать в «Дракон», когда кто-то забарабанил снаружи в застекленную дверь, и я пошел отпирать. Я собирался сказать, что сейчас уже поздно, что у нас в Бродвее через четверть часа наступит двухтысячный год, хотя в Австралии, к примеру, он наступил еще несколько часов назад. Я отворил дверь – и увидел перед собой того, кого меньше всего ожидал и хотел сейчас видеть: Ллойда Бакстера. Однако светские условности оказались сильнее меня: я вежливо кивнул ему и, с трудом сдерживая зевок, сказал, что у меня сейчас просто нет сил обсуждать произошедшее в Челтнеме или вообще что-либо, имеющее отношение к лошадям.
Бакстер шагнул в светлое пятно, падавшее из дверного проема, и я увидел, что в руках у него бутылка «Дом Периньон» и два из лучших бокалов для шампанского, что имелись в «Драконе». Но, невзирая на эти знаки примирения, лицо его по-прежнему оставалось угрюмым и неприветливым.
– Мистер Логан, – сказал он официальным тоном, – я здесь ни с кем, кроме вас, не знаком, и не говорите мне, что сейчас не время веселиться, я с вами совершенно согласен… и не только потому, что Мартин Стакли погиб, но и потому, что грядущий век, по всей видимости, будет еще более кровавым, чем прошлый, и я не вижу причин праздновать обычную смену дат, тем более что и дата-то, по всей видимости, неточная… – Он перевел дух. – А потому я решил провести вечер у себя в номере…
Тут он внезапно осекся. Я мог бы договорить за него, но вместо этого я просто кивнул головой, приглашая его заходить, и затворил за ним тяжелую дверь.
– Я выпью за Мартина, – сказал я. Бакстер, похоже, обрадовался тому, что я принял его, несмотря на то что относился ко мне с пренебрежением и вообще годился мне в отцы. Однако страх перед одиночеством пересилил: он положил очки на стол рядом с кассой, торжественно выбил драгоценную пробку и выпустил на волю буйную пену.
– Пейте за кого хотите, – уныло сказал он. – Зря я, наверно, сюда пришел…
– Не зря, – возразил я.
– Меня донимала музыка, понимаете ли…
Отдаленная музыка выгнала его из логова. Люди – животные общественные, музыка их притягивает. Никому не улыбается провести две тысячи лет в безмолвии.
Я посмотрел на часы. До новогодних колоколов оставалось девять минут.
Несмотря на циничное уклонение от организованного празднования и на приступы скорби, саднившей, как свежая рана, я все равно почувствовал некое возбуждение. Новый год – это новый шанс, еще одна возможность начать вce сначала. Можно простить себе все прошлые ошибки… Сама новая дата таила в себе некое обещание.
Пять минут до колоколов… и начала фейерверка. Я пил шампанское Ллойда Бакстера, но он мне все равно не нравился.
Владелец Таллахасси получил свою сумку и переоделся в вечерний костюм с черным галстуком. Его достаточно свободные манеры и прическа скорее подчеркивали, чем смягчали его грозный и угрюмый облик.
Меня представили ему никак не меньше двух лет назад, и мне случалось пить его шампанское в куда более веселых обстоятельствах, чем сегодня, но до сих пор я к нему никогда особенно не присматривался. Однако мне удалось припомнить, что прежде у него были густые темные волосы, а теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, в его шевелюре появились седые пряди, которые, на мой взгляд, разрастались чересчур уж быстро. Черты лица у него были крупными и массивными, почти как у кроманьонца, с мощным, выпуклым лбом и тяжелой челюстью человека, который не позволит себя дурачить.
Возможно, в молодости Бакстер был тощим и поджарым, но к концу двадцатого века он обзавелся крепкой и толстой шеей и массивным брюшком председателя совета директоров. Бакстер больше походил на бизнесмена, чем на землевладельца, и это впечатление не было обманчивым: землю и скаковых лошадей он приобрел на деньги, вырученные от продажи контрольного пакета акций.
Бакстер не раз сурово говорил мне, что не одобряет молодых людей, подобных мне, которые могут устраивать себе выходные, когда им заблагорассудится. Я знал, что Бакстер считает меня лизоблюдом, живущим за счет Мартина, хотя Мартин всегда утверждал, что дело обстоит как раз наоборот. Но, похоже, Ллойд Бакстер был из тех людей, кто, раз составив мнение на чей-то счет, потом меняет его с превеликим трудом.
Вдали, в холодной ночи, затрезвонили колокола – Англия отмечала исторический момент, смену вымышленных человеком дат, доказывая тем самым, что люди способны подчинить упрямую планету своей математике. Ллойд Бакстер молча поднял свой бокал. Не знаю, за что пил он, я же выпил просто за то, чтобы благополучно дожить до января 2001 года. Вежливость требовала, чтобы следующий тост был за здоровье присутствующих. Я извинился и попросил у Бакстера разрешения выпить за его здоровье на улице.
– Конечно, конечно, – пробормотал он.
Я отворил дверь магазина и вышел на улицу с бокалом золотистого напитка в руке. И обнаружил, что я не одинок. Десятки людей высыпали на улицу, движимые почти сверхъестественным стремлением подышать свежим воздухом нового века и взглянуть на новые звезды.
Букинист, чей магазинчик располагался бок о бок с моим, крепко пожал мне руку и широко, искренне улыбаясь, пожелал счастливого Нового года. Я улыбнулся в ответ и поблагодарил его. Улыбаться было легко. Наш поселок всегда жил довольно дружно, а уж теперь-то люди тем более приветствовали Новый год и соседей с неподдельной радостью и дружелюбием. Со ссорами можно и обождать.
Неподалеку от меня большая компания встала в круг посреди улицы, обняв друг друга за плечи, и, раскачиваясь, распевала «Забыть ли старую любовь?»
Ссылка3, не смущаясь тем, что половины слов никто не помнил. По мостовой, отчаянно сигналя, осторожно ползла пара машин, набитых весело орущими подростками, с фарами, включенными на полную мощность. Короче, все развлекались как могли, шумно, но благодушно.
Быть может, именно поэтому я задержался на улице дольше, чем собирался. Но в конце концов я все же неохотно решил, что пора возвращаться в свой магазин, к своему мешку с деньгами и незваному гостю – чье настроение, уж конечно, не улучшилось от моего отсутствия.
Не без сожаления отклонив предложение букиниста выпить по рюмочке солодового виски, я направился к дверям своего магазина, снова с тоской ощутив, как мне не хватает Мартина. Мартин всегда знал, что может погибнуть на работе, – но никогда не ожидал этого. Да, конечно, без падений не обойдешься – но это случится «как-нибудь в другой раз», не сегодня. Травмы для него были всего лишь досадными помехами на пути к победам. Мартин не раз беспечно говорил мне, что «повесит сапоги на стенку» в тот же миг, как ему станет страшно их надевать.
А один раз он признался, что если чего и боится, так это самого страха.
Я отворил тяжелую дверь, заранее приготовившись извиняться, – и обнаружил, что тут не до извинений.
Ллойд Бакстер лежал ничком на полу торгового зала, неподвижный и без сознания.
Я поспешно поставил бокал на столик у кассы, наклонился над Бакстером и принялся нащупывать пульс на шее. Губы у Бакстера посинели, но тем не менее он все же не походил на покойника – и в самом деле, я ощутил под пальцами слабое, но ровное постукивание. Что с ним? Инсульт? А может, сердечный приступ? В медицине я разбирался слабо.
«На редкость неподходящая ночь для того, чтобы вызывать врача», – подумал я, сидя на корточках рядом с Бакстером. Я встал и подошел к столику, на котором стояла касса и все прочие аппараты, необходимые в деле, включая телефон. Набрал номер «Скорой», не особенно рассчитывая услышать ответ, – но, видимо, «Скорая» работает даже и в такую ночь. Мне пообещали, что немедленно пришлют машину с носилками. И только повесив трубку, я заметил, что мешка с деньгами, приготовленными для отправки в банк, рядом с кассой нет. Он исчез. Я, конечно, бросился его искать – но на самом-то деле я помнил, где я его оставлял!
Я выругался. Каждый грош доставался мне тяжким трудом. Я потел у плавильной печи. Руки и плечи до сих пор ныли от напряжения. Я был разъярен и угнетен одновременно. А вдруг Ллойд Бакстер пожертвовал собой ради этого мешка? Вдруг его ударили по голове, когда он отстаивал мое имущество?
И черная кассета неизвестного содержания пропала тоже. На меня нахлынула волна ярости, знакомая любому, кому случалось лишиться даже не особенно ценного имущества. Пропажа кассеты тоже сильно задела меня, хотя и не настолько сильно, как пропажа денег.
Я позвонил в полицию. Мой звонок их не особенно взволновал. Вот если бы бомбу подложили, тогда да, – а то подумаешь, сумку с деньгами свистнули! Сказали, что утром кого-нибудь пришлют.
Ллойд Бакстер заворочался, застонал и снова затих. Я опустился на колени рядом с ним, развязал галстук, расстегнул пояс и переложил его на бок, чтобы он не задохнулся. На губах у Бакстера виднелись кровавые пятна…
Ночь была холодная – я и то начинал мерзнуть, а каково же Бакстеру! В печи за плотной поднимающейся заслонкой ревело пламя. В конце концов я не выдержал, подошел и наступил на педаль, поднимающую заслонку, чтобы горячий воздух шел в мастерскую и в торговый зал.
Обычно эта печь даже в жестокие морозы давала достаточно тепла, и вдобавок в галерее стоял электрический конвекционный обогреватель, но к тому времени, как за Бакстером приехала «Скорая», я закутал его своим пиджаком и всем, что попалось под руку, и тем не менее он продолжал холодеть.
Деловитые медики, приехавшие на «Скорой», привычно взялись за работу: осмотрели пациента, обыскали и опустошили его карманы, установили предварительный диагноз и завернули его в теплое красное одеяло, чтобы он не замерз окончательно, пока его довезут до больницы. В процессе осмотра Бакстер частично очнулся, но окончательно в себя так и не пришел. Он сонно скользнул взглядом по моему лицу и снова провалился в забытье.
Санитары заполнили какие-то бумаги, заставив меня сообщить им имя Бакстера, его адрес и все, что мне известно о его болезнях (практически ничего). Один из них составлял список всего, что было у него в карманах, начиная от золотых часов «Пиаже» и кончая содержимым заднего кармана брюк: носовой платок, бутылочка с лекарством и стандартный ключ от гостиничного номера с шариком на цепочке, на котором для забывчивых был написан этот самый номер.
Мне даже не пришлось предлагать занести ключ в гостиницу – медики предложили это сами. Я тут же сунул ключ в карман собственных брюк. В принципе, я собирался положить вещи Бакстера в его многострадальную сумку, но на самом деле я в первую очередь рассчитывал переночевать в его номере: медики твердо заявили, что их пациенту придется провести ночь в больнице.
– А что с ним такое? – спросил я. – Сердечный приступ? Или инсульт? А может, его… может, на него напали и ударили по голове?
Я рассказал им о пропаже денег и кассеты.
Медики покачали головой. Старший из них отмел все мои догадки. Он сказал, что, на его многоопытный взгляд, это не мог быть сердечный приступ (в противном случае Бакстер уже бы либо умер, либо пришел в себя), на инсульт тоже не похоже, и никаких шишек на голове у него нет. Скорее всего, уверенно заявил медик, у Бакстера просто был эпилептический припадок.
– Припадок? – растерянно переспросил я. – А ведь он весь день выглядел вполне здоровым…
Медики понимающе закивали. Один из них взял в руки бутылочку с таблетками, на которой было написано «Фенитоин», и сказал, что это, кажется, лекарство для предотвращения эпилептических припадков.
– Именно, именно, – кивнул старший, – и кто может поручиться, что сегодня он не забыл принять лекарство? Все прочие симптомы налицо. Алкоголь. – Он указал на пустую бутылку из-под «Дом Периньон». – Засиделся допоздна, вместо того чтобы лечь спать. Стресс… Это ведь его жокей убился сегодня на скачках? Замедленный пульс, посиневшие губы, кровавые пятна – это он язык прикусил… и брюки у него мокрые, вы заметили? Эпилептики обычно мочатся, знаете ли.
Глава 2
Дракон в нашей гостинице действительно обитал, точнее, драконица: грозная управляющая. Но именно благодаря ей я мог появляться и исчезать в гостинице как бы незамеченным. Отчасти я был обязан этим коллекции маленьких стеклянных зверюшек, выстроившихся на ее туалетном столике, отчасти – тому, что временами она предлагала мне переспать с ней. Временами я даже соглашался. Однако стеклянные зверюшки были не столько боевыми трофеями, сколько утешительными призами: по счастью, почтенная дама готова была мириться с тем, что тридцатилетняя разница в возрасте – достаточный для меня повод, чтобы отказаться. Однако она никак не могла расстаться с привычкой прилюдно называть меня «милок», что само по себе достаточно раздражало. Насколько мне было известно, половина Бродвея была уверена, что она кушает меня на завтрак с яичницей.
Но, как бы то ни было, я занял номер Ллойда Бакстера, и никто мне и слова не сказал. Поутру я собрал его вещи и, объяснив драконице, что произошло, договорился, что их отправят в больницу. Потом я пересек улицу и вошел в свою мастерскую. Мартин стоял у меня перед глазами, как живой, но, увы, подавать новые идеи отказывался. Вдохновение подчиняется своим собственным законам, и я не раз обнаруживал, что подстегивать его бесполезно.
В топке печи ревело пламя. Я сидел у массивного стола из нержавеющей стали (он называется толок, или катальная плита), на котором мне надлежало отливать вечность в стекле, и думал только о Мартине. Живом, веселом Мартине, Мартине, который выигрывал скачки, который оставил мне послание на видеокассете – а я его проворонил. Где теперь эта кассета? Что на ней было? Кому она понадобилась?
Около девяти утра эти бесплодные размышления были прерваны звоном дверного колокольчика. Несмотря на то что на двери было ясно написано: магазин открывается в десять.
На пороге стояла девушка – явно не из вчерашних покупательниц: в мешковатом свитере, свисающем ниже колен, в бейсболке поверх копны мелированных волос. Мы с интересом уставились друг на друга. В ее карих глазах светилось живое любопытство, челюсть ритмично двигалась, пережевывая жвачку.
– Доброе утро, – вежливо сказал я.
– Привет-привет! – рассмеялась она. – Счастливого нового века и все такое. Это вы Джерард Логан?
Судя по говору, она была откуда-то из восточной Англии – район Темзы или, может быть, Эссекса.
– Я Логан, – кивнул я. – А вы кто?
– Детектив-констебль Додд.
– Переодетый? – удивился я.
– Смейтесь, смейтесь, – сказала она, не переставая жевать. – Сегодня, в ноль тридцать две, от вас поступило заявление о краже. Можно войти?
– Будьте как дома.
Она вступила под свет ламп, озаряющих галерею, – и засияла.
Я по привычке представил себе ее изображение в стекле – абстрактное существо, воплощение чувства и света: то самое, что я тщетно пытался сделать для Мартина.
Детектив-констебль Додд, не заметив случившегося чуда, извлекла из кармана самое обычное полицейское удостоверение, на котором была ее фотография в форме и имя – Кэтрин. Я вернул ей удостоверение и принялся отвечать на вопросы. Впрочем, полиция уже успела составить мнение по поводу этого дела. Кэтрин сказала, что я сам виноват, раз оставил валяться на видном месте мешок с деньгами. Чего же я еще ждал? А кассеты вообще воруют десятками. Увидел человек: кассета плохо лежит – так отчего бы и не взять?
– Что на ней было? – спросила она. Ее карандаш завис над страницей блокнота.
– Понятия не имею.
Я объяснил, как ко мне попала эта кассета.
– Порнография как пить дать, – сказала она резким и уверенным тоном опытного человека, уставшего от жизни. – Значит, содержание неизвестно…
Она пожала плечами.
– Вы отличили бы ее от любой другой кассеты, если бы увидели снова?
– На ней не было никаких ярлыков.
Я вытащил из мусорной корзины смятую и порванную обертку пакета и подал ей.
– Эту кассету передали мне из рук в руки, – сказал я. – Так что никаких почтовых штемпелей на упаковке тоже нет.
Она с сомнением взяла бумагу, спрятала ее в полиэтиленовый пакет, заставила меня расписаться под показаниями и запихнула все это куда-то под свой необъятный свитер.
Услышав мой ответ на вопрос о том, сколько денег было похищено, она вскинула брови. Но, судя по всему, она полагала, что я больше никогда не увижу ни этого холщового мешка, ни того, что в нем было. Конечно, чеки и выплаты с кредитных карточек останутся при мне, но большинство моих покупателей-туристов платили наличными.
Я рассказал ей о Ллойде Бакстере и его эпилептическом припадке.
– Возможно, он видел вора, – предположил я.
Кэтрин Додд нахмурилась.
– Может быть, он сам и был этим вором. Не мог ли он симулировать припадок?
– Бригада «Скорой», похоже, так не считала.
Кэтрин вздохнула.
– Сколько времени вы провели на улице?
– Колокола, «Забыть ли старую любовь?», фейерверк, новогодние поздравления…
– Короче, около получаса? – Она заглянула в свой блокнот. – На станцию «Скорой помощи» вы позвонили в ноль двадцать семь.
Кэтрин принялась бродить по торговому залу, разглядывая маленькие яркие вазочки, клоунов, яхточки, рыбок и лошадок. Она взяла в руки ангелочка с нимбом, посмотрела на ценник, приклеенный к его ногам, неодобрительно покачала головой. Широкая прядь волос упала ей на лицо, подчеркивая его сосредоточенное выражение, и я снова отчетливо увидел острый аналитический ум, скрывающийся за расхлябанной хипповской внешностью. Кэтрин была полицейским до мозга костей и не стремилась демонстрировать и подчеркивать свою женственность.
Она решительно поставила ангелочка обратно на полку, захлопнула блокнот и спрятала его, всем своим видом давая понять, что расследование завершено, невзирая на отсутствие результатов. Рабочая ипостась констебля Додд собралась покинуть мой магазин.
– Зачем? – спросил я.
– Что – зачем? – Она была полностью поглощена сменой роли.
– Зачем вам этот огромный свитер и бейсболка?
Она бросила в мою сторону внимательный, насмешливый взгляд и снова обратилась к внешнему миру.
– Так уж вышло, что вас обворовали в моем районе. На данный момент моя работа в Бродвее состоит в том, чтобы выследить банду, которая по выходным угоняет автомашины в этом районе. Счастливо оставаться!
Она жизнерадостно улыбнулась мне и зашагала под горку, остановившись только затем, чтобы перекинуться парой слов с каким-то явно бездомным проходимцем, который сидел под дверью магазина и кутался в свое тряпье, пытаясь спрятаться от утреннего морозца.
«Жалко, что они не ловили здесь угонщиков вчера вечером», – рассеянно подумал я и позвонил в больницу, узнать, как там Бакстер.
Мне сообщили, что Бакстер пришел в себя и ворчит. Я попросил, чтобы ему пожелали от меня всего самого наилучшего.
Следующей на очереди была Бомбошка.
– Да что вы, Джерард, дорогой! – заголосила она прямо мне в ухо. – Да разве я могла сказать Прайаму, чтобы он вас не привозил? Да как вы могли такому поверить? Мартин как раз вас первого попросил бы приехать. Пожалуйста, пожалуйста, приезжайте, как только сможете! Дети ревут, все так ужасно! – Она судорожно перевела дыхание, у нее самой голос срывался от рыданий. – Мы собирались в гости… а няня пришла и сказала, что мы ей все равно должны заплатить, как договаривались, хоть Мартин и погиб, можете себе такое представить? А Прайам все твердил, как это некстати, что придется подыскивать нового жокея в разгар сезона. И еще все норовил меня по спине погладить, старый дурень…
– Прайам был просто не в себе, – заверил я ее.– Он плакал…
– Это Прайам-то?!
Я нахмурился, вспоминая вчерашнее. Да нет, похоже, слезы были неподдельные…
– И долго он у вас просидел? – спросил я.
– У нас? Да он и не сидел почти, так, забежал минут на десять-пятнадцать. Тут еще моя матушка на нас свалилась, пока он здесь был, а вы же с ней встречались, вы знаете, какая она. Прайам, кажется, почти все время просидел в Мартиновом «логове». И все говорил, что ему непременно надо к вечеру вернуться в конюшню, просто на месте ему не сиделось…
Отчаяние Бомбошки хлынуло через край.
– Джерард, вы не могли бы приехать? Приезжайте, приезжайте, пожалуйста! Я со своей матушкой одна не управлюсь!
– Я приеду, как только разберусь с одним делом и найду какую-нибудь машину. Ну, скажем, где-нибудь около полудня.
– Ах да, я и забыла про вашу чертову машину! Где вы? Как вы домой-то добрались?
– Я у себя в мастерской.
– Я сейчас за вами подъеду…
– Ну уж нет. Для начала накачайте вашу маму джином и натравите на нее детей. А сами запритесь в Мартиновом «логове» и поставьте на видеомагнитофон кассету с записью его трех побед в Большом Национальном. И ни в коем случае не вздумайте никуда ехать, пока вы в таком состоянии. Машину я себе найду. В крайнем случае уговорим вашу почтенную родительницу ссудить мне Уортингтона с «Роллс-Ройсом».
Шофер Бомбошкиной матушки отличался широтой и разнообразием талантов. Он часто вскидывал брови к небесам, выслушивая очередные взбалмошные требования Мэриголд, однако же были свидетели того, как однажды ночью он гнал «Лендровер» без верха на головокружительной скорости по свежескошенным полям, пронзая тьму ослепительным светом фар, в то время как его нанимательница балансировала на заднем сиденье с двустволкой в руках и палила по загипнотизированным кроликам через голову шофера. Мартин признавался, что смотреть на это было страшно, но Уортингтон и Мэриголд настреляли целых сорок штук и избавили ее земли от прожорливых тварей.
Уортингтон, пятидесятилетний и лысый, больше годился для приключений, чем для того, чтобы кого-то там куда-то подвезти.
Первого января 2000 года жизнь в Англии практически замерла. Одни из лучших скачек зимнего сезона была отменены по совершенно дурацкой причине: только потому, что работники тотализатора пожелали остаться дома. Так что в этот день не было ничего, что могло бы развлечь телезрителей или просто зрителей.
«Стекло Логана» потрясло остальных обитателей Бродвея, открыв двери перед вчерашними покупателями, которые явились, чтобы забрать свои остывшие за ночь сувениры. К моему собственному изумлению, двое из моих помощников тоже явились на работу, хотя и заспанные. Они сказали, что не могли свалить все на меня одного. Так что для меня новый век начался весело и споро. Когда я позднее вспоминал это утро, мне просто не верилось, что когда-то жизнь могла быть такой простой и спокойной.
Памела Джейн, худенькая, нервная, наделенная какой-то болезненной, прозрачной красотой, настояла на том, чтобы самой довезти меня до дома Бомбошки. Она высадила меня на дорожке, ведущей к дому, и укатила, махнув рукой. Она спешила обратно в магазин: Айриш остался там хозяйничать в одиночестве.
Единственное, из-за чего Мартин с Бомбошкой никогда не ссорились, был их дом – настоящая жемчужина архитектуры восемнадцатого века. Купить его им помогла Мэриголд. Я восхищался этим домом каждый раз, как бывал у них.
На посыпанной гравием дорожке стоял небольшой синий фургончик с желтой надписью «Электроника Томпсона». Я сам работал в тот день – видимо, потому и не сообразил, что сегодня национальный праздник, и уж кто-кто, а телемастера точно не работают.
То, что я застал в доме, было неописуемо. «Хаос» – это не то слово. Во-первых, парадная дверь оказалась приоткрытой, а когда я ее толкнул, она распахнулась во всю ширь. Хотя обычно парадная дверь запиралась, а домашние, гости и коммивояжеры ходили через кухню.
Мне начало становиться не по себе. Я миновал дверь, разукрашенную причудливой резьбой, и окликнул хозяев. Никто не отозвался. Я сделал еще пару шагов – и понял, отчего меня терзали дурные предчувствия.
Мэриголд, мать Бомбошки, с пышными седыми волосами, как всегда растрепанными, в легком фиолетовом платье, как всегда измятом, лежала без сознания на лестнице. Уортингтон, ее сумасшедший шофер, распростерся у ног хозяйки, точно отравленный сторожевой пес.
Четверых детей Мартина нигде не было видно—и против обыкновения не было слышно. Дверь в комнату Мартина, его «логово», была закрыта, и за ней тоже царило молчание.
Я тут же отворил дверь – и нашел за ней Бомбошку, вытянувшуюся во весь рост на деревянном полу. И снова, как вчера при виде Ллойда Бакстера, я опустился на колени, чтобы пощупать пульс на шее. Но на этот раз я встревожился куда больше. По счастью, пульс был четкий и ровный. Слава тебе, господи! Я был так занят Бомбошкой, что слишком поздно заметил боковым зрением движение за правым плечом… За дверью кто-то прятался, и теперь этот кто-то выскочил из своего укрытия.
Я дернулся, чтобы встать, – но не успел. В какое-то мгновение перед глазами мелькнул металлический газовый баллончик – вроде огнетушителя, только раза в четыре поменьше. И еще этот баллончик был не красным, а оранжевым. Вот им-то меня и ударили по голове. «Логово» Мартина сделалось серым, потом темно-серым, потом черным. И я погрузился в небытие.
Я медленно пришел в себя – и обнаружил перед собой целый ряд глаз. Я не понимал, где я и что происходит. Однако, похоже, происходило что-то нехорошее: глаза детей были расширены от ужаса.
Я лежал на спине. В памяти медленно всплыл оранжевый газовый баллончик в руках фигуры в черной маске с дырами для глаз.
Когда в мозгах несколько прояснилось, я сосредоточился на лице Бомбошки и попытался встать. Увидев, что я зашевелился, Бомбошка с облегчением воскликнула:
– Слава богу, с вами все в порядке! Нас всех отравили каким-то газом, и нас тошнит с тех пор, как мы пришли в себя. Будьте так добры, постарайтесь дойти до уборной. Чтобы вас тут не стошнило.
У меня болела голова, но тошнить меня не тошнило. Моя голова пострадала от соприкосновения с поверхностью баллончика, а не с его содержимым. Впрочем, я еще недостаточно пришел в себя, чтобы объяснять разницу.
Уортингтон, невзирая на могучую мускулатуру, которую он добросовестно развивал и поддерживал регулярными визитами в спортзал и работой с боксерской грушей, выглядел бледным, трясущимся и вообще не в форме. Тем не менее он держал двух младших детей за руки и утешал их, как мог. В глазах детей Уортингтон был всемогущим, так что ребятишки были почти в порядке.
Бомбошка как-то раз упомянула о том, что ее матушка особенно ценит Уортингтона потому, что тот знаком со всеми повадками букмекеров. Самой Мэриголд не нравилось шляться между рядов людей, выкрикивающих ставки, зато Уортингтон делал ставки от ее имени и получал неплохие выигрыши. Да, этот Уортингтон действительно был славным мужиком, способным на многое, хотя на первый взгляд в это поверить было трудно.
Для полного состава не хватало только Мэриголд. Я спросил, где она. Старший из детей, мальчик по имени Дэниэл, без обиняков ответил, что она пьяная. Дрыхнет на лестнице, уточнила старшая девочка. Вот оно, поколение-2000!
Пока я медленно отклеивался от деревянного пола, Бомбошка грустно сообщила, что ее доктор теперь отказывается приходить на дом и не собирается делать исключения даже для тех, кто только что потерял близких. Он сказал, что ей следует отдыхать и пить побольше жидкости, и со временем все само пройдет. «Выпейте водички», – сказал он.
– Джину, – уточнил кто-то из детей.
Я счел настоящим свинством, что доктор Бомбошки отказывается даже осмотреть ее, и позвонил ему сам. Доктор сдался, элегантно извинился и пообещал «заглянуть», несмотря на то что сегодня Новый год и выходной. Он оправдывался тем, что просто не понял миссис Стакли. Он не понял, что на них напали. Она изъяснялась довольно бессвязно. Мы уже сообщили в полицию?
Очевидно, целью этой массовой анестезии было ограбление. Пропало три телевизора со встроенными видеомагнитофонами. Бомбошка была достаточно зла, чтобы заставить себя подвести счет пропажам.
Пропал также отдельный видеоплейер, на котором Бомбошка смотрела выступления Мартина, и десятки кассет. Недосчитались также двух ноутбуков вместе с принтерами и коробками дискет, но Уортингтон предрек, что полиция вряд ли возьмется отыскать что-либо из пропавшего, поскольку Мартин, по всей видимости, не трудился записывать номера своей техники.
Бомбошка сломалась и начала тихо плакать. В местный полицейский участок позвонил бесценный Уортингтон, который к тому времени окончательно оправился от отравления. Как оказалось, мой констебль Кэтрин Додд была приписана к другому отделению. Однако нам пообещали, что детективы прибудут в дом Стакли в ближайшее время.
Само собой, фургончик с надписью «Электроника Томпсона» исчез.
Мэриголд продолжала дрыхнуть на лестнице.
Уортингтон сделал ребятам сандвичи из бананов с медом, чтобы их успокоить.
Борясь с головокружением, я сидел в черном кожаном кресле Мартина в его «логове», а Бомбошка сидела напротив меня, на диване, и изливала свои многочисленные горести в платочек. Она так и не дала мне полного ответа на вопрос, что было на кассете, которую Мартин собирался отдать мне после скачек, и откуда она взялась. То есть кто дал ее самому Мартину в Челтнеме?
Бомбошка смотрела на меня покрасневшими глазами и сморкалась в платочек.
– Я знаю, что Мартин собирался вам что-то сказать вчера, но в машине были посторонние, а, насколько я знаю, он хотел поговорить с вами не при Прайаме, так что он рассчитывал отвезти вас домой последним, после всех, несмотря на то что вы живете ближе всех к ипподрому.
Даже сейчас, в полном отчаянии, она выглядела хорошенькой, как фарфоровая статуэтка. Ее пухленькая фигурка была туго обтянута черным шерстяным костюмом, пошитым явно с тем расчетом, чтобы угодить живому мужу, а не соседям, следящим за тем, насколько тщательно вдова соблюдает траур.
– Он вам доверял, – сказала она наконец.
– Угу.
Странно было бы, если бы он мне не доверял.
– Нет, вы не понимаете!
Бомбошка поколебалась и медленно продолжала:
– Он знал какую-то тайну. Мне он ничего не рассказывал. Говорил, что я буду беспокоиться. Но он хотел рассказать кому-нибудь. Об этом мы говорили, и я тоже сказала, что надо рассказать вам. Чтобы вы тоже знали. Просто на всякий случай. О господи… Мартин записал то, что хотел вам рассказать, на обычную старую кассету, а не на дискету или лазерный диск – кажется, потому, что так хотел тот человек, от которого он получил эту информацию. Впрочем, я не уверена. И к тому же прокрутить кассету проще, чем диск. Это он так сказал. Вы же знаете, дорогой Джерард, я никак не могу разобраться в этих компьютерах. Вон дети и те надо мной смеются. А видеокассету проиграть даже я могу. Мартин хотел, чтобы я смогла это сделать, если он вдруг умрет, но конечно – конечно же! – он на самом деле не думал, что умрет.
– А вы сами могли бы снять любительский фильм на видеокамеру?
Бомбошка кивнула.
– Мартин подарил мне видеокамеру на Рождество. Ею можно снимать любительские фильмы, но я еще не успела научиться ею пользоваться.
– А он хотя бы намекнул, что там было, на этой кассете, которую он записал для меня?
– Нет. Он ужасно старался, чтобы я ничего не знала.
Я покачал головой. Дело явно было безнадежное. Видимо, та кассета, которую украли из моего торгового зала, как раз и была кассета с тайной? Та, которую передали Мартину, Мартин передал Эдди, а Эдди передал мне? Однако, если те бродвейские воры – или один вор – просмотрели кассету (а у них была на это целая ночь), зачем им понадобилось десять часов спустя грабить дом Мартина?
Действительно ли на кассете, украденной у меня, содержались те самые тайные сведения?
Возможно, нет.
Было ли второе ограбление совершено другим вором, который не знал о предыдущем?
Ответов не было. Одни догадки.
Тут в «логово» ввалилась Мэриголд. Вид у нее был такой, словно она вот-вот развалится. За четыре года, прошедших с тех пор, как Мартин представил меня своей пышущей здоровьем теще, увеличенной копии его жены, я успел к ней попривыкнуть. Мэриголд могла бесконечно острить или, напротив, лезть в бутылку – все зависело от количества поглощенного ею джина. Но на этот раз сочетание газа с алкоголем привело ее в состояние «пожалейте меня!». И в самом деле, сейчас старушка внушала искреннюю жалость, а не мысль «поделом тебе!».
К Бомбошке первым прибыл не врач, а полиция. Дети Бомбошки описали костюм грабителя во всех подробностях, вплоть до шнурков в кроссовках. Он уставился на них из-под своей черной маски, навел оранжевый баллончик и выпустил каждому в лицо струю почти невидимого, но мощного тумана. И они потеряли сознание прежде, чем успели понять, что происходит. Отвечая на дополнительный вопрос, Дэниэл, старший мальчик, уточнил, что под черной маской на грабителе было надето что-то белое. «Видимо, самый обычный респиратор, – подумал я. – Чтобы самому не надышаться газа».
На Уортинггона напали первым, и он первым потерял сознание, а Бомбошку, сидевшую в «логове», усыпили последней. К тому времени, как появился я, газ, видимо, уже кончился – пришлось обойтись ударом по голове.
Уортингтон оказался прав: полицейские действительно не обещали найти пропавшие вещи. Однако Бомбошка не так сильно переживала из-за украденных записей с Мартином, как я того опасался: она сказала, что ей всегда могут сделать копии.
Не успели полицейские убрать свои блокноты, как ввалился Бомбошкин доктор. Извиниться он и не подумал – и вообще у него был такой вид, как будто он делает Бомбошке великое одолжение исключительно по доброте душевной.
Однако, когда доктор услышал, что баллончик с газом был оранжевый, он нахмурился и сделался куда внимательнее. Они с полицейскими попросили Дэниэла еще раз рассказать, как все было. На прощание врач посоветовал уходящим детективам искать людей, имеющих доступ к газу циклопропану, который выпускается в оранжевых баллонах и используется для анестезии, но весьма редко, потому что он легко воспламеняется и часто взрывается.
Затем доктор добросовестно заглянул каждому из членов семьи в глаза и в горло, тщательно прослушал всех через стетоскоп и наконец вынес вердикт: жить будут. Избавившись от всех официальных лиц, бедная Бомбошка рухнула на диван в кабинете и заявила, что она абсолютно измотана и нуждается в помощи. В моей помощи, естественно, – разумеется, Мартин попросил бы меня о том же самом.
Пришлось остаться и заняться домом, детьми и всем прочим. Это, видимо, избавило меня от еще одного удара по голове, потому что в ту же ночь в мой дом на холме вломились грабители и украли все, что хоть отдаленно напоминало видеокассету.
В понедельник с утра я поработал в мастерской, изготовив еще несколько небольших вещиц на продажу, а после обеда снова поехал на скачки в Челтнем (на такси). Мне надо было поговорить с Эдди Пэйном, помощником Мартина.
Эд или Эдди (его звали и так и так) сказал, что готов мне помочь, но помочь мне ничем не мог. Он все выходные размышлял над этим и – тут он стрельнул глазами куда-то мне за спину – так и не смог вспомнить ничего, кроме того, что уже рассказал мне в пятницу. Я подумал о том взаимопонимании, что на миг возникло между нами тогда, когда оба мы осознали, что мы потеряли. Но этот момент искренности миновал.
Разница между пятницей и понедельником состояла в наличии свирепой дамы лет сорока, которая стояла сейчас в паре шагов у меня за спиной. Эд представил мне ее как свою дочь. Он снова стрельнул глазами в ее сторону и, не шевеля губами, словно чревовещатель, произнес так тихо, что даже я еле расслышал:
– Вот она знает человека, который дал Мартину кассету.
– Что ты сказал, папа? – резко переспросила дама. – Повтори!
– Я сказал, что нам будет очень не хватать Мартина, – ответил Эдди. – Ну а мне пора в раздевалку. Почему бы тебе и не рассказать Джерарду – то есть мистеру Логану – то, что он хочет знать, а?
И он удалился с озабоченным видом. На прощание он виновато сказал мне:
– Ее зовут Роза. Она вообще-то хорошая девочка…
Хорошая девочка Роза обдала меня такой пламенной ненавистью, что я невольно задумался, чем же это я ей насолил – еще пару минут назад я и не подозревал о ее существовании. Роза была угловатая, костлявая, с волосами, которые обычно называют русыми, пережженными химической завивкой. Кожа у нее была сухая, усеянная веснушками, одежда висела мешком на тощем теле, но тем не менее в этой женщине чувствовалась незаурядная сила духа.
– Кхм… Роза… – начал я.
– Миссис Робинс! – не слишком любезно поправила она.
Я прокашлялся и попробовал начать сначала:
– Хорошо, миссис Робинс. Не хотите ли выпить кофе в баре или, может быть, чего-нибудь покрепче?
– Нет! – сказала она как отрубила. – И вообще, не суйте нос не в свое дело!