С благодарностью моему крестнику Эндрю Хэнсену и с любовью к моим внукам: Джоселине, Метью, Бианке, Тимоти, Уильяму.
ГЛАВА 1

Они выглядели абсолютно безобидными, эти стоявшие на пороге моего дома два англичанина средних лет в зеленоватых твидовых костюмах, типичных для сельских щеголей, они буквально дышали благовоспитанностью и вежливостью, даже оба разом вскинули брови, вопросительно посмотрев на меня с одинаковым выражением нетерпеливой озабоченности и тревоги.

– Ли Моррис? – проговорил один из них уверенным, вальяжным тоном, отчеканивая каждое слово. – Мы можем поговорить с ним?

– Продаете страховки? – небрежно поинтересовался я.

Тревожное выражение на их лицах сменилось чуть ли не испугом.

– Да нет, мы вообще-то…

Был вечер мартовского дня, солнце стояло низко, но светило ярко, и его золотистые лучи косо падали на их благодушные физиономии, и им приходилось смотреть на меня прищурившись. Они остановились в двух-трех шагах от меня, явно стараясь не выглядеть суетливыми. Само воплощение хороших манер.

Я сообразил, что внешность одного из них мне знакома, и несколько секунд пытался догадаться, что же заставило его тащиться в такую даль да еще в воскресный день, чтобы увидеться со мной.

Пока я раздумывал, из глубины дома за моей спиной крадучись появились три маленькие мальчишеские фигурки, с самым сосредоточенным видом они прошмыгнули мимо меня и, проскользнув между двумя джентльменами, как кошки, бесшумно вскарабкались на старый-престарый дуб, широко раскинувший свои густые тенистые ветви. Лежа на животе вдоль широких старых ветвей дерева, сорванцы затаились среди листвы, наблюдая за нами. Я уже знал начало этой игры. Гости ошарашено уставились на меня.

– Лучше было бы, если бы вы вошли, – сказал я. – Они поджидают пиратов.

Тот, который показался мне знакомым, вдруг расплылся в улыбке, шагнул вперед и протянул мне руку.

– Роджер Гарднер, – произнес он. – А это Оливер Уэллс. Мы с ипподрома Стрэттон-Парк.

– Ага, – буркнул я и жестом пригласил их пройти в темную прихожую, что они и сделали, медленно, неуверенно, ничего не различая перед собой, ослепленные ярким солнцем.

Они проследовали за мной по каменным плитам в похожее на пещеру жилище, на превращение которого из развалюхи-амбара в комфортабельный дом у меня ушло шесть месяцев. Реконструкция таких руин составляла основной источник моего заработка. Эту возрожденную к новой жизни хибару можно было бы очень неплохо продать, но совсем незадолго до этого случилось неотвратимое, чего в конце концов я должен был бы ожидать: мое семейство взбунтовалось и заявило, что не желает перебираться на еще одну строительную площадку и что именно этот дом вполне их устраивает, и что они приняли окончательное решение остаться жить в нем.

Через выходящие на запад окна на серые плиты пола из песчаника падали солнечные лучи, и пол ярко блестел, не раздражая глаз, потому что блеск смягчали разбросанные тут и там турецкие ковры. Северная, восточная и южная сторона амбара были теперь застроены галереей с перилами, где располагались спальни, куда можно было подняться по лестнице.

Под галереей находились комнаты первого этажа, имевшие выход в одну обширную комнату, так что каждую, по желанию, можно было быстро превратить в уединенное помещение, раздвинув складные двери. Там располагались телехолл с уставленными книжными полками стенами, рабочий кабинет-контора, комната для игр, комната со швейной машинкой и вместительная длинная столовая. Из столовой можно было пройти в почти незаметную кухню со всеми необходимыми удобствами и прятавшуюся за ней уютную мастерскую. Перегородки, разделявшие комнаты со сложенными дверями и казавшиеся просто конструкциями для разделения пространства, на самом деле были прочными несущими плитами, на которых держалась галерея наверху.

Меблировку центрального атриума составляли глубокие мягкие кресла, уютными группами расположившиеся в разных местах комнаты в окружении удобных маленьких столиков. Камин у западной стены излучал приятное тепло, в нем жарко тлели большие поленья.

Результат был достигнут даже в большей мере, чем ожидалось. Мне хотелось, чтобы получилось нечто вроде маленькой крытой рыночной площади, честно говоря, про себя я решил (хотя держал это в тайне от семьи), что оставлю этот дом для нас, если все выйдет, как я задумал.

Роджер Гарднер и Оливер Уэллс, как это случалось со всеми посетителями, остановились как вкопанные и с нескрываемым удивлением осмотрелись вокруг, хотя привычная сдержанность, по-видимому, удержала их от выражения вслух своих мыслей.

Откуда-то на каменные плиты пола выполз голый ребенок, добравшись до ковра, он плюхнулся на него задом и стал с любопытством изучать окружающие предметы.

– Это ваш? – неуверенно спросил Роджер, разглядывая малыша.

– Очень может быть, – произнес я.

Из невидимых глазу глубин кухни рысцой выбежала молодая женщина в джинсах, свитере и кроссовках.

– Не видел Джеми? – от самых дверей крикнула она.

Я жестом показал, где сидит чадо.

Она с налету бесцеремонно подхватила его и, обронив: «На одну секунду отвернулась…» – снова исчезла из комнаты. На посетителей она взглянула только мельком и не задержалась с нами ни на миг.

– Присаживайтесь, – пригласил я. – Чем могу служить?

Они нерешительно опустились в указанные мной кресла и, похоже, находились в замешательстве, с чего начать.

– Недавно умер лорд Стрэттон, – наконец выдавил из себя Роджер. – Месяц назад.

– Да, я это заметил, – кивнул я.

Они посмотрели друг на друга.

– Вы послали цветы на похороны.

– Мне кажется, что это вполне прилично.

Они снова посмотрели друг на друга. Роджер набрался решимости:

– Нам сказали, что он был вашим дедом.

Пришлось приступить к терпеливому разъяснению:

– Нет. Это неверно. Моя мать была одно время замужем за его сыном. Они развелись. Потом моя мать снова вышла замуж и родила меня. В общем, я не состою со Стрэттонами в родственных отношениях.

Очевидно, это сообщение огорчило их. Роджер попробовал зайти с другой стороны.

– Но вам ведь принадлежат акции ипподрома, правда?

«А, – подумал я. – Семейные распри». Я слышал, что после смерти старого Стрэттона его наследники сцепились так, что готовы были перерезать друг другу горло.

– Я не собираюсь участвовать в этом, – проговорил я.

– Послушайте, – с возрастающим беспокойством произнес Роджер, – наследники определенно разорят ипподром. Это за версту видно. Скандалы, ссоры! Подозрения! Смертельная ненависть! Они накинулись друг на друга, еще не успел остыть старик.

– Настоящая гражданская война, – совсем потерянно произнес Оливер Уэллс. – Анархия. Роджер – управляющий, а я секретарь ипподрома, точнее, скачек, и мы теперь с ним руководим всем на свой страх и риск, пытаемся не дать всему развалиться, но долго так продолжаться не может. Понимаете, нам никто не давал таких полномочий.

Я читал в их глазах глубокую озабоченность и подумал, что им непросто будет найти такую же выгодную работу в нашей местности.

Лорду Стрэттону, моему не-дедушке, принадлежали три четверти акций ипподрома, он десятилетия правил там, как великодушный деспот. Во всяком случае, под его руководством Стрэттон-Парк приобрел репутацию популярного, отлично управляемого ипподрома, на который тренеры с удовольствием посылали для состязаний своих лошадей. Здесь не проводилось классических скачек, не разыгрывался Золотой Кубок, но ипподром был общедоступным, гостеприимным и располагал удобно распланированным скаковым кругом. Ипподрому требовались новые трибуны, необходимо было кое-что обновить и освежить, но старый консерватор, упрямый, как черт, Стрэттон слышать не хотел ни о каких изменениях. Время от времени он выступал по телевизору – пожилой государственный муж-консерватор, неторопливо отвечающий журналистам на вопросы, касающиеся спорта. Его знали в лицо.

Иногда из чистого любопытства я проводил несколько часов на ипподроме, но сами по себе скачки не захватывали меня, как не привлекала меня и семья моего не-дедушки.

Роджер Гарднер не для того пустился в это путешествие, чтобы так скоро сдаться.

– Но ведь ваша сестра – член семьи, – сказал он.

– Сводная сестра.

– Ну и что.

– Мистер Гарднер, – объяснил я ему, – сорок лет назад моя мать оставила девочку-младенца и ушла из семьи. Семья Стрэттонов сомкнула ряды за ее спиной. Ее имя писалось грязью. И не просто грязью, а грязью с большой буквы. Эта дочь, моя сводная сестра, не признает моего существования. Извините, но что бы я ни сказал или ни сделал, это ровным счетом никак на них не подействует.

– Отец вашей сводной сестры…

– Особенно он… – с нажимом сказал я.

Пока эта неприятная новость прожевывалась и переваривалась моими собеседниками, из одной из спален на галерее вышел высокий светловолосый мальчик, по перилам съехал вниз, помахал мне рукой и, ненадолго пропав в кухне, снова показался на этот раз с одетым ребенком. Мальчик отнес малыша наверх, зашел в свою спальню и закрыл за собой дверь. Снова стало тихо.

По лицу Роджера было видно, что ему хочется задать кое-какие вопросы, но он сдерживался, чем очень позабавил меня. Роджер – подполковник Р. Б. Гарднер, как он значился в программах скачек, – был бы никудышным журналистом, но его выдержка пришлась мне по душе.

– Вы были нашей последней надеждой, – жалобно сказал Оливер Уэллс, в его словах слышался упрек.

Если он надеялся вызвать у меня чувство вины, то отнюдь не преуспел в этом.

– А чего бы вы ожидали от меня? – задал я резонный вопрос.

– Мы надеялись… – начал было Роджер. Голос у него задрожал, но он взял себя в руки и мужественно продолжил фразу: – Мы надеялись, что вы сможете, ну, как бы это сказать… привести их в чувство.

– Каким образом?

– Ну, начать с того, что вы сами по себе большой человек.

– Большой? – я с удивлением уставился на него. – Вы что, предлагаете, чтобы я в буквальном смысле слова привел их в чувство?

По-видимому, моя внешность и в самом деле навела их на эту неожиданную мысль. Я и вправду высок ростом и физически силен, что очень полезно при строительстве домов. Но клянусь, я еще ни разу не видел, чтобы подобные аргументы помогали в споре. Наоборот, жизненный опыт подсказывал, что порой – если поступать осторожно, не выставляя напоказ широкие плечи, – результаты бывают намного лучше, так что я интуитивно держусь именно такого курса. Жена, правда, утверждает, что я постоянно пребываю в сонном состоянии. Что лень мешает мне быть бойцом. Что вообще по мне так хоть трава не расти. Но развалины, за которые я брался, тем не менее переставали быть развалинами, местное начальство чувствовало себя ублаженным, и я нашел такой подход к чиновникам, занимающимся планированием, что они спокойно реагировали на мои резонные доводы и миролюбивый тон.

– Нет, знаете, мне с вами не по пути.

Роджер ухватился за соломинку:

– Но ведь вам принадлежат акции. Вы не смогли бы остановить войну с их помощью?

– Вы главным образом это имели в виду, – спросил я, – когда пустились разыскивать меня?

Роджер кивнул, соглашаясь.

– Мы просто не знаем, к кому еще обратиться, и вообще что нам делать, понимаете?

– И вы подумали, что я мог бы вскочить на коня и выпрыгнуть на арену, размахивая своими бумажками, а потом крикнуть: «Стоп!» – и Стрэттоны тут же забудут о вражде и заключат мир?

– А почему бы и нет, может быть, это и помогло бы? – не скрывая больше своих мыслей, промолвил Роджер.

Я не мог удержаться от улыбки.

– Да что вы, – сказал я. – У меня же акций с гулькин нос. Их дали моей матери Бог знает когда по разводу, и они перешли ко мне после ее смерти. Иногда я получаю по ним крошечный дивиденд. Только и всего.

Выражение замешательства на лице Роджера сменилось крайним изумлением.

– Вы хотите сказать, что ничего не слышали, из-за чего они ссорятся? – поразился он.

– Я же сказал вам, что у меня нет с ними никаких контактов.

Все, что мне было известно, я и в самом деле почерпнул из коротенькой заметки в «Тайме» («Наследники Стрэттона переругались из-за принадлежавшего семье ипподрома») и резкого комментария какого-то журнальчика («В Стрэттон-Парке взялись за длинные ножи»).

– Боюсь, вы очень скоро получите от них весточку, – заметил Роджер. – Часть семьи хочет продать ипподром под строительство города. Вы ведь знаете, ипподром лежит как раз к северо-востоку от Суиндона, в том районе, который наиболее бурно развивается. Город становится промышленным центром. В него стекается уйма фирм. Забурлила новая жизнь, земля, на которой расположен ипподром, дорожает с каждым днем. Уже теперь ваши несколько акций, наверное, стоят больших денег, а в будущем будут стоить куда больше. Поэтому некоторые из Стрэттонов хотят загнать ипподром, не откладывая дела в долгий ящик, другие хотят подождать, но есть и такие, кто не допускает даже мысли расстаться с ипподромом и хотят продолжать на нем скачки, и вот желающие продать, по-моему, с минуту на минуту заявятся к вам. Во всяком случае, в один прекрасный день, и очень скоро, они вспомнят о ваших акциях и втянут вас в драку, хотите вы этого или нет.

Он замолчал, решив, что достаточно ясно изложил суть дела, – я тоже так решил. Было похоже, что мое страстное нежелание втягиваться в какие-либо распри становилось вразрез с «правдой жизни», как называл все житейские беды один из моих сыновей.

– А вы, естественно, – не преминул отметить я, – с теми, кто за сохранение скачек.

– А как же, – не стал скрывать Роджер, – конечно, с ними. Честно говоря, мы надеялись уговорить вас проголосовать своими акциями против продажи.

– Мне даже не известно, имеют ли мои акции право голоса. Скорее всего их все равно недостаточно, чтобы повлиять на результат. А как вы узнали, что у меня есть акции?

Роджер на миг уставился на кончики своих пальцев, словно спрашивая совета, и потом решил ничего не скрывать.

– Ипподром – частная компания, о чем, как я предполагаю, вам известно. У него имеются директора и проводятся советы директоров, и каждый год акционеров уведомляют о времени и месте проведения общего собрания.

Я покорно кивнул. Уведомление приходило каждый год, и я каждый год не обращал на него внимания.

– Поэтому, когда в прошлом году заболел клерк, который рассылал уведомления, лорд Стрэттон попросил меня сделать это вместо него… в качестве любезности… – Он очень удачно скопировал голос старого лорда. – Я разослал приглашения, и как-то само собой получилось, что я отложил список фамилий и адресов в папочку на будущее… – он запнулся, – ну, на тот случай, если мне снова придется это делать, понимаете?

– И вот это будущее наступило, – закончил я его мысль.

Подумав немного, я спросил:

– У кого еще есть акции? Вы случайно не прихватили с собой список?

По его лицу я понял, что список с ним, но только он не уверен, этично ли показывать его мне. Угроза потерять работу взяла верх, и, чуть поколебавшись, Роджер сунул руку во внутренний карман твидового пиджака и вынул сложенный вдвое листок бумаги. Судя по всему, совсем свежую копию.

Я развернул листок и прочитал сверхкороткий список:



Уильям Дарлингтон Стрэттон (3-й барон)

Достопочтенная миссис Марджори Биншем

Миссис Филиппа Фаулдз

Ли Моррис, эсквайр



– И это все? – растерянно поинтересовался я.

Роджер кивнул.

Я знал, что Марджори – сестра старого лорда.

– А кто эта Филиппа Фаулдз? – спросил я.

– Не знаю, – признался Роджер.

– Значит, вы у нее не были? А сюда приехали?

Роджер не ответил, но в этом не было нужды. Отставные военные чувствуют себя гораздо увереннее с мужчинами, чем с женщинами.

– А кто, – спросил я, – получит акции старика?

– Этого я не знаю, – раздосадованно ответил Роджер. – Родственники молчат. Словно воды в рот набрали по поводу завещания, а оно, конечно, станет известно только после официального утверждения, что может произойти через годы, если все пойдет своим чередом. По моим представлениям, лорд Стрэттон разделил акции между ними поровну. Он по-своему был человеком справедливым. Равные доли акций означают, что ни один из них не будет иметь единоличного контроля за делом, и в этом-то вся штука, как мне кажется.

– Вы с ними лично знакомы? – поинтересовался я, и он угрюмо наклонил голову.

– Вот оно как, значит, – заключил я. – Ну что же, сожалею, но пусть сами в этом разбираются.

Из кухни быстрым шагом вышла молодая светловолосая женщина, в одной руке она держала стакан, в другой бутылочку молока с соской. Она неопределенно кивнула нам, поднялась по лестнице и скрылась в комнате, куда недавно мальчик отнес маленького ребенка. Посетители наблюдали за ней в полном молчании.

С улицы в комнату въехал на велосипеде мальчик с темно-каштановыми волосами, сделал контрольный круг по комнате, задержавшись за моей спиной, чтобы произнести: «Да, да, знаю, ты мне говорил не делать этого», – после чего, набрав скорость, направился обратно по коридору в сторону раскрытой на улицу двери. Велосипед был алым, а комбинезон мальчика – фиолетового, розового и ярко-зеленого цвета. От такого многоцветия зарябило в глазах, но это быстро прошло.

Проявляя такт, ни один из них не обмолвился ни словом о послушании или о том, что дети должны знать порядок.

Я предложил посетителям выпить, но им нечего было праздновать или отмечать, и они пробормотали что-то про дальний путь до дома. Я вышел с ними на улицу под ласковое нежаркое солнце и постарался как можно вежливее извиниться за то, что не смог их порадовать. Они сокрушенно кивали, пока я шел вместе с ними до машины.

В зелени дуба мелькнул один из троих сидевших в засаде. Между деревьями вспыхнул алый велосипед. Посетители оглянулись на длинную темную тень от моего жилища, и Роджер наконец задал вопрос, который, похоже, давно вертелся у него на языке:

– Очень интересный дом, – вежливо проговорил он. – Как вы его раскопали?

– Я построил его. Точнее, перестроил изнутри. Это строение очень старое. Памятник старины, охраняется государством. Пришлось уговаривать разрешить мне сделать окна.

Они посмотрели на темные прямоугольники стекла, органически вписывавшиеся в бревенчатые стены здания, – единственное свидетельство того, что внутри живут люди.

– У вас хороший архитектор, – заметил Роджер.

– Благодарю вас.

– Это как раз еще один вопрос, по поводу которого препираются Стрэттоны. Кое-кто из них хочет снести нынешние трибуны и построить новые, и они наняли архитектора составить проект.

Голос его дрожал от негодования. Я полюбопытствовал:

– Новые трибуны, это же прекрасно? Более удобные для зрителей? И вообще?

– Ну конечно, новые трибуны, это просто замечательно! – оживился Роджер. Раздражение полилось из него рекой. – Годами я упрашивал старика перестроить трибуны. Он вечно соглашался – да, да, когда-нибудь мы это сделаем, – но на самом деле и не думал этого делать, по крайней мере, на своем веку. Теперь же его сын Конрад, новый лорд Стрэттон, пригласил этого жуткого человека спроектировать новые трибуны, и он ходил по всему ипподрому и говорил мне, чем он намерен заняться. Послушали бы вы, какую чушь он нес. Ему раньше вообще не приходилось проектировать трибун, и он ни ухом, ни рылом не разбирается в скачках.

Его неподдельное возмущение интересовало меня намного больше, чем спор из-за акций.

– Построить не те трибуны, это все равно что пустить всех по миру, – задумчиво произнес я.

Роджер кивнул.

– Им придется занимать деньги, а ведь любители скачек – народ капризный. Не позаботитесь о приличных барах, и завсегдатаи отвернутся от вас, а если хозяева лошадей и тренеры не ублажились и чувствуют себя неуютно, то эти деятели просто отправятся со своими лошадьми в другое место. Этот полоумный архитектор посмотрел на меня как баран на новые ворота, когда я спросил его, чем, по его мнению, зрители занимаются между заездами. Смотрят на лошадей, вот что он ответил. Вы только подумайте! А если идет дождь? Прячутся от дождя и пьют, – сказал я ему. Вот это и привлекает людей. Он заявил, что я старомоден. И Стрэттон-Парк получит безобразного белого слона, от которого разбегутся все наши клиенты. Кончится тем, что, как вы сказали, все это вылетит в трубу.

– Только в том случае, если не победят сторонники продажи – немедленно или с отсрочкой.

– Но нам нужны новые трибуны, – разошелся Роджер. – Нам нужны хорошие новые трибуны. – Он помолчал. – Кто проектировал ваш дом? Наверное, нам нужен кто-то вроде него.

– Он тоже никогда не проектировал трибун, только дома… и пабы.

– Пабы, – вдохновенно произнес Роджер. – Он по крайней мере поймет, что такое хороший бар и какое значение он имеет.

Я улыбнулся.

– Уверен, он все это поймет. Но вам нужны специалисты по строительству спортивных сооружений. Инженеры. Нужна целая команда.

– Вы это скажите Конраду. – Он уныло пожал плечами и сел за руль, потом опустил стекло и посмотрел на меня, готовясь задать еще один вопрос.

– Могу я попросить вас сообщить мне, когда кто-то из Стрэттонов свяжется с вами? Возможно, мне не следовало бы беспокоить вас, но, знаете ли, судьба ипподрома мне очень небезразлична. Я знаю, что старик верил, что все останется по-прежнему, ему этого хотелось, и я, наверное, мог бы кое-что сделать, но знать бы только, что.

Он сунул руку в карман и достал визитку. Я взял ее, кивнув, ничего не обещая, но он счел мой кивок за добрый признак.

– Спасибо вам большое, – сказал он. Оливер Уэллс сидел в машине с ним рядом, всем своим видом показывая, что, как он и думал, их миссия оказалась бесполезной. Ему так и не удалось вызвать у меня чувство вины. Все, что было мне известно о Стрэттонах, говорило мне, что лучше держаться от них подальше.

Роджер Гарднер помахал мне на прощанье рукой и тронулся с места, а я к дому, надеясь, что больше его не увижу.



– Что это за люди? – спросила Аманда. – Чего им нужно?

Светловолосая женщина, моя жена, лежала на противоположной стороне квадратной, шириной в семь футов, постели, подчеркивая этим пролегшее между нами расстояние.

– Они хотели получить благородного рыцаря для спасения ипподрома Стрэттон-Парк.

Она прикинула, что бы это могло значить.

– Подвиг во спасение? И это ты? Твои старые акции? Надеюсь, ты сказал нет.

– Я сказал нет.

– Потому-то и не спишь, а глазеешь в потолок?

На самом деле я смотрел не на потолок, а на балдахин над нашей огромной кроватью с четырьмя столбиками, похожий на средневековый шатер, – единственный способ создать интимную обстановку в те далекие дни, когда еще не догадались делать отдельные спальни. Театральная роскошь раскидистого полога, кистей и вообще многообещающей кровати вводила друзей в заблуждение – истинное значение ее ширины понимали только мы с Амандой. Я мастерил ее целых два дня, плотничал, столярничал и шил, и теперь она служила с таким трудом достигнутому нами компромиссу. Мы будем жить в одном доме и даже в одной кровати, но отдельно.

– На этой неделе детей отпускают на каникулы, – сказала Аманда.

– Ну?

– Ты говорил, что возьмешь их куда-нибудь на Пасху.

– В самом деле?

– Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что говорил.

Я сказал это только для того, чтобы избежать ссоры. «Никогда не делай необдуманных обещаний, – сказал я себе. – Неисправимая ошибка».

– Что-нибудь придумаю, – сказал я.

– И в отношении дома…

– Если он тебе нравится, что же, мы здесь останемся, – проговорил я.

– Ли! – Она приподнялась на локте.

Я знал, что у нее наготове тысяча доводов, – уже давно я слышал подспудные намеки, вздохи, не понять которые было просто невозможно. Это началось с того самого момента, когда засыпали гравий в дорожку перед входной дверью и я пригласил инспектора для окончательного решения.

Дом находился в полном моем владении, был закончен и мог быть выставлен на продажу, пора было получить какие-нибудь деньги. Половина моего рабочего капитала лежала зацементированной в стенах этого дома.

– Мальчикам нужна более устроенная жизнь, – заявила Аманда, не привыкшая оставлять свои аргументы при себе.

– Да.

– Несправедливо перетаскивать их из школы в школу.

– Конечно.

– Они переживают, что придется отсюда уезжать.

– Скажи им, чтобы не переживали.

– Не верю! Неужели мы можем себе это позволить? Я помню, ты говорил, что не можем. Как насчет особняка под Оксфордом с деревом, растущим в гостиной?

– Если повезет, на этой неделе получу разрешение на проектирование.

– Но мы туда не поедем, так?

Несмотря на мои заверения, она забеспокоилась еще сильнее.

– Я перееду туда, – сказал я. – А вы с мальчиками останетесь здесь, сколько будет угодно вашей душе. Я буду приезжать.

– Ты обещаешь!

– Да.

– Конец грязи? Конец беспорядку! Никакой больше парусины вместо крыши и никакой цементной пыли в корнфлексе?

– Нет.

– Что повлияло на твое решение?

«Механика решения, – подумал я, – полна загадок». Я мог бы сказать, что так решил, так как пора осесть на каком-то одном месте ради детей, ведь старшие подошли к возрасту, когда им предстоят экзамены и нельзя менять учителей. Я мог бы сказать, что этот район, благодатная сельская местность на границе Суррея и Сассекса, имеет здоровый климат, такой другой в наши дни не сыщешь. Каждый из этих доводов стал бы вполне достаточным, чтобы мое решение выглядело исключительно логичным.

Но я прекрасно знал и уже отмечал про себя, что решающим обстоятельством послужил дуб. Он непреодолимо притягивал меня, городского мальчишку, выросшего на шумных лондонских улицах с бесконечными потоками автомашин, среди каменного пейзажа.

Впервые я увидел этот дуб за год до этого, налившимся весенним соком и готовым опушиться молодой листвой. Зрелые, безупречные в своей красоте ветви манили к себе, и я, не задумываясь, забрался на них и не испытывал никакого смущения от того, что вел себя как мальчишка, устроившись там как дома и разглядывая с его высоты амбар, который не разрешили сносить сидящему на мели землевладельцу. Исторический амбар! Местная достопримечательность!

«Какая ерунда, – думал я, слезая с дерева и входя в развалины через зияющую дыру, служившую дверью. – Преклонение перед историей доходит до абсурда».

Часть верха крыши полностью отсутствовала. Бревна западной стены пьяно развалились в стороны под самыми невероятными углами, стягивавшие их опоры давным-давно рассыпались в прах. Посреди потрескавшегося цементного пола, в зарослях разросшегося сорняка ржавел заброшенный трактор-инвалид вместе с кучей какого-то другого металлического мусора. Атмосферу запустения дополнял сквозняк, от которого становилось холодно и неуютно.

Я сразу же увидел, что можно построить из этой музейной рухляди, как будто был знаком с ней давно и все распланировал заранее. Это будет дом для детей. Необязательно для моих собственных, а для детей вообще. Для ребенка, каким был я. Дом с множеством комнат, с сюрпризами, с местами, где можно прятаться.

Мальчикам дом поначалу страшно не понравился, а Аманда, бывшая на последних месяцах беременности, ударилась в слезы, но местное начальство было расположено помочь мне, и землевладелец продал мне амбар вместе с акром земли, на которой он стоял, и сам не мог поверить, как ему улыбнулось такое счастье.

Я пригласил специалиста осмотреть дуб. Он сказал, что это исключительный старый экземпляр. Триста лет, по самой скромной оценке. «Он переживет всех нас», – сказал он. Вечная сила дерева, казалось, внушала мне покой. А когда каждый из сыновей узнал, что станет хозяином собственной отдельной комнаты, то все возражения рассеялись как дым.

Аманда повторила:

– Что повлияло на твое решение?

Я ответил:

– Дуб.

– Что?

– Здравый смысл, – поправился я, и это ее удовлетворило.



В среду я получил два важных письма. В первом, от Оксфордского районного совета, содержался отказ принять мое предложение касательно получения разрешения на реставрационные работы в особняке с растущей в гостиной березой. Я позвонил поинтересоваться, почему мне отказано, ведь мое третье предложение, казалось, устроило всех и получило официальное одобрение. Теперь они пришли к заключению, сказал мне не терпящий возражений голос, что особняк следует восстанавливать как одно жилище, а не делить его на два или четыре дома поменьше, как предлагал я. Может быть, я захочу представить пересмотренный проект. К сожалению, нет, я этого делать не буду, сказал я. Забудьте об этом. Я позвонил хозяину особняка и сказал, что больше не являюсь потенциальным покупателем, что привело его в неописуемую ярость, что и следовало ожидать, но разрешение на проектирование было первым условием покупки.

Вздохнув, я повесил трубку и выкинул труд трех месяцев в мусорный ящик. А если точнее и буквальнее, то швырнул обратно в ящик моего письменного стола.

Второе письмо было от адвоката, представляющего семейство Стрэттонов. Меня приглашали на чрезвычайное собрание держателей акций Стрэттон-Парка, которое должно было состояться на следующей неделе.

Я позвонил адвокату.

– Меня ждут? – поинтересовался я.

– Ничего не могу сказать, мистер Моррис. Но, поскольку вы акционер, они должны были уведомить вас о собрании.

– Ну, и что вы думаете по этому поводу?

– Решение принимает только сам акционер, значит, это на ваше усмотрение, мистер Моррис.

Голос звучал очень осторожно и ни к чему не обязывающе, мол, ничем помочь не могу.

Я спросил, имеют ли мои акции право голоса.

– Да, имеют. Каждая акция имеет один голос.



В пятницу я объехал все школы, так как заканчивалась четверть, и забрал мальчиков на пасхальные каникулы: Кристофера, Тоби, Эдуарда, Элана и Нила.

Все они хотели знать одно и то же: что я запланировал для них на каникулы?

– Завтра, – спокойно объявил я, – мы идем смотреть на гонки.

– Автомобильные? – с надеждой спросил Кристофер.

– Конские.

Всеобщее разочарование.

– А на следующей неделе… на поиск развалин.

Гробовое молчание продолжалось всю дорогу до дома.

– Если я не найду еще одной замечательной развалины, нам придется продать этот дом, – подвел я черту, останавливаясь у дверей своего замечательного амбара. – Выбирайте.

Эти слова протрезвили их.

– Почему ты не можешь найти себе настоящей работы? – Я воспринял эту реплику как неохотное одобрение предложенной программы. Я всегда объяснял им, откуда берутся деньги на еду и одежду, велосипеды и тому подобное, и поскольку они не могли пожаловаться на существенные стеснения, то бесконечно верили в развалины и без всякой подсказки с моей стороны всегда немедленно сообщали о любой находке.

Получив отрицательный ответ относительно особняка, я просмотрел пачку ответов на рекламу, которую поместил в «Спектейторе» три месяца назад: «Требуется нежилое здание. Любое, от замка до коровника».

Я навел справки о нескольких интересных предложениях, чтобы увериться, что они все еще имеют силу. Так как, благодаря недавнему падению цен на недвижимость, все они, по-видимому, сохранились, я и пообещал их осмотреть и сделал соответствующий список.

Я даже вряд ли признавался самому себе, что нежилые здания, маячившие где-то на окраинах моего сознания, – это трибуны Стрэттон-Парка. Один только я знал, какой у меня долг третьему барону.

ГЛАВА 2

Над Стрэттон-Парком, где должны были состояться состязания по стипль-чезу, лил дождь, но мои пятеро старших сыновей – от четырнадцатилетнего Кристофера до семилетнего Нила – роптали не столько по поводу погоды, сколько по поводу того, что по случаю воскресенья пришлось облачиться в чистенькую скромную одежду. Тоби, двенадцати лет, восседавший тогда на красном велосипеде, попробовал вообще уклониться от поездки, но Аманда твердой рукой запихнула его в мини-автобус со всеми остальными. На дорогу она снабдила нас кока-колой и булочками с ветчиной и омлетом – с ними мы расправились, как только встали на стоянку у ипподрома.

– О\'кей, – сказал я, собирая замасленные листы бумаги в пластиковый мешок. – Главные правила. Первое, не носиться повсюду как оголтелые и никого не толкать. Второе, Кристофер смотрит за Эланом, Тоби – за тобой смотрит Эдуард. Нил идет со мной. Третье, мы назначим место встречи, и после каждого заезда все немедленно собираются там.

Все кивнули. Правила управления массовым поведением в нашей семье существовали давно и хорошо понимались всеми, и регулярные переклички не раздражали, а успокаивали.

– Четвертое, – продолжал я, – не заходите лошадям сзади, потому что они имеют обыкновение брыкаться, и, пятое, несмотря на то, что мы с вами в бесклассовом обществе, на ипподроме вас лучше поймут, если вы будете ко всем обращаться «сэр».

– Сэр, сэр, – осклабился Элан. – Сэр, я хочу писать.

Я провел их строем через главный вход и купил им билеты с правом доступа по всему ипподрому. На замочках «молний» пяти анораков с синими капюшонами болтались на шнурках белые картонные бирки-значки. Лица всех пяти, даже у Тоби, были очень серьезными и доброжелательными, и я испытал нечастый момент, когда мог почувствовать гордость за своих детей.

Сборный пункт был установлен под навесом, недалеко от того места, где победители расседлывали лошадей, и в непосредственной близости от мужского туалета. Затем мы миновали ворота ипподрома и вышли к первым рядам трибун, там, удостоверившись, что все освоились с этим местом, я отпустил две старшие пары в свободное плавание. Нил, сообразительный, но очень застенчивый, когда оказывался вне окружения своих братьев, тихонько сунул свою ручку в мою и, как бы между прочим, временами хватался за мои брюки, только бы не потеряться в этой толпе.

Для Нила, как и для впечатлительного Эдуарда, потеряться означало чуть ли не конец жизни. Для Элана – повод повеселиться, для Тоби – предел желаний. Сдержанный Кристофер никогда не терял присутствия духа, и обычно именно он находил родителей, а не наоборот.

Нил, спокойный ребенок, нисколько не возражал против того, чтобы походить по трибунам, вместо того чтобы пойти к лошадям и посмотреть, как их прогуливают вдоль парадного круга перед началом скачек. («А что такое трибуны, папа?» – «А вот все эти строения».)

Живой маленький мозг Нила впитывал слова и впечатления, как настоящая губка, и я привык получать от него замечания, которые вряд ли бы услышал от взрослых.

Мы заглянули в бар, где, на удивление, несмотря на дождь, было не так много народа, и Нил, сморщив нос, сказал, что ему не нравится, как тут пахнет.

– Это пиво, – сказал я.

– Нет, пахнет, как в том пабе, где мы жили до амбара, когда мы только приехали туда, еще до того, как ты перестроил его.

Я задумчиво посмотрел на сына. Я реконструировал старый, не дававший дохода постоялый двор, который уже совершенно дышал на ладан, и превратил его в процветающее заведение, куда посетители текли рекой. Успех определили много факторов: перепланировка первого этажа, изменение цвета стен, освещение, вентиляция, стоянка для автомашин. Я нарочно добавил запахов, главным образом, свежеиспеченного хлеба, но что я убрал оттуда, кроме запаха кислого пива и застоявшегося дыма, не знаю.

– Что за запах? – спросил я.

Нил присел на карачки и приблизил лицо к полу.

– Знаешь, это та противная штука, которой в пабе мыли линолеум на полу до тех пор, пока ты его совсем не убрал.

– Ну?

Нил поднялся на ноги.

– А мы не можем отсюда уйти? – спросил он.

Мы взялись за руки и так вышли наружу.

– Ты знаешь, что такое аммиак? – спросил я.

– Это то, что кладут в канализацию, – ответил он.

– Этим пахло?

Он задумался.

– Как аммиаком, но и еще чем-то.

– Неприятным?

– Да.

Я улыбнулся. Если не считать удивительного момента рождения Кристофера, я никогда не умилялся маленьким детям, но как только их растущие умы заявляли о себе неожиданными вполне осмысленными высказываниями, я впадал в состояние перманентной зачарованности.

Мы посмотрели первый заезд. Чтобы Нил мог получше разглядеть, как наездники берут барьеры, я поднял его на руки.

Одного из жокеев, как я обратил внимание, читая афишку с программой скачек, звали Ребекка Стрэттон, и после заезда, когда расседлывали лошадей (Р. Стрэттон в число призеров не попала), мы случайно проходили мимо нее в тот момент, когда она наматывала подпруги на седло и через плечо выговаривала поникшим хозяевам лошади, а потом направилась в раздевалку.

– Он двигался, как спящая тетеря. Можете в следующий раз выпускать его в наглазниках.

Длинная, плоскогрудая, с маленьким личиком – в ней не было никакого намека на женственность, и двигалась она не тем порывистым быстрым шагом, ступая на пятку, как все женщины-жокеи, а какой-то вычурной, по-кошачьи важной походкой, напирая на пальцы ног, как будто не просто осознавая свою силу, но и возбуждаясь от этого. Такую походку у женщины я видел один-единственный раз – это была лесбиянка.

– Папа, что такое сонная тетеря? – спросил Нил, когда она ушла.

– Это значит медлительный и неуклюжий.

– А.



Со всеми остальными мы встретились, как и было условлено, на месте сбора, и каждый получил от меня сумму на попкорн.

– Конские скачки очень скучные, – сделал вывод Тоби.

– Если угадаешь победителя, плачу как тотализатор, – сказал я.

– А я, а мне? – загалдел Элан.

– Всем.

Приободренные, все побежали смотреть на лошадей, участвующих в следующем заезде, и Кристофер объяснил братьям, как разбираться в указанных в афишке данных о лошадях. Стоявший рядом со мной Нил, не раздумывая, сказал, что выбирает номер семь.

– Почему именно семь? – поинтересовался я, найдя этот номер в афишке. – Он в жизни не выигрывал скачек.

– Мой крючок на вешалке в школе номер семь.

– Понятно. Да, значит, номер имеет кличку Умник Клогс.

Нил расцвел улыбкой.

Остальные четверо тоже вернулись, сделав выбор. Кристофер выбрал фаворита, Элан остановился на Джагало, ему очень понравилось это имя. Эдуарду приглянулась лошадь, на которую никто не ставил, – она выглядела такой печальной, ее нужно было приободрить. Тоби остановился на Крепком Орешке, потому что он «брыкался, и прыгал, и бросался на людей».

Все хотели знать, что выбрал я, и, быстро пробежав глазами список лошадей, я наобум сказал «Дедушка» и подумал, какие же подсознательные штучки выкидывает мозг, а потом решил, что выбор мой был сделан вовсе не наобум.

К некоторому моему облегчению, Тобин Крепкий Орешек выиграл свой заезд – и не только выиграл, но еще и сохранил достаточно энергии, чтобы раз-другой со злостью вздыбиться на расседлывавшего его помощника жокея. Одолевавшая Тоби скука сменилась живейшим интересом, и, как это часто бывает, его настроение передалось остальным. Дождь перестал. Распогодилось.

Чуть позже я пошел с ними посмотреть на четвертый заезд, стипль-чез на три мили, и мы встали у самого трудного препятствия, у ямы с водой. Здесь, у второй преграды на дистанции, стояли служащий ипподрома, выглядевший совершенно промокшим в своей оранжевой флюоресцирующей куртке, и доброволец-врач из больницы Сент-Джона, в обязанности которого входило оказание первой медицинской помощи жокею, который свалится с лошади к его ногам. Кроме нас, здесь собралось еще человек тридцать зрителей, расположившихся за ограждением препятствия, впереди и сзади него, то есть там, где лошади должны начать прыжок, чтобы взять препятствие, и там, где они должны приземляться.

Сама яма – в истории стипль-чеза настоящая яма с водой – в наши дни стала, как и в Стрэттон-Парке, не ямой с водой в обычном смысле слова, а только пространством шириной четыре фута перед препятствием, откуда лошади должны совершать прыжок. С этой стороны дорожки устанавливался большой шест, служивший лошадям сигналом к прыжку, само же препятствие представляло собой загородку-плетень из березовых веток, высотой четыре фута шесть дюймов и по меньшей мере в два фута толщиной – в общем, для опытного участника скачек с препятствиями все это не грозило никакими сюрпризами.

Хотя мальчики много раз видели скачки по телевизору, я ни разу не брал их на настоящие соревнования, не говоря уже о том, чтобы привести туда, где происходит самое напряженное действие и где больше всего разгораются страсти. И вот во время первого круга скачек десять участников соревнования устремились к нашему препятствию: под копытами лошадей загудела земля, изгородь затрещала под полутонным весом перескакивающих ее лошадей, буквально продирающихся через навешанные на ней березовые ветки. Казалось, воздух расступился перед несущейся со скоростью тридцать миль в час массой рискующих головой людей и животных. От возникшего шума заложило уши, в воздухе повисли сердитые выкрики жокеев, в глазах, как в бешено крутящемся калейдоскопе, замелькали разноцветные рубашки жокеев… и внезапно всего этого не стало, видны были только удаляющиеся спины, снова воцарилась тишина, – нет этого быстротечного мощного движения, его мощь и целеустремленность остались одним только воспоминанием.

– Вот это да! – воскликнул преисполнившийся благоговением Тоби. – А ты не говорил, что так бывает.