Дик Френсис
Дорога скорби
В ноябре 1994 года на втором канале Би-би-си прошел благотворительный аукцион возможностей, «которые нельзя купить за деньги». Одним из лотов было «Ваше имя будет носить персонаж следующей книги Дика Фрэнсиса».
Этот лот достался миссис Патриции Хаксфорд. Дику Фрэнсису доставило большое удовольствие ее появление в романе «Дорога скорби».
Глава 1
Беда работы детектива — а я уже почти пять лет занимался этим делом — в том, что порой случайно открываешь факты, которые ломают жизнь людям.
Он был моим другом, этот всеобщий любимец, а я усадил его на скамью подсудимых.
Решение действовать в соответствии с тем, что я узнал, стоило мне многих дней душевных мук. Я прошел дорогу скорби до конца — от недоверия к самому себе, через отрицание и гнев к решимости — и печали. Я горевал по человеку, которого, как мне верилось, знал и который оказался иным, чужим... подлым. Мне было бы куда легче оплакивать его смерть.
Скандал затронул многих. Пресса, инстинктивно и дружно вставшая на защиту моего друга, устроила мне, его обвинителю, невыносимую жизнь. На ипподромах, где я главным образом и работал, старые знакомые отвернулись от меня. Любовь, поддержка и утешение изливались на него, а во мне видели объект ненависти. Я знал, что этому настанет конец. Надо просто терпеть и ждать.
В то утро, на которое было назначено начало судебного разбирательства, мать моего друга покончила с собой.
Эта новость добралась до зала суда в Ридинге, в Беркшире, когда председатель, облаченный в мантию, уже выслушал первые заявления сторон. Я, как свидетель обвинения, ждал своей очереди в пустой комнате. Один из служащих подошел ко мне, чтобы сообщить о самоубийстве и известить, что судья отложил слушание на один день и что я могу идти домой.
— Бедная женщина! — воскликнул я с неподдельным ужасом.
Несмотря на предполагаемую беспристрастность, симпатии служащего оставались на стороне обвиняемого. Он неприязненно посмотрел на меня и сказал, что я должен буду вернуться сюда на следующее утро, ровно в десять часов.
Я покинул комнату и медленно двинулся по коридору к выходу. По дороге меня догнал старший юрист коллегии.
— Его мать заказала номер в отеле и выбросилась с шестнадцатого этажа, — сказал он без предисловий. — Она оставила записку, что не сможет пережить грядущего позора. Что вы об этом думаете?
Я взглянул в темные умные глаза Дэвиса Татума, неуклюжего толстяка с гибким и быстрым умом.
— Вы знаете это лучше, чем я.
— Сид! — выдохнул он. — Скажите мне, что вы об этом думаете.
— Возможно, он изменит тактику защиты.
Татум расслабился и слегка улыбнулся.
— Вы занимаетесь не той работой.
Я покачал головой.
— Я ловлю рыбу. Ваши парни ее потрошат.
Он добродушно усмехнулся. Я отправился на вокзал, чтобы сесть на поезд и через полчаса прибыть в Лондон, а там поймать такси и проехать на нем последнюю милю до дома. Джинни Квинт, думал я по дороге. Бедная, бедная Джинни Квинт, выбравшая смерть, которую она предпочла вечному стыду. Хлопнуть дверью — и все. Конец слезам. Конец горю.
Такси остановилось на Пойнт-сквер (рядом с Кадоган-сквер), где я жил на первом этаже в доме с балконом, выходящим в садик. Как обычно, на этой небольшой уединенной площади было тихо и малолюдно. Резкий октябрьский ветер рвал листья с деревьев, и время от времени они падали на землю, как мягкие желтые снежные хлопья.
Я выбрался из машины и расплатился с водителем через окно. Когда повернулся, чтобы пересечь тротуар и пройти несколько шагов до входной двери, человек, который вроде бы мирно шел мимо, яростно рванулся ко мне и взмахнул длинной черной металлической трубой с явным намерением размозжить мне голову.
Я скорее угадал, нежели увидел направление первого опасного удара и успел отклониться ровно настолько, чтобы пострадало плечо, но голова осталась целой. Человек заорал как бешеный, и я принял второй удар на вскинутое для защиты предплечье. Затем я с силой схватил его за запястье и сбил с ног. Он растянулся на тротуаре, выронив свое оружие. Он выкрикивал оскорбления, ругаются и угрожал убить меня.
Такси все еще стояло рядом, мотор работал, а водитель безмолвно смотрел на все это, раскрыв рот, пока я не рванул заднюю дверь и не ввалился на сиденье. Сердце глухо стучало. Что было неудивительно.
— Поехали, — нетерпеливо сказал я.
— Но...
— Поехали. Вперед. Пока он не поднялся и не перебил вам стекла.
Водитель быстро закрыл рот и вцепился в рычаги.
— Послушайте, — возмущенно сказал он, полуобернувшись ко мне, — я ничего не видел. Это мой последний рейс на сегодня, я обычно заканчиваю в восемь и еду домой.
— Поезжайте, — сказал я. Мысли путались.
— Ну... ладно, куда ехать?
Хороший вопрос.
— Он не похож на грабителя, — обиженно заметил водитель. — Только нынче никогда нельзя сказать наверняка. Он ведь вас сильно ударил. Похоже, он вам руку сломал.
— Поезжайте, ладно?
Водитель был здоровенный лондонец лет пятидесяти, но совсем не Джон Буль, и по тому, как он качал головой, и по подозрительным взглядам, которые он бросал на меня в зеркало, я понимал, что он не хочет оказаться замешанным в мои дела и ждет не дождется, когда я вылезу из машины.
Я знал только одно место, куда стоило бы поехать. Моя единственная гавань, которая много раз становилась моим убежищем.
— Паддингтон, — сказал я. — Пожалуйста.
— То есть к Святой Марии? В госпиталь?
— Нет. На вокзал.
— Но вы же только что оттуда! — возразил он.
— Да, но, пожалуйста, отвезите меня обратно.
Слегка приободрившись, он развернул машину и поехал к Паддингтонскому вокзалу, где снова заверил меня, что он ничего не видел, ничего не слышал и ни во что не собирается вмешиваться, понятно?
Я расплатился и отпустил машину, и если и запомнил ее номер, то по привычке.
Я всегда ношу с собой на поясе мобильный телефон, и теперь, неспешно прогуливаясь по пустой платформе, я набрал номер человека, которому доверял больше всех в мире, — отца моей бывшей жены, контр-адмирала королевского флота в отставке Чарльза Роланда, и, к моему глубокому облегчению, он поднял трубку после второго гудка.
— Чарльз, — сказал я дрогнувшим голосом.
Последовала пауза, затем он спросил:
— Это ты, Сид?
— Можно мне приехать?
— Конечно. Ты где?
— Паддингтон. Я поеду на поезде, потом возьму такси.
— Боковая дверь не заперта, — спокойно сказал Чарльз и положил трубку.
Я улыбнулся. Немногословность Чарльза была так же неизменна, как и его постоянство. Чарльз не любил проявлять чувства, он не относился ко мне по-отечески и не был снисходителен, тем не менее я сознавал, что ему не безразлично происходящее со мной и он предложит мне помощь, если понадобится. Как по некоторым причинам понадобилась она мне сейчас.
Поезда до Оксфорда в середине дня ходили реже, и только в четыре часа местное такси, оставив Оксфорд далеко позади, подъехало к большому старому дому Чарльза в Эйнсфорде и высадило меня перед боковой дверью. Я, неловко действуя одной рукой, расплатился с водителем и с облегчением вошел в дом, о котором думал именно как о доме, об острове среди швырявшего меня во все стороны житейского океана.
Чарльз, по обыкновению, сидел в «кают-компании» в старом кожаном кресле, которое мне казалось слишком жестким, но ему нравилось больше других. Здесь стоял его письменный стол, тут же он держал коллекцию рыболовных блесен, книги по навигации, бесценные старые пластинки с оркестровыми записями и сверкающее мрамором и сталью монументальное устройство, на котором он их проигрывал. В этой комнате он повесил на темно-зеленых стенах большие фотографии кораблей, которыми командовал, и фотографии поменьше — своих товарищей, а позднее добавил к ним фотографию, где я беру барьер на челтенхэмском ипподроме, — на этом снимке был удачно схвачен миг наивысшей концентрации той энергии, без которой не может быть скачек вообще. Раньше эта фотография висела на видном месте в столовой.
Чарльз читал. Когда я вошел, он положил книгу обложкой вверх на колени и окинул меня ненавязчиво-изучающим взглядом. По глазам его, как всегда, ничего нельзя было прочитать — я часто довольно четко улавливал мысли других людей, но с ним это не проходило.
— Привет, — сказал я.
Я услышал, как он вздохнул и выдохнул через нос. Секунд пять он разглядывал меня, затем указал на строй бутылок и бокалов на столике под моей фотографией.
— Выпей. — Прозвучало это не как предложение, а как приказ.
— Еще только четыре часа.
— Неважно. Что ты сегодня ел?
Я ничего не сказал, и это само по себе было для него ответом.
— Я так и думал, — кивнул он. — Ты выглядишь исхудавшим. А все это чертово дело. Я полагаю, что ты собирался сегодня быть в суде.
— Слушание отложено до завтра.
— Выпей.
Я покорно подошел к столу и оценивающе глянул на бутылки. Следуя своему старомодному стилю, Чарльз держал бренди и шерри в графинах. Виски «Фэймос Гроус», его любимое, — было в бутылке. Хорошо бы выпить виски, подумал я и тут же усомнился, что смогу хотя бы налить себе.
Я посмотрел на фотографию. В те дни, шесть лет назад, у меня были целы обе руки. Тогда я был жокеем, чемпионом Великобритании, лучшим в стипль-чезе. Кошмарное падение окончилось под острыми копытами, которые чуть не оторвали мне левую руку, что означало конец одной карьеры и начало другой. Мало-помалу я стал детективом — но еще два года оплакивал то, что утратил, и дрейфовал по жизни, как обломок потерпевшего крушение корабля.
Мне стыдно за те два года. В конце их безжалостный негодяй окончательно искалечил мою руку и сподвиг меня на то, чтобы сделать протез, который работает от батареек в культей выглядит так натурально, что люди зачастую не обращают на него внимания.
Сейчас проблема заключалась в том, что я не мог отвести на ней большой палец достаточно далеко от других, чтобы взять графин с бренди, а правая рука тоже не слишком меня слушалась. Я оставил эту затею, чтобы не залить бренди персидский ковер Чарльза, и сел в золоченое мягкое кресло.
— Что случилось? — отрывисто спросил Чарльз. — Зачем ты пришел?
Почему не пьешь?
Помолчав, я мрачно сказал, зная, что это причинит ему боль:
— Джинни Квинт покончила с собой.
— Что?
— Сегодня утром. Она выбросилась с шестнадцатого этажа.
Его костлявое лицо застыло, он как бы мгновенно постарел лет на десять. Глаза потемнели, словно запали в глазницах. Чарльз знал Джинни Квинт чуть ли не больше тридцати лет, любил ее и часто гостил в ее доме.
В моей памяти тоже ожили воспоминания. Воспоминания о приветливой приятной женщине, счастливой в своей роли хозяйки большого дома, безобидно богатой, искренне и великодушно занимавшейся благотворительностью, нежившейся в лучах славы своего знаменитого, красивого, добившегося успеха единственного ребенка, всеобщего любимца.
Ее сына Эллиса я, Сид Холли, его друг, усадил на скамью подсудимых.
В последний раз, когда я видел Джинни, она смотрела на меня с невероятным презрением, желая знать, как это я оказался способен низвергнуть великолепного Эллиса, который любил меня, который доверил бы мне свою жизнь.
Я встретил поток ее гнева, не защищаясь. Я в точности знал, что она чувствует. Сомнение, негодование, обиду... Мысль о том, в чем я подозреваю Эллиса, причиняла ей такую боль, что Джинни отвергала саму возможность его вины, как почти все остальные, хотя для нее это было мучительнее.
Большинство людей верили, что я совершенно не прав и что я уничтожил себя самого, а не Эллиса. Даже Чарльз в первый момент с сомнением спросил:
— Сид, ты уверен?
Я сказал, что да, уверен. Я отчаянно надеялся, что это не так... надеялся на любой другой исход... потому что знал, что я взвалю на себя, если пойду дальше. И в конце концов все вышло именно так, как я боялся, и даже хуже. После того как разорвалась первая бомба — в виде предположения, обвинение в преступлении, которое заставило половину страны жаждать крови (но только не крови Эллиса, о нет, нет, это немыслимо), и состоялось первое слушание в суде, заключение под стражу (скандал, его должны были, конечно же, немедленно выпустить под залог), в прессе наступило мертвое молчание до тех пор, пока не завершится процесс.
По британским законам ни одно свидетельское показание не может обсуждаться публично до суда. За сценой может идти дознание и подготовка к суду, но ни потенциальным присяжным, ни Джону Доу
[1] на улицах не позволено знать детали. Неинформированное общественное мнение в результате застыло на стадии «Эллис невиновен», и уже третий месяц не смолкало злословие в мой адрес.
Эллис, видите ли, был сущий Лохинвар Молодой
[2] пиковой масти. Эллис Квинт, в прошлом чемпион среди жокеев-любителей, кометой ворвался на телевизионные экраны.
Блистательный, смеющийся, талантливый, приманка для миллионов в спортивных новостях, хозяин ток-шоу, образец подражания для детей, звезда, которая регулярно осчастливливает нацию. Ему было к лицу все: от тиары до поношенной бейсболки.
Промышленники лезли из кожи вон, чтобы уговорить его упомянуть их продукцию, а половина английских подростков гордо щеголяла в разрекламированных им жокейских ботинках, заправляя в них джинсы. И вот этого человека, этого кумира я пытался низвергнуть.
Никто, кажется, не упрекал бульварного журналиста, который написал:
«Некогда уважаемый Сид Холли, позеленев от зависти, надеется уничтожить талант, с которым он не может сравниться даже в мечтах...» Там было еще много чего насчет «злорадного человечка, который пытается компенсировать собственные недостатки». Ничего этого я не показывал Чарльзу, но другие показали.
Внезапно висящий на поясе телефон зажужжал, и я ответил на вызов:
— Сид... Сид...
Женщина на другом конце плакала. Я уже не раз слышал, как она плачет.
— Вы дома? — спросил я. — Нет... В больнице...
— Скажите мне номер, и я тут же вам перезвоню.
Я услышал невнятное бормотание, затем другой голос, уверенный и твердый, продиктовал и медленно повторил номер телефона. Я набрал цифры на своем сотовом телефоне, так что они высветились на маленьком экране «записной книжки» и нажал кнопку «запомнить».
— Хорошо, — сказал я, повторив номер. — Положите трубку.
Потом спросил Чарльза:
— Могу я воспользоваться вашим телефоном?
Он махнул рукой в сторону письменного стола. Мне ответил тот самый уверенный голос.
— Миссис Фернс еще у вас? — спросил я. — Это Сид Холли.
— Передаю трубку.
Линда Фернс пыталась сдержать слезы.
— Сид... Рэчел стало хуже. Она спрашивает о вас. Вы можете приехать?
Пожалуйста.
— Насколько ей плохо?
— Температура все поднимается. — Она всхлипнула. — Поговорите с сестрой Грант.
Я услышал уверенный голос сестры Грант.
— Что с Рэчел? — спросил я.
— Она все время спрашивает о вас, — ответила она. — Когда вы сможете приехать?
— Завтра.
— Вы можете приехать сегодня вечером?
— Что, так плохо?
На том конце воцарилось молчание — она не могла сказать то что думает, потому что рядом стояла Линда.
— Приезжайте сегодня вечером, — повторила она. Сегодня вечером? Боже милосердный. Девятилетняя Рэчел Фернс лежала в больнице в Кенте, на расстоянии полутора сотен миль отсюда. Похоже, что в этот раз она при смерти.
— Пообещайте ей, что я приеду завтра, — сказал я и объяснил, где я нахожусь. — Завтра утром я должен быть в Ридинге, в суде, но я приеду повидать Рэчел, как только освобожусь. Обещайте ей. Скажите, что я привезу шесть разноцветных париков и золотую рыбку.
— Я передам, — пообещал уверенный голос и добавил:
— Это правда, что мать Эллиса Квинта покончила с собой? Миссис Фернс говорит, кто-то услышал по радио в новостях и передал ей. Она хочет знать, правда ли это.
— Это правда.
— Приезжайте поскорее, — сказала сиделка и положила трубку. Я тоже положил трубку.
— Что с ребенком? — спросил Чарльз.
— Похоже, она умирает.
— Ты знал, что это неизбежно.
— Родителям от этого не легче. — Я медленно опустился в золоченое кресло. — Я поехал бы сегодня вечером, если бы это могло спасти ей жизнь, но я...
Я умолк, не зная, что сказать.
— Ты только что приехал, — коротко сказал Чарльз.
— Да.
— И о чем еще ты мне не поведал?
Я посмотрел на него.
— Я слишком хорошо знаю тебя, Сид, — сказал Чарльз. — Ты здесь не только из-за Джинни. О ней ты мог бы сказать мне по телефону. — Он помолчал. — Судя по виду, ты приехал по одной очень старой причине. — Он снова помолчал, но я ничего не сказал в ответ. — Ради убежища.
Я шевельнулся в кресле.
— Неужели я такой прозрачный?
— Почему тебе понадобилось убежище? — спросил он. — Так внезапно... и срочно.
Я вздохнул и ответил со всем возможным спокойствием:
— Гордон Квинт пытался убить меня.
Чарльз застыл с открытым ртом. Я продолжал после паузы:
— Когда они отложили слушание, я поехал домой сначала на поезде, потом на такси. Гордон Квинт ждал меня на Пойнт-сквер. Бог его знает, как долго он там караулил, но, так или иначе, он напал на меня с железной трубой в руке. Он целил в голову, но я уклонился, и удар пришелся по плечу. Он ударил снова... ну, у механической руки есть свои преимущества. Я ухватил его этой рукой за кисть, применил один прием дзюдо, который долго разучивал, и бросил его на асфальт... Он все время кричал, что я убил Джинни...
— Сид!
— Он был вне себя... Он орал, что я уничтожил всю их семью. Разбил им всем жизнь... Он поклялся, что за это я умру... Думаю, он вряд ли понимал, что говорит. Это просто от отчаяния.
Чарльз удивленно спросил:
— И что ты сделал?
— Такси все еще стояло рядом, таксист тупо на это все смотрел, так что... э... я снова сел в машину.
— Ты вернулся в машину? Но... А Гордон?
— Я оставил его там. Он лежал на тротуаре, ругался, потом начал подниматься, размахивая трубой. Я... не думаю, что мне следует идти сегодня домой. Я могу остаться здесь?
Чарльз покачал головой.
— Конечно, ты можешь остаться. Это само собой разумеется. Однажды ты сказал мне, что здесь твой дом.
— Да.
— Так поверь в это.
Я верил в это, иначе не приехал бы. Надежный, все понимающий Чарльз в свое время спас меня от внутреннего разлада, и мое доверие к нему странным образом окрепло, даже после того, как наш брак с его дочерью Дженни закончился разводом.
Эйнсфорд давал мне передышку. Вскоре я вернусь, чтобы бросить вызов Эллису Квинту. Я принесу присягу в суде и выверну этого человека наизнанку.
Я поддержу Линду Фернс и, если успею вовремя, рассмешу Рэчел. Но эту единственную ночь я буду сладко спать в доме Чарльза, в отведенной мне комнате — и пусть пересохший источник душевной стойкости наполнится вновь.
Чарльз спросил:
— Так Гордон... э... ранил тебя?
— Синяк-другой.
— Я знаю твои синяки.
Я опять вздохнул.
— Думаю... мм... он сломал кое-что. В руке.
Его взор устремился на левую руку, пластиковую.
— Нет, — сказал я. — В другой.
В ужасе Чарльз спросил:
— Он сломал тебе правую руку?
— Ну да. Всего лишь локтевую кость. По счастью, не лучевую. Лучевая будет действовать как естественная шина.
— Но, Сид...
— Все лучше, чем если бы он проломил мне голову. У меня был выбор.
— Как ты можешь смеяться над этим?
— Чертовски скучно, не так ли? — Я улыбнулся без напряжения. — Не беспокойтесь так, Чарльз. Заживет. Я уже ломал эту кость, и гораздо серьезнее, когда участвовал в скачках.
— Но тогда у тебя было две руки.
— Да. По сему поводу не возьмете ли вы вон тот проклятый графин с бренди и не плеснете ли полпинты обезболивающего в стакан?
Не говоря ни слова, он поднялся и налил мне бренди. Я поблагодарил.
Он кивнул. Усевшись обратно, сказал:
— Значит, таксист был свидетелем.
— Этот таксист относится к категории людей, которые ни во что не вмешиваются.
— Но если он видел... Он должен был слышать...
— Он настаивал, что был слеп и глух. — Я с благодарностью пил обжигающую жидкость. — Все равно это меня устраивает.
— Но, Сид...
— Послушайте, — рассудительно сказал я. — Что я, по-вашему, должен делать? Жаловаться? Обвинять? Гордон Квинт — уравновешенный, достойный шестидесятилетний гражданин. Не какой-нибудь убийца. Кроме того, он ваш давний друг, да и я тоже сиживал за столом в его доме. Он и без того ненавидит меня за нападки на Эллиса, свет его жизни, а сегодня узнал, что Джинни, его обожаемая жена, покончила с собой, так как не могла вынести того, что ждало впереди. И что, по-вашему, почувствовал Гордон? — Я сделал паузу. — Я только рад, что он не проломил мне череп. И если вы можете в это поверить, я радуюсь за него почти как за самого себя. Чарльз отрицательно покачал головой. — Горе может быть опасным, — сказал я. Он не стал оспаривать это утверждение. Кровная месть стара как мир.
Мы сидели и доверительно молчали. Я пил бренди и приходил в себя.
Напряжение спадало. Я поклялся, что больше не буду ввязываться в подобные дела — но я обещал себе это и раньше и не выполнял обещаний.
Есть сотни способов провести время и заработать на жизнь. Другие бывшие жокеи становились тренерами, комментаторами или работали на скачках, и только я один пытался разгадывать загадки, разрешать сомнения и тревоги людей, которые по разным причинам не хотели утруждать полицию или службы безопасности Жокейского клуба.
Но я был нужен, и было нужно то, что я делал, а иначе я сидел бы и плевал в потолок. Вместо этого даже теперь, в атмосфере всеобщего остракизма, у меня было больше предложений, чем я мог принять. Обычно заказ занимал у меня меньше недели, особенно если дело касалось проверки чьей-нибудь кредитоспособности — букмекеры частенько просили меня об этом, прежде чем принять чек от нового клиента, а тренеры платили мне за уверенность, что, купи они дорогого двухлетку для новых владельцев, не останутся с пустыми обещаниями и кучей долгов. Я проверял предложенные бизнес-планы и тем уберег множество людей от мошенников. Я находил скрывающихся должников, воров разного рода и прослыл среди преступников отъявленным занудой.
Случалось, одни люди плакали у меня на плече от радости и облегчения, другие угрозами и побоями пытались заставить меня замолчать. Линда Фернс питала ко мне добрые чувства, а Гордон Квинт — ненавидел. И еще у меня на руках было два дела, которым я уделял слишком мало времени. Так почему я не бросил все это и не променял на спокойную и безопасную жизнь? Я ведь был бы совсем не плохим финансовым менеджером. Я ощущал последствия удара трубой от шеи до кончиков пальцев... и не находил ответа.
Опять зажужжал мой телефон. Это звонил старший юрист, с которым я говорил в коридоре суда.
— Сид, это Дэвис Татум. У меня новость, — сказал он.
— Дайте мне свой номер, я перезвоню.
— Что? А, о\'кей. — Он продиктовал номер. Я снова воспользовался телефоном Чарльза.
— Сид, — сказал Татум, прямолинейный, как всегда. — Эллис Квинт изменил свою линию защиты — от невиновности до виновности с уменьшением ответственности. Кажется, от такого действенного подтверждения его матерью того, что она не уверена в его невиновности, у его адвокатов расслабило животы.
— Боже, — сказал я.
Татум усмехнулся. Я представил, как колыхнулся его двойной подбородок.
— Суд теперь отложат на неделю, чтобы психиатры сделали свое заключение. Другими словами, вам не нужно завтра приезжать.
— Это хорошо.
— Но я надеюсь, что вы приедете.
— Что вы имеете в виду?
— Тут есть для вас работа.
— Какого рода?
— Расследование, конечно. Что же еще? Я бы хотел лично встретиться с вами где-нибудь.
— Хорошо, но завтра я должен ехать в Кент, проведать девочку, Рэчел Фернс. Она опять в больнице, и ей плохо.
— Черт.
— Согласен.
— Где вы? — спросил Татум. — Пресса вас ищет.
— Они могут подождать денек.
— Я сказал людям из «Памп», что после издевательства, которое они над вами учинили, могут и не мечтать о встрече с вами.
— Я это ценю, — улыбнулся я.
Он усмехнулся.
— Так как насчет завтрашнего дня?
— Утром я еду в Кент, — сказал я. — Не знаю, сколько я там пробуду, это зависит от Рэчел. Как насчет пяти часов в Лондоне? Подходит? Конец вашего рабочего дня.
— Хорошо. Где? Только не у меня в офисе. В вашем наверное, тоже не стоит, если «Памп» гоняется за вами.
— А как насчет, скажем, бара в ресторане «Ле Меридиен» на Пиккадилли?
— Не знаю такого.
— Тем лучше.
— Если мне понадобится что-то изменить, я могу позвонить вам на сотовый телефон?
— Всегда.
— Отлично. Увидимся завтра.
Я положил трубку и снова уселся в кресло. Чарльз посмотрел на сотовый телефон, который я на этот раз положил на стол рядом со стаканом, и задал напрашивающийся вопрос:
— Почему ты перезваниваешь им? Почему бы тебе Просто не поговорить?
— Ну, эту штуку кто-то прослушивает.
— Прослушивает?
Я объяснил, что открытая радиопередача небезопасна, потому что позволяет всякому достаточно знающему и ловкому человеку слушать то, что для него не предназначено.
— И что тебя навело на эту мысль?
— Множество мелочей, которые недавно стали известны разным людям и о которых я с ними не говорил.
— И кто же это?
— Я точно не знаю. А еще кто-то залез в мой компьютер по сети. Кто — я тоже не знаю. Сейчас это на удивление легко — но опять же, только для специалиста — взломать личные пароли и прочесть секретные файлы.
Слегка нетерпеливо Чарльз заметил:
— Компьютеры не по моей части.
— А мне пришлось научиться. — Я коротко усмехнулся. — Это не намного сложнее скачек с препятствиями в Пламптоне в дождливый день.
— Все, что ты делаешь, поражает меня.
— Я хотел бы остаться жокеем.
— Да, я знаю. Но даже если бы все было хорошо, тебе все равно пришлось бы вскоре оставить это дело, ведь так? Сколько тебе уже? Тридцать четыре?
Я кивнул. Скоро будет тридцать пять.
— Немногие жокеи продолжают выступать, став старше.
— Чарльз, вы делаете жизнь такой приятно простой.
— Ты приносишь больше пользы людям на своем нынешнем месте.
Чарльз имел обыкновение вести разговоры, вселяющие бодрость духа, когда считал, что мне это нужно. Однажды он сказал о том, что я похож на кирпичную стену, — когда замыкаюсь в себе и отгораживаюсь от всего света, дела плохи. Может быть, он и прав. Но, по-моему, замкнуться в себе вовсе не означает отрешиться от внешнего мира. Даже если окружающие думают иначе.
Дженни, моя любимая и ныне бывшая жена, сказала, что не сможет с этим жить. Она хотела, чтобы я оставил скачки и стал помягче, а когда я не захотел или не смог, — мы разошлись. Она недавно снова вышла замуж, и на этот раз связала свою жизнь не с тощим темноволосым клубком комплексов, склонным к риску, а с мужчиной, который больше ей подходит, — надежным, седеющим, приветливым и незакомплексованным человеком с рыцарским званием. Дженни, воинственная и несчастливая миссис Холли, стала теперь безмятежно спокойной леди Вингхем. Ее фотография с сэром Энтони, красивым и довольным, стояла в серебряной рамке у Чарльза на столе рядом с телефоном.
— Как там Дженни? — вежливо спросил я.
— Прекрасно, — без выражения ответил Чарльз.
— Хорошо.
— По сравнению с тобой он человек скучный, — отметил Чарльз.
— Вам не следует так говорить.
— В своем собственном доме я могу говорить все, что мне заблагорассудится.
В согласии и взаимном удовольствии мы провели тихий вечер, течение которого нарушили только пять вызовов по моему сотовому телефону: всем с разной степенью безапелляционности требовалось узнать, где они могут найти Сида Холли. Каждый раз я отвечал:
— Это справочная служба. Оставьте номер своего телефона, и мы передадим ваше послание.
Все звонившие, кажется, работали в газетах, чем я был несколько озадачен.
— Не знаю, как они все разнюхали этот номер, — сказал я Чарльзу. Он нигде не значится. Я даю его только тем людям, с которыми работаю, чтобы они могли связаться со мной днем и ночью, чьи звонки я не хочу пропускать.
Я говорю им, что это личная линия связи только для них. Этот номер не указан на моей визитной карточке, его нет в моих записях. Я довольно часто переадресовываю на этот номер звонки со своего домашнего телефона, но сегодня я этого не сделал из-за Гордона Квинта. Так откуда половина газетчиков Лондона узнала номер?
— Как ты будешь это выяснять? — спросил Чарльз.
— Ну... думаю, что найму Сида Холли.
Чарльз засмеялся. Мне было немного не по себе. Кто-то прослушивал этот номер, а теперь кто-то его разгласил. Не то чтобы мои телефонные разговоры были совершенно секретными — я обзавелся номером с ограниченным доступом почти единственно ради того, чтобы телефон не жужжал без необходимости в самые ответственные моменты, — но теперь у меня было такое чувство, что кто-то умышленно оказывает на меня давление. Кто-то влез в мой компьютер — не очень глубоко, поскольку я знаю множество способов защиты.
Кто-то достает меня через электронику. Выслеживает.
Довольно — значит довольно. Пять репортеров — это слишком. Сид Холли, как я сказал, займется расследованием этой загадки.
Миссис Кросс, домоправительница Чарльза, приготовила нам простой ужин и хлопотала вокруг меня, как наседка. С некоторым чувством вины я иногда находил ее заботы слишком назойливыми, но всегда посылал ей открытки ко дню рождения.
Я рано отправился в постель и, как всегда, обнаружил, что миссис Кросс зажгла в моей комнате свет, приготовила свежую пижаму и пушистые полотенца.
Какая жалость, что дневные неприятности нельзя забыть так легко.
Я разделся, почистил зубы и снял протез. Левая рука «кончалась» в четырех дюймах ниже локтя — привычно, но все же до сих пор напоминает об утрате. Правая рука при каждом движении болела нестерпимо. Черт бы все побрал, подумал я и провалился в сон.
Глава 2
Утро не принесло облегчения. Я иногда пользовался услугами одной лондонской частной фирмы, которая предоставляла автомобиль с шофером, для того чтобы перевозить людей и вещи, которые я хотел укрыть от слишком любопытных взглядов.
Поскольку обе руки у меня были не в порядке, я позвонил от Чарльза, с его безопасного телефона, своим друзьям в «Теле-Драйв».
— Боб? Мне нужно попасть из места к северо-западу от Оксфорда в Кент, в Кентербери. По дороге сделать пару коротких остановок, а примерно во второй половине дня вернуться в Лондон. Это возможно?
— Давай адрес, — тут же сказал он. — Мы выезжаем.
Я позавтракал вместе с Чарльзом. Миссис Кросс на свой старомодный лад накрыла стол — тосты, кофе, каша и омлет. Чарльз не представлял себе утра без яиц. Он ел и смотрел, как я пью кофе, пользуясь только левой рукой.
Зная мою нелюбовь к объяснениям, он не делал никаких замечаний касательно железных труб.
Он читал газету, которая, как он мне дал понять, сделала сенсацию из смерти Джинни Квинт. Две колонки занимала фотография, на которой Джинни улыбалась. Я постарался не думать о том, как она могла выглядеть после падения с шестнадцатого этажа. Чарльз прочитал вслух:
— \"Друзья говорят, что она была удручена предстоящим судом над сыном. Ее муж, Гордон, отсутствует\". Другими словами, репортеры не могут найти его.
Суровое испытание прессой, подумал я. Мучение последних нескольких дней.
— Как ты считаешь, Сид, — сказал Чарльз самым своим спокойным и вежливым тоном, — ярость Гордона была преходящей или... э-э... маниакальной?
— Я считаю, — повторил я за ним, — что не стоит судить так поспешно. Гордон, возможно, и сам этого не знает.
— Будь осторожен, Сид.
— Разумеется. — Я проанализировал впечатления, оставшиеся у меня от коротких секунд нападения на Пойнт-сквер. — Не знаю, где была Джинни, когда она выбросилась из окна, но не думаю, что Гордон был с ней. Я имею в виду то, что, когда он напал на меня, он был одет так, как одевался во время пребывания в деревне. Ботинки в грязи, вельветовые брюки, старая твидовая куртка, голубая рубашка с открытым воротом. А металлическая труба, которой он ударил меня... Это был не прут, а двухфутовый кусок стального столба, вроде тех, на которые крепят сетчатые ограды. Я видел в нем дырки для проволоки.
Чарльз выглядел изумленным. Я продолжал: