Пинчон Томас

В.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

в которой Бенни Профейн — йо-йо и шлемиль — достигает апокера

I

В сочельник 1955 года Бенни Профейн — черные «ливайсы», замшевый пиджак, кроссовки и большая ковбойская шляпа — оказался проездом в Норфолке, штат Вирджиния. Поддавшись сентиментальному порыву, он решил заглянуть в \"Могилу моряка\" — старую добрую пивнуху на Большой Восточной. На углу Аркады и Большой Восточной он увидел престарелого гитариста с банкой из-под «Стерно» для подаяний. Какой-то старшина-сигнальщик пытался помочиться в бак \"Паккарда Патришн\" 54-го года. Его подбадривали пять или шесть морячков-салаг. Старик пел приятным, уверенным баритоном:



В нашем кабачке сочельник каждый день.
Это скажет вам любой моряк.
Все неоном здесь горит,
Приглашаем, — говорит, -
Тех, кто любит виски и коньяк.
Подарки Санта Клауса — чудесный сон.
Пиво пенится, играет, как вино.
И девчонки здесь не прочь
Морячков иметь всю ночь.
Ночь сочельника в нашем кабачке.



— Хей-гей, старшина! — завыл лейтеха. Профейн завернул за угол. И на него навалилась Большая Восточная — как всегда, без предупреждения.

Уволившись из ВМС, Профейн при случае нанимался на дорожные работы, а в перерывах болтался вдоль восточного побережья, — как йо-йо, — и продолжалось так уже около полутора лет. После многомесячных скитаний по носящим имена дорогам, считать которые Профейн давно отчаялся, у него развилась к ним некоторая подозрительность, — особенно к улицам типа Большой Восточной. Хотя на самом деле все они объединились в одну абстрактную Улицу, о которой в полнолуния ему снились кошмары. Большая Восточная — гетто для Пьяных Матросов, на которых нет Управы, — с внезапностью пружины врезАлась в нервы, превращая нормальный ночной сон в кошмар. Собаку — в волка, дневной свет — в сумерки, пустоту — в ощущение безликого присутствия. Тут тебе были и юнги, блюющие посреди улицы, и официантки с татуировками в виде гребного винта на ягодицах, и потенциальный берсерк в поисках лучшего способа пробить витрину (когда лучше крикнуть \"Пабергись!\" — до того, как стекло разобьется, или же после?), выставленный из пивнухи палубный матрос, обливающийся пьяными слезами: в последний раз, когда его в таком же состоянии свинтил патруль, на него надели смирительную рубаху. Под ногами то и дело жужжала вибрация, создаваемая ритмом марша \"Эй, Руб\", который несколькими столбами дальше отбивала дубинка патрульного; зеленый свет ртутных ламп обезображивал лица. Дальше к востоку — где нет ни света, ни баров — оба ряда фонарей сходились, образуя асимметричную букву V.

В \"Могиле моряка\" Профейн застал потасовку между матросами и морпехами. Он постоял немного в дверях, понаблюдал за происходящим, а затем, решив, что он уже и так одной ногой в «Могиле», пронырнул внутрь, стараясь не попасть под руку дерущимся, и залег — более или менее незаметно — у медного ограждения.

— И почему люди не могут жить в мире? — поинтересовался голос у левого уха. Это была официантка Беатрис — всеобщая любовь эсминцев «ДесДив-22» и «Эшафот» — корабля, где раньше служил Профейн. — Бенни! — воскликнула Беатрис. Они расчувствовались после столь долгой разлуки. Профейн принялся вычерчивать на опилках пронзенные стрелами сердечки и чаек, несущих в клювах знамя с надписью \"Дорогая Беатрис\".

Экипаж «Эшафота» отсутствовал: эта посудина вот уже два дня, как шла к Средиземному морю. Выход корабля сопровождался столь мощным скулежем членов команды, что его раскаты доносились до дальнего туманного рейда (если верить слухам) — словно голоса с корабля-призрака, — и были слышны даже в Литл-Крике. В связи с этим столы в барах вдоль Большой Восточной обслуживало больше официанток, чем обычно. Ибо сказано (и не без основания): не успеет корабль вроде «Эшафота» скрыться за горизонтом, как некоторые морячки тут же выпрыгнут из своих одежек и облачатся в униформы официанток, разминая руки перед разноской пива и примеряя блядскую улыбочку, пусть даже оркестр еще играет на прощанье \"Старые добрые времена\", а на корабле продувают трубы, посыпая черными хлопьями будущих рогоносцев, стоящих по стойке «смирно» с мужественным видом и кривыми ухмылками сожаления.

Беатрис принесла пиво. Со стороны дальних столиков раздался пронзительный вопль; она вздрогнула, и пиво расплескалось.

— Боже! — сказала она. — Снова Шныра. — Шныра служил теперь мотористом на тральщике «Порывистый» и имел скандальную репутацию по всей Большой Восточной. Этот метр с кепкой всегда задирал самых крупных людей на корабле, зная, что те не принимают его всерьез. Десять месяцев назад (как раз накануне перевода Шныры с \"Эшафота\") командование решило удалить у него все зубы. Обезумев, он ухитрился с помощью кулаков вырваться из рук двух офицеров-дантистов и помогавшего им старшины. Всем стало ясно, что Шныре на свои зубы отнюдь не наплевать.

— Подумай сам! — кричали офицеры, еле сдерживая смех и увертываясь от крошечных кулачков. — Прочистка корневых каналов, нарывы на деснах…

— Нет! — верещал в ответ Шныра. В конце концов они вынуждены были всадить ему в бицепс инъекцию пентотала. Застав по пробуждении у себя во рту такой апокалипсис, Шныра принялся сыпать длинными проклятиями. Еще два месяца после этого он призраком бродил по «Эшафоту», то и дело пытаясь подпрыгнуть, зацепиться и, свисая по-орангутановски, лягнуть в зубы первого подвернувшегося офицера.

Бывало, он стоял на юте и обращался с пламенной речью ко всем, кому случалось быть рядом, вымямливая слова сквозь больные десны, словно рот забит фланелью. Когда раны во рту зажили, ему поднесли сверкающий уставной комплект из нижнего и верхнего протезов. \"О Боже!\" — взревел он и чуть было не выпрыгнул за борт, но ему помешал негр-гаргантюа Дауд.

— Эй, дружок, — сказал Дауд, держа Шныру на весу за голову и с любопытством изучая эту смесь робы и отчаяния, чьи ноги молотили воздух в ярде над палубой. — Куда ты собрался и зачем?

— Слушай, я хочу умереть, вот и все! — закричал Шныра.

— Ты что, не знаешь, — сказал Дауд, — что жизнь — это самое ценное, что у тебя есть?

— Ох, ох! — ответил Шныра сквозь слезы. — Это еще почему?

— Потому что, — промолвил Дауд, — без нее ты был бы мертв.

— Ох, ох! — сказал Шныра. Он раздумывал над услышанным неделю. Потом успокоился, его снова стали отпускать в увольнения и вскоре перевели на «Порывистый». Через пару дней соседям Шныры по кубрику каждый вечер после отбоя стал слышаться странный скрежет, доносящийся с его койки. Так продолжалось недели две или три, пока однажды посреди ночи кто-то не зажег в кубрике свет, и все не увидели сидящего на койке по-турецки Шныру. Он драчевым напильником затачивал зубы. Следующим вечером, как раз после получки, Шныра сидел с товарищами в \"Могиле моряка\" и был спокойнее обычного. Около одиннадцати мимо столика проплывала Беатрис с полным подносом пива. Ликуя, Шныра подался вперед, распахнул челюсти и погрузил свежезаточенные протезы в правую ягодицу официантки. Беатрис взвизгнула, а кружки, сверкая, полетели по параболам, рассеивая по всей \"Могиле моряка\" брызги водянистого пива.

Для Шныры это занятие стало любимой забавой. Слух о нем разнесся по всему дивизиону, или эскадре, или даже по всему Атлантическому флоту. Да и люди с других кораблей заглядывали полюбопытствовать. Порой это приводило к дракам — вроде той, которую застал Профейн.

— Кого он зацепил на этот раз? — спросил Профейн. — Я не заметил.

— Беатрис, — ответила Беатрис. Так звали другую официантку. Дело в том, что у миссис Буффо — владелицы \"Могилы моряка\", которую тоже звали Беатрис, — была теория: поскольку малыши называют всех женщин «мамой», матросы, будучи по-своему столь же беспомощными, должны называть всех официанток «Беатрис». Развивая свою политику материнства, она установила в баре пивные краны, выполненные из пористой резины в форме огромных женских грудей. В день получки с восьми до девяти проводилось мероприятие, именуемое миссис Буффо \"Часом кормления\". Она начинала его весьма официально: появлялась из задней комнаты в расшитом драконами кимоно, подаренном ей одним из обожателей с Седьмой флота, подносила к губам золотую боцманскую дудку и играла сигнал \"На камбуз\". По этому сигналу все срывались с места, и некоторым счастливчикам удавалось присосаться к кранам. Кранов было всего семь, а на веселом представлении присутствовало в среднем двести пятьдесят матросов.

Из-за стойки появилась голова Шныры. Глянув на Профейна, он щелкнул зубами.

— Знакомься, — сказал Шныра, — мой дружок Влажная Железа. Только что с корабля. — Он указал на длинного печального южанина с вытянутым носом, который шел сзади, волоча по опилкам гитару.

— Привет! — откликнулся Влажная Железа. — Хочется спеть тебе одну песенку.

— В честь твоего превращения в ОПШа, — прокомментировал Шныра. — Влажный всем поет эту песню.

— Это же было еще в прошлом году, — сказал Профейн.

Но Влажная Железа уже оперся ногой на медное ограждение, положил на колено гитару и начал бренчать. Отыграв восемь тактов, он запел в ритме вальса:

Одинокий Покинутый Штатский,

Мы будем скучать по тебе.

Матросы и юнги исходят слезами -

Завидуют славной судьбе.

Но шаг этот глуп и опасен.

Дальнейший твой жребий ужасен.

Тысячу рапортов ты отчитал.

Дай мне хоть сто лет и вечный штурвал, -

Я не стану Покинутым Штатским.

— Неплохо, — сказал Профейн в пивную кружку.

— Это не все, — сообщил Влажная Железа.

— Ох! — произнес Профейн.

Вдруг его обволокли нахлынувшие сзади миазмы, и чья-то рука мешком картошки рухнула на плечо. Боковым зрением он увидел кружку в обрамлении огромной муфты, самым непотребным образом отделанной шерстью больного бабуина.

— Бенни! Ну как твоя половая жизнь, хью-хью!?

Таким смехом мог смеяться только Свин Бодайн, который когда-то служил с Профейном на одном корабле. Профейн оглянулся. Так и есть. «Хью-хью» создавалось путем выдавливания гортанных звуков, а кончик языка при этом находился за верхними передними зубами. По замыслу Свина, звук должен был получаться ужасно неприличным.

— Старина Свин! Ты что, отстал от корабля?

— Я — в самоволке. Помощник боцмана Папаша Ход меня просто достал.

Лучший способ избежать встречи с патрулем — это оставаться трезвым и не соваться в компании. Отсюда и название — \"Могила моряка\".

— Как дела у Папаши?

Свин рассказал о расставании Папаши с женой-официанткой. Она ушла от него и устроилась в \"Могилу моряка\".

Ох уж эта молодая женушка Паола! Она заявляла, будто ей шестнадцать, но поди проверь. Она родилась перед самой войной, и дом с ее метрикой — как и почти все дома на Мальте — потом оказался разрушенным.

Профейн присутствовал при их знакомстве — бар «Метро» на Тесной улице. Кишка. Валетта, Мальта.

— Чикаго! — рычал Папаша Ход гангстерским голосом. — Ты слыхала о Чикаго? — И с угрожающим видом запускал руку под тельняшку — обычный Папашин жест, известный по всему средиземноморскому побережью. Затем он вытаскивал носовой платок — а вовсе не пистолет — сморкался и начинал смеяться, глядя на девушку, которой случалось сидеть напротив. Стереотипы из американских фильмов были знакомы всем. Всем, кроме Паолы Майстраль, которая так и продолжала смотреть на него, не раздувая ноздри и не сводя брови к переносице.

Кончилось тем, что Папаша взял у кока Мака под проценты пятьсот монет из \"экономических сумм\", дабы перевезти Паолу в Штаты.

Возможно, для нее это был просто способ добраться до Америки — предел мечтаний любой официантки Средиземноморья. Переезд все проблемы решал одним махом — пища, жилье, теплая одежда и мягкий климат. На въезде в Америку Папаше пришлось солгать относительно ее возраста. Впрочем, документов Паола все равно не имела. К тому же в ней можно было заподозрить любую национальность — она знала обрывки чуть ли не всех языков.

Папаша рассказывал о ней палубным матросам, которые собирались в боцманской подсобке «Эшафота». Говорил он с особой нежностью — будто постепенно, может, прямо по ходу рассказа, к нему приходило осознание того, что в сексе больше мистики, чем можно предположить. Он не мог даже сказать — сколько раз за ночь у них получалось, ибо этот счет нельзя записать в цифрах. А ведь, казалось бы, что нового может открыть в этих делах такой прохвост с сорокапятилетним стажем как Папаша Ход?

— Хорошенькое дело, — проворчал Свин в сторону. Профейн направил взгляд вглубь \"Могилы моряка\" и увидел ее. Она направлялась к ним сквозь завесу скопившегося за вечер дыма. С виду — типичная официантка с Большой Восточной. Как там было насчет степного зайца на снегу, тигра в залитой солнцем густой траве?

Она улыбнулась Профейну — печально, натянуто.

— Ты вернулся на службу?

— Просто проходил мимо, — ответил Профейн.

— Поехали со мной на западное побережье, — предложил Свин. — Еще не собрано такой патрульной машины, которая могла бы сделать моего «Харлея».

— Смотрите, смотрите! — закричал маленький Шныра, подпрыгивая на одной ноге. — Только не сейчас, ребята. Погодите! — Он указал на миссис Буффо, материализовавшуюся в своем кимоно на стойке. Опустилась тишина. Между морпехами и матросами, блокировавшими дверной проем, мгновенно установилось перемирие.

— Мальчики! — объявила миссис Буффо. — Сегодня — канун Рождества Христова. — Она извлекла боцманскую дудку. Первые флейтообразные звуки лихорадочно завибрировали над выпученными глазами и разинутыми ртами. Все присутствующие благоговейно внимали, и до них постепенно стало доходить, что она исполняет \"Во прозрачной полуночи\", только в ограниченном диапазоне боцманской дудки. Стоявший сзади молодой запасник, которому доводилось выступать в ночных клубах Филли, начал нежным голосом подпевать. У Шныры засияли глаза.

— Глас ангела небесного, — произнес он.

Когда исполнялась часть, где были слова: \"Мир — земле, а людям — добродетель от милосердного всевышнего Царя\", Свин, будучи воинствующим атеистом, решил, что это становится невыносимым.

— Звучит точь-в-точь, как \"На камбуз\", — громко заявил он. Миссис Буффо с запасником замолчали. До аудитории не сразу дошло значение фразы Свина.

— Час Кормления! — заверещал Шныра.

И чары рассеялись. Смекалистым морякам с «Порывистого» как-то удалось скучковаться в сутолоке, возникшей среди веселых матросиков. Они подняли, словно знамя, маленькую персону Шныры и, находясь в авангарде атаки, бросились к ближайшему соску.

Миссис Буффо, которая, едва удерживая равновесие, стояла, подобно краковскому трубачу на крепостном валу, приняла на себя удар бушующего потока и была свергнута в таз со льдом первой же волной, промчавшейся у стойки. Широко расставив руки, над всеми возвышался Шныра. Он зацепился за один из кранов-сосков, и тотчас товарищи по экипажу отпустили его; продолжая двигаться по инерции, он рухнул вниз вместе с рукояткой. Из резиновой груди белым каскадом захлестало пиво, обдавая Шныру, миссис Буффо и пару дюжин матросов, которые, зайдя с флангов за стойку, кулаками ввергали друг друга в бесчувственное состояние. Члены несшей Шныру группы рассеялись в попытке захватить побольше кранов. Старший мичман, начальник Шныры, стоял возле последнего на четвереньках, хватал его за ноги и тянул на себя, считая, что со Шныры достаточно, и он должен уступить место своему командиру. Лидирующие матросы с «Порывистого» образовали клин. В их кильватере сквозь бреши отчаянно проталкивались человек шестьдесят морячков, лягаясь, толкаясь, царапаясь и рыча. Их рев перекрывал все остальные звуки. Некоторые из них размахивали пивными бутылками, дабы расчистить себе дорогу.

Профейн сидел у конца стойки, рассматривая самопальные ботинки и расклешенные подкатанные «ливайсы». Время от времени в его поле зрения оказывалась то чья-то рухнувшая туша с окровавленной мордой, то разбитая пивная бутылка, — крошечные бури в опилках.

Вскоре он заметил, что рядом сидит Паола, обхватив ноги руками и прижавшись щекой к черной холстине его брюк.

— Ужасно, — сказала она.

Профейн издал неопределенный звук и погладил ее по голове.

— Покой, — вздохнула она. — Разве не этого мы все хотим, Бенни? Хоть бы чуточку покоя. Чтобы никто не подскакивал и не кусал тебя за задницу.

— Тихо! — сказал Профейн. — Взгляни-ка — Влажному вмазали по животу его собственной гитарой.

Паола что-то бормотала ему в ногу. Они спокойно сидели, не обращая внимания на творящуюся вокруг бойню. Миссис Буффо впала в пьяную истерику. Отделанная под красное дерево старая стойка затряслась от нечеловеческих рыданий.

Сдвинув в сторону пару дюжин пустых кружек, на стойку уселся Свин. Когда заварушки достигали пика, он предпочитал просто сидеть и наблюдать. Сверху он с интересом смотрел, как его товарищи, словно отнятые от груди поросята, сцепились друг с другом из-за этих семи гейзеров. Пиво насквозь промочило большую часть опилок, а ноги боксеров-любителей выцарапали на них чужеземные иероглифы.

С улицы донеслись сирены, свистки и топот бегущих ног.

— Ага! — произнес Свин. Он спрыгнул вниз и, обогнув стойку, направился к Профейну с Паолой. — Эй, мастер, — сказал он спокойным тоном, щуря глаза, будто от ветра. — Идет шериф.

— Задний ход, — ответил Профейн.

— Бабу не забудь, — сказал Свин.

И они втроем рванули кроссом через кишащий телами зал. По пути прихватили Влажного. К тому времени, когда в \"Могилу моряка\", размахивая дубинками, вломился патруль, они уже бежали по переулку, параллельному Большой Восточной.

— Куда бежим? — спросил Профейн.

— Куда глаза глядят, — откликнулся Свин. — Пошевеливай задницей!



II



Все завершилось квартирой в Ньюпорт-Ньюс, где обитали четыре лейтенанта женского подразделения и стрелочник с угольной пристани — свиновский дружок Моррис Тефлон, который был тут вроде папочки. Всю рождественскую неделю наши герои предавались такому пьянству, что вряд ли осознавали, где находятся. Никто в доме, видимо, не возражал против их вторжения.

Ни Профейн, ни Паола к сближению не стремились, но их свела пагубная привычка Тефлона. У него была камера-\"лейка\", доставленная полуконтрабандой одним приятелем-моряком. По выходным — если дела шли хорошо и дешевое красное вино плескалось, словно волна под тяжелым торговым судном, — Тефлон цеплял камеру на шею и принимался бродить от кровати к кровати, делая снимки. Потом он продавал их на Большой Восточной жаждущим матросам.

Так уж получилось, что Паола Ход, урожденная Майстраль, слишком рано вырвалась — по собственному капризу — из безопасности, гарантированной постелью Папаши Хода, но слишком поздно — из \"Могилы моряка\", полуродного дома, и теперь, пребывая в состоянии шока, она наделяла Профейна талантами сочувствия и исцеления душ, ни одним из которых он не обладал.

— Ты — единственное, что у меня есть, — предупредила она его. — Будь со мной хорошим.

Они сиживали за столом в тефлоновской кухне, а напротив — будто партнеры по бриджу — Свин Бодайн и Влажная Железа. В центре стола — бутылка водки. Все обычно молчали, если только не возникал спор — с чем смешивать водку по завершении того коктейля, что употреблялся в настоящий момент. В ту неделю они испробовали молоко, концентрат овощного супа и даже сок из полувысохшего куска арбуза — последнего, что оставалось в тефлоновском холодильнике. Попробуйте выжать арбуз в рюмку, когда рефлексы пошаливают. Это практически невозможно. Вылавливать семечки из водки — тоже проблема, и она переросла во взаимную недоброжелательность.

К тому же Свин и Влажный положили на Паолу глаз. Каждую ночь они делегацией подкатывали к Профейну и вызывали его поговорить.

— Она пытается оправиться от мужиков, — старался объяснить Профейн. Свин либо отвергал это объяснение, либо воспринимал его как оскорбление в адрес Папаши Хода, своего наставника.

То, что Профейн от Паолы ничего не получал, было сущей правдой. Впрочем, он и понять-то не мог, чего она хочет.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивал Профейн. — \"Будь со мной хорошим\"?

— Чтобы ты не был Папашей Ходом, — отвечала она. Вскоре он отказался от попыток расшифровать ее страстные порывы. Время от времени она рассказывала странные истории об изменах, тычках в зубы и пьяных скандалах. Профейну под началом Папаши приходилось ежедневно в течение четырех лет закапывать после обеда яму, вырытую до, и из рассказов Паолы он был готов поверить половине — но только половине, поскольку женщина — это лишь половина того, что всегда имеет две стороны.

Она научила их французской песенке, которую узнала от одного десантника, воевавшего в Алжире.

Demain le noir matin,

Je fermerai la porte

Au nez des annees mortes;

J\'irai par les chemins.

Je mendierai ma vie

Sur la terre et sur l\'onde,

Du vieux au nouveau monde…

Десантник был невысокого роста и сложен, как сам остров Мальта — скалы, непостижимое сердце. Она провела с ним лишь одну ночь. Потом его отправили в Пирей.

Завтра темным утром я запру дверь перед лицом мертвых лет. Выйду на дорогу и побреду через земли и моря, от старого мира к новому…

Она показала Железе аккомпанемент. Они сидели за столом в холодной тефлоновской кухне, где четыре газовые горелки сжирали весь кислород. Они пели, пели… Когда Профейн смотрел ей в глаза, ему казалось, что она до сих пор мечтает о том десантнике — человеке, возможно, далеком от политики, но смелом в бою, как любой другой; он устал, черт побери, устал от туземных деревенек и от необходимости по утрам придумывать жестокости, еще более варварские, чем те, что накануне вечером применялись Фронтом национального освобождения. Она носила на шее Чудотворную медаль (возможно, подаренную ей случайным матросом, которому она напомнила хорошую католическую девочку, оставшуюся в Штатах, где любовью занимаются или бесплатно, или ради устройства брака). Какого типа католичкой была она? Профейну, католику лишь наполовину (мать — еврейка), чья мораль носила фрагментарный характер (да и это немногое он извлек из житейского опыта), было интересно — какие причудливые иезуитские аргументы заставили ее убежать с ним и отказываться спать вместе, но при этом просить его \"быть хорошим\"?

В новогодний вечер они вдвоем вышли поужинать в кошерную закусочную в нескольких кварталах от тефлоновской квартиры. Вернувшись, они не застали ни Свина, ни Влажного. \"Мы ушли пить\", — гласила записка. Квартира была по-рождественски украшена; в одной спальне из настроенного на волну WAWY приемника лился Пэт Бун, в другой падали какие-то предметы. Молодая пара кое-как пробралась в затемненную комнату, где стояла кровать.

— Нет, — сказала она.

— В смысле, да.

— Скрип-скрип, — сказала кровать. Они не успели ничего понять, как вдруг:

— Щелк-щелк, — сказала тефлоновская «лейка».

Профейн поступил, как от него и ожидали: с ревом вскочил с постели, сжимая кулак. Тефлон ловко увернулся от удара.

— Все, все, — закудахтал он.

Нарушенный интим сам по себе был не так уж важен; но вторжение произошло как раз перед Главным Моментом.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — приговаривал Тефлон. Паола торопливо залезала в свои одежки.

— На улицу. В снег, — сказал Профейн. — Вот, Тефлон, куда твоя камера нас выгоняет.

— Вот. — Тефлон открыл камеру и вручил Профейну пленку. — Только не заводись из-за такого дерьма.

Профейн взял пленку, но снова ложиться не стал. Он оделся, увенчав наряд ковбойской шляпой. Паола надела матросскую шинель, слишком большую для нее.

— На улицу! — кричал Профейн. — В снег! — Что вполне соответствовало действительности.

Они сели на паром до Норфолка. Устроившись наверху, они попивали черный кофе из бумажных стаканчиков и наблюдали, как колыхается у окон тихий саван снега. Больше смотреть было не на что — разве что друг на друга или на бродягу, занявшего лавку напротив. Где-то внизу заработал двигатель. Они ягодицами чувствовали его глухое постукивание. Говорить было не о чем.

— Ты хотела остаться? — спросил он.

— Нет, нет. — Она поежилась. Между ними лежал благоразумный фут обшарпанной скамейки. Профейн не чувствовал порывов пододвинуть Паолу поближе. — Даже если бы ты решил по-другому.

Мадонна! — подумал он. — Появился зависимый от меня человек.

— Почему ты дрожишь? Здесь довольно тепло.

Не отрывая взгляда от своих галош, она отрицательно покачала головой (непонятно — к чему это относилось). Профейн вскоре встал и вышел на палубу.

Лениво падающий на воду снег делал этот предполуночный час похожим на сумерки или на солнечное затмение. Каждые несколько секунд раздавался звук рожка, предупреждавший суда на встречном курсе. Но Профейну все равно казалось, будто на рейде никого нет, кроме неодушевленных, безлюдных кораблей, и их сигналы друг другу значат не больше, чем шум гребных винтов или шипение снега на воде. Профейн чувствовал себя совершенно одиноким.

Некоторые из нас боятся смерти, а кое-кто — одиночества. Профейн боялся ландшафтов или морских пейзажей подобных этому — где кроме него нет ни единой живой души. Но, казалось, именно в такие места он все время и попадал: сворачиваешь ли за угол, или выходишь на открытую палубу, — оказываешься в чужой, враждебной стране.

Дверь сзади отворилась, и вскоре он почувствовал, как голые ладони Паолы скользнули ему подмышки, а ее щека прижалась к спине. Его глаз мысленно отделился от тела и взглядом постороннего посмотрел на них со стороны, как на пейзаж. Присутствие Паолы не делало мир менее враждебным. Они так и стояли, пока паром не вошел в слип, — залязгали цепи, раздались скулящие звуки автомобильного зажигания, на машинах заработали моторы.

В автобусе ехали молча. Выйдя возле отеля «Монтичелло», они отправились на Большую Восточную, дабы найти Свина и Железу. \"Могила моряка\" оказалась темной, — впервые, сколько Профейн себя помнил. Наверное, прикрыла полиция.

Свина они обнаружили у Честера в \"Хиллбилли Хэвн\" — соседнем баре. Влажный сидел вместе с музыкантами.

— Гуляем! Гуляем! — кричал Свин.

Дюжина бывших «эшафотовцев» жаждали воссоединения. Свин, назначивший себя председателем, остановил выбор на \"Сюзанне Сквадуччи\" — итальянском лайнере-люкс, который достраивался на одной из верфей Ньюпорт-Ньюса.

— Опять в Ньюпорт-Ньюc? — (Профейн решил не рассказывать Свину о размолвке с Тефлоном). Итак, снова йо-йо.

— С этим пора кончать, — сказал он, но никто его не услышал. Свин тем временем выплясывал с Паолой неприличное буги.



III



Профейн заночевал у Свина, который жил у старых паромных доков. Он спал один. Паола случайно встретила одну из Беатрис и ушла на ночь к ней, сдержанно пообещав Профейну быть его дамой на новогоднем празднике.

Около трех Профейн проснулся на кухонном полу с головной болью. Ночной воздух, резкий и холодный, сквозил из-под двери, а снаружи доносилось тихое непрерывное рычание.

— Свин! — проворчал Профейн. — Где у тебя аспирин? — Ответа не последовало. Профейн проковылял в другую комнату. Свина не было и там. Рычание на улице стало казаться еще более зловещим. Профейн подошел к окну и внизу на улице увидел Свина, который сидел на своем мотоцикле, давая двигателю полный газ. Снег падал крошечными сверкающими иголками, и переулок светился особенным, необычным светом, который превращал одежду Свина в черно-белый клоунский костюм, а древние кирпичные стены, припорошенные снегом, — в нейтрально-серые. У Свина на голове была моряцкая вязаная шапка. Он натянул ее до самой шеи, и его голова смотрелась, будто мертвая черная сфера. Вокруг него клубились облака выхлопных газов. Профейн передернулся.

— Что ты делаешь, Свин? — крикнул он. Свин не ответил. Это загадочное зловещее явление Свина и \"Харлей Дэвидсона\" в пустом переулке в три часа ночи вдруг напомнило Профейну о Рэйчел, про которую ему не хотелось думать, — во всяком случае, сегодня, когда болит голова, а колючий ветер заносит в комнату снег.

В 1954 году у Рэйчел Аулглас был собственный «Эм-Джи». Подарок папочки. После первого рейса вокруг Гранд Сентрал (там располагался офис отца), в ходе которого машина была ознакомлена с телефонными столбами, пожарными гидрантами и случайными прохожими, Рэйчел поехала на все лето в горы Кэтскиллз. Оказавшись там, маленькая, угрюмая, пышно сложенная Рэйчел гнала свой «Эм-Джи», как коня, по изгибам и ухабам кровожадного Семнадцатого шоссе. Автомобиль, надменно тряся задницей, проезжал мимо повозок с сеном, рычащих грузовичков, стареньких родстеров «Форд», до отказа набитых стриженными под ежик гномиками, закончившими начальную школу.

Профейн как раз только что уволился из флота и работал помощником салатника в «Трокадеро» у Шлоцхауэра в девяти милях от Либерти, штат Нью-Йорк. Салатником был некто Да Коньо — сумасшедший бразилец, мечтавший отправиться в Израиль воевать с арабами. Однажды вечером в \"Фиесте Лаундж\" — баре «Трокадеро» — появился пьяный матрос, неся в своей дембельской сумке автомат тридцатого калибра. Он не помнил точно, как к нему попало это оружие; Да Коньо же предпочитал думать, что автомат был по деталям перевезен контрабандой с острова Паррис, — именно так поступила бы Хагана. Поторговавшись с барменом, который тоже хотел заполучить пушку, Да Коньо в конце концов одержал победу, отдав матросу три артишока и баклажан. К мезузе, приколотой над холодильником для овощей, и к сионистскому знамени, висевшему над разделочным столом, Да Коньо добавил этот выигрыш. Стоило шеф-повару отвернуться, как Да Коньо собирал свой автомат, маскировал его качанным салатом, жерухой, бельгийским цикорием и начинал играть в нападение на сидящих в зале посетителей.

— Йибл, йибл, йибл!!! — покрикивал он, злобно прищуриваясь. — Я попал в яблочко, Абдул Саид. Йибл, йибл, мусульманская свинья!

Автомат Да Коньо был единственным в мире, который при стрельбе издавал звук «йибл». Он мог сидеть до четырех ночи — чистить свою пушку и мечтать о похожих на Луну пустыне, о шипящей чань-музыке, о йемениточках с прикрытыми белыми платками нежными головками и с изнемогающими без любви чреслами. Он дивился на американских евреев, которые могут вот так сидеть с тщеславным видом и поглощать одно блюдо за другим, когда всего в половине окружности земного шара от них лежит безжалостная пустыня, усыпанная трупами сородичей. Каким еще языком мог он разговаривать с этими бездушными желудками? Уповать на ораторское искусство масла и уксуса или на мольбу пальмовой мякоти? У Да Коньо был единственный голос — его автомат. Но слышат ли они его? Есть ли у желудков уши? — Нет! Да и нельзя услышать выстрел, предназначенный тебе. Этот автомат, нацеленный, возможно, сразу на все пищеварительные тракты, одетые в костюмы \"Харт, Шаффнер и Маркс\" и похотливо побулькивающие при взгляде на официанток, был всего лишь неодушевленным предметом, который смотрит туда, куда его направит любая нарушающая равновесие сила. В чье пузо целился Да Коньо? Абдула Саида? Пищеварительного тракта? Свое собственное? К чему задавать вопросы? Он знал одно: он — бедный сионист, сбитый с толку, страждущий, жаждущий пустить корни — хотя бы на полноска вглубь — в каком-нибудь кибуце на той стороне земли.

Профейна удивило отношение Да Коньо к своему автомату. Любовь к вещи была для него в новинку. Немного позже, когда Профейн обнаружил, что такие же отношения существуют между Рэйчел и ее «Эм-Джи», он впервые в жизни понял, что у многих людей есть занятие, скрываемое от чужих глаз, и они уделяют ему гораздо больше времени, чем можно заподозрить.

Поводом для ее знакомства с Профейном, как и со многими другими, послужил «Эм-Джи». Этот автомобиль чуть его не задавил. Как-то в полдень, выйдя на улицу с мусорным ведром, через верх которого переливались некондиционные листья салата, Профейн услышал справа зловещий рокот. Он продолжал свой путь в уверенности, что обремененный ношей пешеход имеет предпочтительное право. В следующую секунду Профейн почувствовал удар, нанесенный ему правым крылом машины. К счастью, она ехала со скоростью пять миль в час — не очень высокой для того, чтобы покалечить, но достаточной для превращения Профейна, ведра и салата в грандиозный зеленый ливень, падающий на землю задницей вниз.

Обсыпанные салатом, они с подозрением разглядывали друг друга.

— Как романтично! — сказала она. — Вдруг ты похож на мужчину моей мечты? Убери-ка с лица этот лист, чтобы я смогла разглядеть.

Памятуя о своем месте, Профейн снял с лица лист, словно шляпу для поклона.

— Нет, — сказала она. — Это не он.

— Может, — отозвался Профейн, — в следующий раз попробуем с фиговым листочком?

Она рассмеялась и с грохотом умчалась прочь. Он нашел грабли и принялся собирать мусор в кучу, размышляя о встрече с очередным чуть не убившим его неодушевленным предметом. При этом Профейн не был уверен, что имеет в виду машину, а не Рэйчел. Он сложил салат обратно в ведро и отнес его в небольшую лощину за автостоянкой, служившую для персонала «Трокадеро» свалкой. На обратном пути он снова встретил Рэйчел. Аденоидальный тембр выхлопа остался тем же, что и по дороге в Либерти.

— Эй, Толстячок, поехали прокатимся, — позвала она. Профейн согласился — до приготовления ужина оставалось целых часа два.

После пяти минут езды по Семнадцатому шоссе Профейн решил, что если вернется в «Трокадеро» живым и невредимым, то выкинет из головы эту Рэйчел и впредь будет обращать внимание только на спокойных пешеходок. На машине она мчалась, словно проклятая в святой праздник. Он, конечно, не сомневался в том, что она соразмеряет возможности машины со своими собственными. Но откуда ей было знать, например, что встречный молоковоз на крутом зигзаге этой двухполосной дороги свернет на свою линию именно в тот момент, когда между ними останется одна шестнадцатая дюйма?

Не на шутку испугавшись за свою жизнь, Профейн не чувствовал обычного смущения перед девушками. Он потянулся к ее сумочке, нашел там сигарету и закурил. Рэйчел даже не заметила. Она была всецело поглощена вождением и вообще забыла, что рядом кто-то сидит. Она открыла рот лишь однажды — сказать, что сзади лежит холодное пиво. Профейн потягивал сигарету и размышлял: нет ли у него склонности к самоубийству? Может, он нарочно всегда идет туда, где ему могут встретиться враждебные предметы? Может, он сам стремится к тому, чтобы закончить свою жизнь смертью шлемазла? Если нет, то почему он тут сидит? Потому что у Рэйчел симпатичный зад? Он бросил взгляд на обитое кожей соседнее сиденье, — зад Рэйчел подпрыгивал синхронно с машиной; потом понаблюдал, как движется ее левая грудь под черным свитером — движение не такое уж простое, но и не вполне гармоническое. В конце концов Рэйчел свернула в заброшенный карьер. Вокруг валялись обломки щебня неправильной формы. Профейн не знал, что это за камни, но неодушевленными они были наверняка. Рэйчел повела машину вверх по пыльной дороге и остановилась на площадке в сорока футах над дном карьера.

Погода в тот день стояла неуютная. С безоблачного небосвода безжалостно били солнечные лучи. Упитанный Профейн весь взмок. Рэйчел, знавшая некоторых девушек из профейновской школы, сыграла с ним в игру \"А не знаком ли ты?\", но он проиграл. Она рассказала ему о всех своих кавалерах этого лета, — казалось, она выбирает исключительно старшекурсников из колледжей \"Айви Лиг\". Время от времени Профейн поддакивал: мол, в самом деле, это было чудесно.

Она рассказывала о Беннингтоне, ее альма матер. Она рассказывала о себе.

Рэйчел приехала из Пяти Городов — так называется местность на южном берегу Лонг-Айленда: Мальверн, Лоренс, Сидархерст, Хьюлет и Вудмер; сюда иногда добавляют Лонг-Бич и Атлантик-Бич, но при этом никому в голову не приходит называть этот район Семью Городами. Хотя местные жители и не принадлежат к сефардам, Пять Городов, казалось, поражены каким-то географическим инцестом. Смуглые девушки, от которых здешнее воспитание требует скромной походки, — словно принцессы Рапунцели, живущие в волшебных пределах страны, где эльфовая архитектура китайских ресторанов, дворцов морской кухни и синагог с подиумами зачастую оказывается не менее завораживающей, чем само море; потом девушки созревают достаточно, чтобы отправить их в северо-восточные горы и колледжи. Не за тем, чтобы охотиться на будущих мужей (ибо в Пяти Городах всегда достигается паритет, по которому все хорошенькие мальчики к шестнадцати-семнадцати годам уже распределены между невестами), но дабы получить хотя бы иллюзию свободы нагуляться всласть, — столь необходимую для эмоционального развития.

Убегают лишь отважные. Приходит воскресный вечер: гольф закончился, программа Эда Салливана уже пару часов как началась, официантки-негритянки, прибравшись после вчерашних гулянок, отправляются в Лоренс навестить родных; и тут-то кровь этого королевства вытекает из огромных домов, садится в автомобили и направляется в деловые районы развлекаться среди бесконечных верениц креветок и омлетов фу-юнь. Восточные официанты раскланиваются и улыбаются, порхают в летних сумерках, в их голосах слышен щебет летних пташек. Когда опускается ночь, наступает пора краткой прогулки по улице — торс отца, солидный и уверенный в своем костюме от Дж. Пресс, глаза дочери, спрятанные за солнцезащитными очками в отделанной искусственными бриллиантами оправе. Ее лоснящиеся бедра обтянуты слаксами, названными — по расцветке — так же, как машина матери, — «ягуар». Кто смог бы от этого убежать? Да и кто захочет?

Рэйчел захотела. Профейн, который одно время ремонтировал дороги в районе Пяти Городов, вполне мог ее понять.

Еще солнце не зашло, а между ними произошло уже почти все. Профейн был отчаянно пьян. Он вылез из машины, зашел за дерево и повернулся на запад с намерением помочиться на солнце и погасить его раз и навсегда, — Профейну почему-то это казалось очень важным. (Неодушевленные предметы могут делать все, что захотят. Точнее, вещи не могут ничего хотеть, — только люди. Но все равно вещи всегда делают свое дело, — вот почему Профейн мочился на солнце).

Оно ушло, будто Профейн в самом деле его погасил, став бессмертным богом спустившихся сумерек.

Рэйчел с любопытством наблюдала за ним. Он застегнулся и, пошатываясь, вернулся к пиву. Осталось всего две банки. Он открыл их и протянул одну Рэйчел.

— Я погасил солнце, — сказал он. — Выпьем за это. — Полбанки пролилось на рубаху.

Две смятые банки упали на дно карьера, за ними последовал пустой пакет.

Рэйчел так и сидела в машине.

— Бенни. — Ноготок коснулся его лица.

— Чего?

— Ты будешь моим другом?

— Похоже, друзей у тебя и так достаточно.

Она посмотрела на дно карьера.

— Почему мы не можем заставить себя понять, что другие — тоже реальные люди? — сказала она. — Нет ни Беннингтона, ни твоего ресторана, ни Пяти Городов. Есть лишь этот карьер: мертвые скалы, которые стояли здесь до нас и будут стоять после.

— Ну и что?

— Разве не таков этот мир?

— Ты прочла об этом во \"Введении в геологию\"?

Похоже, она обиделась.

— Я просто знаю.

— Бенни! — закричала она, но осеклась. — Будь моим другом. Вот и все.

Он пожал плечами.

— Пиши мне!

— Не думай, что…

— Дорога. Какова она? Твоя дорога, которую я никогда не увижу. С ее дизелями и пылью, мотелями, закусочными на перекрестках. Со всем, что там есть. Как выглядит мир к западу от Итаки и к югу от Принстона? Я, наверное, никогда не узнаю.

Он почесал живот.

— Да уж.

Весь остаток лета Профейн продолжал случайно встречать ее, минимум раз в день. Они всегда разговаривали, сидя в машине, и он пытался подобрать ключик к ее собственному зажиганию, вглядываясь в ветровые стекла глаз. Она сидела за правосторонним рулем и говорила, говорила… \"Эм-Джи\"-слова, неодушевленные слова, — слова, на которые он не знал, что отвечать.

Вскоре случилось то, чего Профейн и боялся: он понял, что обманом заставил себя влюбиться в Рэйчел, и удивился лишь тому, что это заняло столько времени. По ночам он лежал в своей ночлежке и горящим кончиком сигареты выводил в темноте апострофы. Около двух с ночной смены приходил сосед с верхней койки, некий Дюк Ведж — прыщавый молодчик из округа Челси, который все время принимался рассказывать о своей огромной зарплате; зарабатывал он и в самом деле много. Его истории убаюкивали Профейна. Однажды вечером в машине Рэйчел, стоявшей возле ее домика, он увидел с нею этого негодяя. Профейн поплелся обратно в ночлежку, но преданным себя не почувствовал, поскольку был уверен, что у Веджа все равно ничего не получится. Он даже дождался соседа и позволил потчевать себя детальным отчетом о том, как тот ну почти уже все сделал, но лишь почти. Профейн, как всегда, заснул на середине.

В разговоре он никогда глубоко не вдавался в ее мир: этот мир — очередная вещь, которой можно дорожить и которая может вызывать зависть, а значит, несет в себе воздух, которым Профейн не может дышать. В последний раз он увидел Рэйчел на праздник Труда. Завтра она должна была уезжать. В тот вечер прямо перед ужином у Да Коньо украли автомат. Да Коньо, весь в слезах, метался в поисках. Делать салаты было приказано Профейну. Он умудрился насыпать мороженой клубники в рубленую печень, смешанную с горчицей и прованским маслом для салата «Уолдорф», а также случайно обжарить в масле две дюжины редисок вместо картофеля фри (хотя ему все равно не удалось избежать нареканий со стороны клиентов, поскольку было лень идти за добавкой). Время от времени через кухню со стенаниями проносился бразилец.

Он так и не нашел свой любимый автомат. Несчастного и измотанного, его уволили на следующий день. Сезон уже все равно закончился; насколько Профейн понимал, Да Коньо вполне мог сесть на пароход до Израиля, а потом ковыряться в каком-нибудь тракторе и, подобно многим измученным рабочим-иммигрантам, пытаться забыть свою оставшуюся в Штатах любовь.

Когда вся эта беготня завершилась, Профейн отправился на поиски Рэйчел. Ему сказали, что она вышла с капитаном гарвардских арбалетчиков. Профейн побродил немного вокруг ночлежки и наткнулся на угрюмого Веджа — непривычно одинокого для этого времени суток. До самой полуночи они играли в «очко» на все презервативы, не использованные Веджем за лето. Их набралось около сотни. Пятьдесят Профейн взял в долг и, попав в полосу везения, очень скоро полностью обчистил Веджа. Тот отправился по соседям, чтобы занять еще, но вернулся, качая головой.

— Мне никто не поверил.

Профейн дал ему несколько в долг. В полночь Профейн сообщил Веджу о том, что тот задолжал уже тридцать штук. Ведж разразился соответствующим комментарием. Профейн сгреб в кучу все выигранные презервативы. Голова Веджа рухнула на стол.

— Он никогда не использует их, — обратился он к столу. — Ни хрена у него не выйдет! Никогда в жизни!

Профейн снова побрел к домику Рэйчел. С внутреннего двора доносилось бульканье расплескиваемой воды, и он направился туда. Рэйчел мыла там машину. Посреди ночи! Более того, она разговаривала.

— Мой прекрасный жеребенок, — услышал Профейн. — Как я люблю прикасаться к тебе! — \"Мать честная!\" — подумал он. — Ты знаешь, что я чувствую, когда мы едем с тобой по дороге? Когда мы вдвоем, и больше никого? — Губка ласково гладила бампер. — Я чувствую все, что чувствуешь ты, дорогой, ведь я уже так хорошо тебя знаю — как на тормозах тебя тянет немного влево, как ты начинаешь дрожать при пяти тысячах оборотов, когда ты возбужден. Ты начинаешь жечь масло, когда сердишься на меня, ведь правда? Я все знаю. — В ее голосе не слышалось никакого безумия; это была просто игра школьницы, хотя, следовало признать, весьма своеобразная игра. — Мы всегда будем вместе, — скользила замша под крышкой капота. — Не думай о том черном «Бьюике», мимо которого мы сегодня проезжали. Ух! — толстая, грязная, гангстерская машина. Я так и ждала, что из задней дверцы вывалится труп. Тебе не показалось? К тому же, ты — такой английский, такой угловатый, такой твидовый и — о! — такой айви-лиговый, что я никогда не брошу тебя, дорогой.

Профейна чуть не вырвало. Публичные изъявления сантиментов всегда на него так действовали. Она залезла в машину и откинулась на шоферском сидении, открыв рот навстречу летним созвездиям. Профейн хотел было подойти, но тут заметил, как ее левая рука бледной змеей заползла на рычаг переключения передач и начала его ласкать. Благодаря недавнему общению с Веджем, у Профейна возникли вполне однозначные ассоциации. Он не желал больше на это смотреть и быстрым шагом отправился назад в «Трокадеро» — через холм и лес, а потом не мог даже вспомнить — какой дорогой шел. Ни в одной из времянок свет не горел, но контора стояла открытой. Клерк куда-то вышел. Профейн перерыл все ящики и нашел, наконец, коробку кнопок. Затем вернулся к времянкам и до трех ночи ходил под светом звезд от одной двери к другой, прикрепляя на каждую по презервативу. Ему никто не мешал. Он чувствовал себя Ангелом Смерти, метящим двери завтрашних жертв. Назначение мезузы — отпугивать Ангела, поэтому к мезузе он не стал бы подходить. Но ни на одной из сотни дверей она не висела. Что ж, тем хуже для них.

Когда лето закончилось, между Профейном и Рэйчел завязалась переписка. Его письма были вялыми и кишели неправильными словами, ее — то остроумными, то отчаянными, то страстными. Через год она окончила Беннингтон, поехала в Нью-Йорк и устроилась на работу в приемную агентства по найму. Пару раз они встречались, когда он оказывался в Нью-Йорке; хотя они почти не думали друг о друге и хотя та рука, в которой держат нитку йо-йо, была у нее обычно занята другими вещами, он иногда чувствовал — как сегодня, например, — невидимое дергающее усилие, словно за пуповину — мнемоническое, возбуждающее, — и в такие минуты задавался вопросом: насколько он себе принадлежит. Он ценил в ней то, что она никогда не называла их отношения Связью.

— А что же это? — спросил он однажды.

— Секрет, — ответила она с детской улыбкой, которая, как мелодия Роджерса и Хаммерстайна на 3/4, приводила его в порхающее, желеобразное состояние.

Она посещала его без предупреждения, словно суккуб, приходящий со снегом и, как снег, неизбежный.



IV



Как оказалось, новогодней пирушке было суждено положить конец йо-йошничанью, — по крайней мере, временно прервать. Воссоединенная команда взошла на борт \"Сюзанны Сквадуччи\", подкупив вахтенного бутылкой вина, и позволила (не без предварительной перебранки) присоединиться к себе матросам с эсминца, стоявшего в сухом доке.

Поначалу Паола держалась поближе к Профейну, который положил глаз на одну пышную даму, одетую в нечто вроде меховой шубы и уверявшую, будто она — адмиральская жена. Здесь были хлопушки, радиоприемник и вино, вино… Влажная Железа решил залезть на мачту. Она была недавно покрашена, но Влажного это не остановило, и, по мере продвижения вверх, он делался все больше похожим на зебру. Добравшись до салинга, Железа уселся там, снял гитару, которая, пока он лез, болталась у него где-то снизу, ударил по струнам и запел с ковбойским прононсом:

Depuis que je suis ne

J\'ai vu mourir des peres,

J\'ai vu partir des freres,

Et des enfants pleurer…

Очередная песня десантника. Он часто появлялся на той неделе. С самого рождения (пел он) я видел умирающих отцов, уходящих братьев, плачущих младенцев…

— Что за проблемы у этого десантника? — спросил Профейн у Паолы, когда она перевела ему песню. — Многие видели то же самое. Это происходит не только на войне. Война здесь ни при чем. Я родился в гувервилле, еще до войны.

— Ты прав, — ответила Паола. — Je suis ne. Родиться. Вот и все, что для этого нужно.

Голос Влажного звучал так высоко над головами, что казался частью ветра — неодушевленного. Где теперь Гай Ломбардо со своими \"Старыми добрыми временами\"?

На первой минуте 1956 года Влажный спустился на палубу, а Профейн забрался на его место и, сидя верхом на рее, наблюдал, как прямо под ним Свин совокупляется с адмиральской женой. С неба, сыплющего снегом, спикировала чайка и, покружив немного, уселась на рею в футе от руки Профейна.

— Эй, чайка! — обратился к ней Профейн. Чайка не ответила.

— Эх, дружище, — обратился Профейн к ночи. — Люблю я смотреть, как молодежь собирается вместе. — Он внимательно изучил главную палубу. Паола исчезла. И тут все словно взорвалось. С улицы послышалась сирена, потом — другая. На пирс с ревом въехали машины — серые «Шевроле» с надписью \"ВМС США\". Включились прожекторы, и по пирсу рассыпались маленькие люди в белых фуражках и черно-желтых патрульных повязках на рукаве. Трое бдительных участников веселья бегали по левому борту и сбрасывали трапы в воду. К машинам, из которых уже мог бы составиться целый парк, добавился фургон с громкоговорителем на крыше.

— Теперь, ребята, все будет в порядке! — замычало пятьдесят ватт бестелесного гласа. — Все будет в порядке! — в этих словах заключалось все, что они хотели сказать. Адмиральша заверещала, что это, мол, — ее муж, и он теперь ее застукал. В самом разгаре грехопадения лучи двух или трех прожекторов пригвоздили их к палубе. Свин пытался попасть сразу всеми тринадцатью пуговицами в нужные петли, что в спешке практически невозможно. С пирса — подбадривающие выкрики и смех. Несколько патрульных уже пробирались на судно, по-крысиному заползая по швартовам. Экс-эшафотовцы оправлялись от сна и, пошатываясь, поднимались по трапам на палубу. Влажный вопил: \"Готовьтесь отпихивать абордажников!\" и размахивал гитарой, словно саблей.

Наблюдая за всем этим, Профейн стал немного беспокоиться за Паолу. Попытался найти ее, но лучи прожекторов все время двигались, приводя освещение главной палубы в полный беспорядок. Снова пошел снег.

— Ты думаешь, — сказал Профейн чайке, которая не обращала на него никакого внимания, — ты думаешь, я — Бог?

Осторожно добравшись до площадки, он лег на живот. Из-за края виднелись только глаза, нос и ковбойская шляпа — как горизонтальный Килрой.

— Если бы я был Богом… — он указал пальцем на одного из патрульных. — Раз, и дрын — у тебя в заднице! — Патрульный продолжал заниматься своим делом — колотить дубинкой по животу 250-фунтового артнаводчика по имени Пэтси Пагано.

Автопарк на пирсе пополнился скотовозом — так на языке ВМС называется воронок, или Черная Мария.

— Раз! — продолжал Профейн. — И ты, скотовоз, едешь, не останавливаясь, и падаешь в воду. — Скотовоз чуть было так не поступил, но успел вовремя затормозить. — Пэтси Пагано! Пусть у тебя вырастут крылья, и — лети! — Но последний удар свалил Пэтси на землю — похоже, надолго. Патрульный так и оставил его лежать: понадобилось бы не меньше шести человек, чтобы сдвинуть его с места. — В чем же дело? — недоумевал Профейн. Чайка, которой это дело наскучило, снялась с места и полетела в направлении базы. Возможно, подумал Профейн, Бог должен быть более позитивно настроен, нечего все время метать молнии. Он осторожно указал пальцем на Влажную Железу. — Влажный! Спой-ка им ту алжирскую пацифистскую песню! — Железа сидел верхом на барьере капитанского мостика. Он сыграл басовое вступление и запел \"Блю Свед Шуз\" Элвиса Пресли. Профейн перевернулся на спину и, прищурившись, стал смотреть на падающий снег.

— Что ж, почти получилось, — обратился он к улетевшей птице и к снегу. Он положил шляпу на лицо, закрыл глаза. И вскоре задремал.

Шум внизу понемногу стихал. Тела уносили и запихивали в скотовоз. Машина с громкоговорителем прокашлялась помехами, а потом уехала. Прожекторы выключили, а сирены, демонстрируя эффект Допплера, помчались в направлении штаба берегового патруля.

Профейн проснулся рано утром. Он был припорошен снежком и продрог до последней косточки. На ощупь он спустился по обледенелым ступенькам, поскальзываясь чуть ли не на каждой. Корабль был пуст. Профейн отправился греться под палубу.

Снова он попал в самую сердцевину чего-то неодушевленного. Снизу донесся шум. Скорее всего — ночной вахтенный.

— Вот не дадут побыть одному, — пробормотал Профейн и двинулся на цыпочках вдоль прохода. На полу он заметил мышеловку, аккуратно поднял ее и швырнул в проход. Она ударилась о переборку и отскочила с громким БРЯК. Шаги резко стихли, затем возобновились, но стали более осторожными — двигались где-то под Профейном, потом — вверх по трапу — туда, где лежала мышеловка.

Профейн посмеялся и нырнул за угол. Там нашел очередную мышеловку и отправил ее вслед за коллегой. БРЯК. Шаги забарабанили вверх по лестнице.

Четырьмя мышеловками позже Профейн очутился на камбузе, где вахтенный затеял варить некую кофейную бурду. Рассчитывая, что хозяин проплутает еще хотя бы пару минут, Профейн поставил на плиту чайник.

— Эй! — закричал вахтенный. Он оказался двумя палубами выше.

— Охо-хо! — отозвался Профейн. Он украдкой выбрался из камбуза и отправился на поиски мышеловок. Одну нашел наверху, на следующей палубе. Он поднял мышеловку, ступил на трап и бросил ее по невидимой дуге. По крайней мере, спас мышей. Сверху раздался глухой удар, потом — крик.

— Мой кофе, — вспомнил Профейн и бросился вниз по трапу через ступеньки. Он бросил в кипяток пригоршню смеси и скользнул к противоположному краю камбуза, едва не наткнувшись на вахтенного, который гордо шествовал с мышеловкой, свисающей с левого рукава. Профейн стоял довольно близко и видел его взгляд, исполненный терпения и муки. Вахтенный вошел на камбуз, и Профейн тут же выскочил в проход. Он успел пробежать три палубы вверх, когда услышал рев, доносившийся с камбуза.

— Ну что там еще?

Он попал в коридор, по обе стороны которого располагались пустые пассажирские каюты. Подобрав оставленный сварщиком мелок, он написал на переборке ИМЕЛ Я СЮЗАННУ СКВАДУЧЧИ и ниже И ВСЕХ ВАС, БОГАТЫЕ ВЫРОДКИ, подписался ФАНТОМ и почувствовал себя лучше. Кто будет плавать в Италию на этой штуковине? Скорее всего, председатели правлений, кинозвезды и депортированные рэкетиры.

— Сегодня, — промурлыкал Профейн, — сегодня, Сюзанна, ты принадлежишь мне. — Чтобы расписывать переборки, обезвреживать мышеловки. Это больше, чем сделал бы для тебя любой из пассажиров. Он поплелся по проходу, собирая мышеловки.

На подходе к камбузу он снова принялся разбрасывать их во все стороны.

— Ха-ха, — сказал вахтенный. — Давай, шуми! А я пока допью твой кофе.

И допил. Профейн рассеянно поднял единственную оставшуюся мышеловку. Она сработала и схватила его сразу за три пальца между первой и второй фалангами.

Что я должен делать, — подумал он, — кричать? Нет. Вахтенный и без того достаточно посмеялся. Стиснув зубы, он отцепил мышеловку, взвел ее, бросил через иллюминатор в камбуз и бросился бежать. Когда он спрыгнул на пирс, ему в затылок угодил снежок и сбил с головы ковбойскую шляпу. Он наклонился за шляпой и подумал: не произвести ли ответный выстрел? Нет. И побежал дальше.

Паола ждала у парома. Когда они поднимались на борт, она взяла его за руку.

— Мы когда-нибудь уйдем с этого парома? — все, что он сказал.

— Ты весь в снегу. — Она встала на цыпочки, чтобы стряхнуть с него снег, и он чуть ее не поцеловал. На морозе рана от мышеловки болеть перестала. Поднялся прилетевший из Норфолка ветер. На этот раз они остались внутри.

Рэйчел нашла его на автостанции в Норфолке. Согнувшись, Профейн сидел рядом с Паолой на деревянной грязновато-бледной лавке, протертой поколением случайных задниц; два билета до Нью-Йорка; \"Нью-Йорк\", — стучало внутри его ковбойской шляпы. Профейн закрыл глаза и пытался уснуть. Он уже начал отрубаться, когда по трансляции объявили его имя.

Он не успел еще проснуться, но уже знал — кто это может быть. Как чувствовал. Он часто думал о ней.

— Дорогой Бенни, — сказала Рэйчел. — Я обзвонила все автостанции страны. — Из трубки доносился шум веселой пьянки. Новогодняя ночь. А там, где сейчас сидел Профейн, были лишь старые часы. Да еще дюжина бездомных, ссутулившихся на деревянных лавках в попытке заснуть. В ожидании автобусов дальнего следования — настолько дальнего, что куда там «Грейхаунду» или «Трэйлвэйзу». Он смотрел на них, а слушал ее — не перебивая.

— Приезжай домой, — говорила она — единственный человек, кому он позволял говорить такие слова, не считая внутреннего голоса. Но от последнего он лучше бы отрекся — как от оболтуса и раздолбая — чем стал бы к нему прислушиваться.

— Понимаешь… — пытался он сказать.

— Я вышлю деньги на билеты.

И ведь выслала бы.

Он услышал, как к нему по полу движется глухой, бренчащий звук. Влажная Железа — хмурый и тощий — волочил за собой гитару. Профейн вежливо перебил Рэйчел.

— Тут пришел мой друг Влажная Железа, — сказал он полушепотом. — Он хочет спеть тебе песенку.

Влажный спел ей «Скитания» — старую песню времен Депрессии. Рыбы в море, рыбы в океане, рыжеволосая меня обманет…

У Рэйчел волосы тоже были рыжими, с прожилками преждевременной седины, настолько длинные, что если бы она обхватила их сзади рукой и, подняв над головой, дала свободно упасть вперед, то они полностью скрыли бы ее огромные глаза. Нелепый жест для девушки, чей рост, без каблуков, составлял 4 фута 10 дюймов — по крайней мере, попытайся она этот жест сделать.

Он почувствовал, как его потянуло за невидимую пуповину, и подумал о длинных пальцах, сквозь которые он мог бы — хоть изредка — видеть мельком голубое небо.

Похоже, я никогда не остановлюсь.

— Она хочет тебя, — сказал Влажный. Девушка в окошке «Справочное» нахмурилась. Рябая кожа, широкая кость — деревенская девчонка, в чьих глазах отражается мечта о скалящихся радиаторах «Бьюиков» и танцах по пятничным вечерам в каком-нибудь мотеле.

— Я хочу тебя, — сказала Рэйчел. Он потерся подбородком о трубку, скрежеща трехдневной щетиной. Он подумал о том, что на протяжении всех пятисот миль на север под землей вдоль кабеля сидят черви и слепой народец троллей. Сидят и слушают. Тролли знают много всяких волшебных штучек. Интересно, могут они изменять слова или имитировать голоса?

— Ну что, едешь? — сказала она. Было слышно, как сзади нее кто-то блюет, а зрители истерически смеются. Джазовая пластинка.

Он хотел ответить: \"Боже, ведь мы оба как раз этого и хотим\". Но вместо этого спросил: