— Не знаю… — сказал честно он.
— Ну ты дурак, что ли, — злобно шепнул ему Пантелеев, ткнув локтем в бок.
Встал, подошел к малому, потрепал по шапке, присел рядом с ним.
— Конечно, навсегда, — сказал Пантелеев. — Мы этих немцев так наскипидарили, что они сюда теперь не сунутся. Ты, главное, маму слушайся.
И подмигнул его матери.
— Хороший у вас малой, — сказал он. — Как звать?
— Миша! — крикнул ребенок, опередив мать.
— Вот, Миша, — сказал Пантелеев, хлопая его по плечу. — Мы вас тут в обиду не дадим.
Встал от костра Игнатюк, оправил шинель, прямой походкой медленно подошел к женщине.
— А вас, извините, как звать? — спросил он. — Мы тут, знаете, костер сварганили, картошечку принесли, присаживайтесь…
— Игнатюк! — раздалось со стороны костра.
Это был лейтенант Старцев. Он хмуро глядел на Игнатюка, грозя ему пальцем.
Игнатюк растерянно кивнул.
— А женщину и ребенка накормить? — сказал Старцев. — Присаживайтесь.
Игнатюк почесал затылок под шапкой, показал им рукой на костер с котелком.
Женщина рассказала у костра, что ее зовут Анна и ее муж воюет где-то под Москвой.
Вышло солнце, и снег белыми искрами слепил глаза — приходилось жмуриться и отворачиваться. Давно не было такого солнца этой зимой. Здесь, у огородов на окраине Недельного, где расположились бойцы, с этим солнцем и этим чистым снегом, с этой женщиной и мальчишкой, уплетающим горячую картошку за обе щеки, на секунду могло даже показаться, что нет никакой войны и все это было дурацким сном. Но рядом с костром сложены в пирамиду винтовки, и хромает сержант Громов — оцарапало пулей бедро по касательной, — и все еще стоят перед глазами трупы немцев на обледенелой дороге.
Селиванов грел руки у костра и думал, что этот бой вышел на удивление легким и удачным, но так было не всегда и так будет не всегда. Сегодня отделались от смерти, а завтра? А послезавтра? Пантелеев сказал мальчонке, что наши пришли насовсем, но это может оказаться совсем не так…
А дома, в Ленинграде — мама, папа и пес Альберт. И страшная зима, и страшный голод, и черт знает что еще.
— Слушай, Селиванов, — сказал Пантелеев, закуривая самокрутку и прищуриваясь от яркого солнца. — Вот ты человек образованный. Скажи-ка мне, как происходит, что люди в зверей превращаются? Вот немцы. Вроде такие же, как мы. Две руки, две ноги, голова на плечах… Да и кровь такого же цвета. Так что случилось-то с ними? Европейская, мать их, нация, культурные люди, а в таких зверей превратились. Деревни сжигают, баб с детьми убивают, в рабство людей угоняют. Почему так? Что должно у человека в голове перещелкнуть, а? Или они родились такими?
Селиванову всегда было смешно, когда его называли образованным. Будто профессор какой-то…
— Человек не может родиться таким, — покачал он головой. — Но условия жизни, воспитание, массовый психоз вокруг играют свою роль. Их же там Геббельс накачал пропагандой по самое не балуй. Вот, мол, есть мы — борцы за светлое будущее великой Германии, избранная раса. А есть недочеловеки, враги, которые как бы, понимаешь, и не люди вовсе. А раз не люди, их можно спокойно убивать и сжигать живьем. А когда все вокруг начинают так думать, ты тоже этому поддаешься. Тебе говорят: можно быть зверем, можно освободить свое внутреннее чудовище и не стесняться. Вот и не стесняются.
— Все равно в голове не укладывается, — сказал Пантелеев. — Вот у этих дохлых фрицев… Наверняка их дома какая-нибудь фрау с большими сиськами ждет. Мама, папа, братья. Они ведь с ними нормально себя ведут. Как люди. Наверняка и они любили, и их любили…
— А нам какая разница? — зло прервал Игнатюк. — Они убивать нас сюда пришли. Нас, наших мам, пап, братьев, жен. Убивать! Или мы их, или они нас. Тебе что, жалко их стало?
Пантелеев затянулся махоркой и сплюнул в снег.
— Не жалко. Просто понять пытаюсь, как такое может произойти.
— Потом будем понимать, — отрезал Игнатюк. — А сейчас их надо убивать. Вот повесим Гитлера за яйца на Красной площади, а потом можно будет и пофилософствовать.
— Справедливо, — сказал Пантелеев.
— Справедливо, — повторил Селиванов.
Миша и его мать слушали их молча, уплетая горячую картошку.
* * *
После обеда выдалось время подремать на сеновале, укутавшись драными одеялами и полушубками. Разморило горячей едой, свалило с ног накатившей усталостью, и Селиванова вырубило почти сразу.
Ему снились черные тени с красными нимбами, которые он видел ночью в храме. Нарисованные святые, чьи лики искажены огнем и копотью. Без лиц и без глаз, пляшущие на старинных облупленных стенах, простирающие руки к небу, глядящие в никуда, потому что не видно их глаз, и над ними — пробитый купол храма, в котором сияют редкие звезды.
Тени росли, становились все больше, протягивали черные руки прямо из стен, отрывали ноги от пола, шагали наружу, в кирпичную крошку и ржавые осколки, шли к Селиванову и обступали его со всех сторон.
Черные, страшные и безликие.
Встали вокруг Селиванова ровным кругом, ослепляя красным сиянием нимбов, и черные края их силуэтов растворялись в горячем воздухе, пахнущем гарью.
А потом — точно солдаты по команде — они пошли к нему, окружая спереди, справа, слева и сзади.
И когда все они протянули к нему длинные черные руки и возложили ладони ему на голову, Селиванов закричал и проснулся.
— Что опять дергаешься? — недовольно пробормотал Пантелеев, дремавший рядом. — Дай хоть сейчас поспать…
* * *
14 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Темнота отступала. Вновь проступали перед глазами очертания дороги, дальнего леса и облаков, и тучи, и вышки ЛЭП вдалеке, и я снова мог видеть свои руки.
Каменев выдохнул и протер глаза.
— Знаешь, — сказал он. — Я долго к этому привыкаю. Каждый раз казалось, что всё, наконец привык, а все равно как-то не по себе.
Я угрюмо кивнул. Каменев поднялся, отряхнул сзади брюки и вновь протянул мне руку.
— Пойдем. Надо поскорее собрать угольков по дороге, пока эти не набежали…
Я взял его за руку и поднялся.
Перед тем, как пойти, мы быстро собрали с поля у обочины немного уголька, крепко замотали в полиэтиленовый пакет и уложили в сумку Каменева.
Вскоре из леса выбежали ширлики. В этот раз им было не до нас, потому что поля щедро засыпало угольком. Они искали его в высокой траве, дрались друг с другом, бегали кругами и истошно визжали.
— На людей похожи, — хмуро заметил Каменев. — На сегодняшних. Глотки готовы друг другу перегрызть.
— А что, раньше были какие-то другие люди?
— Мы были другими. Мы росли на хороших книгах, на старом кино, строили будущее, верили в лучшее, у нас впереди была целая огромная жизнь! Космос, мать его, стройки, победы! Мы были частью чего-то огромного и сильного, и через это мы обретали свою собственную силу, понимаешь? У нас была правда. Правда, которая сильнее всего на свете. Нас учили быть людьми. Не обижать слабых, не предавать, не продаваться. И чему научили? Для чего всё это было? Чтобы сейчас вдруг за какие-то пару лет люди превратились в черт знает что? Слушай, писатель… — он вдруг задумался. — У тебя дети есть?
— Нет.
— Ну и хорошо.
Я промолчал. Мы шли по дороге, и солнце уже садилось в чернеющую кромку леса, просвечивая грязно-желтым пятном в облаках. Вокруг стрекотали сверчки, пищали комары, в воздухе всё еще пахло дегтем, а мы шли и хмуро молчали. Разговаривать не было желания. У меня сводило живот — то ли от голода, то ли от болезни. Болел разбитый нос, горела губа и приходилось постоянно щуриться, чтобы сфокусировать взгляд без очков.
Полковник тоже выглядел не очень хорошо.
Я хотел поспорить с ним и сказать, что люди в любое время всегда одинаковы и разница только в том, как происходящее вокруг раскрывает те или иные их качества, но я не знал, как достойно аргументировать это. А еще писатель…
А может, он и прав. В конце концов, считаем ли мы человеком его собственное первородное «я», или же человек — то, что он делает и что говорит, как живет и каков результат его действий?
Хотелось разговаривать с Каменевым, отчаянно спорить, слушать его, но мысли путались в голове, и я понимал, что вместо внятных слов получится только неловкое мычание.
Да и черт с ним. Все эти мысли — просто чтобы не свихнуться здесь от происходящего.
* * *
ПРОПОВЕДЬ СТАРИКА
(расшифровка радиоэфира от 24.09.1993)
Привет, печальные жители Покрова-17. Я Старик, и это моя проповедь для вас.
Вы устали выживать, прятаться от чудовищ, бояться, трястись за свою шкуру. Вам осточертела темнота.
Я служил командиром взвода в оцеплении на кордоне. Мне говорили, что я охраняю вас от окружающего мира. Но всё оказалось наоборот. Я охранял окружающий мир от вас.
От вас! От живых людей!
От живых людей, которые мыслят, чувствуют, любят.
Разве вы не заслуживаете права жить?
И в начале этого года я ушел из оцепления вместе с моим взводом. Я мог уйти во внешний мир, на Большую землю. Я не сделал этого. Я ушел сюда. Я хотел дать людям надежду.
Так появилось движение «Прорыв».
К нам постоянно приходят новые люди.
Недавно к нам пришли сразу двадцать бывших сотрудников Института, так называемого НИИ аномальных световых явлений. Они рассказали, что директор НИИ Евгений Георгиевич Юферс отравился угольком, заболел и превратился в ширлика. Его пристрелили и сожгли.
Скажу честно: я страшно хохотал. Это очень смешно! Директор Института, изучающего всю происходящую здесь взбалмошную дичь, сам становится жертвой всего этого безумия!
Еще я подумал, что это неплохо отражает положение дел и в самой России. Вам не кажется, что Ельцин похож на ширлика?
И выходит, что Института как такового больше нет. Директор мертв. Люди разбежались. А ведь НИИ, на минуточку, выполнял функции администрации этой территории. По моей информации, теперь эти функции взяла на себя милиция. Вы отлично знаете нашу милицию. Этого старого дурака, портяночного солдафона, полковника Каменева. Он теперь здесь главный, представляете? Контуженный взбалмошный алкоголик!
Как я и говорил, в стране всё летит к чертям и в Покрове-17 тоже. Мы должны вырваться отсюда, пока не поздно.
Нам говорили, что отсюда нельзя выбраться, потому что мы принесем с собой на Большую землю ширликов и черноту.
Бред!
Армия, даже нынешняя полуразвалившаяся армия, вполне способна справиться с десятком-другим мелких тварей.
Никто до сих пор так и не доказал, что появление черноты связано с заболеванием от вещества Кайдановского. Что люди, прорвавшиеся на Большую землю, увеличат радиус действия Черного Покрова.
Я говорил с генералом, который служит на той стороне. Он кричал мне в трубку: «Вы хотите уничтожить весь мир!»
Жирный недоумок в обоссанных штанах — вот кто он, этот генерал.
Мы спасем мир. Наш мир. Мы будем жить. Мы заслужили это. Мы нужны Родине, а Родина нужна нам.
И где же наша Родина, спросите вы? Ельцин, Чубайс, Гайдар — это наша Родина?
Нет. Наша Родина сильнее их. Наша Родина — это мы.
Западные марионетки, толстосумы, номенклатурные слизняки, захватившие власть в стране, забыли о нас.
А мы им напомним.
И еще кое-что.
Я узнал, что в Покров-17 каким-то образом впервые за долгие годы попал человек с Большой земли. Это писатель из Москвы. Его зовут Андрей Тихонов. Это событие само по себе удивительно, и еще удивительнее, что он попал сюда явно не просто так.
Я обращаюсь к тебе, Андрей Тихонов. Если ты слышишь этот эфир, приходи на железнодорожную станцию. Нам стоит поговорить, попить чаю и узнать друг друга поближе.
Ты нравишься мне, Андрей Тихонов. Ты интересный человек.
Приходи в гости. Мы прорвемся отсюда вместе.
Приходите к нам и вы, печальные жители Покрова-17. У нас есть еда и оружие. Хватит всем.
Это был я, Старик.
* * *
24 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Мы дошли до покосившегося дорожного знака с надписью «Колодец», когда небо уже совсем потемнело. За поворотом, в двух сотнях метров от таблички желтели уютные огоньки деревенских домов. Мы ускорили шаги из последних сил.
В первых трех домах свет не горел, они выглядели давно заброшенными — с заросшим палисадником, развалившимся забором и выбитыми окнами. Мне, впрочем, подумалось, что если дом выглядит заброшенным, это не обязательно значит, будто в нем никто не живет.
— И где твои люди видели этого старика? — спросил я полковника.
— В том доме, у поворота.
Он указал на избу, стоящую в пятидесяти метрах от нас, прямо перед перекрестком. В ней горел свет.
— Кто здесь вообще живет?
— Люди, — коротко ответил полковник. — Человек десять, кажется. Старики. Они отказались эвакуироваться и доживают тут свой век. Тут много таких.
Улица выглядела абсолютно пустой, с редко расставленными фонарными столбами, между которых можно было провалиться в темноту, с гудящими над головой проводами.
Когда мы проходили мимо одного из домов с включенным светом, в окне резко вырос темный силуэт, шторки задернулись и огонь в доме погас.
— Боятся, — усмехнулся Каменев, — Чужих здесь не очень…
Мы подошли к дому, на который указал полковник, он выглядел больше остальных и был поделен на две половины. Свет горел только в одном из окон, завешенном прозрачной шторкой.
Мы осторожно добрались до палисадника, и в этот момент в окне зашевелилась тень.
— Тихо, — шепнул Каменев.
Лязгнула защелка, со скрипом распахнулись створки, и из-за подоконника выглянул старик в драном свитере, совершенно лысый, сморщенный, в аккуратных очках и с худым горбатым носом.
Он свесил руки на подоконник, подозрительно осмотрел нас с ног до головы и тихо сказал трескучим голосом:
— Здрасьте.
Каменев отстранил меня рукой, делая знак, чтобы я не вмешивался в разговор, и ответил:
— Добрый вечер. Это же вы Харон Семенович Богоедов?
Старик поправил очки на носу и еще раз пристально вгляделся в Каменева.
— О, милиция! Милиция… Не помню, чтобы вызывал милицию. Убили кого, ограбили? Помочь надо? Свидетельские показания, понятые? А, я же все равно ничего не видел.
— Нет-нет, — смутился Каменев. — Всё в порядке. Мы насчет вас. Вы тут на какое-то время пропали…
Старик поднял голову и наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить.
— А, да, — сказал он. — Было дело, пропадал. Недавно вот ваших ребят тут видел, мимо проходили, ну да, ручкой им помахал, так и знал, что потом еще придут.
— Да-да, — кивнул полковник. — Вы тут, я так понимаю, некоторое время назад, кхм… болели?
— Да я и сейчас болею, — сказал Харон Семенович. — Давление скачет, знаете, так, тыгдык-тыгдык… Прямо как кот.
— Кот? — спросил я, не удержавшись.
— Да! — радостно ответил старик. — Ну, знаете, коты, они скачут перед тем, как погадить, туда-сюда носятся, как бешеные…
— Это бывает, — согласился Каменев. — Слушайте, мы к вам по важному делу. Не бойтесь, пожалуйста, мы не сделаем ничего плохого, мы хотим просто поговорить и расспросить вас о некоторых вещах. Ничего криминального. Просто нам нужен, так сказать, совет.
— Да, совет, — кивнул я.
— А и хорошо! — старик игриво подмигнул и показал рукой на калитку. — Проходите, я вам чаю налью, телевизор включу… У меня ж тут телевизор показывает! Редкость! Как раз через полчасика тут вся деревня соберется, будем программу «Взгляд» смотреть, чай пить, вы заходите! Там можно крючок на калитке изнутри открыть.
Полковник просунул руку за калитку, снял крючок, со скрипом открыл дверь и вошел в темный двор. Я шагнул за ним.
— Дверь открыта! — крикнул вдогонку старик.
Когда мы поднимались по ступенькам на крыльцо, полковник обернулся ко мне, похлопал меня по плечу и впервые за это время улыбнулся.
— Не знаю, что он нам скажет, — сказал он мне шепотом. — Но это шанс.
Я кивнул.
Полковник открыл входную дверь, мы прошли в тесную прихожую, и в нос ударил запах прелой стариковской одежды, пыли и лекарств.
Когда мы открыли дверь ярко освещенного зала и вошли внутрь, полковник резко замер на пороге, будто ударившись в стеклянную стену, и отшатнулся назад. А потом я увидел то же, что и он.
Старик, которого звали Харон Семенович Богоедов, стоял у окна в потасканном дырявом свитере, глядел на нас сквозь блестящие очки и улыбался.
Он был человеком только выше пояса.
Под его свитером висело огромное мохнатое паучье брюхо, утыканное редкими волосками, а от него расходились в стороны шесть длинных и тонких лап.
— Я же говорил, что болею, — сказал он, виновато разводя руками. — Но мне уже лучше.
В углу стоял черно-белый телевизор. На экране ходил по пляжу радостный парень с огромной пачкой жевательной резинки Wrigley’s Spearmint. Натуральный мятный вкус, радость истинной свежести. Настоящее американское качество.
В зале густо пахло квашеной капустой.
* * *
Горький ком подкатил к горлу. Я зажал рукой рот и выбежал на крыльцо. Меня стошнило.
Когда я вернулся в зал, утирая мокрые губы, полковник все так же стоял на пороге, а Харон Семенович виновато улыбался.
— Уж извините, — сказал он мне. — Какой есть. Попейте водички, в прихожей ведро с ковшиком. Не бойтесь, вода из колодца.
Я обернулся, увидел ведро с торчащим из него пластмассовым ковшиком, зачерпнул и стал жадно глотать воду.
— Мда, — сказал Каменев. — Мы ожидали увидеть немного другое.
— Ну а я что поделаю? — Харон Семенович снова развел руками. — Что я поделаю-то? Рассудок сохранил, и на том спасибо.
— И как вам удалось сохранить рассудок? — спросил я, не отрывая губ от ковша.
— Честно? — он задумался. — А хрен его знает. Как-то так вышло. А вы, я погляжу, сами не очень здоровы?
Мы с полковником хмуро кивнули.
— Беда-а-а, — протянул Харон Семенович.
Он засеменил паучьими ножками по направлению к кухне, протиснулся толстым брюшком в дверной проем и скрылся. Мы услышали, как на кухне гремит чайник.
— Сейчас я чаю всем поставлю, сюда народ с деревни придет телевизор смотреть, — крикнул он из кухни. — А пока они смотрят, все вам расскажу.
Мы с полковником переглянулись. Его лицо выглядело абсолютно потерянным.
— И что теперь? — прошептал я.
— Послушаем, что скажет.
Поставив чайник, Харон Семенович снова протиснулся в зал, неуклюже сложив лапы перед собой — так они выглядели еще отвратительнее — и взглянул в окно.
— О! — сказал он. — А вот и соседи подходят.
Он подошел к распахнутому окну и крикнул:
— Вечер добрый, Тихон Геннадьич! Калитка открыта, как всегда, чай поставил… Проходите!
Тихон Геннадьевич оказался сухим, высоким стариком в потасканной шинели без погон. В руках он нес бумажный сверток, перевязанный бечевкой. Зайдя в прихожую и увидев нас, он с недоверием покосился в нашу сторону, но Харон Семенович успокоил его:
— Это свои, свои. Они не помешают. Присаживайтесь!
Тихон Геннадьевич прошел в зал, коротким кивком поздоровался с нами, вручил Харону Семеновичу сверток.
— Вот, — сказал он — Это моя бабка печенья вам напекла.
— О-о-о-й, — Харон Семенович расплылся в умильной улыбке. — Ну что-о-о вы… Спасибо!
Они обнялись. Тихон Геннадьевич уселся на табурет перед телевизором.
— А сама Алевтина Петровна почему не пришла? — спросил Харон Семенович.
— Приболела. Давление…
— Понимаю. У всех нас… — он снова взглянул в окно. — О, еще Степановна идет!
Степановна принесла банку соленых огурцов.
Через десять минут в зале почти не оставалось свободного места, и нам по-прежнему пришлось тесниться в прихожей. Пришло восемь человек. Старики в ватниках и спортивных куртках, в потертых тренировочных штанах, старухи в платках и с несколькими слоями тряпья на теле, а еще худой сорокалетний мужик в желтой строительной каске и с совершенно невменяемым выражением лица. Он вручил Харону Семеновичу здоровенную вяленую рыбину и сказал, что это к чаю.
— Тихо, тихо! Началось! — зашептались бабки.
На черном экране появилась белая полоска, по ней заскакал маленький шарик, подпрыгнул и провалился в пропасть — а потом под звук мрачных, неестественных фанфар из темноты выросла бледная голова с наростом на макушке.
— Телекомпания «ВИД» представляет, — сказал голос за кадром.
— На Ельцина похож! — сказал один из стариков.
— Т-ш-ш-ш, — пристыдила его сидящая рядом бабка.
На экране появился Влад Листьев в стильных очках и с модными черными усами.
— Извините, я ненадолго… — заговорил вдруг Харон Семенович. — Мне надо немного поговорить с милицией.
Ему оказалось трудно пробраться в прихожую из зала, потому что люди расселись вокруг телевизора, и Харон Семенович со своим толстым паучьим брюшком и шестью лапами оказался зажат возле окна.
Руками он подобрал пузо, чтобы не задеть людей, и начал, осторожно переставляя лапы, пробираться к нам.
— Сейчас-сейчас… — говорил он. — Извините…
Люди понимающе кивали.
Он пробрался в прихожую и указал нам на дверь.
— Туда, туда… — пропыхтел он.
Это перемещение давалось ему с трудом.
— Там во дворе сарай… Там поговорим.
Он выполз во двор и с трудом спустился по крыльцу. Мы последовали за ним.
У двери сарая он задержался, с трудом пытаясь вставить ключ в проржавевший амбарный замок.
— Сейчас, сейчас… — он спешил и оглядывался, будто боялся, что его увидит кто-то еще.
Открыв дверь сарая, он дернул за веревочку, чтобы включить свет, и протиснулся в проход, осторожно подбирая паучьи лапки.
Я ожидал увидеть типичный деревенский сарай с кучей древних шмоток, разобранным велосипедом, досками, штабелями брезента и черт знает чем еще, но все оказалось совсем иначе.
На стенах висели картины.
Строгие черные силуэты с красными нимбами на белом фоне. Написанные блестящим маслом на плотных холстах, заштрихованные углем на бумаге, с резкими очертаниями и стремительными авангардистскими фигурами.
Они стояли строем с винтовками за плечами, протягивали руки к небу, склонялись головами друг к другу, показывали пальцем в пустоту, шли колонной к огромному белому солнцу.
Посреди сарая стоял мольберт, и на нем — незаконченные очертания двух теней, стоящих спиной друг к другу.
— Мертвые святые, — ахнул полковник.
— Что? — переспросил я.
Я видел их. Я помнил их. Писал о них в книге. Видел в полубреду после аварии. Неужели те самые…
Каменев не ответил. Харон Семенович энергично закивал.
— Я видел их очень давно, — сказал он. — Еще до того, как они появились здесь. На войне.
Он прошел к картине, висевшей в дальнем углу — самой старой и выцветшей. На ней три силуэта с красными нимбами держали в руках винтовки с примкнутыми штыками, а над ними висело бетонно-серое небо с черными звездами.
Харон Семенович с трудом уселся на табурет возле мольберта, подобрав лапки, вздохнул, и морщинистое лицо его осунулось, будто он прибавил в возрасте еще лет десять.
— Как я сохранил рассудок… — заговорил он. — Не знаю. Наверное, потому что я потерял его еще на войне. Когда увидел их.
— Где вы воевали? — спросил я.
— Здесь, — сказал он. — 837-й стрелковый полк. Брал Недельное.
У меня заколотилось сердце. Недельное! 837-й стрелковый полк! Я же писал о них, об этом сражении. Моя книга! И эти тени, и эти красные нимбы…
Полковник Каменев молчал и хмурился, глядя то на меня, то на Харона Семеновича.
— Призвали меня в сорок первом, — говорил он скрипуче-протяжным голосом. — Дошел в боях до Праги, там ранило в бедро, и война для меня закончилась. А мертвые святые, да… Они были тут. Были еще до Черного Покрова. Может, и всегда были. Может, от начала времен. Я не знаю.
— Кто они? Как вы их увидели? — нетерпеливо спросил Каменев.
Харон Семенович достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, закурил и стал осматривать картины на стенах.
— Русская земля тенями кормится. Вон их сколько вокруг, все — тени… Ходят-бродят, воюют, убивают. А умрет тень, упадет на землю и снова человеком становится, а все черное вниз, в почву уходит, в полость подземную, гнилью становится. И перерождается густой нефтью, земляной кровью. На том всё и держится. А человек лежит на земле, и он не тень уже, он по-настоящему чистый, по-настоящему человек. Сколько я таких теней в землю отправил — не считал. На войне не считаешь, да…
Он выдохнул дым и прикрыл глаза.
— На войне я их тогда и увидел впервые, теней с красными нимбами. Прямо здесь. В бою за Недельное. Тогда их только я видел. Никто не видел, а я видел. А теперь вот, сами видите, да. Когда они стали тенями, их стало проще убивать. Убивать так-то легко, на фронте когда — это же враг, просто стреляешь в него, а он падает. Ты даже чаще всего не видишь, как падает и попал ли ты в него вообще. А все равно — знаешь, что враг, знаешь, что убить его надо, а как кончается бой, лежишь ночью, смотришь на небо из палатки и думаешь — вот, враги, но ведь тоже люди, божьи дети, не по своей воле же сюда пришли. А когда они стали тенями, стало проще, конечно. И фельдграу их чертов не спасает — тень в любых кустах видно, на любой траве. И нимб красный. Всегда красный. На старых иконах написано, что нимбы белые, желтые, золотые, нет, они красные, ярко-алые, дрожат на воздухе, переливаются. И ты целишься прямо чуть пониже нимба, в черное пятнышко, где голова, бац! — и все.
Он замолчал, тяжело вздохнул и затушил окурок в ржавой консервной банке.
— А потом еще ходишь среди мертвых и видишь, как тени с них сползают и в землю просачиваются, как будто черная краска слезает, и нимбы в воздухе растворяются, и вот уже лежит перед тобой человек. Человек! Уже чистый, настоящий, не враг. Это страшно и это красиво. А страшно, потому что свои-то тоже тенями становятся. Все тени. Все. И я тогда стал рисовать их. Вот, первая картина, я ее сразу после войны, в сорок пятом и написал. Такое не забыть.
— То есть… — сказал Каменев. — Вы видели их еще тогда и начали рисовать?
Харон Семенович кивнул.
— Я рисовал их всю жизнь после войны. Пытался пробиться куда-то с выставками, но в Союзе художников сказали, что это мазня. Ну, пусть мазня… А на старости лет, в восьмидесятом, я решил сюда и переехать. Семьи у меня не было, терять нечего. Собрал пожитки, захватил картины и поселился тут. А потом случилось что-то странное. Эта темнота, эти чудища, армия, блокпосты. И они. Те самые мертвые святые. Я снова увидел их спустя столько лет. После первого случая темноты, да, они просто шли по дороге, я видел их из окна и не мог понять, что, почему, как, откуда… Потом хотели меня эвакуировать — я прятался от солдат в лесу. Не хотел отсюда уезжать. Я хотел разгадать. Хотел понять, что произошло. Почему они появились тут во время боя за Недельное, и тогда их видел только я, а теперь они вернулись, и их видят все?
— А капитан? — спросил я.
— Кто?
— Молодой человек с черными волосами в капитанском кителе, — уточнил Каменев.
— А-а-а… — Харон Семенович задумчиво присвистнул. — Эт-то… Вот оно что… Да… Я из-за него этой чертовщиной и заболел. Он появился тут, поздоровался вежливо, предложил сходить в Институт.
— Зачем? — спросил полковник.
— Сказал, что я особенный, раз видел эти тени еще тогда. Откуда он это знает — понятия не имею. Сказал, что с моей помощью можно будет разобраться, что здесь происходит, да еще и вылечить людей. Я согласился, мы поехали в город, добрались до Института, там мне и вкололи эту дрянь. И поместили в палату под наблюдение. Я там чуть с ума не сошел. Началось это вот… — он показал на свои паучьи лапки. — Я им говорю: ребята, ну что вы натворили, вы же говорили, что для меня это будет безопасно! А они отвечают: ничего, мол, не беспокойтесь, вы особенный, вы не потеряете рассудок. А из вашего организма мы сможем выделить антитела, которые помогут в лечении.
Там был такой неприятный тип, фамилия его, как же… Катасонов, да. Вот он обещал, обещал, а я все ждал… В общем, сбежал я от них к чертовой матери. Прямо на этих лапках. Пошли они!
Полковник вздохнул.
— То есть, — сказал он, — ваш организм чем-то отличается от организма остальных?
Харон Семенович развел руками.
— Черт его знает. Слушайте, они два месяца меня взаперти держали! Разумеется, в какой-то момент я перестал верить этому Катасонову. И Капитан этот ваш тоже пропал. Что мне оставалось делать? Ждать хрен знает чего?
— Логично, — сказал я.
— Ладно, — Харон Семенович с трудом приподнялся с табурета. — Там соседи без меня… Вы, ребята, располагайтесь в гостиной, можете телевизор с нами посмотреть, можете поесть да заночевать, а то застрянете тут.
Мы согласились. Что еще делать?
Было бы хорошо, если б рядом оказался Капитан, подумал я. Он объяснил бы всё это. Наверное. Да нет, точно бы объяснил.
Перед сном опять затошнило. Пришлось съесть кусок уголька. На вкус — как дегтярное мыло.
* * *
ДНЕВНИК ЭКСПЕРИМЕНТА С ВЕЩЕСТВОМ
КАЙДАНОВСКОГО
Научный сотрудник НИИ аномальных световых явлений Курбатов И. И.
1 августа 1983 г.
Я до сих пор не могу поверить. Вакцина не сработала. Я стану чертом или какой-нибудь рогатой свиньей из-за всей этой херни. Я СОЙДУ С УМА И ПРЕВРАЩУСЬ В ХРЕН ЗНАЕТ ЧТО. Я не хочу. Пусть они найдут новую вакцину! Я попросил испытать на мне всё что можно, всё что есть, вдруг что-нибудь да поможет, я готов быть подопытным кроликом, лишь бы не это.
2 августа 1983 г.
Они закрыли меня в палате, приносят еду и не выпускают. Это что такое? Они даже не разговаривают со мной. Я хочу хоть что-то знать! Может, они делают новую вакцину?
Ладно, надо как-то пытаться думать по-человечески. Очень трудно. Температура в норме, самочувствие очень плохое. Буду спать.
Проснулся от воя сирен. Сильно трясет.
3 августа 1983 г.
ТВАРИ. ТВАРИ ТВАРИ ТВАРИ ТВАРИ ТВАРИ
4 августа 1983 г.
У меня задубела кожа на руках и ногах. Как будто мозолями покрылась. Больше не тошнит. Пришел санитар, вколол вещество. Уснул.
5 августа 1983 г.
Чешется голова. Опять проступает какая-то то ли опухоль, то ли черт знает что, господи, неужели это РОГА
РОГА, понимаете, РОГА
6 августа 1983 г.
У меня увеличился нос. Лучше бы не нос, ха-ха.
7 августа 1983 г.
Постараюсь быть в сознании. Мысли немного путаются уже от всего этого. Мне очень плохо, жара и тошноты нет, но болит кожа, всё тело чешется, а еще я стал хуже видеть. Боюсь смотреть в зеркало. Вижу отвратительные сны про какой-то лес, болото, и всюду ходят тени, какие-то очень страшные тени, я просыпаюсь в холодном поту.
Плохо очень. Чувствую, как мысли уходят. Как вода через дуршлаг.
8 августа 1983 г.
Меня вывели на какие-то процедуры. Сначала я думал, что они наконец придумали новую вакцину, но меня просто усадили на стул, прикрепили датчики и стали задавать вопросы, как я себя чувствую. Неужели непонятно, как я себя чувствую?
9 августа 1983 г.
Я УБЬЮ ИХ ВСЕХ
[с 10 по 12 августа записи отсутствуют]
13 августа 1983 г.
Я чувствую, знаете, у меня и правда рога растут, а еще носом дышать тяжело шмыгаю все время. Еще ногами трудно ходить они такие как бы деревянные, я как мишка косолапый топаю в лесу. Еще голова чешется очень сильно и гудит все время в висках вот так ууууу, ууууу, ууууу. Господи твою мать мне плохо очень. Ненавижу.
Ночью не спал, потом спал, потом шмыгал носом, потом жрать хотел.
14 августа 1983 г.
рога и правда рога такие растут ноги мои ноги у меня с мыслями совсем все плохо мысли мои темнота опять настала а я ее больше не боюсь темноты это моя темнота и вижу в ней хорошо никто не видит а я вижу потому что когда эта темнота настает везде ходят черные тени которые еще во сне вижу сейчас вот пишу это а тут темно хоть глаз выколи просто я стал лучше видеть хочу в туалет
[с 15 по 16 августа записи отсутствуют]
17 августа 1983 г.