Джек Хиггинс

Ад всегда сегодня

Пролог

На углу патрульный полицейский пикап притормозил и плавно остановился под самым фонарем. Водитель повернулся к пассажиру:

— Ты бы не прочь, чтоб кто-то другой подежурил в такую ночку, так ведь?.. Ага, чуть я, старый дурак, не забыл, что ты любишь свою работу…

Ответ полицейского Хенри Джоузефа Дуайера не стоило бы повторять, тем более печатать. Когда машина отъехала, на его лицо наплыл такой грустный задумчивый туман, словно она увезла с собой и его каску, и непромокаемую пелерину, и еще кое-что. Так он постоял всего лишь с полминуты, вслушиваясь в урчание сворачивающего за угол автомобиля. Дождь не утихал ни на миг, по-прежнему лило как из ведра; капли пронизывали свет уличного фонаря, словно серебряные нити светлую льняную ткань. Дуайер оторвал взгляд от мрака, где растворились задние огни пикапа, повернулся и уныло зашагал в конец улицы.

Только пробило десять вечера, впереди вся мокрая и холодная ночь. Улицы были пусты — не только из-за дождя и слякоти: был повод и такому бывалому человеку, как Дуайер, чувствовать себя неуютно в столь поздний час. «Чего трястись, — одернул он свой страх, — через десять месяцев все будет позади». Все же невольно он всунул руку под плащ и погладил коротковолновую радиостанцию на груди — последний приют надежды для полицейского, волшебную флейту, которая за пару минут, если потребуется, приведет подмогу.

Он помедлил на углу и бросил взгляд на единственный оазис света с другой стороны площади — еще не закрытый бар. Глоток чего-нибудь согревающего в желудке не помешает в такую ночь, и потом, он же забыл забрать из дежурки сигареты.

В баре был виден только один клиент в серой кепке и старом дождевике, который, склонясь над стойкой, беседовал с хозяином, Сэмом Харкнессом.

Дуайер подошел к бару как раз тогда, когда мужчина бросил «спокойной ночи» через плечо, вжал голову в плечи, готовясь нырнуть в дождь, и угодил прямо в объятия полицейского.

— Полегче на поворотах, — предупредил Дуайер и только сейчас узнал посетителя. — А, это вы, мистер Фокнер. Дрянь погода нынче, не так ли?

— Чистая правда, — улыбнулся мужчина. — Пришлось выскочить за сигаретами. Вам-то, наверное, за такие ночки платят двойную ставку.

— Дождешься от них, держи карман шире.

Фокнер растворился в струях дождя, а Дуайер толкнул дверь, спустился по трем ступенькам и хмыкнул:

— Летит как на пожар.

Харкнесс налил чая из термоса, бросил в чашку пару кусочков сахара, придвинул ее к полицейскому и расплылся в улыбке.

— Можно подумать, ты бы на его месте в такую ночь не мчался со всех ног домой в теплую постельку? Бьюсь об заклад, его там поджидает девчонка в одной только распашонке. Везет же этим художникам!

Дуайер беззаботно рассмеялся:

— Ох и завидущий ты. Ладно, дай пачку тех, что всегда. Может, хоть курево поможет скоротать такую ночку. Как твои дела?

Харкнесс протянул сигареты и отсчитал сдачу с десяти шиллингов.

— Если повезет, заработаю на бензин от дома и обратно, — хмыкнул он.

— Чему удивляться, в такую ночь редко кто высунет нос из дома, — резонно заметил Дуайер.

— Гм, — буркнул бармен. — Если бы хоть девочки приходили, так нет, сейчас все стараются работать дома, а те, которые поумнее, нанимают ангела-телохранителя подремать у дверей. Этот мерзавец всех переполошил, чтоб он сдох, этот Любовник Дождя.

Дуайер прикурил сигарету, привычно сложив ладони лодочкой, и нехотя спросил:

— А ты сам-то не боишься?

Харкнесс пожал плечами.

— Чего мне бояться? Такие, как я, ему ни к чему. Не пойму только: как дамочка, если у нее с головой все в порядке, решается выходить из дома в такую ночь. — Он вытащил из-под стойки вечерний выпуск газеты. — Только глянь на эту бедную крошку. Пегги Ноуман, обычная шлюшка. Он прикончил ее в парке прошлой ночью. Сколько лет она проработала в нашем квартале! Помнишь, щуплая симпатичная ирландка, лет под пятьдесят. Сроду мухи не обидела, никому грубого слова не сказала. — Он зло скомкал газету и смахнул ее с прилавка. — А что вы, ребята из полиции? Собираетесь это прекратить или как?

Вот вопиющий об отмщении глас обеспокоенного и перепуганного народа, который требует козла отпущения, пришло на ум Дуайеру. Он раздавил сигарету в пепельнице и бережно всунул окурок в только что распечатанную пачку.

— Увидишь, никуда он от нас не денется. Он сам завязывает веревочный галстук у себя на шее. Такие психи всегда попадаются.

Слова звучали неубедительно даже для него самого, и Харкнесс, учуяв это, язвительно спросил:

— Ага, только скажи, сколько баб он еще грохнет, прежде чем вы его скрутите?

Слова эти еще долго бились зловещим эхом в ушах Дуайера, когда он, простившись с барменом, нырнул в ночной дождливый мрак.

Харкнесс проводил его взглядом сквозь стекло, и хотя быстро потерял из виду его силуэт среди бесконечных струй, но еще долго слышал хлюпающие шаги. Через минуту наступила тишина, наполненная шуршанием дождя. Горло его вдруг сжало леденящее чувство страха, предчувствие кошмара. Ему вдруг захотелось догнать и остановить одинокую тень. Он шумно вздохнул, включил радио погромче и закурил трубку.

Джо Дуайер медленно брел в густой тьме, его мерные шаги, словно теннисные мячики, отбивались от сбившихся в кучу домов, построенных, пожалуй, еще при королеве Виктории.[1] Каждый десяток метров полицейский останавливался, обшаривая острым лучом фонарика арки и подворотни, пару раз даже заглянул во дворы, в которых были сквозные проходы. Дуайер был честным служакой, и все его действия строго соответствовали инструкции, хотя он и совершал их почти автоматически. Он продрог насквозь, холодные капли, стекая с воротника, промочили рубашку на спине, а впереди предстояли еще целых семь часов дождливого дежурства. После разговора с Харкнессом на душе у него скребли кошки. Конечно, приятель со сдвигом, но за кого сейчас можно ручаться, что он нормальный? Все оттого, что люди слишком много времени просиживают у телевизора, который приучил их, что все преступления ловко и бесхлопотно раскрываются ровно за пятьдесят две минуты экранного времени — нет, даже быстрее, если считать рекламные врезки.

Машинально, по привычке, не замедляя шаг, он направил луч фонарика в узкую прорезь переулка Доб Керт и остолбенел. В лужице света мок дамский черный сапожок на высоком каблуке. Фонарик вырвал из темноты раскинутые ноги, бесстыдно задранную на бедра юбку и застыл на молодом женском лице. Голова жертвы, неестественно вывернутая, мокла в луже, в потухших глазах пусто отразился свет фонарика.

Невероятно, но он почему-то не испытал страха, просто быстро подбежал, присел и осторожно коснулся рукой мертвого молодого лица. Ладонь почувствовала нежное тепло кожи, а в такую ночь это могло означать только одно…

Он услыхал чужие шаги прежде, чем успел оглянуться. Дуайер хотел подняться, выпрямиться, приготовиться к нападению, но чей-то сильный удар скинул с него каску, острая боль обожгла затылок. Полицейский вскрикнул, упал лицом на грудь девушки и почувствовал, что к холодным дождевым каплям примешиваются горячие липкие струйки. Он начал проваливаться во мрак, но старался дышать глубоко: глубже, еще глубже, пытаясь бороться с надвигающимся беспамятством, последним усилием воли он вспомнил инструкцию, заставил себя запустить руку под пелерину, в карман, где была радиостанция, и нажал кнопку сигнала о помощи.

Даже тогда, когда сквозь боль до него донесся зуммер, что его призыв услышан и помощь близка, он боролся со зловещим мраком, всеми силами сопротивляясь темноте, готовой поглотить его сознание. Он сдался лишь тогда, когда первая полицейская машина с голубой «мигалкой» на крыше вылетела из-за угла. Дуайер закрыл глаза, глубоко вдохнул аромат дешевых духов и покатился в бездонную пропасть.

Глава 1

Дождик начал накрапывать поздним вечером, с наступлением темноты усилился, а к полуночи грозил перейти в потоп. Ветер издалека пригнал беременные бурей тучи, согнав их с Северного моря, обрушил на крыши домов, парки и мостовые, зло забарабанил в окна мастерской Бруно Фокнера.

Студия — громкое название бывшего сарая — ибо именно в этом шестиэтажном доме, построенном полвека назад, помещались склады и хранилища торговца шерстью, позже переделанные в жилые квартиры. В гостиной огонь полизывал сыроватые поленья в средневековом камине. Багряное пламя было единственным источником света в вечернем мраке, порой вырывая из мрака четыре огромные зловещие скульптуры, застывшие рядом с помостом для натурщиц.

В дверь позвонили раз, еще раз, еще и еще.

Дверь рядом с камином, ведущая в остальные комнаты, отворилась, и на пороге появился хозяин в небрежно застегнутой рубашке, словно его только что выдернули из постели. Широко зевая, он на секунду облокотился на греющуюся каминную полку. Высокий, широкоплечий, крепкий и складный мужчина тридцати лет с самоуверенным лицом и дерзкими глазами, как это обычно свойственно «людям искусства», среди которых принято считать, что они созданы для иных, высших целей, столь далеких от ничтожных интересов низких и мелких людишек, потянулся, поморщился и раздраженно крикнул:

— Слышу, слышу, уже иду. — Он щелкнул замком и неожиданно улыбнулся. — А, это ты, Джек, привет.

Молодой мужчина, ровесник хозяина, прислонившись к стене, не успев снять палец с кнопки звонка, весело ответил:

— Ну ты и копаешься!

Фокнер распахнул дверь пошире и впустил гостя. Молодой человек в безукоризненном смокинге и наброшенном на плечи плаще с бархатным воротником привычно переступил высокий порог.

Хозяин захлопнул дверь, шагнул в гостиную и вытащил сигарету из серебряной шкатулки. Джек следил за ним внимательным взглядом.

— Выглядишь ты не лучшим образом.

— Не трудись, я все равно испытываю к тебе добрые чувства, — рассмеялся Бруно.

Морган обвел глазами комнату, его взгляд споткнулся о трубку, снятую с телефона и лежавшую рядом на маленьком инкрустированном столике. Вздохнув, он подошел и аккуратно положил ее на рычаг.

— Так я и думал. Все мои попытки в течение трех часов дозвониться до тебя не увенчались успехом.

Фокнер невозмутимо пожал плечами.

— Двое суток работал как каторжный… А потом снял трубку и завалился спать. А что случилось, Джек? Чего ты пришел?

— Что с твоей памятью, Пракситель?[2] Сегодня день рождения Джоанны. Она прислала меня за тобой.

— Боже мой, клянусь, совсем вылетело из головы! Уже, пожалуй, не отвертеться?

— И не мечтай. Всего лишь восемь вечера, — ухмыльнулся Джек.

— Черт возьми! Не сомневаюсь, что Джоанна, как всегда, зазвала целую толпу зануд. И потом, я забыл про подарок, — уныло вспомнил Бруно.

Жестом фокусника, в преддверии бурных аплодисментов, Морган вынул из кармана кожаный футляр и положил его на стол.

— Жемчужное колье… Всего-навсего целых семьдесят пять фунтов. Прямо от «Хамберта». Я позволил себе записать его на твой счет.

— Воздам сторицей, Джек! — засмеялся хозяин. — Не могу передать, как я намучился с этими чудовищами! — Он махнул рукой в сторону скульптуры и отправился в ванную сбривать двухдневную щетину.

Гость, сбросив плащ на кресло, приблизился к скульптуре и застыл в созерцании.

Конечно, далекий от искусства новичок не назвал бы классикой эти четыре женские фигуры, сработанные в натуральную величину, хотя и было в них что-то от ранних образов Генри Мура.[3] От группы застывших женщин веяло холодом и ужасом. Джек передернул плечами.

Хлопнула дверь в ванной, и Бруно в махровом халате ласково хлопнул приятеля по плечу.

— Ну, как тебе?

— Ты добавил еще одну… А ведь спорил с пеной у рта, что три — классическая триада, что все остальное от лукавого…

Скульптор пожал плечами.

— Пять недель назад, когда я впрягся в эту работу, мне казалось, что и одной хватит с лихвой. Потом замыслы стали расти, грузнуть, пухнуть словно грибы после дождя… Хуже всего, что я уже не в силах оторваться.

— Знаешь, дружище, но это же чудо, лучшее из того, что ты когда-либо совершил!

Фокнер ответил, помолчав с полминуты. В голосе его были усталость и сомнение.

— Я не спешил бы с выводами. Кажется, все еще чего-то недостает. Нарушены пропорции, нет какого-то равновесия и, как следствие, покоя или ужаса. Наверное, придется прибавить к ним еще одно чучело.

— По-моему, хватит.

— Мне видней, дружище. Ну да черт с ней, работой, глина может подождать, а Джоанна вряд ли. Пойду переоденусь — и вперед.

Он вернулся в ванную, а Джек запустил руку в шкатулку, вытащил сигарету, с удовольствием затянулся ароматным дымом и громко, чтоб его было слышно, спросил:

— Что ты думаешь о последнем случае этого Дождливого маньяка?

— Только не говори, что он еще кого-то грохнул. Сколько уже всего, четыре?

Морган протянул руку к газете, лежавшей на кресле у камина.

— Сейчас узнаем подробности. — Он пробежал глазами колонки и крикнул: — Нет ничего. Ага, это вчерашний вечерний выпуск, а жертву нашли позже, в девять.

— Где это случилось? — спросил Фокнер, выходя из ванной и застегивая вельветовую куртку.

— Неподалеку от парка, — кивнул Морган и поморщился. — Ты что, не думаешь переодеваться?

— А я что, по-твоему, голый? — возмутился Фокнер.

— Ты отлично знаешь, о чем я говорю.

— Для кого мне выряжаться? Для своры чопорных придурков? Никогда! Когда мы с Джоанной решили пожениться, она дала слово принимать и терпеть меня таким, каков я есть. Примерно таким, как сейчас. — Он снял с вешалки плащ и накинул его на плечи. — Единственное, в чем я не сомневаюсь, это то, что, прежде чем попасть на «ярмарку тщеславия»[4] у Джоанны, я должен промочить горло.

— Обойдешься. Нет времени, — отрезал Джек.

— Не мели ерунды. Нам все равно по пути не миновать бар «Кинг», так ведь? А пару минуток всегда можно найти.

— Черт с тобой! Сдаюсь, но только по глотку.

Фокнер расплылся в улыбке, и сразу оказался моложе и симпатичней.

— Честное-пречестное. Ну, идем.

Он потушил свет, и оба вышли в дождь.

Бар, куда они заглянули, был непривычно пуст, а его хозяин, Харри Медоуз, добродушный бородач лет пятидесяти, читал газету за стойкой. Кинув взгляд на посетителей, он улыбнулся:

— Добрый вечер, мистер Фокнер. Рад вас видеть, мистер Морган.

— Привет, Харри. Плесни-ка нам два стаканчика бренди.

— Мне полстаканчика, — вмешался Морган, — я за рулем.

Фокнер вытащил сигарету из пачки и закурил, пока Медоуз ловко протирал бокалы, смотрел сквозь них на свет и наполнял золотой влагой.

— Что-то тихо у тебя сегодня, — заметил Бруно.

— Еще рано, — предположил Морган.

— Сегодня клиентов не будет, готов держать пари. — Медоуз придвинул к ним газету, сложенную на странице с крупным заголовком «Дождевой Любовник снова дал знать о себе». — Пока этот сукин сын разгуливает на свободе, никто и носа не высунет на улицу. Он всегда выходит на охоту в дождь. Ему, видите ли, нравится убивать под шорох капель. Куда только смотрит эта чертова полиция!

Фокнер отпил из своего бокала и покосился на газету.

— Ручаюсь, что издатели заплатили ему за сенсацию фунтов пятьдесят, не меньше, — усмехнулся Джек.

— Скорее всего какой-нибудь репортер сам крадется дождливыми ночами, лишь бы было о чем писать и что читать, — добавил Фокнер, осушая стакан.

Харри Медоуз согласно кивнул.

— Скажу вам, приятели, у меня мороз по коже, стоит лишь о нем вспомнить. Но ручаюсь, сегодня на улицах не встретишь одинокую дамочку.

Двери неожиданно скрипнули и впустили молодую женщину лет девятнадцати, может быть, двадцати, не старше. Такой тип красоток, у которых всего слишком много (огня во взгляде, косметики на лице, нейлоновой откровенности ног), нравится почти всем мужчинам, невзирая на доступность и вульгарность, а может, именно поэтому. Девушка была одета в черный лаковый непромокаемый плащ, красную полоску материи, которой не хватило бы на мужской носовой платок, вместо юбки и высокие обтягивающие кожаные сапоги. Она окинула равнодушным взглядом бар, посетителей, стаканы в их ладонях, без страха пошла в дальний неосвещенный угол и уселась на табурете, не заботясь, что плащ распахнулся и крошечная юбка поползла вверх. Достав из сумочки дешевую пудреницу, она занялась макияжем.

— И все-таки нашлась куколка, которая не из пугливых, — кивнул Фокнер в угол.

Джек Морган ответил ему улыбкой и добавил:

— Скорее всего она не читает газет. Наверное, запомнила не все буквы алфавита. Страшно подумать, что с ней случилось бы, наткнись она в эту ночь на Любовника Дождя.

— Зато я отчетливо представляю, что стало бы с ней, попади она в мои руки, — кровожадно прищурился Фокнер.

Медоуз с серьезным видом покивал головой.

— Ага, если принять во внимание ее «боевую раскраску» и длину юбки, то неизвестно, кто остался бы после вашей встречи в живых.

Фокнер оторвался от стакана:

— Значит, она проститутка?

Харри Медоуз лишь пожал плечами вместо ответа.

— Что за вопросы!

— Черт тебя подери, Харри! Ведь она, как и все мы, тоже хочет кушать. Сам живи, но и другим дай пожить. Налей-ка, Харри, ей за мой счет, а нам с Джеком повтори.

— Желание клиента — закон, — деловито ответил Медоуз.

Он вышел из-за стойки, отодвигая пустые столы, прошел в конец зала и склонился над юной дамочкой. Девушка нехотя обернулась, бросила оценивающий взгляд на толстяка и… — о, диво! — кокетливо покачала кудрявой головкой. Медоузу пришлось прогуляться к стойке и обратно, чтоб подать ей джин с тоником. Фокнер не мог оторвать от нее глаз, пока Морган не похлопал его ласково и требовательно по плечу.

— Пора, Бруно, хватит. Не суй свой нос, куда не следует. Потом, мы и так опаздываем.

— Не принимай близко к сердцу, — проворчал приятель.

Девушка поднесла бокал к губам, а он погладил ее прямую спину, еще раз обнял взглядом ее притягательную фигурку в распахнутом плаще с блестящими от дождя нейлоновыми коленками и внезапно расхохотался.

— Что тебя вдруг развеселило? — жестко спросил Морган.

— Вообрази, как вытянулись бы лица у зануд, если б мы привели эту цыпочку с собой…

— К Джоанне? Ты с ума сошел!

— Только представь физиономию достопочтенной тетушки Мэри, всю в морщинах, которых хватило бы и на всех ее приятельниц. Ты только представь, как она сожмет рот наподобие куриной гузки. Ха-ха-ха! Это, пожалуй, идея!

— Не дури, Бруно, — рявкнул Морган. — Даже тебе это не сошло бы с рук.

Фокнер обернулся к нему и, не снимая ладони с плеча гостьи, процедил:

— Так уж и не сошло бы?

Он склонился над девушкой.

— Вы одна и скучаете? — вкрадчиво спросил он.

Девушка равнодушно пожала плечами.

— Почему же, просто жду. — В ее голосе явно слышался ирландский акцент, но он ее вовсе не портил.

— И кого же, если не секрет? — не отступал Фокнер.

— Жениха.

— Чушь! — рассмеялся Бруно. — Ждать жениха в наше время — просто нелепо. Поверьте, детка! Кому же знать это, как не мне, ведь я и сам женишок.

— На самом деле? — Девушка подняла на него взгляд. Ее блестящая сумочка из лакированной искусственной кожи отражала свет бра над столиком. В нижнем правом углу была прикреплена сияющая металлическая буква «Г».

Фокнер подхватил сумочку и вопросительно посмотрел на собеседницу.

— «Г»? И как же дальше?

— Грейс.

— О, как вам идет это имя![5] А может быть… — замялся молодой человек. — Мы с другом направляемся на вечеринку, такой небольшой прием. Мне подумалось, что, может, и вы бы присоединились к нам?

— А кто там будет? — живо поинтересовалась она.

— Люди примерно такого сорта, — Фокнер протянул руку в сторону Моргана. — Я-то нет, а вот он как раз вырядился по такому случаю.

Лицо девушки оставалось бесстрастным, но в голосе появился интерес.

— Заманчиво. Ладно, придется тогда сегодня Харолду облизнуться. Тем более что он должен был быть здесь в полвосьмого.

— Но и тебя, моя птичка, здесь не было в полвосьмого, так ведь?

Молодая женщина сморщила носик.

— А при чем здесь я?

— Вот она, девушка моей мечты! — театрально воскликнул Фокнер, подхватил ее под локоток и подвел к Моргану, который натянуто улыбнулся.

— Меня зовут Джек, а этого клоуна — Бруно. Сам он ни за что бы не догадался представиться.

Грейс манерно фыркнула:

— Почем ты знаешь?

— Опыт… как правило, горький опыт.

— Не могли бы мы побеседовать в машине? — вмешался Бруно. — Пошли скорее.

Когда они, кивнув на прощание Медоузу, направились к выходу, дверь распахнулась, и на пороге появился молодой человек, засунув руки в карманы куртки из твида с дешевым меховым воротником. На его губах застыла гримаса вечного недовольства. Он недоуменно посмотрел на девушку, поморщился и визгливым голосом спросил:

— Что это за номера?

Грейс безмятежно пожала плечами.

— Сам виноват, Харолд, не надо было опаздывать. Теперь у меня поменялись планы.

Она хотела обойти его, но он зло схватил ее за локоть.

— Что тебе стукнуло в голову? — взорвался он.

Фокнер решительно отодвинул мужчину с дороги.

— Убери лапы, детка.

Харолд с перекошенным от ярости лицом обернулся, суетливо замахнулся и вложил в удар всю свою мощь. Результат был бы весьма ощутимым, не перехвати Бруно его плечо. Ловкий прием айкидо разложил нападавшего на полу. На лице Фокнера не шевельнулся ни один мускул.

— Лежать, щенок. Лежать, умный песик, — беззлобно похвалил он Харолда.

Грейс звонко рассмеялась. Хозяин, встревожившись, покинул свою стойку и приблизился к группе у порога.

— Довольно, мистер Фокнер, хватит.

Фокнер отпустил руку Харолда, который чуть не плакал от унижения и боли.

— Проваливай отсюда, грязная шлюха! — прерывающимся от ненависти и обиды голосом выкрикнул он. — Убирайся! Больше не попадайся мне на глаза!

Грейс согласно кивнула:

— Как хочешь, Харолд.

Фокнер подхватил ее под руку, и они, рассмеявшись, вышли из бара. Морган похлопал бармена по плечу.

Эрнст Теодор Амадей Гофман

— Извини, Медоуз, что так получилось.

Харри Медоуз ответил понимающим ворчанием.

Синьор Формика

— Что поделать, горбатого могила исправит, а уж Фокнера… Но видеть его больше не хочу, договорились?

НОВЕЛЛА

Морган тяжело вздохнул, развел руками и, мягко прикрыв за собой дверь, догнал смеющуюся парочку. Медоуз повернулся к Харолду, который с перекошенным от ненависти и оскорбления лицом растирал плечо.

— Сам виноват, сынок. Я-то Фокнера знаю давно: ему удержу нет, стоит его только разозлить. Не связывайся с ним, советую. Иди, я угощу тебя отличным бренди.

Знаменитый живописец Сальватор Роза приезжает в Рим и тяжело заболевает. Описание того, что случилось с ним во время этой болезни

— Подавись ты своим бренди, глупый старый кретин! — срывающимся от досады голосом взвизгнул Харолд, хлопнул дверью и растворился в дождливой тьме.

О знаменитых людях рассказывают обыкновенно много дурного, не обращая внимания на то, справедливо это или нет. Так было и со славным живописцем Сальватором Розой, чьи полные жизни картины, ты, благосклонный читатель, конечно, никогда не рассматривал без чувства особенного, подлинного наслаждения. После того как слава Сальватора Розы, облетев Неаполь, Рим, Тоскану, — словом, всю Италию, заставила всякого художника, желавшего угодить вкусу публики, приняться за подражание его манере и стилю, нашлись злые, завистливые люди, поставившие себе задачей запятнать, во что бы то ни стало, чистую славу великого художника. Они стали уверять, будто Сальватор в молодости принадлежал к шайке разбойников и что только благодаря этому обстоятельству научился он так поразительно верно изображать в своих картинах дикие, оригинально одетые фигуры, а равно и прочую обстановку своих пустынных пейзажей, этих selve selvagge[1], говоря словами Данте, служивших ему местом убежища во время проведенных им таким образом лет. Самым дурным в этой клевете было то, что его прямо называли кровожадным, безбожным сообщником известного Масаньело во время произведенного последним ужасного восстания в Неаполе, причем рассказывали даже мельчайшие подробности всех этих, будто бы касавшихся его происшествий.

Глава 2

Живописец-баталист Аньело Фальконе (таково было настоящее имя Масаньело) был одним из первых учителей Сальватора в искусстве живописи. Взбешенный смертью своего родственника, убитого в какой-то драке с испанскими солдатами, он тут же поклялся отомстить за его смерть, для чего немедленно набрал шайку бесшабашной молодежи, по большей части живописцев, раздал им оружие и окрестил именем «головорезы смерти». Скоро страх и ужас, распространенный этими молодцами и усиливаемый еще более носимым ими грозным именем, перешел за границы всего, что только было видано или слыхано. Небольшие их банды целый день бродили по улицам Неаполя и убивали без жалости всякого встреченного испанца. Даже чтимые святые убежища, куда успевала иной раз скрыться несчастная жертва, не спасали от неминуемой смерти. По ночам собирались они в притоне своего вождя, безумного, беспощадного Масаньело, и рисовали его при свете факелов, так что скоро сотни его изображений появились на всех углах Неаполя и его окрестностей.

Сержант полиции Николс Миллер с усталым скучающим лицом спускался по лестнице в выложенный кафелем приемный покой Марсденского отделения Главной клиники. На одной из ступенек он задержался, прикуривая. Медсестра, дежурившая этой ночью, следила за ним из своей застекленной клетки. Она испытывала слабость к красивым молодым мужчинам, что свойственно женщинам, простившимся с юностью. Миллер привлек же ее внимание еще и тем, что его кепка была сделана явно не в Британии, а темно-синий плащ, конечно же, был родом из Швеции. Правда, трудно было бы представить себе полицейского, столь отличного от классического образца «бобби»,[6] как Николс Миллер.

Согласно распространенным слухам, Сальватор Роза должен был принадлежать непременно к этой шайке, причем принимать равное участие как в дневных ее убийствах, так и в ночных живописных упражнениях. По крайней мере, знаменитый критик (кажется, что Тальяссон), разбирая произведения Сальватора, говорит, что все его картины носят характер какой-то неукротимой гордости и дикой энергии своего творца. Вы не увидите в них зеленых лугов, цветущих полей, ароматных сенокосов или сладко журчащих источников. Наоборот, для него природа, по-видимому, существует только в виде гигантски нагроможденных скал, приморских утесов и непроходимых лесов! Из ее звуков доступны его уху не тихое веянье ветерка и сладкий шорох листьев, а дикий рев урагана да грохот свергающихся водопадов. При взгляде на изображаемые им пустынные виды и людей с дикими сумрачными лицами, постоянно крадущихся то по одиночке, то шайками, поневоле приходят в голову недобрые мысли, и зритель начинает воображать, что вот здесь совершено страшное убийство, а там, неподалеку, труп торопливо сброшен в бездонную пропасть, и тому подобные ужасы.

— Что сегодня наш мистер Грант? — спросила сестра, покинув дежурку.

Но если бы это все была даже правда, как уверяет Тальяссон; если Сальваторов Платон, или даже Иоанн Креститель, проповедующий в пустыне о спасении, точно имеют в выражении лица нечто разбойничье, то все-таки было бы несправедливо судить о людях по их художественным произведениям и заключать, что тот, кто изображает дикое и ужасное, должен быть в жизни сам дурным и ужасным человеком. Ведь часто человек, который больше всех говорит об оружии, совсем не умеет им владеть; а тот, кто носит глубоко в душе мысли о кровавых ужасах и умеет выразить их с помощью палитры, красок или карандаша, — обыкновенно менее всех способен посягнуть на что-либо подобное в жизни. Но довольно! Я, по крайней мере, убежден, что все эти слухи, доказывающие, что достойный Сальватор способен был сделаться разбойником, не заслуживают никакого внимания, и искренно желаю, чтобы этого держались остальные, а также и ты, благосклонный читатель! Иначе мне пришлось бы бояться, что ты, наслушавшись обо всем, что я намерен рассказать, пожалуй, в самом деле получишь некоторое сомнение, особенно когда мой Сальватор предстанет перед тобой как человек со своим живым, огненным характером, обладающим той злой иронией, на которую способны все люди, одаренные верным взглядом на жизнь, хотя и умеющий эту иронию обуздывать. Известно, что Сальватор был таким же славным поэтом и музыкантом, как и живописцем. Гений его был способен, таким образом, испускать светлые лучи в разные стороны. Потому я повторяю еще, что не верю нисколько, будто Сальватор принимал участие в кровавых подвигах Масаньело, и скорее склонен думать, что именно ужасы этого времени побудили его покинуть Неаполь и отправиться в Рим, куда он прибыл бедным неимущим скитальцем, как раз около того времени, когда пришла к концу власть Масаньело.

— По-прежнему нервничает. — Миллер улыбнулся, став еще притягательней для восхищенной дамы. — Его явно раздирают сомнения.

Бедно и скромно одетый, с тощим кошельком в руках, где были каких-нибудь два или три цехина, прокрался он ночью через городские ворота и, сам не помня как, очутился на Пьяцца Навона. Там жил он некогда в прекрасном доме, как раз возле палаццо Памфили. Грустно посмотрев на огромные зеркальные окна, отражавшие светлое сияние месяца, пробормотал он задумчиво: «Много же мне придется размалевать холстов, прежде чем буду я в состоянии устроить опять там свою мастерскую!» Но тут внезапно почувствовал он сильную боль во всем теле и такую слабость, какой не испытывал еще ни разу в жизни. «Хотя буду ли я только в состоянии, — продолжал он бормотать, опускаясь в бессилии на каменные ступени крыльца, — буду ли я в состоянии написать столько картин, сколько понадобится этим надутым глупцам? Кажется, со мной скоро все будет кончено!»

Инспектор Брюс Грант, шеф местной уголовки, в начале недели попал в автомобильную катастрофу и повредил бедро. Ему чертовски не повезло, если принять во внимание, что он только начал раскручивать одно загадочное дело, самое сложное из всех бывших до сих пор. Тем более мало было радости в том, что дело передали старшему инспектору Скотленд-Ярда Джорджу Маллори, которого призвали для усиления сыскной бригады. Пресса и общественность уж слишком негодовали, что Любовник Дождя до сих пор на свободе.

Холодный ночной ветер загудел вдоль улицы. Сальватор чувствовал острую необходимость найти убежище на эту ночь. С трудом поднялся он на ноги и, шатаясь, поплелся по Корсо, откуда свернул на улицу Бергоньоно. Там остановился он перед небольшим домиком, всего о двух окнах, где жила одна бедная вдова с двумя дочерьми. В былое время живал он тут за очень дешевую плату, когда явился в первый раз в Рим никому неизвестным художником, а потому, соразмеряя с тем временем свое теперешнее положение, Сальватор думал, что лучше всего будет попробовать найти в этом доме пристанище и на этот раз.

Ободренный этою мыслью, постучал он в дверь, назвав несколько раз себя по имени. После довольно долгого ожидания услышал он, наконец, что старуха проснулась. Шлепая туфлями, подошла она к окну и начала разговор с довольно грубой брани, спросив, какой негодяй ломится так поздно в двери, причем прибавила, что дом ее не кабак. После нескольких вопросов и ответов старуха признала наконец своего прежнего постояльца; услыхав же, что Сальватор бежал из Неаполя и, прибыв в Рим, не может найти ночлега, она закричала, всплеснув руками:

— Я открою вам страшную тайну, сестра, — приглушенным голосом пообещал Миллер. — Полицейские терпеть не могут, когда другим отдают расследование происшествий, случившихся в нашей вотчине. Брюс Грант — стреляный воробей, и он кипит от возмущения, что люди из Скотленд-Ярда будут вести его дело. Кстати, а сам Маллори был сегодня тут?

— О Господь милосердный, и вы, все святые! Неужто это вы, господин Сальватор? Да ведь ваша комнатка с окнами на двор стоит до сей поры никем не занятая! А старое фиговое дерево разрослось до того, что ветви его рвутся прямо в окошко, так что вам можно будет сидеть и работать, точно в зеленой беседке. Уж как обрадуются мои дочери, узнав о вашем возвращении! Посмотрели бы вы, как выросла и похорошела Маргарита! Вам теперь нельзя будет сажать ее на колени, как бывало прежде!.. А ваша любимая кошечка, представьте, околела три месяца тому назад, подавившись рыбьей костью! Что делать! Могила нас всех ожидает!.. А наша толстая соседка! Та самая, над которой вы так часто подшучивали и рисовали ее в смешном виде, — ведь она поймала-таки молодчика Луиджи и вышла за него замуж! Правду говорят: nozze e magistrati sono da Dio destinati! Да, да! Браки заключаются на небесах!

— Да, но он хотел увидеться только с инспектором Крейгом. Кажется, он не собирался навещать мистера Гранта.

— Послушайте, синьора Катарина, — перебил Сальватор, — я вас прошу, ради всех святых, впустите меня сначала в дом, а там продолжайте ваши рассказы о фиговых деревьях, дочерях, кошках и толстой соседке. Я замерз и устал донельзя.

— Ничего удивительного, они не слишком жалуют друг друга, — хмыкнул Николс. — Единственным утешением для Гранта служит мысль, что Крейг был с ним в машине, когда произошла катастрофа. Так что Маллори придется попыхтеть одному. Кстати, как дела у Крейга?

— Ну вот, посмотрите на нетерпеливца, — перебила старуха. — Chi va piano va sano, chi va presto more lesto! — спеши медленно, как говорит пословица. Да вы, кажется, точно устали и озябли. Сейчас, сейчас! где же у меня ключи, где же ключи?

— Очень неважно, черепно-мозговые травмы очень плохо поддаются лечению.

Вслед за тем старуха пошла будить дочерей, потом добывать огонь и наконец отворила бедному Сальватору дверь в ту минуту, когда он, утомленный усталостью и болезнью, в совершенном бессилии опустился на порог дома. К счастью, сын старухи, живший обыкновенно в Тиволи, был на этот раз в гостях у матери. Его разбудили, и он с охотой уступил свою кровать больному гостю и другу семейства.

— Так ему и надо. Нечего было соваться в наши северные края.

Хозяйка дома очень любила Сальватора и считала его, безусловно, первым из живописцев. Все, что он ни предпринимал, было близким и родным ее сердцу, потому понятно, в какое отчаяние пришла она, увидев его в таком жалком положении. Она уже совсем было приготовилась бежать в соседний монастырь и просить своего духовника немедленно прийти со освященными свечками или каким-нибудь амулетом, чтоб отогнать нечистого духа, обуявшего страдальца, как сын ее благоразумно рассудил, что гораздо лучше будет позвать хорошего врача, а потому тотчас же побежал на площадь Испании, где, как он знал, жил знаменитый доктор Сплендиано Аккорамбони. Едва тот услыхал, что живописец Сальватор Роза лежит больной, как тотчас же с живостью согласился посетить нуждавшегося в его помощи пациента.

— Что вы, сержант. Не забывайте, что и я прожила в Лондоне почти двадцать лет.

Сальватор лежал без памяти в сильнейшей лихорадке. Старуха повесила над ним святые дары и горячо молилась, припав к его постели. Дочери ее, рыдая, старались влить в горло больного несколько ложек освежающего напитка, между тем как брат их, возвратившийся от доктора, встал у изголовья и отирал с лица больного выступавший холодный пот. Так прождали они до утра, когда наконец дверь дома с шумом отворилась и в комнату вошел знаменитый доктор синьор Сплендиано Аккорамбони.

— Вас это вовсе не испортило, — он заговорщицки подмигнул.

— Вам очень идет улыбка, знаете? — призналась медсестра. — Без нее вы кажетесь совсем замученным. Вам стоило бы отдохнуть. Когда у вас был последний выходной день?

Если бы Сальватор не был так тяжело болен, чем причинил глубокую скорбь всему семейству, то обе девушки, веселые и насмешливые по природе, наверно бы расхохотались, увидев изумительную по оригинальности фигуру вошедшего доктора; теперь же они только испугались и поспешно спрятались в угол. Действительно, трудно с первого раза описать внешность человека, явившегося на утренней заре в дом синьоры Катарины, что на улице Бергоньон. Несмотря на невероятной высоты каблуки, доктор Сплендиано Аккорамбони так и не перешел в своем росте границу, равную четырем футам. В молодости, — когда тело его имело некоторую соразмерность и грацию, голова не была обезображена огромными бакенбардами, а двойной подбородок не расплылся, покрыв всю шею, вместе с тем как огромный нос не сделался вдвое шире от постоянного употребления испанского табака и живот не выдался слишком вперед из-за пристрастия к макаронам, — доктор Сплендиано носил аббатское платье, сидевшее на нем очень красиво и пристойно. Он даже считался весьма достойным молодым человеком, и римские дамы тогда имели полное право называть его ласкательным прозвищем «caro puppazetto»[2]. Но теперь время это давно прошло, а доктор Сплендиано Аккорамбони изменился до того, что однажды один немецкий живописец, увидя его гуляющим по площади Испании, совершенно справедливо решил относительно происхождения доктора, что, вероятно, какой-нибудь здоровый краснощекий детина, футов семи ростом, выскочил однажды из-под своей собственной головы, и она упала на плечи проходившего мимо Полишинеля, приросши к нему навсегда. Маленькая фигурка доктора была одета в широкое платье, сшитое из венецианского бархата и подпоясанное широким кожаным поясом, к которому была прицеплена трехфутовая шпага. На белоснежном парике торчал высокий остроконечный колпак, очень похожий на обелиск с площади перед собором Св. Петра. Парик ниспадал на спину огромной толстой косой наподобие шелкового кокона, из-под которого сам доктор выглядывал, точно драгоценный шелковичный червь.

— День? Не издевайтесь над бедным полисменом. Вот сейчас я свободен как ветер до шести утра. Правда, меня пригласили на день рождения, но ради вас я послал бы к чертям любую пьянку.

Достойный Сплендиано Аккорамбони осмотрел Сальватора, напялив на нос свои огромные, блестящие очки, и затем, обратясь к хозяйке, воскликнул:

Женщина не могла скрыть удовольствия, которое доставили ей эти слова, но все-таки ласково подтолкнула его к выходу.

— Да, да! синьора! Славный живописец Сальватор Роза лежит больной в вашем доме и умрет наверно, если я не приложу к его лечению моего искусства! Скажите мне, давно ли он у вас и много ли привез с собой хороших картин?

— Прекратите смущать добропорядочную замужнюю даму, отправляйтесь восвояси.

— Ах, почтенный господин доктор! — ответила синьора Катарина. — Бедняга только сегодня ночью приехал в Рим! Что же касается картин, то об этом я ничего не знаю. Внизу, впрочем, стоит большой ящик, который господин Сальватор привез с собой и просил меня, пока еще не был в беспамятстве, каким вы его видите теперь, хорошенько поберечь. Ну конечно, там найдется немало хороших картин, вывезенных им из Неаполя.

— Что ж, тогда придется вас покинуть, — Миллер склонил голову, — не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями. — Он еще раз ослепительно улыбнулся и вышел на крыльцо.

Слова эти были чистейшей ложью, но мы увидим впоследствии, что синьора Катарина имела полное основание провести господина доктора подобным, невинным способом.

Ник Миллер до этого видел Джоанну Хартман только один раз на вечеринке у своего брата. Их знакомство произошло при не совсем обычных обстоятельствах. Миллер уже спал в своей квартире над гаражом с тыльной стороны дома, когда к нему неожиданно ворвался брат и категорически потребовал, чтобы он срочно переоделся и спустился к ужину. Ник, который провел на ногах последние тридцать часов, пытался возражать. Брат объяснил, что надо скрасить одиночество знаменитой телезвезды.

— Вот как! — с довольным видом сказал доктор и затем, погладив бороду, с важным лицом подошел к больному, задевая своей длинной шпагой за все попадавшиеся ему на пути столы и стулья.

В сериале, который дважды в неделю заставлял телезрителей бросать все дела, замирая у экранов с учащенным сердцебиением, она играла главную роль бесстрашной и очаровательной адвокатессы. Похоже, что ее жених сегодня уже не появится, а все остальные мужчины заняты. Конечно, при таких обстоятельствах невозможно было медлить, Миллер был готов через три минуты.

Доктор взял Сальватора за руку и пощупал пульс, кряхтя и сопя среди воцарившейся в комнате благоговейной тишины. Кончив осмотр, он назвал около ста двадцати болезней, на латинском и греческом языках, которых у Сальватора не было; затем почти столько же тех, какими больной мог легко подвергнуться и наконец сказал в заключение, что хотя в настоящее время он и не может еще сказать, чем болен Сальватор Роза, но надеется в скором времени придумать для его болезни приличное название, а вместе с тем и соответствующее лекарство. Сказав это, удалился он с таким же важным видом, с каким пришел, оставив всех в страхе и волнении.

Вечер оказался поучительным и веселым. Джоанна Хартман, как немногие из актерского сословия, оказалась не только обаятельной красоткой, но и умной и интеллигентной собеседницей.

Сойдя вниз, доктор потребовал, чтобы ему показали сундук Сальватора. Синьора Катарина указала ему на какой-то старый ящик, где была спрятана одежда ее покойного мужа и несколько пар изношенных башмаков. Доктор постучал с довольным видом пальцами по крышке и сказал: «Посмотрим, посмотрим!». Через несколько часов вернулся он с прекрасным названием для болезни Сальватора и несколькими бутылками какой-то неприятно пахнущей жидкости, которую приказал ежеминутно силой вливать больному в горло. Исполнить это было нелегко, потому что пациент всеми силами выражал свое нежелание принимать лекарство, которое, казалось, было почерпнуто из волн самого Ахерона. Но как бы то ни было, — потому ли, что болезнь начала действовать против больного особенно наступательно, получив имя, а следовательно, и право на существование, или само лекарство Сплендиано слишком бесцеремонно распоряжалось во внутренностях больного, — но только бедный Сальватор стал, как говорится, таять не по дням, а по часам. Невзирая на объяснения доктора, что сначала он доведет жизненный процесс до полного спокойствия, а там даст всей машине толчок к новому движению, как часовому маятнику, все стали сильно сомневаться, сможет ли когда-нибудь Сальватор подняться на ноги, и даже подозревали, не дал ли доктор маятнику такой сильный толчок, что он отвалился навеки.

Правда, она несколько удивилась, что красивый и элегантный брат хозяина служит в полиции. Вдвоем они беседовали почти весь вечер, но это вовсе ничего не значило: слишком часто в разговоре мелькало имя Бруно Фокнера, не явившегося суженого мисс Хартман. Они только что вернулись из поездки на север, где Джоанна прошла пробы и подписала контракт с Северным ТВ на съемки.

Однажды случилось, что Сальватор, не бывший в состоянии до этого управлять ни одним суставом, вдруг поднялся в припадке жестокой лихорадки и выскочил с неожиданной силой из своей постели; схватив стоявшие возле постели сосуды с лекарством, он с яростью выбросил их за окно. Доктор Сплендиано Аккорамбони проходил как раз в это время мимо, так что две бутылки разбились у него прямо на голове, а черная жидкость обдала его с ног до головы, испачкав лицо, парик и платье. Доктор быстро вбежал в дом и закричал как исступленный:

— Синьор Сальватор сошел с ума! — никакие средства не могут ему теперь помочь! — он умрет через десять минут! Дайте мне картину, синьора Катарина, давайте картину! Это ничтожная награда за все мои труды! Говорю вам, подавайте сюда картину!

Ник Миллер не принадлежал к мужчинам, которым нравится пробивать стену лбом. Он с сожалением признался себе, что она занята, и не стал терять времени попусту.

Синьора Катарина отворила сундук и показала лежавшие в нем тряпки и башмаки. Доктор, увидя эту рухлядь, вышел из себя до того, что глаза его засверкали, как два раскаленных угля. С яростным скрежетом затопал он ногами, послал ко всем чертям Сальватора, вдову, весь ее дом и выбежал из дверей, точно выброшенное из жерла пушки ядро.

Приглашение Джоанны на день рождения, которое оказалось для него милой неожиданностью, было очень кстати. Немного веселья, вкусная еда, несколько глотков чего-нибудь покрепче в приятной компании, может быть, легкий флирт — и домой, под одеяло, а если повезет, то не под свое. С актрисами бывает по-разному, но вдруг?



Сальватор между тем, обессиленный пароксизмом лихорадки, впал опять в бесчувственное состояние. Синьора Катарина, думая, что он умирает, побежала в монастырь к знакомому ей падре Бонифаччио с просьбой соборовать больного. Придя к Сальватору, падре Бонифаччио сказал, что он много раз видел умирающих и всегда замечал на их лицах печать какого-то особенного выражения, которого, по его словам, вовсе не было у Сальватора, а потому он полагал, что ему еще можно помочь, о чем он немедленно позаботится, но при одном условии, чтобы доктора Сплендиано Аккорамбони, с его греческими именами болезней и дьявольскими бутылями, не пускали даже на порог комнаты. Сказав это, добрый священник сейчас же побежал за обещанным лекарем, и мы увидим далее, как он сдержал данное слово и помог больному живописцу.

Джоанна Хартман жила на последнем этаже шикарного дома Дерем Керт, недалеко от квартиры Миллеров. Ник оставил свой зеленый «купер» у подъезда и поднял голову: окна на самом верху были распахнуты и ярко освещены, сверху доносилась спокойная музыка. Улыбаясь в предвкушении счастливого вечера, он вошел в лифт.

Открыла ему сама хозяйка: высокая очаровательная блондинка в черном бархатном брючном костюме, так похожая на своих загадочных героинь.

Когда Сальватор очнулся от своего беспамятства, ему показалось, что он лежит в прекрасной, душистой беседке, убаюкиваемый качающимися над его головой зелеными ветвями и листьями. Он чувствовал, что живительная теплота начала разливаться по его телу, и только одна левая рука оставалась по-прежнему неподвижной.

— Ник, дорогой, я уже подумала, что тебе не удастся вырваться, — заговорила она, словно ждала только его, с надеждой и радостью.

Он скинул фуражку и плащ и протянул их горничной.

— Где я? — воскликнул он слабым голосом.

— Я и в самом деле выбрался чудом. Последние две недели не было ни единого свободного вечера.

С бокалом в руке к ним подошел красавец с седеющими висками. Джоанна представила ему гостя:

— Познакомься, Фрэнк. Это Ник, полицейский детектив. Ты ведь знаком с его братом, Джеком Миллером, директором Северного телевидения? Ники, а это Фрэнк Марлоу, мой импресарио.

Услышав это восклицание, прекрасной наружности молодой человек, стоявший возле постели больного, быстро опустился перед ним на колени, схватил его правую руку, поцеловал ее, обливая горячими слезами, и воскликнул с восторгом:

— Очень приятно, — оттаял Фрэнк. В его голосе был заметен легкий американский акцент. — Не далее как вчера мы обедали с вашим братом в Мидленде. Сейчас попытаюсь раздобыть вам пару глотков, должны же мы отметить приятное знакомство.

— О мой дорогой, бесценный учитель! Ну теперь, слава Богу, все пойдет хорошо! Вы спасены и, надеюсь, скоро будете совсем здоровы.

Когда Марлоу отправился на поиски виски, хозяйка, взяв Миллера под руку, ввела его в гостиную и направилась к пожилой даме с белоснежными волосами в платье из серебристой парчи, сидевшей в кресле в дальнем углу и спокойно наблюдавшей за остальными. «Тоже актриса, — узнал ее Миллер. — Ее лицо сотни раз мелькало в кино и на телевидении. Но никак не вспомнить, как же ее имя?»

Оказалось, что это Мэри Бересфорд, достопочтенная тетушка Джоанны. Миллер с трудом поборол искушение щелкнуть каблуками и, почтительно склонив голову, поцеловать поданную руку. Ему стало ясно, что он попал не на вечеринку, а на светский раут и все пойдет вовсе не так, как ему мечталось.

— Скажите мне, — начал было Сальватор, но молодой человек быстро его прервал просьбой не говорить слишком много, поскольку он еще слаб, обещая Сальватору немедленно рассказать все, что только он пожелает узнать.

Ни одной из кокетливых куколок — статисток и начинающих «звездочек». Несомненно, гости принадлежали к высшим сферам, но, к сожалению, дамы были вовсе не молоды. Мужчины были в смокингах, женщины — в вечерних платьях. Спокойная музыка мягко и негромко лилась из колонок, несколько пар танцевали что-то вроде медленного вальса, а разговоры велись сдержанным полушепотом.

— Видите ли, дорогой учитель, — продолжал молодой человек, — вы были больны, очень больны, когда возвратились из Неаполя, хотя и не смертельно. Вас можно было вылечить без большого труда, благодаря вашей крепкой натуре, если бы не излишнее усердие сына вашей хозяйки Карла, которое чуть было не испортило всего дела. Думая позвать к вам первого ближайшего врача, он имел несчастье попасть на проклятого пирамидального доктора, который не замедлил совершить все возможное, чтобы отправить вас на тот свет.

— Что там с Любовником Дождя, сержант Миллер? — резко спросила пожилая дама. Слово «сержант» прозвучало почти как «паршивец».

— Что? — вскрикнул с искренним смехом Сальватор, несмотря на свою слабость. — Как вы сказали, пирамидального доктора? Да, да! Теперь я припоминаю, что возле меня торчала маленькая, уродливая фигурка, лившая мне силой в рот какой-то дьявольский эликсир. На его голове был надет вместо шляпы обелиск с площади перед собором Св. Петра, и теперь я догадываюсь, почему вы его называете пирамидальным доктором.

— А что? — вызывающе откликнулся Миллер.

— Вы намерены его, наконец, поймать? Слава Богу, чего-чего, а полицейских у нас хватает.

— Ну да! — громко расхохотавшись, отвечал молодой человек. — Конечно, это был именно он, доктор Сплендиано Аккорамбони, с его розовым ночным колпаком, в котором он, точно заведенный механизм, кружит каждое утро по площади Испании. Но, однако, прозвище «пирамидальный доктор» получил он не за свой колпак, а по совершенно другому обстоятельству. Доктор Сплендиано большой любитель картин и успел собрать несколько действительно неплохих произведений, приобретая их крайне оригинальным способом. Он постоянно предлагает свои услуги для лечения заболевших художников. На эту удочку обыкновенно попадаются приезжие живописцы, у которых то и дело случается расстройство здоровья из-за слишком большой порции макарон или из-за лишнего стакана сиракузского. Доктор Сплендиано является тут как тут в подобных случаях, придумывает для болезни художника какое-нибудь невероятное название и затем начинает лечить его по-своему. За труд он выговаривает себе картину, а так как очень немного натур обладает силой перенести воздействие его лекарства, то обычно кончается тем, что он получает плату из наследства бедного приезжего художника, которого хоронят на кладбище, расположенном возле пирамиды Цестия. Понятно, само собой, что из оставшихся картин доктор выбирает лучшую, а иногда успевает прихватить с ней впридачу и парочку других. Кладбище Цестиевой пирамиды — настоящая пашня доктора Сплендиано Аккорамбони, которую он засевает с великим усердием, за что и прозван был пирамидальным доктором. Синьора Катарина, надеясь задобрить доктора, поспешила выдумать, будто бы вы привезли с собой картины, и потому — можете себе представить! — с каким жаром принялся он варить для вас эликсиры. Ваше счастье, что вы в припадке болезни выбросили все его склянки ему на голову, и еще большее счастье в том, что он, разозлившись, вас оставил, а синьора Катарина побежала за падре Бонифаччио, который пришел к вам, чтобы вас соборовать. Но падре Бонифаччио смыслит кое-что в медицине, а потому, верно определив ваше состояние, поспешил позвать меня.

— Вы правы, миссис Бересфорд. Знаете, мы уже наловчились выписывать штрафы за превышение скорости, но, если надо ловить психопата, который под дождем убивает женщин, то тут нам еще учиться и учиться… Может, у вас?

— Так значит, вы тоже доктор? — недовольным, слабым голосом спросил Сальватор.

— Почему вы столь невежливы? — осведомилась дама.

— О, это от недостатка воспитания.

— Нет, — возразил молодой человек, мгновенно покрывшись краской, — нет, дорогой учитель! Я не доктор, как синьор Аккорамбони, я просто хирург. Признаюсь вам, я пришел в полный восторг от такой высокой чести, которую сделал мне падре Бонифаччио, пригласив оказать помощь больному Сальватору Розе. Тотчас же побежал я к вам, пустил вам кровь из левой руки, и вы были спасены. Мы перенесли вас сюда в прохладную, свежую комнату, где вы жили прежде. Поглядите вокруг себя: вы увидите, что здесь еще стоит мольберт, оставленный вами, а вот там лежат несколько сделанных вами карандашных рисунков, которые синьора Катарина бережет как святыню. Теперь болезнь ваша прошла, и пара простых средств, посоветованных падре Бонифаччио, и хороший уход помогут вам восстановить силы. А теперь позвольте мне еще раз поцеловать эту руку, умеющую преображать в живописные творения заветнейшие тайны природы! Позвольте простому смертному Антонио Скаччиати выразить весь свой сердечный восторг и всю свою благодарность за то, что небо избрало его для спасения жизни великого художника Сальватора Розы! — и с этими словами молодой человек снова бросился на колени и схватил руку Сальватора, целуя ее и обливая горячими слезами.

Он обернулся и увидел, что к ним подошли Джоанна и Фрэнк.

— Видите ли, мадам, вся загвоздка в таких делах в том, что убийцей может оказаться любой. Ваш супруг, ваш брат, ваш, гм-м… приятель. — Он обвел рукой гостиную. — Любой из присутствующих.

— Я, право, не знаю, — перебил Сальватор, с трудом приподнимаясь, — я, право, не знаю, любезный мой Антонио, по какому случаю воздаете вы мне такие высокие почести? Вы, как сами мне сказали, хирург, а это ремесло, кажется, вовсе не из тех, которые могут себя считать тесно связанными с искусством.

Негодование и возмущение на ее лице больше не были игрой, ярость ее была неподдельной. Миллер не собирался сдаваться без боя.

— Когда вы, — отвечал юноша, потупив глаза, — дорогой учитель, восстановите силы, я вам расскажу то, что камнем лежит у меня на душе.

— Сделайте это теперь, и сделайте с полным доверием, — сказал Сальватор. — Я не помню, чтобы кто-нибудь на свете более вас внушал мне такую симпатию и сочувствие. Чем больше я на вас смотрю, тем сильнее и сильнее кажется мне, что передо мной возникают черты другого божественного юноши — Санти!

— Хотя бы, например, мистер Марлоу. — Голос его зазвучал официально и многозначительно. — Не могли бы вы сообщить, чем занимались вчера между двадцатью и двадцатью одним часом? Мой долг предупредить вас, что ваши показания записываются и могут быть использованы против вас.

Глаза Антонио сверкнули ярким огнем при этих словах, и он, казалось, потерял способность произнести еще хотя бы одно слово.

Мэри Бересфорд глухо вскрикнула, прижав руки к груди. Марлоу вздрогнул, несколько капель виски пролилось на ковер. Пластинка смолкла, и в наступившей тишине прозвучал веселый голос Джоанны.

— Лучше что-нибудь сыграй-ка нам, Ник, — она подтолкнула его к роялю и обернулась к Марлоу, который застыл с бокалами в руках, — разве он не прирожденный актер? Вылитый Ричард Бартон!

В эту минуту вошла в комнату синьора Катарина и падре Бонифаччио. Последний принес Сальватору освежающее, вкусно приготовленное питье, которое больной выпил с большим удовольствием, чем ахеронскую воду пирамидального доктора Аккорамбони.

Миллер был просто взбешен, и не только из-за Мэри Бересфорд. Она была такой, как есть. Просто он уже по горло сыт злобными нападками на полицию, которые обнаруживал всякий раз, включая телевизор или разворачивая газету. Как же ему надоели язвительные упреки и обвинения в адрес полиции, которую обыватели привыкли считать медлительной и туповатой! Как же эти людишки не замечают, что после первого же убийства задействованы все полицейские, что «бобби» работают по четырнадцать часов в сутки, падая с ног от усталости. Как, черт побери, отыскать одного безумца среди семисот пятидесяти тысяч городских жителей? Мерзавца, который не значится в криминальной картотеке, убивает не с целью ограбления, не на сексуальной почве, а непонятно почему даже для экспертов-психиатров?

Антонио Скаччиати достигает, благодаря вмешательству Сальватора, высоких почестей. Он открывает Сальватору причину своей глубокой скорби, в чем последний обещает ему помощь и утешение

Рояль оказался чудесным «Бехгитейном». Ник опустился на вращающийся табурет, глотнул джина из бокала, услужливо поданного ему Фрэнком, и опустил руки на прохладные клавиши, он решил сыграть знаменитую композицию Дейва Брубека.[7] Гости окружили его тесным кольцом. Джазовые композиции в переложении для фортепиано были большой страстью Ника, и слушатели поняли и оценили легкость исполнения и чистоту аккордов.

Все произошло так, как предсказал Антонио. Простые целительные средства падре Бонифаччио, усердные попечения синьоры Катарины и ее дочерей и прекрасная, только что наступившая теплая погода, — все способствовало как нельзя лучше восстановлению сил крепкого по своей природе Сальватора, так что скоро он уже мог начать заниматься своим любимым искусством, принявшись за компоновку эскизов для будущих картин.

— Браво! Браво! — раздались одобрительные восклицания, после того как он закончил играть.