– Если бы вы были с машиной, мы бы его навестили, – сказала Эдит. Она смотрела на меня. – Вы могли бы сказать Паттерсону, что хотите быть учителем. У вас была бы общая тема.

Я допил свое пиво. За весь день я съел пакетик арахиса и больше ничего. Трудно было слушать и разговаривать.

– Джерри, можно нам еще три? – сказала первая бармену.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы поладите с Паттерсоном, – сказала Эдит.

– Так позвоните ему, – сказал я. Думал, что это одни разговоры.

– Не хотелось бы, – сказала она. – Он может отговориться. Появимся у него прямо перед дверью, ему придется нас впустить. – Она отпила пиво.

– Так поехали! – сказала первая. – Чего мы ждем? Где, вы сказали, ваша машина?

– Есть машина в нескольких кварталах отсюда, – сказал я. – Но не знаю.

– Так вы хотите ехать или нет? – спросила Эдит.

– Он сказал, хочет, – ответила первая. – Возьмем шестерку пива с собой.

– У меня только тридцать центов, – сказал я.

– Кому, к черту, нужны ваши деньги? – сказала Эдит. – Нам нужна ваша машина. Джерри, можно еще три пива? И полдюжины с собой.

– Ну, за Паттерсона, – сказала первая, когда подали пиво. – За Паттерсона и его коктейли.

– Он очумеет, – сказала Эдит.

– Ну, выпили, – сказала другая.



Выйдя, мы двинулись на юг, прочь из города. Я шел между двумя женщинами. Было часов десять.

– Я бы выпил сейчас баночку, – сказал я.

– Угощайтесь, – сказала Эдит.

Она открыла сумку, я запустил туда руку и выдернул из упаковки банку.

– Мы думаем, он дома, – сказала Эдит.

– Паттерсон, – сказала другая. – Наверняка не знаем. Но думаем, что да.

– Далеко нам еще? – спросила Эдит.

Я остановился, поднял банку и отпил половину.

– В следующем квартале, – сказал я. – Я живу у родителей. Там их квартира.

– Считаю, это ничего особенного, – сказала Эдит. – Но сказала бы, вы взрословаты для этого.

– Это невежливо, Эдит, – сказала другая.

– Ну уж такая я, – сказала Эдит. – Пусть привыкает, вот и все. Я такая, и все.

– Она такая, – сказала вторая женщина.

Я допил и бросил банку в траву.

– Далеко еще? – спросила Эдит.

– Мы пришли. Тут. Попробую взять ключи от машины, – сказал я.

– Ну, побыстрее, – сказала Эдит.

– Мы подождем на улице, – сказала другая.

– Черт! – сказала Эдит.



Я отпер дверь и спустился. Отец в пижаме смотрел телевизор. В квартире было тепло. Я прислонился на минуту к косяку и провел ладонью по глазам.

– Выпил пару пива, – сказал я. – Что смотришь?

– С Джоном Уэйном[14]. Хорошая картина. Садись посмотри. Мать еще не пришла.

Мать работала во вторую смену в немецком пивном ресторане «У Пауля». Отец был без работы. Когда-то трудился на лесоразработках, получил повреждение. Дали компенсацию, но она почти закончилась. Когда от меня ушла жена, я попросил у него двести долларов в долг, но он отказал. У него были слезы на глазах, когда он сказал «нет», и сказал, что надеется, я не буду на него в обиде. Я ответил, что все нормально, я не буду на него в обиде.

Я знал, что он и сейчас мне откажет. Однако сел в ногах кушетки и сказал:

– Я тут познакомился с двумя женщинами, они попросили подвезти их до дома.

– Что ты им сказал? – спросил он.

– Они ждут меня наверху.

– И пускай ждут, – сказал он. – Кто-нибудь подвернется. Не надо тебе с ними связываться. – Он покачал головой. – Ты же не показал им, где мы живем? Они правда не у нас? – Он передвинулся на кушетке и снова стал смотреть на экран. – Во всяком случае, ключи от машины забрала твоя мама. – Он кивнул замедленно и продолжал смотреть на экран.

– Ничего страшного, – сказал я. – Мне не нужна машина. Я никуда не еду.

Я встал, заглянул в переднюю – я там спал на койке. На столике у койки стояла пепельница, часы и лежали несколько старых книжек в бумажной обложке. Обычно я ложился в двенадцать, читал, пока строчки не начинали сливаться, и засыпал при свете, с книжкой в руках. В какой-то из этих книжек был сюжет, который, помню, я пересказывал жене. Там у человека кошмар, и в кошмаре ему снится, что он спит и просыпается – и видит, что за окном спальни стоит человек. Спящий не может пошевелиться от ужаса, едва дышит. Человек за окном смотрит в комнату и начинает отрывать сетку. Спящий не может пошевелиться. Он хочет закричать, но в груди нет воздуха. Тут из-за тучи выходит луна, и спящий узнает того, кто за окном. Это его ближайший друг, ближайший друг спящего, но тот, кому снится кошмар, этого человека не знает.

Когда я рассказывал это жене, у меня кровь прилила к лицу и волосы покалывали голову. Но ей было неинтересно.

– Это просто вымысел, – сказала она. – А вот когда тебя предал кто-то в твоей семье – это настоящий кошмар.

Я слышал, как они дергают входную дверь. Слышал их шаги на тротуаре над моим окном.

– Черт бы взял этого паразита, – послышался голос Эдит.

Я надолго ушел в ванную, а потом поднялся и вышел на улицу. Похолодало, я застегнул молнию на куртке. И пошел в сторону «Пауля». Если успею туда раньше, чем мать закончит смену, съем там сэндвич с индейкой. Потом могу заглянуть в киоск «Керби», полистаю журналы. Потом вернусь домой, улягусь, почитаю книги, пока не сморит сон.

Женщин не было, когда я вышел, и не будет, когда вернусь.

Пылесос[15]

Я сидел без работы. Но каждый день ждал новостей с севера. Я лежал на диване и слушал дождь. Иногда привставал и из-за шторы смотрел, не идет ли почтальон.

На улице никого не было, совсем никого.

Посмотрев в очередной раз, я не пролежал и пяти минут, как услышал, что кто-то всходит на крыльцо и, помедлив, стучит. Я продолжал лежать. Я знал, что это не почтальон. Его шаги я выучил. Поневоле начнешь разбираться в шагах, когда работы нет и извещения о вакансиях тебе присылают по почте или суют под дверь. Бывает, приходят и поговорить на дом, особенно если у тебя нет телефона.

Стук раздался снова, более громкий: плохой знак. Я привстал и посмотрел в окно. Но тот, кто взошел на крыльцо, стоял вплотную к двери – тоже плохой знак. Пол у меня скрипучий, так что незаметно проскользнуть в другую комнату и посмотреть из того окна у меня бы не вышло.

Снова постучали, и я спросил: кто там?

Это Обри Белл, раздался ответ. Вы мистер Слейтер?

А что вам нужно? – отозвался я с дивана.

Я тут кое-что принес для миссис Слейтер. Она кое-что выиграла. Миссис Слейтер дома?

Миссис Слейтер здесь не живет, ответил я.

А вы, значит, мистер Слейтер? – спросил человек. Мистер Слейтер? И человек чихнул.

Я встал с дивана. Отпер и приоткрыл дверь. Передо мной стоял старик в плаще, тучный, грузный. Вода сбегала с плаща и капала на большой баул у него в руке.

Он улыбнулся и опустил баул. Протянул мне руку.

Обри Белл, сказал он.

Я вас не знаю, ответил я.

Миссис Слейтер, начал он, миссис Слейтер заполнила наш бланк. Из внутреннего кармана он вынул открытки и поперебирал их с минуту. Вот, «миссис Слейтер», прочел он. Это же ваш адрес: «Двести пятьдесят пять, Шестая Южная»? Миссис Слейтер выиграла.

Он снял шляпу, торжественно поклонился и прихлопнул шляпой о плащ, словно говоря: дело сделано, вот и все, приехали.

Он ждал.

Миссис Слейтер здесь не живет, повторил я. Что она выиграла?

Я должен вам показать. Могу я войти?

Не знаю. Разве что ненадолго, сказал я. Я очень занят.

Прекрасно, сказал он. Я вот только сниму сперва плащ. И боты. Не хотелось бы наследить на вашем ковре. А, так у вас есть ковер, мистер…

При виде ковра его глаза на миг загорелись. Он вздрогнул. Потом снял плащ. Отряхнул дождевые капли и повесил за воротник на дверную ручку.

Вот тут ему и место, сказал он. Гадкая погода.

Он наклонился и расстегнул боты. Баул он поставил перед собой, в комнату. Он выступил из бот и в тапочках шагнул внутрь.

Я закрыл дверь. Он заметил, что я смотрю на тапочки, и сказал:

У. X. Оден все свое первое путешествие по Китаю проходил в тапочках. Ни разу их не снял. Мозоли.

Я пожал плечами. Еще раз выглянул на улицу – почтальона не было – и снова захлопнул дверь.

Обри Белл смотрел на ковер. Надул губы. Потом рассмеялся. Он смеялся и качал головой.

Что такого смешного? – спросил я.

Ничего. Господи, сказал он. И снова засмеялся. Наверно, я схожу с ума. Наверно, у меня жар.

Он поднес руку ко лбу. Волосы были взъерошены, на лбу отпечаталась полоска от шляпы.

Вам не кажется, что у меня температура? – спросил он. По-моему, у меня жар. Он все еще смотрел на ковер. У вас нет аспирина?

Что с вами? – спросил я. Надеюсь, вы не хотите здесь разболеться? У меня много дел.

Он покачал головой. Сел на диван. Повозил по ковру ногой в тапочке.

Я пошел на кухню, ополоснул чашку, вытряс из банки две таблетки аспирина.

Вот, сказал я. А потом вам, видимо, придется уйти.

Вас уполномочила миссис Слейтер? – прошипел он. О, забудьте, забудьте, что я сказал, забудьте.

Он вытер лицо. Проглотил аспирин. Пробежался взглядом по пустой комнате. Затем с усилием нагнулся и расстегнул замки на бауле. Баул раскрылся – внутри были отделения с наборами шлангов, щеток, блестящих трубок и какая-то тяжелая на вид голубая штука на колесиках. Он уставился на эти вещи словно в изумлении. Тихим, торжественным голосом он спросил:

Вы знаете, что это такое?

Я подошел поближе.

Я бы сказал, что это пылесос. Но на меня прошу не рассчитывать, предупредил я. В смысле пылесоса на меня не рассчитывайте.

Я вам кое-что покажу, сказал он. Он вынул из пиджачного кармана открытку. Взгляните, сказал он. Он протянул мне открытку. Никто на вас и не рассчитывает. Но вы взгляните на подпись. Это подпись миссис Слейтер?

Я посмотрел на открытку. Поднес ее к свету. Перевернул, но обратная сторона была пустая.

И что? – спросил я.

Открытку миссис Слейтер вытащили наугад из корзины с открытками. С сотнями точно таких же открыток. Она выиграла бесплатный пылесосный шампунь для ковров. Миссис Слейтер – победительница. Никаких дополнительных условий. Я пришел, чтобы вычистить ваш матрас, мистер… Вы не поверите, когда увидите, сколько всего скапливается у нас в матрасах за месяцы, за годы. Каждый день, каждую ночь нашей жизни мы теряем крошечные частицы самих себя, чешуйку того, чешуйку сего. Куда же они уходят, эти частицы нас самих? Сквозь простыни и внутрь матраса, вот куда! Ну и в подушки. Это то же самое.

Он вынул и сочленил куски блестящей трубки. Сочлененную трубку вставил в шланг. Бормоча, опустился на колени. Присоединил к шлангу что-то вроде скребка и наконец вытащил из чемодана голубую штуку на колесиках.

Он показал мне фильтр, который собирался использовать.

У вас есть машина? – спросил он.

Нету, сказал я. У меня нет машины. Если бы была, я бы вас куда-нибудь отвез.

Жалко, сказал он. К этому маленькому пылесосу прилагается двадцатиметровый шнур. Вот была бы у вас машина, то вы докатили бы пылесос прямо к ней и пропылесосили бы и коврики, и роскошные откидные сиденья. Не поверите, сколько мы теряем, сколько нашего скапливается в этих прекрасных сиденьях за долгие годы.

Мистер Белл, сказал я, по-моему, вам лучше собрать ваши вещи и уйти. Говорю с самыми добрыми чувствами.

Но он уже оглядывал комнату в поисках розетки. Розетку он нашел рядом с диваном. Пылесос застучал, словно внутри запрыгало что-то вроде гальки, а потом перешел на ровный гул.



Рильке всю жизнь переезжал из замка в замок. Меценатки! – прокричал он, перекрывая гул пылесоса. Почти не ездил в автомобилях; предпочитал поезда. А возьмите Вольтера с мадам Шатле в Сирэ. Его посмертную маску. Какая безмятежность. Он поднял правую руку, словно предупреждая мои возражения. Нет-нет, все не так, да? Разумеется, я и сам знаю. Ну а вдруг? На этих словах он повернулся и потащил пылесос в другую комнату.

Там были окно, кровать. Одеяла были свалены на пол. На матрасе – простыня, подушка. Он снял с подушки наволочку, сдернул с матраса простыню. Посмотрел на матрас, поглядывая на меня краем глаза. Я сходил в кухню и принес стул. Сел в дверном проеме и стал наблюдать. Сначала он проверил тягу, приставив скребок к ладони. Нагнулся и повернул диск на пылесосе.

Для такой чистки надо ставить на полную мощность, сказал он.

Он снова проверил тягу, протянул шланг к изголовью и повел скребок вниз по матрасу. Скребок шел рывками. Пылесос гудел громче. Он трижды пропылесосил матрас, потом выключил аппарат. Нажал на рычажок, крышка откинулась. Он вынул фильтр.

Это особый демонстрационный фильтр. При нормальной эксплуатации все пошло бы в этот мешок, вот сюда, сказал он. Он ухватил щепотку пыльного вещества. Да тут, наверно, с целую чашку наберется.

Он сделал красноречивую гримасу.

Это не мой матрас, сказал я. Сидя на стуле, я наклонился вперед, пытаясь изобразить интерес.

А теперь подушку, сказал он. Он положил использованный фильтр на подоконник и некоторое время смотрел в окно. Повернулся ко мне. Я хочу, чтобы вы взялись за тот край подушки, сказал он.

Я встал и взялся за два угла подушки. Я словно держал кого-то за уши.

Вот так? – спросил я.

Он кивнул. Пошел в другую комнату и вернулся с новым фильтром.

А сколько стоят эти мешки? – спросил я.

Почти нисколько, ответил он. Их делают из бумаги с добавкой пластика. Много стоить они не могут.

Он включил пылесос, я крепче ухватился за углы подушки, и скребок, уйдя в подушку, прошелся по ней – раз, второй, третий. Он выключил пылесос, вынул фильтр и молча показал мне. Положил его на подоконник рядом с первым. Затем открыл дверь чулана. Заглянул внутрь, но там не было ничего, кроме коробки порошка «Мыши, вон!».

Я услышал шаги на крыльце, почтовая щель приотворилась и, звякнув, закрылась. Мы посмотрели друг на друга.

Он потащил пылесос в другую комнату, я пошел следом. На коврике у входной двери лежало, вниз адресом, письмо.

Я направился было к письму, но обернулся и сказал:

Что еще? Уже поздно. Не стоит возиться с этим ковром. Это самый обычный хлопковый ковер с резиновой основой, двенадцать на пятнадцать, из «Мира ковров». Не стоит с ним возиться.

А не найдется ли у вас полной пепельницы? – спросил он. Или цветка в горшке? Нужна пригоршня мусора или грязи.

Я нашел пепельницу. Он вывалил ее содержимое на ковер и растоптал пепел и окурки. Снова опустился на колени и вставил новый фильтр. Снял пиджак и бросил его на диван. Под мышками у него были пятна пота. Живот свешивался над поясом. Он открутил скребок и присоединил к шлангу другую насадку. Установил регулятор. Включил аппарат и начал водить щеткой вперед-назад, вперед-назад по истертому ковру. Дважды я пытался подойти к письму. Но он словно упреждал меня, отрезая мне путь своим шлангом и трубками, – и все чистил и чистил…



Я унес стул обратно в кухню, уселся там и смотрел, как он работает. Через некоторое время он выключил машину, откинул крышку и молча принес фильтр, забитый пылью, волосами, еще чем-то мелкозернистым. Я посмотрел на фильтр, потом встал и выбросил его в мусорное ведро.

Теперь он работал безостановочно. Не прерываясь на объяснения. Он вошел в кухню с флаконом, в котором было несколько капель зеленой жидкости. Подставил флакон под кран и наполнил.

Имейте в виду, я ничего не смогу заплатить. Я не смог бы заплатить и доллара, даже чтобы спасти собственную жизнь. Вам придется списать меня в графу убытков. Вы зря тратите на меня время.

Я хотел внести ясность, во избежание недоразумений.

Он продолжал свою работу. Присоединил к шлангу новую насадку, каким-то хитрым образом подвесил к ней флакон. Он медленно продвигался по ковру, время от времени выжимая тонкие изумрудные струйки, водя щеткой по ворсу, размазывая комки пены.

Я сказал все, что хотел. Теперь я спокойно сидел на стуле в кухне и наблюдал, как он работает. Иногда я посматривал в окно, за которым шел дождь. Начинало темнеть. Он выключил пылесос. Он стоял в углу рядом с входной дверью.

Хотите кофе? – спросил я.

Он тяжело дышал. Он вытер лицо.

Я поставил греться воду, и, когда она закипела и я выставил две чашки, он уже все разобрал и сложил обратно в баул. Затем он подобрал письмо. Прочел адрес и внимательно посмотрел на адрес отправителя. Сложил письмо пополам и сунул в задний карман. Я смотрел на него. Только смотрел, и больше ничего. Кофе начал стынуть.

Это мистеру Слейтеру, сказал он. Я этим займусь. Наверно, я обойдусь без кофе. Лучше не топтать ковер. Я его только что вымыл шампунем.

Это правда, согласился я. Потом спросил: вы уверены в имени адресата?

Он достал с дивана пиджак, надел его и открыл дверь. Дождь все еще шел. Он вступил в боты, застегнул их, надел плащ и обернулся.

Вы хотите посмотреть? Вы мне не верите?

Просто показалось странно, сказал я.

Ладно, мне надо идти, сказал он. Но он не двигался с места. Вам нужен пылесос или нет?

Я посмотрел на большой баул, уже закрытый и готовый к путешествию.

Нет, ответил я, наверно, нет. Я скоро отсюда съеду. Он будет только мешаться.

Понятно, сказал он и захлопнул за собой дверь.

И что же вы делали в Сан-Франциско?[16]

Речь вовсе не обо мне, меня это не касается. Речь о той паре с тремя детьми, которая поселилась в доме Коулов, как раз в моем районе. Они приехали в самые первые дни прошлого лета. С чего бы мне из-за них голову ломать, да вот взялся за воскресную газету, а там – снимок: молодой парень из Сан-Франциско. Убил свою жену и ее дружка бейсбольной битой. Тоже с бородой, как тот, из дома Коулов, но не он, конечно. И все-таки я о нем подумал. Уж очень похожая история.

Меня-то зовут Генри Робинсон. Почтальон я, на государственной службе с 1947-го. На Западе всю жизнь прожил, кроме, конечно, трех лет, что в армии оттрубил. Во время войны. Разведенный. Давно, двадцать лет уж, как развелся. И детей своих – двое у меня, – почитай, столько же не видал. Да нет, не могу сказать, что такой уж я легкомысленный, но и больно серьезным себя, пожалуй, не назову. Считаю, в человеке всего должно быть намешано, и того и другого. Еще считаю, очень важно в жизни работать, чем больше, тем лучше. А человек, которому делать нечего, только и знает, что в себе копаться. Времени-то девать некуда.



Знаете, я просто вот как уверен, что в том-то все и было дело. Ну, может, и не все, да похоже на то. Этот парень, который тут поселился, он ведь не работал, ничего не делал. Ну и она, жена его, тоже не без вины. Она-то ведь это одобряла.

Битники. Я думаю, если б вы их увидали, так бы и определили. Битники. У парня была такая бородка, остренькая, только подбородок закрыт, волосы шатенистые. Посмотришь на него и думаешь: неплохо бы ему сесть да как следует пообедать, а после – сигару хорошую. А жена его – а может, и не жена… Словом, женщина эта очень даже была привлекательная, ничего не скажешь. Волосы темные, длинные, матовая кожа. Но точно могу сказать, голову дам на отсечение, хорошей женой она не была. А уж матерью и подавно. Художница. Парень-то не знаю, чем занимался; может, по той же части. Ни тот ни другая нигде не работали. Но за квартиру платили, это точно. И как-то перебивались, во всяком случае в то лето.

Первый раз я их увидел утром в субботу, так примерно в одиннадцать или в четверть двенадцатого. Разносил почту. Почти две трети своих домов обошел. Завернул в их квартал, Пайн называется. Смотрю – во дворе у Коулов машина, «форд» старый, пятьдесят шестого года, с большим открытым прицепом. В квартале всего три дома, этот последний, а рядом – Мерчисоны, они в Аркате меньше года, и Гранты, эти уже два года у нас живут. Мерчисон работает на деревообделочном у Симпсона, а Джин Грант – поваром в ресторане Денни в дневную смену.

Их два дома, потом незастроенный участок и дом Коулов, в самом конце квартала. То есть это раньше в нем Коулы жили.

Парень этот стоял за прицепом во дворе, а она как раз выходила из дома, во рту сигарета. Белые джинсы в обтяжку, мужская майка, тоже белая. Увидела меня, остановилась и стоит смотрит, как я иду по дорожке. Ну, дошел я до их почтового ящика, сбавил ход и говорю:

– Устраиваетесь? Все в норме?

– Ну, чтобы все было в норме, нужно время, – говорит она и убирает рукой со лба волосы, да не прядку какую-нибудь, целую пригоршню. И все курит.

– Вот и хорошо, – говорю. – Добро пожаловать к нам в Аркату.

Сказал так и почувствовал себя не в своей тарелке. Не знаю почему. Но рядом с этой женщиной я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Может, поэтому и настроился сразу против нее.

Она будто нехотя мне улыбнулась, и я было двинулся дальше, да тут этот парень – Марстон его звали – вышел из-за прицепа с большой коробкой игрушек в руках. Ну, понимаете, Арката – не деревня, это точно, но и городом ее не назовешь. Думаю, правильно будет сказать – городок, да скорее маленький, чем средний. Но не захолустье какое-нибудь, вот уж нет. Не край света. Большинство наших работают на лесопилке или на рыбозаводе, некоторые в больших магазинах в центре города. И знаете, наши не привыкли к таким бородкам. И к таким парням, которые не работают, тоже не привыкли.

– Привет, – говорю ему. Он ставит коробку на бортик прицепа, и я протягиваю ему руку. – Генри Робинсон меня зовут. Только приехали?

– Вчера днем, – отвечает.

– Ну и поездочка! – говорит эта женщина. – Четырнадцать часов тащились из Сан-Франциско из-за этого чертова прицепа.

– Ну и ну! – говорю и качаю головой. – Из Сан-Франциско? А я как раз прошлый год ездил в Сан-Франциско, дай бог памяти, в апреле или в марте.

– Вот как? – говорит она. – Правда? И что же вы делали в Сан-Франциско?

– Да ничего особенного. Езжу туда раза два в год. Посмотреть бейсбол, я за «Гигантов» болею, или на Рыбачью Пристань[17]. А больше вроде и ничего.

Помолчали. Марстон что-то выковыривал из травы носком ботинка. Я было двинулся прочь. А тут вдруг детишки. Приспичило им в тот момент выскочить из двери и гнать по веранде со всех ног, наперегонки. Да с криком. Когда грохнула стеклянная дверь веранды, Марстон так и вздрогнул, чуть из штанов не выпрыгнул. А женщина стоит себе, руки на груди скрестила и даже бровью не поведет. Холодная как ледышка. Марстон – он паршиво выглядел.

Что-то с ним было нехорошо. Знаете, возьмется что-нибудь делать, засуетится, тыща ненужных движений, да все как-то срыву, с маху, а дело ни с места. И взгляд странный, то на вас остановится, то в сторону скользнет, то снова на вас.

Детишек трое – две девчушки кудрявенькие, лет четырех-пяти, и парнишка, совсем малыш, за ними хвостиком.

– Какие ребятишки симпатичные, – сказал я. – Ну ладно, надо мне дальше двигать. Вам, думаю, захочется фамилию на почтовом ящике сменить.

– Верно, – сказал Марстон, – верно. Займусь этим через денек-другой. Но мы не ждем пока писем ниоткуда. Во всяком случае, не скоро.

– Ну, как знать, – говорю, – всякие штуки выкидывает эта старая почтовая сумка, когда и не ждешь. Не вредно и подготовиться. – Я было двинулся прочь. – Кстати, если ищете работу, я могу подсказать, к кому обратиться на деревообделочном у Симпсона. Там у меня друг мастером. Он может за вас словечко замолвить… – Я стал спускать на тормозах, потому, вижу, им это все до лампочки.

– Да нет, спасибо, – говорит.

Тут она вставляет:

– Да не ищет он работу.

– Ну ладно, тогда до свиданья.

– Пока, – говорит Марстон.

А она – ни словечка.

Это, значит, было в субботу, как раз накануне Дня памяти[18]. В понедельник нам дали выходной, и я не был в том квартале до самого вторника. Не скажу, чтоб я очень удивился, когда увидел, что прицеп во дворе как стоял, так и стоит. Но что до сих пор не разгружен – это уж ни в какие ворота! Какие-то вещички, примерно треть того, что там было, перекочевали на веранду: кресло, кухонный хромированный стул и большой картонный ящик с одеждой. Он стоял открытый. Еще какая-то часть, думаю, была внесена в дом, а остальное – не меньше половины – так и ни с места. Ребятишки подбирали с земли какие-то палочки, стучали по крыльям прицепа, вроде гвозди забивали, лазали в него через откинутый задний борт, снова вылезали. Папочки и мамочки нигде и видно не было.

В четверг я опять увидел этого парня во дворе и напомнил про почтовый ящик.

– Никак не соберусь, – говорит. – Все руки не доходят.

– Ну да, – говорю. – Все-таки времени требует. Когда переезжаешь на новое место, столько всего надо. Коулы – это те, что раньше здесь жили, – выехали всего за два дня до вашего приезда. Ему предложили хорошую работу в Юрике. В Управлении по делам рыболовства и охоты.

Марстон погладил бородку и отвел глаза, вроде занят своими мыслями.

– Ну, увидимся, – говорю.

– Пока, – отвечает.



Ну, коротко говоря, он так и не собрался поменять табличку на ящике. Приду, бывало – а уж времени порядком прошло, – с каким-нибудь почтовым отправлением на их адрес, а он посмотрит:

– Марстонам? – скажет. – Ну да, это нам, наша фамилия Марстон… Надо будет как-нибудь сменить табличку на ящике. Или просто достану банку краски и закрашу старую. Как их там звали – Коулы? – а глаза все время туда-сюда, туда-сюда. Потом посмотрит на меня как-то искоса и дернет подбородком. И все. Так и не собрался сменить табличку на ящике. А мне что? Я наплевал и забыл.

Хочешь не хочешь, а сплетни до тебя доходят. То, слышу, рассказывают, что он – тюремная пташка, что вроде отпущен под честное слово и должен был уехать из Сан-Франциско – обстановка там нездоровая. Поэтому, мол, и поселился у нас в Аркате. Женщина эта, говорили, и вправду его жена, только все дети – не от него. Другие говорили, что преступник-то он преступник, только в тюрьме ни в какой не сидел и в Аркате скрывается от полиции. Только у нас немногие бы подписались под этим. Не похож он был на такого, не мог бы настоящее преступление совершить. Зато, мне кажется, большинство у нас приняло как истину самую страшную сплетню. Во всяком случае, именно эта история в Аркате больше всего была в ходу. Женщина-то – наркоманка, как утверждали сплетники, и муж привез ее сюда избавиться от страшной привычки. В подтверждение рассказывали, как Салли Уилсон нанесла Марстонам визит. Салли Уилсон из добровольного общества «Поздравляем с приездом». Она зашла к ним как-то за полдень и после рассказывала, честное слово, ужас, какое странное это семейство. Особенно женщина. То сидит и слушает, что ей рассказывает Салли, ну прямо вся в слух обратилась, то – буквально в ту же минуту – уже стоит у мольберта работает, вроде Салли тут и не было никогда. А Салли-то еще продолжает говорить! Ну и опять же с ребятишками: то она их целует и милует, вдруг – хлоп! – уже верещит на них неизвестно за какую провинность. Да и вообще – просто в глаза ей взглянуть попристальней, так сразу видно, говорила Салли. Только эта Салли Уилсон уже сто лет как свой нос всюду сует, вынюхивает да выискивает не знаю чего. Она ведь из общества «Поздравляем с приездом», вот и лезет куда не просят, а считается, что так и надо.

– Ну кто их знает, – бывало, говорю в ответ на эти россказни. – Не скажите. Ему бы на работу устроиться.

Что там ни говори, а только я уверен: там, в Сан-Франциско, у них хватало неприятностей. Не важно каких. Вот они и решили смотать удочки. Хотя зачем им было в Аркату ехать, не могу понять. Ведь не работу искать они к нам приехали.



Первые недели не очень-то много им почты приходило, и говорить не о чем: в основном рекламные проспекты из всяких фирм. Потом изредка стали приходить письма, одно-два в неделю. Когда я к их дому подходил, порой видел кого-нибудь из них у крыльца или во дворе. А порой – никого. Зато ребятишки вечно тут крутились. Забегут в дом на минутку – и опять во двор. Или на соседнем незастроенном участке играют. Надо сказать, еще когда они въезжали, дом и участок не больно-то хорошо выглядели, это верно. Но уж теперь! Жалкие остатки газона пожелтели и высохли, повсюду повылезали здоровенные сорняки… Смотреть противно. Я так понял, что старик Джесопп приходил пару раз, говорил, включите, мол, воду, полейте лужайку. Они сказали, что у них шланга нет и купить не могут. Ну он им оставил свой. Потом смотрю, ребятишки с этим шлангом играют на пустыре. Тем дело и кончилось. Пару раз видел около дома белый спортивный автомобиль. Маленький. И номер не наш.

Один-единственный раз мне довелось с самой этой женщиной дело иметь. Письмо им пришло, доплатное, пять центов доплаты. Ну и пришлось позвонить у двери. Открыла одна из девчушек, впустила меня и побежала свою мамочку звать. В доме был беспорядок: старая мебель расставлена как попало, одежки тут и там разбросаны. Но нельзя сказать, что грязно. Может, не прибрано, только не грязно, нет. У стены большой комнаты – кушетка и кресло. Под окном – кирпичи, на них – доски: книжная полка, вся книгами забита, дешевыми, в бумажных обложках. В углу – лицом к стене – груда картин. А чуть сбоку – мольберт, и на нем – еще одна картина, простыней закрыта.

Я свою сумку поудобней приладил и стою себе с места не сходя. Только уж жалею, что сам этот пятак не уплатил. Поглядываю на мольберт, на закрытую простыней картину. Совсем уж было собрался пододвинуться и приподнять простыню, да тут услышал шаги.

– Чем могу быть полезна? – произносит, выходя в переднюю. Дружелюбия – ни на грош.

Отдаю честь, как положено, и говорю:

– Вам письмо доплатное, пять центов доплаты, будьте любезны.

– Разрешите взглянуть? От кого же это? А-а, это от Джера! Вот чудик! Прислал письмо без марки! Ли, – позвала она, – иди сюда. Пришло письмо от Джерри.

Марстон пришел, только радости на его лице не больно-то много было. Я переступил с ноги на ногу. Ждал.

– Пять центов, – сказала она. – Придется заплатить, раз уж нам пишет старина Джерри. Вот, возьмите. А теперь – всего хорошего.

Так оно и шло, таким манером. А по правде сказать, какие уж там манеры! Не скажу, что все тут к ним привыкли, не такой народ были эти Марстоны, чтоб к ним можно было привыкнуть. Просто со временем перестали обращать на них внимание. Ну, конечно, некоторые по-прежнему глазели на его бороду, если он попадался им навстречу где-нибудь на улице или в супермаркете. Но этим дело и ограничивалось, историй разных про них в Аркате уже не рассказывали.

И вдруг в один прекрасный день Марстоны эти исчезли. К тому же в разных направлениях. Я после узнал, что она-то снялась с места на неделю раньше, да не одна, а с дружком. А он – Марстон – уже потом повез детишек к своей матери в Рединг. Целых шесть дней, с четверга до следующей среды, почту никто из ящика не вынимал. Шторы были задернуты, и никто точно не мог сказать, насовсем они слиняли или еще вернутся. Но в ту среду я заметил, что «форд» опять стоит во дворе и, хотя шторы по-прежнему задернуты, почтовый ящик пуст.

А назавтра он ждал меня у почтового ящика, ждал писем. И все дни после этого тоже. Либо стоял у калитки, пока я не приду, либо сидел на ступеньках крыльца, курил. Ждал, это было ясно как божий день. Увидит меня, поднимется со ступенек, отряхнет брюки и идет к ящику. Если случалось, что я не пустой приходил, увидит письма и – я еще вручить их не успею – старается прочесть обратный адрес. Мы с ним и словом не обмолвимся, кивнем друг другу, если глазами встретимся, да и то не больно часто. Но он здорово переживал, всякому дураку понятно было. И мне хотелось парню помочь. Только как? И что сказать? Ничего в голову не приходило.

Ну вот, как-то утром, примерно неделю спустя, как он вернулся, вижу, ходит взад-вперед у почтового ящика, руки в задних карманах брюк. Ладно, думаю, все-таки скажу ему что-нибудь, какие-нибудь слова. Что – еще не знаю, но скажу. Иду по дорожке к ящику, а Марстон впереди идет, ко мне спиной. Подхожу ближе, он поворачивается, и лицо у него такое, что у меня язык как приморозило к глотке. Встал я как вкопанный, в руке – письмо. Он сделал пару шагов ко мне, и я вручил ему конверт, а сам молчу, как глухонемой. Он тоже не лучше, уставился на письмо, будто его чем огорошили.

– Владельцу, – говорит.

А это рекламный проспект был из Лос-Анджелеса, призывающий вносить деньги на больничное обслуживание. Я их в то утро штук семьдесят уже вручил. Сложил он его пополам и ушел в дом.

На следующий день он ждал меня на улице, как обычно. Выглядел как всегда, видно, взял себя в руки, не то что прошлый раз. А у меня было предчувствие, что уж сегодня в сумке моей лежит именно то, чего он ждет. Я еще когда на почте письма разбирал, обратил внимание. Простой белый конверт, почерк женский, крупный и с завитушками, так что на конверте и места свободного не осталось. Портлендская марка и обратный адрес: Портленд, такая-то улица и инициалы: Дж. Д.

– С добрым утром, – говорю и протягиваю письмо.

Он берет конверт, и ни слова. А сам побелел как полотно. Потоптался с минутку и пошел к дому, конверт на свет рассматривает.

А я ему вслед:

– Послушай, ничего хорошего от нее не дождешься. Я сразу понял, как ее увидел. Забудь ее, друг. Займись делом каким-нибудь и забудешь. Думаешь, не получится? Может, работы боишься? Работать надо. Я ведь тебе добра желаю. Сам в такой же луже сидел. Не упрямься. Только работа, работа, день и ночь работа. И я забыл. А ведь там, где я был, война шла…



После этого он не ждал меня больше на улице возле почтового ящика. Да и прожил в доме Коулов после этого всего дней пять. Правда, я все равно видел, что он ждет моего появления, каждый день стоит у окна и смотрит из-за шторы. Не выходил, пока я не пройду мимо, а потом слышно было, как отворяется дверь. Оглянусь, а он делает вид, что и не торопится к ящику.

В последний раз он стоял у окна, занавески не задернуты, и я видел, что он выглядит спокойным и вроде как отдохнувшим. Шторы были сняты, и ясно было, что он укладывается, уезжает. Еще было ясно – такое было у него лицо, – что он больше меня не поджидает. Он смотрел прямо сквозь меня и вроде бы куда-то выше меня; можно даже сказать, выше крыш и деревьев. Куда-то на юг. Так и смотрел, не отводя глаз и не шевелясь, когда я поравнялся с домом и прошел мимо по тротуару. Я обернулся. Он все стоял. Там же, у окна. Чувство, что он видит что-то там, далеко, было таким сильным, что я повернулся и тоже посмотрел в ту сторону. Но конечно, свалял дурака: ничего я там не увидел. Все тот же лес, те же горы, то же небо.

На следующий день он уехал. Не оставил адреса, куда пересылать почту. До сих пор приходят иногда письма, то ему, то жене, то обоим вместе. Если это почтовое отправление первого класса, мы его держим день-два, потом отсылаем по обратному адресу. Не так уж их много. Да мне и нетрудно. Это ведь моя работа, что ни говори, а я всегда рад, когда есть чем заняться.

Жена студента[19]

Он читал ей Рильке, поэта, которым восхищался, а она в процессе уснула, уронив голову на его подушку. Ему нравилось читать вслух, причем читал он хорошо – твердым звучным голосом, то падавшим до зловещего рокота, то взмывающим, то трепещущим. Читая, он не отрывал глаз от страницы и прерывался, только чтобы нашарить сигарету на тумбочке у кровати. Этот могучий голос просочился ей в сон про караваны, выходившие из обнесенных стенами городов, про мужчин в длинных одеждах. Она послушала его несколько минут, потом закрыла глаза и задремала.

Он продолжал читать вслух. Дети давно уснули, снаружи время от времени раздавался шелест шин по мокрой мостовой. Через некоторое время он отложил книгу, повернулся в постели, потянулся к лампе. Тут она вдруг открыла глаза, будто перепугавшись, и два-три раза моргнула. Веки ее показались ему странно темными и припухшими – они вздымались и опадали над остекленевшими глазами. Он вгляделся.

– Задремала? – спросил он.

Она кивнула, подняла руку, дотронулась пальцами до пластмассовых бигудей на голове. Завтра пятница, с четырех до семи ее очередь пасти детей со всего многоквартирного дома. Он все смотрел на нее, опершись на локоть и подавшись вперед, и одновременно пытался свободной рукой расправить покрывало. Кожа у нее была гладкая, скулы – выступающие; скулы, любила она твердить знакомым, она унаследовала от отца, у которого четверть индейской крови нез-персе.

Потом:

– Сделай мне какой-нибудь бутербродик, Майк. С маслом, салатом, и хлеб посоли.

Он не шелохнулся и ничего не сказал, потому что хотел спать. Снова открыл глаза – она так и не угомонилась и смотрела на него.

– Спать не хочешь, Нэн? – спросил он очень серьезно. – Поздно уже.

– Сперва бы съесть что-нибудь, – сказала она. – У меня чего-то руки-ноги разболелись, и я страшно проголодалась.

Он с громогласным стоном вылез из кровати.

Сделал ей бутерброд, принес на блюдечке. Она села в постели, улыбнулась, когда он вошел в спальню, потом подсунула себе под спину подушку, взяла блюдце. Он подумал: она в своей белой ночнушке похожа на больничную пациентку.

– Какая мне чепуха приснилась.

– Что тебе приснилось? – сказал он, залезая в постель и поворачиваясь на свою сторону, спиной к ней. В ожидании он уставился на тумбочку. Потом медленно закрыл глаза.

– Тебе правда интересно? – сказала она.

– Конечно, – сказал он.

Она удобно устроилась на подушке, слизала крошку с губы:

– Ладно. Мне показалось, что сон был очень длинный, подробный, с самыми разными историями, я всего не упомню. Как проснулась, отчетливо все помнила, а теперь оно уплывает. Я сколько спала, Майк? На самом деле, наверное, не важно. Короче, мы типа остановились на ночь в каком-то месте. Где были дети, не знаю, мы были вдвоем в какой-то гостиничке или типа того. На каком-то озере, незнакомом. Там еще была другая пара, постарше, они предложили покатать нас на моторной лодке. – Она хихикнула, вспоминая, подалась вперед, оторвав голову от подушки. – Дальше я помню, что мы пришли к причалу. А там оказалось, что в лодке только одно сиденье, типа такая скамейка на носу, и на ней места только на троих. Мы с тобой стали препираться – кто пожертвует собой и согласен крючиться на корме. Ты сказал, ты готов, а я – что я. В результате на корму все-таки пошла я. Там было очень узко, ноги ломило, а еще я боялась, что вода будет плескать через борт. А потом я проснулась.

– Ну и сон, – выдавил он из себя, а потом подумал сквозь дрему, что надо бы что-то добавить. – Помнишь Бонни Тревис? Жену Фреда Тревиса? Она говорит, что ей когда-то снились цветные сны.

Она посмотрела на бутерброд в руке, откусила кусочек. Проглотила, провела языком под губой, поставила блюдечко на колени, потянулась назад, взбила подушку. Потом улыбнулась и снова откинулась назад.

– Помнишь, Майк, как мы ездили с ночевкой на реку Тилтон? Ты еще наутро поймал здоровую рыбину? – Она опустила руку ему на плечо. – Помнишь? – сказала она.

Сама она помнила. Уже несколько лет почти не вспоминала, а в последнее время раз за разом прокручивала в голове. Дело было через месяц-другой после свадьбы, они уехали на выходные из дома. Вечером сидели у костерка; в реке, холодной, как снег, остывал арбуз, на ужин она пожарила яичницу с тушенкой и подогрела фасоль из банки, а на следующее утро жарила блины и яичницу с тушенкой в той же почерневшей сковороде. Оба раза она подожгла сковороду, и кофе все не хотел закипать, но все равно то был один из лучших вечеров в их жизни. Он еще читал ей в тот вечер стихи: Элизабет Браунинг и что-то из «Рубаи». Они навалили на себя столько одеял, что она под их весом едва шевелила пальцами на ногах. Утром он поймал крупную форель, проезжие останавливали машины на дороге на другом берегу и смотрели, как он ее подсекает.

– Так что? Помнишь или нет? – сказала она, погладив его по плечу. – Майк?

– Помню, – сказал он.

Чуть сдвинулся на своей стороне, открыл глаза. Подумал, что помнит не слишком отчетливо. Хорошо он помнил аккуратно расчесанные волосы и громогласные малоумные рассуждения о жизни и искусстве, а это вспоминать совсем не хотелось.

– Оно ж давно было, Нэн, – сказал он.

– Мы тогда только школу закончили. Ты еще даже в колледж не поступил, – сказала она.

Он помолчал, потом приподнялся на локте, повернул голову и посмотрел на нее через плечо.

– Ты там как, бутерброд доела, Нэн?

Она все еще сидела в кровати. Кивнула, передала ему блюдечко.

– Тогда я свет погашу, – сказал он.

– Как хочешь, – сказала она.

Потом снова улегся, вытянул ногу, коснулся ступней ее ступни. Минутку полежал тихо, потом попытался задремать.

– Майк, ты ж не спишь, да?

– Не сплю, – сказал он. – Ни в одном глазу.

– Ну вот и не засыпай раньше меня, – сказала она. – Не хочу я не спать в одиночестве.

Он не ответил, но чуть придвинулся, оставаясь на своей стороне. Она вытянула руку, положила ладонь ему на грудь, он взял ее за пальцы, легонько сжал. Но через несколько секунд рука его упала на кровать, он вздохнул.

– Майк? Лапушка? Может, потрешь мне ножки? Очень болят, – сказала она.

– Да чтоб тебя, – произнес он тихо. – Я уже задремал.

– А я хочу, чтобы ты потер мне ноги и поговорил со мной. У меня еще и плечи болят. Но ноги сильнее.

Он перевернулся и стал растирать ей ноги, а потом снова провалился в сон – ладонь лежала на ее бедре.

– Майк?

– Ну что там, Нэн? Что такое?

– А разотри мне все тело, – сказала она, переворачиваясь на спину. – У меня что-то сегодня и ноги, и руки болят. – Она подтянула к себе колени, под одеялом образовался домик.

Он ненадолго открыл глаза в темноте, потом закрыл снова.

– Нарастающая боль, да?

– Ой, господи, да, – сказала она, шевеля пальцами на ногах, довольная, что вытащила его из сна. – Я лет в десять-одиннадцать уже была такого же роста, как и сейчас. Видел бы ты меня! Я тогда так быстро росла, что руки и ноги все время болели. А у тебя?

– Что у меня?

– Ты разве не чувствовал, как растешь?

– Что-то не припомню, – сказал он.

Потом он все-таки приподнялся на локте, чиркнул спичкой, посмотрел на часы. Перевернул подушку на прохладную сторону, снова лег.

– Майк, ты спишь, – сказала она. – Жалко, что поговорить не хочешь.

– Ладно, – сказал он, не двигаясь.