РОКОВАЯ МОНАХИНЯ



Йоганн Карл Аугуст Музойс

Похищение

На берегу небольшой речушки в Фогтланде, на границе с Тюрингией, расположен замок Лауэнштейн, бывший в свое время женским монастырем и разрушенный затем во время гуситских войн. Церковное владение, утратив хозяина, перешло впоследствии в светские руки, и было передано графом фон Орламюнде, тогдашним землевладельцем, в аренду своему вассалу, который построил на руинах монастыря замок и дал благоприобретенному имению свое имя (а, может быть, взял себе имя замка) — звали его юнкер фон Лауэнштейн. Однако вскоре обнаружилось, что церковная собственность не может процветать в руках мирянина и что за подобное тихое святотатство неминуемо приходит расплата.

Останки святых монахинь, которые уже в течение столетий мирно покоились в подвальном склепе, не могли равнодушно перенести осквернение своей святости. Их древние кости приходили в движение, шуршали и стучали из глубины подвала в ночную пору и поднимали ужасный шум в обходной галерее монастыря, еще сохранившейся с прежних времен. Иногда процессия монахинь торжественно проходила по двору замка, святые сестры бродили по коридорам, с треском открывали и закрывали двери, из-за чего владелец лишился покоя в своих четырех стенах и сон его был надолго нарушен. Часто монахини бесчинствовали в людской или в хлеву, пугали служанок, щипали их, мучили скотину, и у коров пропадало молоко, лошади хрипели, шарахались, разбивали перекладины в конюшне.

В результате всех этих безобразий благочестивых сестер и их бесконечных приставаний люди и животные, начиная с сурового юнкера и кончая свирепым бульдогом, приходили в неописуемый ужас и теряли остатки мужества. Владелец имения не жалел средств, чтобы с помощью самых знаменитых заклинателей духов умиротворить этих суматошных постоялиц и наложить на них обет молчания. Однако ни самое могучее заклинание, от которого трепетало царство Сатаны, ни церковное кропило, пропитанное святой водой, которое обычно действовало на злых духов, как мухоловка на комнатных мух, не в силах были долгое время противостоять упорству призрачных амазонок, которые с такой непоколебимостью защищали свои права на обладание бывшей собственностью, что заклинатели духов со святыми реликвиями вынуждены были отступать и обращаться в бегство.

Одному из известнейших мастеров черной магии того времени, который ходил по стране, выслеживая ведьм, ловя кобольдов и изгоняя из одержимых злых духов, удалось наконец обуздать призраков-полуночниц и запереть их снова в темный склеп, где они получили разрешение катать туда-сюда свои черепа и греметь костями, сколько им вздумается. Теперь все стало спокойно в замке, монахини снова тихо спали своим вечным сном; но через семь лет беспокойный дух одной из монахинь выспался и стал опять появляться в ночное время, возобновив прежнюю игру, пока не устал и не успокоился на следующие семь лет, после чего вновь наведался на этот свет и устроил ревизию замка. Со временем обитатели привыкли к существованию призрака, и когда наступала пора появления монахини, дворня остерегалась в вечернее время заходить в старую галерею или покидать людскую.

После смерти первого владельца поместье перешло в собственность рожденных в законном браке потомков, а в отпрысках мужского пола не было недостатка вплоть до времен Тридцатилетней войны, когда пышно расцвела последняя ветвь рода Лауэнштейнов, с воспроизводством которой природа, казалось, исчерпала свои силы. Натура настолько расточительно употребила свой материал для воссоздания телесной оболочки наследника замка, что к тому времени, когда эта оболочка достигла высшего совершенства, масса грозного юнкера почти равнялась весу знаменитого толстяка Франца Финатци[1] из Пресбурга, а его толщина лишь на несколько дюймов уступала объему не менее известного дородного уроженца Гольштейна, прозванного Пауль Бутерброд, представившего себя недавно на обозрение парижским дамам, которые с большим благоговением трогали его тугие ляжки и бицепсы. Впрочем, до того, как он обрел столь внушительные габариты, юнкер Зигмунд был видным мужчиной, который жил в своем имении в полном достатке, не транжиря попусту накопленного бережливыми предками состояния, но и не отказывая себе ни в чем. По примеру всех своих пращуров, как только он после смерти отца вступил во владение Лауэнштейном, наследник женился и со всей серьезностью занялся продолжением своего знатного рода, результатом чего явилось счастливое разрешение его супруги их первенцем; однако ребенок оказался прелестной девочкой, и этим связанная с деторождением деятельность ограничилась. Слишком усердная забота хозяйки замка о желудке своего супруга подействовала таким образом, что все надежды на появление продолжателя рода потонули в его жиру. Рассудительная мать, которая сразу же после своего замужества взяла на себя управление домом, ревностно отдалась воспитанию дочери. Чем больше у отца становился живот, тем пассивнее становилась его душа, и в конце концов он уже перестал обращать внимание на вещи, которые не были жареными или вареными.

Фрейлейн Эмилия из-за занятости матери хозяйственными делами большую часть своего времени была предоставлена самой себе и чувствовала себя при этом совсем недурно. Природа, искусная мастерица, если ей доводится совершить ошибку, стремится обычно уравновесить ее созданием шедевра, что она и сделала, наделив дочь физическими и умственными достоинствами несравненно щедрее ее отца. Эмилия была красива и сообразительна. По мере того, как расцветали прелести молодой девушки, все сильнее укреплялось намерение матери с их помощью восстановить блеск угасающего рода. Эта дама в глубине души гордилась принадлежностью к благородному сословию, хотя это и не было заметно в повседневной жизни, за исключением того, что она строго чтила свою родословную и считала ее самым драгоценным украшением дома. Во всем Фогтланде, если не считать семейства Ройсен, не было такого древнего и почтенного рода, с представителем которого она считала бы возможным соединить узами брака последний цветок Лауэнштейнов, и как ни старались молодые люди, живущие по соседству, ухватить этот лакомый кусочек, хитрой матери всегда удавалось расстроить их планы. Она охраняла сердце Эмилии так же бдительно, как таможенный смотритель — пограничный шлагбаум, перекрывающий путь контрабандному товару, отвергала все предложения доброжелательных тетушек и кузин, выступавших в роли свах, и сделала свою дочь в глазах окружающих такой недоступной, что ни один местный помещик не смел приблизиться к ней.

До тех пор, пока сердце девушки еще открыто наставлениям, оно подобно челну на гладкой поверхности озера, который плывет туда, куда направляет его весло; но как только поднимается ветер и волны начинают раскачивать утлое суденышко, оно уже не слушается гребца, и его несет потоками ветра и воды. Податливая Эмилия под опекой матери послушно следовала по пути взращивания сословной гордости; ее еще неопытное сердце было открыто каждому впечатлению. Она ожидал, принца или графа, который стал бы преклоняться перед ес красотой, а всех менее родовитых поклонников, которые пытались ухаживать за ней, девушка отвергала с холодной чопорностью. Между тем, прежде чем нашелся достойный искатель руки очаровательной фрейлейн, возникло обстоятельство, которое в значительной степени поставило под сомнение действенность материнской тактики отбора женихов и могло привести к тому, что все князья и графы немецких земель Священной империи явятся завоевывать сердце Эмилии слишком поздно.

Во время Тридцатилетней войны в Фогтланде расположилось на зимние квартиры войско доблестного Валленштейна. Юнкер Зигмунд вынужден был принять множество непрошеных гостей, которые орудовали в замке похлеще достопамятных монахинь. Хотя они не претендовали на собственность, однако изгнать их было не под силу никакому заклинателю. Хозяевам замка ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре, а чтобы поддерживать бравых воинов в хорошем настроении, что немаловажно для сохранения дисциплины, их развлекали надлежащим образом. Званые обеды и балы следовали один за другим. На первых заправляла хозяйка замка, балы же были в ведении дочери владельцев Лауэнштейна. Столь блестящее исполнение законов гостеприимства совсем размягчило суровых офицеров, они почитали дом, в котором их так хорошо принимали, в результате хозяин и гости были довольны друг другом. Среди этих богов войны было немало молодых героев, которые могли бы нарушить святость супружеского ложа грузного юнкера; однако один из них затмевал всех остальных. Молодой офицер, которого товарищи звали Прекрасный Фриц, обладал наружностью бога любви в шлеме, красивая внешность счастливо сочеталась у него с приятными манерами; молодой человек был кротким, скромным и обходительным, при этом ясного ума, и ловким танцором.

Еще никогда ни один мужчина не производил какого-либо впечатления на сердце юной Эмилии, лишь этот пробудил в ее девичьей груди неведомое чувство, которое наполнило ее душу невыразимым блаженством. Единственное, что ее удивляло, так это то, что божественный Адонис не был прекрасным принцем или графом, а всего лишь Прекрасным Фрицем. При оказии она попыталась расспросить у некоторых из его товарищей о родословной молодого человека и его происхождении, но никто из них не мог пролить на это свет. Все хвалили Прекрасного Фрица как храброго воина, который понимал службу и обладал общительным характером; однако с его предками дело обстояло, похоже, не самым лучшим образом: здесь были такие же разные варианты, как и в отношении происхождения и рода занятий хорошо известного и все же загадочного графа Калиостро, которого считали то отпрыском магистра Мальтийского ордена и, с материнской стороны, внуком императора, то сыном неаполитанского извозчика, то чудотворцем, то мастером по изготовлению париков. В одном все высказывания совпадали: Прекрасный Фриц начал службу с низших чинов и дослужился до ротмистра, и если ему и дальше будет сопутствовать удача, он может сделать при столь быстром продвижении блестящую карьеру в армии.

Тайные расспросы любознательной Эмилии стали известны молодому офицеру, его друзья, рассказывая ему об этом, считали, что такое внимание польстит его самолюбию, и делали на этот счет самые благоприятные предположения. Он же, из скромности, отшучивался в ответ на их намеки, но в глубине души ему было приятно слышать, что фрейлейн Эмилия наводила о нем справки, поскольку с первого взгляда на нее Прекрасного Фрица охватил восторг, который бывает предвестником любви.

Ни одно движение души не обладает такой энергией и не является одновременно настолько понятным и определенным, как чувство взаимной симпатии, и под его воздействием первое знакомство перерастает в пламенную любовь обычно несравненно быстрее, чем нижний чин превращается в офицера. Правда, до словесного объяснения дело еще не доходило, но обе стороны уже умели обмениваться своими мыслями и настроениями, они понимали друг друга, их взгляды встречались на полпути и говорили то, что осмеливается открыть робкая любовь. Потерявшая бдительность мать, отвлеченная присутствием беспокойных постояльцев в доме, весьма не вовремя оставила пост у входа в сердце любимой дочери, и коварный контрабандист Амур не замедлил воспользоваться возможностью пробраться туда незаметно, а оказавшись там, он принялся внушать Эмилии мысли, совсем непохожие на наставления маменьки. Амур, истинный враг всех условностей, с самого начала рассеял предубеждения своей послушной ученицы, будто происхождение и знатность должны приниматься в расчет, когда дело касается сладчайшей из страстей, и будто любящие друг друга юноша и девушка должны вноситься в родословный регистр и в соответствии с этим занимать свое место, как засушенные жучки и червячки в коллекции насекомых. Холодная дворянская гордость растаяла в душе девушки так же быстро, как причудливые узоры на замерзшем оконном стекле, когда на них попадают теплые лучи солнца. Эмилия простила своему возлюбленному отсутствие родословной и дворянской грамоты и зашла в своей сословной ереси так далеко, что стала считать благоприобретенные привилегии рождения невыносимым бременем для любящих сердец, ограничивающим свободу человека.

Прекрасный Фриц боготворил Эмилию, а так как по всем признакам он видел, что счастье в любви благосклонно к нему так же, как и военная удача, он не замедлил при первой же возможности, которая ему представилась, не стыдясь, открыть свое сердце. Девушка выслушала его признание в любви, зардевшись от смущения, но тем не менее с внутренним удовлетворением, и любящие торжественно поклялись друг другу в вечной и нерушимой верности. Они были счастливы настоящим и страшились будущего. Наступление весны знаменовало собой начало нового похода. Войска стягивались для выступления, и печальный срок, когда влюбленные должны были расстаться, был уже не за горами. Настало время серьезных обсуждений того, каким образом можно было узаконить их любовный союз, чтобы ничто, кроме смерти, не смогло бы их более разлучить. Фрейлейн поведала Прекрасному Фрицу о взглядах своей матери на замужество, и можно было предположить, что гордая фрау Лауэнштейн ни на йоту не отступит от своих убеждений ради брака по любви.

Была выдвинута сотня предложений, как найти хоть какую-нибудь брешь в этой неприступной твердыне, и все они были отвергнуты, на пути осуществления любого из них были непреодолимые трудности, которые давали повод сомневаться в их успехе. Однако поскольку молодой офицер видел, что его возлюбленная готова на все, чтобы достичь своей цели, он предложил ей похищение, эту самую надежную уловку, которую выдумали влюбленные и которая много раз удавалась и еще будет удаваться, нарушая планы родителей и преодолевая их упрямство. Девушка немного поколебалась и согласилась. Теперь осталось только обдумать, как ей ускользнуть из замка, окруженного крепостными стенами и укреплениями, чтобы броситься в руки желанному похитителю; ведь Эмилия знала, что бдительность матери, как только армия Валленштейна покинет их владения, вернется к ней снова, она будет следить за каждым шагом девушки и не спускать с нее глаз. Но изобретательность влюбленных может преодолеть любое препятствие. Эмилии было известно, что в день поминовения усопших следующей осенью согласно старому преданию по истечении семи лет в замке должен появиться призрак монахини; страх всех обитателей замка перед этим явлением также не был тайной для девушки, поэтому ей пришла в голову дерзкая мысль взять в этот раз на себя роль призрака, тайно приготовить монашеское одеяние и в этом наряде покинуть замок.

Прекрасный Фриц был в восторге от этой хитроумной затеи и захлопал от радости в ладоши. Хотя во времена Тридцатилетней войны дух просвещения еще не получил широкого распространения, тем не менее молодой воин-герой был в достаточной степени философом, чтобы усомниться в существовании призраков или, по крайней мере, поменяться с одним из них местами, не ломая себе голову над этим. После того, как все было оговорено, он вскочил в седло, вверив свою судьбу небу, и ускакал во главе своего эскадрона. Военная кампания проходила для него удачно, несмотря на то, что он смело шел навстречу любым опасностям; казалось, небо услышало его мольбу и взяло под свою защиту.

Тем временем фрейлейн Эмилия жила между страхом и надеждой, она дрожала за жизнь своего верного друга и старательно выведывала, как идут дела в действующей армии. Каждое известие о стычках и перестрелках повергало ее в ужас и печаль, что ее мать объясняла повышенной чувствительностью доброго сердца девушки, не видя в этом ничего предосудительного. Молодой воин не упускал возможности передавать своей возлюбленной время от времени весточку о своей судьбе посредством тайных писем, которые передавались ей с помощью преданной горничной, и получал от нее тем же путем иногда ответное послание. Как только поход завершился, Фриц занялся приготовлениями к задуманной тайной экспедиции, купил четверку черноголовых лошадей к почтовой карете и охотничью коляску. Ему оставалось только с нетерпением посматривать на календарь, чтобы не пропустить день, когда он должен был явиться на условленное место в небольшой роще у замка Лауэнштейн.

В день поминовения усопших Эмилия приступила при содействии своей верной горничной к осуществлению задуманного плана: сославшись на легкое недомогание, заблаговременно удалилась в свою комнату и тут же превратилась в самое милое привидение, которое когда-либо бродило по земле. Долгие вечерние часы ожидания показались ей нескончаемыми; с каждым мгновением в ней росла потребность признаться в своем преступном намерении. Между тем молчаливая покровительница влюбленных, сияющая луна, озарила бледным светом замок Лауэнштейн, где в торжественной тишине медленно затихали звуки заполненного хлопотами дня. В замке уже почти все спали, кроме экономки, до глубокой ночи подсчитывающей трудные цифры хозяйственных расходов, работника на кухне, которому надо было до утра ощипать три десятка каплунов на завтрак для господ, привратника, исполнявшего одновременно обязанности ночного сторожа, и Гектора, бдительного дворового пса, который приветствовал взошедшую луну своим лаем.

Как только наступила полночь, храбрая Эмилия пустилась в путь, ведь ее новый облик внушал страх, способный закрыть все двери, тихо проскользнула по лестнице вниз, затем через галерею, где она заметила, что в кухне еще горит свет. Поэтому она загремела изо всех сил связкой ключей, с треском захлопнула все каминные двери, а затем беспрепятственно открыла дверь дома и калитку в крепостных воротах; дело в том, что как только четверо бодрствовавших в замке домочадцев услышали необычный шум, они сразу же догадались о появлении беспокойной монахини. Ощипывавший каплунов работник мигом спрятался в кухонный шкаф, экономка — в постель, собака — в конуру, привратник — к своей жене под бок. Девушка выбралась на волю и поспешила к рощице, где она уже видела, как ей казалось, запряженную быстрыми конями карету, которая дожидалась ее. Однако когда она подошла ближе, карета сказалась лишь обманчивой тенью деревьев. Эмилия решила, что, введенная в заблуждение этой ошибкой, она перепутала место встречи, и пересекла рощу из конца в конец, пройдя по всем ее тропинкам; но ее рыцаря вместе с экипажем нигде не было. Она была ошеломлена этим открытием и не знала, что думать по этому поводу. Уже непоявление на свидание считается среди влюбленных сурово осуждаемым проступком, но не прийти на встречу в этих обстоятельствах было большим преступлением, чем неверность в любви. Девушке была непонятна причина такого поведения. После того, как она напрасно прождала целый час, а ее сердце трепетало и сжималось от холода и страха, она начала горько плакать и причитать: «Ах, этот вероломный Фриц, он сыграл злую шутку со мной, он лежит сейчас в объятьях у какой-нибудь любовницы и забыл мою верную любовь». Эта мысль вдруг пробудила в ней забытую дворянскую гордость, ей стало стыдно, насколько она унизилась, что полюбила человека без имени и чувства благородства. В тот момент, когда опьянение страсти покинуло ее, Эмилия призвала на помощь рассудок, чтобы исправить совершенную оплошность, и этот добрый советчик сказал ей, что она должна вернуться в замок и забыть клятвоотступника. Первое она сделала незамедлительно и вернулась в свою спальню целой и невредимой к великому удивлению своей преданной горничной, которой она все открыла. Второе условие она решила обдумать на досуге более тщательно.

Между тем человек без имени не был так уж виноват, как полагала рассерженная Эмилия. Он явился на место встречи вовремя. Его сердце было переполнено восторгом, и с нетерпеливой надеждой он ожидал момента, чтобы получить прелестную добычу любви. Когда приблизилась полночь, молодой человек подкрался поближе к замку и стал слушать, не откроется ли калитка. Раньше, чем он предполагал, оттуда появилась милая фигура в монашеском одеянии. Он поспешил ей навстречу из своего укрытия, схватил ее на руки и проговорил: «Теперь ты моя, я держу тебя в своих объятьях и больше никогда не выпущу, любимая; ты моя, а я твой, дорогая, душой и телом!» Благоговейно отнес Фриц драгоценную ношу в карету, и вот уже лошади помчались опрометью по холмам и долинам. Кони почему-то фыркали и хрипели, тряся гривами, перестали слушаться удил и наконец понесли. Вдруг у кареты отскочило колесо, резкий толчок выбросил возницу далеко в сторону, а карета подлетела к крутому обрыву и вместе с лошадьми и всем, что в ней было, рухнула вниз. Прекрасный герой не мог понять, что с ним случилось, его тело было измято, голова разбита, от сильного удара он потерял всякое присутствие духа. Когда он пришел в себя, он обнаружил отсутствие своей возлюбленной спутницы. Остаток ночи Фриц провел в этом беспомощном положении, а утром обнаружившие его крестьяне отнесли потерпевшего в ближайшую деревню.

Карета и сбруя были потеряны безвозвратно. Черноголовые лошади посворачивали себе шеи, однако не эта потеря тревожила сердце молодого человека. Больше всего его беспокоила судьба Эмилии, он послал людей по всем дорогам на ее поиски, но они вернулись ни с чем. Лишь полночь внесла ясность в то, что произошло. Как только пробило двенадцать, открылась дверь, и в комнату вошла потерянная спутница, но не в образе очаровательной Эмилии, а в обличье призрака монахини, мерзкого скелета. Прекрасный Фриц понял, какую роковую ошибку он совершил, его тело покрылось смертельной испариной, он начал осенять себя крестным знамением и произносить все молитвы, которые пришли ему со страху в голову. Монахиня обратила на это мало внимания, подошла к постели, на которой он лежал, погладила его холодной как лед костлявой рукой по пылающей щеке и сказала: «Фриц, дорогой, смирись со мной, я твоя, а ты мой, телом и душой». Привидение мучило бедного Фрица своим присутствием целый час, а затем снова исчезло. Эту платоническую любовную игру монахиня повторяла теперь каждую ночь, а когда Фриц переехал в Эйхофельд, где была расквартирована его часть, она последовала за ним.

И здесь ему не было покоя от этой потусторонней любовной связи. Молодой человек затосковал и упал духом настолько, что его глубокая меланхолия была замечена в полку и все его славные товарищи по оружию прониклись к нему горячим сочувствием. Для всех было загадкой, что могло произойти с бравым офицером, поскольку он молчал, опасаясь, что его роковая тайна получит огласку. У Прекрасного Фрица был, однако, среди сослуживцев близкий друг, один пожилой вахмистр-лейтенант, который слыл мастером во всех связанных с нечистой силой делах; по слухам, он обладал утраченной ныне способностью вызывать и изгонять духов. Этот испытанный в боях ветеран с добродушной настойчивостью приставал к своему молодому другу, чтобы тот открыл ему причину своей тайной тоски. Исстрадавшийся мученик любви, которому уже опостылела такая жизнь, не мог больше сдержаться и по секрету поведал товарищу свою историю. «И это все, что тебя беспокоит, брат?» — с улыбкой спросил заклинатель духов. «Пойдем ко мне на квартиру!» Было сделано много таинственных приготовлений, нарисовано на полу множество различных знаков и кругов, и по зову мастера в темной комнате, освещенной лишь тусклым мерцанием магической лампы, появился полуночный призрак, на этот раз в дневное время, где ему был сделан суровый выговор за совершенные безобразия и в качестве нового места обитания указано пустынное пастбище в уединенной долине.

Призрак исчез; и в то же мгновение поднялась буря со смерчем, которая привела в движение весь город. В этом городе был старый обычай: когда поднимался большой ветер, двенадцать его избранных граждан садились верхом, тут же в торжественной кавалькаде проезжали по улицам и запевали песню, призывавшую к покаянию, чтобы утихомирить ветер.[2] Как только были посланы для усмирения урагана эти двенадцать апостолов, обутые в сапоги и на добрых конях, ветер стих. А призрак уже больше не показывался никогда.

Молодой герой почувствовал, что этот дьявольский ураган был связан с очищением его бедной души, и был чрезвычайно рад, что наконец избавился от мучавшего его призрака. Он снова бодро отправился с грозным Валленштейном в новый поход в далекую Померанию, где участвовал в трех военных кампаниях, не получая никаких известий об очаровательной Эмилии, и проявил себя настолько блестяще, что при возвращении в Богемию командовал уже полком. Путь молодого полковника проходил через Фогтланд, и как только закаленный воин увидел вдали замок Лауэнштейн, его сердце забилось сильнее от тревоги и сомнений, осталась ли верна ему его возлюбленная. Он представился как старый, преданный друг дома, не сообщая о себе более подробно, и в соответствии с законом гостеприимства ворота замка вскоре открылись для него. Боже, как испугалась Эмилия, когда в гостиную вошел мнимый клятвоотступник, Прекрасный Фриц. Радость и гнев обуревали ее бедную душу, она не могла решиться удостоить его дружелюбным взглядом, и просто встретиться взглядом с неожиданным гостем стоило ей больших усилий. Три долгих года девушка постоянно спрашивала у себя, хочет она или нет забыть своего возлюбленного без имени, которого она считала вероломным, и именно поэтому она непрерывно думала о нем. Его образ всегда был перед ее глазами, и казалось, особенно бог сновидений благоволил к Прекрасному Фрицу, потому что бесчисленные сны Эмилии, в которых он ей постоянно являлся с момента его исчезновения, склоняли ее к тому, чтобы простить или оправдать его.

Статный полковник, почтенная должность которого несколько смягчала строгий надзор матери, нашел вскоре возможность проверить глубину кажущейся холодности любимой Эмилии с глазу на глаз. Он открыл ей жуткую историю с похищением, а она призналась со всей откровенностью, что подозревала его в нарушении клятвы верности.

Эмилия и Фриц договорились между собой приоткрыть завесу таинственности над своими отношениями и поведать о них матери.

Добрая женщина была поражена как открывшейся сердечной тайной ее хитрой Эмилии, так и сообщением о неудавшемся похищении. Она нашла справедливым, чтобы такие суровые испытания были вознаграждены счастливой любовью, только по-прежнему считала предосудительным для своей дочери выходить замуж за человека без имени. Однако когда девушка сказала, что гораздо разумнее выйти замуж за человека без имени, чем за имя без человека, мать не смогла ничего возразить на это. И поскольку в запасе у нее не было хоть какого-нибудь графа, да к тому же и отношения тайных договаривающихся сторон достигли, казалось, определенной зрелости, она дала материнское благословение. Прекрасный Фриц обнял очаровательную невесту, и их свадьба прошла весело и спокойно без вмешательства каких-либо призраков.


Перевод с немецкого С. Боровкова


Эрнст Теодор Амадей Гофман

Ужасная история графа Ипполита

Граф Ипполит возвратился из далеких длительных путешествий, чтобы вступить во владение богатым наследством, оставленным ему недавно умершим отцом. Родовой замок находился в красивейшей местности, и доходов от поместий было достаточно для подобающего благоустройства. Все, что привлекло графа в его поездках, особенно в Англии, все привлекательное, изысканное, сделанное со вкусом, должно было вновь предстать перед его глазами. Мастеровые и художники, которые были необходимы для этого, явились по его зову, и вскоре началась реконструкция замка, разбивка обширного парка таких размеров, что даже церковь, кладбище и дом священника оказались внутри искусственного леса и будто составляли его часть. Всеми работами руководил сам граф, который обладал необходимыми для этого знаниями. Он отдался этому занятию всей душой и телом, и в течение года у него не нашлось времени последовать совету своего старого дядюшки блеснуть талантами в столичном обществе перед глазами юных дев, чтобы самая красивая, добрая и благородная досталась ему в супруге.

Как-то утром сидел он за чертежным столом и делал эскиз нового здания, когда ему сообщили о приходе старой баронессы, дальней родственницы его отца. Как только Ипполит услышал имя баронессы, он тут же вспомнил, что отец всегда говорил об этой старухе с глубоким возмущением, даже с отвращением, и не раз предостерегал людей, которые намеревались с ней сблизиться, держаться от нее подальше, впрочем, никогда не указывая при этом причин. Когда старого графа начинали расспрашивать подробнее, он говорил, что есть некоторые вещи, о которых лучше помалкивать. Было известно только, что в столице ходили темные слухи о весьма странном, неслыханном уголовном процессе, связанном с баронессой, в результате которого она была разведена со своим супругом и изгнана из дома. Процесс удалось замять только благодаря вмешательству курфюрста. Ипполиту было очень неприятно появление персоны, к которой его отец испытывал отвращение, хотя причины этого отвращения оставались ему неизвестны. Однако обычай гостеприимства, особенно живучий в сельской местности, предписывал ему принять неприятную посетительницу. Никогда еще ни один человек, если не говорить об уродах, не производил на графа столь отвратительного впечатления, как баронесса. Войдя в комнату, она вскинула на графа горящие недобрым огнем глаза, сразу их опустила и почти униженным тоном попросила прощения за свой визит. Она посетовала на то, что отец графа, находясь в плену самых странных предубеждений, возникновению которых способствовали происки ее врагов, ненавидел ее до самой смерти и ни разу не оказал ни малейшей поддержки, несмотря на то, что она почти погибала в беспросветной нужде, сгорая от стыда за свое положение. И только сейчас, неожиданно получив во владение небольшую сумму, она наконец смогла оставить столицу и уехать в отдаленный провинциальный городишко. По пути туда она не сумела воспротивиться желанию увидеть сына человека, которого она, несмотря на его неправедную и непримиримую ненависть, все же глубоко уважала. Слова баронессы звучали проникновенно и правдиво; еще более растрогался граф, когда, отведя взгляд от неприятного лица старухи, принялся рассматривать восхитительное милое существо, пришедшее вместе с баронессой. Баронесса умолкла; граф, казалось, этого не заметил и продолжал молчать. Тогда баронесса попросила извинить ее смущение, из-за которого она сразу же не смогла представить графу свою дочь Аурелию. Тут только граф обрел дар речи и, покраснев до ушей, словно влюбленный юноша, попросил баронессу позволить ему исправить ошибку отца; допущенную лишь по недоразумению, и принять приглашение погостить у него в замке. Заверяя баронессу в своих лучших чувствах, граф взял ее за руку, но в этот момент слова застыли у него на устах, дыхание остановилось, и ледяной ужас охватил душу. Он почувствовал, как его руку сжали застывшие, словно в смертельной судороге, пальцы, а большая костлявая фигура баронессы, смотревшей на него невидящими глазами, показалась ему в своем неуместном ярком наряде раскрашенным трупом. «Господи, какая неприятность! И надо же… именно сейчас!» — воскликнула Аурелия и посетовала нежным, проникающим в сердце голосом на то, что ее мать временами неожиданно впадает в состояние какого-то столбняка, но это состояние обычно проходит довольно быстро, без всякого вмешательства. Граф с трудом освободился от мертвой хватки баронессы — и жизнь снова засияла всеми красками, когда он взял руку Аурелии и страстно прижал ее к губам. Граф, будучи уже далеко не юношей, впервые почувствовал всю силу страсти и тем труднее ему было это скрывать, а манера, в которой Аурелия воспринимала проявления его чувств, и ее детская милая непосредственность пробуждали в нем прекраснейшие надежды. Когда через несколько минут баронесса очнулась, она, естественно, ничего не помнила о случившемся с ней припадке, и заверила графа, что высоко ценит предложение погостить некоторое время в замке и согласна совсем забыть всю несправедливость, допущенную его отцом.

Таким образом, уклад жизни графа резко изменился; он склонен был считать, что особое благоволение судьбы привело к нему ту единственную, хоторая могла обеспечить высшее счастье земного бытия, став его горячо любимой, желанной супругой. Поведение старой баронессы оставалось прежним: она была спокойна, серьезна, иногда замкнута. При необходимости она выказывала кроткий нрав и открытое невинному признанию сердце. Граф постепенно привык к неестественно бледному лицу с причудливыми морщинами и скорбной фигуре старухи; он приписывал все это ее болезненности, а также мрачному увлечению: он узнал от своих людей, что она часто совершала ночные прогулки через парк к кладбищу. Он стыдился того, что раньше разделял предубеждения отца, а настоятельнейшие предостерегающие просьбы дядюшки преодолеть охватившее его чувство и прекратить связь, которая рано или поздно неизбежно погубит его, не оказывали на графа совершенно никакого воздействия. Убедившись в глубочайшей любви Аурелии, он попросил ее руки у баронессы; можно себе представить, с какой радостью она, вырвавшись из нужды и чувствуя себя в замке на верху блаженства, согласилась на это предложение. Бледность и то особое выражение лица, которое указывало на скрытую тяжелую и безысходную тоску, исчезли с лица Аурелии, и счастье любви струилось из глаз и румянило щеки.

Утром в день свадьбы ужасный случай разрушил планы графа. В парке, недалеко от кладбища, нашли баронессу, лежащую ничком без признаков жизни. Ее принесли в замок как раз в тот момент, когда граф, полный предчувствий ожидающего его счастья, выглянул из окна. Он думал, что с баронессой приключился обычный припадок, однако все попытки вернуть ей жизнь оказались безрезультатными — она была мертва. Горе парализовало Аурелию: она не кричала, не плакала, а как будто онемела. Граф, опасаясь за здоровье возлюбленной, лишь осмелился осторожно напомнить, что она осталась теперь совсем одна, и предложил сделать самое уместное в таком положении — смириться с неизбежным и, несмотря на смерть матери, насколько возможно ускорить день свадьбы. В ответ на это Аурелия бросилась ему на грудь и, разразившись слезами, воскликнула пронзительным, рвущим душу голосом: «Да, да! Ради всего святого, ради моего счастья, да!» Граф приписал этот взрыв чувств горькой мысли, что она, оставшись одинокой и бездомной, теперь не знает, куда ей деваться, а оставаться в замке ей не позволяют приличия. Он позаботился о том, чтобы при ней в качестве компаньонки постоянно находилась старая достойная матрона, пока через несколько недель снова не наступил день свадьбы, которой на этот раз уже не смог помешать какой-либо несчастный случай и которая соединила наконец сердца Ипполита и Аурелии.

Между тем Аурелия все время находилась в каком-то напряженном состоянии. Это не была боль утраты матери; нет, казалось, ее неотступно преследовал некий внутренний неопределенный страх. Средь сладчайшей любовной беседы она вдруг вздрагивала, смертельно побледнев, будто охваченная внезапным ужасом, бросалась, извергая потоки слез, в объятия графа, словно хотела схватиться за него, чтобы какая-то невидимая враждебная сила не увлекла и не погубила ее, и восклицала: «Нет! Никогда, никогда!» Когда она вышла замуж за графа, казалось, это напряженное состояние исчезло и она избавилась от своего всепоглощающего страха. Граф уже догадывался о какой-то зловещей тайне, которая нарушала внутренний покой Аурелии, однако он справедливо считал неделикатным расспрашивать ее об этом, пока она находилась в таком состоянии и сама ничего не хотела говорить. Теперь же он решился разузнать, что было причиной ее столь странного поведения. Аурелия заверила, что для нее сейчас было бы большим счастьем открыть ему, любимому супругу, все свое сердце. Граф немало удивился, когда узнал, что причиной всех печалей Аурелии были безбожные поступки ее матери. «Разве есть, — воскликнула Аурелия, — что-либо более ужасное, чем ненависть и презрение к своей матери?» Выходит, отец и дядя были правы, а баронесса обдуманно, хитростью ввела графа в заблуждение. В таком случае ему следует только поблагодарить судьбу, что злая мать умерла в день свадьбы. Теперь это было ему ясно; однако Аурелия заявила, что именно со смертью матери она оказалась во власти мрачных предчувствий, будто мертвая восстанет из гроба и вырвет ее из рук любимого.

Аурелия рассказала, смутно вспоминая свое раннее детство, что однажды утром, когда она только проснулась, в доме царила страшная сутолока. Двери открывались и закрывались, всюду звучали чужие голоса. Наконец, когда кругом стало тихо, привратница взяла Аурелию на руки и отнесла в большую комнату, где собралось много людей; посредине на длинном столе лежал мужчина, который часто играл с Аурелией, угощал ее сладостями и которого она называла папой. Она протянула к нему руки и хотела поцеловать, но обычно теплые губы были холодными как лед, и Аурелия, сама не понимая отчего, разразилась громким плачем. Привратница отнесла ес в чужой дом, где она жила долгое время, пока наконец не появилась какая-то женщина и не увезла ее с собой в карсте. Это и была ее мать, которая вскоре переехала с Аурелией в столицу. Аурелии было примерно шестнадцать лет, когда у баронессы в доме появился мужчина, которого та встретила с радостью, как старого доброго знакомого. Он приходил все чаще и чаще, и вскоре быт баронессы весьма заметно изменился. Вместо того чтобы жить в чердачной комнате, ходить в убогом платье и скверно питаться, она теперь поселилась в симпатичной квартирке в прекрасном районе города, завела себе великолепные платья, изысканно ела и пила в обществе незнакомца, который стал ее ежедневным гостем, и принимала участие во всех публичных увеселениях, которые предлагала столица. Лишь на Аурелии это улучшение положения ее матери, достигнутое, по-видимому, благодаря незнакомцу, никак не отразилось. Она по-прежнему оставалась в своей комнате, когда баронесса с незнакомцем отправлялась развлекаться, а так же, как и прежде, бедно одевалась. Незнакомец, несмотря ка то, что ему, видимо, было около сорока лет, обладал свежей, юношеской внешностью, имел стройную красивую фигуру, и лицо его можно было назвать по-мужски красивым. Невзирая на это, он был противен Аурелии, так как его поведение, хотя он и старался показать благородные манеры, было неуклюжим, вульгарным, плебейским. Взгляды, которые он начал бросать на Аурелию, наполняли ее неясным страхом и даже отвращением, причины которых она не могла объяснить.

Сначала баронесса не затрудняла себя тем, чтобы рассказать Аурелии что-нибудь о незнакомце. Но как-то раз она назвала его имя, добавив, что барон очень богат и является их отдаленным родственником. Она хвалила его фигуру, другие достоинства и в конце разговора спросила Аурелию, нравится ли он ей. Аурелия не стала скрывать того внутреннего отвращения, какое она испытывала к незнакомцу, но баронесса, смерив ее взглядом, от которого Аурелия пришла в ужас, обозвала ее глупой и ограниченной. Однако вскоре после этого баронесса стала относиться к Аурелии как никогда ласково. Она получила новые красивые платья, богатые шляпки различных фасонов, ей позволяли принимать участие в различных увеселениях. Незнакомец начал добиваться благосклонности Аурелии такими способами, что стал в ее глазах еще более отвратительным. Но особенно нестерпимое оскорбление ее нежным девичьим чувствам было нанесено тогда, когда она оказалась тайной свидетельницей возмутительно-непристойной сцены между незнакомцем и ее порочной матерью. И когда несколько дней спустя незнакомец в полупьяном состоянии попытался обнять ее так, что не оставалось сомнения в гнусности его намерений, отчаяние придало ей неженскую силу, и она так оттолкнула незнакомца, что он упал на спину. А Аурелия убежала в свою комнату и закрылась там. После этого баронесса заявила Аурелии без обиняков, что, поскольку незнакомец претендует на все их имущество, а она совсем не собирается возвращаться к прежней убогой жизни, всякое глупое жеманство сейчас излишне и неуместно; Аурелия должна подчиниться воле незнакомца, в противном случае он угрожает бросить их на произвол судьбы. Не обращая внимания на мольбу и горестные слезы Аурелии, старая баронесса с громким циничным смехом начала говорить о связи, которая якобы откроет ей все радости жизни, в такой оскорбительной, глумливо попиравшей всякое нравственное чувство манере, что Аурелия пришла в ужас. Она поняла, что пропала, и единственным средством спасения ей представлялось бегство.

Аурелия сумела раздобыть ключ от дома, собрала те немногие вещи, без которых нельзя было обойтись, и после полуночи, когда, как она предполагала, мать ее крепко спала, вышла из своей комнаты и стала пробираться по тускло освещенной прихожей. Она уже хотела тихонько выскользнуть из дому, как внезапно входная дверь с треском распахнулась и по лестнице загремели шаги. В прихожую стремительно ворвалась баронесса и тут же упала; она была одета в скверное простое грязное платье, плечи и руки ее были обнажены, растрепанные седые волосы — в полном беспорядке. Сразу вслед за ней влетел незнакомец и с громким криком: «Ну, погоди, проклятая ведьма! Я покажу тебе свадебный пир!», схватил баронессу за волосы, поволок в комнату и стал жестоко избивать толстой палкой, с которой он никогда не расставался. Баронесса пронзительно закричала от страха, а Аурелия, едва владея собой, высунулась в окно и громко позвала на помощь. Случилось так, что как раз в это время по улице проходил вооруженный полицейский патруль. Полицейские ворвались в дом. «Хватайте его, арестуйте! Посмотрите на его спину! Это…» Как только баронесса назвала имя, сержант полиции, который командовал патрулем, радостно воскликнул: «Ого-го, наконец-то, дьявол, ты нам попался!» С тем они схватили незнакомца и поволокли его, несмотря на отчаянное сопротивление последнего.

Происшедшее не помешало, однако, баронессе разгадать намерение Аурелии. Но она ограничилась тем, что грубо взяла ее за руку, затолкнула в комнату и заперла, не сказав ни слова. На другой день баронесса ушла и вернулась только поздно вечером, в то время как Аурелия, заточенная, как в тюрьме, в своей комнате, целый день провела в одиночестве, лишенная воды и пищи. Так продолжалось много дней. Часто баронесса смотрела на нее сверкающими от гнева глазами, пока однажды, прочитав какие-то письма, содержание которых, казалось, ее обрадовало, она не сказала: «Упрямое создание! Ты во всем виновата. Ну да ладно, бог с тобой. Я не хочу, чтобы тебя постигло то ужасное наказание, которое предопределено тебе злым роком». После этого баронесса снова стала дружелюбнее, а Аурелия, избавившись от притязаний отвратительного ей незнакомца, перестала думать о побеге и вновь обрела свободу действий.

Прошло время, и однажды, когда Аурелия одиноко сидела в своей комнате, за окном поднялся какой-то шум. В комнату вбежала горничная и сообщила, что по улице везут из N сына палача, которого за убийство и грабеж там заклеймили и направили в тюрьму, но он на этапе сбежал. Охваченная недобрым предчувствием, Аурелия бросилась к окну: она не обманулась — это был незнакомец; его, прикованного к тюремной повозке и окруженного стражей, как раз провозили мимо. Аурелия почти без чувств упала в кресло, когда заметила устремленный на нее звериный взгляд незнакомца и увидела его угрожающе поднятый кулак.

Баронесса по-прежнему часто бывала вне дома. Однако Аурелию она никогда не брала с собой. И та проводила время в грустных размышлениях о своей судьбе, о тех неожиданных опасностях, которые могут ее подстерегать. От горничной, которая, кстати говоря, появилась в доме уже после известного ночного происшествия и которой, конечно, рассказали о том, что баронесса находилась в близких отношениях с тем преступником, Аурелия узнала: в столичных кругах весьма сочувствовали госпоже баронессе из-за того, что она таким коварным образом была обманута этим проходимцем. Однако Аурелия знала, что дело обстояло совсем иначе; невозможно было представить, что по крайней мере полицейские, которые схватили этого человека в доме баронессы, не догадались о ее близком знакомстве с сыном палача, коль она назвала его имя и указала на примету преступника — клеймо на спине. К тому же и горничная иногда высказывалась довольно двусмысленно, будто по городу ходят слухи о том, что судебные власти намереваются провести тщательное расследование и это угрожает баронессе арестом, поскольку, мол, пресловутый сын палача рассказывает о ней странные вещи.

Бедная Аурелия снова убедилась в циничном отношении своей порочной матери к общепринятым нравственным нормам — ведь даже после столь скандального происшествия она сочла возможным остаться в столице. Но наконец и баронесса, кажется, почувствовала, что надо покинуть этот город, ще на нее пало постыдное, однако вполне обоснованное подозрение, и переселиться куда-нибудь в провинцию. Таким образом они и оказались в замке графа. Здесь Аурелия, освободившись от мрачных дум, почувствовала себя на вершине блаженства; но сколь глубок был ее ужас, когда после того, как она рассказала матери о нахлынувшем на нее счастье как благодатном даре небес, та с дьявольским огнем в глазах зловеще проговорила: «Ты — мое несчастье, порочное, проклятое богом создание! И в твоем безмятежном счастье тебя постигнет неизбежная месть, если меня унесет скорая смерть. В столбняке, которым я заплатила за твое рождение, сокрыто коварство дьявола…»

Здесь Аурелия внезапно умолкла, бросилась графу на шею и стала умолять его позволить ей не повторять все, что говорила баронесса в своей безумной ярости. Она чувствовала себя раздавленной и уничтоженной, когда вспоминала безмерно чудовищную угрозу ее матери, находившейся во власти злых сил. Граф, насколько мог, утешил супругу, несмотря на то, что и сам чувствовал ледяной озноб от охватившего его ужаса. Однако и успокоившись, он должен был признаться себе, что глубокое омерзение, которое вызывала у него баронесса, хотя она и умерла, оставило черную тень в его безоблачной до сих пор жизни.

Прошло некоторое время, и Аурелия заметно изменилась. В то время, как мертвенная бледность и замутненный взор, казалось, свидетельствовали, что она больна, ее беспокойное, неуверенное поведение позволяло делать вывод о какой-то новой тайне, которая ее мучила. Аурелия избегала даже своего супруга; она то запиралась в своей комнате, то уединялась в самых глухих уголках парка, и когда снова оказывалась на людях, ее заплаканные глаза и искаженные черты лица говорили о каком-то страшном страдании, неотступно терзавшем ее. Напрасно граф старался выяснить причины такого состояния супруги, и от полной безнадежности, в которую он в конце концов впал, его могло спасти только подтверждение предположения одного известного врача, что, судя по обостренной чувствительности графини, все тревожные признаки ее состояния могут быть истолкованы именно тем, что всегда сопровождается радостным ожиданием и венчает счастливое супружество. Тот же врач, когда он однажды сидел с графом и графиней за столом, позволил себе некоторые намеки на это предполагаемое состояние. Графиня сначала, казалось, не интересовалась тем, о чем шла речь, но вдруг начала прислушиваться, когда врач заговорил о странных прихотях, которым подвержены женщины в подобном состоянии и невнимание к которым может оказать пагубное влияние не только на женщину, но и на будущего ребенка. Она засыпала врача вопросами, и тот без устали рассказывал о наиболее примечательных и забавных случаях из своей практики. «Однако, — сказал он, — есть совсем ненормальные прихоти, под влиянием которых женщины совершают ужасные деяния. Так, у жены одного кузнеца появилось такое непреодолимое желание отведать плоти своего мужа, что она не успокоилась до тех пор, пока неожиданно, когда он пришел пьяным домой, не набросилась на него с большим ножом и не разделала так ужасно, что через несколько часов он испустил дух».

Едва врач вымолвил эти слова, как графиня потеряла сознание, и лишь с большим трудом удалось прекратить последовавший затем нервный припадок. Врач понял, что он действовал весьма неосторожно, рассказав в присутствии столь впечатлительной женщины о таком ужасном происшествии.

Впрочем, этот кризис, казалось, благотворно подействовал на состояние графини, поскольку она стала спокойнее. Однако уже вскоре после этого какая-то странная оцепенелость, мрачный огонь в глазах и возраставшая мертвенная бледность снова повергли графа в мучительные сомнения относительно здоровья супруги. Но самым необъяснимым было то, что она совершенно не принимала пищи, более того, испытывала ко всему и особенно к мясу непреодолимое отвращение, так что ей приходилось каждый раз уходить из-за стола с явными признаками этого отвращения. Искусство врача потерпело крах, так как самые настоятельные уговоры графа не смогли заставить графиню принять хотя бы каплю лекарства. Поскольку проходили недели, месяцы, а графиня не принимала ни кусочка пищи и оставалось необъяснимой тайной, как она поддерживала в себе жизнь, врач высказал предположение, что здесь замешано нечто, лежащее за пределами современной науки. Под каким-то предлогом он покинул замок, однако от графа не укрылось, что состояние его супруги представлялось опытному врачу слишком загадочным и необычным, чтобы дальше продолжать упорствовать в своем лечении и быть свидетелем необъяснимой болезни, не имея возможности хоть как-то помочь. Можно только представить, в каком состоянии находился граф; но и это было не все…

Как раз в это время один старый верный слуга воспользовался возможностью, когда граф был один, чтобы открыть ему, что графиня каждую ночь покидает замок и возвращается лишь на рассвете. Внутри у графа все похолодело. Только теперь он сообразил, что тот неестественно крепкий сон, в который он в последнее время погружался каждый раз около полуночи, можно объяснить действием наркотического средства, подмешанного ему графиней, чтобы незаметно покинуть спальню, которую она, вопреки обычаям аристократов, разделяла с супругом. Самые мрачные предчувствия поселились в его душе; он вспомнил о ее нечестивой матери, дух которой, возможно, сейчас проснулся в графине, об отвратительном прелюбодействе, о том проклятом сыне палача…

Следующая ночь должна была открыть ему ужасную тайну, которая только и могла быть причиной необъяснимого поведения его супруги. Графиня, обычно, сама каждый вечер готовила чай для графа. Сегодня он не выпил ни капли, и когда, по своему обыкновению, он читал в постели, то совсем не почувствовал сонливости, которая обычно нападала на него в полночь. Несмотря на это, он откинулся на подушки и сделал вид, что крепко уснул. Графиня осторожно встала со своего ложа, подошла к постели графа, осветила его лицо и тихо выскользнула из спальни. Сердце у графа колотилось; он встал, накинул плащ и поспешил за графиней. Была совсем светлая лунная ночь, так что граф совершенно отчетливо мог видеть облаченную в белый пеньюар фигуру Аурелии, несмотря на то что она ушла далеко вперед. Путь графини лежал через парк к кладбищу, там она исчезла за оградой. Граф быстро двинулся за ней через открытую калитку в кладбищенской ограде. Здесь он увидел в лунном сиянии прямо перед собой группу жутких призрачных фигур. Старые полуобнаженные женщины с распущенными волосами сидели на земле вокруг трупа и пожирали его со звериной алчностью. Аурелия была среди них! Граф в диком ужасе бросился прочь и, преследуемый смертельным страхом, в беспамятстве, бегал по тропинкам парка, пока на рассвете, обессиленный, не очнулся у ворот своего замка. В полной растерянности, не осознавая, что он делает, граф взбежал по лестнице и очутился в спальне. Там лежала графиня, как казалось, погруженная в безмятежный сладкий сон, и графу захотелось убедить себя, что его напугал до смерти ужасный, кошмарный сон или, скорее всего, обман чувств, поскольку о реальности его ночной вылазки свидетельствовал промокший от утренней росы плащ. Не дождавшись пробуждения графини, он покинул спальню, оделся и сел на лошадь. Прогулка на свежем воздухе, прекрасное утро, благоухающая зелень, поющие птицы, бодрые голоса которых приветствовали его, — все это развеяло страшные картины ночи; успокоенный и просветленный вернулся граф в замок. Но когда он с графиней сидел за столом и графиня, увидев, как вносят мясное блюдо, с гримасой глубокого отвращения хотела выйти из-за стола, граф со всей очевидностью осознал, что все увиденное им ночью было ужасной правдой. В необузданном гневе вскочил он и вскричал страшным голосом: «Проклятое исчадие ада! Я знаю о твоем отвращении к человеческой еде. Ты вырываешь свой корм из могил, чертова ведьма!» Но как только у графа вырвались эти слова, графиня, громко взвыв, набросилась на него и с яростью гиены вцепилась зубами в грудь. Граф швырнул беснующуюся на пол, и она в страшных судорогах испустила дух.

Граф впал в безумие.


Перевод с немецкого С. Боровкова


Йоганн Аугуст Апель

Пробный выстрел

1

— Послушай, мать, — сказал старый лесничий Бертрам из Линденхайна своей жене, — ты ведь знаешь, ради тебя я могу сделать все, что угодно, но эту мысль выбрось из головы и перестань тешить девчонку напрасной надеждой! Надо сказать ей «нет» раз и навсегда — поплачет немного и успокоится. Долгими разговорами и уговорами здесь делу не поможешь.

— Но, отец, — просительным тоном возразила жена лесничего, — разве не может наша Кэтхен жить так же счастливо замужем за писарем, как и за егерем Робертом? Ведь ты совсем не знаешь этого Вильгельма; он такой славный человек, такой добрый…

— Но не егерь! — перебил ее лесничий. — Наше лесничество уже больше двух столетий переходит по наследству от отца к сыну. Если бы ты мне вместо дочери родила сына, тогда — пожалуйста, я бы ему оставил свое место, а если бы родилась еще и девочка, могла бы выбирать себе в мужья, кого угодно. Но раз дело обстоит так, то уж нет! Сначала мне надо было приложить все силы и влияние, чтобы герцог позволил допустить моего будущего зятя к пробному выстрелу, а теперь я должен упустить дочку? Нет, мать, ведь я не настаиваю именно на Роберте. Если он тебе не нравится, подыщи девочке другого молодого ловкого егеря, которому я мог бы передать свое место при жизни. Тоща мы сможем доживать свои дни с молодыми. Но не приставай ко мне, ради бога, с этим писакой!

Матушка Анна охотно сказала бы еще несколько добрых слов о писаре Вильгельме, но лесничий, знавший женское искусство уговоров, не пожелал подвергать свое решение повторной атаке. Он снял ружье со стены и ушел в лес.

Едва он скрылся за углом дома, как Кэтхен просунула свою белокурую курчавую голову в проем двери.

— Ну как, матушка? Все в порядке? — спросила она и, влетев в комнату, повисла на шее у матери.

— Ах, Кэтхен, не радуйся прежде времени, — ответила та, — отец — хороший человек, добрый, но он не отдаст тебя ни за кого другого, кроме егеря, и от этого он не отступит, уж я его знаю.

Кэтхен заплакала. Мать то утешала ее, то бранила и в конце концов заплакала вместе с дочерью. В это время в комнату вошел Вильгельм.

— Ах, Вильгельм! — воскликнула Кэтхен, поворачивая к нему заплаканное лицо. — Найди себе другую девушку! Отец хочет отдать меня за Роберта, потому что он егерь, и мама ничем не может нам помочь. Но если мне суждено расстаться с тобой, то я не хочу принадлежать никому другому и останусь верна тебе до смерти.

Матушка Анна попыталась успокоить писаря и рассказала ему, что отец Бертрам не имеет ничего против него самого, а лишь из-за своего лесничества настаивает на том, чтобы его зятем был егерь.

— И только-то? — с облегчением сказал Вильгельм и прижал рыдавшую девушку к своей груди. — Тогда успокойся, дорогая Кэтхен! Я немного разбираюсь в егерском деле, ведь я же был в учении у моего дяди, старшего лесничего Финстербуша, и только ради моего крестного, начальника канцелярии, герцога, сменил ягдташ на письменный стол. Если ты не хочешь другой доли, чем доля твоей матери, и если тебе лесничий Вильгельм так же люб, как писарь Вильгельм, то я сразу же сменю профессию, поскольку веселая жизнь егеря всегда была мне милее чопорной жизни в городе.

— О мой любимый, золотой Вильгельм, — воскликнула Кэтхен, и все тучи исчезли с ее чела. — Если ты этого хочешь, то переговори поскорее с моим отцом, прежде чем он даст слово Роберту.

— Погоди, Кэтхен! — сказал Вильгельм. — Я сейчас же пойду за ним следом в лес. Он наверняка пошел охотиться на оленя, которого завтра нужно доставить в город для герцога. Дай мне ружье и ягдташ! Я найду его, поздороваюсь охотничьим приветствием и сразу предложу свои услуги в качестве ученика егеря.

Мать и дочь бросились друг другу на шею, потом помогли свежеиспеченному егерю снарядиться и с надеждой и тревогой проводили его в лес.

2

— Храбрый малый этот Вильгельм, — воскликнул лесничий, когда охотники вернулись домой. — Откуда это среди писарей отыскался такой стрелок? Ну ладно, я завтра же переговорю с начальником канцелярии. Было бы обидно, если бы такой парень не стал благородным охотником! Из него может получиться второй Куно. Ты знаешь, кто такой был Куно? — спросил он у Вильгельма.

Тот покачал головой.

— Разве я еще не рассказывал тебе о нем? — продолжал лесничий. — Видишь ли, это мой пращур, который основал наше лесничество и был первым его владельцем. Сначала он бедным оруженосцем служил у юнкера фон Виппаха. Тот его ценил и брал с собой всюду — в походы, на турниры и охоту. Однажды этот юнкер участвовал в большой охоте, которую проводил в здешних местах сам герцог и где было много рыцарей и знати. И вот собаки выгнали к охотникам оленя, на спине которого сидел человек, в отчаянии заламывавший руки и жалобно кричавший. Надо тебе сказать, что в те времена среди владельцев охотничьих угодий был ужасный обычай приковывать бедных людей, уличенных хотя бы в самом незначительном браконьерстве, цепями к оленю, после чего те либо разбивались насмерть, либо погибали от голода и жажды. Когда герцог увидел это, он очень разгневался, сразу же велел прекратить охоту и назначил большую награду тому, кто возьмет на себя смелость застрелить оленя. При этом он грозил стрелку опалой, если тот попадет в человека, поскольку герцог хотел получить его живым, чтобы узнать, кто осмелился нарушить его запрет на столь жестокое наказание. Тогда среди знатных людей не нашлось никого, кто отважился бы на выстрел, рискуя впасть в немилость к герцогу. Наконец вперед вышел Куно, мой предок, его портрет ты видишь там на стене. Он сказал герцогу: «Всемилостивейший господин, если вы позволите, то я с помощью господней попытаюсь сделать это. Если меня постигнет неудача, то возьмите, если хотите, мою жизнь, потому что богатств и поместий у меня нет, но мне жалко бедного человека. Пусть я лучше рискну своей жизнью, чем ему пропадать среди диких зверей или разбойников». Его слова понравились герцогу. Он позволил Куно испытать свое счастье, повторил также слова об обещанной награде, не вспомнив, правда, своей угрозы, дабы не отпугнуть стрелка. Тут Куно взял ружье, взвел курок с Именем господа на устах и, долго не целясь, выстрелил в заросли. В то же мгновение олень выскочил на поляну, упал и испустил дух; но человек на нем остался цел. Герцог сдержал свое слово и отдал Куно в награду это лесничество с правом наследования. Но удача и умение идут рядом с завистью — Куно познал это на себе. Было много людей, которые хотели бы получить это лесничество для себя или своих родственников. Они нашептывали герцогу, что выстрел был произведен с помощью колдовства и черной магии, потому что Куно совсем не целился, а выстрелил наугад, зная якобы, что попадет в цель в любом случае. Поэтому было решено, что каждый из потомков Куно, прежде чем унаследовать лесничество, должен произвести пробный выстрел. Правда, главный егерь, который принимает этот выстрел, может сделать его трудным или легким. Мне в свое время нужно было выстрелом выбить кольцо из клюва деревянной птицы, которую раскачивали на шесте. Так вот, до сих пор никто еще не промахнулся, делая этот пробный выстрел. И тот, кто в качестве моего зятя станет моим преемником, должен быть первоклассным стрелком.

К радости лесничего, Вильгельм слушал его рассказ с нескрываемым интересом. Затем, схватив старика за руку, он пообещал под его руководством стать настоящим егерем, мастерства которого не устыдился бы и сам Куно.

3

Не прошло и двух недель с той поры, как Вильгельм стал учеником егеря в доме лесничего, когда папаша Бертрам, которому он с каждым днем все больше нравился, дал согласие на помолвку с Кэтхен. Только эта помолвка должна была держаться в тайне до дня пробного выстрела. Жених был на седьмом небе от счастья и в упоении своей любовью забыл обо всем на свете, так что лесничему пришлось несколько раз сделать ему шутливое замечание, что, мол, с тех пор как Вильгельм попал в объятия Кэтхен, он перестал попадать в цель.

И действительно, с момента помолвки охотничье счастье стало изменять Вильгельму. То у него отказывало ружье, то вместо дичи он попадал в дерево. Когда он приходил домой и доставал содержимое своего ягдташа, там вместо куропаток оказывались галки и вороны, вместо зайца — дохлая кошка. Лесничий вынужден был наконец сделать ему серьезный выговор из-за его невнимательности. И даже Кэтхен стала бояться за исход пробного выстрела.

Вильгельм удвоил свои старания, стремясь быть более внимательным. Однако, чем ближе становился день, когда должно было состояться решающее испытание, тем больше неудачи преследовали его. Почти каждый выстрел не попадал в цель. В конце концов Вильгельм стал бояться нажимать на курок: дело в том, что он уже попал в корову, пасшуюся на лугу, и чуть было не ранил пастуха.

— Я уверен, — сказал как-то вечером Рудольф, тоже ученик егеря, — что кто-то сглазил Вильгельма, потому что просто так в природе такие вещи не происходят. И сначала ему надо избавиться от сглаза.

— Не говори глупостей, — возразил ему лесничий, — все это суеверная чепуха. Почитающему бога охотнику не пристало говорить об этом. Да не забыл ли ты, мой дорогой егерь, какими тремя вещами должен обладать истинный охотник? Ну-ка, скажи нам!

Рудольф откашлялся и стал быстро произносить охотничье приветствие:

— Послушай, дорогой охотник, что я тебе скажу! Хорошая выучка, ружье и собака — вот все, что нужно охотнику, чтобы удача не обошла его стороной. Поэтому надо…

— Ну ладно, хватит, — перебил его старый Бертрам. — Этими тремя вещами и должен обходиться каждый охотник, если он не пустомеля и не растяпа.

— Все это верно, — отозвался несколько раздосадованный Вильгельм. — Вот мое ружье! Хотел бы я увидеть того, кто остался бы им недоволен. А что касается моей выучки — не хочу хвастать, но охотничьей премудростью я овладел не хуже любого другого егеря. И тем не менее выходит так, будто пули мои летят криво, будто ветер их сдувает при вылете из ствола. Скажи мне только, как мне быть. Я готов сделать все, что угодно.

— Странное дело, — пробормотал лесничий, который не знал, что ему и сказать на это.

— Поверь мне, Вильгельм, — повторил Рудольф, — тут все дело в колдовстве. Тебе нужно выйти в одну из пятниц в полночь на перекресток дорог и обвести вокруг себя линию шомполом или окровавленной шпагой. Этот круг ты должен трижды осенить молитвой, как это делает священник в церкви, но не во имя Христа, а во имя Самиэля…

— Замолчи! — недовольно прервал его лесничий. — Разве ты не знаешь, чье это имя? Ведь это один из подручных дьявола. Спаси господь тебя и всякого христианина от него!

Вильгельм перекрестился вслед за лесничим и, хотя Рудольф продолжал его убеждать, не пожелал ничего больше об этом слушать. Всю ночь он чистил ружье, проверял каждый винтик и каждую пружинку и с наступлением рассвета отправился в лес, чтобы снова испытать свое счастье.

4

Но все старания были напрасными. Дичи вокруг него было в избытке, и, казалось, она дразнила его. С десяти шагов он стрелял в косулю — два раза ружье давало осечку; на третий раз оно выстрелило, но заряд пролетел мимо, и косуля скрылась в зарослях. В мрачном расположении духа неудачливый охотник уселся под деревом и сгал проклинать судьбу; в это время что-то прошелестело в кустах, и из них вышел, прихрамывая, старый солдат с деревянной ногой.

— Эй, дорогой охотник! — обратился он к Вильгельму. — Что сидишь такой угрюмый? Может, у тебя любовная тоска? А может, пусто в сумке? Или кто-нибудь заговорил твое ружье? Дай мне в трубочку табаку и расскажи мне свою беду.

Вильгельм так же мрачно передал ему свой кисет с табаком, и хромой солдат устроился рядом с ним на траве. Они начали неспешную беседу, и через некоторое время разговор перешел на охотничьи дела. Молодой егерь рассказал о своем несчастье. Инвалид попросил Вильгельма показать ему свое ружье.

— Оно заколдовано, — сказал старик, едва взяв ружье в руки. — Из него ты уже не сможешь по-настоящему стрелять. И если тебя действительно кто-то сглазил, то так будет с каждым ружьем, которое ты возьмешь в руки.

Вильгельм испугался и хотел было возразить незнакомцу по поводу его суеверных высказываний. Но тот предложил провести испытание.

— Для нас, старых вояк, — сказал он, — в этом нет ничего необычайного. До глубокой ночи я мог бы тебе рассказывать удивительные вещи о том, как действуют настоящие стрелки, когда в пороховом дыму сражения им приходится стрелять по противнику, невидимому для тех, кто способен лишь целиться да нажимать курок. Вот, к примеру, сейчас я дам тебе пулю, которой ты наверняка попадешь в цель, потому что она обладает особым свойством и не поддается никакому колдовству. Возьми, попробуй! На этот раз ты попадешь!

Вильгельм зарядил свое ружье и огляделся, выбирая цель. Высоко над лесом парила хищная птица.

— Подстрели этого коршуна вверху, — сказал хромой солдат.

Вильгельм рассмеялся, потому что коршун летал так высоко, что был едва различим глазом.

— Нет, ты все-таки выстрели, — повторил одноногий. — Клянусь моей деревянной ногой, он упадет.

Вильгельм выстрелил; темная точка в небе стала быстро увеличиваться в размерах, и вот истекающий кровью коршун упал на землю.

— Ты не стал бы удивляться, — сказал инвалид потерявшему дар речи егерю, — если бы был настоящим охотником. Отливать такие пули — это еще далеко не верх мастерства и требует лишь немного умения и отваги, потому что должно происходить ночью. Я научу тебя этому даром, когда мы встретимся снова. А сегодня мне пора идти дальше — уже пробило семь. Попробуй еще несколько моих пуль! Я вижу, ты еще не совсем веришь в их силу. До свидания!

С этими словами одноногий вручил Вильгельму пригоршню пуль и заковылял дальше. Молодой егерь зарядил его вторую пулю и снова попал в почти неразличимую цель. Тогда он взял свой обычный заряд и промахнулся, стреляя почти в упор. Он бросился было за инвалидом, но того и след простыл. Так что Вильгельму осталось лишь утешиться надеждой, что обещанная встреча все же состоится.

5

В доме лесничего была большая радость, когда Вильгельм снова, как это бывало раньше, пришел с запасом дичи и тем самым убедил старого Бертрама, что он все еще тот же бравый стрелок. Теперь ему нужно было объяснить, почему его до сих пор преследовали неудачи и что он сделал, чтобы избавиться от этого. Однако Вильгельм побоялся рассказывать об удивительных пулях и всю вину за свои промахи приписал изъяну в ружье, который он якобы обнаружил лишь этой ночью во время чистки.

— Ну вот, мать, — со смехом сказал лесничий, — все вышло так, как я сказал! Колдовство-то было скрыто в стволе. А твой домовой, который сегодня утром сбросил нашего Куно, был просто ржавым гвоздем.

— А что такое с домовым? — спросил Вильгельм.

— Да ничего! — ответил лесничий. — Сегодня утром сам по себе со стены упал портрет Куно как раз, когда пробило семь часов, а наша матушка Анна сразу решила, что тут не обошлось без нечистой силы.

— Семь часов, — повторил Вильгельм и тут же вспомнил хромого с деревянной ногой, который именно в это время попрощался с ним.

— Впрочем, это неподходящее время для нечистой силы, — добавил лесничий и добродушно потрепал жену по щеке. Однако та озабоченно покачала головой.

— Дай бог, чтобы все обошлось! — сказала она, и Вильгельм несколько изменился в лице. Он решил отложить полученные от инвалида пули в сторону и использовать только одну из них для пробного выстрела, чтобы не ставить на карту свое счастье. Однако лесничий заставлял Вильгельма ходить с ним на охоту. И чтобы не возбудить новые подозрения своим неумением и разгневать старика, он вынужден был снова и снова пользоваться своими волшебными пулями.

6

За несколько дней Вильгельм так привык к своим чудо-пулям, что перестал опасаться чего-то дурного. Он целыми днями ходил по лесу в надежде встретить старика с деревянной ногой; дело в том, что запас его пуль уменьшился до двух. А Вильгельм хотел проделать пробный выстрел наверняка, поэтому оставшиеся пули надо было особенно беречь. Он даже отказался сегодня сопровождать старого лесничего на охоту; завтра должен был прибыть главный егерь, и вполне возможно, что он, кроме самого пробного выстрела, станет требовать еще доказательств охотничьих способностей Вильгельма. Однако вечером вместо главного егеря прибыл его нарочный, который передал заказ на большую партию дичи и объявил, что его господин откладывает свой визит на восемь дней.

Вильгельм почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Его испуг мог бы возбудить подозрения, если бы все не были склонны приписывать его растерянность обманутым надеждам жениха. Теперь он был вынужден отправиться на охоту и пожертвовать по крайней мере одну из своих пуль. С другой пулей, поклялся себе Вильгельм, он расстанется только для того, чтобы произвести пробный выстрел в день официальной помолвки.

Папаша Бертрам был недоволен, когда Вильгельм вернулся с охоты с одним-единственным оленем. Он рассердился еще больше на следующий день, когда Рудольф принес домой большую добычу, а Вильгельм пришел совсем пустым. Вечером лесничий пригрозил его прогнать и взять обратно свое согласие на помолвку с Кэтхен, если на следующее утро Вильгельм не принесет по крайней мере двух косуль. Кэтхен была в большой тревоге за него и во имя их любви попросила Вильгельма приложить все свое старание, а о ней лучше вообще не думать во время охоты.

В таком крайне удрученном настроении Вильгельм отправился в лес. Он понял, что потеряет Кэтхен в любом случае. Ему не оставалось ничего, кроме печального выбора, каким образом разрушить свое счастье.

Пока Вильгельм размышлял о своей горькой судьбе, совсем близко от него показалось стадо косуль. Машинально он достал свою последнюю пулю. Казалось, она лежала в его руке многопудовым грузом. Он уже хотел было положить ее обратно, решив сберечь это сокровище, чего бы это ни стоило. Но тут Вильгельм увидел вдали старика с деревянной ногой, шедшего по направлению к нему.

Радостно зарядил он в ствол пулю, нажал на курок, и две косули упали на землю. Вильгельм оставил их там лежать и бросился навстречу инвалиду; но тот, видимо, пошел другой дорогой, и найти его не удалось.

7

Папаша Бертрам был наконец-то доволен Вильгельмом, однако тот провел остаток дня в тихом отчаянии. И даже ласки Кэтхен не могли его утешить.

Вечером он сидел, совершенно безучастный, и едва замечал, что лесничий и Рудольф завели довольно оживленный разговор, пока старый Бертрам не обратился к Вильгельму, выведя его из оцепенения.

— Тебе, как и мне, Вильгельм, не следует отмалчиваться, — сказал он, — если кто-то говорит о нашем предке Куно такие вещи, как только что сказал Рудольф. Если ангелы защитили тогда Куно и того невинного человека, то за это мы должны быть благодарны бесконечной доброте господа. А обвинять моего предка в колдовстве никто не имеет права. Он умер тихо и кротко в своей постели, окруженный детьми и внуками. А тот, кто занимается колдовством, никогда хорошо не кончает, я сам был тому однажды свидетелем, когда был еще в учении под Прагой в Богемии.

— Расскажи, как это было! — воскликнул Рудольф, и остальные поддержали его.

— Было это достаточно скверно, — продолжил лесничий. — Мне до сих пор становится не по себе, когда вспоминаю об этом. Жил тогда в Праге молодой человек, звали его Георг Шмид, дерзкий и отчаянный парень, но в то же время храбрый и ловкий. Он был большим любителем охоты, и как только у него появлялась возможность, приходил к нам. Он мог бы стать хорошим охотником, но был невнимателен, и поэтому часто не попадал в цель. Однажды, когда мы подтрунивали над ним по этому поводу, он заявил, что скоро будет стрелять лучше всех егерей и что от него не уйдет никакая дичь ни в воздухе, ни в лесу. Но обещание он свое не выполнил. Через несколько дней после этого, рано утром к нам постучался незнакомый охотник и сказал, что рядом на дороге лежит человек, полумертвый и беспомощный. Мы, ученики, сразу же бросились к этому месту. Там лежал Георг, весь окровавленный и в глубоких царапинах, словно он побывал среди диких кошек. Говорить он не мог и почти не подавал признаков жизни. Мы тотчас же внесли его в дом. А один из нас сообщил об этом в Прагу, откуда за Георгом вскоре приехали и забрали его. Там перед своей кончиной он поведал, что намеревался с одним старым горным егерем отлить особые пули, которые били бы в цель без промаха. И так как он допустил при этом оплошность, то дьявол так отделал его, что Георгу пришлось заплатить за это своей жизнью.

— А какую оплошность он допустил? — с трепетом в сердце спросил Вильгельм. — Разве в таком колдовстве всегда замешан дьявол?

— Кто же еще? — удивился лесничий. — Я знаю, конечно, некоторые толкуют о скрытых природных силах и влиянии звезд. Ну, не хочу никого разубеждать, но только я уверен — это происки дьявола.

Вильгельм с трудом перевел дух.

— А не рассказывал Георг, из-за чего ему так досталось? — спросил он лесничего.

— Конечно, — ответил тот, — он даже дал показания в присутствии судебного исполнителя. Вместе с горным егерем они пошли незадолго до полуночи на перекресток дорог. Там они провели окровавленной шпагой круг и обложили его крест-накрест черепами и костями. После этого горный егерь рассказал Георгу, что нужно было делать дальше. А именно — ровно в одиннадцать часов тот должен был начать отливать пули, и их должно было быть не больше и не меньше, чем шестьдесят три. Если будет на одну больше или меньше, когда пробьет двенадцать, то он пропал. Во время работы Георгу нужно было не говорить ни слова и не выходить за круг — что бы с ним ни произошло. При этом, однако, шестьдесят из изготовленных им пуль обязательно попадут в цель, а не больше трех — пролетят мимо. Георг и в самом деле начал отливать пули, но, как он рассказывал, перед ним предстали такие страшные и отвратительные видения, что он не выдержал, громко закричал и выскочил из круга, после чего без чувств упал на землю и пришел в себя лишь в Праге, возвращенный из беспамятства заботами врачей и молитвами священника.

— Может быть, этот Георг заключил договор с сатаной? — спросил Рудольф.

— Не хочу утверждать этого наверняка, — ответил лесничий, — потому что сказано в Писании: не судите, да не судимы будете. Однако это всегда тяжкий проступок, если человек пускается в такие дела, где силы зла могут легко овладеть им и погубить его тело и душу. Для почитающего господа охотника в этом нет необходимости. Ты же проверил это на себе, Вильгельм: хорошее ружье и хорошая выучка — и не нужны настоящему охотнику никакие заколдованные пули, чтобы попасть в цель. Ни за что не стал бы я стрелять такой пулей, потому что дьявол не зря зовется лукавым и когда-нибудь может направить такую пулю вместо моей цели в свою.

8

Лесничий пошел спать, оставив Вильгельма в мучительных раздумьях. Напрасно ворочался он на своем ложе, пытаясь уснуть. Сон бежал от него. Перед его внутренним взором появлялись, сменяя друг друга, старик с деревянной ногой, Георг, Кэтхен, главный егерь, требовавший произвести пробный выстрел. А разгоряченная фантазия Вильгельма объединяла эти фигуры в немыслимые сочетания. То перед ним появлялся неудачливый заклинатель духов, предостерегая его своим страшным окровавленным видом, то это жуткое видение превращалось в мертвенно-бледное лицо Кэтхен, а рядом стоял, сотрясаясь от дьявольского, глумливого смеха, старик с деревянной ногой. То он видел себя, изготовившегося для пробного выстрела, стоящего перед главным егерем. Вильгельм целился, стрелял и промахивался. Кэтхен падала без чувств. Отец Бертрам прогонял его. Тут появлялся инвалид и приносил ему новые пули — слишком поздно, на второй выстрел у него уже не было права.

Так прошла ночь. Как только начало светать, Вильгельм отправился в лес, и ноги сами привели его к тому месту, где он в свое время встретил одноногого. Свежий утренний воздух развеял мрачные видения минувшей ночи. «Глупец, — сказал он себе, — если ты не понимаешь чего-то таинственного, значит ли это, что данная тайна враждебна тебе? И разве так уж необычно то, что я ищу, неужели для этого нужна помощь духов? Человек усмиряет могучий инстинкт животного, почему же он не в состоянии управлять куском мертвого металла, который с его помощью получает движение и силу? Природа так богата явлениями, которых мы не понимаем. Что же, я должен поставить на карту свое счастье из-за какого-то предрассудка? Я не буду вызывать духов; но я хочу призвать и использовать природу и ее скрытые силы, даже если я не в силах разгадать ее тайны. Да, я отыщу этого старика с деревянной ногой. Ну, а если я его не найду — тогда я буду отважнее Георга. Его на этот шаг толкнула заносчивость, мной же руководит любовь и честь».

Однако хромого обнаружить нигде не удавалось, как старательно Вильгельм его ни искал. Никто не видел этого человека, во всяком случае не узнал его по тому описанию, которое он давал.

Следующий день также ушел на бесплодные поиски и закончился ничем.

«Пусть будет так! — решил про себя Вильгельм. — У меня остались считанные дни. Этой же ночью я пойду на перекресток лесных дорог. Там пустынно, никто не заметит меня за этим ночным занятием, и за круг я не выйду до тех пор, пока моя работа не будет завершена».

9

Уже начало темнеть, и Вильгельм собрал все необходимое: свинец, форму для литья пуль, уголь, чтобы иметь возможность после ужина незаметно уйти из дому. Он как раз хотел уже это сделать и пожелал старому лесничему спокойной ночи, когда тот схватил его за руку.

— Вильгельм, — сказал лесничий, — не знаю, но у меня как-то неспокойно на душе. Что-то щемит сердце — я боюсь этой ночи. Кто знает, что ждет меня? Сделай одолжение, останься эту ночь у меня! Тебе не надо пугаться, это я так, на всякий случай.

Кэтхен сразу же вызвалась побыть с отцом этой ночью и не хотела доверять заботу о нем никому другому, даже Вильгельму; но отец отклонил ее предложение.

— Ты можешь остаться как-нибудь в другой раз, — сказал он, — а сегодня у меня такое чувство, что мне будет спокойнее, если со мной будет Вильгельм.

Вильгельм охотно бы отказался, но Кэтхен так настоятельно и так трогательно просила его позаботиться о ее отце, что он решил остаться и отложить осуществление своего замысла до следующей ночи.

После полуночи папаша Бертрам успокоился и крепко заснул, так что на следующее утро он сам посмеивался над своими страхами. Он собирался пойти с Вильгельмом в лес, но тот все еще надеялся на встречу с таинственным незнакомцем и отговорил лесничего, ссылаясь на его здоровье. Инвалид так и не появился, и Вильгельм укрепился в решении пойти на перекресток лесных дорог.

Когда он вечером вернулся с охоты, ему навстречу радостно выбежала Кэтхен.

— Ты только отгадай, Вильгельм, — воскликнула она, — кого ты найдешь у нас! К тебе приехал гость, дорогой гость. Но я тебе на скажу кто, ты должен сам отгадать.

Вильгельм не был расположен заниматься отгадыванием, а еще меньше принимать гостей, потому что даже самый дорогой гость был для него сегодня ненужной помехой. Он недовольным тоном встретил радость Кэтхен и стал обдумывать предлог, чтобы повернуть обратно. Но тут дверь дома распахнулась, и луна осветила почтенного старика в егерском костюме.

— Вильгельм! — послышался хорошо знакомый приветливый голос, и молодой человек очутился в объятиях своего дяди.

Волшебная сила прекрасных воспоминаний детской любви, радости и благодарности полностью завладела всем существом Вильгельма. Забыта была ночная затея, и лишь когда среди веселого разговора пробило полночь, Вильгельм с содроганием вспомнил об упущенной возможности.

— Мне осталась только одна ночь, — подумал он. — Завтра или никогда!

Беспокойство, охватившее его, не ускользнуло от внимания старика, но он благодушно приписал это усталости Вильгельма и извинился за длинный разговор, объяснив, что уже завтра утром должен будет уехать.

— Не жалей о том, что посвятил этот вечер мне, старику, — сказал Вильгельму дядя при расставании, — может быть, тем слаще ты теперь будешь спать.

Для Вильгельма эти слова имели более глубокий смысл. Он смутно подозревал, что выполнение его замысла может лишить его спокойного сна.

10

Наступил третий вечер. То, что было намечено, нужно было осуществить сегодня, потому что на завтра был назначен пробный выстрел. Весь день матушка Анна вместе с Кэтхен наводили порядок в доме, чтобы достойно встретить высокого гостя. К вечеру все было готово лучшим образом. Матушка Анна обняла Вильгельма, когда он вернулся с охоты, и впервые назвала его ласково «сынок». В глазах Кэтхен горело страстное нетерпение молодой невесты. Стол был празднично украшен цветами, богаче, чем обычно, стояли на нем любимые блюда Вильгельма, приготовленные матерью невесты, и бутылки, давно приберегавшиеся для этого случая отцом.

— Сегодня наш праздник, — сказал старый лесничий, — завтра мы будем не одни и не сможем так непринужденно, по-домашнему посидеть вместе. Поэтому давайте будем веселы так, как если бы мы хотели навеселиться на всю жизнь.

Говоря это, он растроганно обнял всех, голос его дрогнул.

— Однако, отец, — сказала его жена с многозначительной улыбкой, — я думаю все же, завтра молодые будут еще веселее, чем сегодня. Ты меня понимаешь?

— Вполне тебя понимаю, мать, — ответил лесничий, — пусть дети это тоже поймут и порадуются заранее. Дети, священник также приглашен на завтра! И если завтра Вильгельм удачно выполнит пробный выстрел…

Громкий стук и крик Кэтхен прервали лесничего. Портрет Куно снова упал со стены, и угол его рамы поранил Кэтхен лоб. Видимо, гвоздь, на котором висел портрет, плохо сидел в стене, потому что он выпал вместе с куском штукатурки.

— Не знаю, — раздосадованно произнес лесничий, — почему портрет не хочет нормально висеть. Уже второй раз он нас пугает. Тебе больно, Кэтхен?

— Пустяки, — возразила та мягко и вытерла кровь со лба, — я только сильно испугалась.

Вильгельм был глубоко взволнован, когда он увидел смертельно бледное лицо Кэтхен и кровь на ее лбу. Такой ее запомнил в своих видениях той ужасной ночью. И все эти видения снова ожили в нем и стали мучить его с новой силой. Его намерение заняться этой ночью сомнительным делом было сильно поколеблено, однако вино, которое он, чтобы заглушить внутреннюю тревогу, пил сегодня быстрее и больше, чем обычно, наполнило его дерзкой храбростью. Вильгельм снова решил все-таки пойти на этот рискованный шаг и не видел сейчас в своем замысле ничего, кроме благородной борьбы любви и отваги с опасностью.

На колокольне пробило девять. У Вильгельма отчаянно колотилось сердце. Он искал предлог, чтобы уйти. Все напрасно! Как может жених накануне свадьбы оставить невесту. Время бежало неумолимо. Вильгельм испытывал невыразимые страдания. Вот пробило десять часов, решающий момент наступил. Не прощаясь, Вильгельм попытался незаметно уйти. Он был уже перед домом, когда оттуда вышла матушка Анна.

— Ты куда, Вильгельм? — с тревогой спросила она.

— Я подстрелил дичь и забыл о ней в суматохе, — был его ответ.

Напрасно она его просила, напрасно увещевала его подбежавшая Кэтхен, заподозрившая что-то неладное в его судорожной поспешности. Вильгельм отстранил их обеих и поспешил в лес.

11

Луна была на ущербе и, темно-багровая, всходила на горизонте. Проплывали серые облака, затемняя время от времени окрестности, которые затем снова освещала луна. Березы и осины стояли, как призраки, а серебристый тополь, словно белая тень, казалось, делал Вильгельму какие-то знаки. Ему стало не по себе. Он еще раз замер в нерешительности и хотел было повернуть назад. Но тут Вильгельму почудилось, будто какой-то голос прошептал ему: «Глупец! Разве ты уже не прибегал к колдовству? Может, тебя просто пугают трудности?» Он продолжал стоять в замешательстве. Луна выглянула из-за темной тучи и осветила мирный дом лесника. Вильгельм увидел окно Кэтхен. Он распростер руки и, как во сне, пошел к дому. Но тут голос снова начал нашептывать ему на ухо. Сильный порыв ветра донес до него удар колокола, отбивавшего вторую четверть одиннадцатого. «Вперед, за дело!» — прозвучало рядом с ним. «За дело! — повторил Вильгельм вслух. — Это трусость и ребячество поворачивать с полпути; глупо отказываться от задуманного, если на карту уже поставлена судьба из-за меньшего. Надо довести дело до конца».

Широкими шагами он пошел вперед. Ветер снова заволок рваными тучами луну, и Вильгельм вступил в густую темноту леса.

Вот и перекресток дорог. Магический круг был проведен, по его краям разложены черепа и кости. Луна еще глубже погрузилась в тучи, и лишь тусклые угли, раздуваемые резкими порывами ветра, бросали в ночь слабый красноватый отсвет. Вдали на колокольне пробило третью четверть. Вильгельм положил на угли разливочный ковш и бросил в него свинец вместе с тремя пулями, попавшими в свое время в цель; он помнил об этом обычае вольных стрелков со времен своего ученичества. Начался дождь. Иногда на свет вылетали ослепленные им совы, летучие мыши и прочая ночная живность. Они слетали с ветвей деревьев, усаживались у магического круга и, казалось, глухо кряхтя, вели непонятные разговоры с черепами. Их число увеличивалось, стали появляться туманные фигуры, похожие то на людей, то на зверей. Ветер играл их зыбкими призрачными телами, как расстилавшимся вечерним туманом. Только одна фигура стояла, словно тень, на месте недалеко от круга и неподвижным скорбным взглядом глядела на Вильгельма. Иногда она горестно поднимала руки и, казалось, вздыхала; тогда угли начинали тускнеть, но серая сова взмахивала крыльями и снова раздувала огонь. Вильгельм отвернулся, потому что ему почудилось, что у этой мрачной фигуры было лицо его покойной матери, смотревшей на него со скорбной печалью.

Колокол пробил одиннадцать. Белая фигура со вздохом исчезла. Совы и кваквы взлетели вверх, черепа и кости застучали под их крыльями. Вильгельм наклонился над своим угольным очагом — он стал заливать расплавленный металл, и с последним ударом колокола из формы выпала первая пуля.

12

Совы и черепа с костями угомонились. Но вот на дороге показалась древняя сгорбленная старуха и стала приближаться к магическому кругу. Она со всех сторон была обвешана деревянными ложками, половниками и другой кухонной утварью и во время ходьбы производила страшный шум. Совы с уханьем летели ей навстречу, задевая ее крыльями. У магического круга старуха наклонилась над костями и черепами, но из углей на нее посыпались искры, и она отдернула свои костлявые руки. Тогда она принялась ходить вдоль круга и, ухмыляясь, предлагать Вильгельму свой товар.

— Дай мне этих косточек, а я тебе дам ложечек! — гортанным голосом кричала она ему. — Дай мне эти черепа! К чему тебе этот хлам? Что тебе от всего этого проку, все равно никуда не денешься. Иди в свадебный хоровод, дорогой мой женишок!

Вильгельма охватил ужас, но он взял себя в руки и стал работать еще быстрее. Самое страшное, что старуха была ему знакома. Эту помешанную нищенку раньше можно было довольно часто встретить в подобном одеянии в окрестностях, пока она наконец не попала под надежную опеку в сумасшедший дом. Вильгельм не знал, реальность ли то, что он видел, или призрак. Через некоторое время старуха рассерженно сбросила с себя запас кухонной утвари.

— Возьми это себе, покути последний раз холостяком! Свадебное ложе уже готово! Завтра, когда стемнеет, ты будешь повенчан со мной. Приходи скорей, мой любимый! — и она медленно засеменила в лес.

Вдруг послышался шум, похожий на стук колес и щелканье кнута. Показался запряженный шестеркой лошадей экипаж в сопровождении всадников.

— Что это здесь на дороге? — закричал передний из них. — Посторонись!

Оторвавшись от работы, Вильгельм поднял голову: из-под копыт лошадей вылетали искры, а колеса экипажа светились, словно покрытые фосфором. Он решил, что это колдовство, и попытался сохранить спокойствие.

— Вперед! — крикнул, оглядываясь, все тот же всадник, и в это мгновение вся кавалькада устремилась на магический круг. Вильгельм бросился на землю, когда лошади встали на дыбы над его головой. Однако резвая конница взлетела вместе с экипажем в воздух, повернулась несколько раз над кругом и исчезла в смерче, снесшем верхушки деревьев и разбросавшем кругом ветки.

Прошло некоторое время, прежде чем Вильгельм пришел в себя от испуга. Он унял дрожь в руках и без помех отлил несколько пуль. Снова раздался далекий, хорошо знакомый ему звук колокола. Утешающим, словно дружеский голос, показался Вильгельму в страшном магическом круге этот звук из мира людей; однако колокол пробил второй раз, третий. Молодого егеря охватил ужас от того, что время прошло так быстро — ведь еще и треть работы не была выполнена. Колокол прозвучал в четвертый раз. Силы оставили Вильгельма. Все его тело, казалось, окаменело, и литейная форма выпала из его обессилевшей руки. С покорностью судьбе приготовился он считать число ударов полного часа. Но больше ничего не было слышно — колокол молчал. Шутка со звуками первых ударов полуночи, видимо, показалась рискованной даже страшным силам преисподней. Полный радостного предчувствия Вильгельм схватил свои часы. Они показывали вторую четверть двенадцатого. Вильгельм с благодарностью посмотрел на небо, и богобоязненное чувство вовремя смирило его ликование, чуть было не прорвавшееся в громком крике.

Собравшись с силами и сосредоточившись, он снова храбро принялся за работу. Вокруг него царила глубокая тишина. Только иногда слышался стук перекатываемых совами черепов и костей. Вдруг что-то зашуршало в кустарнике. Звук этот был знаком каждому опытному охотнику. Вильгельм глянул в том направлении, и — как он и предполагал — из зарослей выскочила самка дикого кабана и бросилась к магическому кругу. Он не сомневался, что это не было обманом зрения. Вильгельм вскочил, схватил ружье и, быстро прицелившись, нажал на курок. Но кремень не дал искры.

Он выхватил охотничий нож, однако ощетинившийся зверь, бросившись на него, взмыл в воздух, как это было с экипажем и лошадьми, и исчез.

13

Охваченный тревогой, Вильгельм поспешил наверстать упущенное время. Вскоре шестьдесят пуль было отлито. Он обрадованно взглянул на небо, которое очистилось от облаков.

Луна снова озарила окрестности своим светом. В это время в лесу раздался испуганный возглас: «Вильгельм! Вильгельм!» Это был голос Кэтхен. Вильгельм видел, как она вышла из зарослей и пугливо осматривалась по сторонам. За ней, с трудом переводя дух, спешила какая-то старуха и, вытянув тощие руки, словно паук, старалась схватить беглянку за развевающуюся на ветру одежду. Кэтхен собрала последние силы, чтобы ускользнуть от старухи, как вдруг у нее на пути вырос старик с деревянной ногой. Она на какое-то мгновение остановилась, и тут ее схватила старуха костлявыми, как у скелета, руками. Вильгельм не мог больше выдержать. Он бросил форму с последними пулями и только хотел выпрыгнуть из магического круга, как колокол начал отбивать полночь. Колдовское наваждение исчезло. Совы вспорхнули с черепов и улетели прочь. Угли погасли, и Вильгельм в изнеможении опустился на землю.

В это время к нему медленно подъехал всадник на черном коне. Он остановился перед потерявшим силу магическим кругом.

— Ты хорошо выдержал испытание, — сказал он, — что ты хочешь от меня?

— От тебя ничего, — ответил Вильгельм, — то, что мне нужно, я добыл себе сам.

— Но с моей помощью, — возразил незнакомец, — поэтому мне полагается моя часть.

— Никоим образом! — воскликнул Вильгельм. — Я тебя не звал и не нанимал!

Всадник насмешливо улыбнулся.

— Ты смелее, — сказал он, — чем обычно бывают подобные тебе. Возьми же пули, которые ты отлил! Шестьдесят для тебя, три для меня. Одни попадают, другие дурачат. Позже ты поймешь, в чем дело!

Вильгельм отвернулся.

— Я не хочу тебя больше видеть, — произнес он. — Оставь меня!

— Почему ты отворачиваешься от меня? — спросил незнакомец со зловещей усмешкой. — Разве ты меня знаешь?

— Нет, нет! — вскричал Вильгельм в ужасе. — Я не хочу тебя знать… я ничего не знаю о тебе! Кто бы ты ни был, оставь меня!

Черный всадник повернул коня.

— Твои вставшие дыбом волосы, — сказал он, — говорят о том, что ты меня знаешь. Я тот, чье имя ты с содроганием произносишь в мыслях.

С этими словами он исчез, и деревья, под которыми он стоял, опустили к земле свои засохшие ветви.

14

— Милосердный боже, Вильгельм, что с тобой случилось? — в один голос воскликнули Кэтхен и матушка Анна, когда Вильгельм, бледный и растерянный, пришел после полуночи домой. — Ты выглядишь так, будто поднялся из гроба.

— Это от ночного воздуха, — ответил Вильгельм. — В самом деле, меня немного лихорадит.

— Вильгельм, — сказал подошедший лесничий, — тебе что-то повстречалось в лесу. Почему ты не остался дома? Говори начистоту, меня ты не проведешь.

Серьезность папаши Бертрама озадачила Вильгельма.

— В общем, да, мне действительно кое-что повстречалось. Но, пожалуйста, потерпите девять дней! Раньше, сами знаете… — ответил он, намекая на охотничий обычай при сомнительной встрече не рассказывать о ней прежде определенного срока.

— Ладно, дорогой сынок, ладно! — согласился старик. — Дай-то бог, если это только то, что должно сохраняться в тайне девять дней. Оставь его в покое, мать, не расспрашивай его, Кэтхен! Я чуть было не оказался несправедлив к тебе, дорогой Вильгельм. Теперь ступай отдохни! Как говорит пословица, утро вечера мудренее. Впрочем, гляди бодрее! Кто служит своему делу и идет праведным путем, тому не будет вреда и от случайно встреченного в ночи привидения.

Вильгельму пришлось притворяться изо всех сил, чтобы не выдать своим поведением, насколько предположения лесничего совпадают с действительностью. Отзывчивость старика, его непоколебимое доверие, хотя все указывало на вину Вильгельма, разрывало сердце молодого егеря. Он поспешил в свою комнату, твердо решив уничтожить колдовские пули. «Мне нужна только одна — только одна пуля, — стеная и умоляюще сложив руки, взывал он к небу. Ведь должно же благое намерение хоть в какой-то мере оправдать сомнительное средство. Тысячекратным покаянием я искуплю свое деяние, если в нем было бы что-то греховное! Разве я могу теперь повернуть назад, не разрушив всего моего счастья, чести, любви?»

Решение Вильгельма искупить свою вину уняло беспокойство в его сердце. Утром он встретил восходящее солнце, вопреки опасениям накануне, с большим спокойствием.

15

Утром прибыл главный егерь и потребовал, чтобы перед пробным выстрелом была устроена небольшая охота с кандидатом на должность лесничего.

— Конечно, хорошо, — сказал он, — что мы придерживаемся старого обычая. Однако искусство охотника лучше всего проявляется в лесу. Поэтому вперед, в лес!

Вильгельм побледнел и, чтобы избежать охоты, стал приводить различные доводы против нее. А когда они не были приняты главным егерем, он попросил разрешения по крайней мере сначала выполнить свой пробный выстрел. Старый лесничий сокрушенно покачал головой.

— Вильгельм, Вильгельм, — сказал он дрогнувшим голосом. — Так, значит, правильно я вчера опасался?

— Отец! — воскликнул тот, и отчаяние сдавило ему горло. Вильгельм быстро удалился, но через несколько мгновений, уже готовый к охоте, вернулся и последовал за главным егерем в лес.

Старый лесничий пытался заглушить свои подозрения, но напрасно старался он придать себе бодрый вид. Кэтхен тоже была подавлена и, словно во сне, бродила по дому. Она спросила отца, нет ли возможности отложить пробный выстрел.

— Я бы тоже этого хотел, — сказал тот и молча обнял дочь.

В этот момент явился приглашенный к торжеству священник и напомнил о свадебном венчике. Матушка Анна замкнула накануне замочек серебряного венчика и теперь, открывая его в спешке, повредила. К торговке венчиками был срочно послан мальчишка с поручением купить новый венчик для невесты.

— Скажи, чтобы тебе дали самый красивый! — крикнула ему вдогонку матушка Анна.

Однако тот по незнанию попросил самый блестящий, а торговка, не разобравшись, дала ему траурный венок из мирта и розмарина, украшенный серебром. И мать и дочь увидели в этом зловещее предзнаменование. Каждая из них содрогнулась в душе, и обе, бросившись друг другу в объятия, попытались скрыть свои ужасные предчувствия, обратив все в шутку. Еще раз попробовали открыть замочек серебряного венчика — он легко открылся. Траурный венок отослали обратно, а в волосах Кэтхен засиял венчик новобрачной.

16

Егери возвратились с охоты. Главный егерь не мог нахвалиться на Вильгельма.

— Мне кажется просто смешным, — сказал он, — после такой охоты требовать еще пробного выстрела. Однако, почитая древние обычаи, приходится иногда делать кое-что совсем ненужное. И поэтому давайте мы поскорее уладим это дело. Вот там на столбе сидит голубь. Подстрелите его!

— Ради бога! — вскричала Кэтхен, подбегая к ним. — Вильгельм, не стреляй в него! Ах, я сегодня ночью видела сон, будто я белая голубка, и мама надела мне на шею кольцо; здесь пришел ты… а мама оказалась вся в крови!

Вильгельм опустил взятое было уже наизготовку ружье, но главный егерь только усмехнулся.

— Ай-ай-ай, — сказал он, — откуда такие страхи? Это не к лицу девушке егеря. Не робейте, невестушка! Или, может быть, этот голубь ваш любимец?

— Нет, — ответила Кэтхен, — но мне как-то боязно.

— Ну тогда, — воскликнул главный егерь, — смелее, господин лесничий, стреляйте!

Прогремел выстрел — и в то же мгновение Кэтхен с громким криком упала на землю.

— Странная девушка! — проговорил главный егерь и поднял Кэтхен; и тут стало видно, как по ее лицу струилась кровь. Во лбу зияла рана, какие обычно оставляют ружейные пули.

— Что это? — воскликнул Вильгельм, когда он услышал громкий крик позади. Он оглянулся и увидел истекавшую кровью Кэтхен. Рядом с ней стоял старик на деревянной ноге и с дьявольским, глумливым смехом повторял:

— Шестьдесят попадают, три дурачат!

Вильгельм с яростью выхватил из ножен свой охотничий нож и бросился на ненавистного хромого.

— Проклятый! — вскричал он в отчаянии. — Значит, вот как ты меня обманул! Больше он ничего не мог сказать, так как без чувств упал на землю рядом с залитой кровью невестой.

Главный егерь и священник напрасно пытались утешить убитых горем родителей. Матушка Анна едва успела возложить на грудь погибшей невесты пророческий траурный венок, как сама, выплакав последние слезы, зачахла от непереносимого горя. Оставшийся один как перст старый лесничий вскоре последовал за ней. Вильгельм закончил свои дни в сумасшедшем доме.


Перевод с немецкого С. Боровкова


Йоганн Петер Хебель

Привидение, получившее по заслугам

В некой деревушке, название которой можно и опустить, обычная пешеходная дорожка шла через церковный двор, а оттуда по полю, принадлежавшему человеку, который жил при церкви, и это было справедливо. Однако когда при дождливой погоде дорожка через поле была скользкой и непроходимой, люди заходили все глубже в поле и вытаптывали владельцу посевы, так что во время затяжных дождей дорожка становилась все шире, а поле — все меньше, и это было несправедливо. Терпевший убытки хозяин отчасти нашел выход из затруднительного положения. В течение дня, когда он не был занят работой, он старательно охранял свое поле, и если по этой дорожке шел какой-нибудь непонятливый человек, который предпочитал относиться бережно к своим ботинкам, а не к посевам ячменя своего соседа, тогда хозяин поля быстро подбегал к нему и требовал возмещения ущерба в виде штрафа или улаживал спор парой затрещин. Однако ночью, когда хорошая дорога была особенно нужна, дело обстояло гораздо хуже, и те ветки колючего кустарника, с помощью которых хозяин пытался показать прохожим, где собственно проходит дорожка, каждую ночь выдергивались и вытаптывались, и многие делали это весьма старательно. И вот тут-то на выручку этому человеку пришло нечто довольно странное. На церковном дворе, по которому проходила дорожка, вдруг стало неспокойно. В сухую погоду лунными ночами там стали замечать белое привидение, бродящее между могил. Когда шел дождь или было очень темно, из хранилища костей, найденных во время рытья могил, слышались то приглушенные стоны и завывания, то громкий стук, как будто все находившиеся там черепа и кости вдруг решили ожить. Тот, кому доводилось это услышать, бросался в страхе к ближайшей калитке церковного двора; и в скором времени, как только опускались сумерки и исчезала последняя ласточка, на дорожке, проходящей через церковный двор, не показывался, конечно, уже никто. Это продолжалось до тех пор, пока один смелый и рассудительный человек из соседней деревни, задержавшийся допоздна, не решил возвратиться домой ближайшим путем, проходившим через это пользовавшееся дурной славой место и ячменное поле.

И хотя друзья, рассказав о грозящей опасности, долго отговаривали его, он все же в конце концов сказал: «Если это привидение, то я возвращаюсь с Богом как честный человек ближайшей дорогой к своей жене и детям, я не сделал ничего плохого, и привидение, будь оно самое скверное среди всех, ничего мне не сделает. Если же оно из плоти и крови, то со мной всегда пара кулаков, они меня уже не раз выручали». С этим он и ушел. Но как только наш герой оказался на церковном дворе и миновал вторую могилу, он услышал у себя за спиной жалобные стоны. Обернувшись, он увидел, как позади него поднялась, казалось, прямо из могилы, высокая белая фигура. Над кладбищем бледно мерцала луна. Кругом стояла мертвая тишина, только несколько летучих мышей пропорхнуло мимо. Тут доброму человеку стало все же не по себе, как он потом сам признавался, и он предпочел бы вернуться обратно, если бы для этого не пришлось проходить мимо привидения. Что же ему было делать? Медленно и тихо пошел он между могилами своей дорогой. К его ужасу, так же медленно и продолжая беспрестанно стонать, за ним двинулось привидение, сначала до конца церковного двора, и это было бы в порядке вещей, но затем и за пределы двора, что было уже глупо.

Но так оно и бывает. Ни одному обманщику не удается быть достаточно хитрым, рано или поздно он себя выдает. И потому, как только преследуемый увидел привидение на поле, он подумал про себя: «Настоящее привидение должно оставаться на своем посту, как часовой, и призрак, который является принадлежностью церковного двора, не пойдет в поле». Поэтому он сразу приободрился, быстро обернулся, схватил привидение крепкой рукой и сразу обнаружил, что под белым покрывалом находится какой-то молодчик, место которому совсем не на кладбище. Тогда храбрый мужчина принялся колотить по покрывалу свободным кулаком, пока не остудил свой пыл, а поскольку он не видел, куда приходится бить, бедное привидение вынуждено было сносить удары, посылаемые вслепую.

На том история с привидением и закончилась. С этого момента его на церковном дворе больше не видели, и больше об этом ничего не было слышно, кроме того, что владелец ячменного поля после той ночи ходил несколько недель с синими и желтыми украшениями на физиономии. Ведь дело в том, что такие люди, как наш дюжий смельчак, и являются настоящими мастерами по изгнанию духов, и было бы хорошо, чтобы и другие мошенники и прохвосты получали бы по заслугам точно так же.


Перевод с немецкого С. Боровкова


Фридрих Лаун

Восковая фигура

Уже час, как общество было почти в сборе. Отсутствовал лишь Гидо, меткие остроты которого, произносившиеся с какой-то иронической непринужденностью, оживляли разговоры на самые скучные темы, так что в его присутствии, если к тому же он был в ударе, устанавливалась особая атмосфера. Причем тайна его популярности среди членов этого небольшого кружка друзей крылась лишь в том, что Гидо своими историями умел до крайности возбудить романтическую фантазию всех слушателей, чтобы затем — в соответствии с перипетиями драмы — неожиданным поворотом довести ее развязку до абсурда, обманув их напряженное ожидание чего-то необычайного, сенсационного и не поддающегося рациональному осмыслению. В то время как он, казалось, с саркастической радостью наслаждался разочарованием своих слушателей, те, в свою очередь, тоже не оставались внакладе, получив возможность испытать ощущение сладкого ужаса с успокаивающим сознанием того, что в конце концов победит разум.

Примерно так, за неимением другой темы для разговора, рассуждали в этот вечер молодые люди об опаздывавшем на этот раз участнике кружка. Кружок этот собирался раз в неделю в определенное время на квартире Константина, дипломированного врача, только что получившего разрешение на практику, и его сестры Жюли.

Когда опоздавший наконец вошел в комнату и был встречен громкими возгласами приветствий, разговор как раз зашел о том, что наиболее интересной последней новостью было прибытие в город передвижного музея восковых фигур, владельцу которого Константин сдал под демонстрационные залы унаследованный от своего дяди трехэтажный дом. Среди экспонатов выставки были поразительные копии исторических личностей, живших вплоть до эпохи рококо и французской революции, фигуры властителей, именитых ученых всех времен, но, кроме того, убийц-поджигателей и всевозможных злодеев разных стран мира, а также невинно осужденных и трагически погибших людей.

Сообщение Константина вызвало тем больший интерес еще и потому, что обычная здесь атмосфера всеобщего оживления в этот вечер никак не хотела устанавливаться. Поэтому было вполне естественно, что, несмотря на довольно поздний час, предложение тотчас же осмотреть эту уникальную коллекцию встретило полное одобрение. Возражения по этому поводу высказала лишь увлекающаяся литературой подруга Жюли Илари, которая испытывала известное отвращение при мысли о встрече лицом к лицу, как она выразилась, с целым легионом немых размалеванных покойников, к тому же в странном сочетании коронованных особ с уголовными монстрами.

— Однако именно это, — возразил Гидо, — как раз и придает всему комический оттенок, что легче всего позволит вам избавиться от ваших предубеждений.

— Нет, нет, — настаивала на своем Илари, — все равно я буду себя чувствовать так, будто нахожусь среди мертвецов, потому что в жизни таких вещей быть не может. И чем лучше удались в копии человеческие черты, тем хуже для меня, к тому же еще этот запах воска — он еще больше укрепит меня в моем очень неудобном предубеждении. А что, если есть такие злонамеренные умельцы, которые в состоянии придать хотя бы одной из этих фигур видимость одушевленности? Будь это лишь какой-нибудь особый взгляд или мимолетное движение. Уверяю вас, Гидо, только при одной мысли о подобных вещах у меня мороз по коже пробегает.

Чтобы еще больше мистифицировать Илари, в разговор вмешался знаток философии Людвиг, как раз из-за своих просвещенных взглядов выступавший обычно с логической последовательностью против всех так называемых темных сторон человеческой души, однако на этот раз высказавший предположения, которые, на первый взгляд, позволяли несколько усомниться в твердости его «прагматического», по его собственному определению, характера.

— Однако, — воскликнул Гидо, — я думаю, все здесь согласны с тем, что привидения не существуют в действительности!

— Но существуют состояния, в которых фантазия берет верх над всеми другими силами, — с улыбкой возразил Константин, — чему я мог бы привести соответствующий пример.

По многочисленным просьбам он согласился рассказать об имевшем место несколько лет назад случае, который произвел большое впечатление на него и на его товарища по университету. Оба студента во время поездки в Швейцарию провели несколько дней в Мюнхене, и их внимание привлек паноптикум, созданный по образцу открытого в 1780 году в Париже знаменитого музея Тюссо с его многочисленными восковыми фигурами в натуральную человеческую величину.

— Большинство фигур, — объяснил рассказчик, — вернее, их прототипов, либо принадлежало уже истории, либо готово было занять в ней определенное место. Однако на нас довольно сильное впечатление произвело отсутствие всякой логики в сочетании, например, галантных придворных особ и последних отбросов общества, и часто невозможно было понять, было ли случайностью или умыслом, что фигуры образовывали именно такие группы. Да, некоторые из них вызывали у нас только смех. После множества кричащих контрастов ангельское лицо одной женской фигуры в такой степени привлекло наше внимание, что мы даже не смогли смотреть на те мерзкие физиономии, в компании которых она находилась. Прообразом этой фигуры была добродетельная и тем не менее казненная по обвинению в убийстве своего отца Беатриче Ченчи, очень похожая на портрет, который мы видели ранее в Риме. Если судить по чертам ее лица, еще никогда правосудие не совершало такого страшного злодеяния, как ее казнь.

— Все же, — сказал я с напускной серьезностью моему спутнику, — что-то есть в распространенном суеверии, что между душами людей, умерших насильственной смертью, и их земными изображениями существует некая симпатическая связь. И не кажется ли тебе, что несмотря на искреннее желание увидеть изображение ожившим, если бы это произошло, то привело бы наблюдателя в неописуемый ужас?

— Очень может быть, — ответил мой товарищ.

— Смотри, — продолжал я, — смотри, у нее вроде двигаются губы!

— Нет, нет, — возразил он, — до такой степени в призраков я все же не верю. Могу даже, если хочешь, взять сейчас за руку это милое изваяние.

— Не пытайся этого делать, мой дорогой! Пожатие этих восковых пальцев может потрясти тебя до глубины души и оставить след на всю жизнь.

— Не думаю, — опять возразил мой приятель. — Когда смотришь на это благородное лицо, то веришь, что оно может быть враждебно только злым силам!

На какое-то мгновение я непроизвольно оглянулся на звук, раздавшийся поблизости, а уже в следующее мгновение я услышал, как мой товарищ упал на пол, и бросился к нему. Его падение привлекло всеобщее внимание; все, кто были в зале, устремились к нам. Мой спутник потерял сознание, и тревога за него была тем больше из-за того, что я чувствовал себя виноватым, пошутив с ним таким жестоким образом. Ведь лежавшая рядом с ним отломанная рука восковой Беатриче Ченчи однозначно указывала на причину его падения.

Когда мой товарищ открыл глаза, то сразу же закрыл их снова и попросил вынести его из зала.

Лишь на следующее утро он рассказал мне, как он взялся за руку фигуры и действительно, как ему показалось, ощутил пожатие холодных восковых пальцев…

— Ох, — сказала Илари, когда Константин закончил свой рассказ, — ну уж, благодарю покорно за все ваши восковые фигуры.