Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Пустой дом

Вы знаете, что все прошлое лето я провел в ***не[1]. Множество старых друзей и знакомых, которых я там встретил, привольная жизнь, разнообразные впечатления, наука и искусство — все это прочно удерживало меня здесь. Никогда еще у меня не было так легко на душе, и я с упоением предавался своему любимому занятию — бродил один по улицам, подолгу простаивал у витрин, любуясь какой-нибудь гравюрой или афишей, а то и рассматривал прохожих, мысленно составляя иным из них гороскоп.

Но взгляд мой останавливался не только на произведениях искусства или предметах роскоши, выставленных в окнах, его приковывало и множество великолепных зданий. Застроенная ими аллея, ведущая к ***ским воротам[2], служит местом прогулок для богатой публики, по праву происхождения или состояния живущей на широкую ногу. В первом этаже высоких просторных зданий продаются большей частью дорогие вещи, в верхних этажах обитают люди вышеуказанного класса общества. На этой же улице расположены самые фешенебельные отели, где живут главным образом послы иностранных держав, и вы легко можете себе представить, что здесь, более чем в какой-либо другой части столицы, кипит совсем особенная жизнь, а сам город выглядит гораздо более оживленным и многолюдным, чем на самом деле. Наплыв желающих поселиться в этом месте таков, что многие готовы удовольствоваться меньшей квартирой, чем им надобно, и поэтому иные дома, населенные несколькими семьями, напоминают жужжащий пчелиный улей.

Я уже не раз прогуливался по этой аллее, но вот однажды мне вдруг бросился в глаза дом, удивительным и даже диковинным образом выделявшийся на фоне всех остальных. Вообразите себе невысокое строение шириной в четыре окна по фасаду, стиснутое с обеих сторон двумя высокими красивыми зданиями; второй этаж его лишь слегка возвышался над окнами первого этажа соседнего дома, прохудившаяся крыша, окна частично без стекол, заклеенные бумагой, тусклые, давно не крашенные стены — все это говорило о полной заброшенности, а может быть, и о разорении владельца. Легко представить себе, как должен был выглядеть такой дом между великолепными строениями, отделанными со вкусом и роскошью.

Я остановился и, при ближайшем рассмотрении, обнаружил, что все окна были задернуты плотными шторами, а перед окнами первого этажа возвышалось даже нечто вроде стены; над воротами, помещавшимися сбоку и служившими одновременно входной дверью, не было обычного колокольчика, а на самих воротах ни замка, ни даже ручки. Я убедился, что дом, по-видимому, необитаем, поскольку никогда, ни в какое время суток, не мог обнаружить, проходя мимо, ни одного живого существа. Необитаемый дом в этой части города! Удивительное обстоятельство, впрочем легко поддающееся объяснению: возможно, владелец путешествовал где-нибудь в далеких краях или постоянно жил в отдаленном поместье, но не хотел ни продавать, ни сдавать внаем свою недвижимость, чтобы на случай приезда в ***н сразу же обосноваться в доме. — Так рассуждал я сам с собой, и все же, не знаю почему, проходя мимо пустого дома, каждый раз останавливался как вкопанный, и меня одолевали и обволакивали какие-то странные, смутные мысли.

Вы, верные спутники моей бесшабашной юности, вы все ведь знаете, что с давних пор мне были свойственны повадки духовидца, и только мне, мне одному, представали въяве удивительные порождения некоего чудесного мира, которые начисто отвергал ваш грубый, трезвый рассудок. — Ну что ж! Можете сколько угодно кривить лицо в лукавой усмешке, готов покаяться — частенько я довольно лихо мистифицировал самого себя, и с пустым домом, пожалуй, должно было произойти нечто подобное, но — в конце последует мораль, которая наповал сразит вас, слушайте же! К делу!

Однажды, в тот самый час, когда правила хорошего тона предписывают прогуливаться взад и вперед по аллее, я стою, как обычно, погруженный в глубокую задумчивость, устремив взгляд на пустой дом. И вдруг чувствую, даже не оглядываясь по сторонам, что кто-то остановился рядом со мной и смотрит на меня. Оказывается, это граф П.[3], который уже не раз во многих отношениях обнаруживал некое духовное родство со мной, и я тотчас же проникаюсь уверенностью, что и ему бросилось в глаза что-то таинственное в пустом доме. Это показалось мне тем более примечательным, что как-то раз, когда я говорил о странном впечатлении, которое произвело на меня это здание здесь, в самом оживленном месте столицы, он усмехнулся с весьма ироническим видом. Вскоре, однако, все объяснилось.

Граф П. пошел гораздо дальше меня. Сопоставляя разные наблюдения и замечания, он сумел выведать, как обстоит дело с пустым домом, и обстоятельства эти вылились в столь удивительную историю, какую могла бы породить лишь пылкая фантазия поэта. Вероятно, стоило бы рассказать вам эту историю, которую я до сих пор отчетливо храню в памяти, но и поныне я испытываю такое волнение от того, что произошло со мной в действительности, что вынужден продолжить свой рассказ, ни на шаг не отступая от начатого.

Каково же было разочарование милейшего графа, когда, дознавшись до сути дела, он выяснил, что в необитаемом доме помещалась просто-напросто пекарня кондитера, содержавшего в соседнем доме весьма роскошно обставленное торговое заведение.[4] Посему-то окна нижнего этажа, где располагались печи, были замурованы, а комнаты верхнего этажа, предназначенные для хранения готовых лакомств, защищены от солнца и насекомых плотными шторами.

Рассказ графа подействовал на меня (очевидно, и на него тоже) как ушат холодной воды; во всяком случае, враждебный поэтическому началу бесенок весьма ощутимо дернул меня за нос и вывел из сладостных мечтаний.

Невзирая на столь прозаическое объяснение, я по-прежнему, проходя мимо, оглядывался на пустой дом и по-прежнему меня пробирал мороз по коже, а перед глазами возникали диковинные образы того, что в нем таилось. Я никак не мог примириться с мыслью о печенье, марципане, конфетах, тортах, засахаренных фруктах и т. п. По курьезной ассоциации идей, все это представлялось мне какой-то слащавой, успокоительной присказкой, ну хотя бы такой: «Не пугайся, дружок! Все мы — миленькие, сладенькие детки, а сейчас вот чуточку грянет гром!» И тогда я думал: «Ну разве ты не безумец, не глупец, когда силишься возвести обыденное в область чудесного? Разве не правы твои друзья, браня тебя взбалмошным духовидцем?»

Дом оставался все тем же, да иначе оно и быть не могло, если иметь в виду то назначение, о котором говорил граф, и в конце концов мои глаза привыкли к нему, а причудливые видения, которые раньше так исправно выглядывали из-за его стен, постепенно развеялись и исчезли. Простая случайность вновь разбудила все, что казалось замершим и уснувшим.

Зная мою самозабвенную, рыцарскую преданность чудесам, вы легко можете вообразить, что, даже покорившись, по мере сил, законам обыденной жизни, я все же не упускал из виду таинственный дом. И вот, однажды в полдень, когда я, как обычно, фланировал по аллее, мой взгляд упал на плотно задернутые шторами окна пустого дома. И тут я заметил, что гардина на последнем окне, вплотную рядом с соседним кондитерским заведением, шевельнулась. Показалась рука. Я поспешно вытащил из кармана театральный бинокль и сквозь него отчетливо увидел изящную женскую ручку ослепительной белизны, на пальце сверкал необыкновенно яркий бриллиант, а чуть повыше запястья — драгоценный браслет, красиво оттенявший женственную округлость руки. Ручка поставила на подоконник высокий, причудливой формы хрустальный флакон и исчезла за гардиной. Я стоял в оцепенении, какое-то странное, томительно-блаженное чувство пронизало электрическим теплом все мое существо, я не отрываясь глядел на таинственное окно, и, должно быть, из моей груди вырвался страстный вздох. — Наконец я очнулся и увидел, что вокруг меня собралась толпа людей разного звания, которые, как и я, с любопытством смотрели вверх на окно; это меня рассердило, но я тут же подумал, что столичная толпа всегда остается верна себе — собравшись перед домом, она не устает глазеть и дивиться, как это вязаный ночной колпак выпал из окна шестого этажа и при этом ни одна петля на нем не спустилась!

Я потихоньку выбрался из толпы, а демон прозы в ту же минуту явственно шепнул мне на ухо, что несколько минут назад празднично принаряженная богатая кондитерша поставила на подоконник пустой флакон из-под розовой воды. Редкий случай! — мне внезапно пришла в голову блестящая мысль. Я повернул назад и вошел в сверкающую зеркалами кондитерскую рядом с пустым домом. Сдувая горячую пенку с чашки с шоколадом, я небрежно бросил:

— А вы очень удачно расширили свое заведение тут по соседству!

Кондитер ловко подкинул несколько пестрых конфеток в маленький кулек, протянул его миловидной молоденькой покупательнице, затем облокотился на стойку и, перегнувшись через нее, устремил на меня такой улыбчиво вопросительный взгляд, словно не понимал, о чем я говорю. Я повторил, что он весьма целесообразно разместил в соседнем доме пекарню, хотя здание выглядит из-за этого нежилым и на фоне других домов кажется унылым и мрачным.

— О сударь, — отозвался кондитер, — да кто же это вам сказал, что соседний дом принадлежит нам? К сожалению, все попытки приобрести его оказались тщетны, да впрочем, в конце концов, оно и к лучшему, ибо с этим домом все не так-то просто.

Вы можете себе представить, друзья мои, как насторожил меня ответ кондитера и с какой настойчивостью я попросил его рассказать мне подробнее об этом доме.

— Да нет, сударь, — ответил он, — ничего особенного я и сам не знаю, известно только, что дом принадлежит графине С., которая живет в своем поместье и много лет не бывала в ***не. Как мне рассказывали, дом этот уже стоял в своем нынешнем виде, когда еще не было ни одного из этих прекрасных зданий, украшающих теперь нашу улицу, и с тех самых пор его только кое-как сохраняли от полного разрушения. Живут в нем лишь два живых существа — дряхлый управитель, известный как ярый человеконенавистник, и жалкий старый пес, изредка воющий на луну на заднем дворе дома. Все говорят, что в пустом здании бродит всякая нечисть, и в самом деле, мой брат (владелец этого заведения) и я, мы оба не раз слышали в ночной тиши, особенно на Рождество, когда дела у нас здесь невпроворот, странные жалобные стоны, явно доносившиеся оттуда, из-за стены соседнего дома. А потом раздавалось какое-то мерзкое шарканье и бормотанье, так что у нас обоих душа в пятки уходила. А вот совсем недавно ночью послышалось такое диковинное пенье, что и описать невозможно. Мы ясно слышали, что голос был старушечий, но звуки были такие пронзительно чистые и рассыпались такими замысловатыми каденциями, длинными звонкими трелями и фиоритурами, каких я никогда и не слыхивал, — а ведь мне довелось побывать и в Италии, и во Франции, и я слышал там, да и у нас в Германии, немало певиц. Мне почудилось, будто звучали французские слова, но точно разобрать я не мог, да и вообще-то не в силах был долго слушать это дикое, бесовское пение, у меня просто волосы дыбом встали. Иногда, когда стихает уличный шум, нам слышны глубокие вздохи из задней комнаты, а затем глухой смех, который раздается как бы с чердака, но если приложить ухо к стене, то понимаешь, что и вздохи, и смех доносятся из соседнего с нами дома. — Поглядите, — (он повел меня в заднее помещение и показал на окно), — поглядите на эту железную трубу, что торчит из наружной стены, она порой так сильно дымит, даже летом, когда печи не топят, что мой брат, опасаясь пожара, уже не раз ссорился со старым управителем. Но тот объяснял, что варит себе еду, а уж какая там еда — одному богу известно, потому что частенько оттуда тянет каким-то странным, ни на что не похожим запахом — и как раз когда труба дымит особенно сильно.

Застекленная входная дверь скрипнула, кондитер поспешил обратно в залу для посетителей и, кивнув пришедшему, бросил на меня многозначительный взгляд. Я сразу его понял. Кем же еще могла быть эта странная фигура, как не управителем таинственного дома? — Представьте себе невысокого сухопарого человека с коричневым высохшим лицом мумии, заостренным носом, плотно сжатыми губами, застывшими в безумной усмешке, сверкающими, зелеными, как у кошки, глазами, со старомодной прической — взбитый хохолок, завитки по бокам, волосы сильно напудрены и схвачены сзади большим бантом, — в старом, выцветшем, но тщательно вычищенном кофейного цвета сюртуке, серых чулках, тяжелых тупоносых башмаках с пряжками. Добавьте к этому, что его маленькая высохшая фигурка отличалась крепким телосложением, в особенности же бросались в глаза огромные руки с длинными сильными пальцами. И вот он энергичным шагом направляется к стойке и все с той же застывшей улыбкой, уставившись на сласти, разложенные в хрустальных вазах, плаксиво и жалобно выдавливает из себя:

— Парочку засахаренных апельсин, парочку миндальных пирожных, парочку каштанов в сахаре и т. д.

Представьте себе все это и судите сами, был ли у меня повод почуять что-то неладное. Кондитер отобрал все, что спрашивал старик.

— Взвесьте, взвесьте, дорогой соседушка, — хныкающим голосом прогнусавил странный человечек, затем, охая и кряхтя, вытащил из кармана маленький кожаный кошелек и стал старательно отсчитывать деньги. Я заметил, когда он разложил их на стойке, что монеты были разные, старой чеканки, частично уже вышедшие из употребления. При этом он состроил жалкую мину и все время приговаривал:

— Сладенькое — сладенькое, все должно быть сладеньким — на мой вкус, обязательно сладеньким; сатана мажет своей невесте рожу медом — чистым медом.

Кондитер бросил на меня смеющийся взгляд и обратился к старику:

— Вам, как видно, неможется, да-да, возраст есть возраст, силы-то все убывают.

Не меняя выражения лица, старик выкрикнул, повысив голос:

— Возраст? Возраст? Силы убывают? Слабею? Хо-хо, хо-хо, хо-хо!

При этом он стиснул кулаки, так что суставы хрустнули, и высоко подпрыгнул, с силой ударив в воздухе ногой об ногу, так что вся посуда в зале задребезжала, а стаканы зазвенели. Но в ту же минуту раздался отчаянный визг: старик наступил на черного пса, который приплелся вслед за ним и улегся на полу у самых его ног.

— Чертовая бестия, сатанинский пес! — тихо проскулил старик все тем же тоном, развернул кулек и протянул псу миндальное пирожное. Пес, разразившийся было человеческими рыданиями, замолк, уселся на задние лапы и, как белка, захрустел пирожным. Оба справились со своим делом одновременно: пес с пирожным, старик с упаковкой кулька, который он сунул в карман.

— Спокойной ночи, уважаемый сосед, — сказал он и, протянув кондитеру руку, сжал ему пальцы с такой силой, что тот громко вскрикнул от боли.

— Хилый, дряхлый старикашка желает вам спокойной ночи, милейший сосед, — повторил он и вышел на улицу, а черный пес поплелся за ним, слизывая языком с морды крошки пирожного. Меня старик, как видно, вовсе не заметил. Я стоял, оцепенев от изумления.

— Вот видите, — начал кондитер, — видите, что вытворяет здесь этот чудной старик, и так — два-три раза в месяц, но вытянуть из него что-нибудь путное невозможно, разве только — что он был когда-то камердинером графа С., а теперь вот присматривает за домом и со дня на день ожидает (вот уже много лет!) семейство графа, по каковой причине дом и не сдается внаем. Мой брат несколько раз приставал к нему с ножом к горлу, что это там за странные звуки по ночам, но он совершенно спокойно отвечал: «Да! — люди болтают, что в доме нечисто, но вы не верьте, это все враки!»

Тем временем наступил час, когда, согласно хорошему тону, полагалось посещать кондитерское заведение, дверь отворилась, элегантная публика хлынула в залу, и я не мог больше ни о чем расспросить кондитера.

Итак, мне было ясно, что сведения графа П. о владельце и использовании дома оказались неверными, что старый управитель, сколько бы он ни отпирался, жил в нем не один и что во всем этом была какая-то тайна, которую нужно было во что бы то ни стало скрыть от посторонних глаз. И разве рассказ о странном, жутком пении не связывался естественно с появлением в окне прекрасной женской руки? Но такая рука никак не могла принадлежать сморщенной старухе, пение же, судя по описанию кондитера, не могло изливаться из уст цветущей молодой девушки. А так как я решительно склонялся в пользу прекрасной руки, мне не стоило большого труда убедить себя, что старушечий и дребезжащий голос был всего лишь следствием акустического обмана и что, с другой стороны, неверный слух напуганного всеми этими ужасами кондитера именно так воспринял эти звуки. Потом я вспомнил о дыме, о странном запахе, о причудливом хрустальном флаконе, и вскоре перед моим взором возник, как живой, образ пленительного, но опутанного бесовскими чарами создания. Старик превратился в моих глазах в коварного чародея, проклятого колдуна, который, может быть, вовсе и не состоит на службе у графского семейства, а по собственному усмотрению творит в опустелом доме свои темные дела.

Фантазия моя разыгралась, и в ту же ночь я отчетливо увидел, не столько во сне, сколько в полубреду наступающего забытья, руку со сверкающим бриллиантом на пальце и блестящим браслетом чуть выше запястья. И словно из редеющего седого тумана постепенно выступило прелестное лицо со скорбными, молящими голубыми глазами, а за ним и удивительно грациозный стан девушки в расцвете юности и красоты. Вскоре я заметил, что то, что я принимал за туман, был на самом деле тонкий дымок, кольцами поднимавшийся из хрустального флакона, который она держала в руке.

— О, волшебное видение, — воскликнул я, вне себя от восторга, — о, милое видение, открой мне, где ты пребываешь и кто держит тебя в плену? О, с какой печалью и любовью глядишь ты на меня! — Я знаю, тебя околдовал чернокнижник, ты в рабстве у злого демона, который разгуливает по кондитерской в кофейном сюртуке, с бантом в напудренной косице и своими дикими скачками хочет все разбить там вдребезги, и топчет ногами адских псов, которых кормит миндальными пирожными после того, как они провыли сатанинский му́рки[5] счетом на пять восьмых! — О, я ведь знаю все, милое, прелестное создание! Твой бриллиант — отблеск внутреннего огня — ах, если бы ты не напоила его кровью сердца, разве мог бы он так сверкать всеми цветами радуги, переливаться сладостными звуками любви, каких не слышал ни один смертный! — Но я знаю: браслет, сжимающий твою руку, — звено той цепи, которую этот кофейный сюртук называет магнетической — не верь ему, красавица! — я ведь вижу, как она, эта цепь, погружается в синеватое пламя реторты. — Вот сейчас я ее опрокину, и ты свободна! — Разве мне не известно все — все, о милая? Но теперь раскрой свои розовые уста и скажи.

Но в ту самую минуту узловатый кулак высунулся из-за моего плеча, ухватил хрустальный флакон, тот разбился вдребезги, и мельчайшие осколки пылью рассеялись в воздухе. Прелестный образ исчез в ночном мраке с еле слышным, глухим и скорбным стоном.

— А! Я вижу, вы улыбаетесь, вы снова считаете меня фантазером-духовидцем, но уверяю вас, что весь этот сон, если уж так называть его, был самым настоящим видением. А коль скоро вы по-прежнему усмехаетесь и упорствуете в своем прозаическом недоверии, я лучше не буду больше об этом толковать, а просто продолжу свой рассказ.

Едва рассвело, как я поспешил, исполненный тревоги и страстного томления, на аллею и остановился перед пустым домом. Кроме внутренних штор на окнах снаружи были спущены жалюзи. Улица была еще совсем пуста, я вплотную приблизился к окнам нижнего этажа и напряженно прислушивался, но не было слышно ни звука, в доме царила гробовая тишина. — День понемногу вступал в свои права. На улицах появился рабочий люд, я вынужден был удалиться. Не буду утомлять вас рассказом о том, как много дней подряд, в любой час, я потихоньку кружил вокруг дома — и ничего не мог обнаружить, как все розыски, все расспросы ни к чему не привели и как, наконец, прекрасный образ моего ночного видения начал меркнуть в моем сознании.

И вот, однажды поздним вечером, когда я, возвращаясь с прогулки, проходил мимо пустого дома, мне бросились в глаза полуоткрытые ворота, я подошел ближе, кофейный сюртук был тут как тут. Решение мгновенно было принято.

— Не здесь ли живет тайный советник финансов Биндер?

Я задал этот вопрос, вплотную подступив к старику и потеснив его в слабо освещенную лампой переднюю. Тот посмотрел на меня со своей обычной застывшей улыбкой и отвечал тихо и вежливо:

— Нет, такой здесь не живет, не жил, никогда не будет жить и вообще не живет на этой улице. — Но люди болтают, что здесь в доме водится нечисть, так вот смею вас заверить, что это неправда, это хороший, спокойный дом, и завтра сюда приезжает ее милость графиня С. и — спокойной ночи, сударь!

С этими словами старик искусным маневром выпроводил меня из дома и запер за мной ворота. Я слышал, как он, кашляя и кряхтя, гремя связкой ключей, шаркающими шагами прошел через сени и, как мне показалось, спустился по ступеням вниз. За то короткое время, что я пробыл в передней, мне бросились в глаза старинные обои в цветочках и глубокие кресла, обитые красным атласом, более подходившие для меблировки залы — здесь они выглядели совсем не к месту.

И тут-то, словно разбуженные моим проникновением в таинственный дом, встрепенулись и пошли приключения — одно за другим! Можете себе представить, нет, вы подумайте только! На другой день, в полдень, иду я по аллее, и взгляд мой уже издалека невольно устремляется на пустой дом, и я вижу, что в последнем окне верхнего этажа что-то сверкает. — Подойдя поближе, замечаю, что наружное жалюзи совсем поднято, а внутренняя штора наполовину отодвинута. А мне навстречу сияет и искрится бриллиант. — О, небо! опершись на руку, на меня смотрит со скорбной мольбой то самое лицо моего видения! — Но разве можно было задержаться среди непрерывно фланирующей толпы? — В ту же минуту я заметил скамейку, поставленную для гуляющих на аллее как раз напротив пустого дома, но так, что сидеть приходилось спиной к нему. Я поспешно устремился на аллею и, перегнувшись через спинку скамьи, мог без помехи глядеть на роковое окно. Да! То была она, прелестная грациозная девушка! То были ее черты! Вот только во взгляде ее сквозило что-то неуверенное. Нет, не на меня она глядела, как мне вначале почудилось, в глазах ее было, пожалуй, что-то застывшее, мертвенное, можно было бы принять ее за правдиво написанный портрет, если бы не легкое движение руки.

Целиком погруженный в созерцание удивительного существа в окне, так необычайно взволновавшего мою душу, я не слышал квакающего голоса итальянского разносчика, который, должно быть, уже некоторое время пытался всучить мне свой товар.[6] Наконец он дернул меня за рукав. Резко обернувшись, я довольно грубо и сердито крикнул ему, чтобы он отвязался. Но он все так же приставал со своими просьбами и уговорами. Он-де ничего еще сегодня не заработал, ну хоть несколько перышек, хоть пачку зубочисток! В нетерпении, желая поскорее сплавить этого приставалу, я полез в карман за кошельком. Со словами: «А тут у меня есть еще хорошенькие вещички!»— он выдвинул нижнюю полочку своего ящика и протянул мне круглое карманное зеркальце, лежавшее на дне среди многих других. При этом он повернул его боком, держа на некотором расстоянии от моих глаз.

Я увидал позади себя пустой дом, окно и в отчетливо выступивших чертах узнал ангельски прекрасный образ моего видения. — Я поспешно купил зеркальце, с помощью которого мог теперь, не меняя удобной позы и не привлекая внимания соседей, наблюдать за окном. — Но по мере того, как я все дольше и дольше глядел на лицо в окне, меня охватывало какое-то странное, неописуемое чувство, которое я бы назвал сном наяву. Это было что-то вроде столбняка, парализовавшего не столько мои движения, сколько взгляд, который я уже не мог отвести от зеркала.

К стыду своему, должен признаться, что мне сразу припомнилась старая детская сказочка, с помощью которой нянька в раннем детстве мгновенно загоняла меня в постель, когда я по вечерам подолгу простаивал перед большим зеркалом в отцовском кабинете. А говорила она вот что: если дети на ночь глядя торчат перед зеркалом, там появляется страшное незнакомое лицо, и глаза ребенка застывают в оцепенении. При этих словах меня охватывал какой-то необъяснимый ужас, и все же, невзирая ни на что, я не мог удержаться, чтобы не поглядеть хотя бы искоса, мимоходом, в большое зеркало: уж очень мне любопытно было — что же это за незнакомое лицо? Однажды мне почудилось, что на меня сверкнули оттуда чьи-то страшные горящие глаза, я громко вскрикнул и упал без чувств. Последствием этого случая была длительная болезнь, но и сейчас мне кажется, что эти глаза действительно сверкнули в зеркале.

Короче, весь этот сумбур из времен раннего детства разом пришел мне на ум. Меня охватил озноб — я хотел отшвырнуть зеркало прочь — и не мог, а тут на меня глянули небесно-голубые глаза прелестного создания, и взгляд их был устремлен прямо на меня и проник мне в самое сердце. Ужас, который было охватил меня, уступил место сладостному, блаженно-мучительному томлению, пронизавшему меня электрическим теплом.

— Какое у вас симпатичное зеркальце, — произнес рядом со мной чей-то голос.

Я очнулся от своих грез и был немало удивлен, увидев по обе стороны от себя двусмысленно улыбающиеся лица. Несколько человек успели усесться рядом на той же скамейке, и совершенно очевидно, я доставил им немалое развлечение своим оцепенелым взглядом, устремленным в зеркало, а может быть, и странными гримасами, которые я, должно быть, корчил, находясь в экстатическом состоянии.

— Какое у вас симпатичное зеркальце, — повторил все тот же человек, не услышав ответа, и бросил на меня взгляд, который молчаливо добавлял к сказанному: «Но скажите на милость, с чего это вы уставились в него, как безумный, призрак, что ли, увидали и т. п.»

Человек этот был уже весьма преклонного возраста, прилично одет, а во взгляде его и в манере говорить было что-то благодушное и внушающее доверие. Я, не задумываясь, ответил ему, что увидел в зеркале девушку, выглянувшую из окна пустого дома позади меня. Я пошел еще дальше и спросил пожилого господина, не успел ли и он разглядеть ее прелестное лицо.

— Вот там, напротив? В старом доме? В последнем окне? — переспросил с удивлением старик.

— Да, да, конечно, — ответил я.

Тогда мой собеседник улыбнулся и проговорил:

— Какой поразительный обман зрения — а вот мои стариковские глаза — благодарение господу, — они еще мне верно служат! — Ай-яй-яй, молодой человек, я прекрасно видел невооруженным глазом хорошенькое личико в окне, но ведь это был — мне показалось — отлично и весьма натурально написанный маслом портрет.

Я быстро обернулся лицом к окну — все исчезло, жалюзи были спущены.

— Да, — продолжал старик, — да, сударь, теперь уже поздно искать подтверждения, ибо слуга, который, насколько мне известно, живет совершенно один в городском доме графини С. и охраняет его, только что своими руками убрал с окна портрет, предварительно обтерев с него пыль, и опустил жалюзи.

— А вы уверены, что это был портрет? — повторил я, совершенно ошеломленный.

— Поверьте моим глазам, — ответил старик. — То, что в зеркале вы видели только отражение портрета, конечно, чрезвычайно усилило оптический обман и — да что говорить, в ваши годы я тоже силой воображения превратил бы портрет красивой девушки в живое существо.

— Но рука и пальцы шевелились, — прервал я его.

— Да, да, шевелились, все шевелилось, — с улыбкой промолвил старик и слегка похлопал меня по плечу. Затем он встал и, вежливо раскланявшись, удалился со словами — Берегитесь карманных зеркал, которые так коварно лгут. Ваш покорный слуга!

Вы легко можете себе представить, что я почувствовал, увидев, что со мной обошлись, как с глупым, безрассудным фантазером. Я убедил себя, что старик прав и только во мне самом возник весь этот призрачный мираж, который, к моему стыду, так жестоко мистифицировал меня во всей истории с пустым домом.

Расстроенный и недовольный собой, я поспешил домой с твердым намерением полностью отрешиться от самой мысли о пустом доме и хотя бы несколько дней не ходить туда. Я честно выполнил это, к тому же днем я был прикован к письменному столу неотложными делами, а вечера проводил в кругу веселых и остроумных друзей, и получилось так, что я почти уже и не вспоминал обо всех тех тайнах. Лишь изредка за это время случалось мне внезапно просыпаться как будто от чьего-то прикосновения, и в такие минуты я ясно понимал, что разбудила меня только мысль о таинственном создании, явившемся мне в моем видении, а потом в окне пустого дома. Даже во время работы или в пылу оживленного разговора с друзьями эта мысль, без всякого видимого повода, пронзала меня как электрическая искра. Но то были лишь мимолетные мгновенья.

Зеркальце, которое так коварно сбило меня с толку обманчивым отражением прекрасного образа, я предназначил для обычного домашнего употребления: завязывал перед ним галстук. И вот, как-то раз, когда я хотел приступить к этой важной операции, оно показалось мне мутным, и я, как водится, подышал на него, чтобы потом протереть. — Пульс мой остановился, все внутри у меня содрогнулось от сладостно-блаженного ужаса! Да, именно так приходится назвать то чувство, которое овладело мной, когда в запотевшем от моего дыхания стекле выступило из голубого тумана прекрасное лицо, глядевшее на меня все тем же скорбным, пронзающим сердце взором! — Вы смеетесь? — Вам все понятно: я — неизлечимый фантазер, ну что ж, говорите, думайте, что хотите, словом — красавица, взглянула на меня из зеркальца, но как только его поверхность прояснилась и засверкала, видение исчезло.

Не стану вас утомлять перечислением всех последовавших затем событий. Скажу только, что я неустанно повторял опыты с зеркалом, и нередко мне действительно удавалось, подышав на него, вызвать любимый образ, но случалось и так, что самые напряженные усилия оставались бесплодными. Тогда я метался, как безумный, перед пустым домом, не отрывая глаз от окна, но ни одной живой души не было видно. Я жил только мыслями о ней, все остальное умерло во мне, я забросил свои занятия, перестал встречаться с друзьями.

Порой это состояние переходило в тихую грусть, в мечтательное томление, и тогда прелестный образ, казалось, утрачивал свою силу и жизненность, но иногда оно усугублялось и в какие-то моменты достигало крайней степени, о чем я и сейчас еще не могу вспоминать без дрожи. — Вам, скептикам, незачем иронически улыбаться и посмеиваться надо мной, ведь я говорю о душевном состоянии, которое легко могло совсем доконать меня, лучше послушайте и прочувствуйте вместе со мной все, что я пережил.

Как уже сказано, нередко, когда образ в зеркале тускнел, меня охватывало физическое недомогание, но тем отчетливее выступал он в моем воображении во всем своем блеске, так что казалось, я могу схватить его. Но тут же возникало жуткое чувство, будто эта фигура — я сам и это меня окутывает и обволакивает туман, выступивший на стекле. Такое мучительное состояние обычно заканчивалось сильной болью в груди и глубокой апатией, после которой наступало полное изнеможение. В такие минуты опыты с зеркалом никогда не удавались; когда же я чувствовал новый прилив сил, волшебный образ выступал из зеркала как живой, и тогда — не стану лукавить — это сопровождалось каким-то особенным, раньше незнакомым мне чувством физического наслаждения.

Постоянное напряжение вредно сказывалось на мне, я бродил бледный как смерть, в полной растерянности, друзья считали, что я болен, и их постоянные увещевания наконец заставили меня всерьез задуматься над своим здоровьем — насколько я был на это способен. Не знаю, случайно или намеренно один из моих друзей, изучавший фармакологию, как-то оставил у меня книгу Рейля[7] об умственных расстройствах. Я начал ее читать, труд этот захватил меня, но что я должен был испытать, узнав самого себя в описании навязчивых идей! — Глубокий ужас при мысли, что я на пути к сумасшедшему дому, заставил меня одуматься и принять твердое решение, которое я сразу же исполнил.

Сунув в карман свое зеркальце, я поспешил к доктору К.[8], который был известен успешным лечением душевнобольных, глубоким проникновением в психическое начало, которое зачастую способно вызывать физические болезни и потом их же излечивать. Я рассказал ему все, не умолчав ни об одном, даже самом незначительном, обстоятельстве, и заклинал его спасти меня от ужасной участи, которая, как я полагал, грозила мне. Он выслушал меня совершенно спокойно, но я не мог не заметить в его глазах глубокого изумления.

— Пока еще, — молвил он, — пока еще опасность не столь близка, как вам кажется, и берусь с уверенностью утверждать, что в состоянии полностью предотвратить ее. Не подлежит сомнению, что вы подверглись неслыханному психическому воздействию, но, коль скоро вы ясно осознали это воздействие со стороны некоего враждебного начала, вы во всеоружии, чтобы обороняться от него. Отдайте мне ваше зеркальце и заставьте себя заняться каким-нибудь делом, которое потребует от вас напряжения всех умственных способностей, а потом, после основательной прогулки — марш к друзьям, которых вы так долго избегали! Подкрепите себя здоровой пищей, пейте крепкое вино. Вы видите, что я просто хочу начисто истребить вашу навязчивую идею, то есть появление завораживающего вас лица в окне пустого дома и в зеркале, направить ваш ум на другие предметы и укрепить ваше тело. Вы же, со своей стороны, постарайтесь всеми силами содействовать моему намерению.

Мне было трудно расстаться с зеркальцем, врач, уже забравший его у меня, заметил это, подышал на него и, поднеся его к моему лицу, спросил:

— Вы что-нибудь видите?

— Ничего, — ответил я, так оно и было на самом деле.

— Подышите теперь сами, — сказал врач, подавая мне зеркало.

Я сделал, как он велел, волшебный образ выступил яснее, чем когда-либо.

— Вот она! — воскликнул я.

Врач бросил взгляд в зеркало и молвил:

— Я ничего не увидел, однако не скрою от вас: в ту минуту, как я заглянул в зеркало, я испытал какое-то чувство жути, впрочем, оно сразу же прошло. Вы видите, я вполне откровенен с вами и потому заслуживаю вашего доверия. Попробуйте-ка еще раз.

Я повиновался, врач обхватил меня сзади, я почувствовал его руку на своем позвоночнике.[9] Фигура выступила вновь, врач, вместе со мной смотревший в зеркало, побледнел, затем отобрал у меня зеркало, еще раз заглянул в него, запер в свое бюро и вернулся ко мне лишь после того, как постоял несколько минут молча, приложив руку ко лбу.

— Следуйте, — сказал он, — следуйте точно моим предписаниям. Должен признаться, что для меня остались пока непроясненными те моменты, когда вы, оказавшись как бы отчужденным от собственного «я», ощущали его только в виде физической боли. Но я надеюсь в скором времени кое-что сказать вам по этому поводу.

Как ни трудно было мне жить согласно предписаниям врача, отныне я употребил всю свою волю, чтобы неукоснительно соблюдать их, и хотя вскоре почувствовал благотворное влияние отвлекающих мой ум занятий, да и всего указанного мне режима, мне не удалось все же полностью избавиться от мучительных приступов, которые обычно наступали в двенадцать часов дня, а с еще большей силой — в двенадцать часов ночи. Порой находясь в веселой компании, за вином и пением, я внезапно испытывал пронзительную боль, словно от раскаленных кинжалов, и, даже призвав на помощь весь свой разум, не в силах был превозмочь ее. Я бывал вынужден удалиться и мог вернуться, лишь очнувшись от полуобморочного состояния.

Случилось так, что однажды вечером я оказался в обществе, где разговор зашел о психических влияниях и воздействиях, о темной и неизученной области, именуемой магнетизмом. Говорили главным образом о возможности психического воздействия на расстоянии, доказывали ее на множестве примеров, и в особенности один молодой, приверженный магнетизму врач утверждал, что он, как и многие другие, или, вернее, как все сильные магнетизеры, в состоянии воздействовать на своих сомнамбулических пациентов с помощью одной лишь точно направленной мысли и воли. Мало-помалу он выложил все, что говорили по этому поводу Клуге, Шуберт, Бартельс[10] и другие.

— Самое важное, — вступил наконец в разговор один из присутствующих, известный своей наблюдательностью медик, — самое важное, по-моему, все же состоит в том, что магнетизм, по-видимому, позволяет прояснить многие тайны, которые мы, исходя из обычного, немудрящего житейского опыта, вовсе и не признаем за тайны. Правда, браться за это надобно с величайшей осторожностью.

В самом деле, как это получается, что без всякого очевидного повода, внешнего или внутреннего, врываясь в связную цепь наших мыслей, какое-то лицо или же верная картина какого-то происшествия приходит нам на ум с такой жизненной реальностью, так овладевает всем нашим «я», что нам самим это становится удивительным. Ведь нередко случается, что мы внезапно вздрагиваем во сне — сновидение кануло в черную бездну, а в новом, совершенно не связанном с первым, перед нами во всей жизненной силе выступает некий образ, который переносит нас в дальние края и неожиданно показывает нам людей, казалось бы, давно ставших для нас чужими, о которых мы и думать забыли. Более того! Нередко мы таким же точно образом видим совершенно чужих, незнакомых людей, которых нам доведется узнать лишь много лет спустя. Хорошо всем знакомо чувство: «Боже мой, этот человек, эта женщина удивительно напоминает мне кого-то, я как будто уже где-то видел его, ее». Но поскольку чаще всего это совершенно невозможно, — ^ что, если мы имеем дело просто с воспоминанием о таком сновидении? Что, если этот внезапно прорвавшийся в наш мыслительный ряд образ, который обычно сразу же овладевает нами с какой-то особенной силой, как раз и вызван неким чужим психическим началом? — Что, если в определенных обстоятельствах чужой дух оказывается в состоянии установить магнетическую связь без какой-либо подготовки, а мы вынуждены безвольно покориться ей?

— Тогда, — отозвался со смехом кто-то из присутствующих, — тогда отсюда всего один шаг до учения о ведовстве, колдовских чарах, зеркалах и прочих нелепых суеверных выдумках бесследно ушедшего глупого времени.

— Э, позвольте, — прервал его медик, — ни одно время нельзя считать бесследно ушедшим и тем более глупым, если только не считать глупым всякое время, когда люди осмеливались мыслить, в том числе и наше собственное.

Что за странная привычка — начисто отрицать вещи, нередко даже подтверждаемые строго юридическими доказательствами! Меньше всего я склонен думать, что в темном, таинственном обиталище нашего духа теплится хотя бы один-единственный огонек — слабая путеводная звезда для нашего беспомощного взгляда, и все же бесспорно одно — не могла же природа отказать нам в талантах и задатках, которыми наделила кротов. Да, мы слепы, но силимся пробиться вперед по темным тропинкам и ходам. И так же, как слепой на земле узнает по шороху древесной листвы, по журчанью и плеску воды близость леса, который осенит его своей прохладой, ручья, который утолит его жажду, и тем самым достигает цели своих желаний, так и мы по шелесту крыльев, по коснувшемуся нас дыханью неведомых существ предчувствуем, что паломничество приведет нас к источнику света, перед которым отверзнутся наши глаза!

Я не мог больше сдерживаться.

— Итак, вы утверждаете, — обратился я к медику, — влияние чуждого духовного принципа, которому мы вынуждены безвольно покоряться?

— Я считаю, — ответил медик, — я считаю, чтобы не заходить слишком далеко, такое влияние не только возможным, но и полностью гомогенным с другими способами психического воздействия, которые отчетливо проявляются через магнетическое состояние.

— Итак, — продолжал я, — вы полагаете, что враждебные демонические силы могут пагубно воздействовать на нас?

— Дешевые проделки падших духов? — усмехнулся медик. — Нет, им мы не дадим себя победить. И вообще, прошу вас принимать мои вскользь брошенные замечания только как намеки, к которым я могу добавить, что нисколько не верю в безусловное господство одного духовного принципа над другим. Напротив, я готов допустить, что налицо должна быть какая-то зависимость, слабость внутренней воли или некое взаимодействие, которое открывает дорогу такому господству.

— Вот сейчас только, — вступил в разговор пожилой человек, до сих пор молчавший и со вниманием слушавший, — только сейчас я могу в какой-то степени принять вашу странную мысль о тайнах, которые должны оставаться сокрытыми для нас. Если существуют тайные деятельные силы, которые подступают к нам с угрожающей враждебностью, то только отклонение от нормы в нашем духовном организме может лишить нас мужества и силы для победоносного сопротивления. Одним словом, только болезнь духа — греховность делает нас подвластными демоническому началу. Примечательно, что испокон веков разъедающая изнутри душевная неустойчивость делала человека уязвимым для демонических сил. Я имею в виду не что иное, как колдовские любовные чары, о которых так много рассказывают все старинные хроники. В диких ведовских процессах такого рода вещи фигурируют постоянно, и даже в уголовном кодексе одного весьма просвещенного государства[11] упоминается о любовных зельях, которые предназначены оказывать и чисто психическое воздействие, поскольку должны пробудить не просто любовное вожделение вообще, а приворожить неотразимыми чарами к определенному лицу. Такие разговоры напоминают мне одно трагическое происшествие, не так давно разыгравшееся в моем собственном доме.

Когда Бонапарт наводнил нашу страну своими войсками, у меня разместился на постое некий полковник итальянской гвардии. Это был один из немногих офицеров так называемой великой армии, отличавшийся спокойным, скромным, благородным поведением. Смертельная бледность лица, потухший взгляд говорили о болезни или глубокой меланхолии. Не прошло и нескольких дней, как с ним произошел необыкновенный случай, свидетельствующий о недуге, которым он был поражен. Я как раз находился в его комнате, когда он со стоном прижал руку к сердцу или, вернее, к тому месту, где находится желудок, как будто почувствовал смертельную боль. Вскоре он потерял дар речи и рухнул на диван, потом глаза его остекленели, а сам он превратился в безжизненную статую. Наконец он одним рывком как бы очнулся ото сна, но был так слаб, что долгое время не мог пошевелиться. Мой врач, которого я послал к нему, после тщетных попыток испробовать другие средства применил к нему магнетическое воздействие, и оно, по всей видимости, помогло; однако врач вскоре вынужден был прекратить его, поскольку сам он, магнетизируя больного, почувствовал невыносимую дурноту. Впрочем, он завоевал доверие полковника, и тот сказал ему, что в тот момент перед ним возник образ женщины, которую он знавал в Пизе; и тогда он испытал такое чувство, будто ее жгучий взгляд проник ему в самое нутро и причинил нестерпимую боль, так что он впал в беспамятство. От этого состояния осталась тупая головная боль и страшная слабость, как будто он предавался любовным утехам. Об отношениях, в которых он, быть может, состоял с этой женщиной, он никогда подробно не распространялся.

Войска должны были выступить в поход, коляска с багажом стояла наготове у дверей, полковник завтракал, но в ту минуту, как он поднес к губам стакан мадеры, он испустил глухой крик и скатился со стула. Он был мертв. Врачи констатировали апоплексический удар. Через несколько дней мне вручили письмо на имя полковника. Я без колебаний вскрыл его, надеясь узнать что-нибудь о родных покойного и сообщить им о его внезапной смерти. Письмо было из Пизы, без подписи, и содержало всего несколько слов:


«Несчастный! Сегодня, 7-го-, ровно в полдень Антония упала мертвой, сжимая в любящих руках твое вероломное изображение!»


Я уже не слушал, что еще добавил к своей истории рассказчик, ибо вместе с ужасом, охватившим меня, когда я узнал в состоянии итальянского полковника свое собственное, меня пронзила неистовая боль и такое безумнострастное желание увидеть образ незнакомки, что, не в силах справиться с собой, я опрометью выбежал вон и помчался к роковому дому. Издали мне почудилось, что сквозь спущенные жалюзи мелькает свет, но, когда я приблизился, он исчез. Обезумев от неутолимого любовного вожделения, я с силой толкнул дверь, она поддалась под моей рукой, и я оказался в слабо освещенной передней, меня обдал душный, застоявшийся воздух. Сердце мое бешено колотилось от какой-то непонятной тревоги и нетерпения, и тут вдруг тишину прорезал пронзительный, протяжный звук — то был женский голос, эхом отозвавшийся во всем пустом доме; сам не знаю как, я внезапно оказался в ярко освещенной свечами зале, обставленной по старомодному пышно позолоченной мебелью и украшенной причудливыми японскими вазами. Клубы голубоватого тумана, поднимавшиеся от каких-то ароматических курений, окутали меня.

— Приди — о, приди — желанный жених — час свадьбы настал — час нашей свадьбы!

Этот возглас постепенно перешел в крик, и так же, как я не знал, каким образом очутился в зале, так же точно не могу сказать, как получилось, что из тумана вдруг выступила высокая фигура молодой женщины в богатых одеждах. Снова раздался пронзительный возглас: «Приди, о желанный жених!»— она двинулась мне навстречу с открытыми объятиями — ив глаза мне уставилось желтое, отвратительно искаженное старостью и безумием лицо. Содрогнувшись от ужаса, я отступил; словно прикованный пронзительным горящим взглядом гремучей змеи, я не мог отвести глаз от страшной старухи, не мог сделать ни шагу назад. А она придвигалась все ближе, и тут мне показалось, что отвратительное лицо — всего лишь маска из тонкой вуали, а сквозь нее просвечивают пленительные черты той, другой, из зеркала. Я уже чувствовал прикосновение ее рук, как вдруг она истошно взвизгнула, упала передо мной на пол, а позади меня раздался чей-то возглас:

— Ого-го! Дьявол опять выкидывает свои шутки с вашей милостью, в постель, в постель, сударыня, а не то изобью, изобью, как собаку!

Я быстро обернулся и увидел старого управителя в одной рубашке, с длинным хлыстом в руке, который он занес над головой и готовился обрушить на старуху, с воем корчившуюся на полу. Я схватил его за руку, но он отшвырнул меня прочь с криком:

— Черт подери, сударь, эта сатана прикончила бы вас, если бы я не подоспел вовремя. Прочь, прочь, прочь!

Я выбежал из залы, тщетно пытаясь нащупать в полном мраке входную дверь. Тут до меня донесся свист хлыста и отчаянные вопли старухи. Я хотел позвать на помощь, но в эту минуту ноги мои шагнули в пустоту, я скатился вниз по лестнице и с такой силой ударился об дверь, что она распахнулась, и я во весь рост растянулся на полу небольшой комнатушки. По смятой, только что покинутой постели, по кофейного цвета сюртуку, висевшему на спинке стула, я сразу же понял, что попал в жилище старика управителя. Через несколько секунд по лестнице загремели сапоги, в комнату ворвался он сам и кинулся мне в ноги.

— Ради всего святого, — взмолился он, воздев руки к небу, — ради всего святого, кто бы вы ни были, каким бы способом ни заманила вас сюда ее сатанинское благородие, забудьте все, что здесь произошло, иначе я лишусь места и куска хлеба! Их сумасшедшее благородие изволили получить свою порцию наказания и сейчас лежат связанные в постели. Спите спокойно, досточтимый господин, спите спокойно и сладко! Да, да, вы, конечно, так и поступите — ночка-то какая теплая, июль на дворе, вот жаль только — луны нет, зато звезд — сколько угодно. Спокойной, счастливой ночи!

Продолжая приговаривать, старик вскочил, взял свечу, вывел меня из подвала, вытолкнул за дверь и крепко запер ее за мною. В полной растерянности я поспешил домой, и вы легко можете себе представить, что, потрясенный страшной тайной, первые дни никак не мог нащупать сколько-нибудь правдоподобную связь во всем этом происшествии. Одно было бесспорно: если до сих пор я был в плену каких-то зловещих чар, теперь они действительно от меня отступились. Бесследно исчезла мучительная тоска по волшебному образу в зеркале, и уже вскоре, вспоминая все случившееся, я чувствовал себя как человек, неожиданно ворвавшийся в сумасшедший дом. Не вызывало никаких сомнений, что управитель был приставлен в качестве сурового стража к безумной женщине знатного происхождения, чье плачевное состояние должно было быть скрыто от света. Но каким образом зеркало — и вообще все это колдовство — но дальше — дальше!

Позднее случилось так, что однажды я встретил на званом вечере графа П., который отвел меня в угол и со смехом сказал:

— Вы, конечно, знаете, что тайна нашего пустого дома начинает распутываться?

Я насторожился, но как раз, когда граф собирался продолжить свой рассказ, двери в столовую распахнулись, и все направились к столу. Целиком погруженный в мысли о тайне, которую граф собирался раскрыть мне, я предложил руку какой-то молодой даме и вместе с ней машинально проследовал в церемонном ряду других гостей. Я подвожу свою даму к свободному месту, тут только впервые гляжу на нее и — вижу тот самый образ из зеркала, настолько точный, что никаких сомнений и возникнуть не может. Вы легко представляете себе, что я внутренне содрогнулся, но могу вас заверить, что во мне не шевельнулся даже малейший отзвук той гибельной, безумной страсти, которая целиком овладевала мной, когда мое дыхание вызывало в зеркале чудесный образ.

Должно быть, удивление и даже испуг ясно отразились на моем лице, ибо девушка изумленно посмотрела на меня, и я счел нужным, насколько мог, взять себя в руки и с напускным равнодушием объяснил, что живейшее воспоминание не оставляет у меня сомнений в том, что я где-то видел ее. Короткий, сухой ответ гласил, что это едва ли возможно, ибо она только вчера, и притом впервые в жизни, приехала в ***н. Это в полном смысле слова ошеломило меня. Я умолк. Только брошенный на меня ангельский взгляд прекрасных глаз помог мне оправиться от замешательства. Вы знаете, как это бывает в подобных случаях — осторожно выпускаешь щупальца и потихоньку рыскаешь ими, пока не найдешь точку, которая откликнется на поданный тон. Так я и поступил, и вскоре понял, что рядом со мной — хрупкое, прелестное создание, наделенное, однако, болезенно обостренной психической чувствительностью. Когда разговор принимал более свободный и оживленный оборот, особенно когда мне случалось ввернуть. в виде приправы — вроде кайенского перца — какое-нибудь острое озорное словцо, она хотя и улыбалась, но улыбка эта была какой-то страдальческой, словно от грубого прикосновения.

— Вы что-то невеселы, моя милая, быть может, этот утренний визит. — С этими словами обратился к моей даме сидевший неподалеку офицер, но в ту же секунду сосед поспешно дернул его за локоть и что-то прошептал на ухо, а женщина на другой стороне стола с выступившими на щеках пунцовыми пятнами и с тревожным блеском в глазах громко заговорила о прекрасной опере, которую она видела в Париже и собирается сравнить с сегодняшним спектаклем. У моей соседки брызнули слезы из глаз.

— Ну, разве я не глупое дитя, — обратилась она ко мне. Уже ранее она жаловалась на мигрень, и потому я отвечал непринужденным тоном:

— Обычное следствие нервной головой боли. Лучше всего помогает веселый дерзкий дух, пенящийся в этом напитке поэтов.

С этими словами я налил ей в бокал шампанского, от которого она сперва отказывалась. Она пригубила его и взором поблагодарила меня за такое истолкование ее слез, которых не могла скрыть. Казалось, она внутренне просветлела, и дальше все пошло бы хорошо, если бы я напоследок не задел невзначай стоявший передо мной бокал английского стекла, так что он издал пронзительный резкий высокий звук. Тут моя соседка смертельно побледнела, да и меня тоже охватил внезапный ужас, ибо звук этот напомнил мне голос безумной старухи в пустом доме.

Когда подали кофе, я нашел повод приблизиться к графу П., он сразу понял, с какой целью.

— Знаете ли вы, что вашей соседкой была графиня Эдвина фон С.[12]? Известно ли вам, что в пустом доме вот уже много лет держат взаперти сестру ее матери, страдающую неизлечимым безумием? Сегодня утром обе они, мать и дочь, побывали у несчастной. Старый управитель, единственный, кто мог справляться с приступами буйного помешательства у графини и кому поэтому был поручен надзор за ней, смертельно болен, и говорят, что сестра доверила наконец эту тайну доктору К.; он сделает последнюю попытку применить некоторые средства, чтобы если не вылечить больную, то хотя бы избавить от ужасных приступов буйства, в которое она порой впадает. Больше я пока ничего не знаю.

К нам подошли, разговор прервался. Доктор К. был как раз тем, к кому я обращался по поводу моего загадочного состояния, и вы легко можете себе представить, что при первой возможности я поспешил к нему и честно рассказал все, что произошло со мной за это время. Я умолял его ради моего спокойствия сообщить мне все, что ему известно о сумасшедшей старухе, и, после того как я поклялся хранить молчание, он, не задумываясь, поведал мне следующее.

— Анжелика, графиня фон Ц., — начал свой рассказ доктор, — хотя ей уже было порядочно за тридцать, все еще находилась в расцвете поразительной красоты, когда ее увидел при дворе в ***не граф фон С. Он был гораздо моложе ее годами, но так увлекся ею, что сразу начал настойчиво ухаживать на ней и даже, когда графиня уехала на летнее время в поместье своего отца, отправился вслед, чтобы открыть старому графу свои намерения, которые, судя по поведению Анжелики, были отнюдь не безнадежны. Но едва лишь он прибыл в поместье и увидел младшую сестру Анжелики Габриелу, как он словно пробудился от колдовских чар. Анжелика показалась ему увядшей и бесцветной рядом с Габриелой, чья неотразимая красота и грация увлекли графа. И вот он, не обращая уже внимания на Анжелику, просил руки Габриелы, которую старый граф обещал ему тем охотнее, что сама Габриела сразу же выказала свою склонность к графу фон С. Анжелика не выразила ни малейшего недовольства по поводу неверности своего поклонника. «Он думает, что оставил меня. Глупый мальчик! Ему и невдомек, что не я, а он был моей игрушкой, которую я отбросила прочь!»— так говорила она с горделивой насмешкой. И в самом деле, все существо ее показывало, что она всерьез презирает неверного. Впрочем, как только предстоящий союз Габриелы с графом фон С. был оглашен, Анжелика стала редко показываться на людях. Она не выходила к столу, и говорили, что она блуждает в одиночестве по соседнему лесу, который давно уже избрала местом своих прогулок.

Необычное происшествие нарушило однообразное спокойствие, царившее в замке. Егеря графа фон Ц., вкупе с крестьянами, которых они взяли себе в помощь, изловили наконец шайку цыган, которых обвиняли в поджогах и разбое, с недавнего времени участившихся в окрестностях. Мужчин привели во двор замка закованных одной цепью, женщин и детей привезли связанными вповалку на телеге. Немало было среди них строптивцев с диким горящим взглядом плененного тигра, они дерзко озирались по сторонам, и весь их вид говорил о том, что это разбойники и убийцы, но более всех остальных бросалась в глаза высокая, худая, внушающая ужас женщина, закутанная с головы до ног в кроваво-красную шаль; она во весь рост стояла в телеге и повелительным голосом требовала, чтобы ей позволили сойти на землю. Так и случилось. Граф фон Ц. вышел во двор и только успел распорядиться, чтобы пойманных разбойников заперли по отдельности в подземельях замка, как из дверей выбежала графиня Анжелика, бледная, с развевающимися волосами, с выражением ужаса на лице, и, упав на колени, пронзительно вскрикнула:

— Отпустите их — отпустите их — они невиновны, невиновны. Отец, отпусти этих людей! Одна капля их крови — и этот нож вонзится в мою грудь!

Графиня взмахнула сверкнувшим в воздухе ножом и упала без чувств.

— Ай, моя куколка, моя золотая детка, я ведь знала, что ты не потерпишь этого! — прохрипела старуха в красном. Потом она присела на корточки рядом с графиней и, покрывая ее лицо и грудь омерзительными поцелуями, забормотала:

— Белая дочка — белая дочка — проснись, проснись — жених идет — эй-эй, белый жених идет.

С этими словами старуха вытащила из-за пазухи склянку, в которой в спирту плескалась маленькая золотая рыбка. Старуха приложила склянку к сердцу графини, та мгновенно пришла в себя, но, увидев цыганку, вскочила, страстно сжала ее в объятиях и увлекла за собой в замок. Граф фон Ц., Габриела, ее жених, присутствовавшие при этой сцене, остолбенели, охваченные необъяснимым ужасом. Цыгане же оставались все время совершенно спокойными и безучастными, их освободили от общей цепи и, заковав каждого по отдельности, бросили в замковую темницу.

На следующее утро граф собрал всех жителей деревни, велел привести цыган и объявил во всеуслышание, что они неповинны в бесчинствах и разбое, совершавшихся в тех местах, что он разрешает им свободно проследовать через его владения, после чего всех отпустили, снабдив, ко всеобщему изумлению, надлежащими бумагами. Женщины в красном среди них не было. Поговаривали, что их главарь, которого легко можно было узнать по золотой цепочке на шее и по пучку перьев на испанской широкополой шляпе, ночью побывал в комнате у графа. Через некоторое время было доподлинно доказано, что цыгане действительно не имели ни малейшего касательства к разбою и убийствам, чинимым в этих местах.

Свадьба Габриелы приближалась, но вот однажды она с удивлением увидела перед замком несколько повозок, на которые грузили мебель, белье, одежду, короче — все необходимое для устройства дома. Вскоре они отъехали. На следующее утро она узнала, что ночью Анжелика отбыла в сопровождении камердинера графа С. и какой-то закутанной женщины, походившей на старую цыганку в красном. Граф Ц. разъяснил эту загадку, объявив, что по некоторым причинам вынужден был пойти навстречу странному желанию Анжелики и не только предоставить ей во владение дом в ***не на аллее, но и разрешить ей вести там совершенно самостоятельное хозяйство. При этом она выговорила себе условие, что ни один член семьи, не исключая и самого графа, не переступит порога дома без ее особого разрешения. Граф фон С. добавил к этому, что по настойчивому желанию Анжелики он должен был уступить ей своего камердинера, который вместе с ней отправился в ***н.

Отпраздновали свадьбу, граф С. уехал со своей супругой в Д., и год они прожили в ничем не омраченной радости. Но потом граф начал испытывать какое-то странное недомогание. Казалось, будто какая-то тайная боль подтачивает его жизненные силы, омрачает счастье, и тщетны были все усилия супруги вырвать у него тайну, губительно влиявшую на его здоровье и его душу. — В конце концов, когда глубокие обмороки сделали его положение угрожающим, он уступил настоянию врачей и отправился, как он сам говорил, в Пизу. — Габриела не могла сопровождать его, ибо ей предстояло разрешиться от бремени, впрочем, это случилось лишь через несколько недель.

— С этого момента, — сказал врач, — рассказ графини Габриелы фон С. становится таким сбивчивым, что понять связь событий удастся, только заглянув в самую глубь их. Короче — ее младенец, девочка, непостижимым образом исчезает из колыбели, все розыски остаются тщетными, ее безутешное горе доходит до отчаяния, когда в это самое время граф фон Ц. сообщает ей ужасное известие: он застал своего зятя, который, как он полагал, должен был находиться в Пизе, в ***не в доме Анжелики, где тот скончался от апоплексического удара. Анжелика же впала в безумие. Сам он едва ли будет в состоянии долго вынести весь этот ужас.

Как только Габриела фон С. немного оправилась, она поспешила в поместье отца. Бессонной ночью, когда перед ее взором стояли образы утраченного супруга, утраченного ребенка, ей почудилось, что она слышит перед дверью тихий жалобный плач; собравшись с духом, он зажгла от ночника свечу и вышла наружу. — Боже милостивый! скорчившись на земле, завернутая в красную шаль, сидит цыганка, уставившись на нее неподвижным, безжизненным взглядом, — а в руках у нее жалобно плачущий крошечный ребенок; сердце графини радостно забилось — это ее ребенок, ее потерянная дочь! — Она выхватывает младенца из рук цыганки, но в ту же минуту старуха падает навзничь как безжизненная кукла. На испуганный крик графини сбегаются проснувшиеся слуги, находят женщину мертвой на земле, никакие средства не помогают, граф велит зарыть ее тело. — Что же еще остается, как не поспешить в ***н к безумной Анжелике, чтобы, может быть, у нее прояснить тайну с ребенком. Но там все изменилось. Приступы буйного помешательства у Анжелики разогнали всю женскую прислугу, остался один камердинер. Анжелика успокоилась и вновь обрела рассудок. Но когда граф рассказал историю с ребенком Габриелы, она всплеснула руками и разразилась хохотом: «Значит, куколка прибыла? — в самом деле прибыла? — зарыли, зарыли? Ух, как пышно распускает перья золотой фазан! А о зеленом льве с голубыми глазами вы ничего не знаете?»

Граф с ужасом видит, что помешательство вернулось, а лицо Анжелики вдруг как бы приняло черты цыганки, он решает увезти бедняжку в свое поместье, но старый камердинер не советует это делать. Действительно, при малейшей попытке увезти ее из дома безумие Анжелики переходит в буйство. — В светлые минуты между приступами помешательства она заклинает отца позволить ей умереть в этом доме, и, глубоко растроганный, он дает свое согласие, хотя признание, которое при этом срывается с ее губ, считает лишь проявлением вновь вспыхнувшего безумия. Она утверждает, что граф С. вернулся в ее объятия и что ребенок, принесенный цыганкой в дом графа Ц., — плод этой связи.

В столице полагали, что граф фон Ц. увез несчастную в свое поместье, между тем как она осталась здесь в опустелом доме, скрытая от посторонних взоров, под присмотром камердинера.

Граф фон Ц. некоторое время назад умер, и графиня Габриела фон С. приехала сюда с Эдмондой, чтобы уладить кое-какие семейные дела. Она не могла отказать себе в том, чтобы повидать свою несчастную сестру. Во время этого посещения, должно быть, произошло нечто из ряда вон выходящее, но графиня ничего мне об этом не сказала, а только вскользь и в самой общей форме упомянула о том, что нужно вырвать эту бедняжку из рук камердинера. Как выяснилось, однажды он пытался справиться с приступом безумия путем сурового, даже жестокого обращения с ней, но затем дал себя соблазнить заверениями, будто она умеет получать с помощью алхимических опытов золото, и стал сам вместе с ней этим заниматься, предварительно добыв ей все необходимое для этого.

Излишне было бы, — заключил свой рассказ врач, — обращать ваше, именно ваше внимание на глубочайшую взаимосвязь всех этих событий. Для меня несомненно, что вы стали виновником катастрофы, которая принесет старухе исцеление или скорую смерть. Впрочем, теперь мне незачем скрывать от вас, что я пришел в немалый ужас, когда, установив с вами магнетическую связь, также увидел в зеркале то лицо. Теперь мы оба знаем, что это была Эдмонда.

Так же, как врач не считал нужным что-либо добавить к этому, так и я полагаю бессмысленным распространяться о том, какие тайные нити связывали Анжелику, Эдмонду, меня и старого камердинера и какую демонскую игру вели с нами эти мистические взаимодействия. Скажу только, что после всех этих происшествий гнетущее чувство жути заставило меня уехать из столицы, и лишь через какое-то время оно внезапно покинуло меня: по всему моему существу разлилось какое-то особенно блаженное состояние. Думаю, что в эту самую минуту старуха умерла.