Кристи Агата

Желтый ирис

Эркюль Пуаро вытянул ноги поближе к встроенному в стену электрическому радиатору. Вид докрасна раскаленных параллельных спиралей радовал глаз Пуаро, во всем любившего симметрию и порядок.

— Пламя горящих углей, — размышлял он, — всегда хаотично. Симметрия в нем совершенно недостижима.

Раздался телефонный звонок. Пуаро встал и невольно взглянул на часы. Было около половины двенадцатого. Кто бы мог звонить в такой поздний час? Наверное, кто-то просто ошибся номером.

— Хотя, возможно, — вполголоса рассуждал Пуаро, насмешливо улыбаясь, обнаружен труп миллионера… газетного магната… в библиотеке собственной загородной виллы… с пятнистой орхидеей в левой руке… и приколотой к груди страницей из поваренной книги.

Продолжая улыбаться эксцентричности своего предположения, Пуаро снял трубку. Сразу послышался голос — слабый приглушенный женский голос, — в котором, однако, чувствовались настойчивость и отчаяние.

— Это мосье Пуаро? Мосье Эркюль Пуаро?

— Да, я слушаю.

— Мосье Пуаро… не смогли бы вы прийти? И немедленно! Немедленно… Я в опасности… в ужасной опасности… я это знаю…

— Кто вы? — отрывисто спросил Пуаро. — Откуда вы звоните?

— Немедленно… — голос прозвучал еще тише, но с еще большей настойчивостью. — Это вопрос жизни или смерти… «Jardin des Cygnes»[1]… Немедленно… Стол с желтыми ирисами…

Наступила пауза. Затем послышался странный, короткий вздох… Связь прервалась…

Эркюль Пуаро повесил трубку. Вид у него был озадаченный.

— Странная какая-то история. Очень странная, — процедил он сквозь зубы.

* * *

Когда он вошел в ресторан «Jardin des Cygnes», ему навстречу поспешил тучный Луиджи.

— Buona sera,[2] мосье Пуаро! Желаете столик? Да?

— Нет-нет, мой добрый Луиджи. Я ищу своих друзей и хочу оглядеться. Может быть, они еще не пришли. О! Погодите, кажется, вот за тем столиком с желтыми ирисами кто-то из них. Кстати, разрешите спросить, не сочтите за нескромность… На всех столиках у вас стоят тюльпаны… розовые тюльпаны… Почему же на этом — желтые ирисы?

Плечи Луиджи выразительно поднялись.

— Так было приказано, мосье! Должно быть, любимые цветы одной из дам. Стол заказан мистером Бартоном Расселом. Американец… Страшно богатый!

— Гм! С женскими прихотями следует считаться, верно, Луиджи?

— Мосье совершенно прав.

— Ба, да за тем столиком сидит мой знакомый. Пойду-ка поговорю с ним.

Осторожно обойдя танцующие пары, Пуаро направился к столику с желтыми ирисами. Он был накрыт на шесть персон, но сейчас за ним сидел только один молодой человек, который с задумчивым, даже меланхоличным видом пил шампанское.

Это был совсем не тот человек, которого ожидал увидеть Пуаро. Мысль об опасности или мелодраме никак не вязалась с Тони Чэпелом, в какой бы компании он ни находился.

Пуаро нерешительно остановился у стола.

— О! Кого я вижу, мой друг Энтони Чэпел!

— Силы небесные! Пуаро! Полицейская ищейка Пуаро! — воскликнул молодой человек. — Но, дорогой Пуаро, почему Энтони? Для друзей — я Тони.

Он предупредительно отодвинул стул, приглашая Пуаро к столу.

— Посидите со мной. Потолкуем о преступлениях! Даже больше!.. Выпьем за преступления… — Он наполнил бокал шампанским. — Однако, дружище, вы-то что делаете в этом прибежище веселья, танцев и песен? Трупов тут нет! Решительно ни одного трупа, который можно было бы вам предложить!

Пуаро отпил глоток шампанского.

— Похоже, вам очень весело, mon cher?[3]

— Весело?! Я погружен в печаль… погряз в унынии. Вы слышите мелодию, которую играет оркестр? Узнаете?

— Гм, кажется, что-то о том, — осторожно предположил Пуаро, — что ваша малышка вас покинула?..

— Почти угадали, — заметил молодой человек, — но не совсем. «Ничто, как любовь, не приносит несчастье». Вот как она называется.

— И что же?

— Это моя любимая песенка, — грустно сказал Тони Чэпел, — и мой любимый ресторан, и мой любимый оркестр… И здесь моя, любимая девушка, но танцует она с кем-то другим…

— И отсюда меланхолия?

— Вот именно. Видите ли, между мной и Полин, выражаясь вульгарно, произошла словесная баталия. Причем на каждую сотню слов у нее было девяносто пять против моих пяти. Мои пять были: «Но, дорогая… я могу объяснить…» Тут она выдает свои девяносто пять, и все начинается сначала! Похоже, — грустно добавил Тони, — мне остается только отравиться.

— Полин? — переспросил Пуаро.

— Полин Уэзерби. Юная свояченица Бартона Рассела. Молода, очаровательна и невероятно богата. Сегодня Бартон Рассел устраивает званый ужин. Вы знаете Рассела? Большой бизнес… гладко выбритый американец — ни бороды, ни усов… Полон энергии и собственного достоинства. Он был женат на сестре Полин.

— Кто еще приглашен?

— Как только кончится музыка, вы их всех сразу увидите. Лола Вальдес танцовщица из Южной Америки.

Она участвует в новом шоу в «Метрополе». Стив на дипломатической службе. У него все сверхсекретно. Известен под именем Стивен-молчун. Из тех, кто талдычит только одно: «Я не в праве утверждать…» Привет! Ну вот и они!

Пуаро встал. Тони представил его Бартону Расселу, Стивену Картеру, Лоле Вальдес — жгучей красавице-смуглянке — и Полин Уэзерби, юной, и очень хорошенькой, с глазами, синими, как васильки.

— Что я слышу? Сам великий мосье Эркюль Пуаро? — воскликнул Бартон Рассел, — Чрезвычайно рад с вами познакомиться, сэр! Не хотите ли к нам присоединиться? Разумеется, если вы не…

— По-моему, — вмешался Тони, — у него задание, связанное с убийством… или с финансистом, сбежавшим от суда. А может, речь идет об огромном рубине раджи Барриобулага?

— О, друг мой, по-вашему, я что же, все время при деле? Разве я не могу в виде исключения просто позволить себе развлечься?

— Может быть, у вас назначена встреча с Картером? Последнее сообщение из Женевы! Международная обстановка обостряется! Похищенные чертежи обязательно должны быть найдены, в противном случае — завтра будет объявлена война!

— Тони! Неужели обязательно выглядеть полнейшим идиотом? — резко вмешалась Полин Уэзерби.

— Извини, Полин.

Тони снова погрузился в унылое молчание.

— Как вы жестоки, мадемуазель!

— Ненавижу людей, которые все время строят из себя идиотов.

— Я вижу, мне следует поостеречься и говорить только на серьезные темы.

— О нет, мосье Пуаро! — Улыбнувшись, Полин повернулась к нему. — Вас я не имела в виду. Скажите, мосье Пуаро, вы и правда своего рода Шерлок Холмс и в совершенстве владеете методом дедукции?

— Гм… дедукция… В реальной жизни это не так просто, мадемуазель. Однако я попытаюсь. Я полагаю, мадемуазель, что ваши любимые цветы — желтые ирисы.

— Вы ошиблись, мосье Пуаро. Ландыши и розы. Пуаро вздохнул.

— Полное фиаско. Попробую еще раз. Совсем недавно вы говорили по телефону.

Полин засмеялась и захлопала в ладоши.

— Совершенно верно!

— Это было вскоре после того, как вы сюда приехали.

— И это верно! Я позвонила сразу, как только вошла.

— О! Это уже не так хорошо. Вы звонили до того, как подошли к этому столику?

— Да.

— Плохо. Очень плохо.

— О нет! По-моему, у вас все отлично получается. Как вы узнали, что я звонила по телефону?

— Это профессиональный секрет, мадемуазель. А тот, кому вы звонили… его имя начинается на П? Или, может быть, на Э?

Полин опять засмеялась.

— Опять ошибка! Я звонила своей служанке, чтобы она отослала ужасно важное письмо, которое я забыла вовремя отправить. Ее зовут Луиза.

— Какой конфуз, мадемуазель… Какой конфуз! Оркестр заиграл снова. Тони посмотрел на Полин.

— Потанцуем?..

— Я только что танцевала. Немного отдохну.

— Ну разве это не ужасно?! — с горечью произнес Тони, адресуя свою жалобу всему свету.

— Сеньорита, — тихо сказал Пуаро латиноамериканской красавице, — я не смею пригласить вас на танец. Я слишком стар.

— Ах! Это есть чепуха, то, что вы сказали сейчас! Вы еще молодой. Ваши волосы… Они еще черные! Пуаро втайне содрогнулся.

— Полин! — раздался властный голос Бартона Рассела. — Поскольку я твой зять и опекун, я намерен воспользоваться своим правом и заставить тебя потанцевать со мной. Это вальс, а вальс, пожалуй, единственное, что я умею.

— Ну конечно, Бартон! Пойдемте!

— Умница, Полин! Очень мило с твоей стороны. Они ушли. Тони откинулся на стуле и посмотрел на Стивена Картера.

— Вы разговорчивый парень, Картер, не правда ли? — заметил он. Развлекаете компанию веселой болтовней, да? Вы что-то сказали?

— Э… Чэпел! Не понимаю, о чем вы?

— Не понимаете… Ну конечно, — продолжал поддразнивать его Тони.

— Но послушайте…

— Пейте, старина! Пейте, если уж не хотите разговаривать.

— Нет, благодарю.

— Тогда выпью я.

Стивен Картер пожал плечами.

— Извините, — сказал он, — я должен переговорить с одним моим знакомым. Мы вместе учились в Итоне.[4] Поднявшись, он направился к столу, находившемуся в нескольких шагах от них.

— Кто-нибудь должен топить итонцев еще при рождении, — мрачно заявил Тони.

Эркюль Пуаро продолжал галантно беседовать с сидевшей рядом с ним красавицей.

— Хотелось бы знать, мадемуазель, какой ваш любимый цветок?

— А-а! Зачем вы хоти-ите это знать, — кокетливо протянула Лола.

— Мадемуазель, если я посылаю даме цветы, я должен быть уверен, что они ей нравятся.

— Это есть очень ми-ило, мосье Пуаро. Я скажу. Я просто обожаю большие темно-красные гвоздики… или темно-красные розы.

— Превосходно!.. Да-да, превосходно! Значит, вам не нравятся желтые цветы… Например, желтые ирисы?

— Желтые цветы? Нет… Они не отвечают мой темперамент.

— Очень разумно!.. Скажите, мадемуазель, вы не звонили кому-нибудь из своих друзей по телефону, как только пришли сюда?

— Я? Звонить друзья? Нет! Какой странный вопрос!

— Видите ли… я очень странный человек.

— Да, это есть так. И очень опасный человек. — Черные глаза выразительно сверкнули. — Очень опасный!

— О нет, не опасный… Скорее, такой человек, который может быть полезным… в случае опасности. Понимаете?

Лола кокетливо засмеялась, показав ряд ровных белых зубов.

— Нет-нет. Вы опасный человек. Эркюль Пуаро вздохнул.

— Судя по всему, вы не понимаете. Все это очень странно.

Тони, выйдя из своего приступа меланхолии, внезапно сказал:

— Лола, как ты насчет того, чтобы немного повертеться? Пойдем?

— Я пойду… Да. Раз мосье Пуаро не есть такой храбрый.

Тони положил руку ей на талию, и они скользнули в сторону площадки.

— А вы, старина, — через плечо насмешливо бросил Тони, — можете пока поразмыслить о грядущих преступлениях.

— Очень глубокая мысль. Очень глубокая. Минуту-другую Пуаро сидел задумавшись, потом призывно поднял палец. Луиджи поспешно подошел. Широкое лицо итальянца расплылось в улыбке.

— Mon vieux,[5] - сказал Пуаро, — мне нужны кое-какие сведения.

— Всегда к вашим услугам, мосье.

— Я хотел бы знать, кто из людей, сидящих за этим столом, звонил по телефону.

— Я могу вам сказать, мосье. Молодая леди, та, что в белом, она позвонила сразу, как только вошла. Потом она направилась в гардероб снять плащ, и в это время оттуда вышла другая леди и зашла в телефонную кабинку.

— Значит, сеньорита все-таки звонила по телефону! Это было до того, как она вошла в зал?

— Да, мосье.

— Кто-нибудь еще?

— Нет, мосье.

— Да. Мне кажется, Луиджи, что сегодня я должен быть как никогда собранным. Что-то должно случиться, а я совсем не представляю, что именно.

— Если я могу быть чем-то полезен, мосье, я в любой момент…

Горький Максим

Пуаро сделал знак, и Луиджи скромно удалился. К столу приближался Стивен Картер.

Мужик

— Нас с вами покинули, мистер Картер, — сказал Пуаро.

— О! Гм… да.

— Вы хорошо знаете мистера Бартона Рассела?

— Да, довольно хорошо.

— Какая у него очаровательная свояченица!

— Да, хорошенькая.

— Вы ее тоже хорошо знаете?

— Довольно хорошо.

— О! Довольно… довольно… — процедил Пуаро. Картер удивленно посмотрел на него. Музыка прекратилась, и все вернулись к столу.

— Еще бутылку шампанского, — распорядился Бартон Рассел. — И побыстрее!

— Прошу внимания, — обратился он к своим гостям. — Я хочу предложить тост. Должен сказать, что за сегодняшним нашим камерным застольем кроется определенный смысл. Как вам известно, я заказал стол на шесть персон. Нас было пятеро. Одно место оставалось не занятым. Потом по крайне странному совпадению около этого стола оказался мосье Эркюль Пуаро, и я пригласил его присоединиться к нам. Вы даже представить себе не можете, насколько это удачное совпадение. Видите ли, этот стул должен был оставаться не занятым в честь леди… леди, памяти которой посвящена наша сегодняшняя встреча. Леди и джентльмены, наш званый ужин посвящен памяти моей дорогой жены… Айрис… умершей в этот день четыре года назад.

Его слова вызвали взволнованное движение за столом.

— Я прошу вас выпить в память Айрис, — ровно и бесстрастно предложил Бартон Рассел.

— Айрис?[6] — резко переспросил Пуаро. Он посмотрел на цветы на столе. Бартон Рассел, перехватив взгляд Пуаро, слегка кивнул головой.

— Айрис… Айрис… — послышался приглушенный шепот за столом.

Все были поражены и чувствовали себя неловко.

Бартон Рассел продолжал говорить. Слова давались ему с трудом, американский акцент стал более заметным.

— Всем вам может показаться странным, что я отмечаю годовщину смерти моей жены таким образом… устроив ужин в фешенебельном ресторане. Однако у меня есть на то причина!.. Да, на то есть причина! Я объясняю специально для мосье Пуаро. — Мистер Рассел повернулся в его сторону. — Ровно четыре года тому назад, мосье Пуаро, в Нью-Йорке был устроен званый ужин, на котором присутствовали: моя жена, я сам, мистер Стивен, бывший тогда сотрудником посольства в Вашингтоне, мистер Энтони Чэпел, который гостил у нас в течение нескольких недель, сеньорита Вальдес, очаровавшая в то время Нью-Йорк своими танцами, и малышка Полин, — Рассел похлопал девушку по плечу, — ей тогда было всего шестнадцать. Мы решили доставить ей это удовольствие. Ты помнишь, Полин?

— Помню… я помню. — Голос ее чуть заметно дрожал.

— В ту ночь, мосье Пуаро, произошла трагедия. Я помню как сейчас: раздалась барабанная дробь, и началось представление. Свет погас… весь, кроме освещенной прожектором площадки в центре зала. Когда свет снова загорелся, все увидели, что моя жена лежит ничком на столе. Айрис была мертва, мосье Пуаро… Мертва. В ее бокале был обнаружен цианистый калий, а в сумочке — пакетик, в котором был яд.

— Она покончила жизнь самоубийством? — спросил Пуаро.

— Таков был вердикт… Меня это просто сразило, мосье Пуаро! Возможно, у нее была причина… Так полагала полиция. Я не стал возражать.

Внезапно он с силой ударил по столу.

— Но я не был удовлетворен. Нет! В течение этих четырех лет я все обдумывал и размышлял. И я не могу согласиться с полицией. Я не верю, что Айрис наложила на себя руки. Я убежден, мосье Пуаро, что она была убита… одним из тех людей, которые сидят сейчас за этим столом.

— Послушайте, сэр!..

Тони Чэпел вскочил с места.

— Спокойно, Тони, я еще не закончил. Это сделал один из них, мосье Пуаро! Теперь я в этом уверен. Кто-то под прикрытием темноты сунул ей в сумочку пакет с остатками цианистого калия. Мне кажется, я знаю, кто это сделал. И я намерен узнать это точно…

— Вы сумасшедший! — резко прозвучал голос Лолы. — Сумасшедший… Кто бы мог причинить ей зло? Нет! Вы сумасшедший… я… я здесь не останусь…

Внезапно она замолкла. Послышалась дробь барабана.

— Кабаре! — воскликнул Бартон Рассел. — Продолжим после. Оставайтесь на своих местах. Все! Мне нужно переговорить с оркестрантами. Я с ними кое о чем договорился.

Он вышел из-за стола.

— Невероятно, — прокомментировал Картер. — Этот человек — безумен!

— Он есть сумасшедший! Да! — подхватила Лола. Свет погас.

— Я бы с удовольствием сбежал отсюда, — бормотал Тони.

— Нет! — резко сказала Полин. — О Боже мой! Боже мой!.. — пробормотала она вполголоса.

— В чем дело, мадемуазель? — тихо спросил Пуаро.

— Это ужасно! — ответила она шепотом. — Все совсем как в ту ночь…

— Ш-ш! — послышались голоса из зала. Пуаро понизил голос.

— Словечко вам на ушко, мадемуазель, — зашептал он и ободряюще прикоснулся к ее плечу. — Все будет хорошо, уверяю вас!

— О Господи! Слушайте! — воскликнула Лола.

— Что случилось, сеньорита?

— Та самая песня… ее играли в ту ночь. В Нью-Йорке. Все это подстроил Бартон! Мне это не нравится…

— Мужайтесь, мадемуазель… мужайтесь! По залу пронеслась новая волна шиканий, и все смолкли. На освещенную прожектором площадку в центре зала вышла чернокожая певица, сверкая белками глаз и белоснежными зубами. Голос у нее был низкий, глубокий, чуть хрипловатый. Он странно волновал.



Я забыла тебя,
Не вспоминаю тебя.
Забыла походку, слова,
Что ты говорил
Мне тогда.
Я забыла тебя,
Не вспоминаю тебя.
И не могла бы сказать
Теперь через столько дней,
Какие глаза у тебя,
Серые или неба синей…
Я забыла тебя,
Не вспоминаю тебя.
Все кончено.
Навсегда
Я забыла,
Забыла тебя
Навсегда… навсегда… навсегда…



Берущая за душу мелодия, глубоко проникающий прекрасный негритянский голос гипнотизировал… околдовывал… Это почувствовали даже официанты. Все в зале смотрели только на певицу, покоренные силой вызванных ею эмоций.

Официант, бесшумно двигаясь вокруг стола с тихим: «Шампанское?..» — наполнял бокалы, но внимание всех было привлечено к ярко освещенному пятну площадки, где стояла чернокожая певица, в жилах которой текла кровь ее африканских предков. Волшебный, чарующий голос продолжал:



Я забыла тебя,
Не вспоминаю тебя…
О! Все это ложь! Никогда
Не забыть, не забыть мне тебя!
Никогда… никогда… никогда…
Пока я жива…



Зал взорвался аплодисментами. Вспыхнул свет. Бар-тон Рассел вернулся к столу.

— Она просто великолепна! — восторженно воскликнул Тони. — Это…

Слова его внезапно прервал приглушенный возглас Лолы:

— Смотрите! Смотрите!

Голова Полин Уэзерби лежала на столе.

— Она умерла! — снова закричала Лола. — Как Айрис… как Айрис в Нью-Йорке!

Пуаро вскочил, дав знак всем оставаться на своих местах. Склонившись над безжизненной фигурой, он осторожно взял руку, пытаясь прощупать пульс. Сидевшие за столом молча следили за каждым его движением. Пуаро был бледен, суров.

— Да, она мертва… La pauvre petite![7] И я сидел рядом! Но на этот раз убийце не уйти!

— Точно как Айрис… — произнес Бартон Рассел. Лицо его посерело. — Она что-то видела… Полин что-то видела в ту ночь… Только не была уверена… Она говорила мне, что не уверена… Мы должны сообщить в полицию… О Господи, малышка Полин!

— Где ее бокал? — Пуаро поднес его к лицу. — Да, цианид… запах горького миндаля… Все, как и в тот раз, тот же яд…

Он взял в руки сумочку Полин.

— Посмотрим, нет ли здесь чего.

— Вы что же, думаете, это самоубийство? — закричал Бартон Рассел. — Нет, это не самоубийство!

— Подождите, — приказал Пуаро. — В сумочке ничего нет. Гм! Свет, по-видимому, зажгли слишком быстро, убийца не успел… не было времени. Значит, пакетик с ядом должен быть еще у него.

— Или у нее, — сказал Картер, глядя на Лолу Вальдес.

— Вы что хоти-ите сказать? — с трудом выдавила она. — Что вы говори-ите? Я ее убила?.. Это не есть правда… Нет! Зачем бы я это делала?

— Вы сами в Нью-Йорке поглядывали на Бартона Рассела. До меня доходили слухи. Аргентинские красотки известные ревнивицы.

— Это все есть сплошная ложь! И я совсем не из Аргентины. Я из Перу. О-о! Я наплевать на вас… я… — Она перешла на испанский.

— Тише! — воскликнул Пуаро. — Говорить буду я.

— Нужно всех обыскать, — заявил Бартон Рассел.

— Нет-нет, — спокойно возразил Пуаро. — В этом нет необходимости.

— Как это — нет необходимости?

— Я, Эркюль Пуаро, я знаю. Я все мысленно сопоставил. И я скажу. Мистер Картер, не покажете ли вы нам пакетик, который находится в вашем нагрудном кармане.

— У меня в кармане? Какого дьявола!..

— Тони, друг мой, — обратился к нему Пуаро, — не будете ли вы так любезны?

— Какого черта!.. — воскликнул Картер, но Тони ловко извлек пакетик, прежде чем Картер сумел ему помешать.

— Пожалуйста, мосье Пуаро. Все как вы сказали!

— Это чудовищный подлог! — выкрикнул Картер. Пуаро взял пакетик.

— Цианистый калий, — прочитал он. — Все ясно.

— Картер! — приглушенно выговорил Бартон. — Я всегда подозревал. Айрис была влюблена в вас. Собиралась бежать с вами. Но вы, дрожа за свою драгоценную карьеру, побоялись скандала. Поэтому вы отравили ее. Мерзавец, тебя повесят!

— Тихо! — Голос Пуаро прозвучал твердо и уверенно. — Мы еще не кончили. Я, Эркюль Пуаро, должен кое-что сообщить. Когда я пришел в ресторан, мой друг Тони Чэпел предположил, что я появился здесь, чтобы расследовать совершенное кем-то преступление. И это отчасти правда. Мысль о преступлении у меня была. Но я пришел, чтобы предотвратить преступление. Убийца все тщательно спланировал… Однако я, Эркюль Пуаро, опередил убийцу. Я был, так сказать, на один ход впереди. Когда погасили свет, я кое-что шепнул на ушко мадемуазель. Она умна и сообразительна. Да, мадемуазель Полин хорошо сыграла свою роль. Мадемуазель, будьте так добры, покажите всем, что вы, несмотря ни на что, живы.

Полин выпрямилась на стуле.

— Воскрешение Полин, — неуверенно засмеялась она.

— Полин… дорогая!

— Тони! Милый!

— Я… я не понимаю, — тяжело дыша, произнес Бар-тон Рассел.

— Тут, мистер Рассел, я могу вам помочь! Ваш план провалился.

— Мой план?!

А.М.Горький

— Да, ваш план. Вы единственный, у кого было алиби, когда погас свет… Единственный, кто вышел из-за стола. Но под прикрытием темноты вы вернулись и, наполняя бокалы, подсыпали цианистый калий в бокал Полин, а пакетик сунули в карман Картера, когда наклонились над ним, чтобы взять бокал. О да, нетрудно сыграть роль официанта — в темноте, когда все внимание обращено на сцену. В этом заключалась истинная цель ужина в ресторане. Безопаснейший способ совершить преступление, ведь вокруг столько людей.

Мужик

— Какого… какого черта? Зачем мне убивать Полин?

Очерки

I

— Возможно, из-за ее денег. Ваша жена избрала вас опекуном своей сестры. Вы сами упомянули об этом. Полин уже двадцать лет. Когда ей исполнится двадцать один или если она выйдет замуж, вы обязаны будете дать ей отчет о том, как расходовали ее деньги. Полагаю, что вам это будет непросто. Вы играли на бирже. Я не знаю, мистер Бартон Рассел, действительно ли вы таким же способом убили свою жену или ее самоубийство подсказало вам идею подобного убийства, но я точно знаю, что сегодня вы пытались убить сестру своей жены. Ей и решать, возбуждать против вас судебное расследование или нет.

— Нет! — резко сказала Полин. — Пусть убирается с глаз долой и… из Англии. Я не хочу скандала.

В провинциальных городах все интеллигентные люди друг друга знают, давно уже выболтались друг пред другом, и, когда в среду их вступает новое лицо, оно вносит с собою вполне естественное оживление. На первых порах ему рады, с ним носятся; более или менее осторожно ощупывают - нет ли в нем чего-либо особенного, при этом иногда немножко царапают его. Затем, если человек легко поддается определению, его определяют каким-нибудь словцом, и - дело сделано. Новое лицо входит в круг местных интересов и становится своим человеком, а если местные интересы не охватят его, оно будет скучать от одиночества и, может быть, запьет, сопьется с круга,- никто ему в этом не помешает.

— В таком случае уходите побыстрее, мистер Рассел, и советую вам впредь быть осторожнее.

В деле познавания нами души ближнего есть какая-то странная торопливость,- мы всегда спешим определить человека как можно скорее. Поспешность эта в большинстве случаев ведет к тому, что тонкие черты и оттенки характера не замечаются нами, а может быть, даже и намеренно не замечаются, потому что, не укладываясь в одну из наших мерок, мешают нам скорей покончить с определением, человека. И, наверное, часто бывает так, что эти черты,- быть может, очень важные в человеке, готовые развиться в нем до оригинальности,- не развиваются лишь потому, что остаются не замеченными со стороны, и, может быть, человек сам заражается невниманием к ним и борется с их ростом, боясь быть непохожим на людей. Если же эти черты и оттенки особенно выпуклы, они вызывают в обществе даже враждебное, чувство, и тогда к обладателю их начинают относиться так же, как нищие на церковной паперти к своему товарищу, который получил от купчихи семишником больше, чем они.

Бартон Рассел вскочил, лицо его исказилось.

— Идите вы к черту!.. Бельгийский щеголь… проклятый щеголь, всюду сующий свой нос! Кипя злостью, он зашагал прочь. Полин с облегчением вздохнула.

Полугода не прошло с того дня, как в наш город приехал на службу архитектор Аким Андреевич Шебуев, и уже о нем заговорили, он стал желанным гостем во всех интеллигентных кружках. Он сразу возбудил к себе всеобщий интерес, но в то же время никому не понравился. Суждения о нем были очень разнообразны, но одинаково сдержанны, сухи, и за ними явно чувствовалось нечто нелестное для архитектора: какое-то недоверие и даже враждебность к нему. Он не только не поддавался определению, но чем дальше, тем более замечалось в нем каких-то еретических особенностей. Уже одно то, что он ходил ко всем и никому не отдавал предпочтения, возбуждало неприязненное чувство к нему. В каждом кружке есть своя мораль, свои симпатии и вкусы невидимые, но прочные веревочки, которые, связывая всех членов кружка в одно целое, отграничивают его от других кружков. Было замечено, что Шебуев не хочет связать себя этими веревочками и даже дерзко и насмешливо пытается спутать или порвать их. А это вызывало раздражение против него, но вместе с тем и усиливало интерес к нему.

— Мосье Пуаро, вы были великолепны!..

— Это вы, мадемуазель, достойны восхищения. Как ловко вы все провернули. Ни у кого не возникло и тени сомнения в вашей смерти!

Он и с внешней стороны сразу привлекал к себе внимание. Это был человек лет тридцати, среднего роста, широкоплечий, с большой головой на крепкой жилистой шее и несоразмерно длинными руками. Природа, должно быть, очень торопилась создать его и поэтому отделала чрезвычайно небрежно. Лицо у него было грубое, скуластое; широкий лоб слишком выдавался вперед, отчего серые глаза глубоко ввалились в орбиты. Длинный горбатый нос некрасиво загибался к русым усам и вместе с толстой нижней губой, которая казалась пренебрежительно оттопыренной, придавал лицу выражение насмешливое и неприятное. Но его живые, блестящие глаза несколько скрашивали это топорное лицо, а когда он улыбался, оно принимало выражение добродушно-умное, но опять-таки какое-то снисходительное. Говорил он громко и уверенно, сопровождая и подчеркивая речь сильными угловатыми жестами длинных рук, а голос у него был какого-то неопределенного тембра, как будто еще не выработался. И вообще в нем было что-то незаконченное, угловатое. Одевался он в очень дорогие костюмы из каких-то особенно плотных и прочных материй. Сшитые удобно, они отличались явным пренебрежением к моде. То он являлся в длинном сюртуке, застегнутом наглухо вплоть до ворота и похожем на военный мундир, то на его широкой фигуре красовалось какое-то подобие австрийской куртки. И это особенно раздражало некоторых.

— Ух, — она вздрогнула, — прямо мороз по коже.

- Уж если он действительно оригинал,- говорил наш умный и рассудительный доктор Кропотов,- так зачем же подчеркивать это еще и костюмом? И почему,- раз он хочет привлекать к себе внимание даже и внешностью своей,- почему бы тогда не одеваться во всё красное или голубое?

— Ведь это вы мне звонили, не правда ли? — тихо спросил он.

— Да.

Доктор был человек солидный и ужасно любил порядок. Идя по тротуару и увидав камешек на нем, он непременно ловким ударом трости отшвыривал его из-под ноги на мостовую и всегда после этого так оглядывался вокруг себя, точно приглашал всех людей брать с него пример. Все вопросы он давно уже решил, и всё в жизни было для него просто и ясно. Настроение у него было спокойное, внешность внушительная, речь уверенная; он имел в городе большую практику среди купечества, играл в винт по маленькой и искал себе невесту. У него была роскошная русая борода, и во время разговора он всегда поглаживал ее медленным и красивым жестом. Высокого роста, здоровый, он держался прямо.

— А почему?

Шебуев с первых же встреч возмутил его.

— Не могу сказать. Я была встревожена… напугана, хотя сама не понимала чем. Бартон сказал, что устраивает ужин, чтобы отметить день смерти Айрис. Я чувствовала, что он что-то замышляет. У него был такой вид… такой странный, и он был так возбужден, что я уже не сомневалась: может случиться что-то ужасное… Но… мне, конечно, и в голову не приходило, что он решил избавиться от меня.

- Помилуйте! - даже несколько обиженно говорил он,- ведь это бог знает что! У него всё в голове спутано, перемешано, и он решительно не имеет того, что называется определенным миросозерцанием и для меня имеет значение, так сказать, диплома на звание культурного и, скажу, передового человека. Я, конечно, не буду отрицать его ума, но скажу - это ум грубый, негибкий ум, первобытный, не ограненный дисциплиной логики...

— И что же, мадемуазель?

— Я слышала о вас и подумала… вот если бы мне удалось сделать так, чтобы вы пришли. Я подумала, вы же иностранец… если я позвоню, притворюсь, что в опасности…

У доктора был огромный запас прилагательных, и когда он начинал что-нибудь определять, то как будто кирпичами обкладывал предмет определения. Так как при всех своих достоинствах доктор был еще и либеральный человек, то он считал своим долгом аккуратно посещать субботы Варвары Васильевны Любимовой

— Вы решили, мадемуазель, заинтриговать меня? Это-то как раз меня и озадачило. Ваше сообщение было настолько не правдоподобным… Однако в голосе чувствовался страх… Самый настоящий. Но потом, когда я пришел сюда, вы категорически отрицали, что мне звонили.

— А что мне было делать? Я не хотела, чтобы вы знали, что это была я.

Около этой женщины собрались в маленький, тесный кружок, быть может, самые интересные люди в городе, и она пользовалась среди них искренним уважением. По специальности акушерка, она училась еще и за границей, привезла оттуда диплом на звание врача, но как врач не практиковала. Однако диплом этот дал ей возможность читать курс гигиены в местной женской гимназии и в воскресной школе. Устроилось это благодаря ее хорошим отношениям с губернаторшей, у которой она принимала, а также, наверное, благодаря тому, что в ней самой было нечто неотразимое, искренно и глубоко располагавшее всех к ней. Образованная, работящая и скромная она была красива тою здоровой русской красотой, которая теперь встречается уже редко, почему-то отцветая из поколенья в поколенье.

— Но я в этом был почти уверен! Я понял, что только два человека могли знать о желтых ирисах на столе: вы и мистер Рассел.

Высокого роста, стройная, с могучей грудью и овальным лицом, с огромной косой каштановых волос, она двигалась плавно, голову держала высоко, и это придавало ее фигуре осанку гордую и смелую... Очень хорош был взгляд ее темно-голубых глаз, красиво оттененных густыми, почти черными бровями. Спокойный, ласкающий и умный,- он как-то сразу вызывал почтительное чувство к этой женщине, возбуждая у каждого желание понравиться ей. Всегда красиво-ласковая, всегда приветливая, она умела как-то особенно улыбаться,- спокойной бодростью духа веяло на человека от этой улыбки. Голос у нее был мягкий, грудной, но она говорила немного, кратко, и в каждом слове ее чувствовалась искренность прямой и несложной души. На вечерах у нее всегда было шумно, и в оживлении гостей ее сдержанность и молчаливость выступали особенно заметно. Была у нее одна странность - она не любила женщин, и у нее не было подруг, кроме Татьяны Николаевны Ляховой.

Полин кивнула.

— Я слышала, как он велел поставить их на стол, — объяснила она. — А потом… он распорядился накрыть стол на шесть персон, тогда как я знала, что нас будет только пятеро… Все это вызвало у меня подозрение.

Татьяна Николаевна заведовала воскресной школой и любила свое дело всей силой сердца, А сердце у нее было хорошее, неисчерпаемо доброе и, должно быть, такое же живое, трепетное, испещренное лучистыми морщинами, как и ее милое лицо. Она была вдовой почетного мирового судьи и председателя съезда мировых Матвея Кирилловича Ляхова, умершего от разрыва сердца лет восемь тому назад, в день ареста его единственного сына, только что кончившего университет. Татьяна Николаевна схоронила мужа, проводила сына до Перми и, возвратясь домой, вся ушла в свою школу, и прежде горячо любимую ею. В тот же год помер и сын ее от чахотки. Говорили, что, узнав об его смерти из официальной бумаги, Татьяна Николаевна с испугом подняла кроткие глаза свои к небу и робко, вся вздрагивая, спросила:

Она замолчала и прикусила губу.

- Ну, зачем это?.. За что это?..

— Что вы подозревали, мадемуазель?

А через три дня уже снова взялась за работу. Школа была для нее как бы храмом, и она неустанно служила в нем, полная священного трепета и непоколебимой веры в свое дело. Была она маленькая, худенькая, нервная; на ее сморщенном, розоватом личике, как две неугасимые лампады, горели славные, по-детски ясные глаза. Одетая всегда в одно и то же гладкое черное шерстяное платье, она, как ласточка, изо дна в день мелкими и быстрыми шагами носилась по улицам города, отыскивая уроки для молодежи, посещая захандрившую от усталости или больную учительницу, вечно с книгами под мышкой, вечно озабоченная и живая... Сердце у нее, наверное, не умолкая, ныло от тоски по сыне, но никто не умел и не мог так, как она, ободрять утомившихся и тоскующих людей... Ее все любили, хотя порою и подтрунивали над нею за то, что она называла своей верой. А вера у нее была ясная и наивная, как и сама она.

— Я боялась, — медленно произнесла она. — Мне казалось… что что-нибудь может случиться с мистером Картером.

Каждый раз, когда при ней говорили о неустройстве жизни и искали кратчайший путь к достижению всеобщего довольства на земле, Татьяна Николаевна приходила в нервное возбуждение и, складывая ладошками свои сухонькие, крошечные ручки, говорила умоляющим голосом:

Стивен Картер кашлянул. Не спеша, но решительно он поднялся из-за стола.

- Ах, господа, всё это не так! Всё это разрешается гораздо проще! Увеличьте количество сознательно живущих, критически мыслящих людей - и все разрешится! Дайте народу образование, и он перестроит жизнь, он сам создаст новые формы жизни,- уверяю вас!

Познакомившись с Шебуевым, она с первой же встречи стала на него обиженно фыркать. Послушает его и вдруг, пресмешно надувши губы, фыркнет, встанет со стула и демонстративно уйдет куда-нибудь в уголок, подальше от него.