И эта зебра, по всей видимости не спаитпая, подошла и просунула к нему морду через изгородь.

Сторож чем-то покормил ее — что наверняка против правил — и потрепал за уши. По-моему, человек, который любит зебр, не может быть плохим.

У него особые отношения с одним из мелких кенгуру. Мне кажется, это валлаби или более крупный валлару; с того расстояния, откуда я вижу их, они практически одинаковы. Но это точно не самец большого серого кенгуру: я смог бы различить этого монстра даже в дальнем конце дорожки. В общем, сторож кого-то подозвал.

— Эй, ты, австралиец, — произнес он. — Эй, ты, денди, иди сюда, побеседуем.

И он тут же притопал к нему: длинные острые ушки настороже, твердый хвост стучит по земле. Возможно, голос сторожа прозвучал немного насмешливо, и, возможно, не слишком вежливо с его стороны подходить близко к окрестностям австралийцев. Но у меня появилось чувство, что этот сторож — человек очень добрый. Если окажется, что мы будем вынуждены схватить и куда-нибудь запереть именно его, то я бы желал проделать все это как можно деликатней.

Но тут произошло что-то странное. В Жилище Мелких Млекопитающих зазвенел звонок; я отчетливо слышал этот звон. Животные тоже слышали его. И весь зоопарк пробудился: послышался кашель, хрюканье, испуганное фырканье, сиплое сопение, настороженное частое дыхание. Множество тех звуков, которые издают животные, когда хотят затаиться, — хруст суставов, урчание в животе, громкое сглатывание.

Вначале прозвенел звонок, потом из Жилища Мелких Млекопитающих вышел сторож. Я видел, как он качнул фонарем. Затем я заметил луч света на одной из дорожек, кажется, он шел от главных ворот зоопарка, и я подумал, что сторож дал фонарем ответный сигнал.

Вдоль линии ограждения, за моей изгородью, забили копытами Смешанные Антилопы. Что-то происходит, это точно. Я это знаю наверняка: уже полночь, а весь зоопарк не смыкает глаз.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:

Предыстория I (продолжение)

Среда, 10 марта 1938 года: теплый, бесснежный день, как раз подходящий для красной пелерины из шерстяного джерси с большим мягким воротником.

Ранним утром, незадолго до прибытия поезда канцлера Шушнига из Инсбрука на Вестбанхоф и сразу после того, как Зан Гланц вывел на черном капоте своего такси «Ура Шушнигу!», фермер из предместий Хикинга, который разводит кур, начинает одеваться для ожидаемой в городе торжественной встречи. Этим утром Эрнст Ватцек-Траммер пренебрег сбором яиц, собрав вместо них перья. Это не менее странно, чем то, чем он был занят всю ночь, — прокалыванием и связыванием проволокой жестяных форм для выпечки кексов; он смастерил себе что-то вроде кольчуги и затем намазал ее жиром, чтобы к ней прилипли куриные перья, по которым он теперь катался. Любой, кто увидел бы Эрнста Ватцека-Траммера в подобном наряде, никогда больше не купил бы у него ни единого яйца. Но никто не видит, кроме цыплят, разбегающихся во все стороны с его пути, пока он туда-сюда катается в куче перьев на полу курятника. И, более того, никто не смог бы обвинить Эрнста Ватцека-Траммера в расточительности — костюм не стоил ему ни пфеннига. Форм для выпечки кексов у него более чем достаточно, к тому же они по-прежнему пригодны для продажи яиц; а куриные перья были использованы с куда большим толком, чем когда-либо прежде. В самом деле, даже верхняя часть костюма — что-то вроде шлема — состоит из жестяных форм: две вместо наушников, одна сверху и еще одна прикрывает лицо, на ней дырки для глаз, для рта и еще две маленькие дырочки, чтобы прикрепить проволокой сплющенный молотком клюв. Достаточно острый, чтобы проткнуть человека насквозь. Между глазными отверстиями приклеено изображение австрийского орла, отодранного при помощи пара с бампера грузовика Эрнста Ватцека-Траммера и заново приляпанного при помощи жира. И это также ничего ему не стоило. Костюм орла получился пугающе похожим — если не похожим, то, по крайней мере, впечатляющим. Облепленная перьями кольчуга свисает до колен, рукава из жестянок прикреплены достаточно свободно, чтобы хлопать крыльями. Шлем Эрнст оставил без перьев, однако смазал жиром — не только чтобы держалась эмблема орла, но и для большего блеска.

Эрнст Ватцек-Траммер, орел сегодня, — австрийский орел, конечно, — заканчивает наряжаться в своем курятнике и, громыхая кольчугой, торопится к окраине города, надеясь, что его впустят в трамвай.

А тем временем Зан Гланц, по пути к дому моей матери, останавливается лишь затем, чтобы выпустить немного воздуху из шин и заставить их визжать, и теперь он практикуется в визге при поворотах на круглой площадке между высшей технической школой и церковью Святого Карла.

А дедушка Мартер этим утром решил на работу не ходить, поскольку все равно в читальном зале иностранной литературы Международного дома студентов читать сегодня никто не будет, так что старший библиотекарь вряд ли кому понадобится. Дед выглядывает такси Зана, потому что он, по крайней мере, может порадоваться юношескому оптимизму, как выразилась бабушка, и уж точно порадовать себя выпивкой, которая полагается в такой торжественный день.

Совершая четвертый круг по площадке, Зан видит прихожан, выходящих после ранней мессы из церкви Святого Карла. Лишь отчасти заботясь о деньгах, Зан думает, что неплохо бы немного заработать перед тем, как появиться у моей матери. Не заглушая двигатель, он останавливает такси у обочины, прямо напротив церкви Святого Карла, и, раскрыв «Телеграф» на руле, углубляется в газету. Передовица Ленхоффа одобряет плебисцит Шушнига, задавая коварный вопрос по поводу реакции на это Германии.

Тем временем на остановке «Хёттельдорф-Хикинг» по маршруту трамвая номер 49 угрюмый трамвайный вожатый отказывается везти человека в костюме орла. Эрнст Ватцек-Траммер поправляет клюв, шуршит перьями на груди и с достоинством покидает вагон.

А на Баллхаузплац канцлер Курт фон Шушниг, осторожно выглянув из окна здания администрации канцлера, замечает транспарант, натянутый через всю Михаэлерплац от балюстрады Святого Михаила до балюстрады выставочного зала Хофбург. На транспаранте, изготовленном из сшитых вместе простыней, большими четкими буквами выведено: «Шушниг за свободную Австрию!» И канцлер догадывается, что, для того чтобы он мог видеть лозунг с такого расстояния, одни только запятые должны быть размером с человеческую голову. Мысль о том, что за транспарантом по всей Августинерштрассе до Альбертинаплац и еще дальше — по всему центру города — толпы людей приветствуют его, наполняет Шушнига теплом до самого верха его тирольской шляпы.

Он растрогался бы еще больше, если бы увидел решимость Эрнста Ватцека-Траммера, подвергнутого унижению и выгнанного из трамвая на остановке «Вейт», прямо на глазах у детей, которые набились в трамвай по всему маршруту от самого Хикинга и следовали за ним на безопасном для их насмешек расстоянии. Орел оставляет несколько перьев, он с достоинством шествует вперед. Но канцлер фон Шушниг не в состоянии увидеть через весь город эту уникальную демонстрацию патриотизма.

Дедушка Мартер сказал бы, что канцлер никогда не обладал особой дальновидностью. К примеру, он говорит моей матери:

— Хильке, надевай пальто, это Зан, — в то время как Зан находится еще за три кварталах от них и только начинает догадываться, что ранние посетители мессы убежденные пешеходы, а потом решает покинуть площадку перед церковью. Но — дальновидность это или просто нетерпение — дедушка и Хильке стоят уже в пальто, когда Зан сворачивает на их улицу.

— Не впутайся в какую-нибудь драку, — предостерегает его бабушка.

— А ты почитай хорошую книгу, — советует ей дед.

Дело идет к вечеру, когда дедушка Мартер замечает сквозь тусклое окно подвальчика «Келлер[11] Августин» странное видение; он обливается пивом и, прижимаясь лицом к воротнику Зана, хихикает.

— Папа, — в замешательстве произносит Хильке.

— Вам нехорошо? — спрашивает Зан, а мой дед снова поворачивается к окну; он все еще держится за лацкан пиджака Зана, готовый спрятаться обратно, если видение появится снова.

— Это самая большая птица, что я видел, — бормочет он, и тут его видение неясно вырисовывается за вращающимися дверьми, оно влетает в «Келлер Августин», ошеломляя негромким хлопаньем жестяных крыльев, пугая жующих за столом сосиски посетителей; они волной хлынули назад; толстый кусок мяса шлепается на пол, и все таращат глаза на видение, будто это чье-то сердце или отрезанная рука. — Господи! — восклицает дедушка и снова тыкается лицом в лацкан пиджака Зана.

Видение устрашающе взмахивает крыльями и лязгает жестянками на пернатой груди.

— Кавк! — выкрикивает оно. — Кавк! Кавк! Свободная Австрия!

И очень медленно, в мертвой тишине, пьянчуги, один за другим, спешат обнять национальный символ.

— Кавк! — с пафосом произносит дед, а Зан хватает орла за кольчугу и тащит к своему столику; его орлиный клюв едва не пронзает моего деда, заключающего огромную птицу в свои медвежьи объятия. — О, вы только посмотрите! — восклицает мой дед. — Какой великолепный орел!

— Я проделал весь путь до Европаплац пешком, — сообщает орел, — лишь там мне позволили сесть в трамвай.

— Кто посмел высадить тебя? — возмущается дед.

— Да эти чертовы вогоновожатые, — говорит Эрнст Ватцек-Траммер.

— На окраинах города явно не хватает патриотизма! — восклицает мой дед.

— Этот костюм я соорудил собственными руками, — сообщает орел. — А вообще-то я торгую яйцами.

— У меня куры, — поясняет он, касаясь пальцами перьев и барабаня ими по жести на груди. — Эти формы я использую для продажи яиц.

— Восхитительно! — произносит Зан.

— Вы просто неотразимы, — говорит Хильке орлу и поправляет те места, где перья сбились в комки и образовали утолщения: под подбородком, по всей груди и в углублениях крыльев.

— Снимите вашу голову, — просит Зан. — Вы не сможете в ней пить.

Позади орла мгновенно образовалась любопытствующая толпа.

— Да, снимите же вашу голову! — кричат они и, распихивая друг друга, стараются пробиться поближе к орлу.

— Не толпитесь! Имейте хоть какое-то уважение! — одергивает их дедушка.

Скрипач на балконе над их столиком усмехается, к нему нагибается виолончелист, который что-то бормочет и тоже улыбается. Они разворачивают свои носовые платки.

— Музыка! — восклицает дед, который теперь главенствует в «Келлере».

Скрипач отвешивает поклон. Виолончелист дергает толстую струну; все выпрямляют спины, словно виолончелист шлепнул их по позвоночнику.

— Тихо, — продолжает командовать дед.

Орел расправляет крылья.

— Снимите голову, — шепчет Зан, и тут зазвучала музыка — «Фолькслинд»[12], вызывающая слезы на глазах.

Хильке помогает орлу освободиться от головы. Эрнст Ватцек-Траммер морщит лицо эльфа с ямочкой на подбородке. Моей матери хочется поцеловать его; дед целует — хотя, вероятно, не без разочарования, поскольку замечает седые волосы, торчащие из ушей орла. Только человек поколения моего деда мог быть австрийским орлом.

Эрнст Ватцек-Траммер в восторге — за его здоровье пьет и его целует образованный человек, как он понимает. Во время исполнения «Фолькслинда» он испытывает настоящие мучения. Его голова почтительно передается по кругу; она переходит из руки в руки, теряя по пути жир и, отчасти, блеск.

Окна погребка заиндевели. Кто-то предлагает план полета орла — подвесить его и раскачать на балюстраде Святого Михаила. Если подвесить его именно у Святого Михаила, то тогда Шушниг сможет его увидеть. Тут же предлагаются подтяжки. Похоже, орел не против, но мой дед решительно возражает.

— Господа! — говорит он и протягивает обратно широкую пару красных подтяжек. — Прошу вас, господа! — Он обводит взглядом раскрасневшиеся лица собравшихся мужчин, придерживающих брюки руками. — С нами моя дочь, — произносит он и ласково приподнимает лицо моей матери к толпе.

Пристыженные, патриоты отступают, а орел избегает неминуемого болтания в воздухе — опасного полета на связанных в единый жгут подвязках, как тугих, так и изрядно растянутых.

Эрнст Ватцек-Траммер беспрепятственно добирается до такси Зана. По совету моего дедушки он накалывает на клюв винную пробку, чтобы не поранить кого-нибудь по дороге. Так, с пробкой на слегка погнутом клюве, он забирается в такси, где садится на заднее сиденье и обнимает моего деда и мать, а Зан везет их через Михаэлерплац, под смятыми простынями, прославляющими Шушнига, и далее по улочкам с кофейнями за пределами Грабена.

Выкриками и сигналами клаксона Зан провозглашает появление Австрии.

— Кавк! Кавк! — выкрикивает он. — Наша страна свободна!

Но усталые ротозеи, мрачно сидящие за своим кофе и глазеющие на улицу сквозь проделанные в заиндевевших стеклах глазки, почти не обращают на это внимания. Они уже устали от чудес. Это всего лишь огромная птица на заднем сиденье такси.

Их ждет моя бабушка — книга открыта, чай остыл. Когда она видит, как в ее кухню вводят орла, она поворачивается к деду с таким видом, будто он привел в дом домашнее животное, которое они не в силах прокормить.

— Господи, вы только посмотрите на него! — выговаривает она деду. — И твоя дочь туда же.

— Кавк! — произносит орел.

— Что он хочет? — спрашивает бабушка Зана. И деду: — Надеюсь, ты его не купил, а? И ничего не подписывал?

— Это австрийский орел! — гордо провозглашает дед. — Прояви к нему уважение!

И бабушка внимательно смотрит на птицу, без особого, впрочем, уважения; она пытается разглядеть, что там за глазными отверстиями.

— Фрау Мартер, — обращается к ней орел. — Я Эрнст Ватцек-Траммер из Хикинга.

— Настоящий патриот! — восклицает дед, похлопывая орла по плечу. С него сыпятся перья; кажется, они будут сыпаться вечно.

— Мутти, — говорит Хильке. — Он сам смастерил свой костюм.

И бабушка осторожным жестом касается перьев на груди орла.

А дед тихо говорит:

— Это мой последний разгул, мутти. К тому же за нашей дочерью был надлежащий присмотр.

— О да, совершенно верно, — подтверждает Зан и похлопывает орла.

А дедушка печально добавляет:

— О, это последний разгул и Австрии, мутти! — И он преклоняет колена перед орлом.

Эрнст Ватцек-Траммер зажимает руками уши, дрожит перьями и начинает плакать, всхлипывая в клюв.

— Кавк! Кавк! — говорит Зан, все еще веселый, но орлиный шлем сотрясается от рыданий.

— О, хватит! — восклицает дед. — Не надо плакать. Вы такой замечательный патриот, верно? Ну, будет, будет… мы ведь так чудно провели вечер. А Зан собирается отвезти вас домой.

— О, бедняжка, — вздыхает бабушка.

И они все вместе провожают орла до такси.

— В вашем распоряжении все заднее сиденье, — говорит Зан.

— Сними ему голову, — просит дед. — Как бы он не захлебнулся.

А Хильке выговаривает отцу:

— Это ты во всем виноват, старый ты пессимист.

— Всезнайка! — ворчит бабушка.

Но дед захлопывает дверцу машины и регулирует воображаемое движение на пустынной улице. Он подает сигнал Зану, что тот может спокойно выезжать.

Зан проезжает сквозь тишину вымерших окраин города: Хадик, Санкт-Вейт и Хёттельдорф — Зан может только гадать, призраки прошлого и нынешние духи рады или нет приветствовать Священную Римскую империю в лице Гитлера?

А тем временем орел на заднем сиденье разбирает себя по частям. К тому времени, когда Зан находит темную ферму, которая прячется за ярким светом спящего курятника, в зеркале заднего обзора он видит взъерошенного пожилого человека, который плачет, а по всему салону летают перья.

— Успокойтесь, — говорит Зан, но Эрнст Ватцек-Траммер набрасывается на пустой костюм орла, прислонив его к переднему сиденью. Он пытается сломать ему хребет, но орел сделан на удивление прочно: он складывается в полусидячем положении; соединение форм для кекса прочнее, чем настоящий позвоночник. — Ну, будет, будет, — успокаивает Зан. — Только посмотрите, что вы сделали со своим костюмом.

Но Эрнст Ватцек-Траммер сгребает перья целыми пригоршнями и колотит ногами по днищу машины, стараясь найти и расплющить свалившуюся голову.

Зан перебирается к нему на заднее сиденье и силой выталкивает наружу. Эрнст Ватцек-Траммер хватает его за руки. Зан захлопывает дверцу машины и ведет птичника к дому.

— О, ради бога, — просит Зан, — вам следует хорошенько выспаться. Потом я приеду за вами и отвезу вас на выборы.

Птичник сгибается пополам, Зан позволяет ему упасть на колени, но заходит вперед и поддерживает ему голову. Они нагибаются, стоя липом к лицу.

— Постарайтесь запомнить, — говорит Зан. — Я приеду за вами и отвезу вас на избирательный участок. Договорились?

Эрнст Ватцек-Траммер набычивается, принимая нелепую позу бегуна на старте, он дергает головой, словно желая избавиться от соблазнов Зана, и резво обегает его — на четвереньках, затем выпрямляется. Остановившись, он оглядывается на Зана. Зан решает, что пора ехать.

— Хватит вам, — говорит Зан. — Вы ведь ляжете сейчас спать, да? И не станете впутываться в неприятности?

Руки Эрнста Ватцека-Траммера безвольно падают.

— Не будет никакого голосования, — говорит он. — Они не дадут нам избавиться от этого, дурачок. — И он направляется к курятнику; Зан двигается за ним, но потом останавливается. Ему виден освещенный дверной проем, затем Эрнст Ватцек-Траммер входит внутрь и захлопывает за собой дверь. Курятник прогибается под крышей и стонет — это тот самый момент, Зан в этом уверен, когда яйца застревают в проходе, так и оставаясь неснесенными. Потом раздается кудахтанье; Зан видит курицу, то ли вылетевшую, то ли выброшенную из окна; свет внутри пляшет и раскачивается. Еще-одна курица — или, может быть, та же самая — громко кудахчет. Потом все смолкает; да, сегодня вечером яиц не будет. Зан ждет, пока не убеждается, что Эрнст Ватцек-Траммер нашел кровать — или согнал кого-то с насеста. Однако тот, кого он согнал, не стал, по крайней мере, возмущаться.

Зан вразвалку возвращается к такси, усаживается на крыло и отхлебывает глоток коньяку из бутылки, оставленной ему моим дедом. Он пытается закурить, но никак не может зажечь папиросу. Он уже усаживается за руль, намереваясь уехать, когда замечает пустую оболочку орла, прислоненную к переднему сиденью. Зан усаживает орла рядом с собой, но тот все время падает; Зан находит голову орла и кладет себе на колени, предлагая ей глоток дедушкиного коньяка.

— Да, утром у тебя была голова что надо, — говорит Зан и хихикает, после чего разражается приступом неудержимого хохота, достаточно громкого, чтобы вызвать в курятнике переполох. Зан никак не может остановиться, у него начинается истерика, он вдруг представляет себя в костюме орла, неожиданно вваливающегося в курятник, включающего свет и кавкающего до тех пор, пока ошалевшие куры не начинают нести яйца — если только не теряют навсегда способность нестись; он кавкает так громко, что Эрнст Ватцек-Траммер сносит яйцо — самое большое из всех яиц.

Но Зан лишь предлагает орлиной голове выпить еще, а когда она не откликается, он льет коньяк в ротовое отверстие.

У Зана появляется ощущение, будто они беседуют уже несколько часов, передавая бутылку друг другу, наблюдая за темным курятником и охраняя сон Эрнста Ватцека-Траммера, который примостился на своем хозяйском насесте.

— Выпей, храбрый орел! — предлагает Зан и замечает, как отверстие в голове орла тянется к откупоренной бутылке.

Шестое наблюдение в зоопарке:

Понедельник, 5 июня 1967 @ 1.30 утра

Смена сторожей произошла в полночь, и с тех пор все стало по-другому. Никто не спит. Нет, правда — зоопарк прибывает в каком-то полудремотном беспокойстве, никто не спит. В полночь на всех напала всеобщая бессонница.

Поначалу я решил, что все это из-за меня. Я подумал, что первая смена передала второй, что здесь кто-то скрывается. Или, возможно, животные передали это друг другу, каким-то универсальным способом передачи слухов — топаньем копыт, щебетом, хрюканьем или как-то еще — они передали друг другу информацию о моем присутствии. И теперь ждут, чтобы посмотреть, что я стану делать.

Но мне кажется, что зоопарк бодрствует вовсе не из-за этого. Все дело в новом ночном стороже. Негромкое звучание звонка приготовило всех; животные ждали сторожа. Должен сказать тебе, что между сторожами есть определенная разница.

Он прошел мимо меня, у этого при себе дубинка, он засовывает ее в ножны, вшитые в левый ботинок. У него высокие, выше лодыжек, модифицированные армейские ботинки, свободно зашнурованные на икрах. В ботинки засунуты серые твидовые брюки. Он носит расстегнутую, похожую на ковбойскую, кобуру, а ствол его пистолета по меньшей мере шести дюймов длиной. Со связкой ключей он проделывает любопытную вещь. Просовывает руку в кольцо и подтягивает его к плечу, потом пристегивает связку к эполету — на его форме оба эполета. Ключи повисают под мышкой, со звоном клацая по нему. Мне это кажется неудобным — если держать связку ключей под мышкой, то рука оказывается в неловком положении. Хотя это правая рука, и, возможно, ему так удобней тянуться к расстегнутой кобуре, которая у него довольно высоко на правом бедре.

Как мне кажется, он слегка неустойчив при всем этом вооружении. Разумеется, он с фонарем. Он держит его в левой руке на петле — так что если он потянется за дубинкой, то фонарь не будет мешать. Это оправдано: если находишься достаточно близко, чтобы воспользоваться дубинкой, то фонарь не нужен; если находишься достаточно далеко, чтобы воспользоваться пистолетом, то нужно твердо держать фонарь в другой руке. Мне кажется, этот сторож серьезно относится к своим обязанностям.

Он прошел вдоль моей живой изгороди. Когда он проходил мимо меня, я высунулся из травы — ровно настолько, чтобы видеть его выше пояса: кольцо с ключами, эполеты, изгиб правой руки. Целиком я видел его только со спины, довольствуясь коротким взглядом. Он очень непредсказуем с фонарем. То светит себе под ноги, то вдруг разворачивается, освещая все вокруг.

Прошло уже полтора часа, а он все расхаживает по зоопарку с фонарем. Возможно, он считает, что сторож первой смены довольно беспечен. А может, перед тем как приступить к самому дежурству, ему нужно убедиться, что все спокойно.

Должно быть, животные очень нервничают от таких частых визитов, происходящих каждую ночь. Я вижу беспорядочное метание света его фонаря — по нескольку раз в одном и том же месте. И он ведет себя довольно агрессивно, когда проверяет замки. Просто потрогать для него недостаточно, он трясет клетки.

Неудивительно, что никто не спит.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида

Явотника:

Предыстория I (продолжение)

Черная пятница, 11 марта 1938 года: немногим позднее половины шестого пришедшие ранним утром священники открывают боковые алтари собора Святого Стефана, и Курт фон Шушниг погружается в очень краткую, четкую молитву. Он на ногах и на пути в здание администрации канцлера с того момента, как секретарь безопасности Скубл позвонил и сообщил ему, что немцы закрывают границу у Зальцбурга и отзывают таможенных чиновников. Скубл также упомянул о том, что немцы сосредоточили свои войска на участке от Рейхенхаллса до Пассау. В канцелярии Шушниг находит срочную телеграмму от австрийского генерального консула в Мюнхене: «Лео готов тронуться в путь». И все это еще до рассвета и прежде, чем вся утренняя германская пресса пересылается телеграфом для ознакомления Шушнигу. Они продолжают лишь поверхностно освещать настроения немцев, хотя достаточно и этого. Нацистское агентство новостей DNB заявляет, что в Вене вывесили флаги с серпом и молотом, а возбужденные граждане выкрикивали «Да здравствует Шушниг! Да здравствует Москва!» на одном дыхании. DNB сообщает, что, возможно, фюреру придется совершить «антибольшевистский крестовый поход» во имя спасения Австрии. Бедный Курт фон Шушниг должен признать, что в каком-то смысле это и есть реакция на его плебисцит. Встревоженный, он звонит британскому министру, который, в свою очередь, дает телеграмму в Лондон лорду Галифаксу — выяснить, займет ли Британия чью-то сторону. Потом Шушниг наблюдает, как первые лучи света, проникающие сквозь закопченные окна выставочного зала Хофбург, скользят по стенам в поисках редких старинных украшений и золота.

Медленный мартовский рассвет убирает тени с окон сонного собора Святого Стефана, и Зан Гланц радостно приветствует новый день. Зан радуется, что еще рано и почти нет транспорта, поскольку он не слишком уверенно чувствует себя на перекрестках. От тряски по булыжной мостовой у него начинает болеть голова, поэтому там, где возможно, он едет по трамвайным путям: колеса такси не совпадают с рельсами, но ему удается удерживать от тряски хотя бы одну сторону машины.

Он добирается до Старого города по Вахрингерштрассе, где останавливается подобрать клиента. Мужчина с опущенной головой выходит после мессы из Вотивкирхе и садится на заднее сиденье. Зан оборачивается к нему, пока тот захлопывает дверь.

— Кавк! Кавк! — произносит Зан. — Куда ехать?

И мужчина, стряхивая куриные перья с брюк, ворчит:

— Это такси или сарай? — Он смотрит в зеркальце заднего обзора и видит изогнутый клюв Зана и покрытые перьями плечи над рулевым колесом. И тут же вываливается обратно в дверь, которую так толком и не закрыл.

— Не стоит оставлять дверь открытой, — говорит ему Зан, но он обращается уже к пустому сиденью, усыпанному перьями.

Зан сворачивает на Колингассе и останавливается, он неуклюже выбирается из такси и с важным видом возвращается на угол Вёрингер, где видит ковыляющего к тротуару мужчину. Видимо, тот решил, что ему явился серафим, поскольку он только что вышел после мессы.

Поэтому Зан заскакивает обратно в такси, заставив вздрогнуть владельца кафе, который поднимал жалюзи, чтобы посмотреть, есть ли сегодня хоть какое-то солнце. Он выпускает подъемную рукоятку жалюзи, жалюзи падают вниз, рукоятка бешено вращается, больно стукая его по рукам.

— О, я точно рановато выехал сегодня, — бормочет Зан и издает истошный петушиный крик из окна своею такси. Оттого что Зан покрыт куриными перьями, он путает орлиный крик с петушиным.

Зан чувствует, что ему чего-то не хватает, и догадывается, что когтей. Какой бы птицей он ни был, ему нужны когги. Поэтому он останавливается у лавки мясника на Кольмаркт и покупает целого цыпленка. Затем отламывает ему лапы и закрепляет их в отверстия кольчуги, непосредственно под широкими манжетами. Когти покрывают ему кисти, и, когда он ведет машину, они царапают ему кожу.

Однако все мясники славятся отсутствием воображения, и мясник с Кольмаркт не исключение. Он звонит на Радио Иоханнесгассе, чтобы сообщить о человеке в птичьем одеянии, который неумело водит такси.

— И что, скажите мне на милость, это за человек, — возмущается мясник, — который покупает целого цыпленка и отрубает ему лапы краем дверцы такси! Именно так — открывает и закрывает чертову дверцу, лупя по лапам бедного цыпленка до тех пор, пока они не отваливаются напрочь. И потом выбрасывает цыпленка! — говорит мясник, считающий своим до… ом предупредить общественность.

Но Радио Иоханнесгассе уже получило информацию о неком чуде в перьях — от обеспокоенного работника таксопарка, который позвонил после того, как на Вёрингерштрассе был арестован гражданин, возмущавший общественный порядок и распускавший нечестивые слухи о явлении серафима. Так что слух о Зане уже разошелся по городу, будьте покойны. Единственный, слышавший эти новости по радио и не заинтересовавшийся ими, был Курт фон Шушниг, для которого этот день и так переполнен событиями.

Следующей неприятностью, с которой сталкивается бедный Курт, становится доклад члена нацистского кабинета Зейсса-Инкварта о крайне резком телефонном звонке Геббельса из Мюнхена. Зейссу велено взять под свой контроль кабинет и проследить, чтобы Шушниг отменил плебисцит. Зейсс-Инкварт едва не извинялся, — возможно, он сомневается, не слишком ли быстро развиваются события. Он и Шушниг отправляются на поиски президента Микласа после того, как Шушниг — или кто-то еще — велел одному из служителей здания администрации канцлера собрать упавшую кучу простыней, которые мешают движению на Михаэлерплац.

А дедушка Мартер снова решил, что старший библиотекарь останется дома; если хотите знать, с того момента, как он услышал первое радиосообщение о водителе такси в куриных перьях, он не отходит от окна. Бабушка приносит ему кофе, а Хильке вместе с ним наблюдает за Швиндгассе. Солнце еще не обогрело улицу. В любом случае солнце это случайное, и лучи его освещают лишь верхние этажи и крыши на противоположной стороне улицы — сияет оно лишь тогда, когда отражается в бронзовом шаре в ладонях купидона, который возвышается на крыше посольства Болгарии. Купидонов вокруг хватает, но только болгары дали своему в руки подержать бронзовый шар; или это сделал кто-то другой — возможно, чтобы оскорбить болгар. Как бы там ни было, это единственное здание посольства на Швиндгассе, которое дает возможность дедушке хоть за чем-то наблюдать, пока он поджидает Зана. Дедушка обратил внимание, что даже болгары сегодня не отходят от телефона. Приземистый, плотный мужчина, который, должно быть, весь покрыт волосами, встал у телефона перед окном фасадного офиса и стоял там все время, пока дед наблюдал.

Когда дедушка прослушал последний краткий выпуск новостей, из которого узнал о происшествии с мясником на Кольмаркт, он попросил бабушку принести ему чаю с ромом. У мясника с Кольмаркт острый глаз на детали. Радио Иоханнесгассе сообщает приметы сумасшедшего в птичьем костюме: он пахнет коньяком и неумело водит такси, на котором мелом на капоте выведено: «Ура Шушнигу!»

Если сам Шушниг и обратил хоть какое-то внимание на местные события, то лишь потому, что у него хватает воображения, чтобы представить, как нацистское агентство новостей подаст этот случай: «Члены тайной большевистской террористической группы, замаскированные под птиц, берут под свой контроль транспортную систему, чтобы помешать избирателям принять участие в заранее подстроенном плебисците Шушнига». Хотя, похоже, местные беспорядки не слишком тревожат Шушнига. У него и так хватает неприятностей, пока он пытается убедить старого президента Микласа в том, что требование Германии относительно Зейсса-Инкварта должно быть отвергнуто. И старый Миклас, так давно бездействующий, хватается за этот случай, чтобы оказать сопротивление.

Возможно, на Шушнига подействовали портреты на стене, когда рано утром он проходил через отделанные темными панелями кабинеты здания администрации канцлера: Мария-Терезия[13], Аэренталь и небольшая деревянная Мадонна в честь убитого Дольфуса — все те, кто принимал решения от имени Австрии, всегда за или против Германии.

Но такие тяжкие мысли не обременяют Зана Гланца. Он птица, и он летит. Он поднимается по Гетегассе и едва не врезается в огибающий Опернринг трамвай. К несчастью, Зан производит слишком много шума, тормозя в последний момент; громкий визг тормозов привлекает внимание нескольких дорожных рабочих, которые дожидаются замены отбойного молотка. Видимо, один из них слышал новости по радио, поскольку надпись «Ура Шушнигу!» на капоте такси кажется ему знакомой. К счастью для Зана, рабочим не удается сдержать возбуждение и подкрасться к такси незамеченными. Вместо этого они поднимают громкий крик и бросаются к машине, так что у Зана хватает времени почувствовать опасность. Он пролетает перекресток на такой скорости, что лишь одному из рабочих удается вскочить на подножку. И если этот рабочий поначалу доволен собой, — он может видеть в окно Зана, — то вряд ли он радуется, когда Зан влетает на Шиллерплац, пугая стаю голубей, которая в ужасе разлетается в разные стороны.

— Кавк! — кричит Зан им, пернатым птицам.

И рабочего охватывает волнение, уж лучше бы он остался дожидаться отбойного молотка вместе с товарищами, а не висел на ручке закрытой дверцы и не бился головой о поднятое стекло; лишь один раз поймал он на себе, и то на мгновение, жуткий взгляд пустых глазниц облаченного в кольчугу орла.

Когда машина огибает Шиллерплац, выезжая через ближайшую арку Академии художеств, рабочий судорожно прижимается к такси и слышит эхо вопля ужаса, в котором не узнает собственного голоса.

Зан Гланц, на какой-то момент оказавшись на открытом пространстве, милосердно снижает скорость, направляясь к последней арке Академии художеств. Он открывает дверцу такси. Не слишком резко — он просто дает ей распахнуться, чтобы столкнуть удивленного рабочего, изо всех сил вцепившегося в ручку дверцы. Завидев приближающуюся арку, рабочий отпускает ручку, и Зан захлопывает дверцу. В зеркале заднего обзора он видит удаляющегося рабочего, которому почти удалось справиться с инерцией. Но затем тот неуклюже падает и исчезает из зеркальца Зана.

Зан решил, что лучше передвигаться по узким улицам, поскольку он не знает, кто за ним гонится. Однако у театра «Ателье» у него заканчивается горючее. Такси останавливается прямо перед афишей с портретом темноглазой Катерины Марек, которая за последние две недели произвела сенсацию в роли Антигоны.

— Прошу прощения, — извиняется Зан, поскольку, отворяя дверцу, ударяет Катерину. И даже если ему приходит в голову мысль, что, если актриса Катерина Марек выходит на улицу ловить такси в одной лишь простыне, это довольно странная причуда, он не придает ей особого значения. Он и сам не слишком подходяще одет.

И снова моего деда беспокоит то чувство, которое он называет предвидением.

— Хильке, — говорит он. — Ты не принесешь мне пальто? Я полагаю, что мне стоит прогуляться. — И хотя со Швиндгассе можно войти через две двери, мой дед пристально всматривается лишь в одну.

Тем временем орел по-прежнему предпочитает передвигаться по узким улицам; он быстро шагает вдоль захламленных путей до самой Рилькеплац, откуда, как он вспоминает, рукой подать до квартала моей матери. Зан чувствует, что устал от быстрой ходьбы в кольчуге. Он вскакивает на последнюю площадку трамвая на Гассхаусштрассе, выползающего из-за здания Высшей технической школы. Зан решал не заходить в вагон, однако трамвай немного набирает скорость, и жестянки на кольчуге начинают дребезжать. Кондуктор косит глазами на площадку — он думает, что это хлопает какая-то деталь трамвая. Гланц хватается за перила и спускается на одну ступеньку ниже. Кто-то показывает на него пальцем из окна кондитерской. Зан едет на подножке в одиночестве, его хвостовые перья учатся летать.

Возможно, все бы и обошлось, по меньшей мере на протяжении еще одного-двух кварталов, если бы не студенты Высшей технической школы из последнего вагона, которые решили выйти на площадку покурить.

— Доброе утро, ребята, — приветствует их орел, но они молчат. Тогда Зан спрашивает: — Вы не видели сегодня Катерину Марек, а? Она закутана в простыню.

После чего один из технических студентов говорит:

— А вы, случайно, не тот самый гггицечеловек?

— Какой птицечеловек? — спрашивает второй.

— Какой птицечеловек? — спрашивает Зан.

— Тот, что терроризирует людей, — говорит студент, подходя чуть ближе, и тогда один из его друзей тоже вспоминает и тоже подходит ближе.

Зану очень хочется, чтобы на нем не было головы, чтобы он мог иметь лучший обзор, — если ему придется сейчас прыгать, то лучше видеть, не налетит ли он на приближающийся столб или мусорный бак.

— Похоже, скоро моя остановка, — говорит Зан, однако трамвай не собирается снижать ход. Он спускает ногу на следующую ступеньку платформы и повисает на поручнях.

— Держи его! — орет ближайший к нему студент и бьет Зана коробкой с завтраком по руке. Однако орел, теряя одну из своих когтистых лап, отскакивает назад.

Зан издает жуткое громыхание, и его жестянки, блестя, рассыпаются на тротуаре, несколько соединительных проволочек впиваются орлу в спину. Но он уже почти рядом с домом моей матери, и у него нет времени скорбеть о кольчуге, которая разваливается на части и раскатывается по тротуару и вдоль бордюра.

А мой дед говорит:

— Может, выключить это чертово радио, Хильке? — Он только что услышал сообщение о зверском похищении птицечеловеком рабочего из дорожной бригады с Опернринг.

Хильке уже в пальто и теперь наматывает шарф — свободно вокруг шеи. Она следует за дедом на лестничную площадку. Дедушка осматривает винтовую, из железа и мрамора, лестницу и прислушивается к звукам открывающихся дверей и почтовых щелей, затем ведет Хильке вниз по ступенькам через длинный холл к огромной двери с непомерно большой поворотной ручкой. Хильке всматривается в оба конца улицы, однако дедушка смотрит лишь в одну сторону — на угол Аргентинерштрассе. Он видит там мужчину, который стоит спиной к Аргентинер и спокойно набивает трубку. Затем мужчина поворачивается к углу и опускает голову, решив, что слышит приближение хлопающей крыльями стаи голубей. Но тут на угол вываливается Зан Гланц, сбивает мужчину с ног, спотыкается сам и теряет равновесие на небольшом пролете ступенек, врезаясь головой в дверь какого-то полуподвального помещения. Таким образом Зан оказывается ниже уровня тротуара и, одновременно, вне поля зрения мужчины, когда тот поднимается и стряхивает табак с волос; он смотрит в обе стороны улицы и никого не видит, потом он бросается бежать по Аргентинерштрассе, сам едва не хлопая крыльями.

Дед машет рукой. Зан выбирается на тротуар как раз в тот момент, когда суетливая маленькая прачка открывает дверь своего полуподвального помещения. Она колет орла растяжкой для чулок и проворно выскакивает на тротуар, она собирается влепить орлу затрещину, однако Зан кладет свою последнюю, вялую и холодную цыплячью лапу на ее распаленную грудь. Прачка падает на колени, убежденная, что лапа самая что ни на есть живая.

Зан вихрем бросается к моей матери. Последние несколько метров он почти летит и едва не врезается в припаркованную машину, его клюв цепляется за антенну, и у орла сносит голову. Дедушка хватает орла за кольчугу и с лязгом тащит через огромную дверь в холл. Хильке сует орлиную голову себе под мышку и прикрывает ее шарфом. А на улице прачка все еще стоит на коленях на тротуаре, пряча лицо в ладонях; забавно, но ей почудилось, будто она испытала на себе фривольное прикосновение какого-то божества.

Моя мать подбирает перья и отвалившиеся части кольчуги, она торопливо собирает их все до единого, от припаркованной машины до бабушкиной кухни, где Зан резко падает возле печи — почти наголо общипанная птица в жестяной фольге, готовая отправиться прямо в духовку.

— Зан, — говорит дед, — где ты оставил такси?

— С Катериной Марек, — отвечает Зан.

— Где? — переспрашивает дед.

— У меня закончилось горючее прямо у нее под носом, — поясняет Зан.

— Это далеко отсюда, Зан? — спрашивает дед.

— Она одета в одну простыню, — говорит Зан.

— Кто-нибудь видел, как ты выходил из такси? — спрашивает дед.

— Пролетариат, — отвечает Зан. — Он восстал, чтобы разрушить город.

— Кто-нибудь видел, где ты оставил машину, Зан? — кричит дед.

— Катерина Марек, — отвечает Зан. — Мне нужно вернуться к ней.

— Положи бедного парня в постель, — вмешивается бабушка. — Он совершенно ничего не соображает. Освободи его от этого костюма и положи спать.

— Господи! — восклицает Зан. — Какой же это длинный день!

Но моя мать слишком добра, чтобы сказать ему, что день только начинается.

И хотя, я уверен, Шушниг уже догадывается об исходе событий, день, похоже, кажется ему тоже слишком длинным.

Еще только девять тридцать, когда Гитлер звонит и предъявляет несчастному канцлеру личный ультиматум: плебисцит должен быть отложен по крайней мере на две недели, иначе Германия вторгнется в Австрию уже вечером. Поэтому Шушниг и преданный Скубл совещаются: австрийские резервисты 1915 года призываются под знамена ради обеспечения общественного порядка на приближающихся выборах; нефтяную австрийскую компанию «Сокони вакуум» просят предоставить дополнительное горючее для возможных передвижений войск. И канцлер Шушниг мрачно отмечает, что к полудню город готовится вторично чествовать Австрию Шушнига. По улицам летают листовки в поддержку плебисцита. К полудню солнце становится ярким и теплым. И люди, похоже, не обращают внимания на увеличение милиции вокруг каждого небольшого очага празднования. И милиция тоже притопывает ботинками под вальсы и патриотические марши, которые льются из выставленных в открытых окнах приемников.

Шушниг третий раз звонит Муссолини, но дуче по-прежнему «недоступен». Кто-то отправляет очередное сообщение во Францию.

Полуденные новости Радио Иоханнесгассе не слишком внятно трактуют события в мире. Говорят о закрытии границы у Зальцбурга и сосредоточении несчетного количества солдат; бронегруппа под покровом ночи осторожно продвинулась вперед, озаряя светом фар границу, а утром целое облако дыма повисло над немецкими лесами — миллион сигарет прикурили и пустили дым одновременно и по сигналу потушили.

И что-то насчет того, как берлинское радио передает вчерашние новости и освещает сегодняшний бунт большевиков в Вене, где никаких бунтуюших большевиков не было со времен осады и захвата Шлингерхофского дворца в 1934 году.

Местные новости более подробно. Найден похищенный рабочий; он был сброшен с мчавшегося такси птинечеловеком и лишь чудом отделался одними царапинами. Птицечеловек, по утверждению рабочего, имеет около двух метров росту. Затем это чудо в перьях видели в трамвае на Гассхаусштрассе; группа отважных студентов Высшей технической школы попыталась схватить его, но он оказался ловчее. И наконец, на Швиндгассе птицечеловек напал на прачку фрау Дрексу Нефф. Фрау Дрекса Нефф заявила, что существо это явно не человеческой природы и что она не видела, куда оно подевалось после того, как напало на нее. Администрация соседнего сада Бельведер обыскивает парки и кусты. И никаких признаков, по всей видимости, брошенного такси с надписью «Ура Шушнигу!» на капоте так и не найдено.

Но мой дедушка знает, где искать. Просматривая списки театров, он находит тот, в котором Катерина Марек играет Антигону, он также исходит из того соображения, что театр «Ателье» находится как раз между Шиллерплац, где был сброшен рабочий, и первым появлением птицечеловека без такси в трамвае на Гассхаусштрассе. Так что дедушка опорожняет кухонный котелок и мочит губку, в карман пальто он кладет воронку. У Зана нет с собой ключей, поэтому дед надеется, что орел оставил их в замке зажигания. Хильке кладет губку в дамскую сумочку, а дедушка несет котелок так, словно он полон; они покидают квартиру на Швиндгассе, уверенные, что моя бабушка позаботится о спокойном сне Зана, уложенного в кровать Хильке.

К сожалению, Курт Шушниг куда более склонен к компромиссам, чем мой дед. Немногим позднее двух тридцати Шушниг уступает одному из ультиматумов Германии. Он просит Зейсса-Инкварта позвонить в Берлин Герингу и передать решение канцлера об отсрочке плебисцита; кроме того, Зейсс-Инкварт сообщает Герингу, что Шушниг не отказался от своего канцлерства. Разумеется, мой дед мог бы сказать Шушнигу кое-что насчет неумеренных аппетитов фельдмаршала Геринга.

Но мой дед занят другим. Он ведет мою мать от заправочной станции на Карлсплац, держа в руках котелок с бензином, наполненным на три четверти, так что он может идти не расплескивая горючее. Моя мать радостно улыбается, она выглядит слишком веселой для обычной семейной прогулки — это оттого, что мой дед сказал заправщику на станции, будто этот котелок — сюрприз для дядюшки, который слишком много ест и у которого постоянно заканчивается бензин.

Перешептываясь друг с другом, они пересекают Гетрейдельмаркт, потом сбавляют шаг, чтобы взглянуть на афиши театра «Ателье».

— О, посмотри, — говорит мой дед, пробегая глазами программу дневных спектаклей.

А Хильке произносит:

— Я думаю, там за углом есть еще афиша, — и сворачивает на небольшую улицу, стараясь не замечать такси, приткнутого под носом Катерины Марек. — Пошли посмотрим, — говорит она деду. — Это и вправду самый лучший ее портрет из тех, что я видела.

— Подожди минутку, — говорит дед, продолжая читать программу спектаклей. Но он осторожно продвигается, читая, и бросает взгляды в оба конца улицы; он высовывает руку за угол и машет моей матери. Вытащив из сумочки влажную губку, она стирает надпись «Ура Шушнигу!» с капота такси. Затем отходит назад, чтобы полюбоваться на Катерину Марек, как бы невзначай огибая такси и стирая мимоходом остатки мела. Затем она возвращается к деду и цепляется за его руку.

— Пойдем посмотрим, — говорит она. — Она там такая красивая!

— Прочти сперва это, — говорит дед. — Ты только прочти. Разве это не удивительно? — И он продвигается за угол, показывая пальцем на программу утренних спектаклей.

Хильке качает головой и смотрит в обе стороны, встряхивая браслетом, она подает деду знак.

Уже за углом дед говорит:

— Ты права, действительно просто красавица, — и отвинчивает колпачок бензобака, совершая обход вокруг такси, потом облокачивается на буфер и вставляет воронку, восхищенно разглядывая Катерину Марек. — Что ты думаешь об этой программе? — спрашивает он, и моя мать снова звенит браслетом.

Дед выливает содержимое котелка в бензобак. Покидая улицу, он проходит мимо окна со стороны водительского места и с облегчением замечает ключ в зажигании.

— Это действительно невероятно, — произносит Хильке, указывая на программу спектаклей.

Она берет деда под руку, и вместе они идут вдоль улицы дальше по кварталу. Затем дед кланяется ей, целует в щеку и отдает котелок. Моя мать отвечает на поцелуй и идет дальше, в то время как мой дед возвращается по другой стороне квартала. Он выходит из-за театра и вальсирующим шагом направляется в проулок, к такси.

Моя мать, покачивая бедрами, идет вперед, отбрасывая назад волосы, чтобы рассматривать витрины; она прижимает котелок к высокой груди; она видит себя, прозрачную, проходящую сквозь вешалки с платьями, сквозь ряды туфель, прилавки с выпечкой и пирожными и сквозь витрины кофеен, она видит, как поднимаются лица от чашек, — это она проходит, оставляя след, даже прозрачная, в мыслях каждого, кто смотрит в окно, когда она заглядывает внутрь. Она воображает, что Зан Гланц тоже наблюдает за ней — в своих снах, вызванных запахом ее девичьей постели. Но она не настолько размечталась, чтобы забыть нужные повороты улиц: у Фаулманнгассе и Мюхл она замедляет шаг и ждет, потом разглядывает водителя, прежде чем останавливает такси.

— Вам куда? — спрашивает дедушка, свесив подбородок на грудь и ожидая, пока они тронутся; потом говорит: — Чертовски ловкий у тебя папаша, верно? Проехать по всей Элизабетштрассе, чтобы залить полный бак и подобрать тебя на этом углу как раз в тот момент, когда ты сюда добралась. Я видел, как ты идешь. Тебе даже не пришлось ждать. Особенное чувство времени у меня, скажу я тебе.

Хильке заправляет волосы за уши, она смеется звонким, обожаюшим смехом, и дедушка, кивая, тоже смеется.

— Ужасно ловкий, ужасно! Сработано просто без сучка и задоринки!

Любой, наблюдавший за тем, как они трясутся от смеха, подумал бы: «Что такого мог сказать этот старик, чтобы так рассмешить такую хорошенькую девушку?»

Но мой дед делает все как надо — деликатно и не без бахвальства.

Как и Геринг — с меньшим бахвальством и без всякой деликатности. Всего лишь двадцать минут спустя после звонка о первой уступке Шушнига Геринг звонит снова. Он говорит Зейссу-Инкварту, что поведение Шушнига неприемлемо и что канцлера и его кабинет просят уйти в отставку, а президента Микласа — назначить Зейсса-Инкварта на пост канцлера. У Геринга довольно странная манера подачи информации. Он обещает, что Австрия получит военную помощь от Германии, если правительство Шушнига не захочет добровольно уступить.

Это больше всего смущает Зейсса-Инкварта, который выкладывает новости Шушнигу, и Шушниг делает свой очередной и последний шаг назад. В три тридцать, всего через полчаса после звонка Геринга, Шушниг вручает президенту Микласу прошение об отставке своего правительства. И вот вам казус: все это выглядело бы куда пристойней после войны, если бы Шушниг подождал еще хотя бы час — пока из берлинского посольства в Вене не передадут послание лорда Галифакса о том, что правительство его величества не желает брать на себя ответственность, советуя канцлеру не подвергать опасности свою страну, поскольку его величество не в состоянии гарантировать Австрии свою защиту.

Весь вопрос в том, сдаваться ли тогда, когда тебя все уже покинули, или же сдаться до того, зная, что тебя собираются кинуть. Но, снявши голову, по волосам не плачут.

В три тридцать Шушнигу уже не нужно официального подтверждения, что его все кинули. Он может представить: что лорд Галифакс поведет себя уклончиво; что поверенному в делах Франции в Риме, месье Блонделю, личный секретарь графа Чиано скажет, что если целью его визита является разговор об Австрии, то не стоит утруждать себя поездкой; и что Муссолини по телефону так и не будет найден — он где-то скрывается, слушая, как надрывается аппарат.

Итак, Шушниг оставляет президента Микласа с бременем тревожного вопроса о новом канцлере. Старый Миклас через это уже проходил. Четыре года назад, во время нацистского путча, несчастный Дольфус убит в святилище своего канцлерского кабинета; и целый двор бандитов внизу, ожидающих момента, когда направить толпу туда, куда повернет дьявол; тогда Миклас обратился к Шушнигу. Сейчас у Микласа есть время до семи тридцати. Поэтому старый президент отправляется на поиски нового канцлера.

Есть преданный начальник полиции Скубл, но Скубл отпадает — он известен в Берлине, поэтому его назначение вызовет лишь раздражение Гитлера. Есть доктор Эндер, специалист по конституционному праву, который полагает, что его амбиции относительно поста канцлера уже удовлетворены — он лидер прежнего правительства. А генерал Шилхавски, главный инспектор вооруженных сил, заявляет, что он офицер, а не политик. Так что Миклас не находит желающих.

Жаль, что он не знаком с моим дедом, который, вероятно, согласился бы поучаствовать в очередной интриге.

Дедушка, который припарковал такси и запер его возле церкви Святого Карла, ведет Хильке домой. Игнорируя протесты бабушки, они заглядывают к Зану Гланцу. Лишенный своих жестянок и последней когтистой лапы, орел лежит с торчащими за край кровати ногами: коротка для него девичья кровать Хильке. Из уха его высунулось куриное перо. Стеганое розовое покрывало придает ему уютный вид, он спит посреди всяких безделушек, в сказочном царстве комнаты моей матери. Хильке снова подтыкает ему одеяло, и он спит до самого ужина; он спит ровно до семичасового выпуска новостей Радио Иоханнесгассе. Дед не может позволить Зану пропустить новости.

Объявлено об отсрочке плебисцита и отставке кабинета в полном составе, кроме Зейсса-Инварта, который остается на своем посту министра внутренних дел.

Зан Гланц еще не вполне пришел в себя, когда он молча возвращается в постель, старый Миклас продолжает сидеть в своем кабинете президента, наблюдая, как стрелки часов приближаются к семи тридцати. Время ультиматума маршала Геринга истекло, а Зейсс-Инкварт все еще не стал канцлером Австрии. Миклас отказывается официально назначить его на пост.

Тогда Курт фон Шушниг совершает последний и решающий прыжок назад в своей карьере — отдает генералу Шилхавски секретный приказ отвести австрийские войска от немецкой границы, не оказывать сопротивления, наблюдать и, возможно, окопаться за рекой Энс. В любом случае у австрийской армии боеприпасов только на сорок восемь часов боевых действий. Так зачем же проливать столько крови? Кто-то звонит из Зальцбурга, чтобы сообщить, что немцы пересекают границу; это неправда — тревога ложная, но это снова тот случай, когда, снявши голову, по волосам не плачут, и Шушниг не ждет подтверждения. Он отступает назад.

В восемь он просит Радио Иоханнесгассе предоставить ему эфир для официального заявления. Микрофон установлен на перилах парадной лестницы в здании на Баллхаузплац. И дедушка снова будит Зана.

Шушниг печален и никого не упрекает. Он говорит об уступке перед силой, об отказе от сопротивления. Он говорит, что заявления берлинского радио о потрясших страну бунтах рабочих являются ложью. В Австрии Шушнига не бунтуют; ее принуждают печалиться. Во всем представлении лишь единственное высказывание трогает сердце дедушки — это грубоватая вспышка уполномоченного по пропаганде культуры, старого калеки Хаммерштейна-Экворда, который хватает микрофон, когда канцлер заканчивает речь, и, пока техники не успели отключить его, бормочет:

— Да здравствует Австрия! Сегодня мне стыдно быть немцем.

Дедушке грустно слышать это. Видно, даже такой закаленный старый инвалид, как Хаммерштейн-Экворд, считает германский дух чем-то присущим его крови и смотрит на немцев как на нацию, к которой должна принадлежать и Австрия.

Но мой дед никогда не разделял подобной точки зрения.

— Собирайся, мутти, — говорит он. — Тут за углом такси с полным баком бензина.

Но моя мать берет за руку Зана Гланца, она как никогда крепко сжимает ее и ждет, когда Зан поднимет на нее глаза, ее пальцы на его руке словно говорят: Хильке Мартер никуда не поедет, не станет собираться, не станет ничего паковать, пока этот орел не придет в себя и не выразит ясно своего мнения.

А в это время Миклас, ясно выразивший свое мнение, сидит совсем один, отказывается принимать отставку Шушнига и по-прежнему говорит о сопротивлении — не имея ни единого австрийского солдата между германской границей и рекой Энс. В кабинете федерального президента генерал-лейтенант Муфф, военный атташе Германии в Вене, заверяет, что сообщение о пересечении немецкими войсками границы не более чем ложная тревога. Но они ее пересекут, заявляет Муфф, если Миклас не назначит Зейсса-Инкварта канцлером. Возможно, старый Миклас не так уж напрасно упорствует, как это кажется; возможно, он даже разгадал тайное желание Гитлера узаконить захват. Однако настойчивый Муфф не отстает от него: известно ли федеральному президенту, что все австрийские провинции находятся сейчас в руках местных австрийских нацистов? Знает ли президент, что Зальцбург и Линц предоставили бразды правления местным членам националистической партии? Выглядывал ли президент хотя бы в коридоры за пределами своего кабинета, где нацистская молодежь Вены раскуривает сигареты и насмешничает с балкона парадной лестницы; они пускают кольца дыма вокруг головы деревянной Мадонны, установленной в память о несчастном Дольфусе.

В одиннадцать настойчивый Муфф все еще поет соловьем. Зейсс-Инкварт перепроверяет список своего предполагаемого кабинета. Миклас, на десятом часу своего сопротивления, рассказывает анекдот о Марии-Терезии.

В одиннадцать мой дед принимает решение по поводу серебра и фарфора. Фарфор легко бьется и нелегко продается. Так что фарфор останется в Вене, а серебро поедет с ними. Поедет или останется Зан Гланц, по-прежнему определяется пальцами моей матери.

— Это не значит, что они введут войска, — говорит Зан. — И куда вы собираетесь ехать на моем такси?

— Это значит, что они точно введут войска, — возражает дед, — а на такси мы поедем к моему брату. Он служит почтмейстером в Капруне.

— Но это все та же Австрия, — удивляется Зан.

— Это в городах будет небезопасно, — говорит дед. — А Кицбюэльские Альпы — настоящая глушь.

— Настоящая глушь, в которой можно помереть с голоду? — говорит Зан.

— Библиотекари откладывают кое-какие деньги, — возражает дедушка.

— И как вы собираетесь забрать их из банка, — спрашивает Зан, — посреди ночи?

А дед отвечает:

— Если ты решишь остаться на какое-то время, Зан, то я мог бы доверить тебе свою банковскую книжку, а ты переслал бы нам чек.

— Вашему брату, почтмейстеру, разумеется, — говорит Зан.

— Но почему мы не можем уехать утром? — спрашивает Хильке. — Почему Зан не может поехать с нами?

— Если хочет, то может, — говорит дед. — Тогда я останусь до утра, а Зан повезет вас.

— Почему мы все не можем уехать утром? — вмешивается бабушка. — А если утром окажется, что все снова в порядке?

— Утром в дорогу двинутся толпы людей, — говорит дед. — К тому же Зана и его такси пока еще не хватились. Как ты считаешь, Зан, могут они начать искать твое такси?

— Лучше, чтобы такси исчезло из города сегодня ночью, — отвечает Зан.

— Но если Зан остается, — говорит Хильке, — как он сможет добраться до Капруна?

— Если Зан не хочет, то он и не должен оставаться, — говорит дед.

— А почему он хочет остаться? — спрашивает Хильке.

— Ну, я не знаю, — говорит Зан. — Посмотреть, что произойдет в ближайшие дни.

И моя мать продолжает держать свои пальцы на пульсе его руки. Ее пальцы как бы говорят: «О, Зан, там на улице никого нет, совсем никого».

Но незадолго до полуночи во дворе здания на Баллхаузплац уже находятся сорок головорезов 89-й штандартдивизии СС, членом которой был и убийца Отто Планетта. Вероятно, именно тогда, когда Миклас увидел их, старый президент отчасти согласился с мнением Шушнига о кровавой резне, которая могла бы произойти в Вене. Вероятно, именно тогда Миклас склоняет голову перед Муффом, посредником.

Зан Гланц, должно быть, тоже чувствует себя посредником, заполучив пухлую банковскую книжку моего деда. Он направляется от Швиндгассе к церкви Святого Карла, а моя мать по-прежнему держит его за руку. На углу Гассхаусштрассе они вынуждены соскочить с тротуара.

Руки сцеплены, шаг в шаг — расталкивая всех подряд, с митинга нацистской молодежи Вены возвращается пятерка парней. Должно быть, это митинг нацистов четвертого района. Только что полученные нашивки с именами пылают: Р. Шнелль, возможно, и Г. Шритт с Ф. Самтом, Дж. Спалт, Р. Стег и О. Шратт — самые обычные имена.

Зан не говорит им ни слова, моя мать пережала ему пульс. Он отпирает такси у церкви Святого Карла, и они окольным путем возвращаются на Швиндгассе. Не стоит проезжать мимо организованных юнцов, чтобы те не видели, как скоро они обзавелись машиной. Зан едет с погашенными фарами до Швиндгассе. Мой дед распахивает обе половины огромной двери, и Зан подает машину задним ходом, через тротуар, прямо внутрь здания.

Уже поздно, но в квартирах верхних этажей сегодня вряд ли спят так уж крепко. Они наверняка должны услышать шум мотора прежде, чем Зан глушит его. Мусоросборщик, думают они, приехал забрать что-то, что не может подождать до утра? Но никто не сносит свой мусор вниз. За перилами винтовой лестницы не видно испуганных лиц, только узкие полоски света сквозь почтовые щели и щели дверных проемов. Дедушка ждет, пока последний, самый слабый луч света не исчезнет с лестницы, затем он ставит мою бабушку к перилам, чтобы та слушала, не вращает ли кто ручку телефона.

Было час ночи, суббота, когда они принялись загружать такси.

Седьмое наблюдение в зоопарке:

Вторник, 6 июня 1967 @ 2.15 утра

Некоторые животные улеглись спать. И все же в зоопарке по-прежнему оставался элемент некоторого беспокойства, но сторож снова вернулся в Жилище Мелких Млекопитающих, и кое-кому захотелось спать.

Когда сторож вошел внутрь, я и сам захотел вздремнуть. Я слышал, как укладывались Смешанные Антилопы, мягко шлепаясь на землю. Я и в самом деле подумал, что могу соснуть, и уютно пристроился у основания изгороди, когда в Жилище Мелких Млекопитающих изменился свет. Белое свечение над клетками стало пурпурно-кровавым. Это сторож включил инфракрасное освещение.

И снова все они были здесь, неспособные в измененном свете ничего видеть; все они были здесь, с их искаженным восприятием того, как быстро наступает ночь.

Тогда я, прячась, прошелся вдоль моей изгороди и даже высунулся из-за нее посмотреть, где дверь.

Зачем сторож это сделал? Может, ему нравится смотреть на животных, когда они не спят? Тогда довольно эгоистично с его стороны прерывать их сон, чтобы доставить себе удовольствие; ему следует приходить в обычные часы работы зоопарка, если для него это так важно. Но я не думаю, что это так.

Особенно после того, как я получше рассмотрел этого сторожа, я не думаю, что причина в этом. Я хочу сказать, что он не похож на меня, пришедшего, чтобы получше все рассмотреть. Я хочу взглянуть на ту маленькую комнатку.

Я присел за клеткой. Я не слишком хорошо видел, что там, внутри, лунный свет высвечивал лишь выступающие углы. Но я был уверен, что это часть наружного и внутреннего Обезьяньего Комплекса. Я осторожно заглядывал в фиолетовый коридор Жилища Мелких Млекопитающих, когда две грубые лапы схватили меня за голову и прижали к решетке. Я не мог освободиться, но мне удалось повернуть голову. И я лицом к лицу оказался с безволосой, ярко-красной грудью самца гелады-бабуина — сильного, свирепого бандита из высокогорий Абиссинии.

— Я здесь, чтобы помочь тебе, — прошептал я.

Но он презрительно усмехнулся.

— Только не поднимай шум, — взмолился я, но его пальцы крепко вцепились в мой загривок; этот бабуин собирался удавить меня мертвой хваткой. Сунув руку в карман пиджака, я протянул ему свою пенковую трубку. — Не хочешь немного подымить? — спросил я его.

Он уставился на нее. Одна лапа немного съехала мне на плечо.

— Давай попробуй, — прошептал я, надеясь, что мною не набьют одну из его раздувающихся книзу ноздрей.

Он взял; одна лапа сползла с моей шеи и накрыла мой кулак вместе с трубкой. Затем вторая лапа осторожно втиснулась между моими пальцами за трубкой. Я отдернул голову назад, но не смог высвободить кулак; гелада-бабуин сунул трубку в рот и ухватился за мой кулак обеими лапами. Я не был к этому готов, но я уперся ногами в решетку и дернулся назад всем весом. Я упал в недосягаемости от его клетки, и бабуин, жующий и сплевывающий на пол мою пенковую трубку, сообразил, что его провели, и поднял чудовищный шум.

Он бился в гневе и метался по клетке, наскакивая на решетку и наступая в корыто с водой. И весь Обезьяний Комплекс догадался, что бабуина одурачило какое-то примитивное существо.

Если там и были животные, которые окончательно улеглись спать, то я приношу им извинения. Они проснулись от поднятой представителем рода приматов шумихи; Большие Кошки зарычали в ответ; медведи глухо заворчали; и весь зоопарк, от ограды до ограды, стремительно ожил. А мне пришлось ретироваться назад по дорожке, снова к своему укрытию, и тут я увидел сторожа, который выходил из-за угла в конце бледно-лилового коридора.

Это меня удивило. Я ожидал, что инфракрасное излучение пропадет, я ожидал, что сторож в полной боевой готовности, в камуфляже и с дубинкой, поползет на животе, чтобы схватить меня. Но он стоял в кроваво-красном проходе с открытым ртом, застыв в удивлении; он представлял собой легкую мишень.

У себя за зеленой изгородью я находился в безопасности, пока не увидел свет его фонаря, вращающийся по дорожке; когда этот свет начал вращаться, зоопарк неожиданно замолк. Он описывал круги от куста к кусту, от клетки к клетке. Когда он прошел мимо того места, где на меня было совершено нападение, я затаился, ожидая беды. Но гелада-бабуин, должно быть, собрал остатки моей пенковой трубки и, крадучись, слинял через заднюю дверь, потерявшись в лабиринтах Обезьяньего Комплекса.

Однако сторож, казалось, догадался, кто все начал. Он остановился и пошарил светом по углам клетки и вершинам деревьев вокруг. Потом осторожно ударил ногой по клетке гелады-бабуина.

— Это ты? — крикнул он высоким, сюсюкающим голосом.