Как и говорилось в книге, «проблемы» были далеко не у всех детей, но тем не менее всех этих детишек без исключения родители не желали видеть дома. Лумис потерял папу, маму и сестру в автомобильной катастрофе, а дедушка с бабушкой не хотели быть свидетелями его пубертатного периода.

– Честно и разумно, – всегда говорил по этому поводу Лумис. Эти слова вполне могли считаться вторым девизом Реддинга, хотя звучали не так зычно, как Labor omnia vincit.

В зале для борьбы Джек нашел еще один девиз. Написан он был на потолке, так что прочесть его мог только тот, кого уложили на лопатки; попав в подобный переплет, незадачливый борец получал с потолка такое вот напутствие:

НЕ НЫТЬ!!!

В плане успеваемости от учеников многого не требовали; домашние задания были несложные, часто повторялось одно и то же. Джек о другом и не мечтал – его способности к запоминанию пригодились как нельзя лучше. Вообще, повторение, как понял Джек, в самом деле мать учения, особенно для простых вещей, вроде захвата руки с броском, захвата лодыжки и подобных приемов. Как говорил Ченко, проще их ничего нет, но осваивать их нужно долго и настойчиво. Джек сразу почувствовал себя в Реддинге как дома.

И мисс Вурц, и мистер Рэмзи очень ценили способности к запоминанию и в Реддинге нашли бы своих единомышленников, так как здесь никого не пытались ни на что вдохновить, а требовали запоминать и повторять, повторять и запоминать. Те немногие светлые головы, что учились в Реддинге, не высовывались, так как ценился здесь лишь каторжный труд. Чем больше трудностей ты должен был преодолеть, тем выше оценивались твои усилия.

Директор в основном занимался сбором средств на школу, поэтому на месте его почти никогда не было. Каждый день проводилось утреннее собрание, и жена директора объявляла мальчикам, где он:

– Мистер Адкинс, благослови его Господь, нынче находится в Кливленде; там живут некоторые наши выпускники, из тех, что добились успехов в жизни. Кроме того, мистер Адкинс нашел нескольких нуждающихся мальчиков.

В Реддинге было много таких, никто не смотрел на «нуждающихся» косо, а мистер Адкинс в тех редких случаях, когда бывал в школе, не уставал твердить:

– Главная наша цель – подготовить вас к учебе в школе получше нашей.

Идея, следовательно, была такая: Реддинг должен приучить ребят к тяжкому труду, а уж потом другая школа, получше, даст им настоящее образование. Джек скоро понял, что решетки на окнах совершенно излишни; никто не хотел бежать из Реддинга, зато все хотели потом попасть в школу получше.

Тренер по борьбе звался мистер Клум, родом он был из Колорадо. Он когда-то боролся в одной из команд «Большой десятки», но регулярно повторял ученикам, что никогда не выступал первым номером.

– Четыре года я был вторым, а первым всегда был кто-то получше меня. Каждый год мой партнер сменялся, но каждый новый партнер был сильнее меня.

То, что они слабее, говорил тренер, – их преимущество; если верить в то, что ты слабее, но при этом много трудиться, то победить тебя будет стоить противнику очень больших усилий.

Тренер Клум так составлял программу соревнований для своей команды, чтобы соперники всегда сильно превосходили их классом. Команда борцов Реддинга не выиграла ни одного чемпионата, но ее члены не боялись проигрывать – а уж когда выигрывали, то радости их не было предела. Джек лишь потом, когда перешел в школу получше, узнал, что у Реддинга репутация самого неудобного соперника в своей лиге; школы молились, чтобы только не сражаться с Реддингом. Мальчики из Реддинга обожали, когда их били (а били их часто, зато на лопатки не клали почти никогда); а уж какие они были вежливые!

– Если проиграл, обязательно скажи противнику, что восхищаешься им, похвали его сильные стороны, – учил ребят помладше Лумис. – А если выиграл, скажи ему, что тебе жаль, даже извинись – и еще скажи, что знаешь, каково ему, так как сам бывал в его положении.

Джек выиграл свою первую схватку у школьника из Бата, штат Мэн. Против него вышел сильный, но неуклюжий парнишка, который даже не слышал про захваты головы. Джек все жестче и жестче проводил захват, точно так, как учил его Лумис, и тут вдруг противник укусил его, изо всей силы погрузив зубы ему в предплечье; пошла кровь. Джек видел лицо соперника – там не было ни злобы, ни отчаянной решимости – один только голый страх. Наверное, мальчишка из Бата боялся проиграть, особенно лечь на лопатки, а еще, наверное, боялся получить травму. Он сражался за собственную жизнь, словно загнанное в угол животное.

Джек отпустил его, все видели рану от укуса, ее внимательно изучили члены обеих команд, и соперника Джека немедленно дисквалифицировали за неспортивное поведение. А дисквалификация противника приносила команде столько же очков, сколько чистая победа, когда борца уложили на лопатки.

– Мне жаль, прости меня, пожалуйста, – сказал Джек сопернику-кусаке. – Мне приходилось бывать на твоем месте.

Мальчик из Бата знал, что унижен, и ничто не могло его утешить.

Лумис укоризненно покачал головой.

– В чем дело? – спросил его Джек.

– Он же тебя укусил! Так что ты никак не можешь утверждать, что был на его месте!

Итак, как видим, в Реддинге было много правил, и все их нужно было выучить. Джеку это пришлось весьма по душе.



Соломенная вдова мистера Адкинса (ее муж все время пропадал, разъезжая по Америке в поисках денег для школы) преподавала английский и отбирала актеров для еженедельного школьного «вечера драмы». Ей было за пятьдесят, и пребывала она в постоянной депрессии – выжатая как лимон блондинка, несчастная, бледная (кожа уже не с золотистым отливом, а просто серая), выражение лица почти каменное, отрешенное. Одежду она носила на размер больше, чем нужно, словно страдала от какой-то болезни, из-за которой делалась меньше ростом день ото дня.

Видимо, дар выбора актеров пробуждался в ней нерегулярно – по сей причине она неожиданно появлялась в школе посреди уроков, никого не предупредив. Она входила, не постучавшись, и прогуливалась между рядами, а урок шел своим чередом.

– Считайте, что меня нет, – говорила она пятиклассникам; видимо, старшие уже знали, что на нее не следует обращать внимания. А потом ты находил в своем почтовом ящике записочку: «Зайди ко мне. Миссис А.».

В пятом и шестом классе Джек почти неизменно играл женщин. Разумеется, он был не просто первым, а первейшим красавцем в школе – плюс миссис Адкинс, несомненно, прочла восхищенные отзывы мисс Вурц и мистера Рэмзи о способностях Джека исполнять женские роли.

В седьмом и восьмом классе Джеку все чаще стали доставаться мужские роли, а миссис Адкинс даже не посылала ему записочки, а просто прикасалась на уроке к плечу. Джек знал, что это вызов в ее кабинет.

Разумеется, он в результате стал ее любовником – правда, только в восьмом классе, когда ему исполнилось тринадцать и когда одиночество в среде одноклассников одного с ним пола стало настолько невыносимо, что он с ностальгией вспоминал времена, когда его насиловали женщины постарше. К тому времени он получил от миссис Адкинс целый ворох лучших ролей с лучшими монологами и достаточно вырос, чтобы оценить сексуальную привлекательность вечной грусти жены директора.

– Штрафных очков за это тебе не начислят, – сказала она Джеку после первого раза. Но он уже понял, что после Реддинга его будут судить по особой шкале, так что сам записал себе за секс с миссис Адкинс один балл в графу «штрафы».



Город Реддинг стоял на реке Незинскот, такой мелкой, что утонуть в ней стоило бы великих, непомерных усилий даже трудягам из Реддинга. И тем не менее несколько лет спустя после того, как Джек покинул школу, миссис Адкинс таки утопилась в Незинскоте. Наверное, это случилось весной – ну, точнее, в то время года, которое в Мэне сходит за весну.

В миссис Адкинс было что-то от хрупкой красоты мисс Вурц, да и в роли режиссера она вела себя похожим образом, драматизируя все, что случалось вокруг нее. В Реддинге не ставили ни пьес, ни адаптации романов целиком – серьезные репетиции отвлекли бы учеников от их основной работы, воспитания характера. Но, словно отражая общую философию школы, миссис Адкинс делала все, чтобы все ее ученики стали немного актерами.

Репетиции всегда шли в костюмах, миссис Адкинс сама следила за гримом. Костюмы женщин, как постепенно стало ясно Джеку, все ранее принадлежали самой миссис Адкинс, за исключением небольшого числа даров от учительских жен (страдавших дикой безвкусицей). В Реддинге, конечно, преподавали в основном мужчины; кроме миссис Адкинс, имелась лишь еще одна женщина-педагог.

На «вечерах драмы» или читали монологи, или играли скетчи (короткие эпизоды из пьес или рассказов); иногда еще декламировали стихи (обычно в виде попурри из нескольких стихотворений) и отрывки из речей известных политиков (но только такие, которые было непросто запомнить).

В пятом классе Джеку досталось читать стихотворение Анны Брэдстрит «Моему дорогому и любимому мужу». Одетый в чопорное, но уже выцветшее платье миссис Адкинс, Джек в красках поведал залу о трудностях жизни первых колонистов и долге пуританской жены-домохозяйки – то есть обо всем, через что пришлось стоически пройти самой Анне Брэдстрит.

Он блестяще сыграл прекрасную тень гильотинированной юной девушки из готического рассказа Вашингтона Ирвинга «Приключения немецкого студента». Его черное платье некогда служило миссис Адкинс ночной рубашкой – наверное, в те времена, когда мистер Адкинс не так часто отлучался.

Он играл и отравленную Беатриче в «Дочери Рапачини» Натаниела Готорна; девушка умирает в саду, поэтому Джека обрядили в нечто весьма летнее (в этом платье миссис Адкинс присутствовала на свадьбе своей давнишней подруги). В шестом классе он играл в сцене из «Много шума из ничего», пел песенку Бальтазара «К чему вздыхать, красотки, вам?». Миссис Адкинс обожала Шекспира и одела Джека в свою старую юбку со складками, чтобы он спел со сцены «Под свежею листвою» (из «Как вам это понравится»), а потом сказала ему:

– Джек, ты так шикарно выглядишь в этой юбке! Мне захотелось снова ее надеть.

Но в первое свое выступление на «вечере драмы» Джек все-таки удивился, что миссис Адкинс одела его в свою старую одежду (черные шелковые брюки и белую блузку с длинными рукавами и кружевным воротником). Джек читал «Где ты, милая, блуждаешь?» из «Двенадцатой ночи»; миссис Адкинс корила его потом, что он обратил последнюю строку – «Юность – рвущийся товар» – к ней лично, а не к залу.

В самом деле, товар это и правда рвущийся, и миссис Адкинс хорошо это знала и заставила Джека потом пропеть «Ах, возьми и губы те» из «Мера за меру» (голос у Джека еще не полностью сломался, но уже начал).

К седьмому классу у Джека наросло столько мускулов, что платья миссис Адкинс перестали ему идти. И все равно лучшего исполнителя ролей девочек в Реддинге не нашлось. Лобковые волосы появились у него рано, а вот борода начала расти позднее, да и не слишком обильно (у Джека она никогда так и не стала густой). Он сильно скучал по Эмме и, верный рыцарь, всегда думал о ней, мастурбируя. Он так и не привык мыться в одном душе с мальчиками, ему не нравилось смотреть на пенисы соучеников. Он пожаловался на это миссис Адкинс, та посоветовала ему, моясь в душе, читать наизусть стихи, чтобы отвлечься.

В те многочисленные выходные, когда мистера Адкинса носило где-то по просторам Америки, Джек приходил к миссис Адкинс домой, и она одевала его в свою одежду – ту, которую еще не решилась подарить театру. Среди ее платьев имелась рубашка цвета слоновой кости со вшитым «пышным» лифчиком, кружевные блузки, велюровые кардиганы, шелковые юбки, свитера с атласной подкладкой и так далее. Миссис Адкинс была небольшая женщина с большими ногами, так что ее обувь – тапочки с нашитыми нефритовыми бисеринами – оказалась Джеку впору.

Она никогда не прикасалась к нему первой, и ей никогда не приходилось просить его прикоснуться к ней. Когда она одевала его – чаще всего в ту одежду, которая была в тот момент на ней, то есть сначала она раздевалась, – то стояла так близко к нему и пахла так восхитительно, что Джек не мог сдержаться. Когда он сделал это в первый раз, она закрыла глаза и задержала дыхание – тем самым приглашая его снова прикоснуться к ней, еще и еще. Она соблазняла его, но совсем не так, как агрессивная миссис Машаду, а словно уступая; и все же Джек понял, что смелость в том, что касалось прикосновений, привила ему именно португалка (а равно показала ему, где и как прикасаться). Миссис Адкинс почему-то ни разу не спросила его, где же он, тринадцатилетний подросток, выучился ласкать женщин, как надо.

Наверное, ей следовало бы завести себе дочь, подумал однажды Джек, когда миссис Адкинс одевала его в свою любимую бархатную кофту (внутри имелся вшитый лифчик, для смеха миссис Адкинс положила туда по лимону; груди у нее были маленькие). Много позднее Джек узнал, что они с мистером Адкинсом потеряли сына; смерть мальчика и была причиной вечной грусти миссис Адкинс (а уж она и привлекла к ней Джека). Но в Реддинге Джек ничего об этом не ведал.

– Мне просто нравится, как ты выглядишь в моей одежде, – вот и все, что она ему сказала.

В седьмом классе миссис Адкинс доверила ему роль Милдред Дуглас из «Косматой обезьяны» Юджина О\'Нила; игра Джека так понравилась ей, что на следующий год из каких-то извращенных соображений миссис Адкинс дала ему роль ее вздорной тетушки. Это был последний год Джека в Реддинге; лежа в объятиях миссис Адкинс, он, по ее просьбе, читал пьесу наизусть. Хриплым голосом Второго Инженера миссис Адкинс говорила ему:

– Тереться тебе придется о масло и копоть, тут уж ничего не поделаешь.

И Джек-Милдред покорно терся о нее, отвечая:

– Это не важно, у меня полно белых платьев.

В самом деле, у миссис Адкинс полно было белых платьев; да и вообще, на сцену Джек выходил исключительно в костюмах из ее гардероба. Как ему было в них хорошо! Словно дома.



Джек не часто покидал Реддинг, если не считать поездок с командой борцов на соревнования. До Торонто было слишком далеко, поэтому День благодарения Джек проводил в Бостоне со своим соседом по комнате Ноем. В Торонто Джек возвращался только на Рождество и на так называемые весенние каникулы: март – апрель, в Мэне это зима, да и в Торонто не сказать чтобы весна.

Зато как член команды Джек повидал много городов в Новой Англии. Тренер Клум однажды завез их даже в штат Нью-Йорк; в том турнире проиграл сам Лумис, и это было его единственное поражение на глазах у Джека. Лумису, впрочем, предстояли еще поражения – ему вообще не везло, для начала он потерял родителей и сестру, затем его выгнали из Академии Блэра за то, что от него забеременела несовершеннолетняя дочь судьи (одновременно он был лишен стипендии как борец). В результате он стал морским десантником и получил смертельную рану ножом где-то на Филиппинах (то ли при исполнении секретной миссии, то ли просто по пьянке в баре), говорили, что его убила проститутка-трансвестит.

Но в Реддинге Лумис был для Джека идеалом. Джеку никогда не удавалось бороться так же хорошо, как Лумис, хотя за два последних года в Реддинге счет побед у Джека превышал счет поражений.

Если бы в Реддинге кто-нибудь фотографировал Джека на сцене, мальчик бы это заметил; но если бы этот кто-то просто смотрел на него из зала или же фотографировал его во время борцовских схваток, то заведомо остался бы незамеченным – зрители всегда так шумят, щелчок затвора не слышен. Борясь на ковре, Джек забывал даже о своем единственном зрителе. В борьбе ты или держишь соперника под контролем, или проигрываешь; борешься ты, стало быть, в пустом пространстве, без зрителей вообще. А после того, как Лумис закончил Реддинг, лидером команды стал Джек; так на его плечи впервые легла ответственность.

Он был лидером команды везде – и на ковре, и в автобусе; другие борцы или спали, или пукали, или делали домашнее задание в свете фонариков (одновременно пукая). Правило было такое – как можно меньше отвлекать водителя.

Поэтому говорил только Джек – он рассказывал товарищам разные байки по пути обратно в Реддинг. Про то, как самый маленький солдат спас его в Кастельгравене, как он сам накладывал повязку на грудь Ингрид My, как снимал с руки Саскии браслеты, как ее прежний клиент сжег ей руку. Умолчал Джек лишь про историю с испорченным ожерельем мамы, когда та давала советы юноше в Амстердаме. Ну и про миссис Машаду, разумеется.

Джек хвастался, что его «сводная сестра» Эмма побьет любого из реддинговских борцов, кроме одного лишь Лумиса (которого в то время еще не выгнали из Блэра). В Реддинге все, кроме Ноя и миссис Адкинс, думали, что мама Джека – знаменитая на весь мир тату-художница, которая живет в Торонто с мистером Оустлером, отцом Эммы.

Джек, наверное, рассказывал все эти байки потому, что скучал не только по Эмме, но и по маме с Лесли – и даже по миссис Машаду, во всяком случае, по ее силе и агрессии, которых и следа не было в нежности миссис Адкинс, – а возможно, и по ее португальской грубости.

Джек рассказал соученикам и историю своего самого блестящего успеха на сцене в роли невесты по почте в ужасной пьесе Абигайль Кук. Тема для школьного автобуса оказалась скользкая, тренеру Клуму не понравилось слово «менструация», и когда мальчик произнес его, босс записал на его счет полштрафного балла.

В восьмом классе Джек стал вице-капитаном, а в команду пришел борец в легком весе по имени Ламбрехт, шестиклассник из Аризоны. Он всю жизнь прожил в пустыне и ни разу не видел снега, не говоря уже о дорожном знаке с надписью «Внимание! Ниже нуля – дорогу пучит!».

То ли Ламбрехт плохо читал в темноте, то ли просто автобус слишком быстро ехал и все слова слились у него в одно, только он произнес, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Кто такая ниженуля и почему она пучит дорогу?

В полутемном автобусе никто не ответил ему; ни те, кто спал, ни те, кто пукал, и не думали шевелиться. Джек учил наизусть стихи Мэтью Арнольда; подождав, не ответит ли Ламбрехту кто (тот успел добавить: «У нас в Аризоне ниженули не водятся»), мальчик выключил фонарь и сообщил товарищу по команде:

– Ниженулей так просто не увидишь ночью, они слишком маленькие, свет фар не отражается у них в глазах. Плюс к тому у них шкура точь-в-точь под цвет дорожного покрытия.

– Я понял, а кто они такие?

– Ламбрехт, я тебе вот что посоветую – зимой по ночам не покидай общежитие. Ниженули сейчас особенно активны именно в темное время суток.

– А что они вообще делают? Как они пучат дорогу?

Ему стало не по себе, страх выразился в его голосе так, как это обычно у средневесов, – резким повышением тона. Наверное, вопль Ламбрехта и заставил тяжеловеса Майка Хеллера положить конец шутке Джека. У Хеллера вообще отсутствовало чувство юмора, он был раздражительный и жирный и попал в высшую категорию только из-за лишнего веса. Он ни разу не выиграл ни одной схватки.

– Ламбрехт, черт побери, ты что, читать не умеешь? – спросил Хеллер. – Это же два слова! «Ниже» и «нуля», с ударением на «я»! Когда температура падает ниже нуля, грунтовые воды замерзают и дорожное покрытие вспучивается! Образуются колдобины, понимаешь, колдобины, дубина ты стоеросовая!

– Так, Хеллер, поздравляю, ты наболтал на полтора штрафных балла – стоп, поправка, на два, – сказал тренер Клум (он только притворялся спящим). – Полбалла за «черт побери», полбалла за «стоеросовая» и целый балл за «дубина». Нет, Майк, пойми меня правильно, ты верно охарактеризовал Ламбрехта, он в самом деле дубина, но, к несчастью, «дубина» – уничижительное слово, и ты прекрасно это знаешь.

– Вот говно! – сказал Хеллер.

– Два с половиной балла, – сказал тренер Клум.

– Так, значит, никаких ниженулей не бывает, а просто вода замерзает и образуются колдобины? – спросил Ламбрехт.

– У вас что, в Аризоне не бывает морозов? – полюбопытствовал Джек.

– Ну, кое-где случаются, – сказал Ламбрехт, – но у нас нет таких дорожных знаков. И ниженули у нас тоже не водятся…

– Ламбрехт, я сейчас обосрусь! – возопил Хеллер.

– Три балла, – объявил новый счет тренер Клум. – Майк, тебе явно не везет сегодня.

– На моей памяти Хеллеру вообще ни разу не везло, – сказал Джек. В этом месяце у него не было штрафных баллов, он вполне мог позволить себе заработать один.

К его удивлению, тренер Клум сказал:

– Бернс, поздравляю тебя, ты заработал сразу два штрафных балла. Во-первых, ты унизил Хеллера тем, что привлек чрезмерное внимание к его неудачливости, но, во-вторых, ранее ты унизил и Ламбрехта, свысока отнесясь к его интеллектуальным способностям и решив посмеяться над ним, поддержав его в иллюзии, что на свете существуют ниженули, живые существа невысокого роста с глазами…

– И еще со сраной шкурой цвета дорожного покрытия! – перебил тренера Ламбрехт.

– Ламбрехт, поздравляю и тебя, на твоем счету полбалла.

Они катили по просторам штата Род-Айленд, а может, штата Массачусетс. До Мэна еще долго, думал Джек; как же я обожаю эти ночи в автобусе! Он снова включил фонарь и вернулся к заучиванию длиннющего стихотворения «Дуврский пляж».

– Море сегодня спокойно, – произнес он вслух, решив, что должен известить всех о смене темы.

– Бернс, будь добр, оставь это для вечера драмы, – сказал тренер Клум. – Учи стихи про себя, пожалуйста.

Тренер Клум был отличный малый, но манеру Джека стравливать жидкость из ушей считал жеманством. Майк Хеллер как-то обозвал Джека за это же «девчонкой»; тренер Клум немедленно начислил Хеллеру штрафной балл за унизительное слово, но мало этого – как только Майк заработал очередное распухшее ухо, приказал стравить ему жидкость.

– Ну, Майк, скажи, больно? – спросил тренер Клум тяжеловеса, пока тому высасывали шприцем лимфу.

– А то, еще как!

– Ну, в таком случае ты, наверное, согласишься, что Бернса никак нельзя назвать «девчонкой»? Он ведь проходит эту болезненную процедуру каждый раз, причем добровольно. Так что он, возможно, ведет себя жеманно, но девчонкой его никак нельзя назвать.

– Хорошо, пусть будет жеманным! – взвыл от боли Хеллер.

– Ты совершенно прав, Майк, но, к сожалению, это слово уничижительное, поэтому на, держи еще один штрафной балл.

Однажды ночью в автобусе заснули все, кроме Джека и тренера Клума, и мальчик завел с борцом философский разговор.

– Я хочу стать актером, – сказал Джек. – А для актера желание иметь нормальные уши – не жеманство, согласитесь, а профессиональная необходимость. Так что, видите, я руководствуюсь исключительно практическими соображениями.

– Ммм, – сказал тренер Клум. Наверное, он на самом деле спит, подумал Джек. Нет, тот просто обдумывал услышанное.

– Я бы так тебе ответил, Джек. Если ты и в самом деле станешь кинозвездой, я буду всем и каждому говорить, что ты был самым практичным борцом из всех, что мне выпало счастье тренировать.

– Понимаю вас, но если я не стану кинозвездой…

– Ну, Джек, весь смысл предприятия в том, чтобы все-таки ею стать, не правда ли? Если же тебе это не удастся, я буду говорить, что никогда не тренировал такого жеманного борца, как Джек Бернс.

– Спорим, что вам придется говорить первое?

– О чем ты, Джек?

– Спорю с вами на доллар, что стану актером.

– Давай так, Джек, – поскольку нас никто не слышит, я притворюсь, что ты этого не говорил.

Это все школьная философия – если бы Джек слушал мистера Рэмзи внимательно (а тот прочел школьное руководство от корки до корки), он бы знал, что в Реддинге запрещены любые виды азартных игр. Джек закрыл глаза и попытался уснуть, но тренер Клум шепнул ему во тьме автобуса:

– Запомни мои слова хорошенько, Джек. Если бы меня попросили – не на спор, а просто так – угадать твое будущее, я бы сказал, что ты обязательно станешь первым номером. Не знаю, в каком виде деятельности, но обязательно первым номером.

– Можете не сомневаться, – ответил Джек.



Вот так и прошли четыре года Джека в Реддинге. К его удивлению и к еще большему удивлению Эммы (не говоря уже об Алисе и миссис Оустлер, которые вовсе пребывали в полном шоке), Джек по уши влюбился в эту школу. Она стала для него тем, чем такие школы и становятся обычно для многих-многих мальчиков: сначала ты отправляешься вроде бы в никуда, в чужую страну, и везешь с собой свои несчастья и волнения, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, понимаешь, что нашел свое место, что там ты – свой. До Реддинга Джек Бернс не чувствовал себя своим нигде.

Глава 17. Мишель Махер и другие

В Эксетере[11] Джек своим не стал. Туда его приняли благодаря репутации Реддинга – оттуда выходили юноши с отличным характером, – а также благодаря помощи эксетерского тренера по борьбе; тот знал парней своего коллеги Клума, их называли «лосями» – имея в виду их упорство и неуступчивость. В общем, борцовские таланты обеспечили Джеку место в команде Эксетера, но что касается академических требований в новой школе, то к ним Джек оказался совсем не подготовлен.

Ноя Розена тоже приняли в Эксетер – в отличие от Джека, он этого заслуживал; он-то и стал Джековым спасителем. Тренер Хадсон вмешался в судьбу Бернса-младшего, добившись, чтобы Ной, как и в Реддинге, жил с ним в одной комнате, и Ной помогал Джеку с домашними заданиями. Джек не утратил способностей к запоминанию, но в Эксетере от детей требовали работать головой, и на одной памяти он далеко бы не уехал. Память, как обычно, спасала его на сцене и в спортзале, но если он не вылетел из школы, то спасибо следовало сказать Ною.

Джек так и сделал – в том смысле, что стал спать с его старшей сестрой, которая в те годы училась в Рэдклифе. Джек познакомился с Лией Розен, когда гостил у Ноя в Бостоне на День благодарения. Лия была на четыре года их старше. Пока Ной с Джеком учились в Реддинге, она училась в Андовере,[12] а когда они перешли в Эксетер, отправилась в Рэдклиф. Она не была такая уж красавица, но обладала роскошными волосами и восхитительной грудью, достойной «Плейбоя»; плюс к этому она привлекла Джека, как и другие, тем, что была старше.

Ной стал ему лучшим другом; хоть и не спортсмен, он был Джеку ближе многих товарищей по борцовской команде. Когда Лие пришлось оставить Рэдклиф на семестр – не только чтобы сделать аборт, но и чтобы долго и мучительно по этому поводу переживать, – Ной и думать не думал, что отец несостоявшегося ребенка Джек.

Бросив спать с Лией, Джек завел роман с замужней женщиной по имени миссис Стэкпоул, школьной судомойкой, крепкой коротышкой с парой выцветших татуировок; вскоре после этого он узнал от Ноя, что Лия в депрессии и ходит к психиатру. Джек и тогда не рассказал ему.

В Реддинге физическую работу по школе полагалось делать всем, в Эксетере это касалось только тех, кому школа оплачивала обучение; Ной был как раз из таких. Однажды он заболел и Джек его подменил, пошел в столовую собирать грязные тарелки. Так он и познакомился с миссис Стэкпоул.

Он посещал ее в первой половине дня, во время перерыва между занятиями, в ее невзрачном доме рядом с газовым заводом. Джек все проделывал быстро, так как муж миссис Стэкпоул работал как раз на этом заводе и обедал дома. Обед – остаток вчерашнего ужина – обязательно грелся в духовке, а миссис Стэкпоул тем временем стелила на диване в гостиной полотенце и принималась несколько боевито любить Джека – в чем-то их секс был похож на развлечения с миссис Машаду. Судомойка дышала очень тяжело и с каким-то свистом; сначала Джек думал, что это кипит обед ее мужа, а потом выяснил, что у миссис Стэкпоул неправильной формы ноздри – муж сломал ей нос. Видимо, решил Джек, однажды обед оказался невкусным; миссис Стэкпоул не вдавалась в подробности.

Он представить себе не мог, что она когда-либо была красивой, не мог он и объяснить, почему его так тянуло к ней (а тянуло-то именно в силу ее непривлекательности, только Джек этого еще не сознавал). Лицо у нее было угрюмое, невыразительное, уголки рта всегда опущены, кожа сальная, татуировки безвкусные плюс складки жира по бокам – но на фоне всего этого судомойка обожала ряд поз, на которые миссис Адкинс соглашалась лишь нехотя. В частности, миссис Стэкпоул очень любила позу «женщина сверху», в таком виде она могла разглядывать Джека.

– Ты такой красивый, тебе нужно было родиться женщиной, – говорила она, усаживаясь на него.

От мужнина обеда пахло цветной капустой, тмином и копчеными колбасками, по мнению Джека, это была слишком мощная пища, как только духовка не взрывается. Да-да, мощная пища – как и сама миссис Стэкпоул.

– Я часто думаю, – говорил Джек Ною в их последний год в Эксетере, – что, наверное, женщины постарше смотрят на мальчиков вроде нас с тобой и сразу понимают, кому из нас нравятся.

– А почему ты об этом думаешь?

Джек тогда рассказал ему все, то есть почти все – даже про миссис Машаду. Но от матери Джек усвоил, что есть вещи, которые лучше не рассказывать, и поэтому умолчал о Лие и о миссис Адкинс. Он знал, что Ной обожает и ту и другую.

Джек совершил ошибку – Ной, в отличие от него, рассказывал все как есть, никогда не выбирая, о чем умолчать. Вот он и пересказал Лие историю Джека – про то, что его особенно тянет к женщинам постарше, и про судомойку с миссис Машаду.

Одни ученики изучали в Эксетере науки и всякую высокую премудрость, Джек же вынес из школы одно – можно навсегда испортить отношения с человеком, рассказав ему не всю правду, то есть фактически солгав. Стало быть, Ной не от Джека, а от Лии узнал, что она от него забеременела и сделала аборт. И когда после этого Лия снова оставила Рэдклиф – на этот раз окончательно, – Джек вынужден был признать, что дружбе с Ноем конец и что Ной, конечно, в своем праве.

Детство Джека, казалось ему, длилось целую вечность, а вот подростковый возраст пролетел как-то незаметно, словно дорожные знаки мимо борцовского автобуса. Джек Бернс не стал понимать женщин лучше или глубже, не выучил, как ему правильно вести себя с ними; в этом смысле он был не умнее бедняги Ламбрехта, верившего в ниженулей. Не понимал он и того, что и миссис Адкинс, и миссис Стэкпоул, и даже Лия спали с ним лишь от скуки и горя, прекрасно понимая, что он просто красавчик, у которого хорошо стоит.

Джек окончил Эксетер весной 1983 года, и на церемонии выпуска Ной не пожал ему руку. Много лет Джек не мог даже вспоминать о нем; он вычеркнул Ноя из своей жизни – а ведь тот был самым близким ему человеком.

Родители Ноя, и отец и мать, были ученые, специалисты по воспитанию совсем маленьких детей. По их виду и по виду их дома в Бостоне Джек сразу понял, что на воспитании малышей много не заработаешь; этим же объяснялось и то, что и Ной и Лия получали в своих школах стипендии. Как жаль, что воспитание маленьких детей так мало ценится – Джеку, как никому другому, было хорошо известно, сколь это важно.

Розены относились к образованию как к святыне и места себе не могли найти, когда Лия бросила Рэдклиф. Она отправилась в город Мэдисон, штат Висконсин, и попала там в какую-то неприятную историю, не наркотики, правда, а политические дела – в общем, связалась с плохой компанией.

– Ей не повезло с любовниками, все они оказались негодяями, и ты среди них – первый и главный, – говорил Ной Джеку.

Лия Розен погибла в Чили, вот и все, что знал Джек. Слава богу, не утонула, слава богу, река Незинскот, где окончила свои дни миссис Адкинс, оказалась ни при чем.

И ведь Джек никому из них не желал зла! Даже миссис Стэкпоул, а между тем ее тело нашли в реке Эксетер, под водопадом. В этом месте вода в реке соленая, туда достает прилив, и вот в отлив миссис Стэкпоул и нашли в соленой воде, глине и песке. Ее заметил то ли гольфист, то ли гребец из команды Эксетера; Джек не запомнил – близились выпускные экзамены. В любом случае ее опознали не по лицу, она слишком много времени находилась под водой.

Она тоже не утонула – ее задушили, писали в местной газете, а затем бросили в реку. Интересно, рассказывала миссис Стэкпоул про Джека мужу? Может, тот сам как-то узнал? Может, она спала еще с кем-то, а не только с Джеком? Как обычно в Нью-Гэмпшире, подозревали именно мужа, который работал на газовом заводе и обедал дома, но обвинений никому так и не предъявили.

Джеку тоже никто ничего не предъявлял – только Ной Розен, да и тот не обвинил его в убийстве сестры прямо.

– Скажем так, ты соучастник.

Он мог бы и больше сказать, если бы Лия погибла в Чили до того, как в реке нашли тело миссис Стэкпоул. Но в те дни Лия еще была в Мэдисоне, хотя уже собиралась в путь – видимо, у нее было подходящее для Чили и для того, что там стряслось, настроение.



За время, проведенное в Эксетере, Джек еще больше отдалился от мамы – впрочем, Алиса первая начала, еще когда сын был в школе Св. Хильды. С Эммой же он не терял связи, и сколько бы ее ни видел, какими бы краткими ни были их встречи, всегда переживал небывалый душевный подъем; оба относились друг к другу со все большей нежностью. Джек был еще слишком юн – и слишком склонен рассматривать каждую женщину как новое приключение, – чтобы признаться себе в любви к Эмме.

И лишь одна Эмма понимала, почему за все четыре года в Эксетере, школе смешанного обучения, Джек так и не завел себе настоящую подружку. Она знала, что Джеку нравятся женщины старше его, а девочки в Эксетере – что же, они были просто девочки. В девятом классе Джеку было четырнадцать, выглядел он на пятнадцать, и некоторые из девиц постарше, лет семнадцати – восемнадцати, ему нравились; но сам-то он был уже не малыш-красавчик, а неуклюжий, неловкий тинейджер, и поэтому в первые два года в Эксетере девочки обходили его стороной.

Джек виделся с Эммой и в те годы, причем не только в школьные каникулы и летом.

Окончив школу Св. Хильды, Эмма отправилась в Университет Макгилла в Монреале; Лесли, яростная патриотка Торонто, считала, что это очень не по-торонтски и даже говорит о ее антиторонтских настроениях. Эмме, впрочем, там быстро наскучило – университет ее устраивал, а вот квебекцы нет. Она отлично училась, хотя и не очень любила французский; в итоге она пришла к выводу, что ей нравится смотреть французские фильмы с субтитрами. Но главное – она решила, что ей вообще нравится кино.

Поэтому она перешла в Университет Нью-Йорка и занялась кинематографией. В Макгилле у нее были хорошие оценки, поэтому она перевелась сразу на второй курс. В Нью-Йорк она влюбилась. Когда Джек поступил осенью 1979 года в Эксетер, Эмма пошла на второй курс – это был ее первый год в Нью-Йорке – и пригласила Джека к себе. Он сразу же съездил к ней на выходные. Даже не на полные выходные – в субботу в Эксетере тоже были занятия, правда, только утром, и весь остаток дня Джек добирался из Нью-Гэмпшира до Нью-Йорка. Обратно ему полагалось быть в воскресенье, в восемь вечера.

И все же ночь субботы и утро воскресенья были наполнены Эммой и ее киношными друзьями. Они пошли в круглосуточный кинотеатр, там крутили фильмы Билли Уайлдера. Джек его не знал, хотя видел когда-то в Торонто с мамой «В джазе только девушки», ему было лет девять-десять. Когда на экране появилась Мэрилин Монро в платье с блестками и запела I Wanna Be Loved by You, у Джека встал, и он совершил ошибку – сказал об этом маме. Алиса могла быть саркастичной до жестокости; она не сказала сыну «Ну прямо как папа», но посмотрела на него так, словно произнесла эти слова вслух.

В Нью-Йорке они первым делом посмотрели «Пять гробниц по пути в Каир», Джек запомнил только самое начало – как танк везет через пустыню тела мертвых солдат. После танка он уже не знал, что происходит с главным героем, потому что Эмма взяла его за пенис и не отпускала до самого конца фильма. Лишь много лет спустя он узнал, что Эрих фон Штрогейм играл Роммеля.

Пока крутили «Потерянный уикэнд», пенис Джека оставался все в той же руке; Джек успел решить, что Рэй Милланд похож на папу, точнее, на папу, как он его себе воображал, а еще точнее – на пьяного папу.

Когда начался «Бульвар Сансет», Джек положил голову Эмме на плечо и заснул, а когда проснулся, ему срочно понадобилось в туалет, но он досидел, пока не кончился «Туз». Утром друзья Эммы сказали ему, что он был не прав – следовало проспать «Туза» и посмотреть «Бульвар».

– Вот именно за это я тебя и люблю, конфетка моя. Не слушай их, – сказала Эмма. Ее друзья не очень понравились ему, но он был с Эммой, а это главное.

Он так и не полюбил Билли Уайлдера, хотя тот попал в Голливуд из Вены и, как понимал Джек, старался быть европейцем даже в самых американских своих фильмах. Кто заинтересовал Джека по-настоящему, так это европейские режиссеры, и Эмма Оустлер, не откладывая дело в долгий ящик, познакомила его с ними. И в Нью-Йорке с Эммой, и с Ноем в Бостоне (на Гарвард-сквер), Джек ходил на все фильмы с субтитрами. Если не считать вестернов, американское кино ему совсем не нравилось.

Что касается попыток не вести себя, как папа, тут Джек решил, что если бы папа познакомился с Эммой в молодости, то обязательно стал бы с ней спать; Эмма сказала, что дала бы его папе обязательно, если верно все то, что про него рассказывают.

– Ну а вот мы с тобой не спим! Стало быть, это тебе повод успокоиться, – говорила Эмма. Что она чувствовала, сознательно лишив себя секса с Джеком, никто так и не узнал.



Зимой все выходные Джека были заняты борьбой. Эмма часто брала машину и ездила смотреть его поединки; сама она бросила бороться и снова стала толстеть. Как известно, она была не дура поесть, но одновременно любила подергать гантели. То она начинала курить, то бросала, то набрасывалась на еду как очумелая, а то переставала есть вовсе и отправлялась подыхать в спортзал. Потом цикл начинался снова, но Эмма считала бессмысленным пытаться остановить этот маховик.

Ей нужен был Ченко, ее любимый спарринг-партнер, но тот не просто остался в далеком Торонто, а сидел там в ожидании операции по протезированию бедра. Борис вернулся в Белоруссию «по семейным делам», как сообщил Эмме Павел, уехавший в Ванкувер. Сам он женился на незнакомке из Британской Колумбии – она села к нему в такси в Торонто.

Когда пошел второй эксетерский год Джека, Эмме исполнилось двадцать два, а Джеку – пятнадцать. После борьбы (обычно матчи устраивались по субботам) Эмма везла его в город Дарем, штат Нью-Гэмпшир, смотреть кино. Ехать было недалеко, и к тому же в Даремском университете был свой кинотеатр, где показывали кино самой высокой пробы, как старое, так и новое, как местное, так и заграничное. В Эксетере же крутили только старые американские фильмы.

Джек влюбился в «Дорогу» Феллини и посмотрел ее много раз, неизменно с пенисом в руке у Эммы. Оба решили, что в прежние времена Ченко вышиб бы из персонажа Энтони Квинна последнее дерьмо, а теперь уж нет, с искусственным-то бедром. «Сладкая жизнь» Джеку не очень понравилась, ведь Марчелло Мастроянни играет плейбоя, как раз такого, каким он воображал папу – вечного искателя сексуальных приключений, каким Джек боялся стать. А «Восемь с половиной» так и вообще оставили его равнодушным – снова из-за Мастроянни.

Феллини вернул себе Джека «Амаркордом». Эмма уже видела этот фильм в Нью-Йорке, но настояла, чтобы он поехал с ней смотреть его в Дарем – очень ей хотелось видеть, как он отреагирует на табачницу с гигантскими грудями. Держа Джеков пенис в руках, Эмма узнала ответ от малыша раньше, чем от самого Джека:

– Конфетка моя, вот это настоящая женщина постарше, правда?

Они выучили имя малоизвестной актрисы, исполнительницы роли этой торговки из Римини. Теперь, когда Эмма звонила Джеку в общежитие в Эксетер, она периодически изображала итальянский акцент и говорила так:

– Пер фаворе, вольо парларе кон Джек Бернс… Кви его спрашивает?… Скаджите ему, что Мария Антониетта Белуцци!

Чаще Эмма представлялась сестрой Джека, а он перестал звать ее сводной, просто говорил «моя старшая сестра».

В Эксетере не нашлось никого, кто сказал бы на это, что Джек и Эмма не очень-то похожи друг на друга – если не считать Эда Маккарти, спарринг-партнера Джека, который иногда очень хорошо замечал мелочи, а иногда не замечал их вовсе. Однажды на тренировке он забыл надеть бандаж, и его пенис вывалился этаким слизняком на мат – тут-то на него и наступил его партнер весом восемьдесят кило (как и сам Эд).

Джек тоже решил наступить Маккарти на пенис, когда тот так отозвался об Эмме:

– Жаль, что в вашей семье вся красота досталась тебе, Бернс. Твоя сестричка больше похожа на борца, чем ты сам.

Разговор этот состоялся в раздевалке – обычной раздевалке с деревянными скамьями, металлическими шкафчиками, цементным полом. Джек захватил снизу левую руку Маккарти, а правой – его шею и дернул его вниз. Тот попытался вырваться и перенес вес на внешнюю часть правой стопы, но тут Джек сделал ему подножку, и Маккарти со всего размаху приземлился голой задницей на цементный пол, одновременно ударившись спиной о металлический шкафчик и локтем – о деревянную скамью.

Джек решил, что сейчас Маккарти встанет и вышибет из него последнее дерьмо, но тот остался сидеть.

– Бернс, знаешь, а ведь я могу вышибить из тебя последнее дерьмо, – сказал он.

– Ну, чего же ты тогда ждешь?

Даже в последний год в школе он ни разу не вышел против соперника весом более шестидесяти пяти кило. Джек дорос только до ста семидесяти трех сантиметров (и то если вставал на носки) и лучшие результаты показывал при весе шестьдесят один килограмм.

В последние два года Джек был одним из лучших борцов в Эксетере. Эд Маккарти никогда не добивался даже средних результатов, и в борцовском поединке Джек побил бы Эда без вопросов – но не в драке. Даже самый неумелый соперник весом восемьдесят килограммов может победить технически более сильного противника, который весит шестьдесят один, и Эд это знал.

Джек не забыл совет мистера Рэмзи, и вот, на счастье Джека, у него снова оказались зрители.

– Эд, приличные люди не станут называть сестер своих товарищей уродинами, – сказал кто-то из легковесов.

– Сестра Бернса уродина страшенная, – ответил на это Маккарти.

Это и спасло Джека – не агрессивность Маккарти, а то, что он решил настаивать на слове «уродина». В Эксетере не было никаких правил про вежливость и запретов на «уничижительные» слова – скорее даже наоборот, упор на интеллект поощрял учеников смеяться над теми, кто был слабее в академическом плане, – но все же и там учились ребята, для которых сестры были святы, особенно не очень красивые. А Эмма мало того что красотой не блистала, так еще и отличалась избыточным весом.

– Эй, Маккарти, а кому досталась вся красота в твоей семье, а? – спросил тяжеловес по имени Герман Кастро, родом из Эль-Пасо, штат Техас, стипендиат. Он неплохо боролся, но несколько схваток выиграл только потому, что просто насмерть перепугал соперников. Он выглядел так устрашающе, что никому в голову не приходило произносить слово «урод» в его присутствии.

– Герман, я не с тобой разговаривал, – ответил Эд.

– Ну а вот теперь ты разговариваешь со мной, понял? – сказал Герман Кастро, и на этом дело кончилось. Точнее, оно бы кончилось на этом, если бы Джек так захотел. Но его чувства к Эмме были слишком сильны.

Эд Маккарти не был уродом – разве только его пенис приобрел уродливый вид после того, как на него наступили, – но и красавцем тоже не был, даже близко. Девушки у него не имелось до самого последнего года, и лучшее, что он смог раздобыть, было испуганное рыжее существо с веснушками, из десятого класса, ей только-только исполнилось шестнадцать, а Эду – восемнадцать. Разумеется, они не спали друг с другом, но для обоих это был первый настоящий роман.

Джек сначала думал соблазнить ее – не для того, чтобы спать с ней, слишком пугливой и юной она выглядела, а только чтобы настроить ее против Маккарти, который посмел так оскорбить Эмму, пусть заочно.

Джек нашел подружку Маккарти в кафетерии, она стояла у салатной стойки. Пока продолжался борцовский сезон, Джек жил на одном салате, иначе ему не удалось бы удержать вес на уровне шестидесяти одного килограмма (на завтрак он ел хлопья и иногда банан; на обед салат; на ужин тоже салат и иногда еще один банан).

Рыжая с веснушками страшно перепугалась, когда Джек с ней заговорил.

– Он с тобой хорошо обращается? – спросил девушку Джек.

Ее звали Молли, фамилию Джек не знал, она пялилась на него, словно ждала от своего тела какой-то естественной, но неудержимой реакции – словно Джек при своем появлении ввел ей в вены что-то галлюциногенное.

Он взял ее за руку, которую она, сама того не заметив, опустила в контейнер с грибами и забыла там, словно отрезанную.

– Я про Маккарти, – продолжил Джек. – Знаешь, он часто жестоко ведет себя с женщинами, а главное, относится к ним, как бы это сказать, небрежно, что ли. Женщины ему не дороги. Надеюсь, с тобой это не так.

– Он кого-то обидел? Кого-то из твоих друзей? – спросила Молли; похоже было, она очень боится Маккарти.

– Я не знаю, но мои чувства он глубоко задел. Я, знаешь, очень люблю свою старшую сестру, так вот Эд…

Джек умел это делать – в тот же миг его глаза налились слезами; он столько фильмов посмотрел (с пенисом в руках у Эммы), что отлично воображал себе крупные планы. Лицо Энтони Квинна в слезах стояло у него перед глазами, как живое, – он видел его раз двадцать; и уж если плакать может сам силач Дзампано, то он, Джек Бернс, и подавно.

Джек мало играл на сцене в Эксетере, слишком много домашних заданий приходилось делать; нагрузка не позволяла ему часто появляться на занятиях драмкружка.

Джек нейтрально относился к «Смерти коммивояжера», которую ставили осенью, когда он учился в девятом классе. Он понимал, что слишком юн для роли Вилли Ломана, а для ролей его сыновей, Хэппи и Биффа, слишком мал ростом. Он смело выдвинул себя на роль Линды и победил целую группу девочек, в частности, двух старшеклассниц, которые уже четвертый год занимались в драмкружке. Но далее последовало первое столкновение Джека с театральной критикой: школьный ежегодник охарактеризовал его выступление как «совершенно безумное», а школьная газета вообще написала, что выбор актера на роль Линды откровенно неудачен, потому что в результате «мы видели на сцене какую-то извращенную пародию на женщину, из тех, что зрители были принуждены смотреть в те времена, когда в Эксетере учились только мальчики». Джек подумал – да что они вообще понимают в жизни! Вы это Линде попробуйте объяснить, что она совершенно обезумела!

После этого он решил, что тяжесть академической нагрузки дает ему полное право высокомерно плевать на все, что ставит драмкружок. Джеку даже не пришлось быть неискренним – репертуар определял пожилой экс-хиппи, советник драмкружка от преподавателей, чьи вкусы не лезли ни в какие ворота. В общем, Джек берег свое время для изредка прорывавшегося на сцену Шекспира, которого даже самые откровенные любители не могли слишком уж испортить.

Коллеги Джека по сцене не стеснялись ругать его игру в роли Линды в «Смерти коммивояжера». Они все пытались заставить его играть мужчин, предлагали роль в «Мистере Робертсе» – словно им мало было отвратительно сделанного фильма (да еще какое старье)! Джек ответил им словами Венди Холтон:

– Я лучше сдохну!

Такая тактика отлично работала на его актерскую репутацию – все знали, что заполучить Джека непросто. Плюс он ничем не рисковал.

Он решил удивить всех и попробовать получить эпизодическую роль в спектакле по фильму «Чайный домик Августовской Луны». Джек хорошо знал, что если сыграет, как надо, гейшу по прозвищу Цветок Лотоса, то после этого никто не посмеет ему отказать, какую бы женскую роль он ни запросил. А его целью была роль в пьесе, намеченной к постановке на весну его предпоследнего года в Эксетере – именно роль леди Макбет, и, правду сказать, кто бы мог составить Джеку конкуренцию? Другой борец? Одна девочка, из тех, что постарше, сказала на собрании драмкружка, что леди Макбет «доминирующая женщина» и что поэтому налет «маскулинности» не помешает.

А когда драмкружок решил, что раскусил Джека Бернса: а) он любит Шекспира; б) все отдаст, только бы сыграть в женском платье, – Джек удивил их еще раз, вызвавшись играть в «Ричарде III», но только при условии, что ему дадут роль самого Ричарда. Пусть себе играют в «Наш городок» до Второго пришествия, думал Джек. Он просто умирал, как ему хотелось засунуть себе под куртку футбольный мяч (так он вознамерился изображать горб).

Шла зима последнего года Джека в Эксетере, самый пик борцовского сезона, он был худой как швабра. Он им такую покажет «зиму тревоги», что у них мороз пойдет по коже, он им так предложит «царство за коня», что они срочно побегут искать коня – они почти и побежали.

И вот теперь Джек ронял слезы на погруженную в грибы руку Молли, на брокколи и на нарезанные огурцы. С его тарелки свалилась редиска, он даже не попытался ее поймать.

Молли отвела его к столику, другие школьники освободили для них место.

– Ну, расскажи мне все толком, – сказала она и взяла его за руку. Ее глаза были нежно-нежно-голубые; одна из веснушек на шее, казалось, начала гноиться.

– Я ведь не просил, чтобы мне при появлении на свет дали такое лицо, – сказал ей Джек. – Я не просил, чтобы меня сделали красивым. Но я такой. А вот сестре не так повезло – моей старшей сестре, – добавил он, словно бы возраст Эммы говорит о том, что ей уж никогда не видать женихов. На самом-то деле Эмма веселилась направо и налево, особенно с мальчиками Джекова возраста и помладше. Она утверждала, что не спит с ними – «это нельзя назвать сексом», по ее словам.

– Твоя сестра не похожа на тебя? – удивленно спросила Молли.

– Маккарти сказал, что она уродина, – сказал Джек Молли. – Мне-то она, конечно, уродиной не кажется, я-то ее люблю!

– Ну разумеется, Джек! – воскликнула Молли, еще сильнее сжав ему руку.

Дело было не только в том, что Молли не блистала красотой – в свои шестнадцать, пожалуй, она достигла пика привлекательности. Она терпеть не могла смотреться в зеркало – и чем старше будет становиться, тем меньше ей это будет нравиться, решил Джек. Новость о том, что ее собственный молодой человек назвал другую девушку уродиной, оказалась, что называется, «попаданием в яблочко».

Джек достаточно наплакался, даже чересчур, чуть не залил слезами собственный салат. Он вообразил себе еще один крупный план – дрожащая, словно сведенная судорогой верхняя губа.

– Прости, что я об этом заговорил, – сказал он, – тут уж ничего не поделаешь. Не буду тебя больше беспокоить.

– Нет! – сказала она, схватив его за запястье и не дав встать и уйти. С тарелки упала на пол сырая морковка, из стакана пролился холодный чай. Джек столько холодного чая выпивал за борцовский сезон, что энергии было хоть отбавляй, от него можно было лампочку зажигать. У него все время дрожали руки, словно он скачет на лошади галопом.

– Мне пора, Молли, – сказал Джек и ушел не оглянувшись. Он знал, что между ней и Маккарти все кончено, а еще он знал, что Эд с минуты на минуту придет обедать сам.

Джек вернулся к салатной стойке, он помирал от голода. Там стояла первая красавица школы Мишель Махер, ученица из его параллели, блондинка с волосами медового отлива, стройная, с блестящей, как у фотомодели, кожей и с «парочкой твердых шаров», в терминологии Эда Маккарти.

Мишель была на пять с лишним сантиметров выше Джека. Он отвоевал у нее роль леди Макбет (она тоже состояла в драмкружке), но она не обиделась – единственная из многих. Несмотря на ее красоту, все любили Мишель – она была не только умна, но и вела себя с людьми вежливо и приветливо. Она заранее поступила в Колумбийский университет, чтобы быть ближе к дому (она жила в Нью-Йорке), так что в отличие от многих других не волновалась, куда поступать после школы.

– Смотрите, кто к нам пожаловал! Джек Бернс, стройный, как Джонни Вайсмюллер!

– Нет, это не я, это страшный зверь, умирающий с голоду!

– Дик, а куда ты дел свой горб? – спросила Мишель. Это была шутка, связанная с «Ричардом III», – весь драмкружок только и делал, что спрашивал об этом Джека.

– В гардеробе забыл, вообще-то я им играю в футбол, – как обычно, ответил он.

– Джек, а почему у тебя нет девушки? – снова спросила Мишель. Она просто шутила – по крайней мере, так решил Джек.

– Потому что мне кажется, что ты занята, – ответил он.

Это у него само вырвалось – Джек все еще играл, но сразу понял, что совершил ошибку. Вот только как ее исправить, придумать уже не смог – слишком много выпил, наверное, холодного чая.

Мишель Махер опустила глаза, словно салаты ей были куда интереснее Джека. Обычно она держала великолепную осанку, но тут вдруг ссутулилась, на миг он стал с ней одного роста.

Что ты, это же просто реплика, это театр, едва не сказал Джек. Но Мишель его опередила:

– Я и думать не думала, что интересую тебя, Джек. Мне казалось, тебе на всех плевать.

Но дело-то в том, что она действительно нравилась Джеку, он лишь не хотел задевать ее чувства. Главное, если он, к примеру, расскажет ей, что каждый день развлекается с судомойкой миссис Стэкпоул, Мишель ему не поверит. В терминах Маккарти, миссис Стэкпоул такая уродина, так ужасно выглядит, да к тому же старая как черт – настолько старая и уродливая, что сама удивляется, с чего это Джек стал с ней спать.

– Почему ты выбрал меня? – спросила она однажды, сидя, разумеется, на Джеке верхом. Он слова из себя выдавить не мог, такая она тяжелая, правда, он и не знал, что сказать. Он только ясно видел, что ей остро необходимо быть с ним сейчас, сию же секунду; ведь мальчики с лицом, как у Джека Бернса, даже смотреть на нее не хотели. Как ему теперь объяснить все это писаной красавице Мишель Махер?

– Мишель, неужели ты думаешь, что есть на свете люди, которым ты не интересна? – ответил вопросом на вопрос Джек.

Может, если бы он после этого повернулся и ушел, тут бы и делу конец. Но Джек был слишком голоден, чтобы вот так просто отойти от салатной стойки. Когда кто-то ухватил его за плечо, он сначала решил, что это Мишель. Он надеялся, что это Мишель.

– Чего ты там наговорил Молли, мудак недоделанный? – заорал на него Маккарти.

– Я ей правду сказал, только и всего, – ответил Джек. – Ты же сам говорил, что моя сестра уродина – или я чего-то не так запомнил?

Джек не имел в виду влюблять в себя Мишель Махер, но, черт, она стояла в полуметре от него. Да и что мог сделать Маккарти? Он знал, что Джек из Реддинга и что он не уступит, даже если Эд хорошенько его побьет. С другой стороны, знал он и то, что с ним сделает тренер Хадсон, если узнает, что Маккарти нанес Джеку травму и тем самым лишил команду Эксетера ее лучшего легковеса перед самым концом сезона.

Кроме того, если бы Маккарти тронул Джека хоть пальцем, из него вышиб бы последние мозги Герман Кастро – тот подружился с Джеком на всю жизнь, просто потому, что Джек однажды встал на сторону уродов.

– Видишь ли, в чем дело, Мишель, наш общий друг Эд считает, что моя старшая сестра, Эмма, уродина, – объяснил Джек причину ссоры. Он понял, что нет смысла ее от себя спасать – она уже пала, пути назад нет. – Разумеется, мне-то Эмма уродиной не кажется, я ее люблю.

Лучшим, что мог сделать в этой ситуации Эд Маккарти, было уйти; пожалуй даже, другого выбора у него и не было. И все же Джек удивился, когда Эд таки отошел, ничего не предприняв. Маккарти, хотя и лишился только что своей несчастной девицы, не намерен был упускать шанс подышать одним воздухом с Мишель Махер – правда, для этого надо было стоять рядом с Джеком Бернсом или ему подобными и вести себя как паинька. Уж так устроен подлунный мир, что Мишели достаются Джекам Бернсам, которым порой, как в случае с нашим Джеком, даже не приходится их завоевывать.



Как-то раз, весной их последнего года в школе, Мишель пригласила Джека к себе в Нью-Йорк на выходные. И он впервые почувствовал себя так, словно изменяет Эмме, – не потому, что был с Мишель, а потому, что не сообщил Эмме, что приезжает. Мишель была такая красивая, Джек боялся, что Эмма обидится, увидев его с ней, или, по крайней мере, отнесется к ней неприязненно. Надо сказать, в семье Мишель все были красавцы, даже собака.

С другой стороны, рассуждал Джек, что такого, если он приехал в Нью-Йорк и не сказал Эмме? Ей-то что? Эмма окончила университет и работала помощником сценариста в ночной шоу-программе на городском телевидении. Она ненавидела эту работу. И пришла к выводу, что в ее случае дорога в кино не пролегает через ящик. Впрочем, она уже не знала, хочет ли заниматься кино.

– Я, наверное, буду писателем, конфетка моя, то есть романы буду писать, а не сценарии. В общем, займусь настоящей литературой, а не журналистикой.

– И когда же ты будешь писать?

– По выходным.

Ну и Джек решил, что не будет беспокоить в этот раз Эмму – это же выходной, а значит, она работает.

Родители Мишель жили в квартире на Парк-авеню, она занимала добрую половину здания и превышала по размерам общежитие в Реддинге. Джек не знал, что есть люди, у которых дома висят произведения искусства. Он вообще не знал, что картинами могут владеть частные лица. Может, это его Канада так воспитала, а возможно, он слишком много времени провел вне больших городов.

В ванной для гостей висел небольшой Пикассо; его повесили довольно низко, и лучше всего он смотрелся, если сесть на унитаз. Джек так впечатлился, что чуть не описал картину – пенис почему-то не хотел писать прямо.

Джек решил, что с его пенисом что-то не так – может, гонорея? Джек понимал, что мог легко заразиться от миссис Стэкпоул – в конце концов, кто знает, кто еще с ней развлекается или с кем развлекается ее муж? Теперь, чуть не пописав на Пикассо, Джек убедил себя, что у него и правда венерическая болезнь, которую он может подарить Мишель Махер. Нет, он особо не рассчитывал, что Мишель захочется спать с ним. Они впервые оказались вместе за пределами Эксетера. Да, они уже целовались, но он еще ни разу не прикасался к ее, по выражению Эда Маккарти, «твердым шарам».

Джеку повезло – в эти выходные родители Мишель отправились на какой-то жутко важный прием (смокинг, галстук и прочие навороты) и оставили шикарную квартиру и красавца-пса на Мишель и Джека. Они начали с того, что смотрели телевизор в спальне Мишель; она сказала:

– Родителей не будет весь вечер.

Джек был готов к тому, что они будут ласкаться и все такое, но думал, что Мишель не из тех, кто решиться «пройти весь путь до конца», по выражению Алисы Стронах.

– Я надеюсь, что ты не знаком с девочками, которые готовы пройти все до конца, – говорила ему мама, когда Джек возвращался в Торонто на весенние каникулы.

Мишель Махер в самом деле не собиралась проходить весь путь до конца, но она хотела бы про это поговорить. Может, она не права?

– Нет, я думаю, ты именно что права, – сразу ответил ей Джек.

Не мог же он ей сказать, что боится заразить ее триппером, подхваченным у школьной судомойки! Так что пришлось ему самому стать пропагандистом воздержания.

По телевизору показывали ретроспективу фильмов с Джоном Уэйном, первым делом шел «Боец из Кентукки». Джон Уэйн командует взводом стрелков, на голове у него практически живой енот. Джек обожал Джона Уэйна, но Эмма задушила любовь Джека к героическому кино такого плана, посадив его на жесткую диету из Трюффо и Бергмана. Трюффо Джеку понравился, а Бергмана он был готов носить на руках и целовать его ботинки.

Нет, на «Четырехстах ударах» Джеку стало скучно, и он не постеснялся в этом признаться. Эмма так обиделась, что отпустила его пенис, но уже на «Стреляйте в пианиста» снова взяла его в руки – фильм Джеку понравился – и продержала, не выпуская ни на секунду, весь «Жюль и Джим» (а он воображал, что его пенис держит не Эмма, а Жанна Моро).

Бергмана ему всегда было мало. Именно из-за его фильмов – «Седьмой печати», «Девичьего источника», «Зимнего света», «Молчания» – Джек захотел играть именно в кино, а не в театре. «Сцены из семейной жизни», «Лицом к лицу», «Осенняя соната» – в этих лентах он черпал вдохновение. Он все время пытался вообразить себе, какое у него будет лицо, если он подойдет близко к бергмановским женщинам – как подъезжает камера при крупном плане. Произнося каждое слово, Джек воображал, что камера словно прилипла к нему, что его лицо заполняет весь экран – или не лицо, а пальцы его руки, кулак, кончик указательного пальца, который нажимает на дверной звонок (тоже во весь огромный экран).

А секс у Бергмана! О, эти женщины в возрасте! Только подумать, что Джек познакомился с ними – с Биби Андерсон, Гуннел Линдблум, Ингрид Тулин, Лив Ульман – с пенисом у Эммы в руке! А Алиса еще выражала надежду, что он не знаком с девушками, которые проходят весь путь до конца! Бывают же такие наивные татуировщицы!

– Дик, что случилось? Потерял горб? – спросила Мишель (еще одна шутка времен «Ричарда III»).

– Он у меня сдулся, – ответил Джек.

Он не мог себя обмануть – «Боец из Кентукки» ни на секунду не привлек его внимания. Мишель и Джек продержались до конца «Рио-Гранде». Джон Уэйн снова пошел на войну, на этот раз с апачами, а заодно со своей буйной женой, с чужим ему человеком в исполнении Морин О\'Хара и ее бесконечных грудей, но Джек смотрел на одну Мишель. Боже, как она прекрасна! Какая милая, умная, веселая. Как он хочет ее.

Мишель Махер тоже хотела его в тот вечер, но Джек отказался с ней спать – несмотря на то, что глаз не мог от нее оторвать и был не в силах удержаться, чтобы не целовать ее, не обнимать ее, не ласкать. И все повторял ее имя. Много лет спустя он будет просыпаться, снова повторяя ее имя: «Мишель Махер, Мишель Махер, Мишель Махер».

– Джек Бернс, – сказала она, словно подшучивая над ним, – он же Ричард III, он же леди Макбет!

Она целовалась лучше всех-всех женщин, каких он знал до и после нее (и это на фоне Эммы, которая целовалась как тропический ураган). Никто не мог побить Мишель Махер по части поцелуев.

Ну так почему же Джек не сказал ей правду? Что он опасается, не болен ли гонореей; что он, наверное, подцепил ее от похотливой судомойки, женщины, годящейся ему в матери. В самом деле, сюжет, достойный эксетеровского драмкружка – или, скорее, продолжение «Невесты по почте».

Почему Джек не сказал Мишель, что любит ее, что хочет защитить ее от всего плохого, что есть в нем (на самом деле или в воображении)? Он мог бы выдумать какую хочешь историю – видит бог, он сумел бы это сыграть. Он мог бы соврать Мишель Махер, что ему на пенис наступил партнер в спортзале – очень частая, кстати, травма у борцов, хотя они, конечно, стесняются об этом говорить. Тут уж, конечно, он смог бы убедить девушку, что ему просто больно заниматься с ней любовью.

Но нет, Джек был такой дурак! Он предложил ей вместе помастурбировать, вместо того, чтобы по-человечески трахнуться!

– Это же самый безопасный секс на свете! – сказал он, пока вокруг них ревела кровавая бойня и апачи гроздьями падали на землю. Джон Уэйн дрался не на жизнь, а на смерть, а Джек – Джек совершал самоубийство перед Мишель Махер.

– Ну, просто ты раздеваешься, я раздеваюсь, потом я ласкаю себя, а ты – себя, – сказал он, роя себе тем самым могилу. – Мы смотрим друг на друга, целуемся – воображаем, как мы это делаем, ну, словно мы актеры.

Слезы в глазах Мишель Махер разбили бы сердце любому, покажи кто-нибудь их в тот миг на большом экране; она была такая красавица, ее нужно было показывать самым крупным из всех крупных планов.

– О Джек! И все это время я защищала тебя! Все вокруг говорят: «Джек Бернс странный, очень странный». А я все время отвечала: «Да нет же!»

– Мишель… – начал было Джек, но прочел все в ее глазах. Он видел, как она влюбилась в него; сейчас он увидел, как потерял ее навсегда. На экране телевизора оседала пыль – мертвые лошади, мертвые апачи.

Джек оставил Мишель одну в спальне; он хорошо умел чувствовать других, он знал, что сейчас ей хочется побыть одной. С ней остался и красавец-пес, а «Спокойного человека» Джек смотрел уже в своей спальне, рядом с ванной и Пикассо.

В этом фильме Джон Уэйн играет ирландца-боксера, который бросает бокс после того, как случайно убивает соперника на ринге. Он уезжает из Америки обратно в Ирландию и влюбляется в Морин О\'Хара и ее бесконечные груди (ну еще бы). Но брат Морин (в исполнении Виктора Маклаглена) полный урод и собирается побить Уэйна, которому приходится вспомнить, как это махают на ринге кулаками. Сцена драки – самая длинная в мировом кинематографе и самая неправдоподобная.

Джек решил, что, сойдись Виктор и Джон по-настоящему, первый отколошматил бы второго по первое число. Маклаглен-то был профессиональным боксером, он дрался с Джеком Джонсоном и вломил ему будь здоров. Джон Уэйн не выстоял бы против Маклаглена и раунда.

Наутро они с Мишель поехали обратно в Эксетер, по дороге (а она была долгая-долгая) почти не разговаривали. Джек еще сильнее испортил их отношения, сказав, что любит Мишель и предложил ей заняться мастурбацией потому, что уважает ее.