– Где кошелек, спрашиваю, гаденыш?! – мужчина оказался необыкновенно сильным, он так крепко тряс паренька, что тот напоминал котенка, которому хозяин устроил очередную выволочку за изгаженный пол.

– Чего пристали?! Не видел я вашего кошелька!

Толпа вокруг них разомкнулась, и мужчина с парнем оказались точно в середине круга. Воров на базаре ловили все же не каждый день, и Тишка видел любопытные и даже недоуменные взгляды, созерцающие худенького паренька, который явно не походил на вора и больше выглядел школьником, возвращающимся с занятий.

– А где же он тогда?

– Да ты посмотри на этого пацана, – ткнул паренек в стоящего рядом Тимоху, который непроизвольно продолжал сжимать в руках толстое, из желтой кожи, портмоне. – Это не твой?

– Да тут вас целая шайка! – оторопел мужчина.

– Ты насчет шайки не шути, дядя! Я сюда на рынок пришел, чтобы огурцов прикупить, – и паренек достал из штанины ветхую авоську – сразу было видно, что в ней действительно таскали огурцы. – Настоящего вора лови, чего ко мне пристал. А ну отпусти! Вцепился, видите ли! Рубаху порвешь, мамка ругаться будет.

Мужчина растерянно разжал кулак, и парень, брезгливо передернув плечом, уверенно шагнул в толпу и скрылся. Некоторое время пострадавший внимательно, изучающе разглядывал Тимоху, который в оцепенении стоял перед ним, не понимая, что происходит.

– Жулье! Житья от вас нет! – наконец разразился бранью мужчина, выхватил свое портмоне из рук Тимофея и крепко ухватил его за пиджак. – Ну-ка, сволочь! Давай со мной в милицию. – И потянул Тимофея за собой.

Тимофей невольно заупирался: за что же такая несправедливость? На глаза наворачивались слезы.

– Вешать таких надо на площади, чтобы другим наука была, – выкрикнул из толпы лохматый старик.

– А раньше и вешали, – подхватил живо молодой мужчина. – Болтается такой висельник на площади и воров на разум наставляет.

– Упираться вздумал, – начинал свирепеть пострадавший мужчина. Подогреваемый возмущенной толпой, он с размаху стукнул Тимоху кулаком в лицо. – Это тебе в науку будет, а сейчас, гаденыш, пойдешь со мной!.. Вырываться не советую, от меня не уйдешь! Я еще и не таким, как ты, шеи скручивал, – уцепился он в Тимофея обеими руками, – по таким, как ты, тюрьма от плача надрывается. Ничего-ничего, казенный дом тебя сполна от этого недуга излечит.

– Дяденька, да что же это вы?! – наконец смог выговорить Тимоша. – Не брал я ваших денег! Зачем они мне! Отпустите меня! Мне тот вор нарочно кошелек сунул.

– Все они так говорят, – внушительно высказалась пожилая грузная тетка. – На прошлой недели я бельишко свое повесила, ничего такого у меня и не было – штаны и трусишки, так все с веревок поснимали!

– В иные времена за это руки рубили! – не унимался молодой мужчина в кепке. – Украл раз – кисти нет, второй раз – долой руку по локоть, а там и будь добр головушку бестолковую подставляй. И помогало ведь! Да и как не поможет, если потом конечности на площадях прибивали.

– И сейчас бы это надобно! Тогда, глядишь, совсем воровать перестанут.

Тимоха сопротивлялся, упирался ногами, пытался цепляться за прохожих, кусался, но мужчина крепко держал его за рукава, за волосы.

– Ах ты, поганец! Ты еще кусаться будешь! – И он еще раз с силой стукнул Тимоху локтем в лицо.

Тимоха почувствовал, как что-то треснуло внутри, и кровь липким неприятным соком брызнула на ворот рубашки.

– Дяденька, отпусти, не брал я твоих денег, он мне их сам сунул, я даже не знаю, как это вышло. Христом богом тебя прошу, помилуй меня! Никого у меня более не осталось – ни тятеньки, ни матушки, ни братишек, ни сестренок, все от холеры померли!

Мужчина, не слушая причитаний пацана, выволок уже переставшего упираться Тимоху из толпы и потащил в милицию.

– На жалость, стервец, берешь, только это тебе не поможет! У меня у самого шестеро детей, а ты их хотел всех без куска хлеба оставить. Чем бы я их тогда кормил, гаденыш! Вот у меня в милиции свояк работает, так он тебя упечет куда надо. Там и будешь рассказывать сказки.

Через минуту базар загудел прежней размеренной жизнью, а его завсегдатаи мгновенно забыли о случившемся.

Милиция размещалась в подвале старого дома. Тут же была и временная тюрьма, где содержались десятка два воров, терпеливо и безропотно ожидавших нескорого суда. Милиционер втащил Тимоху в подвал и толкнул с лестницы. Подросток почти скатился по ступеням прямо под ноги высокому мужчине в выцветшем галифе. Тот перешагнул через распластанное тело мальчишки и хмуро поинтересовался:

– Еще один вор? Так, так! Как зовут? Тимоха, предчувствуя новый, нелегкий зигзаг в своей судьбе, едва сдерживал от обиды и бессилия слезы. Утираясь рукавом, он всхлипнул и промямлил в ответ:

– Тимохой меня зовут. Только какой я тебе, дяденька, вор? Настоящий вор убежал, а мне кошелек в руку сунул, когда я рядом стоял.

– Вот оно что. Это известный прием. Все так говорят. Но ничего, вот в тюрьме посидишь, у тебя будет предостаточно времени, чтобы крепко обо всем подумать.

В подвал, громыхая коваными сапогами, спустился еще один грузный мужчина в милицейской кожаной тужурке. Лампа едва тлела, желтый свет выхватывал из полумрака его сутуловатую фигуру. Вошедший напоминал медведя, спускающегося к своей раненой жертве, хищника, готового разодрать ее на части.

– Привет, Поликарп, – милиционер протянул руку вошедшему и, глядя на Тимоху, зло добавил: – Видал такого? Едва с горшка соскочил, и туда же за всеми, ворует!

– Что ты, Арсений, все удивляешься, у нас ведь такими, как этот, три камеры битком набиты. А ну вставай, говнюк, – кинул он Тимохе. – Иди к своим дружкам в камеру, они тебя давно дожидаются.

– Давай, давай, там тебя научат жизни! В кутузке сидеть – это тебе не кошельки на базарах тырить. Арсений, присмотри за ним, пока я ключи принесу.

Через несколько минут Тимофея втолкнули в тюремное помещение. В нос ударило кислым запахом застоявшейся сырости. Дверь за спиной гулко захлопнулась, и Тимоха ощутил себя замурованным.

Помещение было переполнено до отказа: заключенные, в основном подростки, занимали почти всю свободную площадь камеры, они сидели вдоль стен, жались по углам, лежали в центре.

Камера больше походила на вход в преисподнюю, где грешники дожидались своего часа, чтобы предстать пред глазами падшего ангела. Тимоха несмело топтался у порога, он даже как-то съежился под множеством настороженных глаз заключенных, уставившихся на новичка. Но уже через минуту-другую они потеряли к новичку интерес, и камерная жизнь снова потекла по своим законам: парни весело переругивались между собой, вспоминали многочисленных приятелей и хвастались особенно удачными своими воровскими выходками. Среди обитателей тюрьмы выделялся худенький долговязый татарчонок, который без конца сцеживал слюну через щербинку между зубов и громко, перебивая других, рассказывал о своих жуликоватых подвигах. С его слов выходило, что он числится в отчаянных ворах и на базаре не осталось прилавка, куда бы не проникла его длань, а прозябание в кутузке для него такое же обыкновенное дело, как солнце по утрам, как лужи после грозы.

Тимоха даже не знал, куда ему присесть, – все места были заняты и никто из мальчишек не выказал желания даже подвинуться при его появлении. Они смолили длинные цигарки и, матерясь, тихо переговаривались между собой.

Только минут через десять один из пацанов, тот, что был говорливее и бойчее других, наконец поинтересовался у стоящего в дверях Тимохи:

– Эй, пацан, ты кто? Как тебя звать?

– Тимофей, – сжался он под строгим взглядом татарчонка.

– А кличка у тебя какая?

– Кличка? Нет у меня клички.

Он опять ощутил на себе любопытные взгляды. Татарчонок действительно был старшим в этой многоликой, разношерстной компании, когда он говорил, то замолкали все даже в самых дальних углах камеры.

– Как же ты без клички и воруешь?

– А я не воровал.

– А как же ты здесь очутился?

– Случайно. Воровал не я, а один пацан, и, когда он у дядьки кошелек стащил, пропажа обнаружилась, дядька поднял шум; тут-то пацан и сунул мне в руку незаметно сворованную вещь и все на меня свалил, а сам смылся. Меня же чуть было не убили на базаре; вон всю морду расквасили.

– В нашем деле это бывает, – протянул татарчонок, продолжая внимательно изучать незадачливого новичка. – А может, тебя под нары загнать для начала, если ты и не вор? Посидишь там для профилактики, – предложил он, хитро посматривая на пацанов; те уже вовсю улыбались в предчувствии забавы. Но главарь, сделавшись неожиданно серьезным, поинтересовался: – А как выглядел тот, что кошелек тебе подсунул?

– Невысокий, щуплый, на левой руке кольцо в виде черепа, – стал припоминать Тимоха.

– Ага! Валек это, – веско прервал его татарчонок. – Известная сволочь. Вот кого надо бы под нары сажать. Он не первого тебя подставляет, для него это забава, такая же, например, как для меня курево, – и заводила поднял вверх дымящийся окурок.

– Разве это хорошо, честных людей в тюрьму сажать?

– О честности ты напрасно так говоришь. По-твоему, стало быть, что тот, кто в тюрьме сидит, он не честный? А если разобраться, то более честного человека, чем вор, не найти! Я правильно говорю, пацаны?

– Правильно, Заки! – дружно раздалось со всех концов камеры.

– Воры – честный народ. Они ведь берут у того, у кого есть лишнее, и делят по справедливости между нуждающимися, меж людьми. Ну да ладно. Потом об этом поговорим. Что же нам с тобой делать-то? Ты всегда такой удачливый, а, парень? Чего молчишь? Да, кстати, может, тебя так и назовем кличкой Удача. Кличка хорошая. Будешь Удачей, пацан! Как думаете, народ? Подойдет ему кличка?

– В самый раз, Заки, умеешь ты новичков крестить. Пусть будет Удачей, – в камере довольно загалдели, а Заки снисходительно кивнул новичку и сказал: – Ладно, чего стоишь? В тюрьме для всех места хватит, а ну, брательники, подвиньтесь, дайте «настоящему» урке место. Нравишься ты мне. Вот сюда садись, рядом со мной, – и Заки крепко обнял Тимоху за плечи…

ГЛАВА 45

– …Ну вот, а потом он в нашей шайке пять годиков был. Пока не загремел в эти ваши северные края. Вместе по статье пошли, – с усмешкой закончил свой удивительный рассказ Мулла.

Беспалый слушал Муллу как мальчишка – затаив дыхание и широко раскрыв глаза. Когда старик замолчал, начальник зоны долго не мог говорить. Не каждый день Александру Беспалому в своей жизни приходилось слышать такую сногсшибательную правду, тем более когда она касалась лично его.

Мулла удовлетворенно наблюдал за своим собеседником и за тем, какое сильное впечатление произвел на подполковника его рассказ.

– Так что, – с нажимом проговорил Мулла, – прежде чем решать некоторые вопросы или там отправлять кого-то на покой, подумай, Александр Тимофеевич, что скажут твои московские генералы-начальники, когда вдруг узнают про твою славную… воровскую родословную. И про то, как ты ее от начальства все эти годы успешно скрывал. Вряд ли это кому-либо из них понравится! Особенно когда дело коснется власти: ты же знаешь, в высокие кабинеты с запятнанной репутацией не шибко-то пускают. А тут у претендента на высокий пост в помощниках ходит такой, как ты и твой батя. Хорошая компания, ничего не скажешь.

Мулла почувствовал, что его слова возымели над суровым подполковником сильную власть. До разговора он даже и не предполагал, каким страшным ударом для Сашки Беспалого станет новость о воровском прошлом его отца…

Мулла мог рассчитывать, конечно, на некоторый эффект, но здесь на его глазах произошло крушение всех надежд, всех жизненных планов Александра Тимофеевича – тюремщика по жизни, честолюбца, мечтавшего о большой карьере, о столице, об обещанном ему повышении.

Мулла поставил пустой бокал на стол и, глядя прямо в глаза подполковнику, прервал затянувшееся тягостное молчание:

– Сейчас мне бы надо идти, начальник, не в моих правилах ублажать администрацию такими долгими разговорами. А потом, сам знаешь: если буду оставаться у тебя так долго, то некоторым умникам это даст повод усомниться в моей правильности. Околачиваться в кабинете у начальника пристало только ссученным… всяким «певчим» и «напевающим». А я не птица, я не щегол, пойми, начальник. И прошу, сделай так, чтобы не доводить меня до греха. Да простит меня Аллах!

– Хорошо, я тебя понял, Мулла. Эй, дежурный! – позвал Беспалый конвоира.

На его голос вбежал могучий детина с автоматом и, вытянувшись, бодренько доложил:

– Слушаю, товарищ подполковник.

Сначала его глаза преданно смотрели на начальника, но в следующее мгновение он обратил внимание на стол и тупо, недоуменно уставился на яркую коньячную наклейку и добрую закуску. До дембеля служивому оставалось всего лишь полгода, и за полтора года он сильно истосковался по хорошей домашней пище, тем более с дорогим коньяком.

– Локалка сейчас заперта… Проводи заключенного Зайдуллу до барака.

* * *

От Беспалого Мулла вышел в приподнятом настроении – прежде всего от той ясности, которая появилась в результате разговора. Наконец-то Мулла понял, на какие струны нужно налегать, чтобы постепенно, не сразу, подчинить себе опытного, хитрого, коварного и жесткого подполковника Беспалого, безраздельно «царствовавшего» здесь, на зоне, последний десяток лет.

Он понял, что Щеголь не просто стукач начальника зоны, а его выдвиженец, то есть человек, руками которого творились от лица кума все дела на зоне. Теперь Мулле следовало положить конец беспределу и передать слово пацанам, чтобы Щеголя по-тихому замочили. Не завтра, конечно, нет: очевидная грубая расправа вызовет слишком отрицательные последствия. Сначала нужно будет поработать с ближайшим окружением Щеголя. А когда он останется один, в вакууме, вот тогда и разрубить гордиев узел. Еще он понял, что ему самому надо действовать. Действовать быстро и решительно, пока Беспалый не успел опомниться, пока он будет размышлять, что же ему делать дальше, какие шаги предпринять. Подполковник был не из тех людей, чтобы сдаваться сразу или сидеть сложа руки и наблюдать за тем, как его пытаются проглотить, раздавить, лишить власти и независимости. К действиям следует приступать немедленно, подумал Мулла. Вот как раз и пригодится «метро» – тот потайной лаз, который они рыли под зоной, почитай, уже три годика. Последние четыре месяца лаз стоял «законсервированный», готовый к экстренному использованию.

У барака Мулле очень кстати встретился Слава Харцвели.

Харцвели-скульптор был на зоне главным «метростроителем»: и идея ему принадлежала, и проект он сам разработал, и всеми работами он руководил – «генеральный подрядчик», как называли Славу участники тайного строительства. Слава сидел по экономической статье – за растрату: он работал в бригаде скульпторов, ваявших городские памятники в златоглавой столице. Славка бахвалился, будто приходится чуть ли не племянником одному очень знаменитому скульптору, любителю крупных форм в градостроительстве. Находясь в нижнетагильской зоне, Харцвели крупно повздорил с местным тюремным начальством, дело дошло до драки. Ему накинули срок и перевели на север на воспитание к Беспалому. Подполковник же, вдруг обнаружив в себе тягу к высокому искусству, приветил столичный талант и поручил ему оформлять скульптурными композициями скучный тюремный ландшафт. Славка поселился в чистом спецбараке (был у Беспалого и такой показательный барак для демонстрации заезжим начальникам и ревизорам из центра) и принялся обустраивать зону. За короткий срок он уставил всю внутреннюю территорию могучими деревянными изваяниями русских царей (их он вырезал из цельных вековых стволов). Вскоре закрытой территории стало не хватать работоспособному и плодовитому Харцвели, и он активно взялся облагораживать территорию вокруг зоны, в поселках, где проживало тюремное начальство и свободные поселенцы, отбывающие последний год наказания. Но главным Славкиным достижением стало обустройство половых отношений с медсестрой Лизкой Свиридовой. В свободное от ваяния время Славка провел немало сладких часов в объятиях любвеобильной женщины, о чем охотно рассказывал зекам в своих витиеватых остроумных вечерних рассказах, расцвечивая каждый эпизод живописнейшими подробностями, по своему колориту вполне достойными фантазии талантливого грузинского художника…

Мулла поприветствовал Славку-скульптора и между прочим шепнул, что очень скоро, возможно, его рукотворное подземное творение будет открыто для публики, и попросил тихо проверить лаз на проходимость.

– У меня к тебе, Славик, будет еще одна совсем незначительная просьбица, касающаяся твоей крали из больницы. Ее, насколько я знаю, Лизой зовут?

– Лизой, – недоумевая, подтвердил Харцвели. – А в чем дело? Может, что не так, Мулла? Так ты скажи сразу.

– Не беспокойся, Слава, все так. Но нужно, чтобы твоя охочая до любви толстуха сделала одно очень важное для нас дельце: вот только не знаю, как к ней с этим подступиться.

– А ты положись на меня, Мулла. А уж я «положу» на нее – и все будет в порядке.

– Так-то оно так, да только наше дело уж больно деликатное и рискованное.

– Ну что ж, тогда на нее должны «положить» и другие, а за это Лизка не только какую-то там просьбицу выполнит, она за это верным цепным псом служить будет; лишь бы повторили удовольствие, а там хоть трава не расти.

– Славик, значит, наматывай на ус, чего ты должен добиться от своей подружки. К ней в лечебницу сейчас водят семерых новеньких. На какие-то процедуры. Так вот скажи ей, чтобы она вместо прописанных им препаратов в желтых пробирках начала вкалывать им вытяжку женьшеневого корня. Там у нее, я знаю, в шкафу на верхней полке ампулки стоят. Ребятки ведь столичные, нежные, сильно отощали – витаминчики им придадут сил. Самое главное, не забудь – Ветлугин в курсе этой моей просьбы. Так что пускай она не бздит.

Но и не дурит, поскольку дело нешуточное, сам знаешь.

– Заметано, Мулла! Твое слово – закон! – весело улыбнулся скульптор. – Будь уверен, Лизка сделает. И еще сделает. И еще. Она же безотказная. Только кое-кому из ребят придется попотеть как следует.

– Ну, действуй, Слава. И слава Аллаху.

Через неделю после разговора с Харцвели старый вор собрал своих самых надежных, самых верных людей и приказал начать «зачистку» Щеголя. Это означало, что всех доверенных и гонцов «химика» надлежало одного за другим устранить в течение ближайших двух-трех недель, чтобы вокруг Щеголя образовалась пустота. Только после того, как стукач лишится своих верных цепных псов, можно будет подобраться к нему вплотную и вцепиться в глотку…

ГЛАВА 46

Страшный кошмар часами не покидал уставшее от постоянной муки и страданий тело Варяга. Потом на каких-нибудь несколько минут к нему возвращалось сознание, он начинал различать окружающие предметы, людей, переполненную тюремную камеру, решетки на окнах. Огромным усилием воли заставлял он себя подняться, пытался вырваться из оцепенения, окутывающего все его существо. Жестокая внутренняя борьба шла не на жизнь, а на смерть: как в последнем бою, как перед последним броском к вершине – во что бы то ни стало зацепиться окровавленными пальцами за край скалы, нечеловеческим усилием воли подтянуть всего себя, увидеть спасительный выступ и вползать, вползать, сначала грудью, потом животом, всем телом, перевалиться через рубеж, отделяющий от пропасти, от неминуемой смерти… А там покой и возможность отдышаться; там восторг преодоления, победы; там жизнь, освобождение, причастность к завтрашнему дню. Там чей-то до боли знакомый голос:

– Вла-а-адик! Где ты? Сынок? Ау-у! Отзовись же. Мы здесь, иди к нам. Здесь столько ягод… и столько света… Мы наверху. Иди к нам по верхней дорожке.

– Я иду к вам, мамуля. Но дорожка ведет все время не туда… Я чуть не сорвался… Помогите же мне кто-нибудь…

И снова провал, снова темнота. А из темноты шепот, зловещий, жуткий:

– Говоришь, смотрящим заделался… Ага, понятно! Думаешь, без тебя за Россией больше некому посмотреть. Ошибаешься, Варяг! Ой как ошибаешься! Ты лучше смотри себе под ноги, а то как бы гляделки вместе с головой в параше не оказались… Попугали вы воровскими делами народец, делишки свои сделали, теперь пора и вас, законных, приструнить, под наши законы подвести: не хер вам свою крутизну дальше демонстрировать, не хер людей баламутить; скоро вы сами себе кресты в задницу будете засовывать, скоро умолять будете хотя бы жизнь вам, падлам, сохранить. На коленях будете ползать, мразь; харкотину нашу языком с асфальта будете слизывать. Пришло наше время. Варяги нам больше не нужны.

И, поправляя очки, все шестеро покрасневших от возмущения мужчин сели в новые автомобильчики и скрылись за поворотом. А из подъезда соседнего дома вышла Светлана с Олежкой и таким заученным, правильным тоном вдруг начала ему втолковывать как школьнику:

– Как же ты, Владик, недоглядел ни друзей своих, ни близких, даже мать, даже отца, даже Егора Сергеевича? Переиграли тебя. Сначала по нашим российским тюрьмам гоняли, потом заставили по заграницам мотаться, лишь бы не на родине. И сейчас не напрасно в американской тюрьме продержали. Успели, как видишь, время выиграть. Соратников твоих ближайших поуничтожали. Армия-то – вон она, а опереться – не на кого. Еще чуток – и заколеблется верный народ, начнет шарахаться из стороны в сторону. Армией ведь нужно управлять, без этого она как вата. Ветер поднимется и всех сдует. Верно, сынок? – Светлана повернулась к Олежке и кокетливо погрозила ему пальчиком: – Не делай как папа, сынок!

Варяг, ничего не понимая, подходит к жене и сыну:

– При чем тут армия, при чем тут Егор Сергеевич? Ты или жена мне… или? Ты чему сына учишь? Сомневаться в отце? Даже из головы выкинь. В мои дела не суйся. За сыном лучше присмотри, пока растет. А я уж со своими делами, можешь быть уверена, управлюсь. Хоронить меня рановато. И армию мою еще время не пришло со счетов списывать. Слышишь, законная жена законного мужа?!

А в это время из подворотни прямо на проезжую часть выскочила собачонка и, весело залаяв, стала прыгать вокруг Олежки, тот заплакал и кинулся от нее наутек, и тоже на дорогу… Не рассчитал маленький, не мог видеть, что из-за угла уже показался несущийся на большой скорости хлебный фургон ЗИЛ-130. Скрежет тормозов, страшный крик Светланы…

Олежку зацепило ржавым бампером. ЗИЛок-то остановился, а малыш отлетел от него метров на пять, ударился спиной и затылком о бордюр и замер, глядя в небо широко открытыми, удивленными глазенками.

Такого ужаса Владислав не мог себе представить даже в бреду! Он метался на нарах, бился головой о стену, покрывался холодным потом, вырывая себя из тисков всепоглощающей страшной болезни, превозмогая ее природу, выискивая в дальних уголках своего сознания резервы к тому, чтобы подчинить вынужденный недуг своей воле, своему «я», своей невероятной жажде быть свободным.

ГЛАВА 47

Медсестра Елизавета Свиридова была для многих неразгаданной загадкой. В тюремной больнице она работала уже шестой год, и зеки в общем относились к ней если не с уважением, то с симпатией. Уколы, правда, она делать совсем не умела, но в остальном все было при ней: строга, но сердобольна, порой властна, но в целом покладиста. И к тому же радовала она похотливый зековский глаз своими аппетитными формами. Пожалуй, немало беспаловских подопечных долгими сибирскими ночами вели заочный разговор с Лизкой у себя под одеялом, предаваясь мечтам о несбыточном да рисуя в своем одичавшем воображении сладострастные картины. Тем более что о Елизавете Васильевне ходили упорные слухи, будто девка она хоть и своенравная, но уж, коли кто ей придется по вкусу, того ублажит по полной программе, предложив себя и сзади и спереди, и сверху и снизу. В последние полгода в Лизкиных фаворитах ходил неизменно московский грузин Харцвели-скульптор, который сумел подобрать ключи к ее сердцу, а самое главное, к ее ненасытной плоти: видимо, нашлись у Славки Харцвели серьезные аргументы, которые по достоинству оценила и прочувствовала медицинский работник Свиридова. До Славы, говорят, был у нее какой-то мазурик из московских «мажоров», а чуть раньше – еще кто-то из «интеллигентных», а к таким Лизавета всегда испытывала явную слабость, но эти все равно у нее надолго не задерживались: видать, не той все же были кондиции. Все остальные, проходившие через ее руки, тело и душу, вообще не могли похвастаться долгосрочностью своих с Лизаветой отношений. А вот Слава-скульптор тешился с ней уже полгода: грузины и тут оказались долгожителями.

Мулла, разумеется, подробнейшим образом разузнал о всех сильных и слабых сторонах преподобной Елизаветы Васильевны, отлично изучил ее натуру. И, продумывая план вызволения Варяга из наркотического омута, в который тот попал по милости подполковника Беспалого, решил, что Елизавета очень даже пригодится в этом деле, важно лишь перетянуть ее на свою сторону, сыграв как раз на слабой струне – одной, но пламенной ее страсти.

Как раз дело было к вечеру, когда доктор Ветлугин отправился, по своему обыкновению, осматривать болезных зеков на соседнюю зону. Лизка сидела у окна в своем кабинете и мусолила в руках очередную книжонку о большой и страстной любви бедной красавицы Элли к богатому удачливому бизнесмену Жоржу. Ко всем своим прочим прелестям, Лизка была еще девка чрезвычайно чувствительная и чувственная, страстно обожала читать про этакий секс.

Лиза знала, что на зоне о ней ходят разные слухи. И что больше всего, конечно, судачат о ее аппетитных формах, сиськах да амурных похождениях. Раньше эти бесстыдные шепоточки за спиной ужасно ее печалили. Да что там печалили! Стыдно было до ужаса. Но пересилить себя было невозможно. Тем более что, пристрастившись к переводным романам о любви, которые привозил ей муж Витька из командировок на Большую землю, Лиза просто места себе не находила от смутной тоски. Умом Елизавета Васильевна понимала, что Витька мужик неплохой, но уж с романтикой у него с молодости явно нелады, а в койке вообще всегда был никакой: только вставит – раз-два и отбой. А последние лет пять, когда он окончательно спился, Лизавета допускала его к себе разве что по большим праздникам: пусть потешится – муж все же как-никак. Она же лично уважала постельные забавы с настоящими, полноценными мужиками и часами оставалась активна и неутомима в любовных схватках – ее расцветшее к тридцати годам тело тосковало по из ряда вон выходящим безумным сексуальным игрищам, влажным объятиям, бессонным ночам любви… Ей хотелось ощущений необыкновенных, таких, какие родились у нее при первом чтении французского романа о любовных похождениях дамы по прозвищу О. «История О» – любимая книжка, вот уже на протяжении нескольких лет неоднократно перечитываемая ею от корки до корки.

А тогда, читая впервые про невероятные сексуальные похождения героини, она ерзала-ерзала и едва не кончила прямо на стуле – обалденное было ощущение! Лиза усмехнулась, вспомнив, что она сотворила, закрыв последнюю страничку книжки. Дело было как раз в ее ночное дежурство летом. Года три назад стояла знойная жара, и тело ее, страдающее в оковах тесного белого халата, покрытое тончайшей липкой пленкой пота, требовало освежиться. Она пошла в душевую, закрылась там, включила холодную воду и забралась под холодный Дождик. Кожа на крепких аппетитных ногах, животе, мягких женственных руках тут же покрылась пупырышками. Тяжелые груши грудей подобрались, набрякли, а соски съежились, затвердели и встали торчком. Она провела ладонями по грудям и ощутила прилив приятного возбуждения – так было всегда, когда она, стоя под душем, невольно ласкала сама себя. Лиза гладила живот, пах, бедра, потом ее ладони забрались назад, к выпуклым крепким ягодицам. Ей нравилось собственное тело – сильное, налитое, с туго натянутой эластичной кожей…

Лиза прибавила горячей воды и, закрыв глаза, подняв лицо вверх, наслаждалась водяными струями, которые нежно хлестали по ее грудям, щекам, плечам, животу. Руки совершали пробежку – от шеи к бедрам, от паха к ягодицам. А потом она и сама не поняла, как это произошло. Только каким-то внутренним чутьем осознала, что впереди самое восхитительное, самое долгожданное… Вот уже ее правая ладонь остановилась на лобке, и пальцы осторожно раздвинули мокрые, спутавшиеся волосы между ног. Там, в зарослях коричневых кудряшек, таилось горячее ущелье, кратер вулкана, из которого засочилась липкая магма. Лиза вложила два пальца в ущелье и погрузила в скользкий глубокий лаз. Кончики пальцев наткнулись на рифленые стенки и стали осторожно гладить их. Снизу, от лобка до поясницы, ее пронзила острая сладкая боль. Лиза открыла горячий кран до отказа. Потоки воды обожгли ее плечи и спину. Левой рукой она яростно гладила груди, пальцами сжимала налившиеся соски и приподнимала тяжелые округлые плоды на ладони, точно взвешивая их. Снизу, бурля, подступала волна сладости. У нее мелко завибрировали ляжки, промежность содрогалась, анус поджался. И в следующую секунду ее захлестнула головокружительная волна оргазма…

От одного этого воспоминания ей стало нестерпимо жарко. Когда же наконец появится ее желанный скульптор и начнет лепить из нее очередную композицию «Камасутры»?

«Со Славкой, конечно, никто не сравнится, но и его хватает всего лишь на полчаса-час, не больше. А хотелось бы…» – мечтательно думала Елизавета Васильевна.

После шести Лиза совершила привычный обход больных по палатам и, приняв противозачаточную таблетку, села у себя в кабинетике дожидаться гостя. Часов около семи в дверь постучали. Лиза, радостно вспыхнув, отозвалась:

– Входите!

Вошел Слава, а за ним… Боже, да настоящий красавчик. Длинноногий широкоплечий парень с худощавым лицом. Очки в металлической оправе, густая светлая бороденка, волосы торчком. Интеллигент, в общем. И как он сюда, бедняжка, попал?

– Вот, Лизавета, прошу любить и жаловать, – улыбнулся Славик. – Сережа Гурьев. Первоходок. Как прибыл в наши края, сразу заболел.

– И что же с ним? – с бьющимся сердцем спросила Лиза.

– Да вот это ему сама скажешь, как осмотришь, – усмехнулся Слава. – Но честно признаюсь тебе, по нашей дружбе, – спасать нужно парня. Только ты, при твоем медицинском таланте, и сможешь это сделать, Лизунчик! Пусть на сегодняшний вечер Сережка останется с нами? Поверь мне – не пожалеешь. Да втроем и веселей будет.

Лизка еще раз внимательно осмотрела «первоходка» и, покраснев, согласно кивнула.

* * *

Мулла стоял на улице и глядел на освещенное окно Лизиного кабинета. Если зажжет настольную лампу – значит, сговорились. Если нет – плохо Дело. Но Мулла был уверен, что Лизка не сможет устоять перед столичным ухарем-красавчиком Сережкой Гурьевым по кличке Бобыль. Конечно, покривил душой Харцвели-скульптор – никакой Гурьев не первоходок, уже третий срок мотал он, и не за мошенничество, а за самый что ни на есть грабеж и разбой. Квартирный был вор, налетчик. Специалист по сталинским высоткам и элитным новостройкам, по супермаркетам и обменным пунктам. Взяли его в Москве, на Речном вокзале, прямо в квартире на втором этаже, куда он забрался с улицы. Судя по Сережкиной трепотне, язык у него был подвешен хорошо, парень часами мог чесать и про футбол, и про теннис, и про биоорганическую химию, и про способы приготовления клюквенной настойки на спирту. Такие говоруны горячим бабам нравятся. Мулла лично посоветовал Славке-скульптору в групповухе свести Лизку с Гурьевым, а потом и еще с четырьмя новенькими – тоже московскими «интеллигентами» с длинным хером. Тем более что те с превеликой радостью согласились окучивать похотливую телку в белом халате: им-то только этого и не хватало; мужики от радости аж завыли, узнав, чего хочет от них Мулла.

Минут двадцать простоял Мулла под окнами лазарета. И поспешил к себе в барак лишь тогда, когда у Лизаветы выключился верхний свет и тускло замаячила настольная лампа. Сговорились!

* * *

– Давай-давай! – шептала, постанывая, Лиза. – Здорово получается! Трахни меня, Сереженька, трахни как следует! Вспаши меня! Пропори меня насквозь! А ты, Славчик, давай своего хорошенького мне в ротик, дай я его пососу, дай скорее.

Харцвели с Гурьевым при этих словах воспламенялись еще больше и не могли нарадоваться на свою подружку. Гурьев-Бобыль обратил внимание, что толстозадая и пухлогрудая медсестра во время полового акта начинала громко наговаривать всякие скабрезности, чуть не матом ругаться. Эти заклинания, похоже, помогали ей распалиться. Да и он сам от этих слов приходил в необычайное возбуждение. Они слиплись на больничном диванчике вот уже в шестой раз за этот вечер.

По очереди меняясь со Славкой местами, Гурьев вот уже больше часа безостановочно трудился над разгоряченной ненасытной плотью медсестры.

– Буравь меня, милый, врубайся в меня поглубже! – бубнила Лиза. – Воткни в меня свой кол! Какой же он острый, какой он горячий, какой твердый, какой длинный. Пошуруй там, во мне, уделай меня посильнее, чтобы я не встала. Обработай меня как следует!

И Сережка обрабатывал ее как мог. Он скакал на ней, ударяясь лобком о ее лобок, забивая свой ствол в ее недра до самого упора, руками мучая ее раскинувшиеся белые груди, пощипывая крупные напряженные соски, окаймленные большими коричневыми кругами, проводя ладонью по потному животу и крепко сжимая упругие мясистые ягодицы.

– Еще! Еще! – командовала Лиза. – Давай, любезный! Трахай меня, Сереженька, раздвинь руками меня пошире! Возьми мои губы там, раздвинь их, почувствуй, какие они скользкие, горячие, набухшие… Славчик, миленький, ну давай мне своего соловья-разбойника в ручки. Я потру его, приголублю.

А Славик водил своим членом по губам Елизаветы Васильевны, стоя на коленях над ее изголовьем и наблюдая за тем, как Сережка-Бобыль в исступлении скакал на ней, помогая себе руками по ее просьбе.

И вдруг неожиданно Бобыля объяла мощная волна сладкой боли – член надулся изнутри и с силой изверг сильную струю. Лизино влагалище сжалось, крепко стиснув содрогающийся ствол. Новый всплеск сладостной боли пробежал по Сережкиным ягодицам и бедрам. И его дальнобойное орудие снова извергло новую бурливую струю спермы. Лиза извивалась под ним и тонко визжала. Очередной оргазм невольные любовники пережили почти одновременно.

Через несколько минут, потные, утомленные, они втроем сидели на диванчике.

– Ну ты молодец, Славочка, что привел сегодня Сереженьку, – довольно проворковала Лиза. – Мне так хорошо было с вами, как никогда. Правда, я бы еще смогла – и не раз! – лукаво посмотрела она на любовников.

Гурьев хмыкнул.

– Ну, мать, ты-то, видать, здоровее нас будешь. Мы-то утомились. Но может, за друзьями сбегать? А, Лизуня?

– А что за друзья? – азартно поинтересовалась медсестра, прикрывая ладонями мокрые от пота роскошные груди.

– Приличные ребята. Чистые. Как я.

– Ну если такие, как ты, отчего же не сбегать. А если они еще и такие же больные?!

Гурьев расхохотался.

– Ну да! Болезнь просто поразила их. Особенно «плоть».

Он наскоро оделся.

– Так я мигом, девочка.

– Так давай уж! Пока я еще в жару. Чтоб одна нога здесь, другая – там.

– Это как в том анекдоте! – рассмеялся Слава Харцвели. – Знаешь? Едут в поезде Москва – Петербург две подруги, а рядом с ними в купе грузин. Одна другой говорит: «Я привыкла часто ездить из Москвы в Питер: одна нога здесь, другая там». Грузин сидит, смотрит на нее масляными глазками и говорит: «Ох, в Бологое хочу! Ох, в Бологое хочу!»

Лиза анекдота не поняла, но все равно радостно улыбнулась.

– Уж ты, шутник мой ненаглядный. В Бологое ему захотелось. А тут тебе чем плохо? Давай, Сереженька, дуй за мужиками! Пока я не передумала. До отбоя еще часик – управимся, чай.

* * *

Буквально через полчаса в медкабинет вошли четверо: Гурьев привел тех самых молодцев, которых Мулла специально наметил в «подарок» медсестре. Ребята заметно робели. Такое дело им предстояло впервой: по тюрьмам они парились уже знатно, но чтоб трахать медсестру на зоне, да еще вчетвером, – такого приключения с ними еще не бывало. Гурьев подошел к столу и, ни слова не говоря, выставил бутылку шампанского. Лиза, сидевшая на диванчике в одном халатике, удивленно подняла на него влажный взгляд.

– Это еще что?

– Молдавское, Лизуня. Завод «Крикова». Лучшее шампанское на территории бывшего Союза, – серьезно пояснил Сережка. – Из моих личных запасов с приветом. Чтоб интимный вечер прошел в красивой дружественной обстановке.

Шампанское посоветовал преподнести медсеструхе Мулла. И тут он был прав. Мулла бил наверняка. Лизка обожала шампанское. Причем именно молдавское, так как когда-то в молодости пришлось ей проводить свой медовый месяц в Молдавии, вот с тех пор и полюбился ей этот «божественный», как она его называла, напиток.

– Доставай, ребята, остальное! – тихо приказал Сережка, оборачиваясь к топтавшимся у дверей зекам. Те охотно полезли в карманы. На свет божий появились свечки, сигареты, шоколадки – причем не дешевенькие там какие-то «Альпен-голды», а родные «краснооктябрьские» «Сказки Пушкина». Лизка так и ахнула.

– Ну что вы, мальчики! – Она была по-настоящему тронута. За долгие годы работы в зоне медсестра привыкла только к бесстыдным похотливым взглядам, похабным шуткам да мерзкому гоготу за спиной. Но такие щедрые дары даже те зеки, кого она одаривала своей благосклонностью, никогда не додумывались ей поднести. Она собрала подарки в охапку и двинулась в смотровую.

– Ну раз так, мальчики, то сразу же приступим к осмотру, – сказала она, предвкушая занятный спектакль. – Входите по одному в смотровой кабинет, когда я вызову! – И с этими словами она удалилась в смежную комнатушку без окон с одинокой просторной кушеткой у дальней стены.

– Чо будет-то? – зашептал Мишка Рюмцев – чернявый парень лет тридцати пяти со вставными железными зубами и заметным пузцом. Он загремел сюда из Москвы, получив срок за откровенно мерзкое преступление – Мишка служил на подмосковном кладбище гробокопателем и в свободное от погребения время вскрывал свежие могилы.

– Чо-чо! Суп харчо! – весело отозвался другой, Коля Ляхомский – обалдуй и зубоскал, получивший «пятерку» за злостное нарушение правил валютных операций. Попросту говоря, Коля дурил уличных лохов, которых подстерегал у обменных пунктов валюты, впаривая им фальшивые «баксы». – Щ-щ-а в «ромашку» будем играть, не понятно, что ли?

– Это как? – не понял Рюмцев.

– Ляжем на пол по кругу, в виде лепестков, а она по кругу двинется, на палки наши насаживаться – вот тебе и «ромашка». В школе не играл, что ли?

– Он не играл! – буркнул Андрей Данилов, худощавый господинчик, владевший не то корейским, не то вьетнамским языком и севший за незаконную торговлю японскими лекарствами. – У них в школе все больше «Зарницей» увлекались.

Зеки рассмеялись. В этот момент из смотровой Лиза позвала первого. Пошел Мишка. Войдя в комнатку, он так и обомлел. На столике возле кушетки стояли две зажженные свечи. Мерцающие язычки пламени отбрасывали на потолок таинственные блики. Медсестра – абсолютно голая – полулежала на кушетке, чуть прикрывшись простыней.

– У меня, доктор, вот здесь болит! – и Мишка быстро спустил штаны и трусы, а у Лизы от увиденного буквально сперло дыхание. Под трусами Мишка прятал истинное сокровище: в длинной мошонке болтались два огромных яйца – величиной, наверное, с индюшачьи. Мошонка была покрыта густыми рыжими волосами. А над ней росло величественное дерево – эвкалипт с толстым длинным стволом, заканчивавшийся розовой круглой головой. В трусах этот ствол был вынужден лежать свернувшись подковой, но сейчас, на воле, ствол вытянулся, выпрямился и в длину оказался ничуть не меньше скалки. Лиза даже отвела взгляд и покраснела. Впрочем, в паху у нее что-то екнуло и заныло. По ягодицам точно огонек пробежал. Лиза почувствовала, как стало тепло и влажно во влагалище. «Вот это трахаль, – подумала она невольно, – как же я его раньше не заметила?»

Мишка, ухмыляясь, глядел на медсестру.

– Ну, доктор, дальше-то что?

– А дальше посмотрим, какие у вас недуги, больной! – осклабилась она. – Нам ведь не пристало время терять. Там за дверью есть еще больные. Верно?

– Верно, – зачарованно глядя на Лизу, механически повторил Мишка.

– Ну тогда иди ко мне поближе, – Лиза скинула с себя простыню и легла на спину, расставив ноги. Она приложила два пальца к входу во влагалище и широко раздвинула алые губы, обнажив влажную воронку лаза.

Мишка не стал ждать второго приглашения. Очумев от охватившего его желания, он упал на медсестру и с силой всадил свой ствол в ее недра. Он успел только раз выдвинуть и вдвинуть его, как Лиза выскользнула из-под него и встала на колени.

– Ложись на спину, жеребец! Выше колени! – весело приказала она.

Мишка не заставил себя долго упрашивать. Он улегся на спину, и его красноголовый боец закачался над животом точно сорвавшаяся с провода штанга троллейбуса. Лиза привстала над ним на корточках и, взяв член в руку, уверенно всадила его в себя. Потом она опустилась парню на живот и схватила его за колени. Примостившись верхом на чернявом, Лиза начала медленно поднимать и опускать могучий таз, убыстряя темп и подскакивая все выше и выше. Мишка испытывал настолько острое наслаждение, что не мог произнести ни слова и только мычал от удовольствия:

– Щ-щ-ща кончу! Ох, щас кончу!

– Кончай, кончай, родимый. Лишь бы не в последний раз. Ох, до чего же хорош твой гарпун! Ох, хорош! – Лиза с блаженным видом подмигнула ему и, все больше и больше распаляясь, не слезая с Мишкиного «гарпуна», позвала ожидавших ее команды остальных мужиков.

– Только шампанского принесите. И шоколаду. А ты никуда не уходи, Мишаня, набирайся сил, мы с тобой еще разок-другой должны повторить пройденный материал. А то как бы, больной, у вас воспаление какое не началось, – веселилась Лиза, подставив себя уже другому трахальщику – Кольке Ляху. А в это время Андрюшка Данилов по кличке Дэн открыл бутылку шампанского, разлил его по стаканам и подал Лизке. Та улыбнулась и, продолжая заниматься любовью, до дна выпила свой стакан:

– Ох, мальчики, за грехи наши тяжкие… за вас, родимые. Ох, хочу чтоб вы меня без остановки ебли.

Зеки, дожидавшиеся своей очереди, сразу же приняли предложение Елизаветы Васильевны, подняли свои бокалы со словами:

– Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось!

– Моглось, это верно. Во-во! – подхватила Лиза и расхохоталась. – А я только-только во вкус вошла. Ну, давай, мальчики, покажите, на что вы способны.

Лизка все больше и больше входила в раж: без устали меняла позы,, орудовала то с двумя, то с тремя одновременно, поворачивалась то спиной, то животом, принимала и в перед, и в зад, и куда только можно было принять. Уже пребывая в полном беспамятстве от возбуждения, Лиза даже почти и не заметила, как на смену этим четверым пришли еще трое и по новой, по новой стали трудиться над роскошной, раскинувшейся на просторной больничной кушетке, пышнотелой женщиной. Боже, как она извивалась, как она буйствовала и восторгалась своим двадцатым, а может быть, и сотым за вечер оргазмом.

Длилось это великое безумство еще не меньше полутора часов. И лишь когда на часах пробило десять и до отбоя осталось полчаса, уставшие и довольные мужики по одному стали покидать санчасть. Последним из гостей ушел Сережка Гурьев.

Остался с Лизой лишь Славик Харцвели, который с интересом наблюдал за тем, как она приходила в себя после трехчасовой оргии. Глаза Елизаветы Васильевны светились безусловным счастьем. В этот вечер сбылись ее мечты. Лежа на кушетке рядом со Славиком, она мурлыкала как кошка:

– Славка, миленький, любименький. Как я тебе благодарна! Какой же ты умница! Славненький ты мой! Такой вечерок мне устроил! Всю жизнь помнить буду!

– Лиз, а Лиз! Можно попросить тебя об одном одолженьице? – осторожно, издалека начал разговор Харцвели-скульптор, поглаживая Елизавету по животу, по бедрам, по спине.

– Да я теперь, Славчик, что хочешь сделаю! Теперь я вся твоя, до кончиков волос. Вся я в твоих руках. Бери меня, приказывай! За тебя я теперь жизнь отдам, всю кровушку до капельки.

– Всю не надо, Лиз. Дельце простое, элементарное для тебя. Выполнишь – мы еще такой вечерок устроим. И не один. Регулярно сделаем.

– Ой хочу еще таких вечерков. Говори, разлюбезный мой Славочка, что нужно сделать.

– Елизавета, ты, я знаю, укольчики делаешь новеньким сидельцам нашим, – начал Славка Харцвели. – Лечишь их, болезных. Да ты глазки-то не округляй. Я ведь все знаю. Об том вчера с Димкой-ветеринаром и толковал Мулла, между прочим. И, между прочим, договорились с ним, что ребятишек этих надо побыстрее на ноги поставить. Ветлугин-то вчера и предложил сменить им препарат на более действенный. Колоть будешь теперь что-нибудь укрепляющее. Витамин Бэ, Цэ, Е – уж не знаю, тебе виднее. Кальций, там, алоэ. Словом, Ветлугин сказал: на Лизино усмотрение.

Медсестра удивленно глядела на своего полюбовничка.

– Славка, да ты в своем ли уме? Кто ж мне такое позволит? Дмитрий… мне ампулы сам выдает! Что ж я без его ведома буду менять?

– Почему без его ведома, – я ж тебе говорю, Лизуня, что Мулла с ним обо всем договорился, – перебил Славик. – С его, родимого, ведома. Я же говорю тебе: он сам назначил. Одна только у Ветлугина просьбица – чтоб он, повторяю, как бы не был в курсе, что ты там им вкалываешь. Ну, чтоб все было вроде как прежде. Поняла?

Елизавета усмехнулась и невольно провела ладонью по могучим налитым полушариям, точно охорашивалась перед зеркалом.

– Да это же дело подсудное… наказуемое, Славка. А коли Александр Тимофеевич Беспалый прознает – тогда что?

– О! – обрадовался скульптор. – Сечешь, девка, фишку! То-то и оно, что Александр Тимофеевич ничего знать не должен. Колют и колют. А что-чего – не его собачье дело.

– То есть ты хочешь, чтобы я молчала как рыба? – наклонила голову Елизавета. – Ну, и с какой такой радости мне это надо?

Славик даже вскочил от радости, что все так быстро подошло к главной причине его появления здесь.

– А говорила, моя золотая, все, что захочу, для меня сделаешь! – И, зная наперед, какая у Лизки в голове мысль крутится, продолжил: – Пойми, если я не выполню этого поручения с твоей помощью, Мулла прикажет порезать меня на куски. Кто тогда организует для нашей медсестренки новый вечерок? А Мулла шутить не любит, ты ж его знаешь – серьезный старик.

Лизка глубоко вздохнула… и согласилась:

– Хорошо, Славчик, сделаю. Но ты уж не забудь о своем обещании. Мило мне с тобой и с твоими дружками. Думаю, Беспалый мне и за всю жизнь десятой доли таких радостей не принесет. А его жалкая, вонючая зарплата мне и на хрен не нужна. Пусть подавится. Завтра же и начну витаминчики твоим пацанам колоть. Если и попадусь – дальше Сибири не сошлют.

И Елизавета Васильевна Свиридова, свернувшись калачиком и положив голову на коленки Славе Харцвели, сладко задремала.

– Вот и ладно, – пробормотал, продолжая поглаживать ее, Слава-скульптор.

ГЛАВА 48

В последние дни Варяг почувствовал, что к нему стало возвращаться сознание. По утрам он просыпался быстро и легко – не ощущая той страшной головной боли, которая преследовала его вот уже больше двух месяцев. Появилась ясность мысли, понемногу стала возвращаться память – особенно воспоминания о событиях последних месяцев. Он постепенно начал все припоминать, выстраивая отдельные эпизоды в связную, последовательную цепочку событий: арест в Сан-Франциско, американская тюрьма, внезапное освобождение и перелет в Москву, арест в «Шереметьево», невероятный побег из милицейского «мерседеса», визит на квартиру к Ангелу, встреча с Викой, ее убийство, новость о гибели Нестеренко, приезд в Питер, смерть Пузыря, арест и… тут Варяг смутно стал вспоминать последние слова Пузыря о предательстве Шрама… Шрам – предатель. Кому он продался? Кто за ним стоит?

Последующие события вспоминались тяжело и все еще были подернуты дымкой, но кое-что рисовалось ему с неотступной отчетливостью: беседа с двумя генералами, встреча с подполковником Беспалым и уколы. Страшные, ненавистные уколы – пытка, имевшая целью расстроить его психику, сломить его волю, подчинить, заставить выполнить их план. Их? Но кто же они? Хозяева Беспалого? И да и нет. Беспалый, по всему видно, мужик себе на уме и, действуя, возможно, по приказу из столицы, старается при этом извлечь и свою выгоду, достичь своей потаенной цели. Варяг вспомнил свой первый разговор с Беспалым: начальник зоны явно прощупывал почву, намереваясь втянуть Варяга в какие-то свои дела. Беспалый не прост. Это несомненно. Как несомненно и то, что именно по личной инициативе Беспалого ему стали колоть эту дрянь… Эту жуткую отраву.

Но тогда почему наступило улучшение, по чьему приказу произошли изменения в его «лечении»? Ведь, судя по его самочувствию, последнее время ему колют что-то другое. От чего и голова постепенно прояснилась, и память восстанавливается, и силы возвращаются.

А вместе с памятью вернулась к Варягу звериная собранность и настороженность – главное его оружие. Как-то недавно, когда его вели в больницу, незнакомый паренек на ходу шепнул Варягу странные слова: «Все теперь будет хорошо с тобой. Только виду не показывай, что оклемался». Он тогда не придал, не мог еще придать значения этим загадочным словам, но через двое суток, ощутив вдруг прилив бодрости и сил и поняв, что ему и впрямь стало хорошо, призадумался. Неужели кто-то помогает ему? Значит, кто-то узнал о его беде? Но кто?

Варяг был все же еще довольно слаб. И, строго следуя совету неизвестного доброхота, не показывал вида, что приходит в себя. Второй день Варяг лежал на койке, повернувшись к стене, перебирая в памяти происшедшие события и прислушиваясь ко всему, что происходит в камере: к разговорам зеков между собой, к ночным перешептываниям. Он слушал, как зеки обсуждают и его, и «чокнутого». Он все слышал, даже малейшие шорохи в дальнем конце барака и шепотки зеков, обсуждавших его, «чокнутого». Значит, я «чокнутый», усмехнулся про себя Варяг. Немудрено – коли почти два месяца живу как в бреду. Интересно, к параше меня тоже под руки водили? Он осторожно пошарил рукой под собой, провел пальцами по хилому одеяльцу. Вроде сухо. Значит, под себя не делал. Ему даже стало смешно. Во, блин, дожил, господин Игнатов! Смотрящий по России. Так ведь недолго и до «смердящего» свалиться, а там, глядишь, и до «смертящего». А ведь точно, чуть было смерть свою не встретил. Но опять, выходит, кривая вывозит. Снова удача улыбнулась тебе, Владислав. Думай, голова, как быть, как выпутываться из ситуации? Как выбраться на свободу и разобраться в том, что там произошло, кто затеял всю эту канитель?

Думать обо всем этом и понимать свою беспомощность было невыносимо тяжело.

* * *

Варяг повернулся на правый бок, лицом к рядам двухъярусных коек.

В бараке было человек десять. Зеки сидели по своим шконкам и вроде занимались своими делами. На него в упор смотрели злые черные глаза – как два уголька. Его сосед.

– С добрым утром, козел! – гаркнул сосед и загигикал, раззявив пасть. По крайней мере пяти передних зубов у него не было. – Проспался, кажись? Ну талы подъем – твоя очередь парашу лизать!

Обитатели барака с напряжением наблюдали за возникшей ситуацией. Мишку Спицу – так звали задиру – к ним перевели пару недель тому назад. Все знали, что Спица был человеком Щеголя. Сидел за убийство. Ходили слухи, что на совести Мишки значительно больше трупов, но ему все как-то раньше сходило с рук. А вот последний раз не повезло – взяли с поличным.

Варяг смотрел на «веселого» соседа, явно стремящегося спровоцировать его и продолжавшего разоряться.

– Чо вылупился! Вставай, говорю, раз глазками хлопаешь! А то, бля, говорят про вас: чокнутые, чокнутые, не трожьте их! А какой ты на хер чокнутый? Хватит валяться, сейчас мы тебе работенку найдем! И если будешь выпендриваться, нацепим на «хрящ любви».

И, подойдя к койке Варяга, он с силой схватил его за плечо и рванул вверх. Варяг неторопливо сел, опустив голову. Осмотрелся исподлобья… И вдруг почти без замаха со страшной силой врезал Спице кулаком под дых. Не ожидая такого резвого ответа от «чокнутого», тот задохнулся и, ловя губами воздух, стал оседать вниз. Тут Варяг вскочил на ноги, схватил Мишку за ворот и, глядя тому в поплывшие глаза, сказал:

– Ты сначала, падаль, у человека спроси, кто он такой, прежде чем права качать. Наверно, потому и зубов у тебя не хватает, дурень.

Спица попытался дернуться, но тут же получил от Варяга страшный прямой удар кулаком в лицо. Зеки отчетливо услышали гулкий хруст сломанных костей, а Мишка даже не дернулся и без всяких признаков сознания как мешок повалился к ним под ноги.

– Так, кому еще нужно повторить, что я Варяг? – мутными глазами Владислав окинул притихших соседей. Ему все еще тяжело было стоять на ногах. Да и не следовало показывать всем, что «недуг» стал отпускать его. Варяг тяжело опустился на шконку и устало прикрыл глаза.

Мишка Спица валялся на полу распластавшись, похожий на краба, выброшенного на берег. Зеки тихо переговаривались между собой, не смея приблизиться к поверженному.

– Ты посмотри, как он Мишку-то саданул. До сих пор встать не может. Оттащите эту гниду на койку.

Голос Варягу показался знакомым. Он с трудом приоткрыл глаза и с полминуты всматривался в крупное, побитое язвочками лицо говорившего, а потом невольно приподнялся и выдохнул:

– Святой!

– Вижу, признал ты меня наконец, Варяг! – радостно поприветствовал Владислава парень крепкого сложения лет тридцати. – А я вот тебя сразу не признал. Изменилось у тебя лицо сильно. Тут он повернулся к зекам и сказал: – Ну чего застыли как истуканы?! Оттащите Спицу на койку – и по местам!

Голос Святого звучал уверенно, он явно чувствовал себя здесь, в бараке, не последним человеком. Зеки без разговоров исполнили приказание и разошлись по своим углам.

* * *

Со Святым Владислава свела Раифская малолетка. Они были соседями по нарам и в свое время даже считались большими приятелями. Святой был компанейский парень, любивший большие кутежи и шабаш. Именно эта черта характера и привела его однажды в колонию. После одной из вечеринок в общежитии ПТУ, где он учился, заставил девок раздеться донага и гонял их по коридорам, словно пастух неразумных коз, выколачивая из них длинным гибким прутом протяжное и голосистое: «Бе-е-е-е-эээ!»

Эта забава обошлась ему в долгих три года.

Но чаще всего жертвами его потех становились близкие приятели, которых он разыгрывал всюду: на пляже, связывая шнурки ботинок, перед отбоем, подкладывая под матрас кирпичи, во время сна, вешая над головой таз с водой. Такие шутки не всем приходились по вкусу, и кроме традиционных ударов под задницу он не однажды по-настоящему получал по роже.

Со Святым было интересно и непросто, а непредсказуемостью поведения он часто ставил в тупик даже друзей. Варяг помнил случай, когда именно по его милости он в очередной раз едва не угодил за решетку. Случилось это на второй же день после первой ходки. Они освободились одновременно и, не зная удержу, обмывали свой выход. Варяг без конца впадал в забытье, а когда просыпался, то видел себя в окружении слюнявых девиц, которые висели на нем словно гроздья винограда на крепкой лозе. А когда шли с хазы, Святой вдруг пропал на несколько минут, сказав, что забежит навестить друга. Вернулся же он с несколькими бутылками коньяка, распиханными по карманам и под мышками. На вопрос Варяга, где достал, отвечал, что друг угостил. Однако с появлением патрульной машины выяснилось, что он, не отходя далеко, забрался в винный магазин и распотрошил ящик с коньяком.

Только крепкие молодые ноги уберегли их тогда от очередного срока.

Очень скоро их пути разошлись совсем – Варяг примкнул к законникам, а Святой переквалифицировался в каталы. Именно эта страсть загнала бывшего вора на самое дно лагерного бытия.

Святой был азартен, как жокей на дистанции, и не останавливался, даже если на кону стояла нательная рубаха. Однажды он проиграл свою жизнь пахану, а это значило, что из крепкого вора он превратился в раба. Ночью он хотел решиться на убийство своего нового хозяина и тем самым восстановить свой авторитет, но не хватило духу.

Под утро, когда все спали, он свернул матрас и перенес его в угол, где обосновались опущенные.

С запомоенного спрос невелик – карточный долг был погашен, а барак приобрел краснощекого пидора…

* * *

Святой протянул руку:

– Здравствуй, Варяг.

Владислав молча смотрел на растопыренную ладонь. Подождав с минуту, зек понимающе кивнул:

– Боишься запачкаться, а то ведь скажут, что ты с опущенным здоровался. Ты ведь из касты. Вор в законе! А меня ты, наверное, помнишь как запомоенного. Жаль… А ведь мы были с тобой приятели… Помнишь, Варяг?

– Я все помню, Святой.

Колония не признавала путаницу мастей. Блатные общались между собой, мужики создавали свой круг, а черти с опущенными жили по своим законам. И, даже располагаясь в одном бараке, каждый знал, что границы между кастами непреодолимы и так же очевидны, как рубеж огня и воды. И коли однажды угодил в опущенные, то до конца дней обречен тащить на себе воз презрения.

Мужик никогда не опустится до дружбы с запомоенным, потому что по неписаным зековским законам даже одного рукопожатия достаточно, чтобы не отмыться во веки вечные. Что же тогда говорить о ворах, которые создавали этот лагерный закон и обязаны чтить его превыше всего на свете.

С опущенными полагалось говорить пренебрежительно, с чувством превосходства, даже чушпаны Держались перед отверженными с некоторой долей превосходства. И если друг оказывался за чертой гонимых, то прежние отношения забывались раз и Навсегда и самое большое, на что отваживался приятель и что не ставилось в вину, так это оставить недокуренную сигарету и пожаловать трижды прокипяченный чай.

Чифир пидорам не полагался. А все подачки всегда напоминали хозяйскую ласку, сходную с той, когда с грязного стола хозяин голодной собаке сбрасывает обглоданную кость.

– Я думаю, – понизил голос Святой, – что ты уже догадался о том, что здесь мое слово значит гораздо больше, чем слово иного законного на зоне.

Варяг изучающе оглядел скуластое лицо Святого. Несмотря на обидный статус, он по-прежнему был все тот же вор, какого он когда-то уважал на малолетке: шальной и дерзкий, и надумай кто-нибудь назвать его зазорным словом, он наверняка бы вспорол обидчику живот или порвал на куски даже голыми руками.

– Возможно, – спокойно согласился Варяг.

– Не ожидал, что можешь попасть в мою компанию?

– Признаюсь, что не ожидал, – улыбнулся Варяг. – Но я вижу, что и ты не ожидал оказаться в моем обществе?

– И ты прав, Варяг. Хотя, если бы не я, вряд ли бы ты смог выжить в нашей камере. Мне немалых усилий стоило прикрыть тебя от людей Щеголя. Они, видать, тебя сразу вычислили, и у них на тебя особые планы. Что ни говори, а настоящего вора всегда видно издалека. Едва ты перешагнул порог нашей хаты, я сразу понял – вор! Узнать тебя не узнал: сильно все же ты внешность изменил. Но масть разглядел. Да и не только я в тебе породу признал, все заметили, – кивнул Святой на зеков, которые с опаской посматривали на очнувшегося после двухмесячного беспомощного состояния Варяга. – Тут у нас такая обида на воров накопилась, что, дай только волю, будут драть их, как коз. В общем, я тебе советую, Варяг, напрасно никого не задевать. Здесь народ особый. Сам знаешь, это не воровская зона. За тобой каждую секунду будет следить несколько десятков любопытных глаз, и каждый хотел бы увидеть, как рушится авторитет или как торчит заточка из спины законного вора. Варяг поморщился:

– Я никому не подставляю незащищенную спину. Это не в моих привычках, ты же знаешь, Святой.

– Знаю, знаю. Но у меня еще вопрос к тебе. Слушай, Варяг, неужели все это правда, что о тебе говорят?

– Что ты имеешь в виду?

– Что ты смотрящий по России?

– Надо же, об этом известно даже в вашей глуши! – иронично прокомментировал Варяг.

– Как говорят в народе, слухами земля полнится. Расскажи, за какие такие заслуги тебя повысили?

– Выходит, Святой, были заслуги, – усмехнувшись, едко ответил Варяг. – Тебя же вот не повысили!

– Вижу, Варяг, что ты чувства юмора не потерял. Видно, долго жить собираешься.

– Во всяком случае, постараюсь, а за помощь тебе, Святой, все же спасибо. Зачтется. Я никогда добра не забываю.

– Жаль, Варяг, что мы находимся по разные стороны, я был бы тебе очень полезен.

– От помощи, Святой, не откажусь. Но барьер между нами останется.

Святой немного помолчал, а потом жестко ответил:

– Варяг, только не надо мне напоминать о том, что опущенный – это навсегда. Я это знаю не хуже тебя… Но все-таки я тебя прошу выполнить и мою просьбу. Поговори обо мне на сходе… В его власти перевести меня в мужики. Ведь может же быть сделано исключение.

Варяг знал о том, что и в этой, и в других колониях Святой всегда был петушиным «папой». В среде опущенных он пользовался таким же непререкаемым авторитетом, как смотрящий на зоне. А к такому статусу с уважением относились даже блатные: от «папиного» слова могло зависеть не только благополучие и жизнь каждого из заключенных, но даже общая обстановка в лагере. Варяг помнил случай, когда петушиный «папа» приказал поцеловать одного дерзкого бойца и тот мгновенно пополнил ряды петухов. Был еще более занятный случай, когда петушиный «папа» не поладил со смотрящим колонии и запретил пидорасам ему подставляться. Вся зона взвыла уже через неделю, и смотрящему ничего более не оставалось, как явиться к петушиному «папе» с извинениями.

Очень часто такие люди имеют в зоне колоссальное влияние, они осведомлены обо всех интригах, знают обо всем, что происходит в колонии, и ссориться с ними весьма и весьма опасно.

Варяг пристально посмотрел в глаза Святому и отрицательно покачал головой:

– Мне жаль, Святой. Это невозможно. Здесь бессилен даже я. Это традиции, а их так просто никто не станет ломать. Даже если перед воровским миром ты будешь иметь небывалые заслуги, тебе все равно не смогут простить твоего прошлого. И как объяснить потом людям твое возвышение, если многие из них видели твое падение? Молчишь?..

– Даже сам не знаю, почему я не дал бродягам замочить тебя, когда ты был в беспамятстве, – мрачно в сердцах выдохнул Святой.

Варяг внимательно посмотрел на Святого: похоже было, что тот говорит искренне.

– Ну что ж, за откровенность тебе тоже спасибо. Во всяком случае, твои слова лишь подтверждают мое решение. И все же, Святой, я рассчитываю на твою помощь.

Святой помрачнел еще больше.

– Странно это все получается, Варяг. Меня презираешь, а за помощью обращаешься?

– Ты знаешь, Святой, опущенный – это все же не ссученный. Улавливаешь разницу? А тем более в «сучьей» зоне. А то, что ты не сука, я вижу. И сегодня это главное.

Оба старых приятеля помолчали. Святой курил, делая глубокие затяжки.

– Ладно, Варяг, можешь рассчитывать на меня… Что ты хочешь сейчас?

– Сможешь свести меня с правильными людьми? Такие здесь есть, я знаю.

Святой на мгновение задумался, а потом ответил: