Затем его взгляд как-то упал на меня, и он добавил:
— Макумазан, одна из моих жен внезапно сильно заболела и говорит, что она должна получить кое-какие лекарства белых людей, пока они еще не уехали. Ну, ты ведь говорил мне, что ты новобрачный мужчина, так что я могу доверить тебе моих жен. Я умоляю тебя пойти и выяснить, что за лекарства, в которых она нуждается, ибо ты ведь умеешь говорить на нашем языке…
Я колебался, затем перевел его слова Ретифу.
— Тебе лучше пойти, племянник, — сказал комендант, — но поскорее возвращайся назад, так как мы выезжаем немедленно.
Я еще немного колебался, ибо мне не нравилось это дело, король же, заметив мои колебания, начал заметно злиться.
— Как, — сказал он, — и вы, белые люди, отказываете мне в этой маленькой любезности, когда я только что сделал для вас так много, вы, которые обладаете чудодейственными лекарствами, которые могут исцелять больных?
— Иди, Аллан, иди, — сказал Ретиф, когда понял слова, короля, — или он поставит арест и все может пропасть…
Так что, не имея выбора, я пошел через ворота в лабиринт. В следующее же мгновение на меня навалились какие-то люди и, раньше чем я успел произнести хоть слово, в рот мне загнали дурно пахнущую ткань, которую туго затянули сзади на шее… Я оказался пленником с заткнутым тугим кляпом ртом…
ГЛАВА XIX
Отправляйтесь с миром…
Высокий кафр, один из королевских охранников, державший в руках ассегай, вошел ко мне и шепнул:
— Слушай, маленький сын Георга!.. Король спасет тебя, если сможет, потому что ты не голландец, а англичанин. Однако, знай, что, если ты попытаешься закричать или даже сопротивляться, ты немедленно отправишься к предкам, — и он поднял ассегай так, словно собирался пронзить мне бок.
Теперь я все понял и буквально облился холодным потом. Мои спутники должны быть убиты, все!.. О, я охотно отдал бы свою жизнь, чтобы предостеречь их… Но, увы! Я не мог этого сделать, потому что тряпка была такой плотной, что ни один звук не мог проникнуть из моего рта… Один из зулусов просунул палку между тростниками изгороди. Подвигав ею в разные стороны, он сделал отверстие точно перед моими глазами. Я думаю, он сделал это из садистской жестокости, ибо через эти отверстия я смогу видеть все, что произойдет на площади.
Через некоторое время, — я думаю, минут через десять — пришли танцующие и пьющие пиво. Тогда Дингаан поднялся со своего кресла и тепло пожал руку Ретифу.
— Гамба гахле (отправляйтесь с миром), — сказав это, Дингаан отступил к воротам лабиринта и, когда он шел, буры сняли шляпы, размахивая ими и приветствуя короля. Дингаан уже почти прошел сквозь толпу и я снова обрел дыхание. Несомненно, я ошибся. Очевидно, никто не намеревался осуществить предательство. Уже в самом проеме ворот Дингаан круто обернулся и, обращаясь к окружавшим его воинам, сказал два слова, которые означали: «Хватайте их!»
Моментально воины, которые в данный момент танцевали совсем близко и, видимо, ожидали этих слов, ринулись на буров. Я услышал, как Томас Холстед отчаянно закричал по-английски:
— Мы погибли! — и затем добавил по-зулусски: — Дайте мне поговорить с королем!
Дингаан тоже услышал это и махнул рукой, показывая этим, что он отказывается слушать Томаса, и одновременно трижды крикнул:
— Булала Абатагати! — (убить колдунов).
Тут я увидел, как бедняга Холстед выхватил свой нож и вонзил его в стоящего рядом зулуса. Тот упал, а Холстед снова ударил другого солдата, перерезав ему горло. Буры также выхватили ножи, — те из них, у кого еще было время, — и пытались защищаться против этих черных дьяволов, которые набросились на них целыми толпами. Я потом слышал, что бурам удалось убить всего шесть или восемь зулусов и ранить с десяток. Но скоро все было кончено, ибо что могли сделать люди, вооруженные лишь карманными ножами, против такого множества озверелых врагов?..
Вскоре, среди ужасающей суматохи и шума, криков и стонов, проклятий и зулусских боевых кличей, все буры были сражены… Да, даже двое маленьких мальчиков и слуги готтентоты. Затем солдаты оттащили их в сторону, еще живых, держа за пятки, подобно тому, как черные муравьи тащили бы пойманных червяков или насекомых…
Дингаан же теперь стоял рядом со мной, сладострастно хохоча, его жирное лицо нервно подергивалось.
— Пойдем, сын Георга, — сказал он, — и давай посмотрим конец этих изменников.
Меня потащили на возвышенность внутри лабиринта, откуда был хороший обзор окружающей местности. Здесь мы немного подождали, прислушиваясь к шуму, нараставшему с далекого расстояния, пока не показалась ужасная процессия смерти, тянувшаяся вдоль изгороди Большого Крааля и направлявшаяся к Хлома Амабуту. Скоро склоны этого холма были достигнуты и там, среди кустов и скал, черные солдаты поубивали буров, всех до единого… Я смотрел на это, пока не потерял сознание…
Я думаю, что оставался без сознания на протяжении многих часов, хотя к концу этого периода мой обморок стал таким слабым, что я явственно слышал чей-то глухой голос, говоривший надо мной по-зулусски.
— Я доволен, что маленький сын Георга спасся, — доносился отдающийся эхом голос, который я совершенно не знал, — ведь он еще будет полезен черному народу…
Затем тот же голос продолжал:
— О, дом Сензангэкона! Теперь ты перемешал свое молоко с кровью, с белой кровью! Из этой чаши ты будешь пить до дна и после этого чаша должна быть разбита вдребезги, — говоривший засмеялся глубоким, ужасным смехом, который мне не суждено было снова услышать в течение многих лет…
Мне показалось, что обладатель этого голоса уходит, шаркая ногами, подобно какому-то большому пресмыкающемуся, и тогда я с усилием открыл глаза. Я находился в просторной хижине и единственный свет в ней исходил от костра, который горел в центре помещения, так как время, очевидно, было ночное. Женщина-зулуска, молодая и красивая, склонилась над тыквенной бутылкой около костра, что-то делая с ее содержимым. Я заговорил с нею в состоянии полубреда.
— О, женщина, — сказал я, — есть здесь тот человек, который только что говорил и смеялся надо мною?
— Не совсем, Макумазан, — ответила она приятным голосом. — Это был Зикали, Могущественный Волшебник, советник короля, Открыватель Дорог, тот, чье рождение не помнят даже наши деды, тот, чье дыхание вырывает деревья с корнями, тот, кого боится сам Дингаан и кому беспрекословно повинуется.
— И это он является причиной того, что убиты буры? — спросил я.
— Может быть, — ответила она, — но кто я такая, чтобы разбираться в таких вещах?
— Ты та женщина, которая заболела и которую меня послали проведать?
— Да, Макумазан, я была больна, но теперь я здорова, а ты болен, ибо все идет по кругу. Выпей это, — и она подала мне тыквенную бутылку с молоком.
— Как тебя зовут? — спросил я, когда брал бутылку.
— Найя — мое имя, — ответила она, — и я — твоя тюремщица. Не думай, что ты можешь убежать от меня, Макумазан, ибо здесь имеются и другие тюремщики, у которых копья… Пей!
И я выпил содержимое бутылки, но подумал, что оно может быть отравлено. Однако, жажда моя была так сильна, что я выпил все до последней капли.
— Ну что, теперь я уже мертвец? — спросил я, поставив бутылку на пол.
— Нет, нет, Макумазан, — ответила нежным голосом та, которая назвала себя Найей, — ты не будешь мертвецом, а таким, кто будет спать и забудет все.
Вскоре я потерял счет времени и крепко уснул, а как долго я спал, — не знаю.
Когда я проснулся, солнце стояло высоко в небе. Может быть, Найя положила снотворное в молоко, а может я просто крепко спал. Я этого не знаю. Во всяком случае, я был благодарен за этот сон, иначе, думаю, я сошел бы с ума.
Лежа в той хижине, я вспоминал и удивлялся, как Всемогущий мог допустить такое деяние, какое я увидел собственными глазами. Как это может согласовываться с теорией о любящем и милосердном Отце? Те бедные буры, каковы бы ни были их недостатки, а они имели их много, как и все мы, были в основном добрыми, честными людьми. Однако, им суждено было быть зверски убитыми по единственному кивку головой дикаря-деспота, оставив жен вдовами, а детей без отцов.
Тайна была слишком большая, достаточно большая, чтобы нарушить равновесие сознания у молодого человека, который явился очевидцем такой ужасающей сцены…
На протяжении нескольких дней мой рассудок и в самом деле был на волосок от психического расстройства. Наконец, здравый смысл и воспитание, которые, благодаря моему отцу, были у меня довольно солидные, победили. Я припомнил, что такие убийства, часто в гораздо больших масштабах случались тысячи раз в истории, что из-за них, и часто посредством их, цивилизация двигалась вперед, а милосердие и мир целовали друг друга над кровавыми могилами жертв.
Следовательно, даже при моей молодости и неопытности, я приходил к выводу, что какие-то невыразимые цели достигались путем этого ужаса и что жизнь тех бедных людей, приносимых в жертву, была необходима для этой цели. Это может показаться ужасной и роковой доктриной, но это и есть то, что подтверждается в Природе каждый день, и пострадавшие несомненно найдут возмещение в каком-то другом мире. Но если же этого не произойдет, тогда и вера и все религии совершенно напрасны!
Правда, может случиться, что такие события произойдут не согласно воле милосердной Силы, о которой я сказал, а вопреки ей. Быть может, дьявол из Священного Писания, над которым мы склонны смеяться, все еще является очень реальной и активной силой в нашем мире? Может быть, время от времени, некоторые злые принципы выливаются в форме взрыва, подобно заключенным в вулкане силам, принося горе и смерть на своих крыльях, пока в конце эта сила не ослабеет и не будет побеждена. Кто может об этом сказать?…
Этот вопрос, который следовало бы рассмотреть архиепископу Кентерберийскому и Папе Римскому в конклаве с Тибетским ламой в качестве третейского судьи, в случае, если они разойдутся во мнениях. Я же лишь пытаюсь изложить те мысли, которые долго терзали меня и которые до сих пор припоминает мой мозг. Но вполне вероятно, что это уже и не те самые мысли, ибо целое поколение умерло с тех пор, а за это время интеллект созрел, как вино дозревает в бутылке.
О собственной безопасности я особенно не задумывался. Если бы мне было суждено, я уже был бы убит. Но моя осведомленность о Дингаане говорила мне, что он не убил бы Ретифа и его спутников просто так, без причины. Это должно было явиться как бы прелюдией к еще большей резне, ибо я не забыл слова Дингаана в отношении Мари и другие намеки, которые он делал…
Из всего этого я сделал вывод, как оказалось, совершенно правильный, что на буров будет совершено общее нападение и что они, вероятно, будут уничтожены все. А я сижу здесь с единственной женщиной в качестве тюремщика и не могу убежать, чтобы предупредить их! Потому что вокруг двора моей хижины стояла шестифутовая изгородь, а за нею днем и ночью стояли многочисленные часовые. Так что бежать я не мог.
Так прошла неделя, поверьте мне, ужасная неделя. Все это время моим единственным компаньоном была красивая молодая женщина, Найя. В известной степени мы стали с нею друзьями и разговаривали на различные темы. Только я постоянно замечал, что не получал от нее никаких интересующих меня сведений. Она часами говорила об истории зулусов, или о характере Чаки, великого короля, однако, когда мы касались текущих событий, она замолкала, как высыхает вода на раскаленном кирпиче. Тем не менее, Найя все больше привыкала ко мне, или делала вид, что привыкает.
Она даже наивно рассуждала о том, что я мог бы жениться на ней, что Дингаан совсем готов разрешить это, так как, мол, я ему нравлюсь и он считает, что я могу быть полезен его стране. Когда я говорил ей, что уже женат, она пожимала своими роскошными плечами и спрашивала со смехом, открывая красивые ровные зубы:
— А какое это имеет значение? Разве мужчина не может иметь больше, чем одну жену? И, Макумазан, — добавила она, нагибаясь вперед и многозначительно глядя на меня, — как можешь ты знать, имеешь ли ты даже одну-единственную жену? Сейчас, может быть, ты уже разведен, или вдовец…
— Что ты имеешь в виду? — взволнованно спросил я.
— Я? Я ничего не имею в виду… Не смотри на меня так свирепо, Макумазан… Но ведь в мире всюду всякое случается…
— Найя, — сказал я, — ты представляешь собой две плохие вещи: приманку и шпионку, и ты знаешь это.
— Может быть, Макумазан. Но нужно ли меня бранить за это, если в этом вся моя жизнь, в особенности, если ты мне действительно нравишься?
— Я не знаю, — сказал я. — Скажи мне, когда я смогу выбраться из этого места?
— Как могу я сказать это, Макумазан? — ответила Найя, ласково похлопывая меня по руке. — Но думаю, что скоро. Когда ты уйдешь, вспоминай меня иногда, ибо я пыталась все сделать для тебя поудобней, насколько это возможно при наблюдателях за спиной, которые смотрят в хижину через каждую соломинку…
Я сказал то, что казалось мне подходящим в данном случае, а на следующее утро пришло мое освобождение. В то время, когда я во дворе за хижиной доедал свой завтрак, Найя выглянула из-за угла и сказала, что прибыл посланец от короля. Бросив еду, я пошел к воротам и обнаружил там своего знакомца, Камбулу.
— Приветствую, инкоос, — сказал он мне, — я пришел проводить тебя в Наталь… под стражей. Но предупреждаю тебя не задавать мне никаких вопросов, ибо, если ты будешь их задавать, я все равно не имею права на них отвечать. Дингаан болен и ты не можешь его видеть, как не можешь ты видеть ни белого молящегося человека, ни кого-нибудь другого. Ты должен отправляться со мной немедленно.
— А я и не хочу видеть Дингаана, — ответил я резко, смотря ему прямо в глаза.
— Я понимаю, — сказал Камбула, — мысли Дингаана — его мысли, а твои — твои и, возможно, именно поэтому он не хочет видеть тебя. Еще помни, инкоос, что Дингаан спас твою жизнь, вырвав тебя несгоревшим из очень большого огня, быть может, оттого, что ты — дерево иного сорта, который, подумал Дингаан, жалко сжигать… Ну, если ты готов, давай пойдем!
— Я готов, — ответил я.
На выходе я встретил Найю, которая сказала:
— Ты даже не подумал попрощаться, Белый Человек, хоть я и хорошо заботилась о тебе. О, чего другого могла я ждать? Однако, я надеюсь, если понадобится, то ты сделаешь для меня то, что я сделала для тебя…
— Обещаю это, — ответил я, пожимая ей руку… И, когда это случилось, я выполнил это обещание…
Камбула повел меня не через крааль Умгингундхлову, а вокруг него. Наша дорога пролегла рядом с Хлома Амабуту, где еще скопились в большом количестве грифы. Такова уж была моя судьба: проходить почти по свежеобглоданным костям моих сотоварищей, которые были казнены у подножья этого проклятого холма.
Пустые глазницы черепов, казалось, смотрели на меня укоризненно, словно спрашивая, почему я остался в живых, когда все они погибли. Я задавал себе этот вопрос неоднократно. Почему я единственный из такой большой компании остался живым? И ответ невольно возникал внутри меня: чтобы я смог отомстить дьявольскому убийце, Дингаану…
Глядя на эти раздробленные и оскверненные скелеты, которые недавно были живыми людьми, я сердцем поклялся, что, если я буду жив, я не откажусь от этой миссии. Как и не отказался, хотя и история этой расплаты не может, к сожалению, быть рассказана на этих страницах.
Отведя глаза от ужасного зрелища, я увидел, что на противоположном склоне еще стояли хижины и фургоны мистера Оуэна. Я спросил Камбулу, погибли ли тоже он и его люди.
— Нет, инкоос, — поколебавшись, ответил он, — они являются детьми Георга, как и ты, и поэтому король пощадил их, хотя и собирается выслать их из страны.
Это уже были отрадные вести и я снова спросил, пощадили ли Холстеда, раз он также является англичанином.
— Нет, — сказал Камбула, — король хотел спасти его, но он убил двоих наших людей и был растерзан воинами. Когда… убийцы принимаются за свою работу, остановить их руки слишком трудно!
Снова я спросил, не могу ли я присоединиться к мистеру Оуэну и ехать вместе с ним из Зулуленда, на что Камбула ответил кратко:
— Нет, Макумазан, распоряжение короля таково, что ты должен уехать один.
Так что я отправился и никогда больше не встретил, ни мистера Оуэна, ни его людей. Я полагаю, однако, что они благополучно добрались до Дурбаман и уплыли из Африки…
Вскоре мы подошли к двум молочным деревьям, где всюду валялись различные вещи и предметы нашего седельного снаряжения, хотя, правда, все ружья исчезли… Камбула спросил, могу ли я опознать мое седло.
— Вот оно, — указал я на седло, которое я с первого взгляда узнал, — но что за польза от седла без лошади?
— Лошадь, на которой ты ехал, оставлена для тебя, Макумазан, — спокойно ответил Камбула.
Затем он приказал одному из сопровождавших нас принести седло и уздечку, а также некоторые другие предметы, из которых я тут же выбрал два шерстяных одеяла, бутыль для воды, жестянки с сахаром и кофе, маленький ящик с медикаментами и тому подобное.
Примерно в миле дальше я обнаружил одну из моих лошадей, привязанную у сторожевой хижины, и отметил, что она хорошо упитана и ухожена. С разрешения Камбулы я оседлал ее и взобрался в седло. Когда я делал это, Камбула предупредил меня, что, если я попытаюсь оторваться от эскорта, то, безусловно, буду убит, ибо, даже если мне удастся скрыться, все равно по всей стране отдан приказ покончить со мной, если я буду замечен один.
Я ответил, что я безоружен и не собираюсь делать таких попыток. Итак, мы двинулись вперед: я — на лошади, а Камбула и его солдаты пешком, вернее, рысью по бокам лошади.
Полных четыре дня мы путешествовали таким манером, насколько я мог судить, примерно милях в тридцати на восток от той дороги, по которой ехали мы с Ретифом.
Очевидно, я был объектом большого интереса для туземцев страны, через которую мы проходили, быть может, потому, что они знали о том, что я остался единственным выжившим из всех белых, которые посетили короля. Они толпами выходили из краалей и глазели на меня почти с благоговейным страхом, словно я являлся духом, а не человеком. Только ни один из них не говорил мне ни слова, видимо, это было им запрещено. И в самом деле, когда я заговаривал с кем-либо из них, они неизменно отворачивались и уходили, или даже убегали.
На четвертый день к вечеру, Камбула и его солдаты получили какие-то известия, которые, казалось, сильно их взволновали. Посланец был в состоянии истощения, с пулевым ранением левой руки, появился из буша и сказал что-то, из чего я уловил лишь два слова «большое… убийство…» Затем Камбула приложил палец к губам и отвел этого человека в сторону, так что больше я ничего не услышал. Позже я спросил Камбулу, кто пострадал от этого большого убийства, в ответ на что он посмотрел на меня с невинным видом и сказал, что не понимает, о чем я говорю.
— Что за польза лгать мне, Камбула, ведь я потом все равно узнаю все.
— Тогда, Макумазан, и жди до тех пор, пока не узнаешь, и, может быть, это порадует тебя, — ответил он и отошел в сторону, чтобы поговорить со своими людьми. Всю ночь доносился их разговор и я, лежавший без сна, окунулся в новую пучину страданий. Я был уверен, что произошло нечто ужасное. Вероятно, армия Дингаана уничтожила всех буров, и если так, о!.. Что же случилось с Мари? Мертва она, или взята в плен, как обещал Дингаан, для его гнусных целей. Может быть, пока я еду в Наталь, она уже на пути в Умгингундхлову…
Утро пришло, наконец, и в этот день мы около полудня достигли брода через реку Тугелу. Здесь Камбула попрощался со мною, сказав, что его миссия окончена… Также он поручил мне передать послание от Дингаана англичанам в Натале. Содержание его было таково: «Он, Дингаан, убил посетивших его буров, ибо они предали своего вождя и потому не заслуживали того, чтобы жить дальше. Он, Дингаан, любит сыновей Георга, которые являются людьми с верными сердцами, и поэтому им нечего его, Дингаана, бояться. Пусть англичане прибудут к нему в Большой Город, где он обсудит с ними все важные вопросы».
Я сказал Камбуле, что вручу это послание, если встречу англичан, но не могу гарантировать, что они примут приглашение. Вряд ли англичане согласятся без армии пойти в город с такой плохой репутацией… Затем, прежде чем Камбула успел обидеться на эти слова, я пожал его руку и погнал свою лошадь через Тугелу. Живым я никогда больше не встретил Камбулу, хотя после битвы на Кровавой Реке видел его мертвым.
Я быстро переехал реку и отъехал с полмили, когда убедился, что зулусы не преследуют меня. Не видя никаких следов погони, я остановился… Одинокое существо в заброшенной стране, которой я еще почти не знал… Я задавал себе вопрос, что мне следует делать и куда нужно ехать. Тогда и случилось одно из самых странных переживаний во всей моей, полной опасностей, жизни…
Когда я удрученный сидел на лошади, казалось, тоже чем-то удрученной, среди беспорядочно нагроможденных скал, которые в отдаленный период истории мира сформировали берег реки, я услышал, как чей-то явно знакомый голос проговорил:
— Баас, это вы, баас?
Я осмотрелся вокруг и не заметил никого, подумав, что это игра воображения.
— Баас, — снова сказал этот голос, — вы мертвы или живы? Потому что, если вы… мертвец, я не хочу иметь дело с привидением, пока меня не заставят…
Теперь я ответил.
— Кто это там говорит… и где?
В душе я подумал, не сошел ли я с ума, поскольку я никого не видел. Но в следующий момент моя лошадь захрапела и неистово бросилась в сторону. И не удивительно: из большой норы муравьеда, не дальше пяти шагов от меня, появилась желтая физиономия, увенчанная черной шерстью, в которой торчало поломанное перо. Я посмотрел на физиономию, а она на меня…
— Ханс, — сказал я, — это ты? А я ведь думал, что ты убит вместе с другими.
— А я думал, что вы убиты с другими, баас. А вы уверены, что вы сейчас живы?
— Что ты там делаешь, ты, старый дурак?
— Прячусь от зулусов, баас. Я услышал, что они на другом берегу, затем увидел человека на лошади, пересекающего реку, и спрятался в землю подобно шакалу. С меня уже хватит этих зулусов!
— Вылазь оттуда, — сказал я, — и расскажи мне свою историю.
Он появился на свет божий, худой, грязный, почти без одежды, но все же это был Ханс, несомненно Ханс. Он подбежал ко мне и, схватив мой ботинок, стал целовать его, проливая слезы радости и бормоча.
— О, баас, подумать только, что мне удалось найти вас! О, баас, никогда я больше не буду сомневаться в Большом Человеке на небе, которого так любит ваш преподобный отец. Ибо, когда я пытался вызвать наших духов и предков, а встретил лишь одни неприятности, я сказал молитву, которой научил меня преподобный, попросив о моем хлебе насущном, потому что я очень голоден. Потом я выглянул из норы и увидел вас. У вас есть что-нибудь поесть, баас?
Как всегда, в моей седельной сумке было немного билтонга, который я сохранял для непредвиденных случайностей. Я отдал его Хансу и тот сожрал его, как могла бы сделать голодная гиена, разрывая жесткое мясо на крупные куски и глотая их целиком. Когда все мясо исчезло, Ханс облизал пальцы и губы и уставился на меня.
— Расскажи свою историю, — повторил я.
— Баас, тогда я с другими пошел привести лошадей, а наши отбились от табуна и заблудились. Я влез на дерево, что поискать их сверху. И тогда я услышал страшный шум и увидел, что зулусы убивают буров… Зная, что они скоро убьют и нас, я остался на том дереве, спрятавшись в гнезде аиста. Ну, а тут они пришли и пронзили ассегаями всех других тотти, и остановились под моим деревом, очищая свои копья и переводя дыхание, потому что один из моих собратьев заставил их хорошенько побегать. Но никто из них не заметил меня, хоть и я был прямо над ними. И я, совсем больной от страха, сидел тихонько в гнезде.
— Ну, вот, я сидел в том гнезде целый день, хоть солнце и пекло меня, как мясо на вертеле, а когда наступила ночь, слез вниз и убежал, так как я знал, что нехорошо оставаться, чтобы искать вас, или кого-нибудь другого, когда вокруг тебя черные дьяволы, как говорит ваш преподобный отец. Всю ночь я бежал, а утром спрятался в норе. Затем, когда снова наступила ночь, я продолжал бежать. О! Они раза два-три чуть не поймали меня, но так и не смогли догнать, потому что я знаю, как прятаться, и я держался там, где не ходят люди… Только я был голодный-голодный, я питался улитками и червями и жевал траву, подобно быку, пока не заболели мои внутренности. Однако, я, наконец, перебрался через реку, недалеко от лагеря… Тогда только-только начался день и я сказал себе: «Теперь, Ханс, хотя твое сердце и печально, твой желудок будет радоваться и петь…» Но тут я увидел, как эти зулусские дьяволы, тысячи их, набросились на лагерь и убили всех бедных буров. Мужчин, женщин и маленьких детей они убивали сотнями: пока, наконец, не прибыли другие буры и не отбросили их, хоть зулусы и захватили с собой почти весь скот… Что ж, поскольку я был уверен, что они возвратятся назад, я не остался там. Я убежал вниз по берегу реки и пробирался в течение нескольких дней через тростники, питаясь яйцами водяных птиц и маленькими рыбками из луж. И так продолжалось до этого утра, когда я опять услышал зулусов и спрятался в эту нору. Потом приехали вы и стали над норой, и долгое время я думал, что вы — призрак… Но теперь мы снова вместе и все хорошо, потому что так бывает с теми, как говорил ваш преподобный отец, кто ходит в церковь по воскресеньям, подобно мне, когда больше нечего делать…
И снова Ханс упал на колени, чтобы поцеловать мою ногу.
— Ханс, — сказал я, — ты видел лагерь. Была там мисси Мари?
— Баас, как могу я это сказать, если я не успел даже войти в лагерь? Но фургона, в котором она спала, там не было… Да и фургонов фру Принслоо и хеера Мейера я тоже не заметил в лагере…
— Благодарение Богу! — прошептал я и добавил: — Куда ты пытался добраться, Ханс, когда убегал от лагеря?
— Баас, я подумал, что мисси с Принслоо и Мейерами уехала на ту прекрасную ферму, что вы отметили колышками, и я пойду посмотреть, там ли они. Потому что я был уверен, что им важно узнать, что вы погибли и они наверняка дали бы мне какую-нибудь пищу в награду за мои новости. Но я боялся идти через открытый вельд, чтобы зулусы не заметили меня и не убили. Поэтому я пробирался кругом сквозь густой буш вдоль реки, где человек может передвигаться только медленно, в особенности, если он совсем пустой, — и он погладил свой тощий живот.
— Но, Ханс, — сказал я, — ведь мы находимся совсем близко от моей фермы, где я оставил людей, чтобы они построили дома на холме над рекой.
— Конечно, баас… Неужели ваши мозги размягчились настолько, что вы не можете найти дорогу через вельд? Четыре-пять часов верхом и вы будете там…
— Поехали, Ханс, — сказал я, — и будь быстрым, так как я думаю, что зулусы недалеко от нас.
Таким образом, мы отправились: я, на лошади, а Ханс — у меня на стремени. Он указывал направление, хоть я и знал довольно хорошо эти места, а он никогда не проходил этой дорогой, инстинкт определения местности у цветного человека позволял ему находить верный путь через непротоптанный вельд так же уверенно, как это делает олень, или птица в воздухе…
Мы двигались вперед по наклонной равнине и я рассказал всю свою собственную историю, причем, весьма сжато, ибо мой мозг был слишком расстроен от страха перед будущим, чтобы позволить мне много говорить. Ханс также рассказал мне поподробней о своем бегстве и отдельных приключениях. Теперь я понял, что это были за известия, которые недавно привели в такое волнение Камбулу и его солдат. Это было сообщение о том, что зулусские полки разгромили большое количество буров, которых застали врасплох, не готовых к нападению, а затем были отброшены подкреплением, прибывшим из других лагерей.
ГЛАВА XX
Военный суд
Прошел час… два… три… и затем внезапно с вершины подъема открылся вид прекрасной Моои Ривер, извивающейся по равнине, подобно гигантской серебряной змее, а там, на ее излучине, плоский холмик, на котором я намеревался построить свой дом… Надеялся! А почему бы мне и не надеяться? Насколько мне известно, все еще могло сложиться хорошо… Мари могла убежать от убийц, а если это так, то после всех треволнений нас еще, возможно, ожидают много лет счастья… Только это казалось слишком хорошим, чтобы явиться правдой…
Я подстегнул свою лошадь, но бедное животное настолько измучилось, что могло только трусить мелкой рысью, которая очень скоро переходила в шаг. Но трусила ли она рысью, или же шла шагом, копыта ее, казалось, выстукивали слова:
«Слишком хорошо, чтобы явиться правдой». Ханс тоже был истощен и слаб от голодания. Кроме того, ему сильно мешала рана на ноге и он в конце концов сказал, что мне лучше ехать дальше самому, а он будет потихоньку следовать сзади. Тогда я посадил его на лошадь, а сам пошел пешком.
Так продолжалось до пышного заката солнца, сменившегося темнотой, когда мы, наконец, достигли подножия холма. Но последние лучи дневного светила успели показать мне кое-что до того, как солнце совсем скрылось. Там, на склоне холма, стояло несколько сделанных из глины и прутьев домов, таких, как я приказал построить, а рядом с ними — несколько фургонов с белыми крышами. Только я не заметил ни единого дымка, поднимавшегося над этими домами, хотя в этот час, когда обычно варят ужин, обязательно должен был бы идти дым. Вскоре взойдет луна, но сейчас стало совсем темно и утомленная лошадь спотыкалась и с трудом продвигалась среди камней, которые валялись вокруг у подножья холма… Я больше не мог этого вынести!
— Ханс, — сказал я, — оставайтесь здесь с лошадью. Я подкрадусь к домам и посмотрю, есть ли там кто-нибудь.
— Будьте осторожны, баас, — ответил он, чтобы вы не застали там зулусов, так как эти дьяволы кругом…
Я кивнул головой, ибо не мог сказать ни слова, и начал взбираться на холм. На протяжении нескольких сотен ярдов я переползал от камня к камню, прощупывая себе дорогу, потому что кафрская тропа, которая вела к небольшому плато, где был родник, над которым стояли дома, была засыпана грудами камней. Я наткнулся на питаемый этим родником ручеек, привлеченный его журчанием, и, следуя вверх по его бережку, услышал звук, заставивший меня припасть к земле и насторожиться.
Из-за непрерывного журчания ручейка я не мог точно определить происхождение этого звука, но он показался мне похожим на рыдания или всхлипывания… Пока я ожидал в неподвижности, огромная африканская луна внезапно показалась над чернильной грядой облаков, заливая все вокруг ярким светом, и… О!.. При этом свете, выглядевшую скорее неземным духом, чем женщиной, я увидел… увидел Мари! Она стояла в каких-нибудь пяти шагах от меня, около ручья, куда пришла, очевидно, за водой, так как она держала в руках какой-то сосуд. На ней была черная одежда, такая, какую носят вдовы, сшитая из грубой материи, и поэтому ее лицо казалось особенно бледным в лучах луны. Глядя на нее из тени, я даже видел слезы, бегущие по ее щекам, ибо она плакала по тем, кто больше не возвратится…
Мой голос был буквально сдавлен в горле и я не мог произнести ни единого слова. Поднявшись из-за скалы, я двинулся к Мари. Она увидела меня и вздрогнула, затем проговорила дрожащим шепотом:
— О, супруг, Бог послал тебя призвать меня? Я готова, супруг, я готова! — и она неистово протянула ко мне руки, бросив сосуд, который лязгнул от удара о камень.
— Мари! — выдохнул я, наконец, и при этом слове кровь бросилась ей в лицо и я увидел, что она задыхается, не в силах закричать.
— Успокойся! — прошептал я. — Это я, Аллан, которому удалось бежать живым…
А дальше я помню только то, что она упала в мои объятия…
— Что здесь произошло? — спросил я, когда рассказал ей мою историю, или, вернее, кое-что из нее.
— Ничего, Аллан, — ответила она. — Я получила твое письмо и мы сразу же выехали, как ты приказал нам, не говоря ничего другим, потому что ты ведь помнишь, что комендант Ретиф дописал в твоем письме, что именно так следует поступить… Так что мы избежали большой резни, ибо зулусы не знали, куда мы уехали, и никто нас здесь не преследовал, хоть я и слышала, что они особенно тщательно искали именно меня. Мой отец и кузен Эрнан прибыли в лагерь только через два дня после нападения зулусов и, открыв или догадавшись о нашем убежище, — я не знаю, каким образом, — приехали сюда. Они говорят, что прибыли предупредить буров, чтобы они были осторожны, ибо Дингаану нельзя доверять, но было слишком поздно… Так что они также избежали резни, ибо Аллан, многие, многие были убиты: они говорят, пятьсот или шестьсот человек, причем в большинстве это женщины и дети. Но, благодарение Богу, многие все же сумели спастись, так как прибыли мужчины из других, дальних лагерей и из охотничьих партий, и они отбросили зулусов, убивая их десятками.
— Здесь ли сейчас твой отец и Перейра? — спросил я.
— Нет, Аллан. Они узнали о резне и что зулусы отступили. Так же они получили плохие новости, что Ретиф и все с ним убиты в городе Дингаана. Говорят также об измене какого-то англичанина, который, якобы, сговорился с Дингааном, что он убьет всех буров.
— Это ложь, — сказал я, — однако, продолжай.
— Тогда, Аллан, они приехали и сказали мне, что я уже вдова, подобно многим другим женщинам, я, которая еще фактически не была ничьей женой… Аллан, Эрнан сказал, что мне не следует горевать по тебе, ибо ты заслужил свою участь, так как попался в свою собственную ловушку, будучи одним из тех, кто предал буров. Фру Принслоо бросила ему прямо в лицо, что он лжет и, Аллан, я сказала, что никогда не буду с ним разговаривать, пока мы не встретимся перед судом господним!
— Но я-то буду говорить с ним, — пробормотал я. — Ладно, где они сейчас?
— Они ускакали сегодня утром к другим бурам. Я думаю, что они хотят привести их сюда, чтобы они поселились здесь, если им понравится это место, которое так легко оборонять. Они говорили, что возвратятся завтра и что во время их отсутствия мы будем в полной безопасности, так как у них есть сведения, что зулусы отступили за Тугелу, забрав с собой раненых и скот. Но идем в дом, Аллан, в наш дом, который я приготовила для тебя, как только смогла получше. О, мой Бог! Наш дом, на порог которого, думала я, никогда не ступит твоя нога. Да, когда луна выкатывалась из этого облака, я еще думала именно так и, смотри, они еще совсем близко друг от друга… Но слушай, что это?
Я прислушался и уловил стук копыт.
— Не пугайся, — ответил я, — это всего лишь Ханс с моей лошадью. Он убежал также. Я потом расскажу тебе, как это ему удалось.
Когда я сказал это, появился Ханс — мрачная, истощенная личность…
— Добрый день, мисси, — сказал он с претензией на учтивость. — Теперь вам следует дать мне хороший обед, так как вы видите, что я привел к вам бааса назад в целости и сохранности. Разве я не говорил вам, баас, что все будет хорошо?
Потом он от полного истощения замолчал, а мы не были этим опечалены, кому в такой момент нужно слушать болтовню бедного парня…
Немного более двух часов прошло с тех пор, как луна вырвалась из облаков. Я поздоровался с фру Принслоо и со всеми моими другими друзьями и был принят ими с восторгом, как человек, восставший из мертвых. Если они любили меня до этого, то теперь новая благодарность прибавилась к их любви, ибо, не будь моего предостережения, они также познакомились бы с зулусскими копьями и погибли бы. Именно на их часть лагеря было совершено самое злобное нападение, и из тех фургонов едва ли кто спасся бы бегством.
Я рассказал свою историю, которую они слушали в гробовом молчании. Только, когда она была закончена, хеер Мейер, постоянная мрачность которого еще усугубилась, сказал:
— Всемогущий! Но ты имеешь счастье, большое счастье, Аллан, остаться невредимым, когда все остальные убиты… Теперь, не знай я тебя так хорошо, мне следовало бы подумать, подобно Эрнану Перейре, что ты и этот дьявол Дингаан перемигнулись друг с другом.
Фру Принслоо возмущенно набросилась на него:
— Как смеешь ты говорить такие слова, Карл Мейер? — воскликнула она. — Должен ли Аллан вечно получать оскорбления только потому, что он англичанин, чему он никак помочь не может? Со своей стороны я думаю, что если кто-нибудь перемигивался с Дингааном, то это вонючий кот Перейра. Иначе, почему он ушел оттуда перед истреблением людей и привел с собой этого безумца, Анри Марэ?
— Разумеется, я не знаю, тетушка, — сказал покорно Мейер, потому что, подобно всем остальным, он боялся фру Принслоо.
— Тогда почему ты не можешь держать за зубами, вместо того, чтобы причинять боль? — спросила фру. — Нет, не отвечай, потому что ты только ухудшишь дело… Лучше отдай остаток этого мяса бедному готтентоту, — я забыл сказать, что к этому времени мы уже поужинали, — который, хоть и съел достаточно, чтобы разорвать любой белый желудок, я полагаю, справится еще с фунтом или двумя…
Мейер смиренно повиновался и вместе с остальными исчез из виду: как они старались делать, когда фру проявляла воинственные признаки, так что мы остались втроем.
— Ну, — сказала фру, — все устали, и я говорю, что настало самое подходящее время, чтобы идти отдыхать. Доброй ночи, племянник Аллан и племянница Мари, — и она ушла, переваливаясь, как старая утка.
— Супруг мой, — сказала Мари, — не войдешь ли ты и не осмотришь ли этот дом, который я приготовила до того, как начала думать, что ты умер? Это бедное место, но я молю Бога, чтобы мы смогли здесь быть счастливы, — и она взяла меня за руку и поцеловала раз, и второй и третий…
Около полудня на следующий день, когда мы с женой радостно смеялись и обсуждали какие-то мелкие детали нашего скудного домашнего хозяйства, — так быстро были забыты все горести в переполнявшей нас радости, — как вдруг я заметил, что выражение ее лица изменилось, и спросил, что случилось:
— Тише! — сказала она. — Я слышу лошадей.
Я посмотрел в указанном ею направлении и там, около холма, увидел конный отряд человек из тридцати-сорока, большинство который были белые.
— Смотри, смотри! — сказала Мари. — Там мой отец и кузен Эрнан скачет рядом с ним.
Это была правда… Сразу за Анри Марэ, говоря ему что-то на ухо, ехал Перейра. Оба они напоминали мне читанную в детстве сказку о человеке, к которому привязали злой дух, тянувший его к ужасной судьбе вопреки положительным побуждениям его хорошей натуры. Худой, истощенный, с безумными глазами Марэ, и красивый, чувственный Перейра, хитро шепчущий ему на ухо… Они точно представляли типажи той сказки. Побуждаемый каким-то неясным импульсом, я обвил руки вокруг Мари.
— По крайней мере, дорогая, — сказал я, — мы хоть некоторое время были счастливы с тобой.
— Что ты хочешь этим сказать, Аллан? — спросила она подозрительно.
— Я подумал только, что счастливые часы явились для нас подарком…
— Возможно, — медленно ответила она, — но, по крайней мере, они были действительно очень хорошими и, если мне суждено умереть хоть сегодня, я довольна тем, что дожила до завоевания этих счастливых часов…
И в этот момент подъехала кавалькада буров. Эрнан Перейра, чьи чувства, очевидно, обострились ненавистью и ревностью, первым узнал меня…
— Да ведь это минхеер Квотермейн, — сказал он. — Как это получилось, что вы оказались здесь? Как это сталось, что вы еще живы? Комендант, — обратился он к угрюмому человеку с печальным лицом, примерно шестидесяти лет, которого я прежде не встречал, — здесь имеет место весьма странное дело… Этот хеер Квотермейн, англичанин, был вместе с губернатором Ретифом в городе зулусского короля, что может засвидетельствовать хеер Анри Марэ. Теперь, как вы знаете наверняка, Питер и все его люди мертвы, убиты Дингааном… Как же могло случиться, что этот человек спасся?…
— Почему это вы забрасываете меня вопросами, минхеер Перейра? — спросил мрачный бур. — Несомненно, англичанин объяснит все это сам.
— Конечно, я объясню, минхеер, — сказал я, — хотите ли вы, чтобы я сейчас же начал?
Комендант заколебался. Затем, отозвав Анри Марэ в сторону и поговорив с ним некоторое время, он ответил:
— Нет, я думаю, не теперь: дело чересчур серьезное. После того, как мы перекусим, мы выслушаем вашу историю, минхеер Квотермейн, а пока я приказываю вам не покидать это место.
— Вы хотите этим подчеркнуть, что я арестован, комендант? — спросил я.
— Если вам нравится это выражение, то да, минхеер Квотермейн… вы арестованы, так как нужно объяснять, как получилось, что примерно шестьдесят наших братьев были убиты в Зулуленде, как скот на бойне, в то время как вы спаслись. Ну, ладно, теперь — ни слова… Вскоре, несомненно, слов будет множество! Эй, вы, Каролус и Йоханнес, присмотрите за этим англичанином, о котором мне пришлось слышать такие странные истории! Да, не забудьте зарядить свои ружья, а когда вам скажут, приведете его к нам.
— Как обычно, твой кузен Эрнан привез плохие подарки, — горько сказал я Мари. — Ладно, давайте тоже съедим наш обед, который, может быть, хееры Каролус и Йоханнес окажут нам честь разделить с нами, захватив свои заряженные ружья…
Оба охотно приняли приглашение и от них мы услышали много новостей достаточно ужасных, особенно детали истребления буров в этом округе, который из-за этого страшного события теперь и навсегда известен, как ВИИНЕН, или Место Плача. Достаточно сказать, что таких новостей хватило, чтобы прогнать всякий аппетит, хотя Каролус и Йоханнес, которые к этому времени уже немного пришли в себя от потрясения, ели так, что это могло бы вызвать зависть у самого готтентота Ханса.
Вскоре после того, как мы закончили обед, Ханс, который, между прочим, казался уже совсем восстановившим свои силы, пришел убрать посуду. Он сообщил нам, что буры организовали «большую болтовню» и скоро должны послать за мной. И действительно, через несколько минут явились двое вооруженных мужчин и приказали мне следовать за ними. Я повернулся, чтобы сказать несколько прощальных слов Мари, но она запротестовала.
— Я иду туда, куда и ты, супруг мой, — и поскольку со стороны охраны не было никаких возражений, она пошла вместе с нами.
Примерно в двухстах ярдах в стороне, в тени фургона, собрались буры. Шестеро из них сидели полукругом на табуретках, или на чем только пришлось сесть, чернобровый мрачный комендант находился в центре, за столом, на котором лежали бумаги.
Слева от них расположились Принслоо и Мейеры, как бы представляя тех людей, которых я спас у Делагоа, а справа — другие буры, приехавшие сегодня. Я понял с первого взгляда, что передо мною находится военный суд и эти шестеро — судьи, комендант же был председателем суда.
Я намеренно не называю их имен, так как не желаю, чтобы подлинные виновники грубых ошибок, о которых я пишу, стали известны последующим поколениям. Кроме того, они действовали честно согласно имевшимся у них сведениям и фактически были лишь слепыми орудиями в руках этого черного негодяя — Эрнана Перейры.
— Аллан Квотермейн, — сказал комендант, — вас привели сюда, чтобы должным образом судить военным судом, учрежденным согласно закону, принятому в лагерях буров-эмигрантов. Вам известен этот закон?
— Я знаю, что такой закон существует, но имеет ли право, комендант, ваш военный суд судить человека, не являющегося буром, в данном случае, подданного королевы Великобритании?
— Мы обсудили этот пункт, Аллан Квотермейн, — сказал комендант, и отвергли его. Вспомните, что перед тем, как вы поехали с покойным Питером Ретифом к вождю Сиконьеле, когда вам была придана команда зулусов, вы дали присягу переводить правильно и быть верным всем делам генерала Ретифа и его сотоварищей. Именно эта присяга и отдает вас под юрисдикцию настоящего суда.
— Я отклоняю вашу юрисдикцию, — ответил я, — хотя это и правда, что я давал присягу переводить правильно… Я требую, чтобы это заявление было записано в протокол.
— Это будет сделано, — сказал комендант и старательно сделал заметку на лежавшей перед ним бумаге. Затем он сказал:
— Обвинение против вас, Аллан Квотермейн, заключается в том, что, будучи одним из членов комиссии, которая направилась к королю зулусов Дингаану под командованием губернатора и генерала Питера Ретифа и его компаньонов, вы совершили лживый и коварный поступок, уговорив Дингаана убить Питера Ретифа и его сотоварищей, в особенности Анри Марэ, вашего тестя, и Эрнана Перейру, его племянника, с которым вы были в ссоре. Далее, после организованного вами вышеупомянутого убийства, вы договорились с королем зулусов, как вам вернуться в безопасное место. Признаете вы себя виновным?
Когда я услышал это отвратительное обвинение, ярость и негодование вызвали у меня громкий смех.
— Вы безумец, комендант, — воскликнул я, — если осмеливаетесь говорить обо мне такие вещи! На каком основании выдвинута против меня эта ужасная ложь?
— Нет, Аллан Квотермейн, я не безумец, — ответил он, — хоть и правда, что из-за ваших злобных деяний я, потерявший жену и троих детей под копьями зулусов, выстрадал достаточно, чтобы сделаться безумным… Что же касается доказательств против вас, то вы услышите их. Но сперва я напишу, что вы не признаете себя виновным.
Он сделал это и продолжал:
— Если вы признаете некоторые факты, то это сохранит нам много времени. Эти факты заключаются в том что, зная, что должно произойти с комиссией, вы пытались уклониться от ее сопровождения. Правда ли это?
— Нет, — ответил я, — я ничего не знал о том, что должно случиться с комиссией, хотя я чего-то и опасался, так как недавно спас своих друзей, — я указал на Принслоо, — от смерти от руки Дингаана. Я не хотел сопровождать комиссию по другой причине: в день отбытия в Зулуленд я женился на Мари Марэ. Однако, в конце концов, я поехал, потому что генерал Ретиф, являвшийся моим другом, очень просил меня поехать, чтобы быть его переводчиком.
Тут некоторые из буров сказали:
— Это правда!.. Мы это помним!..
Но комендант продолжал, не обращая никакого внимания ни на мой ответ, ни на реплики буров.
— Признаете ли вы, что состояли в плохих отношениях с Анри Марэ и Эрнаном Перейрой?
— Да, — ответил я, — потому что Анри Марэ делал все, что было в его власти, чтобы воспрепятствовать моей женитьбе на его дочери и очень плохо относился ко мне, который спас его жизнь и жизни тех его людей, которые остались с ним возле Делагоа, а затем в Умгингундхлову. Потому, также, что Эрнан Перейра прилагал все возможные усилия к тому, чтобы украсть у меня Мари, которая любила и любит меня. Кроме того, хоть я и спас Перейру, когда он был на волосок от гибели, впоследствии он пытался убить меня, стреляя в меня в уединенном месте. Вот знак этого, — и я прикоснулся к шраму на лице…
— Это правда, он… он сделал это, вон тот вонючий кот, — показав на Перейру, закричала фру Принслоо, но ей тут же было строго приказано помолчать.
— Вы признаете, — продолжал комендант, — что вы послали предупредить вашу жену и этих людей с нею, чтобы они выехали из лагеря, потому что на него должно произойти нападение, предлагая им держать это дело в секрете, и что впоследствии и вы, и ваш слуга готтентот сами благополучно возвратились из Зулуленда, где все те, кто поехал с вами, полегли страшной смертью?
— Я признаю, — ответил я, — что дал указание моей жене выехать в это место, где я строил дома, как вы сами видите, а также взять с собой любых из наших сотоварищей, которые решатся переселиться сюда, или, если это не удастся, ехать одной. Я сделал это, так как Дингаан сказал, то ли в шутку, то ли всерьез, что он дал приказ похитить мою жену, так как он пожелал сделать ее одной из своих жен, ибо ее красота, когда он увидел ее, запала ему в душу. Однако, это было сделано из ведома губернатора Ретифа, что может быть доказано его собственноручной припиской к моему письму. Я знаю также, что я бежал, когда все мои собратья уже были убиты, что знает и готтентот Ханс, и, если вы желаете, я расскажу, как мы бежали и почему.
Комендант сделал очередную заметку, а затем сказал:
— Пусть будет вызван и приведен к присяге свидетель Эрнан Перейра!
Это было выполнено и Перейре приказали рассказать свою историю.
Как можно себе представить, это был длинный рассказ и такой, который, очевидно, готовился с большой осторожностью. Я изложу лишь самые черные измышления его лжи. Он уверял суд, что против меня у него не было никакой враждебности и он никогда не пытался меня убить, или причинить хоть малейший вред, хотя и было правдой то, что его нежное сердце ощущало боль, потому что я украл его невесту, против воли ее отца, которая сейчас является моей женой.
Он сказал, что остался в Зулуленде, потому что знал, что я должен жениться на ней, когда она достигнет совершеннолетия, и ему слишком больно было бы видеть, как это будет сделано. Он сказал, что в то время, когда он находился там перед прибытием комиссии, Дингаан и некоторые его капитаны говорили ему, что я беспрестанно убеждал Дингаана убить буров, потому что, мол, они изменили повелителю Англии, но он, Дингаан, отказывался. Он сказал, что, когда Ретиф прибыл с комиссией, он попытался предостеречь его, но Ретиф не пожелал его выслушать, будучи ослепленным мною, как и многие другие, — Перейра бросил многозначительный взгляд на Принслоо.
Затем наступило самое худшее. Перейра сказал, что, ремонтируя ружья в одной из хижин Дингаана, он подслушал разговор между мною и королем, имевший место рядом с этой хижиной. Я, якобы, снова убеждал Дингаана убить буров, а потом послать импи, чтобы вырезать бурские семьи. Только, якобы, я попросил Дингаана дать мне время, чтобы вывезти из лагеря жену и еще нескольких друзей, которых я хотел пощадить, поскольку я, дескать, намеревался стать своего рода вождем над ними и взять всю страну Наталь под свое правление и под защиту Англии… На эти предложения Дингаан, якобы, ответил, что «они кажутся мудрыми и хорошими и что он очень внимательно обдумает их».
Перейра сказал дальше, что после ухода Дингаана он вышел из хижины и резко упрекал меня за коварство и пригрозил, что предупредит буров, что он и сделал впоследствии, и устно и письменно. Что я явился причиной того, что его задержали зулусы, а сам я, мол, пошел к Ретифу и выложил ему какую-то лживую историю о нем, Перейре, что побудило Ретифа выгнать его из лагеря и дать приказ, чтобы никто из буров не смел даже разговаривать с ним. И что тогда он сделал единственное, что мог, пошел к своему дяде и сказал, что его дочь находится в опасности, что ее жизнь — на волоске, так как готовится нападение зулусов.
Поэтому, дескать, он посоветовал Анри Марэ незаметно уехать и предупредить буров. Так они и сделали, тайком, не уведомляя Ретифа, но их задерживали то те, то другие случайности, которые он изложил детально, и поэтому они добрались до реки Бушменов слишком поздно, после завершения резни. Впоследствии, как уже знает комендант, прослышав, что Мари и другие буры переселились в это место до резни, они приехали сюда и узнали, что те поступили так в соответствии с предостережением, присланным Алланом Квотермейном, после чего они возвратились и сообщили эти новости оставшимся в живых бурам на реке Бушменов.
Это было все, что он собирался сказать.
Потом, поскольку я отложил свой перекрестный допрос до тех пор, пока не услышу всех свидетельств против меня, к присяге привели Анри Марэ, который подтвердил показания своего племянника по многим пунктам, в особенности о моих отношениях с его дочерью: он говорил, что возражал против моей женитьбы на ней, потому что я англичанин, которых он не любит, которым не доверяет и так далее.
Он добавил дальше, что Перейра действительно говорил ему, что получил надежную информацию, что Мари и буры находились под угрозой нападения, организованного сговором между Алланом Квотермейном и Дингааном, что он также писал Ретифу и пытался поговорить с ним, но его не захотели выслушать. Потом он уехал из Умгингундхлову, чтобы попытаться спасти свою дочь и предупредить буров. Это было все, что он мог сказать.
Поскольку свидетелей обвинения больше не было, я устроил перекрестный допрос этим обоим со всеми подробностями, но абсолютно безрезультатно, так как каждый существенный вопрос, который я задавал, встречал прямое отрицание.
Я позвал своего свидетеля, Мари, чье свидетельство они отказались выслушать на основании того, что она являлась моей женой и была, якобы, пристрастным лицом. Затем призвали семьи фру Принслоо и Мейеров. Все они рассказывали правильную историю моих отношений с Эрнаном Перейрой, Анри Марэ и Дингааном, насколько они их знали.
После этого, когда комендант отказался взять показания у Ханса, потому что он готтентот и мой слуга, я обратился к суду, рассказывая точно, что имело место между мною и Дингааном, и каким образом я и Ханс сумели бежать. Я подчеркнул также, что, к счастью, я не могу доказать мои слова, так как все остальные свидетели мертвы. Далее я достал мое письмо к Мари с припиской Ретифа и письмо к Ретифу, подписанное Марэ и Перейрой, находившееся у меня.
К тому времени, что я закончил свою речь, солнце уже садилось и все утомились. Мне было приказано уйти под стражей, в то время как суд остался на совещание, что продолжалось довольно долго. Затем меня снова вызвали и комендант сказал:
— Аллан Квотермейн, помолившись Богу, мы обсудили это дело со всех сторон, согласно нашим способностям и справедливости. И мы отметили, что вы принадлежите к расе, которая ненавидит и всегда угнетала наш народ, так что в ваших интересах было отделаться от двоих из них, с которыми вы поссорились. Свидетельства Марэ и Перейры показывают, что вы достаточно подлы, чтобы договориться с дикарем об истреблении буров. В результате этого около семи сотен мужчин, женщин и детей расстались с жизнью самым жестоким способом, в то время как вы, ваш слуга, ваша жена и друзья единственные остались невредимыми. За такие преступления, за эти сотни смертей, не может быть иной расплаты, чем смерть… Полную расплату вам даст в наказание один лишь Бог, и к нему мы посылаем вас на суд. Как предателя и убийцу, мы приговариваем вас к расстрелу и, может быть, он проявит милосердие к вашей душе!
При этих ужасных словах Мари упала без сознания на землю и пока ее относили к дому Принслоо, наступила пауза. Затем комендант продолжал:
— Однако, хоть мы и вынесли такой приговор, вы являетесь англичанином и нас могут обвинить в пристрастии, так что, поскольку вы не имели возможности подготовиться к защите и нет свидетелей многих фактов, ибо все те, кого вы упоминали, мертвы, мы думаем, что будет правильно, если наш единодушный приговор будет утвержден генеральным судом буров. Поэтому завтра вас доставят в лагерь на реке Бушменов, где это дело будет разобрано. А пока вы останетесь под охраной в собственном доме. Есть у вас замечания?
— Да, — ответил я, — приговор несправедливый, ибо построен на лжи моего врага. Я никогда не предавал буров. Если кто и делал это, то сам Перейра, который умолял Дингаана убить меня, за что Ретиф угрожал отдать его под суд. Именно из-за этого Перейра бежал из крааля, захватив свое слепое оружие, Анри Марэ, с собой. Вы просили Бога осудить меня, а я прошу осудить их, и Он сделает это. Можете расстрелять меня хоть сейчас, но если я вырвусь из ваших рук, я не потерплю, чтобы такое безобразие оставалось безнаказанным. Если понадобится, я доберусь до Лондона и вы узнаете, что нельзя осуждать невинного по лжесвидетельству, и вы заплатите за это!..
Правда, эти слова не произвели большого впечатления на моих судей. Они верили в справедливость своего приговора… Доведенные до безумия ужасными потерями своего народа, они не сомневались, что я виновен и должен умереть!
Да и в самом деле, простой факт моего спасения, когда все мои сотоварищи погибли, доказывал им мою вину без свидетельских показаний Перейры, которые они посчитали достаточными для вынесения смертного приговора.
Однако, у них таилось тревожное подозрение, что эти показания не были убедительными и могли быть, по различным причинам, признаны недействительными более компетентным судом. Также они сами прекрасно понимали, что, будучи мятежниками, не имевшими никаких юридических прав организовывать военные суды, они подвергались опасности. У Англии длинные руки, от которых они совсем недавно убежали. Если мне вдруг разрешат рассказать мою историю в парламенте в Лондоне, то что только может случиться с ними? — возможно задавали они себе вопрос. — …С ними, кто осмелился вынести смертный приговор подданному королевы Великобритании? Не сможет ли это склонить чашу весов в противную сторону? Не сможет ли Британия прийти в ярость и раздавить их, этих людей, которые осмелились призвать свои формы закона для того, чтобы убить ее гражданина? Таковы, как я узнал впоследствии, были мысли, пробегавшие в их взволнованных мозгах.
Но и другая мысль приходила им в голову: а что, если приговор привести в исполнение немедленно, ведь мертвый человек не сможет апеллировать? Ведь здесь у меня не было никого, кто мог бы передать куда следует подробности моего дела и отомстить за меня?… Но обо всем этом они ничего не говорили. Только по отданной команде меня отконвоировали в мой маленький домик и заключили там под стражу.
А теперь… Теперь я хочу рассказать остаток истории об этих трагических событиях так, как они произошли, хотя некоторые из них тогда не были мне известны и я узнал о них позже…
Полагаю, что это будет простое и немногословное изложение событий…
ГЛАВА XXI
Невинная кровь
После того, как я был уведен, суд вызвал Перейру и Марэ и отвел их в уединенное место, где, они думали, их обсуждения не смогут быть подслушаны… В этом, однако, они ошиблись, забыв о хитром готтентоте Хансе. Тот слышал мой приговор, и решил, что не исключена возможность, что и он может быть призван разделить этот приговор. (Мало ли что может прийти в головы этим непонятным белым людям!). Поэтому, естественно, он и пожелал знать содержание секретного совещания этих буров, чей язык, конечно, он понимал так же хорошо, как и свой собственный.
Так что, обойдя холм, он подполз к собравшимся бурам на брюхе, как ползает змея, извиваясь туда-сюда между пучками прошлогодней сухой травы, оставшейся здесь в изобилии, даже не шевеля верхушек травинок. В конце концов, он залег прямо в центре куста, который рос за камнем не менее чем в пяти шагах от места, где разговаривали буры, откуда он внимательнейшим образом прослушал каждое слово, слетавшее с их губ.
И вот какова была суть их разговора.
По причинам, которые я уже упоминал, было бы лучше, чтобы я был убит немедленно. Приговор, сказал комендант, вынесен правильно и не может быть отменен, так как даже если бы это было сделано, все равно их действия в глазах британских властей рассматривались бы как тяжкое преступление. Но, если они отправят меня в их главный лагерь, возможно, что их большой совет отменит приговор, а им придется расплачиваться за то, что они сделали. Также они знали, что я, мол, очень умный и еще вдруг сумею тем или иным путем передать англичанам, а, возможно, даже и зулусам, об их партии буров, так как они были убеждены, что мы с Дингааном стремимся к их истреблению, и что пока в моем теле оставалось дыхание, я не прекращу попыток отомстить.
Когда было обнаружено, что у всех одно мнение на этот счет, встал вопрос: «Что следует делать?» Некоторые предложили расстрелять меня немедленно, но комендант указал на то, что такой поступок, совершенный ночью, будет убийством, в особенности, если он нарушит их же вердикт. Тогда выдвинули другое предложение, вывести меня из дома перед самым рассветом и застрелить, якобы при попытке к бегству. Или сделать вид, что я пытался напасть на кого-нибудь. Тогда все подтвердят, что обстоятельства были таковы, при которых по закону стрелять совершенно допустимо в арестованного, формально уже осужденного на смерть.
На этом черном совете они все пришли к согласию отнять жизнь у бедного английского парня, которого так боялись… Но тогда возникла другая проблема, чья рука должна совершить это? Ни один из них, оказалось, не горел желанием лично исполнить эту кровавую обязанность. И они, один за другим, отказались это сделать. Внесли, было, предложение принудить стать исполнителем одного из туземных слуг, но это запрещалось и дело зашло в тупик.
Тогда, после переговоров шепотом, комендант произнес несколько страшных слов:
— Эрнан Перейра и Анри Марэ, — сказал он, — ведь по вашим показаниям этот молодой человек приговорен к смерти… Мы верим этим показаниям, но, если они хоть на йоту лживы, тогда будет совершено подлое убийство, а не справедливость, и на ваших руках навеки останется невинная кровь. Эрнан Перейра и Анри Марэ… суд назначил вас охранниками, которые выведут заключенного из его дома завтра утром, когда небо начнет светлеть… Это именно от вас он будет пытаться убежать, и именно вы предотвратите его бегство смертью. Затем вы должны присоединиться к нам, где мы будем ожидать вас и ваш рапорт о свершении казни!..
Когда Анри Марэ услышал это, он воскликнул:
— Клянусь Богом, я не могу сделать это. Разве правильно и естественно, что человека заставляют убить своего собственного зятя?
— Ведь вы смогли дать показания против вашего зятя, Анри Марэ, — ответил комендант с суровым выражением лица. — Почему же тогда вы не можете убить ружьем того, кого вы уже помогли убить вашим языком?
— Я не буду, я не могу! — сказал Марэ, подергивая свою бороду.
Но комендант продолжал:
— Вы получили приказ от суда, и если вы думаете не подчиниться ему, мы начнем верить в то, что вы давали ложную присягу… Тогда вы и ваш племянник предстанут перед большим советом, когда англичанина будут судить снова. Однако, для нас это не имеет никакого значения, если вы, или Эрнан Перейра, произведете этот, требуемый нами, выстрел в осужденного. Это напоминает то, что евреи говорили Иуде, который предал невинного Христа…
Затем комендант помолчал и обратился к Перейре:
— Вы также отказываетесь, Эрнан Перейра? Подумайте, прежде чем ответить, что, если и вы откажетесь, мы тут же сделаем соответствующие выводы. Помните также, что показания, которые вы дали и в правдивость которых мы поверили, могут быть взвешены и изучены слово за словом перед большим советом.
— Дать показания — одно дело, а застрелить предателя и убийцу — другое, — сказал Перейра, а затем он добавил, — однако, почему это я, который знает всю вину этого негодяя, должен отказываться от исполнения законного приговора? Не бойтесь, комендант, проклятый Аллан Квотермейн не добьется успеха в своей попытке бежать завтра утром…
— Да будет так, — сказал комендант. — Теперь все, кто слышал эти слова, запомните их.
Тогда Ханс, видя, что совет близок к окончанию, и опасаясь, чтобы его не поймали и не убили, ускользнул назад тем же путем. У него была мысль предупредить меня, но он не смог это осуществить из-за охраны. Так что он пошел к Принслоо и, застав фру с Мари, рассказал им все, что услышал.
Как только он закончил, Мари стала на колени и помолилась, или просто думала долгое время, затем поднялась и сказала:
— Тетушка, ясно одно: Аллана убьют на рассвете. Если бы удалось его спрятать, он смог бы бежать и спастись.
— Но как и куда можем мы его спрятать, — спросила фру, — учитывая, что его тщательно охраняют?
— Тетушка, сзади вашего дома имеется старый крааль для скота, сделанный кафрами, и в нем, как я заметила, есть ямы, в которые кафры складывали зерно. Ну, я полагаю, что нам следует посадить моего супруга в одну из таких ям и закрыть ее сверху. Там буры не смогут найти его, как бы ни старались.
— Это хорошая мысль, — сказала фру, — но как, во имя Бога, вытащим мы Аллана из охраняемого дома?
— Тетушка, ведь я имею право пойти в дом моего супруга и я пойду туда. Впоследствии я также буду иметь право уйти до того, как его выведут. Так вот, он мог бы покинуть дом вместо меня, изображая меня, а вы с Хансом помогли бы ему. Когда утром буры войдут в дом, они найдут там только меня…
— Все это очень прелестно, — ответила фру, — но не думаешь ли ты, племянница, что эти проклятые хищники уйдут отсюда, пока не закопают кости Аллана? Ведь они понимают, что на них слишком много висит ответственности за этот незаконный суд! Ведь они сообразят, что Аллан не мог убежать далеко и будут буквально ползать всюду, пока не обнаружат его в яме, или пока он сам не выйдет оттуда. Этой крови они жаждут, благодаря твоему кузену Эрнану, вонючему коту, ради собственной безопасности. Они никогда не уйдут отсюда, пока не увидят Аллана мертвым…
Теперь согласно рассказу Ханса, Мари снова глубоко задумалась. Затем она сказала:
— Есть большой риск, тетушка, но мы должны принять этот план. Пошлите своего мужа поболтать с охранниками и передайте им бутылку спиртного. А я пока посоветуюсь с Хансом и посмотрю, что можно устроить.
И Мари отошла в сторону с Хансом и спросила его, знает ли он какое-нибудь средство, чтобы усыпить на длительное время человека. Он ответил, что все цветные люди знают подобные снадобья. Он бы смог достать кое-что у кафров, живущих в этой местности, а если нет, то и сам может откопать корни растения, которое он видел растущим поблизости и которое может послужить этой цели. Итак, она послала его добывать это снадобье, после чего обратилась к фру Принслоо:
— Мой план заключается в том, что Аллану нужно бежать из нашего дома переодетым в мою одежду. Но, поскольку я твердо знаю, что он не убежит, будучи в сознании, ибо посчитает, что самим фактом бегства он признает себя виновным, я предлагаю усыпить его приготовленным Хансом напитком. Потом вы с Хансом перетащите его в тень дома, а когда никто не будет смотреть туда, перенесете его в зерновую яму, находящуюся всего в нескольких ярдах в стороне, прикрыв ее отверстие сухой травой. Там он будет оставаться, пока бурам не надоест искать его и они не уедут. А если же так случится, что они найдут его, ему будет не хуже, чем было до этого…
— Вполне хороший план, Мари, хотя и не такой, какой принял бы Аллан, если бы он находился в своем уме, — ответила фру, — учитывая, что он очень серьезный человек, хоть и молод годами. Однако, мы попытаемся спасти его, против его воли, из когтей этого вонючего кота Перейры, которого может проклянет сам Бог, и твоего отца, его орудия. Как ты говоришь, хуже не будет в любом случае!..
Такова была хитрость, задуманная Мари с фру Принслоо. Или, должен я сказать, видимость хитрости, так как Мари ничего не сказала о ее действительном замысле, ибо она твердо знала, что буры не покинут это место до тех пор, пока не увидят мою кровь…
Именно в этом… О, именно в этом и заключался истинный смысл ужасного плана Мари: отдать свою жизнь за меня! Она была уверена, что только Перейра убьет свою жертву, он не остановится, чтобы осмотреть труп… Он сразу же ускачет подальше, подгоняемый нечистой совестью, а тем временем я успею убежать…
Она не продумывала план во всех деталях, она обезумела от ужаса и у нее просто не оставалось времени. Она только прочувствовала свой образ действий, смутно видя мое освобождение в конце задуманного предприятия. Мари договорилась с фру Принслоо, что та добавит мне снотворного, если я буду плохо засыпать… Затем фру должна спрятать меня в яму для зерна. А тогда Мари скажет бурам, что я уже давно убежал.
Фру ответила, что у нее есть план получше. Он заключался в том, чтобы все, кто любит меня, попытались меня спасти, при необходимости убив или обезоружив Перейру до того, как он застрелит меня… Мари это очень понравилось и фру вышла, чтобы собрать верных мужчин. Однако, вскоре она возвратилась с вытянутым лицом, сообщив, что комендант всех их взял под стражу. Оказалось, что ему, а вернее Перейре, пришло в голову, что Принслоо и Мейеры могут сделать попытку освободить меня. Поэтому, в качестве предусмотрительной меры, их взяли под стражу и отобрали оружие. Комендант, правда, сказал, что это сделано, чтобы они следующим утром поехали в главный лагерь, где большой совет может пожелать допросить их.
Одну уступку, однако, фру получила от коменданта. Ей и моей жене было разрешено посетить меня и принести мне еду.
Так что получилось, что на постороннюю помощь нечего рассчитывать и лишь две женщины и готтентот могли что-либо сделать.
Итак, обе женщины и готтентот приступили к реализации плана. Ханс, правда, предложил усыпить охрану и дать возможность мне и Мари ускользнуть к реке и спрятаться в тростниках. Оттуда, быть может, мы смогли бы убежать в порт Наталь, где живут англичане, которые защитят нас.
Конечно, эта мысль была безнадежной с самого начала. Луна светила ярко, а вельд просматривался далеко вокруг, так что нас наверняка сразу же заметили бы и схватили, что, конечно, означало бы немедленную смерть. Кроме того, стражникам запретили принимать от посторонних любые напитки из боязни отравления. Однако, женщины решили попытаться использовать даже этот план, если появится возможность. В конце концов, это была запасная тетива их лука.
Тем временем они занялись приготовлением. Ханс ушел, но скоро вернулся с запасом снотворного зелья, только достал ли он его у кафров, или же сделал сам, я уже не помню. Во всяком случае, оно было прокипячено в воде и смешано с кофе, который я должен был выпить, а кофе своим вкусом и цветом полностью маскировал его. Фру также приготовила кое-какую еду и дала ее нести Хансу. Сначала, однако, он пошел осмотреть зерновую яму в нескольких шагах от дома Принслоо. Ханс доложил, что яма вполне пригодна, чтобы в ней спрятаться, особенно благодаря высокой траве и кустарнику, разросшемуся у входа.
Затем все трое направились к моему дому, где были остановлены часовыми.
— Хееры, — сказала Мари, — комендант разрешил нам принести пищу моему супругу, находящемуся в этом доме. Умоляю не препятствовать нашему посещению.