Жан Грегор

Безголовые

Моим родителям


1

На этом складе вы словно попадали в другой мир. Размеры, планировка, люди — все там было каким-то не таким. И хотя все называли это складом, на самом деле это была лишь часть переоборудованного ангара. За прилавками вдоль проходов высились поддоны с товарами, рядом с которыми любой бы почувствовал себя крошечным. Несмотря на обветшалость здания, никому не приходило в голову что-либо перестраивать или хотя бы просто наводить марафет: ну зачем, скажите, перекрашивать стены, когда их высота более восьми метров? Зачем возиться с прилавком, деревянная поверхность которого пусть истертая и израненная бесчисленными царапинами, но запросто прослужит еще с полвека? Зачем выбрасывать металлические шкафы со следами от ударов? Если здесь что и меняли, то только уж окончательно пришедшее в негодность, а потому помимо еще вполне нормальных, правда, видавших виды и насквозь пропыленных вещей — поскольку без грязи, конечно, не обходилось — тут скопилась куча всякой рухляди и оборудования из того, что в разное время поступало в компанию: какой-то компьютерный лом, разномастные шкафы, деревянные и металлические стулья — вся эта свалка придавала помещению еще более причудливый и вневременный вид.

В то утро Конс стоял, облокотившись о прилавок, и ждал. Одет он был, как обычно, самым неподходящим образом: красивый черный костюм не без претензии на моду и красный галстук.

На вид Консу можно было дать лет тридцать, не больше. Работал он в торговом отделе компании, что располагалась напротив склада. По долгу службы ему ежедневно приходилось то и дело заходить на склад, чтобы проверить, доставлен ли заказ очередного клиента, который иногда шел вместе с ним. На этот раз он ждал в одиночестве, но и день был не совсем обычным: Конс дал себе слово не нервничать и ни в коем случае не повышать голоса.

Минут через пять из недр склада к прилавку подрулил погрузчик, с которого по-ковбойски лихо соскочили два кладовщика — Стюп и Балам. Все трое мужчин хорошо знали друг друга: кладовщики, одетые в комбинезоны с логотипом компании на спине, ненавидели того, что стоял сейчас перед ними в черном костюме, и наоборот. Уже дважды или трижды Конс обрушивался с бранью на Стюпа и Балама в ярости оттого, что вынужден ждать, пока они наконец привезут его заказы. Более трех раз Стюп посылал Конса куда подальше. Раз десять, а может, и пятнадцать он высмеивал его аккуратные костюмчики, а также манеру вести себя с клиентами, и Конс начал понимать, что долго этого не выдержит.

Насколько Балам, несмотря на свои впечатляющие мускулы, был сдержан и соглашался со всем, что говорил его товарищ, настолько же Стюп славился в компании своими выходками, недисциплинированностью и вызывающим поведением. Разумеется, он был членом профсоюза, но это еще ничего не говорит о характере человека. По натуре Стюп был озорным, шебутным и неуравновешенным, а потому его было совершенно невозможно ни понять, ни проконтролировать. Его расхлябанная фигура, дерганые, шутовские движения как нельзя лучше передавали его характер. Он не терпел начальства. В школе Стюп доставлял учителям массу неприятностей, и хотя те частенько выгоняли его из класса, справиться с ним они так и не смогли. Он и сейчас, проработав более пятнадцати лет на торговом складе, оставался все тем же хулиганом и бездельником, только с годами превратился в совершенно уж карикатурного персонажа, крайне забавного для своих и невероятно наглого и испорченного для чужаков.

— Добрый день, мусье, — насмешливо бросил Стюп.

— Добрый день, — ответил Конс с деланым равнодушием. — Я пришел узнать, можно ли забрать заказ номер 36Б…

Стюп обернулся. На полулежали заказы, уже подготовленные другими кладовщиками. Стюп потоптался вокруг них, приподнимая бирки.

— У меня тут есть АТА 2007, АТА 2010… и АТА 2027…

Конс даже не улыбнулся. За полгода, что он здесь работал, он уже привык к подобного рода несуразицам: никакой общей кодировки не существовало и в помине, у каждой службы имелась своя собственная.

— Должно быть, это АТА 2010… — предположил молодой служащий торгового отдела.

Кладовщики положили собранный заказ на прилавок, затем, не сказав ни слова, сели на погрузчик и уехали — вероятно, им снова надо было что-то привезти, — оставив Конса один на один с предметом, представляющим собой некую невразумительную инсталляцию, явившуюся на свет, как вскоре догадался Конс, в результате неправильного прочтения кодов.

Пять минут спустя показались трое кладовщиков, шедших вразвалочку (и откуда только они появлялись? — оставалось лишь гадать: ангар был таким огромным, что, возможно, кладовщики вышли откуда-нибудь из подсобки, где из отдельных частей собирали заказы, но с тем же успехом они могли просто где-то прохлаждаться, — как знать?). Парни о чем-то болтали и явно никуда не спешили. Еще три месяца назад Конс бы досадливо вздохнул. А возможно, еще и посмотрел бы на них с осуждением: раз не торопятся, значит, не хотят работать, ленятся, а от лени как раз и падают все производственные показатели. Или даже пошел бы к Ондино, их бригадиру. В конце концов, молодому Консу представлялось естественным — ну совершенно в порядке вещей — сообщить кому надо не только о чьей-либо нерасторопности, никак не совместимой с требованиями конкурентной борьбы, но и о том, что отдельные кладовщики откровенно издеваются над клиентами. Конс уже сделал так однажды, но это вышло ему боком. Ондино, который давным-давно смирился с независимым — закаленным не одной забастовкой — характером своих кладовщиков, передал им слово в слово все сказанное о них служащим торгового отдела: «Конс считает, что вы лентяи и обращаете на клиентов недостаточно внимания». Отношения между Консом и кладовщиками, само собой, от этого не улучшились. Его обозвали сволочью. Стюп тогда долго размахивал перед ним руками, а потом ушел, хлопнув металлической дверью перед самым его носом. Конс заколебался было, не зная, как ему поступить. Он мог бы ответить, но чувствовал себя слабаком, тем более перед людьми, занимающимися физическим трудом, что в любой стычке давало им преимущество. Будь Конс силачом, он, вероятно, попытался бы припугнуть Стюпа: «О’кей, сейчас я сниму пиджак и галстук, мы выйдем на улицу и поговорим по-мужски…» Но Конс отнюдь не отличался богатырским телосложением, а потому старался избегать словесных перепалок.

И сейчас Конс с абсолютно невозмутимым видом ждал, пока кто-нибудь из троих рабочих не соизволит обратить на него внимание. Абель (без всякого преувеличения самый болтливый человек на складе) делился с товарищами забавным случаем из собственной жизни:

— Тут у меня на днях вот, что произошло, — по-детски улыбаясь говорил Абель. — Встречаю я соседку, а та мне говорит, поздравляю с ребеночком, девочка, мол, у вас, да? Ага, говорю, а она меня возьми да спроси, а как дочку-то назвали, а у меня, честное слово, память как отшибло. Не могу вспомнить имя дочери, и все тут, стою и молчу…

— Ты полный кретин, если не помнишь, как зовут твоих собственных детей, — высказался Бруйю, невысокий, рыжеволосый парень, тощий и подвижный.

— Да нет же… просто я с ними… Я ими не занимаюсь. Роды и все такое, я в этом не бельмеса, — ответил Абель.

Конс поправил галстук.

— Нужна помощь? — поинтересовался Бруйю, подойдя к прилавку с важным видом (как человек, который не любит своего собеседника, но терпит).

— Был бы рад… Вот заказ, и, мне кажется, тут какая-то ошибка. Видишь номер, это скорее не 220009, а 220090, так что первую деталь соединили со второй неправильно.

Все замолчали. Абель, не проронив ни слова, подошел к Бруйю с Консом и принялся читать бирку заказа. В это время третий кладовщик толстыми грязными пальцами застучал по клавиатуре компьютера.

— Это пустяки, — проговорил Конс. — Достаточно лишь найти нужную деталь. Клиент явится сюда к двум часам, так что время у меня еще есть…

Конс заранее принял все меры предосторожности.

Хотя подобные происшествия случались регулярно, сейчас это было совсем некстати. Кладовщики решили, что их обвиняют, и стали защищаться.

— Это-то, конечно, но ты посмотри, в заказе девятка больше похожа на ноль, легко ошибиться, и потом ты видел, как все бледно. Нам дают принтеры, которые не печатают, вот и результат… — оправдывался Абель.

— Ладно, мы съездим за деталью 90 и отвезем обратно деталь 09, — отрезал Бруйю, как всегда, более деловой, чем его товарищи.

— Да, но Стюп и Балам уехали, а другой погрузчик взяли ребята из мастерской.

Все снова замолчали. Кладовщики мрачно взирали на Конса, явно недовольные тем, что он поставил их в такое положение.

— Пустяки, — сказал Конс. — Я приду попозже.

На прощание он дружески махнул рукой, но никто не обратил на него внимания.



Отныне именно так все и должно было происходить, с того самого дня, как Конс решил в корне изменить свою манеру поведения: он решил сделаться незаметным. А это было очень серьезно. Никогда за всю свою жизнь Конс не принимал «в глубине души», как говорил он сам себе, более ответственного решения. И он собирался его придерживаться. Прежде всего, невозмутимость должна была стать для Конса своего рода местью, способом выразить кладовщикам свое недовольство, осудить поведение как каждого из них в отдельности, так и всех вместе, заклеймить их позором, не рискуя подвергнуться в ответ насмешкам. К тому же молчание должно было и в самом деле его успокоить. Ведь в конце концов, раз проблемы существуют, то для достижения цели лучше всего обходить их стороной. Если бы Конс продолжал ненавидеть этих людей, его молчание было бы бесполезным. Глаза все равно выдали бы его, и ничего не изменилось бы, или даже хуже того, кладовщики, по-прежнему ненавидя Конса, посчитали бы его еще и лицемером. А быть посмешищем ему совсем не хотелось.

Никто из кладовщиков не оценил того, что Конс изменил свои взгляды и поведение. Напротив, они еще долго продолжали смотреть на него как на пустое место, поскольку привыкли считать его чужаком, он ведь служащий торгового отдела, разве не так?

2

Первой о Консе — благодаря его резюме — узнала Меретт: она прочла там несколько замысловатых словосочетаний, которые оказались не чем иным, как перечислением обязательных дисциплин, которым обучался Конс в коммерческом училище. Три успешно пройденные производственные практики свидетельствовали о том, что претендент на вакантное место способен работать в коллективе и есть люди, которые уже успели оценить по достоинству его деловые качества. В резюме Конса Меретт увидела его фотографию, на которой он был запечатлен с довольно привлекательной улыбкой, и прочитала несколько фраз типа «люблю чтение и кино» — абсолютно ничего не значащих, если не считать заключенного в них желания придать типовому портрету человеческий облик. Конс, конечно же, «свободно» писал и говорил по-английски.

После собеседования, которое Меретт устроила молодому человеку, она предложила ему не должность руководителя одного из отделов, а место секретаря Бедоша, директора отдела продаж. Меретт сразу же отметила, что манера поведения Конса выдает в нем большое честолюбие. Женщина не ошиблась, так как за короткое время и у служащих торгового отдела, и у работников склада, и даже у некоторых рабочих из мастерских сложилось такое же мнение. Меретт по долгу службы приходилось много ходить: вот уже двадцать пять лет ее работа, помимо всего прочего, заключалась в том, что она переходила из одного здания в другое, из одного ангара в другой, собирая информацию для личных дел служащих.

Конс начал с места в карьер. В дополнение к его своеобразной манере одеваться, достойной героя-любовника или «золотого мальчика», по недоразумению попавшего в компанию (контраст с остальными служащими бросался в глаза), первые же его переговоры с клиентами заставили коллег насторожиться. Он был, безусловно, внимателен и предупредителен, но не перегибал ли он палку? И не старался ли чрезмерными знаками уважения и витиеватыми вежливыми оборотами стать для всех примером для подражания? Служащие обменивались понимающими взглядами, явно выражавшими то тягостное недоумение, которое вызывал у них этот молодой человек, едва получивший диплом и уже — как им казалось — позволявший себе молчаливо их критиковать. Манера коллег Конса обходиться с клиентами походила на их одежду: она была заурядной и даже какой-то тусклой.

В течение нескольких недель Конс был главной темой разговоров своих сослуживцев, собиравшихся перед автоматом с кофе. Служащие торгового отдела встречали там Меретт, всегда охочую до свеженьких историй, и высмеивали Конса, правда не столь жестко, как кладовщики. Коллегам Конса было особенно не в чем его упрекнуть, но в обстановке смутно ощущаемого спада производства (в компании любили обсудить текущие дела, благо поводов для разговоров всегда хватало: скажем, нехватка материальных ресурсов, слишком высокий средний возраст начальников отделов или же их неспособность разрешать какие бы то ни было проблемы) все с нескрываемым удовольствием предавались сплетням. Бобе, рослый парень с мясистыми губами, говорил немного; однако обладал весьма язвительным нравом, и желал он того или нет, но в его неизменно лаконичных репликах всегда чудилось некое порицание. Возможно, Сальми, которая с особым усердием рассказывала Меретт новые любопытные подробности из жизни Конса, могла бы считаться самой злоречивой из всех, но это было не совсем верно, поскольку Сальми была одинаково словоохотлива, о чем бы она ни говорила. Самые же хлесткие выражения принадлежали самой Меретт, ведь за ее спиной был бесценный опыт долгих лет работы в компании — множество людей перевидала она за это время.

Не случайно именно Меретт решила как-то раз «повоспитывать» молодого человека. Взяв на себя ответственность за все обращенные к Консу упреки, она позволила себе высказать ему в лицо все, что о нем думала. Характер у нее был твердый.

Маленького роста, с пышными формами (хотя с определенного времени они не возбуждали даже грузчиков), она считалась женщиной, которая знает, чего хочет, и всегда говорит правду в глаза, не заботясь о том, что это может нанести урон ее женственности. Надо было видеть, как Меретт разговаривала с Бедошем, как она унижала его, давая понять, кто она такая. Бедош, будучи несколько туповатым, позволял Меретт все: видели даже, как он однажды на коленях просил у нее прощения, это он-то, директор отдела продаж! Как-то раз Меретт наткнулась на небрежно составленное Консом досье: она увидела в этом верный знак того, что Конс — избалованный ребенок, которому хотелось бы, чтобы другие выполняли за него всю грязную работу, а об этом не могло быть и речи. Наверное, она решила, что необходимо пресечь зло на корню, иначе, если никто не вмешается, Конс превратится в обузу для компании. Раздраженная, Меретт вышла из своего кабинета, решительно прошагала по коридору, стены которого, выкрашенные в тот же, правда чуть более светлый, серый цвет, что и стены склада, были украшены фотографиями самых удачных образцов монтажа, выполненных в компании, и наконец распахнула дверь просторного помещения, где сидели служащие торгового отдела. Меретт вошла внутрь и, не обращая внимания на утреннюю благодать, мягкое урчание факсов и разговоры о деньгах, швырнула папку с досье на рабочий стол молодого сотрудника.

— Очень мило с твоей стороны, что ты так стараешься всем угодить, но этого недостаточно, ты работаешь в коллективе, и хотя ты сотрудник торгового отдела, не думай, что кто-то должен вкалывать за тебя…

Конс лишь сглотнул слюну. В один миг он стал никем: он так заботился о производимом на коллег впечатлении, неделями создавал свой образ (казавшийся идеальным, но теперь ему здесь ничего не светило), образ молодого человека, умеющего взяться за любую задачу, — и все это только что рухнуло из-за какой-то там секретарши. «Из-за маленькой жалкой секретарши, которая лучше бы заботилась о своей заднице». Конс чуть было не ответил Меретт, но мысль его так и осталась не облаченной в слова, поскольку он побоялся выразить ее чересчур ясно, что казалось ему совершенно недопустимым не только из-за харизмы стоящей перед ним женщины, но и учитывая ее отношения с Бедошем.

Меретт ушла так же быстро, как и явилась. Несколько служащих, находившихся в помещении, продолжали говорить по телефону, хотя и догадывались, что после такой оплеухи мир перевернется. В подавленном состоянии и более одинокий, чем когда бы то ни было, Конс, нелепый в своем фирменном костюме, молча поднялся и впервые за все время своего пребывания в компании, будто бы избавясь наконец от некого груза, давившего на него, направился к автомату с кофе.

Для Конса начался черный период, ему во всем мерещились нападки. В последующие недели, возвращаясь со склада, где ему приходилось выдерживать наскоки Стюпа, он думал о том, что должен заставить своих коллег оценить его по достоинству. Наверно, Конс предполагал, что в отделе к нему отнесутся лучше, чем на складе, во всяком случае, он стал вести себя скромнее и, сам того особенно не осознавая, стал реже употреблять вежливые обороты даже в телефонных разговорах.

Клиенты тоже со своей стороны принимали активное участие в этом своеобразном «низведении Конса до общего уровня». Клиенты, те самые клиенты, ради которых Конс буквально из кожи вон лез, частенько злоупотребляли столь уважительным к ним обращением, начиная унижать его без всяких видимых на то оснований, упрекая за то, в чем он вовсе не чувствовал себя виноватым. Ни один служащий торгового отдела не стал бы, подобно ему, терпеть внезапные перепады настроения какого-нибудь капризного клиента и уж тем более приступы агрессии. Тут речь шла о собственном достоинстве, от которого напрямую зависело выживание.

С того дня, как Меретт поставила Конса на место, он поклялся себе, что не скажет ей более ни единого слова. Но неделю спустя она поприветствовала его так, словно бы между ними ничего не произошло. Несколько раз, проносясь словно ветер мимо Конса, Меретт подкидывала ему полезную информацию или же просто улыбалась. Конс только диву давался, однако не мог отвергнуть эти знаки расположения, заживлявшие его израненное самолюбие. Да и вечно таить на Меретт злобу он бы не сумел.

Однажды Конс как ни в чем не бывало поболтал с ней об отпуске, в другой раз о чрезмерно высокой плате за аренду помещений, то есть на темы, которые не раздражают и не вызывают никаких особых чувств. И мало-помалу Конс с Меретт сделались довольно-таки близкими друзьями, и все дурное было забыто.

3

На обеденный перерыв Конс обычно отправлялся в компании с Меретт и еще некоторыми сотрудниками отдела продаж. Иногда к ним присоединялся и Ондино. Небольшая группка людей двигалась по коридорам компании в сторону столовой, и всегда находился кто-нибудь, кто развлекал остальных своей болтовней. Все придерживали друг другу двери и ни о чем не думали. По походке Конса по-прежнему можно было догадаться, что идет человек, полный честолюбивых устремлений, которые, впрочем, ничуть не мешали его совместным обедам с коллегами: вполне можно было не соглашаться с большинством, иметь собственное представление о делах компании и при этом спокойно обедать вместе со всеми. К тому же парочка старых бойцов (Меретт и Валаки, заведующему торговым отделом, на двоих было сто лет!) представляла определенный интерес: они являлись живыми свидетелями истории предприятия и могли порассказать о многих случившихся с ними за время работы неприятностях, однако до сих пор они оставались энергичными людьми, полными сил и готовыми посмеяться как над посредственными шутками Бедоша, так и над своим собственным положением.

За обедом говорили о разных вещах: о двойном заказе, который только утром был собран, о клиенте, обругавшем Бобе и затем бросившем трубку… Любое мало-мальски значительное происшествие тут же становилось предметом горячего обсуждения, хотя ни капли не заинтересовало бы постороннего человека. Однако все эти события местного значения казались служащим весьма драматичными и опасными симптомами, свидетельствующими об определенном упадке в делах компании.

Конс многое узнавал из общения с Меретт. В столовой она могла рассказать какую-нибудь историю о любом человеке, проходившем мимо с подносом. И отнюдь не обо всех она отзывалась отрицательно. Часто она делилась воспоминаниями — и это были одни из самых забавных ее рассказов — о служащих, которые в необычных ситуациях вдруг тоже начинали вести себя не вполне обыкновенно. Так, один молодой человек как-то перевернул рабочий стол своего начальника.

— Ты помнишь, — обращалась, смеясь, Меретт к Ондино, — директор тогда бросился к ним и сам стал их разнимать, словно драчливых мальчишек. Это был просто детский сад!

Впрочем, излюбленным предметом застольных бесед всегда оставался Бедош, во-первых, потому, что был их непосредственным начальником (под его руководством находилось семьдесят человек: кладовщики, а также служащие торгового отдела, как работающие в офисе, так и разъездные, чьи машины с открытыми багажниками часто торчали у склада), а во-вторых, потому, что он и сам никогда не упускал случая привлечь к себе всеобщее внимание. Когда-то давно Бедош работал простым рабочим, затем сумел сделать отличную карьеру, но при этом сохранил в себе корпоративный дух. В нем не было холодной сдержанности, свойственной работникам среднего звена, и он часто повторял, что «всей душой доверяет» служащим. К тому же, поскольку Бедош успел побывать на всех ступеньках карьерной лестницы, он упорно старался быть для подчиненных своим человеком: называл всех на «ты» и дружески хлопал собеседников по плечам. Иногда он клал ноги на рабочий стол. А еще, бывало, доставал из ящика стола какую-нибудь забавную штуковину, купленную в магазинчике игрушек с сюрпризом (кроме него, никто подобными вещами не увлекался). Вообще Бедош любил удивить своих подчиненных, привести их в смущение, даже при том, что его шуточки всякий раз оказывались не совсем уместными. Однажды он принялся диктовать Меретт письмо, надев на голову бумажный колпак (сделанный наспех из листа бумаги формата А4). Маленькая секретарша только презрительно хмыкнула. И так всегда: над хохмами Бедоша смеялись, но не в тот момент, когда он сам этого хотел, а чаще всего лишь спустя некоторое время. В конце обеда все рассказывали друг другу о последних «подвигах» начальника, а затем каждый задавался мыслью о том невидимом ущербе, который причиняет этот человек общему делу. И хотя было совершенно несправедливо думать, что один Бедош несет ответственность за положение дел, никто из служащих не пытался найти других виновников не самой блестящей работы компании. Часто именно под конец обеда Бобе и бросал свои знаменитые коротенькие фразы. Например: «Раз у нас такой начальник, значит, мы его заслужили» или же «И ему еще за это деньги платят?».

Пусть и не все рассказы Меретт следовало принимать за чистую монету, Конс сделал вывод, что ни одному человеку из обедающих в столовой и даже из работающих в компании, не удалось сохранить репутацию незапятнанной. Никто не сумел доказать, что отличается от остальных, напротив, одного маленького неприятного происшествия, скажем, нагоняя, полученного от начальства, или же просто честолюбивых устремлений, обнаруженных у тебя коллективом, оказывалось достаточно, чтобы вмиг потерять право на особое к себе отношение и стать самым заурядным мужчиной или женщиной, и даже неважно, кем ты был — ответственным работником или простым рабочим.

Когда под конец обеда дело доходило до кофе, все разговоры обычно замолкали. После первого блюда, бифштекса с жареным картофелем, сыров и десерта каждый, отстояв очередь, подходил к прилавку, за которым женщина во всем белом подавала чашечки с кофе, сваренным в огромном довольно шумном автомате. Затем все снова садились за один стол, но теперь кто читал отчет о последних собраниях заводского комитета, а кто лишь медленно с отсутствующим видом помешивал свой кофе. Старожилы компании беспрестанно курили. Меретт всегда носила с собой пачку тонких легких сигарет, которые казались относительно безвредными. Ондино же курил крепкий табак, едкие клубы буквально окутывали его, хотя затягивался он очень глубоко и выпускал дым изо рта, только когда разговаривал. Надо полагать, лишь страдание придавало ему теперь силы, ведь за долгие годы, проведенные в компании, он совершенно истощил свой организм разнообразной бессмысленной писаниной и постоянной выработкой все новых и новых директив для подчиненных. Крепкие сигареты, казалось, тоже наложили на Ондино свой отпечаток: восково-желтый цвет лица, глубокие морщины и огромные коричневатые мешки под глазами, в тех местах, где кожа была особенно тонкой и хрупкой. Впрочем, Ондино держался молодцом, и к удивлению многих, улыбка не сходила с его лица, даже когда какие-нибудь кладовщики, проходя мимо, хлопали его по спине так, что сигарета подпрыгивала в его желтых огрубелых пальцах.

С Ондино невозможно было быть грубым. Невозможно было ругать его за то, что он плохой начальник и не умеет заставить кладовщиков трудиться в напряженном ритме, ведь независимость работников склада — довольно сильно мешающая во время доставок заказов — была как раз такой, о которой, в принципе, мечтал любой служащий. Кроме того, отношение Ондино к кладовщикам в целом сводилось к снисходительному фатализму.

— Ну что мы можем поделать? — сказал он однажды Консу. — Нельзя же повсюду установить камеры и следить за рабочими… Мы же не поставим камеры в туалетах, — совсем некстати вырвался у него последний и совершенно невразумительный аргумент.

В самом деле, ангары изобиловали просторными «укромными местечками», и было бы глупо предполагать, что какой-нибудь кладовщик вдруг решит искать уединения в туалете.

4

В первое время работы в компании Конс испытывал перед кладовщиками не просто смущение, но прямо-таки физическую неловкость — он не знал, куда девать руки и как вообще ему лучше встать. Он все время пытался принимать естественные позы, но это ему, однако, плохо удавалось. Старался же он из-за того, что давно держал в голове свой определенный образ: служащий торгового отдела, будущий работник управления, может быть, даже руководитель компании, задача которого — отдавать приказания, «ни к чему руками не прикасаясь». Но с того дня, как Конс решил больше не делать замечаний кладовщикам, он стал заходить за прилавок, чтобы познакомиться со многими вещами, о которых раньше имел лишь теоретическое представление. И это было для него весьма поучительно — ведь любой служащий, если он хочет произвести на клиента хорошее впечатление, должен в совершенстве знать свое дело и до мельчайших подробностей разбираться в своем товаре. К тому же этот новый опыт позволил Консу лучше понять проблемы, с которыми сталкивались в своей работе кладовщики.

Теперь вместо того, чтобы ждать у прилавка, Конс сразу входил на склад. Он подзывал какого-нибудь рабочего, вдвоем они забирались на погрузчик и под шум мотора отправлялись блуждать по лабиринтам ангара. То, что человек в костюме едет на погрузчике по складу и работает вместе с человеком в комбинезоне, могло бы сойти за воспитательный акт, если бы такое произошло однажды, однако в данном случае все было по-другому. Конс появлялся на складе весьма регулярно и все по одной простой причине — тем самым он выигрывал большое количество времени: во-первых, он мог проследить за тем, чтобы заказ собрали в нужный срок, а во-вторых, проявленный интерес к работе кладовщиков подталкивал тех быстрее производить сборку. Неприятные неожиданности больше не подстерегали Конса.

Поначалу кладовщики, похоже, не были ему особенно признательны за новое к ним отношение. Но для этого им требовалось время, ибо на складе все было лишь вопросом времени. Если бы Конс хоть сто раз правильно ввел в компьютер коды для рабочих, раз пятнадцать проехался бы на погрузчике или три-четыре раза помог донести тяжелые заказы, мнение кладовщиков о нем вряд ли изменилось бы. С этой задачей могло справиться только постоянное повторение всего выше перечисленного.

Самое удивительное, наверно, состояло в том, что резкого отторжения не произошло. Хотя, учитывая репутацию Конса на складе, кладовщики запросто могли бы подумать: «Да он, небось, доносчик. Хочет на нас настучать…» Но почему-то к этим спонтанным заходам Конса на склад рабочие относились спокойно, словно к совершенно рядовым событиям: просто один из тех, кто работает через дорогу, удостаивает склад своим посещением, чтобы посмотреть, как здесь идут дела. Кладовщикам было нечего скрывать, напротив, им даже хотелось, чтобы все поняли, какая тяжелая у них работа, какое сильное напряжение приходится им выдерживать за прилавком, когда служащий, занимающийся перевозками (который «еще немного и опоздает на встречу»), бросает на них полные упреков взгляды.

Когда Конс ездил с кем-либо из рабочих на погрузчике по складу, время от времени останавливаясь и выясняя, какой поддон нужно переместить, чтобы достать деталь, которую они ищут, с этим рабочим у него устанавливались особые тесные отношения, и тот менял свое мнение о Консе, расходясь таким образом с поспешным, резким суждением о молодом служащем своих товарищей. То, как порой Конс изгибался, словно акробат, чтобы достать упавший болт, не опасаясь измазать пиджак, почти касаясь замасленной поверхности машины, оставалось в памяти кладовщика в качестве безусловного доказательства некой солидарности с ним его спутника. Между тем двое мужчин на погрузчике почти всегда молчали, лишь изредка кто-то из них говорил «вперед» или же «о’кей», указывая тем самым на окончание определенного этапа работы. Конс не был особенно сердечен с кладовщиком, он ограничивался тем, что всегда находился возле него, указывал, куда ехать, и следил за его движениями во время работы — точными, более уверенными и более четкими, чем обычно, из-за присутствия постороннего человека.

Сосредоточившись на том, чтобы как можно лучше делать свою работу и из имеющихся средств извлекать максимальную выгоду, Конс, казалось, забыл о личностной, полной внутренних переживаний, стороне своего присутствия на складе. И как раз благодаря тому, что молодой служащий перестал заботиться о своем соответствии некоему ранее придуманному образу, природа взяла свое, и естественность наконец победила недоверие рабочих.

Последним неприступным бастионом оставался Стюп. Кладовщика вполне устраивало то, что он ведет изнурительную войну, и не с кем-нибудь, а с Консом, этим представителем власти в компании. Поэтому в течение длительного времени Стюп всячески провоцировал Конса. Он вел себя крайне вызывающе, передразнивал молодого служащего, одаривал его притворно почтительными улыбками. Но поведение Конса сильно изменилось. Он больше не испытывал страха перед Стюпом, а скорее даже забавлялся, слушая его. Ну а в том, чтобы в разговоре со Стюпом сохранять олимпийское спокойствие и оставаться нечувствительным к его наскокам, понимая, что он просто-напросто строптивый мальчишка, сорванец, в глубине души совсем не злой, и состояло испытание, с которым большинство торговых служащих справиться не смогло. Если Сальми, например, всегда возвращалась со склада взвинченной, обвиняя Стюпа и еще нескольких задиристых рабочих в том, что они решили ее вконец извести, Конс, в свою очередь, наслаждался характером своих отношений с этими же самыми людьми. Он и теперь, конечно, поддакивал своим коллегам, когда те начинали перемывать косточки кладовщикам, но делал это скорее по привычке или из чувства социального превосходства служащих над рабочими.

Через год у Конса потихоньку все вошло в норму. С коллегами у него установились замечательные отношения, а Валаки, заведующий отделом, ни разу не сделал ему замечания по поводу его работы. Лишь изредка на правах старшего он давал ему советы, но сам при этом смотрел в окно куда-то вдаль. И только теперь — найдя общий язык со всеми сослуживцами — Конс осознал, как он прекрасно устроился и какая это редкость — не злобный и не «вездесущий» начальник. Кроме того, Конс стал чаще общаться с Бобе, с которым его объединяло определенное сходство характеров (например, они оба испытывали сильную неприязнь к Сальми: в разговоре у этой молодой особы то и дело проскальзывало достаточно сомнительное чувство собственного превосходства). Да и с Равье, молодым служащим со слегка гнусавым голосом и небольшой бородкой, которую тот никогда не сбривал, было весьма приятно иногда выпить кофе, поскольку малый он оказался простодушный и забавный.

Дни на работе теперь проходили довольно однообразно, однако для душевного состояния Конса это было совсем неплохо. И мало-помалу он начал думать, что иерархическая структура компании, организация труда и даже, если посмотреть немного с другой стороны, расположение зданий, постановка задач и непоследовательность системы сбыта товаров — все это навсегда останется неизменным.

5

— Бедоша уволили…

— Что?!

— Это не шутка, — уверила Конса Меретт. — Он мне сам об этом сказал…

— Как это, уволили? — молодой человек не верил своим ушам.

— Обыкновенно… Взяли и уволили… Он должен забирать свои манатки, так как через неделю у нас будет новый начальник…

— И что Бедош говорит?

— А что он может сказать? Сейчас он в своем кабинете…

Конс и Меретт внимательно смотрели друг на друга, застыв посереди коридора. В обычное время этот продолжительный обмен взглядами не имел бы никакого смысла, но сейчас каждый старался найти в глазах другого ответ на главный вопрос: что будет с ними дальше. Конс испытывал смешанные чувства, прежде всего, он был удивлен неожиданностью принятых мер; кроме того, если Бедоша смогли вот так вот внезапно уволить, то положение всех работников компании сразу оказывалось весьма шатким. Не успели подчиненные Бедоша и глазом моргнуть, как он потерял свое место, так что теперь и их могли уволить в любой момент. Стало очевидным, что в компании незаменимых людей нет и закон рынка гораздо выше человеческой гордости, а в силу этого закона можно легко вышвыривать людей с работы, без зазрения совести избавляться от них, заменяя другими. Впрочем, несмотря на испытанное потрясение, Конс не мог удержаться от некоторого чувства удовлетворения. Бедош никогда не был ему особенно неприятен, но казалось, что его уход явился логичным следствием того, о чем не раз предупреждал его молодой служащий. И когда Конс услышал от Меретт новость об увольнении Бедоша, сперва у него мелькнула мысль, что поскольку Бедош был начальником Ондино, который в свою очередь был начальником кладовщиков, это увольнение явилось справедливым наказанием для человека, не сумевшего вынести бремя возложенной на него ответственности и не справившегося с ролью начальника отдела. Хороший начальник потребовал бы от Ондино, чтобы тот тоже был хорошим начальником, чтобы и он заставлял подчиненных неукоснительно следовать всем инструкциям. Хороший начальник сумел бы найти для своих людей такие деньги, которые возродили бы в них интерес к своей деятельности и побудили бы к более активной работе… Впрочем, прошла пара минут, и Конс, продолжая молча вглядываться в посерьезневшее лицо Меретт, понял, что чувство мстительной радости покидает его, а на смену приходит удивление — жестокостью и загадочностью увольнения Бедоша. Получил ли тот письмо, извещающее об увольнении? Если да, то насколько жестко к нему в нем обращались? Возможно, хватило одной фразы? Бедош, бывший не последним человеком в компании, уходит в никуда или же его понижают, и он снова станет обычным служащим, чьи возможности просто сильно переоценили и которому доверили не ту работу?

Меретт понимала данную ситуацию еще меньше, чем Конс, хотя и не удержалась от того, чтобы в последний раз покритиковать начальника.

— По правде говоря, он сам на это напрашивался. Эта его любовь ко всяким игрушкам да побрякушкам.

На самом деле Меретт думала иначе. Она пришла в компанию всего лишь на несколько лет позже Бедоша и теперь чувствовала себя тоже отчасти задетой. Незримый перст указывал на ветеранов, словно в чем-то обвиняя. А теперь в этой невидимой руке оказался зажат кинжал.

— Никогда не смогла бы этого сделать, — сказала Меретт, — взять и выгнать человека…

Конс понятия не имел, как отвечать на это довольно-таки широкое по смыслу словосочетание «выгнать человека», а потому лишь пожал плечами. Он и сам не знал. Он не знал, сумел бы так поступить или нет, но, может статься, все это гораздо проще, чем они с Меретт предполагали.

Конс не мог понять волнения Меретт. А дело было в том, что она принадлежала к поколению служащих, которое всю жизнь работало на одном и том же месте, а именно идея постоянства и была сейчас поставлена под угрозу. Бедош пришел в компанию тридцать лет назад. Он знал самого хозяина-основателя и мог рассказать о тех временах, когда этот славный человек дарил подчиненным подарки на Новый год: обычно несколько банкнот или же чек на небольшую сумму, а кроме того, при встрече крепко жал руку и всегда смотрел собеседнику прямо в глаза. Внезапно Меретт вспомнила обо всех хороших качествах Бедоша: он был хранителем профсоюзных идеалов и в некотором роде выразителем социального сознания. Быть может, даже его бьющий через край оптимизм являлся связующим звеном между компанией прежних времен и нынешним. В любом случае, Бедош был достоин уважения хотя бы за то, что в течение долгих лет сохранял для всех служащих стабильные условия работы. И теперь этот человек уходил, а вместе с ним уходила и определенная часть истории компании, да и просто истории, ведь он — сам того не подозревая — всегда защищал своих подчиненных от внешних угроз. Чувство пустоты овладело Меретт. Итак, Бедош покидает свое место, но что за этим последует? Его увольнение, должно быть, преследует некую стратегическую цель. Там наверху явно что-то задумали, и при мысли об этом у Меретт кружилась голова.

К концу дня об увольнении Бедоша знали все. Служащие собирались в маленькие группки, останавливались у ксерокса и о чем-то перешептывались.

Двое суток Бедош приходил в себя. Поначалу Меретт странно было видеть своего начальника без его обычной улыбки: он разом постарел лет на десять! Может быть, он размышлял о своей собственной судьбе, а может, и о судьбе компании. Бедош, вероятно, сильно беспокоился за служащих: у него могло сложиться впечатление, что он вовремя уходит и что он оказался одним из последних, кто сумел извлечь прибыль из давно отжившей свое системы.

Впрочем, два дня спустя все с удовольствием обнаружили на лице у Бедоша привычную улыбку. И правда, было бы удивительно, если бы такой бывалый человек, как Бедош, дал так легко себя сломить. Его чудачества всегда помогали ему избегать жалости к себе, и разве мог он за такой короткий срок забыть про столь эффективный способ не поддаваться унынию? И вообще, разве стоило Бедошу особенно жаловаться, если та же самая невидимая рука, что указывала ему на дверь, вместе с тем давала ему значительное выходное пособие?

Наконец-то избавившись от давления, связанного с высокой должностью, занимаемой в компании, и от всех своих обязанностей начальника отдела, Бедош разошелся не на шутку: розыгрыши на любой вкус, шумные споры по пустякам, передразнивания… Раз даже видели, как он ходил на руках в коридоре для поставщиков, быть может, доказывая тем самым, что для своего возраста он еще вполне бодр и, хотя и вылетел со своего места, по-прежнему крепко стоит на земле.

6

Новость о том, что на смену Бедошу придет человек без головы, в торговом отделе восприняли довольно равнодушно. Один такой уже работал в течение нескольких лет в финансовом управлении. Все знали этого безголового бухгалтера, некоторые даже с ним здоровались. И тем не менее группка людей, объединявшихся вокруг Меретт, не без основания спрашивала себя, разумно ли то, что руководство таким большим и важным подразделением, как отдел продаж, поручили подобному человеку.

В день, когда впервые появился преемник Бедоша, перенос досье из одного здания в другое занял у Меретт по крайней мере два часа — ей столько всего хотелось сообщить по этому поводу! Она нервно посмеивалась, но все же свои первые впечатления от вида нового начальника оставила при себе («что это еще за бездарность они нам тут подыскали?»): отсутствие головы воспринималось Консом и Равье как физический недостаток и потому вызывало у них лишь жалость. В конце концов, человек этот являлся жертвой обстоятельств, и не было ни одной причины — при условии, конечно, его способностей к данному делу — не брать его в качестве руководящего работника в компанию. Ведь никому нельзя давать от ворот поворот только из-за внешности. Так что предложить должность человеку без головы было со стороны высшего руководства шагом, внушающим доверие.

Бедош, представляя своего преемника, казался вполне довольным производимым впечатлением. Уступить свое место безголовому человеку было очень в его духе: своего рода прощальная шутка. К тому же и честь Бедоша не пострадала. Ведь он боялся прихода молодого, безупречного со всех точек зрения работника. А теперь он говорил, едва скрывая иронию:

— Позвольте представить вам господина Грин-Вуда, вашего нового начальника отдела…

Он мог бы добавить: «Ну что же, я желаю вам удачи, но, честно говоря, после меня хоть потоп…» — но эффект был бы точно таким же.

Служащие компании жали руку Грин-Вуду, и легкая неуверенность сквозила как в их движениях, так и во взглядах, которые они бросали на своего нового начальника, стараясь смотреть на него так, «как нужно». Здороваться с безголовым бухгалтером было совсем не то, что пожимать руку Грин-Вуду, своему будущему шефу. Поскольку от бухгалтера ничего в компании не зависело, многие удовлетворялись тем, что издалека бросали ему «привет!» или же просто не замечали, считая это правильным поведением в отношение таких, как он. Но что было делать сейчас? Не отрываясь смотреть на шею нового директора, старательно прикрытую платком, или же из уважения к нему смотреть куда-то еще?

Вести себя как ни в чем не бывало? Некоторые служащие начали впадать в панику — они уже были готовы подумать, что Грин-Вуд не умеет разговаривать и ничего не видит… Так что, представляясь ему, они обращались единственно к Бедошу, как будто только от него следовало ждать какой-то ответной реакции. Но ответы поступали от Грин-Вуда. Конечно же, он мог говорить, и голос, исходивший из его шеи, развеивал последние сомнения относительно его способностей слышать других людей и разговаривать с ними. И конечно же, он мог видеть, ведь в компанию он приехал один да к тому же ни разу не промахнулся мимо протянутой ему руки. А иначе вообще зачем бы Бедош так старался, представляя ему его будущих подчиненных?

В течение еще нескольких дней появление вместе Бедоша и Грин-Вуда многих служащих приводило в недоумение, вызывало споры и изредка шутки. Над теми, кто задавал наивные вопросы, насмехались, а между тем неосведомленность людей в компании была весьма показательна: большое количество служащих нигде не бывали, кроме работы, и в жизни видели только свою семью, своих детей; их жизнь в конечном счете сводилась к ежедневной дороге из дома на работу и обратно.

Грин-Вуд пришел из крупной торговой фирмы. Ему не исполнилось еще и тридцати, это было видно по его молодым рукам с гибкими суставами. Он был достаточно высокого роста, учитывая, что по сравнению с ним обычные люди имели фору где-то сантиметров в тридцать. Стройный и мускулистый Грин-Вуд, к счастью для Бедоша, не имел головы, а то рядом с ним бывший начальник отдела выглядел бы настоящим посмешищем. Молодой человек обучался где-то за границей в университете с огромным студенческим городком, где занятия спортом считались не менее важными, чем учеба.

По отношению к будущим подчиненным Грин-Вуд показался настроенным вполне благожелательно. Когда приходит новый начальник и ожидаются некие кардинальные перемены, каждому служащему, чтобы излишне не волноваться, важно создать себе правильное представление о новом руководителе. Грин-Вуд произвел на всех впечатление безобидное. А особенность его внешнего вида сразу же сделала его в глазах многих снисходительным и понимающим человеком.

Наконец, тот факт, что со многими служащими он проводит «неформальные» беседы с глазу на глаз, окончательно убедил всех: их будущий начальник — человек открытый и внимательный. Чего еще можно было желать? Когда Конс в первый раз оказался в кабинете Грин-Вуда, его поразила словоохотливость и вообще активность этого человека. Но быть может, для людей без головы самое главное — это быстро на все реагировать. Вероятно, им необходимо иметь чистый, громкий голос и подвижные руки, способные, в некотором роде, восполнять отсутствие мимики. Между Консом и Грин-Вудом тут же установилось прекрасное взаимопонимание: они были людьми одного поколения, оба носили дорогие костюмы. Грин-Вуд даже похвалился своим большим профессиональным опытом и перечислил все полученные им дипломы. Консу хотелось как-то на это ответить, но упоминания о коммерческом училище, которым он всегда так гордился, сейчас было явно недостаточно. Тогда он стал говорить о том, как удивлялся всему на свете в первое время работы в компании: он рассказал о нехватке людских и материальных ресурсов, а также об определенной безынициативности. Продолжая свою мысль, Конс заверил нового начальника в том, что сам он принадлежит «новому поколению», которое мечтает о скорых переменах, однако это было сказано впустую, поскольку Грин-Вуд ничего на это не ответил. Поднявшись, он закончил разговор и проводил служащего до двери. На прощание хлопнул его по плечу и пожелал удачного рабочего дня.

Конс был вполне удовлетворен своим первым знакомством с новым шефом. Теперь он знал, что у него с Грин-Вудом во многом совпадают взгляды на ведение дел в компании, и это, конечно, было весьма неплохо.

Среди товарищей Конса только Бобе казался встревоженным заменой Бедоша на человека без головы.

— Вот что я тебе скажу… Лично мне этот парень что-то не нравится… — доверительно говорил Бобе Меретт. — Может быть, он и очень милый, и очень умный, и всякое такое, но лично мне кажется, что пары глаз ему не хватает. Человек, которому нельзя посмотреть прямо в глаза… Зачем он нам, не понимаю…

Меретт смеялась над ним.

— Да тебе вечно все не нравится… — отвечала она.

И, поджав полные губы, Бобе тут же замолкал, всем своим видом выражая глубокое сомнение.

7

Конс никогда раньше с безголовыми людьми не общался. Он, безусловно, встречал их на улицах, видел по телевизору, даже в компании, в финансовом управлении, но, по правде говоря, он ни разу не задавал себе вопрос, что это означает, как подобные люди живут и как вообще подобное возможно.

В семейном кругу Конс не мог об этом поговорить. Его родители были людьми терпимыми, но в отношениях с сыном всегда хранили определенную сдержанность. В детстве Конс ежедневно наблюдал, как Моранже, его отец, возвращается с работы, разумеется, улыбается сыну, спрашивает, хорошо ли прошел день в школе, а затем погружается в молчание, которое уже ничто на свете не могло бы нарушить. Была какая-то непонятная грусть в этом торговце жидким топливом, и своим молчанием по вечерам он и всю семью вынуждал соблюдать тишину, — кто знает, может быть, именно благодаря и вопреки этому Конс и стал таким бойким служащим — ответная реакция на навязываемое в детстве безмолвие. Впрочем, иногда отцу и сыну все же удавалось пообщаться. Моранже любил заниматься с Консом поделками, а кроме того, они вместе ходили на стадион и время от времени перекидывались фразами, однако их разговоры всегда отличались сугубо практичным характером: мужчины говорили о машинах или же о каких-то конкретных вещах, — проще сказать, сокровенными мыслями и чувствами они друг с другом не делились.

Когда вечером Конс рассказал Тане о том, что его новый начальник — человек без головы, она произнесла в ответ только два слова: «как странно», и все, на этом разговор закончился. Было очевидно, что она находила странными всех людей, не похожих на нее и на Конса; говоря слово «странно», она только старалась лишний раз защитить их нормальность. Наверное, в это неспокойное для компании время Конс больше, чем Таня, нуждался в разговоре, да и новость, которую он ей сообщил, значила для него необыкновенно много: все-таки он проводил на работе по десять часов в день, и таких дней в неделе было пять. Во всяком случае, он впервые со времени знакомства с Таней испытал легкое чувство неудовлетворенности. Он посмотрел на нее, вздохнул и, видимо стремясь побороть возникшее неприятное ощущение и не желая ссоры, обнял молодую женщину.

Подруга Конса Таня — они жили вместе уже два года — не больше его отца была способна на размышления о жизни людей без головы. Но если в случае с Моранже речь шла о безмолвии бедняка или, вернее, представителя среднего класса (после двадцати лет работы родители Конса стали наконец владельцами небольшого домика в пригороде), Таня обходила этот вопрос молчанием буржуа, молчанием, которое не было молчаливым, так как она прикрывала его словами о других вещах. Таня с большим очарованием воссоздала в их с Консом маленькой двухкомнатной квартирке свой собственный мир, наполнив ее духом красивого и богатого дома своих родителей. Она взяла с собой на новое место не только прекрасные картины, но, в некоторой степени, и мышление своей матери, это типичное для мещанки отсутствие глубины мысли. Вероятно, всегда инстинктивно чувствуя движение разговора и испытывая постоянную тревогу за свой идиллический мирок, Таня уклонялась от любых обстоятельных бесед.

Ни одного мнения, достойного так называться, не было высказано и в компании, хотя несколько робких попыток все же было сделано. Но во всех этих натужных замечаниях пышным цветом цвели общие слова об отвратительности дискриминации и необходимости толерантного отношения ко всем людям на свете. Равье рассказал, что он живет по соседству с девушкой без головы, и прослыл человеком, который прекрасно разбирается в безголовых.

— Ты знаешь, — как-то сказал он Консу, поглаживая свою бороду, — она просто замечательная, мы с ней часто болтаем о том о сем… Как ты понимаешь, о всякой ерунде, конечно: о почтальоне, который вечно опаздывает, о собаках, перевернувших урну… Ну и, ясное дело, мы никогда не говорим об «этом», но ведь так, по-моему, даже лучше — не замечать, что она отличается от большинства людей…

Конс только кивнул. Он был полностью согласен с коллегой.

— И вообще, она совершенно нормальная… Что у человека нет руки, что головы — одно и то же, — добавил Равье, напрасно преувеличивая от природы присущее ему качество: спокойно принимать любые особенности других людей.

Что касается Сальми, то она заняла удобную позицию по отношению к Грин-Вуду с ловкостью, которой нельзя было не отдать должное. Когда кто-нибудь встречал ее в коридоре и спрашивал ее мнение о новом начальнике, она, не стесняясь, утверждала, что безголовые люди гораздо приятней, великодушней и предприимчивей, чем все остальные. Рассчитывая на расположение Грин-Вуда, Сальми сходила с ним на склад и представила ему кладовщиков: время от времени молодая служащая указывала пальцем на ту или иную груду товаров, и Грин-Вуд, следуя ее указаниям, тотчас поворачивал туловище в нужную сторону.

Недели через две Сальми официально стала помощницей Грин-Вуда. Они запирались с ним в его кабинете и оставались там в течение долгих часов. Когда же Сальми важной походкой выходила из кабинета, изображая чрезвычайную занятость, все лишь задавались вопросом: чего она сказала особенного, чтобы Грин-Вуд так ею пленился? Решила ли она быть с ним искренней и выразила свою точку зрения, которая показалась ему весьма удачной? Говорила ли она о складе? Сказала ли она «правду» по этому поводу? Но какую правду?

Бобе и Меретт отнюдь не были удивлены поведением Сальми, они хорошо ее знали и всегда понимали, что она больше времени тратит на болтовню, чем на подготовку нужных бумаг. Когда через три недели после прихода Грин-Вуда Сальми была назначена «помощником начальника отдела продаж по связям с общественностью», даже Валаки ухмыльнулся:

— Во всяком случае, она действительно гораздо лучше проявляла себе в связях с общественностью, чем в простой работе…



Удивив своих знакомых — многие думали, что переход Сальми на новую должность пройдет незаметнее и не отразится на их отношениях с ней, — Сальми повела себя крайне искусно. Быть может, чтобы смягчить возможную критику коллег, она по-прежнему пила с ними кофе, а с утра при встрече целовала в щечку и спрашивала, подмигивая, как дела. Она была со всеми бесконечно любезна, гораздо больше, чем раньше.

Тем не менее теперь все было по-другому. Между Сальми и остальными служащими образовалась трещина. Ее улыбка превратилась в «невыносимую улыбку власти», циничную и корыстную. Эта улыбка служила доказательством того, что за очень короткий срок правила игры в компании изменились.

8

Грин-Вуд принял на работу еще одного человека без головы, который стал заместителем заведующего отделом продаж. Звали его Уарнер. Когда Грин-Вуд представлял его служащим, Конс даже не нашелся что сказать. В этом назначении не было на самом деле ничего удивительного, прослеживалась простая и четкая логика, от которой Конс чувствовал себя в высшей степени озадаченным: она заключалась, по всей видимости, в том, как выглядели эти два человека вместе.

Уарнер был совсем не похож на Грин-Вуда. Маленький, менее крепкий, с покатыми плечами — спортом по выходным Уарнер явно не занимался. К тому же он курил. В первый раз, когда Конс увидел Уарнера, зажигающим сигарету, ему стало любопытно, каким образом тот станет затягиваться, и он решил подсмотреть за ним. Но Уарнер курил так же, как все курильщики в компании, — глядя в окно, одна рука в кармане, в другой сигарета. Правда, его рука описывала чуть больший полукруг, чем у других, для того, чтобы поднести сигарету к основанию шеи, которую скрывал шейный платок. Дым же выходил прямо вверх, и иногда у Уарнера даже получалось делать колечки. Под конец рабочего дня его платок был весь в коричневатых круглых пятнах, неизбежных следах никотина.

Всех слегка успокаивал тот факт, что Грин-Вуд и Уарнер так непохожи друг на друга. Однако приход последнего в компанию порождал естественные вопросы. Ну например, значило ли это, что Валаки скоро будет заменен? Сам Валаки ответа дать не мог. Но он совсем не обижался, и такое поведение вызывало у служащих восхищение своим начальником, смешанное с сожалением: в который раз отмечая выдающиеся человеческие качества Валаки, его подчиненные все меньше понимали, за что его могут уволить.

Глупо было сравнивать Уарнера и Валаки. Уарнер сразу же показался всем человеком, гораздо менее тонким и менее привлекательным, и не только Из-за своего возраста. Он не отличался молчаливостью: как и Грин-Вуд, он живо на все реагировал, а иногда даже беседовал сам с собой. Но со служащими он ограничивался только разговорами о работе, о заказах, о клиентах, чьи грубоватые шутки он любил пересказывать. И кроме этого, никто не знал, о чем Уарнер думает, никто не мог сказать, когда он бывает доволен, грустен, разочарован; так что уже через несколько недель вид Уарнера, вечером собирающего свои вещи и говорящего «до завтра», стал приводить служащих в уныние. Его функциональная деятельность тоже вызывала одни лишь сожаления. В отличие от Грин-Вуда, изучавшего в свое время вопросы маркетинга и усвоившего, что перед людьми нужно разыгрывать комедию, очаровывать их, — поэтому никто и не вспоминал о его физическом недостатке, — Уарнер из-за отсутствия головы вызывал к себе сильную неприязнь. Если бы у него была голова, он принадлежал бы к тому роду людей, выражение лица которых значит очень многое, позволяя окружающим надеяться, что у их коллеги все же остались какие-то эмоции.

Поведение Уарнера вполне соответствовало его пониманию того, каким должен быть начальник. Что касается Валаки, то его взгляды на роль начальника отдела были куда либеральнее — в этом заключалась его слабость, присущая и всей компании в целом, но именно за это его и ценили подчиненные на протяжении многих лет. Завоевав доверие своих сотрудников, работая наравне со всеми, Валаки смог добиться того, чтобы его искренне признавали лидером.

Уарнера, казалось, вполне удовлетворило официальное назначение на должность. Он нечасто работал вместе со служащими, но — поскольку это являлось одной из обязанностей заместителя начальника отдела, а значит, он имел полное на это право — осуществлял за ними постоянный контроль и то и дело вмешивался в текущие дела, довольно бестактно указывая на то, что они сделали бы и без его наставлений.

Присутствие Уарнера всех раздражало. Большинство работающих в компании людей недоумевало, зачем он вообще нужен. Несколько раз, встречая в коридоре Грин-Вуда, Конс был почти готов рассказать тому, что он думает по поводу заместителя Валаки. Но на что бы он мог пожаловаться? Во время любых кадровых перестановок кто-то всегда чувствует себя недовольным, а доводы против Уарнера, которые он был в состоянии привести, непременно покажутся смехотворными или же слишком личными. И кто бы мог возразить против того, что начальник и должен вести себя как начальник? Кто, наконец, имел право осуждать человека только за его сдержанность? Однажды, остановив Конса в конце коридора, Грин-Вуд, который, очевидно, догадался о тревогах служащего, постарался заставить его забыть о «маленьких служебных неприятностях»:

— Компания будущего принадлежит молодым, Конс, поэтому сейчас вам необходимо представлять себе ее в долгосрочной перспективе… Вы прекрасно понимаете, что еще встречаются люди, которые, несмотря на большое желание работать и высокие профессиональные качества, не всегда способны приспособиться к модернизации, — объяснил Грин-Вуд Консу, довольно грубо ему при этом польстив.

— Я совершенно с вами согласен, — ответил Конс, отметив про себя, что мысль о компании в долгосрочной перспективе и правда от него ускользнула. Он понял, что выглядел сейчас нелепо, будучи, очевидно, зауряднее и глупее своего собеседника, который между тем уже успел куда-то скрыться.



На складе новости распространялись так быстро, а кладовщики столько трепались, что скоро родился слух о грядущем увольнении Ондино. И там люди были поражены тем, как поступили с Бедошем. «Я тебе прямо скажу, про Бедоша могут плести какие угодно небылицы: что он полное ничтожество и все такое, я ничего не могу сказать — просто не знаю, хотя, может, это и правда… Дело не в том… Даже если это и правда, я считаю, отвратительно, когда от человека избавляются таким образом… Представь, вот работаешь ты в этой дыре столько лет, а потом тебе такая благодарность, разве это правильно, а?» — вопрошал Абель. Потом кладовщики узнали — хотя официально ни о чем объявлено не было, — что Уарнер должен заменить Валаки. И образ Грин-Вуда сложился у них вполне определенный — человека, внешне тихого, однако на самом деле хищного и опасного, «одного из тех ребят, что сперва ведут себя тише воды, ниже травы, а как разойдутся, ни перед чем не остановятся».

Между тем с логической точки зрения сам склад тоже не должен был избежать реорганизации. Каждый новый начальник отдела продаж стремился предложить для улучшения качества работы собственные меры, всегда весьма амбициозные, но зачастую мало к чему пригодные.

Впрочем, весьма редко случалось, чтобы эти особые меры принимались. Ведь если бы кладовщики не бастовали и не увлекали своим примером других работников компании, если бы они давали добро на все капризы своих начальников, то их права оказались бы под угрозой, а время перерывов сократилось бы так же, как и количество выходных дней. В итоге на складе любые изменения происходили крайне медленно, и руководил ими непосредственный начальник кладовщиков, который старался сохранить известный баланс между цифрами в своих финансовых отчетах и настроением подчиненных. Таким образом, общие перемены позволяли постепенно улучшать работу на складе, несмотря на вечно царящий там консерватизм.

Стюп, Балам и Бруйю старательно подтверждали свое лидерство среди кладовщиков, когда с появлением нового директора над ними нависала угроза. Так было всегда: как только вдалеке слышался гул недовольства, три главных смельчака тут же укреплялись духом, и все рабочие сплачивались вокруг них. Годами Стюп, Балам и Бруйю бывали несправедливы к остальным: заставляли молодых работать вместо себя и частенько пользовались огромными размерами ангара, чтобы устроить себе дополнительный отдых в то время, пока другие надрывались, стараясь своим трудом восполнить их отсутствие. Некоторые кладовщики даже желали, чтобы эти трое исчезли, чтобы их просто-напросто уволили. Но когда рабочие на складе чувствовали, что могут стать мишенями для людей в костюмах, людей, которые к тому же умеют говорить гораздо красивее, чем они, опасаясь остаться в одиночестве перед лицом врага, они смыкали ряды и снова становились единым целым.

9

Беби Джен стала третьим человеком без головы, принятым в компанию за последние три месяца. Но это событие никого не встревожило, во-первых, потому, что речь не шла об ответственном посту — Беби Джен заменила Сальми, а во-вторых, потому, что это была очаровательная девушка, которую ни один служащий после пяти минут, проведенных в ее обществе, не пожелал бы критиковать.

Конс с удовлетворением отметил, как хорошо Беби Джен приняли кладовщики. С первого же дня они были с ней предельно любезны и услужливы. У Конса на то, чтобы добиться к себе подобного отношения, не один месяц ушел, и сколько же всего при этом ему пришлось перетаскать самому!

Из всех служащих торгового отдела именно Беби Джен стала любимицей работников склада. Скромность украшала ее. Кроме того, с течением времени она ничуть не менялась, оставаясь такой же, как и в первые дни своей работы в компании. Она никогда не ходила посреди коридора, выпятив грудь и расставив локти, как это делали прочие служащие, демонстрирующие всем своим видом: «Вот он я, и я знаю, что мне все позволено». Беби Джен на склад не спускалась, рабочие сами заходили за ней. У нее был негромкий голос, и кладовщикам — с их грязными руками, которыми они с самого утра разгружали поддоны, — чтоб разобрать ее слова, приходилось к ней наклоняться — для них этот момент казался отдохновением: им больше не нужно было заниматься физическим трудом, а следовало лишь умилиться этим прелестным цветком, впитывая каждое его слово.

Наверное, кладовщики были абсолютно уверены в том, что Беби Джен ничего не пытается изменить на складе, что она не строит никаких амбициозных планов и не имеет ни малейшего желания «растоптать» их, чтобы продвинуться по службе. А отсутствие головы у молодой женщины избавляло рабочих от взглядов, полных упреков, и лишь укрепляло их преданность ей.

Впрочем, больше всего в Беби Джен кладовщикам нравилось тело. Молодая женщина ничем не напоминала манекенщицу, ее ноги не были особенно длинны, а грудь — необычайно большой. Однако манекенщицы не привлекали рабочих. На их вкус, они выглядели слишком уж неестественно. Беби Джен была совсем другой. Могло показаться, что она высокого роста, но даже будь у нее голова, он не превышал бы метр шестьдесят два сантиметра. Ноги молодой служащей были довольно полными (четко выделялись и икры, и колени), но при этом четко очерченные; крутые бедра поднимались к удивительно пухлым ягодицам. Благодаря тому, что и в талии Беби Джен была полновата, ее фигура — учитывая пышную грудь — не казалась хрупкой, а сама Беби Джен не выглядела роковой и недоступной женщиной.

Хотя прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Беби Джен появилась в компании, когда она приходила на склад, помогавшим ей рабочим было все так же тяжело скрывать желание, которое она в них вызывала. Сама же Беби Джен ничего не говорила. Замечала ли она эти похотливые взгляды? Кладовщики этого не знали, а потому все оставалось по-прежнему.

Беби Джен, буквально созданная для физической любви, и вправду была бы идеальной сексуальной партнершей на вечер для любого из них. Они воображали, что и ей бы это понравилось, что, пожалуй, было бы несложно, дав ей номер своего мобильного телефона, добиться от нее всего, чего нужно. Но кладовщики ошибались. Некоторые секретарши в компании, причем женщины с головами, соблазнились бы гораздо быстрее. Обсуждая между собой тело Беби Джен, то и дело вспоминая о ее тяжелых грудях, работники склада забывали о том, что это не просто тело, а сама Беби Джен: ее голова некоторым образом «присутствовала» во всех других ее органах, и поэтому они представлялись более благородными, более сознательными и более хрупкими, чем у многих других, и соответственно, молодая женщина гораздо лучше этих многих других держала под контролем животные инстинкты.

Вероятно, этот парадокс и привлекал кладовщиков: тело, которое никогда им не отдастся, но которое каждую секунду призывает их к любви.

Служащие торгового отдела и, в частности, Конс также ощущали это внутреннее противоречие, но им гораздо лучше удавалось скрывать свои эмоции. Все, что они позволяли себе, это бросить на Беби Джен пару взглядов, пока она идет по комнате или же одевает пальто. И конечно же, ни разу ни в одном разговоре речь не заходила о ее фигуре; никогда ни один служащий и намека не сделал на ее тело — говорить о Беби Джен как о сексуальном объекте ее коллеги не осмеливались. Даже у автомата с кофе обсуждение ее голого тела, без сомнения пышного, но бесстыдно заканчивающегося срезом шеи (его представляли себе чем-то вроде культи), казалось делом слишком интимным. Нечто безнравственное, словно мысль об изнасиловании, виделось всем в том, чтобы применять к Беби Джен обычные пошлые выражения.

Для Конса общение с Беби Джен стало сильным испытанием, поскольку, несмотря на то, что он всячески подавлял свои желания и даже себе самому едва осмеливался признаться в некоторых своих фантазиях, он не видел ничего, кроме ее тела. Когда он разговаривал с ней — а в течение первых недель она фактически находилась под его опекой, поскольку именно Консу поручили объяснить новой служащей все тонкости работы, — его взгляд вопреки его воле то и дело останавливался на груди собеседницы.

Приход в компанию Беби Джен слегка ослабил раздражение от появления Уарнера. Мысли о будущем начальнике теперь гораздо меньше занимали Конса. Благодаря Беби Джен он даже стал спокойнее относиться к тому, что ему придется терпеть над собой главенство более глупого, чем он, человека и все прочее, что могло за этим последовать.

Совершенно без какого-либо расчета, скорее повинуясь некоему инстинкту, Конс избегал говорить о Беби Джен с Таней. Когда, например, подруга звонила ему в офис, он каждый раз находил какой-нибудь предлог, чтобы перезвонить ей с другого телефона. Если между Консом и Таней и существовала какая-то духовная близость, то в присутствии Беби Джен он, очевидно, предпочитал об этом не думать.

10

Кладовщики говорили все больше и больше: это служило явным признаком того, что они нервничали. Открыто никто из них тревоги не выказывал — это были мужественные люди, но между собой они постоянно что-то обсуждали. Рабочим, конечно же, хотелось бы знать, что их ожидает, но когда они пришли в кабинет к Ондино, оказалось, что начальник не в силах их успокоить: он сам знал не больше того, что да, его скоро уволят и что у Грин-Вуда есть несколько «неплохих задумок по развитию склада». Ондино уже не раз пересказывал подчиненным свою встречу с Грин-Вудом, подчеркивая, сколь резко ему было заявлено о его преждевременном уходе на пенсию.

— Думаю, я еще многое могу дать компании. Обещаю за три года подготовить себе смену, пока же мой опыт кажется мне бесценным, — ответил сначала Ондино.

— Нет, господин Ондино, — Грин-Вуд был категоричен. — Вы уже успели причинить нам слишком много неприятностей, да к тому же и работа, которой в будущем займется человек на вашей должности, не будет иметь ничего общего с вашими слишком специальными знаниями… Иногда опыт оказывается излишним: вы прекрасно разбираетесь во всех нюансах работы, но, к сожалению, за долгие годы вы потеряли целостное видение происходящего в компании. В данном случае, учитывая те планы, которые я имею относительно склада, от вас потребовалось бы заново овладевать профессией, что в вашем возрасте, я считаю, уже невозможно. Именно поэтому я предлагаю вам уйти на пенсию прямо сейчас.

Ондино признавался потом, что в тот момент у него даже дыхание остановилось. Но потом он вспомнил, как тяжело работал всю жизнь, что выход на пенсию казался ему светом в конце тоннеля, и сказал себе: «Какого черта я тут пытаюсь ввязаться в заранее проигранную игру? Какого черта я пытаюсь остаться с людьми, работать с которыми не имею ни малейшего желания?» Но чтобы не показалось, что он сдался слишком быстро, Ондино отложил свой ответ.

— Я скажу вам, что думаю по этому поводу в начале следующей недели.

Сказанное Грин-Вудом было лишь началом. Дошедшие — в сильно искаженном и преувеличенном виде — до ушей кладовщиков его слова стали еще одним подтверждением того, о чем рабочие и так уже догадывались. Теперь каждый раз, когда Грин-Вуд появлялся на складе и пожимал руки встречающимся ему людям, кладовщиков мучило желание спросить у него: «Что это еще за новые планы, зачем все это? По крайней мере, не могли бы вы нам вкратце сказать, о чем идет речь? Все-таки нас это касается в первую очередь, разве не так?» Но Грин-Вуд не разговаривал с рабочими. Они часто следили за ним, когда он направлялся твердым шагом к кабинету Ондино или еще куда-нибудь, и думали, что это самый ненавистный человек из всех, кого они знают.

Вечерами, когда, завершив работу, кладовщики собирались вместе, они заводили бесконечные разговоры о том, что сказал Грин-Вуд, разбирали и толковали его слова.

— «Слишком специальные знания» — да этот парень чокнутый: вот увидишь, он подсунет нам какого-нибудь бездаря, который станет нам указывать, что делать… Мы, право слово, опять окажемся крайними…

Все в методах управления Грин-Вуда, словно он специально этого добивался, было не по душе кладовщикам: его манера никогда не обращаться к ним напрямую, а главное то, что их будущее, как, впрочем, и будущее всего склада, в результате такого к ним отношения казалось им темным и неясным. У рабочих складывалось впечатление, что к ним в компанию попал сумасшедший; ощущение неразберихи овладевало даже опытными людьми, которые работали еще в то время, когда эта служба только-только начинала развиваться. Компанию, которой было отдано пятнадцать, а иногда и двадцать лет жизни, они давно уже мысленно считали своей. И то, что невесть откуда взявшийся человек по фамилии Грин-Вуд, в компании без году неделя, и ему и дела нет до ее старожилов, до ее прошлого, сама мысль о том, что подобный тип вводит какие-то свои правила, была им отвратительна.

Когда одному из кладовщиков довелось весь день работать в паре с Абелем, тот без устали мусолил одну и ту же тему. Вначале, правда, Абель говорил, что ему все равно, что его жизнь ничто не изменит, но постепенно он завелся, обнаружив совсем противоположные чувства.

— Нет, серьезно, по-моему, они хотят нас доконать. Не пойму только, с чего это они к нам докопались. Нам-то что, мы делаем свою работу; все, что нам нужно, это чтоб нам дали ее делать спокойно, но нет, им прямо-таки приспичило являться сюда и доставать нас… Мне лично наплевать, хотят валять дурака, отлично, они найдут еще большего дурака, чем они сами. Я лично хорошо знаком с прекрасным врачом… Алло, здравствуйте, это господин Абель говорит, тут это, меня неделю не будет… Вот так… Таким образом все и устроится. Только не слишком ли печально, если до такого дойдет? И не говори мне, что это я все начал…

Наслушавшись историй из уст Абеля, постоянно обсуждая будущего начальника, которого и в глаза-то не видели, многие из кладовщиков дошли до того, что в конце концов он стал им сниться. Несколько сотен слов из тысяч произнесенных за день преследовали их даже в кровати, даже там, где работе и мыслям о ней не должно было быть места.

В конце концов своими опасениями кладовщики стали делиться с Консом. Теперь когда он садился на погрузчик с кем-либо из рабочих, последний неизменно принимался обсуждать с ним события этих дней; обмен мнениями пришел на смену молчанию более спокойных времен. В тот день, когда до Конса впервые долетели некоторые отрывки из того, что Грин-Вуд сказал Ондино, он спокойно выслушал все и не проронил ни слова. Жесткость позиции молодого директора, раскрывшегося наконец во всей красе, не должна была бы удивить Конса. Увольнение Ондино, как и омоложение кадров, вполне соответствовало общей логике событий, к тому же Конс помнил, как однажды вдвоем с Грин-Вудом обсуждал возможные перестановки в компании. Однако Конс все-таки был удивлен. Его поражало то, что Грин-Вуд сделал это. Прикрываясь ничего не значащей формулировкой «поживем — увидим», Конс, как и кладовщики, в глубине души не мог не признавать: ни одно изменение не пройдет безболезненно. Он очень хорошо относился и к Ондино, и к Валаки, привязался даже к работникам склада, но теперь не знал, что и думать.

11

Прошло не так много времени, а у Конса уже сжималось сердце всякий раз, когда он видел, как Беби Джен удаляется после разговора с ним или же собирается домой. Первый раз в своей жизни он любил человека, так сильно на него не похожего. Любовь к Беби Джен, опуская даже то, что молодая женщина не проявляла к нему никакого особенного интереса и имела к тому же постоянного друга, казалась Консу чем-то вроде приключения, одновременно пугающего и влекущего. Оставить свою подругу уже было бы неординарным событием. Таня ни секунды не сомневалась в совместном с Консом будущем, так что даже сама мысль о влечении к Беби Джен заставляла молодого человека чувствовать себя виноватым. Конс думал о потрясении, которое ожидает Таню, если вдруг… Воображение увлекало его в совершенно пустую квартиру без всякой мебели, квартиру Беби Джен, где он овладевал ею. Он говорил Беби Джен: «Я беру тебя, я овладеваю тобой, но у меня нет другого способа доказать, что я люблю тебя до безумия». Эти слова пугали его. Понемногу Конс начал замечать, что в состоянии порушить все, построенное с таким трудом и терпением, и жестко объясниться с Таней. Но что бы тогда подумали его родители, друзья? Такая прекрасная пара, а у самого Конса такие перспективы в компании! Он предоставлял другим заботиться о приличиях, чтобы самому с еще большей силой предаваться мечтаниям о Беби Джен.

Большую часть времени он старался не поддаваться преследующей его грусти. У него имелись собственные приемы для борьбы с ней. Так, например, когда Конс видел, что Беби Джен разговаривает с другими людьми, в особенности с кладовщиками, он про себя обзывал ее шлюхой и ругал себя за то, что собирался испортить жизнь из-за красивой задницы и пары сисек. Он унижал ее про себя и тогда, когда она разговаривала с Грин-Вудом, чувствуя, что его предали, и считая молодую женщину принадлежащей к тому обществу, из которого сам он был исключен. Время шло, а Беби Джен оставалась такой же равнодушной, как и раньше. Конс старался похоронить все мечты о совместной жизни с ней. Он изматывал себя работой, часами пропадал на складе. Возвращаясь в офис, принимал самый серьезный вид (так как Беби Джен в любой момент могла незаметно наблюдать за ним). Но когда ему удавалось ее забыть или же возненавидеть, она появлялась перед ним и предлагала выпить вместе кофе: и он удивлялся тому, как она мягка с ним. На самом деле она просто никогда не бывала другой.

Однажды вечером лил сильный дождь. Конс, сидя за рулем машины, увидел шедшую под зонтиком Беби Джен. Он остановился.

— Залезай! — крикнул он.

— Это очень мило с твоей стороны, — ответила Беби Джен, поспешно закрывая зонт.

Она пристегнулась, словно надела упряжь, Конс тронулся; в этот момент Беби Джен более всего напоминала компактный мешок с картошкой: все ее очарование и таинственность куда-то исчезли. Даже то, что Беби Джен могла похвастаться лучшей фигурой в компании, ничуть не преуменьшало нелепости положения, что, впрочем, лишь располагало Конса к доверию. Он наконец ощущал свое легкое превосходство, и, наверное, именно осознание своей власти, а кроме того, возможно, тишина в салоне машины, дождь и запах мокрой кожи, обострившие его чувственность, и подтолкнули его обратиться к Беби Джен с просьбой об одолжении.

— Беби Джен, я хотел тебе сказать… Ты мне нравишься, я ценю тебя как коллегу, словом, мне очень приятно работать с тобой… Но знаешь, для нас, вернее, для меня иногда не очень ясно, поскольку у тебя нет лица… То есть понимаешь, ты улыбнулся, и другому хорошо, это обычные человеческие отношения, так сказать, смотришь друг другу в глаза и многое понимаешь… Если, конечно, ты не захочешь, то это твое полное право, но мне было бы приятно иногда получать от тебя какой-нибудь знак внимания, ну не знаю, можешь, к примеру, махнуть мне рукой, и я перестану чувствовать себя одиноко… Конечно, только если ты не против, если ты не захочешь делать мне никаких знаков, твоя воля… Но все же…

Все это вырвалось у Конса совершенно невольно. Вероятно, будь он похрабрее или же выпей предварительно чего-нибудь горячительного, то осмелился бы попросить большего; пока же ему приходилось довольствоваться тем, что для Беби Джен он остался просто коллегой, только чуть более чувствительным, чем остальные.

— Я понимаю, чего ты хочешь, Конс, — ответила Беби Джен. — Я понимаю тебя и, поверь, ценю, что ты говоришь со мной так откровенно… И знаешь, если бы я могла, я улыбнулась бы тебе прямо сейчас, улыбнулась бы очень широко и, взглянув тебе прямо в глаза, смотрела бы не отрываясь несколько секунд…

На этом разговор закончился. Машина как раз подъехала к автобусной остановке. По пути домой Конс не переставая думал о минутах, проведенных рядом с Беби Джен, и о том, что же она хотела сказать: улыбка, которая не сходит с губ, разве не содержит в себе намека? Но на что же тогда намекала Беби Джен?

Вечером, когда Конс был дома, мысли о Беби Джен продолжали преследовать его.

— У тебя озабоченный вид, — заметила Таня тоном женщины, которая чувствует, что муж думает не о ней.

— Нет, все в порядке, — резко ответил Конс, возмущенный тем, что она вздумала совать свой нос туда, куда ей доступ был запрещен.

Телевизор позволит ему спокойно помечтать. И вот он уже лежал, развалившись на диване, и с наслаждением предавался мыслям об «улыбке Беби Джен» — ни прятаться, ни оправдываться больше было не надо. В воображении Конса возникала не только улыбка, но и неясные, расплывчатые черты лица молодой женщины, каким он его себе представлял.

Вскоре на смену Ондино пришел новый начальник: он был среднего роста, довольно худой и не имел головы, что, впрочем, уже никого не удивило. В любом случае, кладовщиков больше не волновало, нормально это или нет; они перестали даже задаваться законными вопросами о происходящих на складе изменениях, настолько были поглощены мыслями о собственной дальнейшей судьбе, своем будущем в компании и повседневных условиях работы.

12

В некотором роде, кладовщики не были разочарованы. Вероятно, их новый начальник, отзывавшийся на имя Остин, где-то в другом месте был обаятельнейшим человеком, вероятно, дома его ждали дети, которых он замечательно воспитывал, вполне возможно, что родители и семья гордились им, а друзья всегда могли на него положиться… Но, как бы то ни было, в компании казалось невозможным подтвердить или опровергнуть данные предположения: Остин почти ничего не говорил.

Возможно, причину этого следовало искать в его характере? Или же Остин следовал советам Грин-Вуда? Или же речь шла о его собственной стратегии? А может быть, дело было в некоем комплексе, развившемся Из-за его физического недостатка, свыкнуться с которым он так и не смог? Одним словом, общение с Остином было довольно необычным. Тому, кто подходил к нему с вопросами, приходилось говорить одному. Остин завершал разговор отрывистым «спасибо» или «ладно», и лишь потом человек понимал, что во время своей речи находился под влиянием собеседника. Грин-Вуд и Уарнер на нового начальника кладовщиков были совсем непохожи. Конечно, на совещаниях и они вдвоем порой производили странное впечатление: сидя без движения в шикарных костюмах, они, конечно, обращали на себя внимание, но когда наступала их очередь высказывать свое мнение, они оживлялись и становились по-настоящему эмоциональны, в их голосе чувствовалось волнение, а их присутствие отнюдь не было чистой формальностью. Что же касается Остина, то он никогда не терял холодного спокойствия. Он удовлетворялся тем, что кратко отвечал на заданные вопросы, не вкладывая в ответы никакого личного отношения.

Остин являл собой полную противоположность той модели поведения, к которой все привыкли за долгие годы: общению за чашечкой кофе. Сколько бесполезных вопросов поднималось при Ондино! Как много обсуждалось совершенно ненужных вещей просто из желания поболтать.

Ондино пробыл в компании еще месяц: необходимо было ввести Остина в курс дела. И этот месяц показался бывшему начальнику кладовщиков самым сюрреалистичным за всю его жизнь.

— Он ничего не говорит и вопросов не задает… Вначале я ему что-то еще показывал, собирался даже ознакомить его с картотекой, с личными делами, но у меня сложилось ощущение, что он плевать на это хотел, ну я и бросил… А ему хоть бы что, поставили ему в кабинет компьютер, вот он и сидит теперь один, цифры какие-то набирает, таблицы заполняет, — рассказывал Ондино каждому, кто подходил к нему с расспросами.

Взаимопонимания между Ондино и Остином так и не возникло. Наверное, это объяснялось тем, что они принадлежали к разным поколениям. Ондино, которому исполнилось уже пятьдесят шесть лет, пришел в компанию еще тогда, когда при найме на работу было совершенно невозможно наткнуться на такого типа, как Остин. Теперь же Ондино не оставалось ничего иного, как ворчать про себя и проклинать тот упадок, свидетелем которого он стал, но с которым ничего не мог поделать. Помимо всего прочего, Ондино был недоволен, потому что, изучая своего преемника, он не переставал сравнивать себя с ним и приходил к естественному заключению: «Этот человек не умнее меня будет, а у него еще и головы нет».

Если бы Остин стал слушать Ондино, если бы отнесся к нему с уважением и признательностью, бывший начальник кладовщиков, возможно, повел бы себя более соответствующе ситуации. Но ничего подобного не произошло. Ондино, и так чувствуя себя униженным, не хотел еще и ощущать вину за ошибки своего преемника. Так что на его лице в присутствии Остина появлялось выражение сильного разочарования, он часто качал головой в знак несогласия, и ему было совершенно все равно, замечает ли это Остин.

— Откуда мне знать? Я мыслей читать не могу. Понятия не имею, видит он меня или нет, но мне это совершенно по барабану, — доверительно рассказывал он нескольким кладовщикам, обращавшимся к бывшему начальнику как бы за поддержкой.

— Время от времени я ему рожи строю, — продолжал Ондино, — а сегодня утром я ему язык показал, и ничего… Он мне не ответил, да и вообще никак не отреагировал… Это доказывает, что не больно-то он глазастый, — и Ондино залился смехом, еще раз свидетельствующим о его новом умонастроении.

В эти несколько недель, что ему оставалось провести вместе со всеми, Ондино часто прогуливался по коридорам компании. Он вовсю пользовался последними минутами своего пребывания на старой работе. Он пил кофе с Меретт и Валаки — эта старая гвардия ощущала шаткость и уязвимость своего положения. Ондино говорил: «Я никогда и представить себе не мог, что до такого дойдет». Или еще: «Однако все это весьма серьезно…»

Как и Валаки, он пользовался среди служащих и кладовщиков особой популярностью. И все же теперь ему приходилось покидать компанию. Но ему даже не нужно было искать другое место, не нужно было с кем-то соревноваться, снова кому-то подчиняться — вот повезло так повезло! Человек, который уходит на пенсию, вызывал у служащих зависть. И было неважно, что Ондино давно не молод, что жить ему оставалось всего-то несколько лет — особенно учитывая то огромное количество сигарет, которое он выкурил за долгие годы своей жизни. Для Ондино было навсегда покончено с двенадцатичасовыми рабочими днями, со всяческими трудностями, разочарованиями и унижениями. Он рассказывал всем о домике, построенном на берегу моря, и каждый видел себя там. Вдали от компании, рядом с водной гладью, являвшейся полной противоположностью производственной суете.

У любого, кто бывал на складе и знал реакцию рабочих на последние события, встреча с Остином вызывала улыбку. Когда кладовщики заходили в кабинет начальника для согласования графика работы или же утверждения больничного листа, Остин пожимал им руки, а затем замирал без движения, на лицах рабочих читались раздирающие их противоречивые чувства: ненависть к новому человеку в компании, ненависть к начальнику, которую, с одной стороны, усиливала необходимость долго и нудно говорить, но с другой — сдерживало желание предстать перед Остином в выгодном свете; кроме того, у некоторых ненависть к Остину почти целиком растворялась в стремлении показать ему, что его не боятся: старый начальник на складе или новый, это ничего не меняет. Впрочем, отсутствие какой бы то ни было реакции со стороны Остина выводило кладовщиков из равновесия. Они привыкли заниматься товарами, а не человеческой психологией. Обычно кладовщики так и стояли перед Остином с глупыми улыбками, и когда наконец говорили: «Ну ладно, я пойду», им ничего не оставалось, как только вспоминать об одобрительных напутствиях, которыми их провожал Ондино. Про Остина ходил слух, что он отличный управленец и, кроме того, «весьма умен», но именно это, наверное, и было для кладовщиков самым обидным.



Однажды рабочие узнали, что склад продан. Эту новость, столь важную для них, Остин вскользь сообщил двум кладовщикам, которые зашли к нему поздороваться.

— Со вчерашнего дня, — сказал он, — я больше не являюсь вашим начальником. Вы работаете в независимой организации, вот вам ее координаты. Тут все написано…

С этими словами Остин протянул каждому рабочему по листу бумаги.

— Для вас это ровным счетом ничего не меняет… То есть я хочу сказать, вы, как и раньше, приходите сюда работать и делаете то же, что и всегда…

Он чуть было не сказал о том, что сам позаботился об этом новом месте работы для кладовщиков, но, вероятно, сообразив, что теперь более чем всегда требовалось проявить сдержанность, несмотря на изумление стоящих перед ним людей, как ни в чем не бывало вернулся к изучению каких-то таблиц на экране своего компьютера.

13

Сражению, к которому так готовили себя Стюп и Балам, похоже, не суждено было состояться. Однако они решили пойти ва-банк и отправились к Фиссону. В течение более получаса директор по персоналу не мог вставить ни слова. Впрочем, возможно, он и не собирался прерывать кладовщиков. Фиссон внимательно слушал их, что внушало определенную надежду. Но, к сожалению, раз принятое решение никто отменять не собирался. «Я понимаю вас, но ничего не могу для вас сделать». Продажа склада, как подчеркнул Фиссон, была продиктована «экономическими соображениями», а отнюдь не человеческими. Особый акцент директор сделал на том, что если бы склад не продал Грин-Вуд, кто-то другой сделал бы это вместо него.

Стюп и Балам отправились тогда в мастерские на поиски Тюрлэна, но когда спросили, где он, рабочие указали им пальцем на человека без головы. Стюп и Балам подошли к нему. Тюрлэн, один из профсоюзных лидеров, Тюрлэн, который заставлял дрожать владельцев компании, который более двадцати лет боролся за права рабочих, стоял перед кладовщиками «обезглавленный». Те не нашлись что сказать, а у Балама даже дух перехватило от растерянности и страха. Страх был связан с тем, что для Балама всякий безголовый человек автоматически попадал в разряд сволочей. Растерянность же происходила оттого, что кладовщик наконец понял: угроза нависла над всеми, и на сей раз борьба ожидается нелегкой.

— Да ладно, ты не Тюрлэн, — бросил Стюп, всегда слегка грубоватый даже в самых критических ситуациях, а сейчас к тому же стараясь отвратить неминуемое, притвориться, что настоящий Тюрлэн где-то в другом месте, с головой на плечах…

— Да нет же, это я, ребята…

— Но как это случилось?

— А, просто несчастный случай… Так глупо… Садовая фреза с двумя лезвиями упала прямо на меня… Но я оставил свою голову, она лежит теперь в огромной банке с формалином… Вроде бы ученые добились больших успехов в пересадке тканей…

Стюп едва не рассмеялся. Тюрлэн говорил о банке с формалином, тогда как только что продали склад, — это было странно.

— Ты новость-то слышал?

— Конечно, ребята, и я вам очень сочувствую…

— Как-как? Ты нам сочувствуешь?.. — Стюп завелся. — Но ведь нужно что-то делать, и ты должен помочь нам… Может, устроим забастовку, займем всю компанию, а? Или же подожжем кабинет директора… С нами поступили отвратительно, это нельзя так оставить…

Тюрлэн кашлянул.

— Дело плохо, ребята, совсем плохо… Все теперь по-другому, и даже здесь, смотрите, вон тот тип в сером костюме, это наш новый начальник, такой же молодой, как и ваш… И даже в воздухе чувствуется какое-то напряжение… Он на нас так давит, что ни на минутку нельзя расслабиться…

— Да, но как же мы… Ты же не можешь нас бросить вот так…

— Я знаю, ребята, вы сильно расстроены, но здесь работает триста человек, я хочу сказать, куча народу, как-никак, а на складе всего около тридцати рабочих, мы не можем объявить войну начальству, потому что иначе мы в ней погрязнем по самые уши… Вы понимаете… Во всяком случае, лично у меня после несчастного случая словно бы энергии поубавилось… Не стоит на меня за это обижаться, ребята… С тех пор, как у меня нет головы, я все спрашиваю себя, неужели я действительно мог делать все то, что делал раньше, ну, все эти беспорядки…

— Черт тебя побери, Тюрлэн, ты же не думаешь так на самом деле?!..

Тюрлэн заволновался. Хоть у него и не было головы, Стюп и Балам догадывались, что он сейчас в страшном затруднении.

— Я могу вам одолжить барабан и мегафон, если вы хотите… У меня даже от последней забастовки конфетти осталось…

— Да пошел ты со своим конфетти, — рявкнул Стюп.

И двое кладовщиков, вконец разочарованные, сунули руки в карманы и пошли прочь.

— Ей, ребята… — закричал Тюрлэн.

Они обернулись.

— Черт возьми, я же все-таки чуть не умер… Я был на волосок от смерти… Черт возьми, ребята, я спасся только чудом…

— Для нас ты мертв, — крикнул в свою очередь Стюп.

Несколько дней Балам и Стюп пытались убедить товарищей в необходимости объявить забастовку, собраться всем вместе перед прилавками и ждать. Но что-то прогнило в коллективе. Жуффю, маленький толстячок с головой, выступил перед кладовщиками. По его мнению, нужно было дать новой администрации возможность как-то проявить себя. Внешний вид Жуффю внушал доверие: он совсем не походил на молодого карьериста, готового пойти на все ради собственной выгоды; у него был вид честного человека, и то, что он не стеснялся в выражениях, убеждало кладовщиков в его солидарности (что и в самом деле было правдой). Жуффю осознавал всю тяжесть ситуации, но ему удавалось говорить так, что все о ней забывали.

— Я знаю, ребята, вам сейчас тяжело, но, поймите, мы — компания, занимающаяся складской деятельностью, у нас несколько филиалов и масса довольных всем людей… Есть даже такие, которые запросто согласятся пойти работать на другие склады… Изменения время от времени — это совсем не плохо… Кстати, что касается меня, то моя задача — постараться договориться с каждым из вас, и мне кажется, что с вашей стороны будет просто грех этим не воспользоваться, ведь сейчас не часто столкнешься с подобным отношением… Многие грузчики буквально за считаные мгновения остаются ни с чем. Вы понимаете, купля, потом перепродажа — так делают теперь все чаще и чаще. Короче, прочитайте ваше новое трудовое соглашение, а потом просто скажите, хотите вы или нет работать в нашей компании; если да, то вам достаточно будет подписать…

— Но у нас уже есть трудовые соглашения, — возразили присутствующие рабочие.

Жуффю ответил так быстро, словно речь шла о небольшой технической детали.

— Нет-нет, те соглашения больше не имеют юридической силы, они недействительны, если хотите… Ведь на самом деле было куплено право использовать склад, но не людей.

Когда кладовщики ознакомились с предлагаемым им соглашением, они были сильно расстроены. Места свои они сохраняли, но отныне им следовало забыть и про надбавки за стаж, и про премии за особые заслуги, и про Заводской Комитет, не говоря уж о наполовину оплачиваемых отпусках…

— А если забастовать? У нас по крайней мере есть еще право каким-то образом выражать свое недовольство? — спросил один из кладовщиков.

— Ну да, конечно, у вас есть право выражать свое недовольство, совершенно законное право, только не забывайте, что теперь вы работаете не на вашу компанию, а на клиента. Таким образом, положение ваше в значительной степени изменилось. Конечно, я вас понимаю, все произошло слишком быстро… Могу дать вам совет: постарайтесь извлечь из данной ситуации максимум возможного… Нас тоже несколько раз перекупали, и что же, я до сих пор жив, разве не так? А если вы начнете забастовку, я пойму, что вы не хотите работать со мной, и согласно контракту я буду вынужден найти новых людей…

— А если мы займем все помещения склада, засядем там и не будем никого пускать… Остин, Грин-Вуд и вся эта шайка, разве не придется им как-то реагировать?

— Ну конечно, они просто найдут себе другой склад, и тогда для вас все будет потеряно, как и для меня… Потому что никто не даст вам второго шанса…



Кладовщики один за другим подписывали новое соглашение. Им становилось стыдно за себя, когда они вспоминали о Стюпе и Баламе. Но что им оставалось делать? Открытая борьба, забастовка, остановка работы — они пошли бы на все, но против кого воевать? Враг затаился. И с этим невидимым, ничем не выдающим себя врагом они чувствовали себя неспособными бороться.

14

Когда Конс узнал, что склад продан, он отправился в туалет и вынул батарейку из своего мобильного телефона, который звонил не переставая. Он не знал точно, привели ли его сюда естественные надобности. Скорее всего, ему просто были нужны тишина и спокойствие. Конс заперся в кабинке, сел на унитаз, и как только принял удобное положение, слезы потекли у него из глаз. Конс плакал как ребенок. Он представлял себя со стороны и находил необыкновенно жалким. Он говорил себе: «Посмотри, во что превратилась твоя жизнь», не слишком, правда, понимая ни природу своей грусти, ни того, какое отношение ко всему этому имело понятие жизни.

Конс сидел на унитазе с закрытыми глазами, ощущая ягодицами идущую снизу прохладу; в его мозгу проносились образы, воспоминания детства. Он вспоминал, как однажды, когда ему было десять лет, во время каникул на берегу моря, он выиграл теннисный матч. Отец был горд за сына, потому что тот сражался как лев; он похвалил его, и было неважно, что уже на следующий день Конс проиграл. Эти воспоминания лишь усилили печаль молодого служащего: чистота чувств мальчика была так далека от ощущений, владевших здесь и сейчас мужчиной, которым тот мальчик стал. Мысль о своей невинной молодости заставила Конса еще крепче сжать зубы: сдерживать слезы было все труднее. После того теннисного матча Моранже выразил свое удовлетворение бойцовскими качествами сына… А когда Конс закончил школу, отец повел его обедать в ресторан и долго объяснял, что степень бакалавра позволяет «делать в жизни все, что захочешь». Эта картина — отец и сын, счастливый от того, что отец любит его еще больше за полученный диплом, — внезапно неприятно поразила Конса. И к чему все это привело? Разве не был он до конца примерным сыном? Разве до сегодняшнего дня не все у него получалось? Разве не хвалили его начальники? Все так, однако теперь Конс был в тупике.

Вряд ли кладовщики могли бы представить себе, что мысли об их положении так сильно расстраивают Конса, даже доводят его до слез. С губ молодого служащего срывались слова «несчастье», «трусость», ведь как-никак он был молчаливым свидетелем того, что произошло. И он ничего не сказал, ничего не сделал.

В туалетной кабинке Конс пробыл полчаса. Выйдя оттуда, он сполоснул лицо, но глаза его оставались красными. С отсутствующим видом он вернулся к себе в кабинет. Телефоны и факсы напрасно звонили, он не обращал на них никакого внимания. С клиентами Конс был довольно сух. Он злился на них: они зашли слишком далеко. Хотя они были с ним любезны, но нельзя же все прощать… В какой-то момент Консу понадобилось позвонить, он взял трубку и тут заметил прямо перед собой взмахи чьей-то маленькой руки. Лишь на третий раз он догадался, что это послание адресовано ему. Он поднял голову и увидел, что Беби Джен пристально смотрит на него.

Около шести часов вечера она спросила его, может ли он подвезти ее до автобусной остановки. Они вместе оделись, попрощались с коллегами, затем молча пошли к машине Конса. Беби Джен не была болтливой. Тишина и разные звуки обычно говорили за нее. Конс и Беби Джен сели в машину и выехали с территории компании. Конс не переставая думал о Беби Джен. Она попросила его подвезти ее, но дождя не было, значит, за этой невинной просьбой что-то скрывалось. А ведь сегодня, возможно, более чем когда-либо ему хотелось бы сжать Беби Джен в своих объятиях. Но вот показалась остановка, и Конс остановил машину. Беби Джен отстегнула ремень безопасности. Руки ее дрожали.

— Ты вся дрожишь? — удивился Конс.

— Да, — ответила Беби Джен. — Потому что у меня бешено бьется сердце…

— А почему оно так бьется?

— Потому что мне столько всего хотелось бы тебе сказать, — прошептала она.

Конс взял Беби Джен за руку и принялся нежно ее поглаживать. Очень странно, но отсутствие глаз у Беби Джен совсем не мешало, а скорее даже располагало к доверию. Этот неудержимый зов тела, плоти — извечно приводящий к поцелую в губы — в данном случае обошелся без этого самого поцелуя. Губы Конса сразу же спустились ниже. Было забавно, что такой романтик, как Конс, без промедления зарылся лицом в грудях молодой женщины и принялся покрывать их поцелуями. Дыхание Конса и Беби Джен участилось. Но они были вынуждены прерваться, чтобы найти за углом здания напротив более спокойное место, ведь несмотря на то, что уже стемнело, любопытных на автобусной остановке хватало. У Конса руки дрожали не меньше, чем у Беби Джен.

Приближался момент, которого он одновременно ждал и страшился: ему предстояло преодолеть определенный психологический барьер и изменить Тане. Но поскольку у Беби Джен не было головы, Консу не было стыдно трогать тело молодой женщины. Грудь, ягодицы… Когда он приближал свое лицо к этим частям тела Беби Джен, ему казалось, что перед ним ее лицо; он был счастлив увидеть их, прикоснуться к ним, почувствовать их под своими пальцами, даже несмотря на то, что из-за темноты о многом мог только догадываться. Возбуждение Конса было велико, но ни с чем нельзя было сравнить его ощущения в тот момент — Беби Джен была прижата животом к сиденью, — когда он вошел в нее. Образ этого тела без головы, тела, созданного для любви, вызвал у него такую сильную эякуляцию, что, вероятно, на воспоминании об этом наслаждении он и строил некоторые свои будущие поступки. Образ Беби Джен восторжествовал над всеми планами, что были у Конса с Таней, над всеми их совместными воспоминаниями, вместе проведенными каникулами и сотнями фотографий, аккуратно разложенных по альбомам. Наслаждение, испытанное Консом, заставило его забыть и о боли, которую он собирался причинить Тане, всегда готовой идти на многочисленные жертвы, и о недовольных лицах родителей: все заслонило собой это неясное воспоминание.

Сексуальная агрессия, которую Конс обнаружил в себе, была напрямую связана с накопившейся в нем за несколько месяцев безудержной страстью: романы между сослуживцами часто черпают свою силу в странном соединении злости и желания, власти и подчинения, постоянно сменяющих друг друга за рабочий день. Конс и Беби Джен не были исключением из общего правила, так же, как не были они и единственными, кто занимался «этим» в машине на пустой стоянке вечером после работы.

15

Примерно через месяц после продажи склада со Стюпом и Баламом произошел несчастный случай. Жуффю как мог старался поднять моральный дух кладовщиков, но и он был не в силах противостоять тому, что многие называли роком.

В то утро Стюп и Балам вместе ехали на погрузчике. Они мчали на полной скорости, и их сильно трясло. В конце узкого прохода они резко затормозили, с ходу попытавшись снять с трехметровой высоты поддон с товарами. Наверное, кладовщики были слишком уверены в себе, по крайней мере с маневром они не справились, поддон заскользил и рухнул на них. У Стюпа и Балама не было ни единого шанса увернуться.

Встревоженные шумом, прибежали несколько рабочих и с ними медсестра. Балам и Стюп, потрясенные, сидели на полу. Они были живы и здоровы, но чувствовали себя несколько необычно, и было отчего: головы слетели с их плеч и теперь лежали рядом. Медсестра проверила у них пульс и спросила, все ли в порядке.

— Все прекрасно, — хором ответили оба пострадавших.

Состояние их здоровья действительно не давало ни малейшего повода для беспокойства. Балам и Стюп были крепкие ребята, и они многое повидали за время работы на складе, хотя, откровенно говоря, что бы с ними ни произошло, они ни с кем не стали бы откровенничать по поводу своего самочувствия. Когда медсестра сообщила им, что собирается вызвать скорую помощь, они встретили это предложение в штыки. После нескольких минут перепалки она вынуждена была сдаться, взяв с них обещание сохранить головы в банках с формалином. Женщина выписывала один медицинский журнал, давно уже интересовалась подобными случаями и даже закупила для медпункта соответствующее оборудование.

Полчаса спустя Стюп и Балам ставили в шкафчики гардеробной банки, наполненные формалином. Вот с чем предстояло им вернуться вечером домой: со своими законсервированными головами! Кладовщики не могли отделаться от ощущения абсурдности происходящего с ними, ни когда закрывали шкафчики, ни когда шли обратно на склад. И если ни один из них не выкинул, возвращаясь домой, свою банку, то только из-за того, что автострады, по которым им приходилось ехать, не давали возможности остановиться: они пересекали густонаселенные районы, где швыряние головой — пусть даже своей собственной — могло вызвать подозрения.

Всего через час после несчастного случая Стюп и Балам вернулись к работе, отправившись блуждать по проходам склада в поисках новых товаров. Около прилавка они наткнулись на Конса.

— Что с вами случилось?

— Ничего особенного, — ответил Стюп, который не выносил ни сочувствия, ни наивности.

И молодому служащему пришлось прикусить язык — он и так уже вышел за рамки. Несколько секунд мужчины стояли молча. Но хотя Стюп по-прежнему плевать хотел на Конса, все же в их отношениях не все было потеряно окончательно.

— Ну, сам видишь, что случилось… На башку свалился поддон с товарами… Вот так! А вообще, зачем нам здесь нужны были головы? Незачем! Мы и без них спокойно обойдемся, ведь так, Балам?

— Твоя правда, — кивнул шеей Балам, второе «я» Стюпа.

И кладовщики оставили Конса, взобрались на погрузчик и тут же рванули с места, как бы показывая тем самым, что для них ничего не изменилось.

Однако с каждым часом их оптимизм потихоньку убывал.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил Балам у Стюпа, когда время приблизилось к обеду.

— Что-то жарковато, но я надеюсь, до вечера дотяну…

Во второй половине дня Стюп был удивительно неразговорчив. Он ходил очень медленно, движения его рук стали важными и степенными. Казалось, он полностью сосредоточился на себе и своей беде, которую так и не мог до конца осознать. Неясная боль, испытываемая им, заставила позабыть о ненависти к другим людям; или, быть может, став терпимее к окружающим, он хотел тем самым справиться со своим несчастьем. В какой-то момент перед Стюпом прошел Грин-Вуд; обычно в такой ситуации с губ кладовщика потоком сыпались оскорбления. Теперь он не проронил ни слова. Конечно, у Стюпа больше не было головы, и все же он мог бы, наверное, обвинить Грин-Вуда в том, что именно он ответственен за этот черный период в жизни кладовщиков; но, как бы то ни было, он промолчал.